Башня вавилонская

Полковник смотрел, как в его кабинет входит букет черных императорских хризантем, блестящий, шуршащий, изысканный, настолько прекрасный, что вся упаковка, все слои и слои яркого шелка, жесткая золотая подарочная лента, завязанная угловатым бантом и блестящая металлом на сгибах, все это как бы отсутствовало, отодвинулось в сторону, в иное измерение на шаг позади нашего, а здесь, по-настоящему здесь, жили только сами цветы и прозрачный запах осени.

— Анаит Гезалех, — сказали Цветы, — я рада быть вашей гостьей.

Ладонь была длинной, прохладной, и запах октября поднимался от нее почти видимым дымом. Но полковник все же удивился, что Цветы называют себя «я», а не «мы».

Положенные слова полковник произносил механически. Двигался — не отдавая отчета. Но все, конечно, происходило правильно.

Какое-то пространство и время спустя он снова сидел за столом и слушал Анаит Гезалех, инспектора высших учебных заведений при неважно чем, неважно кого, неважно какого… и не слышал ни единого слова. Речь Цветов, тонкие трубочки акцентов и интонационных конструкций. Мысль записать, засушить, отдать студентам как препарат казалась почти кощунственной. Впрочем, вся их профессия и есть кощунство.

Даже если бы слова «помощь при реконструкции», «высокая ценность Новгородского филиала», «традиции», «перспективы» имели какой-то смысл, этот смысл — ядовитый, предательский, трупный — распался бы в радужную пыль просто под воздействием Их голоса. Мировой Совет Управления пытался убить свою лучшую школу, но это не имело отношения к Цветам.

— Доктор Гезалех, — полковник читал личное дело инспектора, но личное дело, как всегда, не содержало самого главного, — я бесконечно счастлив, что к нам направили именно вас. И одновременно я очень огорчен. Потому что проект так называемой реконструкции я одобрить не могу.

«Конечно, от вас требуют многого, — говорят Цветы. Не словами, слова там какие-то другие, — но подумайте о том, что уже случилось, что могло случиться. Пострадали люди, могло пострадать очень много людей. Нужно что-то делать. Что-то делать вместе.»

Хочется, чтобы так было всегда. Солнечный день, цветные переливы на стеклах, теплое дерево, высокая, очень белокожая, очень темноглазая женщина по ту сторону стола.

— Упущения, конечно же, есть. И были. И главная их причина — нехватка персонала, — говорит полковник. — С самыми лучшими реформами, с самыми лучшими намерениями, нельзя добиться ничего… если у вас пятнадцать человек в семинарской группе и по шесть студентов на куратора. И это — по профильным направлениям. Это и правда стыд и позор и заявки на сей предмет я начал писать задолго до того, как сел в это кресло. Просто раньше я писал их как заведующий кафедрой тактики, а теперь пишу как первый проректор…

Полковник сыплет цифрами, объясняет, выстраивает связи. Эти негодяи так легко могли бы уничтожить филиал. Просто найти у кого-то из учащихся что-нибудь тяжелое, высоко инфекционное — и объявить карантин. Ни он, ни преподаватели, никто и не заподозрил бы подвоха, пока в почтовом ящике не обнаружилось бы уведомление об отставке в связи с реорганизацией… Но действовать так, значит привлекать внимание. Внимание — это пресса, возможное расследование, шум. Они боятся света. Они захотели, чтобы он стал соучастником. Ошибка.

— Я уверен, что, понаблюдав за нашей работой, вы убедитесь, что у филиала множество проблем, но это вовсе не те проблемы, что кажутся первоочередными Мировому Совету. — Полковник встает, обходит стол.

— От вас, доктор Гезалех, — какие вкусные готские фамилии сохранились в Крыму, старые, плотные, черней местного вина, — у нас нет секретов. Вы наша дорогая гостья, смотрите, что хотите. Я уже озаботился тем, чтобы вам подготовили чип, открывающий для вас все двери и системы в пределах периметра.

Цветы слегка наклоняют голову, вопрос не слышен, но виден.

— Что же касается случая, который, как я понимаю, послужил питательной культурой для… опасений, то я как раз за пять минут до вашего визита связался с молодым человеком, которого прочат в свидетели обвинения. И, надеюсь, сумел пробудить в нем, если не совесть, что было бы чудом, то хотя бы чувство ответственности, которое мы здесь все же сумели ему привить. Так что ни о чем не беспокойтесь.

Провожая гостью до двери, он жалел, что при прощании уже не принято целовать руку.

— Я буду рад видеть вас — и услышать любые вопросы.

— Я непременно воспользуюсь этим, полковник Моран, — смеются Цветы.

И — это обман зрения, горькая профессиональная паранойя — на мгновение ему кажется, что из центра нежного печального букета поднимается на мгновение небольшая точеная голова на очень длинной шее. И исчезает снова.

— Т-сссс… — сказал Дьявол, прикладывая палец к губам. — Не надо его сейчас отвлекать.

Нечистая сила растеклась по дивану наискось, свесив ноги через подлокотник, была бледна и выглядела так, словно только что собственноручно двигала трактор. Настоящий правильный трактор. С непривычки. В одиночку.

Судя по слегка взвинченному, но деловому, то есть, играющему на чужих ощущениях, ожиданиях и желаниях, голосу из-за двери, отвлекать действительно было не надо. Судя по холодноватым, пустым и светлым провалам в этом голосе — как после чрезмерного всплеска эмоций, — уже не надо.

Еще там скрипел Анольери, шуршала бумага в принтерах, трещали клавиши, шипел под кипятком растворимый кофе, гудели низко провода, тоном выше гудели голоса. Рагу бурлило — но она слышала, кто мешает в котле большой ложкой. Насколько уверенно.

Здесь, в холле, пахло холодной пылью.

— И что вы опять?.. Что? — она по-прежнему говорила как винландка, прожившая несколько лет в столице среди всякого отребья, а он на чистейшем, потустороннем континентальном, и это создавало в беседе нестерпимые зазоры.

Сколько-то минут назад — здесь, вокруг Дьявола, и время текло неровно, то лениво и плавно, то звонко колотясь о камни, путалось и петляло, — по коридорам протащился, жалуясь всем знакомым хорошо и знакомым шапочно, слишком разговорчивый для себя Деметрио. Одуванчик изображал общительного аборигена и повсеместно стенал, помогая себе руками, что вот, опять, опять злые blanco из-за моря обидели его дорогого друга, и излагал, как именно обидели. Он успел пожаловаться капибаре, потом Джастине и штатному двурушнику Анольери — удачно угодил на этаж начальства ровнехонько перед обедом, — прежде чем добрался до Кейс; и вот от нее-то скрыть не смог, что дорогой друг вроде бы передумал падать на месте как громом пораженный, даже поделился бедой, выслушал нотацию «что ты как дурак позволяешь себя разводить какому-то недоноску», а потом от Деметрио неизящно скрылся. Вышел помыть руки и не вернулся.

Нетрудно вычислить, где: в гнезде. В так и оставленном за собой убежище; там дверь и со стеной не вынесешь.

