Барков

Глава десятая Антагонист А. П. Сумарокова

О Сумарокове сохранилось много анекдотов, в них высмеивались его чрезмерно высокая самооценка и непомерное авторское самолюбие. Один из анекдотов представляет Сумарокова в беседе с отцом. Сын по сути крайне непочтительно, но остроумно публично заявляет о том, что он умнее батюшки, заслуженного воина, участника Северной войны:

«Однажды, на большом обеде, где находился и отец Сумарокова, Александр Петрович громко спросил присутствующих:

— Что тяжелее, ум или глупость?

Ему отвечали:

— Конечно, глупость тяжелее.

— Вот, вероятно, оттого батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а меня парой.

Отец Сумарокова был бригадир, чин, дававший право ездить в шесть лошадей, штаб-офицеры ездили четверкой с форейтором, а обер-офицеры парой. Сумароков был еще обер-офицером…»^[328]

В других анекдотах, в ситуациях, когда случайные собеседники не замечают его творений или же выражают несогласие с его мнением, Сумароков выглядит вздорным, нетерпимым, даже жалким и, конечно же, смешным.

«На другой день после представления какой-то трагедии сочинения Сумарокова к его матери приехала какая-то дама и начала расхваливать вчерашний спектакль. Сумароков, сидевший тут же, с довольным лицом обратился к приезжей даме и спросил:

— Позвольте узнать, сударыня, что же более всего понравилось публике?

— Ах, батюшка, дивертисмен!

(В театре вслед за трагедией шел танцевальный дивертисмент, который с трагедией никоим образом не был связан, так что похвалы спектакля к трагедии Сумарокова не относились. — Н. М.)

Тогда Сумароков вскочил и громко сказал матери:

— Охота вам, сударыня, пускать к себе таких дур. Подобным дурам только бы горох полоть, а не смотреть высокие произведения искусства! — и тотчас убежал из комнаты»^[329].

«В какой-то годовой праздник, в пребывание свое в Москве, приехал он с поздравлением к Н. П. Архарову и привез новые стихи свои, напечатанные на особенных листках. Раздав по экземпляру хозяину и гостям знакомым, спросил он о имени одного из посетителей, ему неизвестного. Узнав, что он чиновник полицейский и доверенный человек у хозяина дома, он и его подарил экземпляром. Общий разговор коснулся до драматической литературы; каждый взносил свое мнение. Новый знакомец Сумарокова изложил и свое, которое, по несчастью, не попало на его мнение. С живостью встав с места, подходит он к нему и говорит: „Прошу покорнейше отдать мне мои стихи, этот подарок не по вас“»^[330].

Но, пожалуй, самыми смешными были анекдоты о Сумарокове и Баркове. Известно, что современники называли Сумарокова «Северным Расином». Собратья же по перу обвиняли его в том, что в трагедиях своих многое он без зазрения совести заимствует у французского драматурга. Анекдот повествует, как об этом Барков напомнил Сумарокову:

«Барков всегда дразнил Сумарокова. Сумароков свои трагедии часто прямо переводил из Расина и других. Например:

у Расина:

у Сумарокова:

Барков однажды выпросил у Сумарокова сочинения Расина, все подобные места отметил, на полях подписал: „Украдено у Сумарокова“ и возвратил книгу по принадлежности»^[331].

Пушкин записал два анекдота о Сумарокове и Баркове.

«Барков однажды заспорил с Сумароковым в том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной.

Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле, видит он на полу свою шляпу, и ––––––» (VIII, 77).

«Никто так не умел сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришел однажды к Сумарокову:

„Сумароков великий человек, Сумароков первый русский стихотворец!“ — сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось, он напился пьян. Выходя, сказал он ему: „Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий“. Сумароков чуть его не зарезал» (VIII, 76–77).

Противостояние Баркова и Сумарокова, столь забавно представленное в анекдотах, было предопределено тем, что Барков был учеником Ломоносова. И в литературной полемике, которая разгорелась между Ломоносовым, Тредиаковским и Сумароковым, ученик занял свое место в стане учителя.