Еще проще понять — прочитать по паясничанью Амаргона, по недоверчивому испугу в глазах, — в каком примерно состоянии. Но хорошо, что он был вообще, этот Амаргон. Что влез со своим мнением. Но его не хватило, не могло бы, и нельзя было тратить.

А тут, перекрывая дорогу — это. Дьявол. Нечисть. Как всегда. Успел раньше. С чем?

— Я? — как бы переспрашивает. — Я сказал, что сейчас уволю его к чертовой матери за непригодность и непрофессионализм.

— Вы… что?.. — и воздух не воздух, а вакуум, и вокруг не солидный корпус-монолит, а сплошная сейсмоопасная зона.

— Вы же расслышали, — аморфная субстанция показывает когти. Устал, значит? Бедняжка. — Я сказал этому, — вместо подходящего метонима вялый взмах рукой, — что сотрудник, получивший угрожающее сообщение… и далее, да? Что он должен понимать, что это все означает. И что атака на него — рабочий вопрос.

Первоначальное желание опустить на Дьявола журнальный столик с размаху сменяется желанием опустить его медленно, столешницей вниз, и сесть сверху. И попросить у секретаря кофе. И пить по глоточку.

— Вы не понимаете, да? — печально кивает нечисть. — Сядьте… пожалуйста.

— Спасибо, я постою. Чего же я не понимаю? — журнальный столик слишком легкий. Тут бы что-нибудь буковое, солидное.

— Ни-че-го вы не понимаете, — со знакомым опустошением, напоминающим пьяное веселье, отвечает Дьявол, и видок у него — врагу не пожелаешь, пожалуй. Не выспался, наверное.

— Я вас… — она не знала, чем захлебывается, то ли ненавистью, то ли бессилием. Он пришел и он сказал. Универсальный ключ. Хозяин. И трижды приглашать не надо.

— Убьете, да, синьора. — Отмахивается, двигает губами, словно пытается надеть улыбку, а она не того размера попалась и не растягивается. — Вы, наверное, знаете другой способ вытащить из кокона человека, который уже решил… свернуться, — движение кисти по спирали, — потому что не может выбрать, от какого из долгов отказаться. Потому что у него, видите ли, всех слишком много. Нас. Вы бы придумали, да? Извините, что успел раньше.

Если ему сейчас дать по уху, это будет не оплеуха, а чистой воды терапия. Потому что негодование в голосе Дьявола раскаляется до температуры нити в горящей лампочке, и это еще, кажется, не предел.

А еще он успел.

А еще он правильно все решил.

А еще он оказался здесь раньше.

Барьер ненависти, который она возводила между собой и возлюбленным начальником Максима, вот-вот осыплется и останется опасная, сквозящая пустота: ревность? Зависть? Ну почему он всегда знает лучше и попадает точнее?.. Почему всегда чувствуешь себя заместителем — этого… вороха тряпок, клубка нервов? Второй после него.

— Вот, — опять машет рукой в сторону двери, и складывает непослушные губы в капризной детской гримасе, — слышите? Работает. А я еще неделю буду отходить.

Две недели назад позвонил Джон. Позвонил, спросил, как дела, и сидит, смотрит. Молчит. Любуется. Совсем не изменился.

Если бы не дела, наверное, так бы и заснул, но о делах он помнит.

— Мне кажется, что вся ситуация с Университетом мировой безопасности пахнет падалью. Официально они приняли проект реформы и со всем согласились, а запах не ушел. Особенно в том, что касается Новгорода. Ты не можешь взять на себя тамошнюю комиссию?

Могу. А если бы не могла, нашла бы способ. Когда Джон говорит «пахнет» — это серьезно. Это значит, что там у него в слоях цифр, в его фракталах и галактиках, обрастает плотью серьезная неприятность. Вероятностная… и упирается она своими валентностями не в идеалы, не в интересы, не в системные сбои или системное зло — а в человеческий фактор. А то бы Джон ее сам выловил и растворил.

— Ты мне не нравишься, — сказала она вместо этого. — Ты горишь.

Свечку со всех концов жечь можно и экономно, чтобы растянуть. Но и восстанавливать потом нечего.

— Горю, — улыбается. — Но это я ненадолго, еще недели две, а потом я уеду в отпуск. Домой.

Домой поедет. Над этой историей среди своих смеялись до сих пор. Очень уж в характере. Захотелось Джону на старости лет завести обычную семью, мирскую — взял и завел. Быстрорастворимую. Ни тебе хлопот с женитьбой, ни детей, ни медленной многолетней притирки… один выстрел и один государственный переворот — и у него уже такой зоопарк цветет в этой его Флоресте, что на работу он приезжает отдыхать. Весь Джон как на ладони — быстро, точно, эффективно, полезно… и с четверным перебором по результату.

А здесь пахло не падалью, опиумом. Тоже сладкий, тяжелый, неотвязный запах, но вместо спасительной тошноты — тяжелая одурь, мутные видения, лабиринты ускользающих иллюзий. Господина полковника Морана, наполовину местного, наполовину, надо понимать, индуса, легче легкого было представить с длинной трубкой, сочащейся ядовитым дымом.

Все казалось ненадежным и непрочным: собственные впечатления, собранные материалы, предварительное расследование. Может быть, господин полковник затеял игру на пару с молодым человеком? Этой вероятностью нельзя пренебрегать. Но если нет? Если это только очередной дым?

Двери открывались сами, череда дверей, ведущих во внутренний двор административного корпуса. Вставленные друг в друга перспективы, пересекающиеся диагонали и углы северного кубизма. Головокружительная планировка. Снаружи — октябрь, золотые листья, прозрачное бледное небо, чистый воздух. Выдохнуть сладкое тление, втянуть северный ветер, припомнить все заново.

И рассмеяться. Ну надо же. Это нужно будет проверить первым делом, но она уже и так почти уверена. Чип, который дает доступ ко всему внутри периметра… но не за его пределами. И связь. Они наверняка придумали что-то со связью. Она вовсе не гостья тут. С ней обошлись как с послом враждебного государства.

Такого можно было ожидать, явившись с инспекцией к какой-нибудь из корпораций… в неурочное время. Но университет сам принадлежал обществу. Вернее, так до сих пор считал Совет. А как минимум Новгородский филиал явно видел себя средневековым экстерриториальным учебным заведением. Сошли с ума, творцы новых поколений. И не сегодня.

Университетский комплекс расположился на высоком берегу реки, всосав в себя старый монастырь. Архитектор, срастивший средневековый и новейший стили, достоин был всех и всяческих наград. Белый, беленый камень. Основательная тяжесть. Узкие глубокие окна. Строгие углы, высокие своды, рассеченные крестами. Храмы-крепости, могучие стены. Старое переходило в новое без швов. Грубоватая сила не подавляла, но заставляла чувствовать себя слишком хрупкой, слишком уязвимой.

Анаит вспомнила, что по дороге из города удивлялась, насколько же ветрено. Сюда уже подкрадывалась зима, воздух пах снегом, деревья почти расстались с листвой. Внутри, когда машина оказалась под прикрытием стен толщиной в четыре шага, вся власть принадлежала солнцу и теплу нагретого им камня. Три-четыре градуса разницы, не меньше. Во внутреннем дворе, между административным корпусом и то ли храмом, то ли спортзалом, ветерок чинно гулял по дорожкам, кружил листья и заигрывал с концами ее шарфа. Вековая мудрость постройки, приемов для рассечения воздушных потоков и удержания тепла внутри стен, была ненавязчиво-очевидной. Если бы только не ощущение, что сидишь в ладони каменного великана. Захочет — укроет, захочет — прихлопнет.

Наблюдатель не удивился бы, заметив, что женщина в блестящей черной куртке, обгоняя других пешеходов на своей дорожке, оказываясь рядом с кем-то на параллельной, каждый раз словно совмещается с ними, повторяя их движения, подхватывая ритм. Не удивился бы, потому что имя легко найти — и посчитать все медали, взятые в свое время крымской командой по синхронному плаванию. Все остальное тоже не новость. В землях Восточной Руси педагогическое образование у профессиональных спортсменов почти традиция. Терпение, готовность работать, методики, въевшиеся в кости, способность чувствовать пространство и партнера — бесценные качества для учителя, не так ли?

В двадцать три любовь ко всему таинственному привела Анаит в Радужный Клуб. В качестве украшения, конечно, ни на что большее она тогда не годилась. Эта роль будущему доктору не подошла, и политика осталась за бортом надолго. Так говорит личное дело.

Когда уважаемого функционера МСУ, сотрудницу Комитета по надзору за высшими учебными заведениями, средь бела дня, практически средь шумного бала, но совершенно неслучайно взяли под руки и повлекли на допрос по делам несколько более серьезным, чем давешнее членство в клубе антиглобалистов, ей было немного страшно — и страшно интересно, кто же сумел разглядеть отражения в отражениях, тени от теней. Одну структуру в другой. Оказалось — милейшие люди, любимый зоопарк Джона.

Впрочем, они довольно быстро отнесли ее к числу агнцев. Впрочем, им так и не удалось ее толком допросить. Под воздействием препаратов правды — да почти любых препаратов — Анаит ошеломляющим образом глупела. Странный побочный эффект, но стабильный, настоящий. Чего не бывает под небесами? — пожали плечами специалисты и дальше разговаривали с ней без всякой химии. Конечно, она не сказала им, что именно такой и прожила первые двадцать четыре года своей жизни. Следующие четыре она прожила… не самым лучшим образом. И радовалась потом, что это время ей не снится. Некоторой наглости это потребовало и глупости за пределами вообразимого — найти Сообщество Иисуса, прийти к ним и сказать: я Страшила, вложите мне в голову иголок — и эта голова будет принадлежать вам. Удивительно, но ей тогда сказали «да». Удивительно, но она не жалела.

Потрясающе красивая и такая же потрясающе глупая, но это уже совершенно не важно — тип «прелесть, что за дурочка». Именно так на нее смотрел господин полковник Моран. Неважно, что щебечет райская птица; и этот тон — покровительственный, всезнающий, «папочка знает лучше». Двадцать лет назад он довел бы Анаит до слез ярости и очередной истерики из-за собственной неполноценности. Теперь… теперь ей тоже было как-то не по себе. Но по другой причине.

Анаит поймала шаг и ритм очередного широкоплечего мальчика с аккуратной стрижкой и ни с того, ни с сего подумала, что сомнение в надежности окружающего, подозрение, что земля в любой момент может уйти из-под ног, а высокая башня шагнуть и раздавить, пропитало здесь все и вся.

И что глаз этой зазеркальной бури находится в том здании, из которого она только что вышла.

«Я его всегда чуть-чуть недолюбливала, — с легким удивлением осознает Джастина, стоя в дверном проеме и глядя на собственного супруга. — А Франческо порой хочется попросту убить. Из жалости. Пресечь страдания, позаботиться об окружающей среде — например, вот об этом несчастном Деметрио, на которого протекла приведенная в нерабочее состояние система. Хуже старого холодильника, право слово. Хотя несчастный получил по заслугам: сам заварил всю эту кашу; и только нашу тонкую загадочную душу Максима я не люблю, кажется, немного, самую малость, не-люб-лю…»

Ей, наверное, куда больше нравился Максим двухлетней давности, старательно играющий роль беспринципного вездесущего карьериста и решительного профессионала. Хоть это и был сущий ужас… а все-таки легче, проще и удобнее; пусть это бессмысленный эгоизм, в котором стыдно было бы признаться, но удавить же хочется. Опять же из жалости: тоже выискался — трепетный разбойник и стыдливый безопасник!.. Оксюморон ходячий.

Деметрио, свесив свой роскошный клюв, стоит и недоуменно слушает стон и плач тирана, оккупанта и самовластного правителя. Не привык — а в первые раз десять этот, как говорит Рауль, коллоид и вправду производит впечатление. Все плохо, жизнь не удалась, обидели маленького — оторвали от любимого дела, заставили дать любимому сотруднику целебных пинков quantum satis. «Встань и иди работай», универсальная формула корпорации. Дальше Лазарь сам разматывает бинты и идет превращать хлеб в рыбу, а рыбу в рыбий жир. А чудотворец растекается по первой подвернувшейся поверхности. Его-то пинать некому.

— Вы не понимаете, да? — в пятый раз повторяет Франческо. — Вы на моей шее и за моей спиной все сидите и ничего, конечно, не понимаете. Мы же хотели тихо. Мы без крови хотели, по-хорошему. Реформа образования, под новые веяния. Спокойно, постепенно распускаем этот гадюшник, приходят новые люди, старых — на пенсию… а не на фонарь. Ну кто бы им еще предложил больше? Мы же святые просто… а теперь мы будем великомученики. Вы такое слово «паранойя» знаете, да? Вот оно придет за нами и съест. И кретинов этих съест, но они же в это не верят… они думают, что если лето из календаря вычеркнуть, засуха не наступит. А все остальные смотрят и ждут, что я, я, я что-нибудь придумаю. А я не буду! Я не могу. Я биохимик и биофизик я. У меня молекулы, они умные. А вот вы…

— Я понял… — вдруг резко кивает замминистра сельхозпромышленности по прозвищу Одуванчик, разворачивается и уходит.

— Какой умный человек! — говорит Джастина.

Сама Джастина ничуть не глупее, она ни в коем случае не будет — по крайней мере, в ближайшие два часа, — интересоваться у Франческо с какой стати, каким образом из вполне ожидаемого ответного хода (не настолько же этот, как его там, Мортон? Моран? дурак, чтобы не попытаться нейтрализовать свидетеля обвинения еще до начала скандала) должен проистечь конец света. Это можно выяснить и по своим каналам, можно, в конце концов, не тратить время и пойти спросить Максима или Анольери, какую именно бурную деятельность они сейчас разворачивают. Но не оставлять же эти опасные для разума окружающих токсичные отходы тут валяться и сеять панику?

— Супруг мой возлюбленный, — говорит она. — Идите уже погуляйте…

Море застоялось, галька на побережье лежит в омерзительном шахматном порядке… и вообще.

— Я хочу на ужин яичницу. — заявляет Джастина. — Из яиц кайры. Это традиционное альбийское блюдо и собирать их нужно лично.

И пусть он мне найдет кайру в южном полушарии. Или сразу летит в северное.