Поначалу Ломоносов и Сумароков были приятелями, чуть ли не ежедневно сходились и дружески беседовали, прислушиваясь к советам друг друга.

Всё началось с чисто филологических дискуссий: о проблемах стихосложения, об оде, ее поэтике и стилистике. Но потом споры перешли границы дозволенного.

В 1748 году Сумароков написал «Критику на оду». Какая критика и какая ода? Критика, разумеется, нелицеприятная, а ода, конечно, Ломоносова — на восшествие на престол императрицы Елизаветы Петровны. Естественно, возникает вопрос: справедливо ли первенство Ломоносова на русском Парнасе?

В 1759 году Сумароков стал издателем собственного журнала «Трудолюбивая пчела». Желая уязвить Ломоносова, он напечатал статью Тредиаковского «О мозаике». Ломоносов, увлеченный мозаичным искусством, был задет высказанными в статье критическими суждениями и поспешил ответить своим зоилам эпиграммой «Злобное примирение г. Сумарокова с г. Тредиаковским». Дальше больше. Ломоносову удалось воспрепятствовать печатанию четырех «Вздорных од» Сумарокова, благо «Трудолюбивая пчела» проходила цензуру при Академии наук: во «Вздорных одах» Сумароков остроумно пародировал стиль громозвучных ломоносовских од. Дальше — еще больше. После того как «Трудолюбивая пчела» перестала жужжать, то есть была закрыта, Сумароков сочинил и напечатал в 1760 году в журнале «Праздное время» оскорбительную для Ломоносова притчу «Осел во Львовой коже». Ах, так? В ответ Сумароков получил адресованную ему басню «Свинья в Лисьей коже». Одним словом: Осел? Сам свинья! Дурак? Сам дурак! И, конечно, просто невозможно было пережить речь аббата Э. Лефевра, произнесенную им 16 апреля 1760 года в салоне графа А. С. Строганова: подумать только — Ломоносов по своему таланту приравнивался к Сумарокову, а Сумароков к Ломоносову! Этого просто нельзя было допустить, и Ломоносов не допустил, воспрепятствовал публикации речи. Одним словом, ссора росла как снежный ком.

Филологические споры доходили до совсем непристойных стычек на публике. Покровитель и друг Ломоносова, фаворит императрицы Елизаветы Петровны Иван Иванович Шувалов, в доме которого встречались поэты, вспоминал об этом так:

«От споров и критики о языке они доходили до преимуществ, с одной стороны, лирического и эпического, с другой — драматического, то есть каждый своего рода, и такие распри опирались иногда на приносимые книги с текстами. В спорах же чем более Сумароков злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба были не совсем трезвы, то заканчивали ссору бранью, так что приходилось высылать их обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах… то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходит, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, Ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как Вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты подлец, пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые. — Но иногда мне удавалось помирить их, и тогда они были очень милы»^[332].

Однако о мире не могло быть и речи. За кратковременным перемирием следовали новые схватки — и личные, и литературные, оскорбительные для каждого участника. Когда вышли в свет две песни поэмы Ломоносова «Петр Великий», Сумароков откликнулся на их появление «Эпитафией»:

Не менее оскорбительной была и притча Сумарокова «Обезьяна-стихотворец», в которой он крохоборски напоминал Ломоносову о том, что в публикации его знаменитой «Оды на взятие Хотина» вкралась опечатка: вместо «кастальский» (кастальский ключ — источник поэтического вдохновения у подножья горы Парнас) было напечатано «кастильский» (причем дважды)!

Гомер, которому подражает обезьяна-стихотворец, — это опять намек на незавершенную поэму Ломоносова «Петр Великий». Далее Сумароков пародирует стиль ломоносовских од:

Она — обезьяна-стихотворец, она же «пухлый певец», то есть Ломоносов.

Но что стихи? Сумароков писал «доношения» на Ломоносова академическому начальству, обвиняя его в пьянстве, безбожии, злодействе и даже в повреждении ума. Копию одного из таких «доношений» Пушкин посылал П. А. Вяземскому, который работал над статьей о Сумарокове:

«Посылаю тебе драгоценность: донос Сумарокова на Ломоносова. Подлинник за собственноручною подписью видел я у И. И. Дмитриева. Он отыскан в бумагах Миллера, надорванный, вероятно, в присутствии и, вероятно, сохраненный Миллером, как документ распутства Ломоносова: они были враги» (X, 216). (Академик Г. Ф. Миллер, историк, противник Ломоносова.)

Даже после смерти Ломоносова Сумароков не унимался. На похоронах Ломоносова он позволил себе заметить: «Угомонился дурак и не может больше шуметь»^[336]. Если бы Барков услышал это, то можно не сомневаться: Сумарокову бы не поздоровилось.

Нет, это не Баркова, это семнадцатилетнего Пушкина сочинение. Но под этими стихами Барков бы, несомненно, подписался. Он, ученик Ломоносова, разумеется, ввязался при жизни учителя в литературную драку.

Барков не много не мало замахнулся на трагедию Сумарокова «Синав и Трувор». Как? Но сначала несколько слов о сумароковской трагедии.

«Синава и Трувора» Сумароков написал в 1750 году. В трагедии есть всё: любовь, неизбежная борьба чувства и долга («должности») и неизбежная победа «должности», длинные пафосные монологи, гибель влюбленных, реки крови и, конечно же, поучения — как надобно править подданными и каким должен быть правитель.

Сюжет трагедии прост. Синав — спаситель Новгорода от бедствий. Ему обещан трон и дочь Гостомысла Ильмена. Синав, страстно влюбленный в Ильмену, жаждет стать наконец ее супругом. Но Ильмена любит младшего брата Синава Трувора. Одним словом:

Трувор любит Ильмену. Они страдают:

Любопытно, что в трагедии Сумарокова возникают вечные темы, мотивы и образы русской и мировой литературы. Так, Трувор призывает свою возлюбленную прийти на его безвременную могилу, вообразить его тень и омочить его гроб слезами:

На первый взгляд это может показаться странным, но приведенный текст можно соотнести с предсмертной элегией Владимира Ленского:

Тема призыва тени умершего — в стихотворениях Барри Корнуолла, Державина, Карамзина, Пушкина:

А «Тень Баркова»? Но обратимся вновь к трагедии Сумарокова.

Трувор признается Синаву, что он любит Ильмену, а Ильмена любит его. Между братьями разыгрывается сцена, подобная сцене из «Каменного гостя» Пушкина:

Синав высылает Трувора из города, отправляет его в ссылку. Синав и Трувор страдают. Трувор выполняет свою «должность», подчиняется приказу, удаляется, но там, за сценой, закалывается, о чем Ильмене сообщает паж. Ильмена закалывается на глазах потрясенной публики. Гостомысл сообщает о кончине дочери Синаву. Гостомысл страдает. Синав терзается мыслью о том, что его тиранство привело к гибели брата и друга, к смерти его возлюбленной, к безутешному горю ее несчастного отца. Синав тоже пытается заколоться шпагой, но Гостомысл и воины шпагу у него вырывают. Синав произносит заключительный, исполненный высокой патетики монолог, заявляет о том, что он больше не хочет жить, призывает на себя проклятия небес:

Всё. Занавес.