А я спокойно допишу отчет, не опасаясь, что в любимого мужа вляпается кто-то, менее стойкий.

Отчет, в отличие от любимого мужа, Джастину несколько пугал. Одуванчик тоже.

Пока домашнее жидкое несчастье сообразит, чего от него хотят, пока займется творческим решением задачи, можно разведать обстановку, прозондировать ситуацию, оценить ее самостоятельно… и тогда уже начинать бояться. Или не начинать. Но, вероятнее всего, начинать — потому что не для Максима же муж эту ситуацию сочинил? Наверняка есть что-то. Может быть, оно вчетверо страшнее жалобы команданте Амаргону — и вчетверо страшнее самого команданте Амаргона, который не лезет в отчет… точнее, вылезает из отчета как осьминог из сетчатой сумки. Из каждой дыры торчит по щупальцу, а посередине — клюв. В каждом абзаце — замминистра Деметрио Лим.

Замминистра сельской промышленности. А за сто-двести километров от любого крупного города начинается даже не чума. И не шестой век нашей эры. До чумы и шестого века им еще расти и расти. Там начинается то, из-за чего Франческо все прошлые годы терпел Черные Бригады — чтобы в джунглях и на дальней, верховой части плоскогорья был кто-то, кто контролирует ситуацию. Пусть даже этот кто-то — враг. Чтобы хотя бы все хором против правительства, а не деревня на деревню за ресурсы. А теперь в эти деревни приезжает на вездеходе бригадир-три Амаргон, бывший бригадир-три, насколько они бывают бывшими, и двое суток тихо и медленно, не повышая голоса, договаривается со старейшинами трех деревушек про колодцы, льготные кредиты и семена того, что здесь будет расти. А за это ваши женщины будут делать кирпичи, и вы пошлете столько-то молодых неженатых людей в Санта-Марию тянуть акведук. А за это из Санта-Марии придут три трактора, когда скажете, и вспашут. А людей из Фе, которые строят навесной мост, вы будете кормить пять дней в месяц до следующего сезона. А за это вы будете возить урожай не к скупщику, а через Фе на склад на грунтовке и там у вас его возьмут по совсем другой цене. Возьмут, возьмут. Они тоже льготный кредит получают и через меня договаривались, как же они не возьмут. И на каждый пугливый деревенский вопрос — а если не придут, не вспашут, пожадничают, обманут, ведь даже одной ошибки достаточно, чтобы неурожай, голод, смерть — на каждый вопрос два или три ответа: если вот так, то мы вот эдак, если вот эдак, то мы вот так, а если что — я займусь этим сам.

Во времена, когда королевство Толедское под шумок прихватило Сицилию с Корсикой и принялось устанавливать там свои порядки, на островах тоже нашлись сообразительные люди, придумавшие, как сковать всех и каждого единой цепью взаимозависимостей. Не только «заговор молчания», при котором самые дотошные инквизиторы не могли доискаться ни в одной деревне даже одного свидетеля, не то что двоих, необходимых для процесса. Не только параллельные любым оккупационным власть, торговля, закон, обычай и порядок. Еще и сложная многомерная сеть взаимовыгодных обязательств. Кто у кого покупает рыбу, кому продает вино и масло, кто у кого меняет пряности на соль… мимо, мимо толедской династии.

То ли кто-то, например, Алваро, спроворил Деметрио хороший учебник по истории — то ли Амаргон сам додумался, но теперь его к донам на Сицилию можно было посылать для обмена опытом.

А корпорации — фыркать в кулак и молчать в него же. Сказали они новому правительству — как хотите, но начинайте втягивать периферию в систему обмена, это теперь и ваша обязанность? Сказали. Думали при этом, правда, другое. Что обожгутся и начнут учиться. А если не начнут — легко будет свернуть шею на самых законных и демократических основаниях. Когда Деметрио Лим полез вторым номером на гиблую эту должность, даже коллеги по Бригадам удивились — он же городской… Ну воевал он там, ну ползал, но для местных все равно чужак.

Только он на вопрос Джастины, как же городской герой сопротивления, да еще и окончательно поссорившийся с Бригадами перед выборами и в процессе, ухитрился найти общий язык с деревенскими, солидно покивал — ну просто дон Деметрио, как он есть, — и сказал, что деревне нравится его бояться. И что террором или хотя бы намеком на возможный террор гораздо легче заставить колесо сдвинуться с места, со скрипом, понемножку — а дальше само завертится. Страх тут вместо масла.

И пошел себе. Страшный-страшный. А если подумать, так очень страшный. Потому что акведук за полгода дошел в Санта-Марию. Сам. Ну практически сам.

И значило это, что Деметрио Лим начал думать о программе на мирное время… самое позднее два года назад. Когда о ней не думал даже Франческо.

Франческо, впрочем, вообще не думает — он как-то парит над реальностью и иногда пикирует в ключевые точки событий. Негодуя, что приходится спускаться с горних высей. Вот как сегодня. И воздух слишком плотный, и объекты какие-то неприлично неподатливые, не эфирные существа — и не любимые молекулы. Бедный Деметрио, нарвался на вторую ипостась нашего тирана и властелина — теперь, наверное, пытается понять, на каком он свете; а все равно все его многолетние построения окажутся слишком земными, слишком вещественными по сравнению с идеей, которая может прийти в голову Франческо. И останется замминистра пока что несуществующей во Флоресте сельхозпромышленности — если планы не совпадут — с носом.

Так что за напасть нам грозит и откуда? Главное ведь, не остаться, как в пошлой шутке Максима, без носа.

Анаит нравилось бродить по университетскому комплексу, который казался необъятным. В горку, с горки, в горку, с горки. Учебные корпуса, общежития, библиотека, стадион, полигон, концертный зал или клуб, хозяйственные службы, магазины… маленькая планета, автономная на случай блокады. Она бы не удивилась, обнаружив какие-нибудь средства ПВО, скромно притулившиеся между свинарником и картофельным полем. Умещались же где-то блокираторы средств сотовой связи. По карточке пропуска можно было звонить куда угодно… в пределах университета.

Столовую найти проще простого — по запаху, по стекавшимся туда ручейкам студентов. Вход свободный. Питание бесплатное. Здесь вообще все блага предоставлялись бесплатно, это помимо формы всех видов, стипендии и прочих мелких надобностей. Бесплатно и на очень хорошем уровне, судя по стрижкам и спортивной обуви, по величине списков в каталожных компьютерах и ручкам с фирменным логотипом. Миллион мелочей.

Высокие стены выкрашены светлой, костяной краской. Полупрозрачные дымчато-голубые стекла в узких проемах. Длинные тяжелые столы с лавками, способные вместить целые группы, столы поменьше, столики на одного. Солонки, салфетницы — лепная керамика, смешные толстые коты и мыши. Приборы в салфетках на каждом месте, как в кафе. Изящно и дисциплинирует.

Очень хороший выбор блюд; и, кажется, одинаковый для всех — преподаватели занимали те же места и подходили к той же длинной ленте с тарелками, что и студенты.

Она выбрала обед — не без труда, глаза разбегались, а напевы раздатчиц соблазняли нахватать всего и сразу: «А вот еще рыбка, а вот замечательный суп!», — уселась за маленький столик поближе к шумной компании.