Трагедия Сумарокова с успехом шла на театральной сцене, вызывала неизменный восторг зрителей. Более того, это была не просто слава, но слава международная. Известный немецкий критик И.-Х. Готшед, прочитав «Синава и Трувора» во французском переводе (правда, не стихами, а прозою), написал и в 1753 году напечатал в журнале «Das Neueste aus der anmuthigen GelehrsamKeit» хвалебную рецензию. Критик ставил русского автора в пример немецким драматургам, говорил о том, что и темы, и героев надобно искать в отечественной истории. В 1755 году трагедия Сумарокова была напечатана в Лейпциге в стихотворном немецком переводе К.-Г. Келльнера. В этом же году одобрительная рецензия была напечатана в «Journal étranger», которую Г. В. Козицкий перевел на русский язык и в 1758 году опубликовал в «Ежемесячных сочинениях» Академии наук. Венцом триумфа автора «Синава и Трувора» явилось избрание Сумарокова почетным членом литературного общества в Лейпциге. Вот на какую замечательную трагедию дерзнул замахнуться бесстрашный Барков. Так как же он это сделал?

Барков написал крайне непристойную, но остроумную пародию — трагедию «Дурносов и Фарнос», правда, не в пяти, а в трех действиях. Но Баркову вполне хватило и трех действий, чтобы высмеять и сюжет, и героев, и высокую патетику Сумарокова.

Как и в трагедии Сумарокова, в пародийной трагедии Баркова представлен любовный треугольник: Дурносов, «брат и наследник великого князя», и его наперсник Фарнос любят Миликрису, дочь «бывшего владетеля княжеской столицы». Кроме них на сцене появляются отец Миликрисы, ее мамка, которая в списке действующих лиц отрекомендована автором как «б… и сводня», и друг Фарноса Щелкопер. Миликриса любит Дурносова и не любит своего жениха Фарноса (то есть всё как у Сумарокова). Однако пародийный сюжет Баркова строится на проблеме, вырастающей чуть ли не до вселенского масштаба: отдаваться Миликрисе Дурносову или не отдаваться? Оба тяжко страдают. Дурносов по этому поводу кручинится. Его первая реплика: «Княжна, ты ведаешь кручинушку мою» (276). Он иступленно жаждет обладать возлюбленной, ему невтерпеж. Миликриса, будучи девицей, боится принести такую жертву любимому. Проблема обсуждается со всеми физиологическими подробностями (держись, Сумароков!)

В трагедии Сумарокова соперники Синав и Трувор обнажают мечи. В трагедии Баркова соперники Дурносов и Фарнос с не меньшей патетикой обнажают срамные места. А далее и Миликриса поднимает свой подол и заголяется. Но увы, Дурносов, столь страстно ее желавший, ни к чему хорошему не способен. Фарнос подло всучил ему не ту помаду и таким образом его обезоружил. Фарнос между тем скончался (за сценой, разумеется), и скончался не столько от любви, сколько от поноса и вынужденного воздержания. Об этом Миликрисе сообщает его друг Щелкопер.

Отец Миликрисы

(в тексте названо его имя, с нашей точки зрения, неудобное для печати. — Н. М.)

Миликриса

Заключающий трагедию монолог Миликрисы пародийно перекликается с заключительным монологом Синава. Оба героя, не желая жить, призывают на себя кару небесную. При этом Барков включает в монолог Миликрисы прямую цитату из монолога героя Сумарокова Синава: «Рази, губи…»

Как реагировал Сумароков на трагедию Баркова, поистине «убойно» пародирующую его замечательное сочинение? Сумароков, как известно, писал не только трагедии, но и комедии. В его комедии «Ядовитый» появился персонаж с говорящим именем Герострат, в котором сатирически представлен Барков:

«Клитандр.

А вы, сударь, Пиит?

Герострат.

Как же не так, когда я автор Сатир, Комедий и Пародий. Комедии мои на кабаках читаются; Трагические сцены, представляемыя при дворе, я во сквернословие и в ругательство автора превращаю, а Сатиры мои прибиваются на заборах»^[342].

Барков писал и эпиграммы. Сохранились две эпиграммы неизвестных авторов, адресованные Сумарокову в то время, когда он был директором первого русского публичного театра:

Барков вполне мог эти эпиграммы сочинить.

Перепалка по поводу «Синава и Трувора» — и в эпиграмме Сумарокова «На сочинение Трагедии Дураков» (то есть трагедии «Дурносов и Фарнос»):

Нельзя не отметить, что эпиграмма Сумарокова на Баркова комплиментарна: он представлен не только пьяницей, злодеем, неблагодарным (вспомним анекдот о том, как Сумароков подносил Баркову водки), предателем (как же — ему водки, а он как?), автором злых сатир и бесчестных стихов, но и знатоком латинского языка и российской грамоты и вообще студентом с «изрядным знанием… наук словесных». И еще обратим внимание на словосочетание «язвительный злодей». Не напоминает ли оно стих, адресованный Пушкиным «счастливому Вяземскому»: «Язвительный поэт, остряк замысловатый» (II, 85)?

Одним словом, Сумароков, по-видимому, действительно, как сказано в анекдоте, записанным Пушкиным, «очень уважал Баркова, как ученого и острого критика» (VIII, 76). Что же делать, если они оказались по разные стороны баррикады?

Противостояние Сумарокова и Баркова определялось разными литературными и, можно сказать, идеологическими и морально-этическими взглядами.

Сумароков — сторонник просвещенной монархии, в которой и монархами, и подданными свято соблюдаются законы. Он противник тиранства — и не только монархов, но и их подданных, не только государственных, но и частных лиц (и подьячие, это крапивное семя, могут тиранить людей). Сумароков свято чтил добродетель и ненавидел порок. Барков — автор оды на день рождения Петра III, и мысли, и чувства которой предопределены самим жанром дежурной торжественной оды, обращенной к венценосному герою. Что на самом деле думал Барков о монархии и монархах, нам неведомо. Барков — сочинитель срамных стихов; его любовная лирика нам практически неизвестна (в отличие от любовной лирики Сумарокова, весьма и весьма популярной). Барков — переводчик Горация и Федра. (Впрочем, заметим, что, отбирая басни Федра для перевода, он, по своему собственному признанию, от иных отказался по соображениям нравственности.) И вообще: дворянин Сумароков, обладатель высоких и военных, и гражданских чинов, — и Барков, сын священника, всего лишь служащий Академии наук. Вот как представлен Сумароков на титульном листе собрания его сочинений, изданном после его кончины Н. И. Новиковым:

«Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе покойнаго Действительного Статскаго Советника, Ордена Св. Анны Кавалера и Лейпцигскаго Ученаго Собрания Члена, Александра Петровича Сумарокова».

Сумароков, будучи на военной службе, достиг чина бригадира. После трудов по управлению Российским театром он был уволен из директоров с сохранением жалованья, и уже не служа более, продолжал числиться сначала по военному, а потом по статскому ведомствам. А как Барков был представлен на титульных листах изданий, где стояло его имя: всего лишь Академии наук переводчик. Правда, оба они умерли в нищете, и где они похоронены, неизвестно. Вернее, известно, что Сумароков похоронен в Москве, на кладбище Донского монастыря, но могила его давно затерялась. Что же касается характеров, то и характерами они не сходствовали: Барков озорничал, а Сумароков злобствовал. Сумароков, лицо которого было обезображено оспой, был щеголем; Барков, хоть и был моложе его на целых 15 лет, щегольством, насколько нам известно, не отличался.

Возвращаясь к литературной драке Баркова с Сумароковым, заметим, что в этой драке Барков защищал учителя, а Сумароков — свои принципы, которыми ни за что не хотел поступиться. И здесь уже речь шла о принципиальном споре, о несогласиях во взглядах не только на литературу, но и на жизнь и ее ценности.

«Ода кулашному бойцу» — одно из самых известных сочинений Баркова, которое, как мы помним, оказало заметное влияние на развитие ирои-комической поэмы, отразилось в поэме В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх», в поэме В. Л. Пушкина «Опасный сосед», отозвалось в сочинениях А. С. Пушкина.

Барков в оде «поет» нового героя — кулачного бойца:

Не монарх, не полководец, а кулачный боец, «тычков, пинков герой», или, вернее, в поэме воспеваются два героя, два кулачных бойца — бузник и лакей Алешка. Описывая их сражение, Барков в равной мере восхищается обоими:

Баркова восхищает кулачный бой, он славит эту народную кровопролитную забаву.