Здесь было на удивление много девушек, больше чем Анаит ожидала — может быть, треть от общего состава. Хорошие лица — сосредоточенные, с четко отмеренной, осознанной мимикой. Минимум косметики, максимум сознания своей уникальности.

Студенчество, как ему и надлежит, ожесточенно препиралось.

— Учебник должен делать только одно, — с привычной монотонностью повторял здоровенный блондин, наполовину вылезающий спиной в проход. — сообщать факты, располагая их в понятном порядке. Если вы думаете, что это такая простая задача, я вас тут всех разочарую. Историки над каждой мелочью годами бьются, устанавливая, что тут факт, что он мог значить и как он с другими событиями увязывается. Чтобы не получалось как в той пародии «В таком-то году жители города Кельна видели плывущего по реке дракона и от такого их удивления во Франконии случилась социальная революция.».

Слушали его с нетерпеливым вниманием, как быстро думающие, но хорошо воспитанные люди слушают человека, привыкшего медленно и подробно повторять отлично известные им аргументы.

— Уже тут, уже пока мы разбираемся, где здесь факт — можно наворотить до небес и поколения сбить с толку, потому что сами знаете, мы тут худо-бедно варим в своих профильных специальностях. А во всем остальном — что сдавал, то и запомнил. А этот ваш Хендриксен, он же выбирает, чем нас повкуснее накормить, чтобы у нас, значит, мотивация не отвалилась. Творец великого прошлого…

Анаит насторожилась — и немедленно услышала альтернативную точку зрения. Излагал ее симпатичнейший мулат с карибским выговором; само по себе интересно: обычно абитуриенты из того региона поступали в Александрийский или Токийский филиалы. Но у Новгородского самый высокий рейтинг.

— Факты, последовательности — это справочник. Обработка — это аналитика. А нам нужна концепция, нам нужна метафора и даже парадигма. Мы должны знать, зачем все это было и зачем есть сейчас. Смысл и способ смотреть на вещи. Мы не историки! Мы должны знать, чему мы служим. Когда я читаю это, я знаю — зачем.

— Я тебя разочарую… кстати, у Хендриксена ты этого не найдешь — и понятно почему. Знаешь, кого предпочитали альбийцы брать в свои службы, когда они только на ноги становились? Юристов. Это почти необходимость была — высшее юридическое. Потому что правильно организованная голова, — блондин потюкал себя огромным пальцем по лбу, лоб отозвался радостным деревянным звуком. — это сила. Но это совсем старые времена. А вот когда уже после революции, после всех этих «мир хижинам» и прочей глупости аналитические службы воссоздавали — знаешь кого туда брали? Кто там был первым поколением? Историки — античники и медиевисты. Потому что им не нужны были метафоры, они их сами производили, если надо. Зато они видели, что есть на самом деле. И умели поднять картину из разрозненных деталей. Близкую к истине — а не ту, что им приятна.

Анаит как-то поняла, что центром компании на самом деле являются не спорщики, и уж тем более не внимательно слушающий, и не менее внимательно жующий коллектив человек в пять-шесть. Цезарь, которому предстояло подвести итог спору, был двуглав: сидящие на одной табуретке, слившиеся как сиамские близнецы — во внешней левой вилка, во внешней правой нож, еще пары рук словно бы и нет, — парень и девушка, одинаково астеничные, с удлиненными конечностями, и гибкие словно лианы. Старшекурсники. Было в них, даже в молчаливом методичном пережевывании салата, что-то бунтарское, но не подростковое, а упрямое по-бычьи, не вязавшееся с внешней хрупкостью. Анаит взяла парочку на заметку еще до того, как услышала слова.

— Жуйте, — уронила наконец девушка, презрительно улыбаясь. — Тут лучше жевать, чем говорить. Люди всегда будут делиться на тех, кому нужны воспитатели и на тех, кому нужны преподаватели. Жаль только, таблички на входе не хватает — «Оставь мышление, всяк сюда входящий».

Анаит показалось, что последняя фраза предназначена лично ей, хотя она внимательно изучала почву, на которой рождались теории. Полы бывшей монастырской трапезной того стоили. Цветная плитка, пригнанная друг к другу так, что кажется — весь пол вырезан из одного куска камня, а узор из клеточек просто каприз природы. Цветы, птицы и звери, непривычные очертания. Красота земная и рукотворная…

— Но многим нужны воспитатели.

— Но не здесь. — У молодого человека и выговор такой же. Начинает лениво, растягивая, а потом прикусывает хвосты. — Сюда должны приходить те, кто уже закончил с детским садом. Так что на вопрос, что выбирать — учебник Хендриксена или учебник Стефановского, отвечаю: Стефановского. Одну его часть. Под названием «библиография».

Это могло быть провокацией, хотя внутренние связи в группе казались сложившимися довольно давно. Старшекурсники, имеющие возможность покидать территорию. Явная оппозиция. Ну что ж, полковник Моран удивится, если она не сделает ни одного ответного хода. Не отреагировать на провокацию — пожалуй, хуже чем отреагировать «правильно».

Анаит задержалась с пирожным, потом долго мыла руки, пока наконец, не отследила выходящую парочку, уже без компании. Очко в пользу теории провокации.

Оба — под метр восемьдесят, темноволосые, с яркими оленьими глазами. Очень экзотичная пара, откуда они? Подойти, представиться. Позволить себя рассмотреть еще раз, внимательно и с легким вызовом. Где мы могли бы побеседовать? Во дворе? Потому что погода хорошая?

— Потому что третьи уши — лишние. — Девушка явно тяготела к афористичным высказываниям.

— Четвертые, вы хотели сказать?

— Третьи. Как третьи руки, — пояснила девица.

— Вам все равно что-нибудь о нас расскажут, — молодой человек.

Кажется, это был намек на многоуровневое доносительство… а может, не вполне хорошее владение идиоматикой.

Восточно-славянские языки в этом смысле — одно огромное многоуровневое минное поле.

— Я из Крыма, а вы откуда-то еще южнее, я полагаю.

— Александрия. Но поступали сюда.

— Нам говорили, что настоящая стартовая площадка — только в Новгороде.

— Даже правду сказали.

Дальше можно не спрашивать. Ясно, что недовольны, ясно, чем недовольны, ясно, насколько давно и безнадежно. Даже если все остальное приманка, это — правда.

— Я пока не знаю, о чем вас спрашивать.

Снять изображение и добыть ее данные, все, включая статус, они могли и за время перерыва. Если раньше не знали.

— А можно спрошу я? — молодой человек слегка наклоняет голову. — Вы же слушали наш разговор.

— Признаюсь, слушала.

— А какой бы учебник выбрали вы?

— По меньшей мере оба. Один, чтобы составить представление о прошлом службы безопасности. Второй… догадайтесь сами.

Парочка вполне невинно держится за руки. Если не обращать внимания на то, что пальцы слегка шевелятся, как бы случайно, если не видеть в этом постукивании осмысленные ритмы. Параллельный разговор. Персональный код. Неплохо. Вслух они реагируют, только обсудив что-то между собой.

«Узнать фамилии и подарить Джону. Хотя бы на практику. Прелестная пара».

Услышанное для них как минимум неожиданно, признак превосходства. И отчего-то вызывает доверие. Воздух ощутимо теплеет.

А там, где теплеет, там тает лед и начинается паводок. Здешний пошел вниз по руслу с целеустремленностью, обещающей интересные времена всем, кто живет рядом с устьем. Молодые люди провели в теплых каменных объятиях несколько лет. Они были справедливы, взвешенны, отдавали должное. Учебная программа хороша — но отравлена методами преподавания: формированием ценностей, как известно, должна заниматься младшая школа, а не университет. От подкожной муштры, как ни странно, свободен только «гражданский» факультет, управления — рай и оазис. У них все вовне, все ясно и проговорено. На всех прочих главное правило — волшебные слова «сами должны понимать».

Молодые люди были настроены очень решительно. Центробежные силы бурлили в них, сдерживаемые только карьерными соображениями, хотя пара намеков на то, что меньше дрессируешься — выше летишь, уже промелькнула. Еще в них с избытком хватало того холодного интеллектуального высокомерия, на грани снобизма, которое в любимом заместителе синьора Сфорца было сглажено возрастом и хорошим обществом, а в двадцатилетних александрийцах — судя по всему, более чем простого происхождения, кстати, опять же как и… — представлено в химически чистом виде. Даже той снисходительной терпимостью к менее развитым обитателям планеты, что свойственна интеллектуалам в энном поколении, молодые люди похвастаться не могли. Нетерпеливая нетерпимость, скоропалительная требовательность — в избытке. Еще не кимвал, но хорошая заготовка.

И знакомая до зубной боли, до натянутой кожи на затылке манера мыслить. Упор на скорость и точность линейных логических построений. Два реактивных паровых катка. То первое уважение было… иерархическим. Признанием, что она, Анаит, способна простроить цепочку на два звена дальше их самих. Да еще на чужом поле. Страшно подумать, что они бы сделали с Джоном… обожествили бы, наверное.

Теперь Анаит очень хотелось познакомиться с лояльными студентами. Нелояльных она, кажется, поняла в степени, достаточной для первого впечатления. И еще — шофер, он же охранник, он же немного связист и самую малость аналитик. Он учился в Токио, только закончил лет тридцать назад. Очень нужно обменяться впечатлениями. Жизненно необходимо.

Они прощаются — вежливо и дружелюбно. Молодые люди найдут ее, если захотят. А отчеты… отчеты и опросы выпускников, уже попробовавших жизни в большом мире, не содержат нужного. Неуверенности в походке. Привычки — почти всеобщей — проверять взглядом людей рядом с собой. Того, как проложены дорожки. Ветра, которого нет.

— Скажите, доктор, — девушка не представилась, но знает, что безымянной останется недолго. — а почему мы?

— Потому что в столовой вы сели так, чтобы вам было неудобно.

Маленький щелчок по задранным носам оба воспринимают с удовольствием и как должное. Ужасно. Просто ужасно.

— Сон, — говорит она чуть позже, найдя своего спутника в университетской автомастерской, точнее, в учебном классе, одновременно мастерской. — Как тебе в этом инкубаторе меритократии?

Сон-хёк возводит глаза к потолку, потом вежливо берет Анаит под локоть и выводит наружу.

— Нас заперли, вы в курсе?

— Во всяком случае, предприняли добросовестную попытку. Скорее всего, им интересно, как мы будем обходить эти ограничения.

— Конечно, — кивает Сон. — Что касается вашего вопроса, то мне кажется, нам не следовало сюда приезжать. Психологам и педагогам тут делать нечего, сюда нужно было присылать этолога.

— Боже мой, Боже мой… как же мне было стыдно!.. — И до сих пор, и выговорить все это вслух можно только спрятав лицо, уткнувшись носом в колени любимой жены — повинную голову и меч не сечет.

Любимая жена хрустит зеленым яблоком. Хорошо, что не по затылку.

— А тебе, между прочим, все очень сочувствовали.

— Еще лучше! — И кто все?.. — Ну я этого Деметрио…

— Глупости, — изрекает Кейс. — Твоя обычная чушь. Никто почему-то не удивился. Вот почему бы, а?

Почему, почему. Потому что. Потому что общественное мнение в лице корпорации прекрасно осведомлено, что один из сотрудников безопасности, заместитель по особым проектам — истеричный дурак. Что несколько хуже даже, чем истеричная дура. Потому что упомянутый заместитель вместо реакции в соответствии с ситуацией, или хотя бы с инструкцией…

— Мы тут все уже запомнили, — продолжает любимая, она же единственная жена, — что при помощи волшебного слова «обязательства» из тебя можно вить гнезда. А твой проректор тебя сколько лет знает?

Кейс берет с тарелки новое яблоко. Ярко-зеленое, пахнущее кислым соком.

— Я ему, этому Морану, памятник поставлю, — задумчиво говорит она. — За собственный счет. Посмертно. Очень он вовремя вломился.

— Вовремя для чего?

Непонятно — и о чем бы только не спрашивать, прижавшись щекой к теплому хлопку, к бедру, подставляясь слегка липким от сока пальцам, которые обводят кружки вокруг позвонков на шее. О чем бы не — только не думать, не напоминать себе, как было и холодно, и пусто, и совершенно непонятно, как же пролезть в игольное ушко со всем багажом, и страшно, больше всего страшно возненавидеть тех, кто — вроде бы — виноват, кто вынудил. Разразиться младенческим воплем: «Я же не хотел, вы меня заставили!». И щелчок прокатывающейся через щель карточки, и… выволочка, неожиданная и неожиданно страшная. Страшнее рассыпающихся из рук шариков.

По спине резко тюкают очень острым кулачком. Несколько раз. Для вящей ясности, наверное.

— Чтобы — ты — понял. Во-первых, что они сволочи и им нельзя никого учить. Ты вообще думал, что случилось бы, — удивительно мирно шипит Кейс, — если б ты отказался от своих слов — или… убежал, как пытался? А во-вторых, что так вообще нельзя. Никто не бывает всегда хорош для всех, даже если эти все не ублюдки песьей матери.

Это — тоже потом было — после десятка эпитетов и лестных характеристик, которые подняли бы не только расслабленного, но и Лазаря заставили бы подскочить и начать стыдливо суетиться по хозяйству. На нелепое щенячье «Но как?..» — «А вот так. Побудешь для разнообразия сволочью на деле. Запомнишь, может быть, не понравится. Выбирай, перед кем…»

Пугала, наверное, простота и очевидность выбора. Легкость. Предать жену и Франческо, и мистера Грина, и всех остальных, и эту, уже его страну — или господина полковника Морана. Такой несложный выбор, такой соблазнительный. Такой… подлый.

Оказывается, он так гордился безупречностью по отношению к тем, кого воплощал Моран. И дева уж готова была броситься с высокой башни, лишь бы сохранить невинность.

— Ты дурак и меня не слушаешь. Перестань рыдать и подумай, что было бы. Мне видно, почему тебе не видно? Ну заткнулся бы ты, но твое личное дело изъято уже, и его не подделаешь. И свидетелей того, как тебя ломали — весь факультет. Два. Их как заткнуть? А если они все тоже заткнутся, ну вдруг… ты представляешь, что начнется?