Не то Сумароков. Он ни в коей мере не разделяет восторга Баркова. Дворянин Лермонтов в «Песне про купца Калашникова» видит в кулачном бое поединок чести. Дворянин Сумароков видит в кулачном бое проявление дикого варварства, бессмысленный мордобой. Можно не сомневаться, он поддерживал указ Елизаветы Петровны о запрещении кулачных боев. Но кто же этому указу следовал? Сумароков написал антибарковское по своей сути сочинение — притчу «Кулашной бой», в которой страстно выступил против этой забавы:

На отрицание кулачного боя «работает» всё: каскад риторических вопросов, ироническое именование кулачных бойцов рыцарями, исчисление разрушительных для участников боя последствий — страшных травм, простонародная, сниженная лексика. Одним словом: нет кулачному бою!

И в отношении к питию Барков и Сумароков принципиально не сходствовали. Правда, в жизни не только Барков, но и Сумароков отдавал должное Бахусу, что не мешало ему и Баркова, и Ломоносова печатно и изустно обзывать пьяницами. Но все-таки одно дело — жизнь, а другое — литература.

Барков и в «Оде Бахусу», и в «Оде кулашному бойцу» эпатажно прославляет вино и самые низменные последствия возлияний:

Сумароков в притче «Сатир и Гнусные люди» как будто бы следует за Барковым, у которого поклонники Бахуса «дружатся, бьются, пьют, поют» (91). И у Сумарокова у пастухов, которых он описывает, «всякой день… была тревога всяка: / Вздор, пьянство, шум и драка»^[346]. Но автор притчи гневно клеймит пьянство и пьяниц, превративших пастбище в кабак:

Ну что же? Пьянству — бой, трезвость — норма жизни.

Да, конечно, Барков и Сумароков — антагонисты. Прошло время, и время немалое, и историки литературы оценили вклад каждого в развитие русской словесности.

«Как писатель и теоретик литературы Сумароков создал жанровую систему литературы нового периода, представил образцы практически всех литературных форм (кроме эпопеи) и завершил работу по нормированию языка и стиля, — писал В. П. Степанов, завершая статью о Сумарокове в „Словаре русских писателей“. — Занимаясь сочинительством профессионально, он, по словам Пушкина, „требовал уважения к стихотворству“ и много способствовал утверждению общественного престижа литературы. Широкий круг последователей Сумарокова распространил его литературные принципы. Творчество Сумарокова, в особенности его драматическое наследие, явилось для русского общества своеобразной школой политического воспитания, сыграв важную роль в становлении дворянской оппозиции»^[348].

В. П. Степанов является также автором статьи о Баркове. Но оценить значение его срамной поэзии (при том, что авторство Баркова, творческие автографы которого не сохранились, в большей или меньшей степени гипотетично) оказалось много сложнее, тем более что в научной литературе встречаются весьма противоречивые оценки. «С одной стороны, — писал исследователь, — ее рассматривали как самое грубое кабацкое сквернословие, с другой — пытались интерпретировать как явление внутрилитературной борьбы, принципиальный, по сути своей нигилистический протест против литературы классицизма со стороны демократически настроенных писателей. С этой точки зрения в „барковиане“ стремятся увидеть пародию на всю жанровую систему классицизма, ходовую тематику и стиль его крупнейших представителей. <…> Предполагалось также изучать литературную деятельность Баркова как попытку применить в рамках жанровой системы классицизма поэтику и стилистику, приближающуюся к реалистической, сблизить поэзию и действительность»^[349]. Признавая необходимость дальнейших исследований, В. П. Степанов влияние барковианы на позднейшую литературу полагает несомненным.

При всем различии и неравноценности вклада Сумарокова и Баркова в сокровищницу нашей литературы, при всем их противостоянии было ли что-то, что их сближало? Наверное, это было общее литературное поле. Но играли они в разных командах.