— Там хуже. Там все настолько хуже — нет, лучше бы я днем застрелился, насколько. — Истерика осталась далеко и казалась прошедшей бесследно, он даже мог шутить о ней. А вот об очередном приступе вопиющего непрофессионализма — пока не получалось. — Потому что угадай кто угадай кому несколько лет подряд выдавал ценные и начисто незаконные указания по учащимся. Это еще проверить надо, но Моран так сказал. А все мы, и не только мы, помним, где состоит этот кто, и он же засветился как распоследний кто.

— Какая что завела нас в этот лес? — хихикает жена.

— Скорее, какая что будет нас отсюда вылезать. Потому что замолчу я или нет, если Моран не уймется, расследование будет все равно. На любом расследовании, — Максим сдвигается, садится боком, так, чтобы чувствовать живое, настоящее существо рядом. — синьор Антонио всплывет первым и кверху брюхом: он надавал Морану слишком много советов. А с ним и за ним брюхом кверху всплывет Сообщество и весь Антикризисный комитет. Еще расследование покажет, каковы были эти методы и что они давали… я-то ничего такого не замечал, я думал, что система правильная. Но выпускники за последние десять лет все почти живы, работают, карьеру многие сделали…

Кейс задумывается, прикрывает глаза.

— Никто же уже не докажет, что Антонио действовал от имени Антонио. Твоих однокашников через одного перережут без допроса. Просто потому что. На всякий случай. А если бы ты заткнулся, то… — Кейс резко скрещивает пальцы обеих рук. — Лояльность, сечешь? Ты уж лучше протестуй, пожалуйста. Погромче. Мне это место дорого как семейная реликвия, а тут его потравят как осиное гнездо.

Максим кивает… так плохо и так отвратительно.

— О чем он думал, когда звонил мне?

Кейс наклоняет и выворачивает голову как выпь, чтобы посмотреть ему в лицо.

— О том, что ты был хорошей марионеткой, а теперь сломался. Наверняка. А больше ни о чем.

Троих ярко выраженных «лояльных» студентов — мальчика с Карибов, его приятеля и их одногруппницы, — оказалось, опять же, более чем достаточно для первого впечатления, и впечатление это было ошеломляющим. Во всех троих в избытке хватало того же интеллектуального высокомерия, что уже неприятно поразило Анаит; но хуже, много хуже того — под слоем снобизма обнаружились глубочайшая неуверенность в собственной этической состоятельности, жажда морального водительства и наставничества. Несамостоятельность, убежденность в человеческой неполноценности… опирающаяся как раз на то самое интеллектуальное превосходство. Они словно бы впитали вместе со знаниями свою ущербность, ограниченность в нравственном отношении, возвели ее в разряд непререкаемых истин.

Впрочем, отвратительное личное впечатление довольно быстро было с лихвой перекрыто тем, что троица сообщила в ответ на вопрос «почему не видно первокурсников».

Звучало-то все довольно безобидно. Закончившие в свое время «установочный интенсив» молодые люди относились к нему со знакомой любому педагогу смесью гордости и напускного равнодушия: так дети, успешно прошедшие через ритуалы приема в коллектив, отзываются о ритуале и тех, кому еще только предстоит испытание. Разве что эти дети еще и неплохо представляли себе, что с ними делали и зачем — а потому гордились собой несколько больше, чем обычно.

Трехмесячный интенсивный курс, необходимый для дальнейшего обучения, включал в себя решительно все — от скорочтения до медитационных практик, — и проходящих отсекали от любой внешней информации. Восемнадцатичасовой ежедневный практикум, расписанный по минутам и битком набитый всем, и физическими упражнениями, и аудиокурсами, без отдыха, но с оздоровительными процедурами типа электросна.

— Идешь себе на тренажере, а в ушах языковой курс, а перед носом учебник — и через неделю уже думаешь, что год прошел, и что ты вообще тут родился.

— Как меня глючило! — восторженно дополняет курносая девочка. — Смотришь на белую стенку, а по ней уравнения бегут…

— А сколько заваливает? — спросила Анаит.

— Не знаю, — ответил карибский мальчик. — Ходили слухи, что каждый второй или больше.

Ходили, значит, кто-то запускал. На практике отчисление с первого курса составляло вполне обычные 5–8 процентов, потому что основной отсев, естественно, шел при поступлении. Но, разумеется, слухи прибавляли первокурсникам значимости и уверенности в себе.

Тут, впрочем, и выпускники были искренне уверены, что неудачных старшекурсников тихо ликвидируют. В новгородский филиал вместе с этологами можно было посылать фольклористов. На практику, для сбора материала. «Современный городской фольклор спецслужб и профильных учебных заведений». На целый ряд диссертаций материала хватит…

Например «Изменения в образе трикстера на материале историй о Максиме Щербине». И интонационный рисунок записать обязательно. Нисходящие и восходящие. Возмущение. Восхищение. Такое чудовище было… Странно, что с ним за время учебы ничего не случилось, по всем правилам должно было. Аллергия какая-нибудь или еще что-то естественное. Может, за талант пожалели. А может кто такого и заказал. Но «безопасника» из Щербины так и не получилось, что ж это за сотрудник службы, которого любой житель планеты теперь знает в лицо? Ну зато он в политике преуспел.

Политика, судя по тем же интонациям, была делом неправильным. Туда попадали только плохие мальчики и девочки. С ума сойти.

Кстати, вы про «поправки Щербины» слышали? Это к университетскому кодексу поправки — так нарушить, чтобы тебе ничего не было, а кодекс задним числом отредактировали. Именная поправка теперь вроде ордена, их с дюжину уже набежало. Вот, например, Сидоров, да не тот, который…

На Анаит вылили еще одну лохань негодования с отчетливым проблеском восхищения: некто Сидоров, некто Янда и некто Такахаси, местные завзятые отщепенцы, негодяи и нарушители, которых почему-то не выгоняли вон — в очередной раз почему-то не выгоняли, отметила для себя инспектор, — тоже внесли свой посильный вклад в тестирование кодекса, правил внутреннего распорядка и терпения администрации.

Вот некто Векшё троице не вспомнился. «А кто это?».

А милая парочка из Александрии упомянута не была. Вообще. Как будто и не сидели они вдвоем во главе стола, как византийская геральдическая птица. Умные дети. В любом случае — умные. И уже калеки, как все они тут.

Хорошо, что полковник Моран не мог заглянуть сейчас в глаза Анаит. Он бы понял, как называется тот цветок, который он впустил в свое логово. Росянка.

Дьявол живет в деталях. В зелени садов, прирученном ветре, открытой нараспашку внешней двери химлаборатории… такие есть в каждом общежитии и первым курсам туда можно только со старшими, а всем остальным — когда захочется. Но двери не запираются. Аккуратные двери с удобными теплыми ручками. Резьбу хочется погладить. И почувствовать как весь дом устраивается вокруг тебя, как большое, уютное ручное животное.

— Вы обратили внимание на статистику по каникулам? — спрашивает Сон, возвращая папку с данными, открытыми для всех заинтересованных лиц. — Для меня очень странно и неожиданно.

— Что именно?

— Где-то после второго курса почти никто не проводит каникулы дома. Остаются здесь и после летней практики, работают в университете или в городе, или просто проходят летние факультативы. Им положены бесплатные билеты — использует меньшинство…

— В сумме, — говорит сама себе вслух Анаит, — В сумме… все это похоже, все это может быть похоже на…

Пока она ищет самое подходящее слово, Сон тихонько подсказывает:

— На тоталитарную секту.

Анаит передергивается. Шофер, охранник и помощник прав. Может быть, в Европе это назовут как-то иначе, но суть не меняется. Достаточно минимальной недоброжелательности, и все это — методики, каждая из которых, несомненно, разрешена и признана годной, статистика, результаты, обстановка, — укладывается в единую, монолитную и убийственную картину.

Кстати, методики — кто же их в клюве принес? Напрашивается одна-единственная кандидатура. Чем же думал человек, передающий в открытое светское учебное заведение наработки духовного ордена?..

Здесь никакой жалобы не нужно: обычная непредвзятая инспекция за три дня составит такое представление, что филиал закроют на карантин и будут выпускать из него по одному, после освидетельствования психиатрической комиссией на предмет вменяемости и дееспособности.

Как же все это делалось раньше? Ведь инспекции здесь были, как положено, и Комитет по надзору сюда кого-то отправлял, и Общественный совет при Комитете действовал. Да, кто у нас заместитель председателя Общественного совета? Хорошая должность — заместитель, и не на виду, и все полномочия в руках…

Мистер Грин, председатель Антикризисного комитета Мирового Совета Управления, является на службу очень рано — от квартиры до кабинета ему всего-то одиннадцать с половиной минут: две с половиной пешком через длинную парковку между Башнями, полторы через вестибюль, на лифте, еще раз на лифте и восемнадцать шагов по коридору.

Сейчас на комитетском этаже не должно быть никого, кроме персонала, работающего в ночную смену — референтов, аналитиков и прочих бессонных тружеников; обычно мистер Грин успевает не только пожелать им приятного начала рабочей ночи, но и проработать вместе с ними часть вечера и начало утра. И с дневной сменой — целый их день.

Тем не менее, в его приемной на пуфике сидит прекрасная, очаровательно заспанная и тем не менее взбудораженная юная особа; а этой особе, помощнику референта, вчера в восемь вечера сдавшей пост ночной смене, сейчас, в шесть утра, положено спать и видеть сон. Седьмой или девятый.

Нумерация снов, впрочем не имеет значения. А выучку не пропьешь. Сакраментального «я ждала вас» девочка не произносит — это и так очевидно. Ждала. Не менее получаса.

— Я получила письмо, и решила, что вы должны его видеть.

Мистер Грин на доли секунды ныряет в черноту. Привычка. Как мытье рук перед едой. Сброс системы, как шутил его учитель. Информацию, которую сейчас возьмешь в руки, нельзя пытаться вычислить наперед по косвенным параметрам. Нельзя представлять заранее. Даже если ты все посчитаешь правильно, это оставит след. Изменит угол зрения. Придаст сведениям немного не ту окраску.

— Пойдемте ко мне, Аня. — Анне Рикерт, 24 года, Вена, нравится это обращение.

А человек, который написал письмо, назвал ее «Дорогая А. Рикерт».

«Дева Мария благодатная, — думает мистер Грин, читая пересказ, а еще точнее — реконструкцию беседы некоего господина Морана с неким господином Щербиной и любуясь переливами идиоматической, пусть и слегка толедизованной латыни. Матерь Божья, я столько раз мог его пристрелить, этого Амаргона, рядом же сидел, что ж Ты мне не намекнула даже?» Реконструкция была убедительна. Реконструкция была черт знает как убедительна, так что странно, что за эти полчаса никто не добрался до Максима — а Максим не достучался до него самого. Впрочем, возможно, Аня просто получила пакет одной из первых.

Там, правда, еще три часа утра… семь минут четвертого, так что, наверное, бедную жертву неспровоцированной атаки со стороны alma mater еще не разбудили, или разбудили только что — лишний раз подтверждая любимую присказку жертвы о том, что утро добрым не бывает.

— Мы установили отправителя, — говорит девочка. — Это именно тот, кто подписался. Он попросту воспользовался университетской рассылкой.

Дальше она ничего не говорит, а сидит на краешке стула, сложив руки на коленях, и очень выразительно смотрит — словно нераскаянная еретичка в ожидании несправедливого приговора.

Это ваш зверинец, говорит она, спускайте его на Мировой Совет, если хотите. Но аппарат оставьте в покое.

— Ну что ж, — вздыхает мистер Грин, — давайте обсудим вашу почту. Чего вы не понимаете, Аня?

Аня думает.

— Если это выдумка, я не понимаю всего. Если это правда, я не понимаю, чего хочет… информатор. И почему хочет именно он. И от нас.

Во всех выпускниках злополучного филиала есть это слепое пятно; при упоминании родных стен у них учащается пульс, повышается температура и напрочь отрубается способность мыслить профессионально. Эффект со стороны похож на предвестие простуды. «Дорогая А. Рикерт» не исключение.

— Ну подумайте, Аня. Вы ведь в курсе последних новостей. — Если уж тебя разбудили до рассвета однокашники, с которыми ты поддерживаешь отношения, достаточные для неоднократно прозвучавшего «мы».

— Если это правда, — девочка чуть наклоняет голову вперед, — то все, кто выпускался в последние десять-двенадцать лет, упрутся в стеклянный потолок. Те, кто уже имел дело с жизненно важной информацией, попадут под стеклянный же колпак. Кого-то убьют. Многих. В частных структурах вероятность выше. Кто-то из нас может, в предвидении этого, повести себя резко. Последствия я не берусь предсказать, потому что не знаю, какими ресурсами кто располагает и какая часть этих ресурсов предоставлялась… руководству университета. Или могла предоставляться.

Лицо Анны Рикерт слегка дрожит. Ей почти не нужно играть. Если письмо не лжет, то люди, которые воспитали ее, которые воспитали, сделали их всех, только что пренебрегли всем вышесказанным. Отбросили их как мусор.

Об этом она не говорит. Ее так учили.

— Бинго. Это правда. — Девушка почти не меняется в лице. Почти. Слегка сжимает губы, сглатывает. Все это рассчитано на подготовленного зрителя, на старшего-но-коллегу. На самом деле внутри она, все они, и много жестче, и много уязвимей. — Было правдой до того, как сообщение отправилось в рассылку. А теперь?

Еще один водяной знак этой школы: практически из любого эмоционального раздрая этих мальчиков и девочек можно вывести, вовремя подкинув задачку на расщелкивание.

— А теперь… формально ситуация не меняется, только время взрыва выбирает не противник. Кто-то из нас пойдет с этим к своему начальству. — как я, не произносит она. — Кто-то — в прессу. Кто-то наверняка уже связался с руководством университета — туда сейчас хлынут просьбы о помощи, требования объяснить, что происходит, декларации о намерениях. Наверняка почти все напишут друзьям и сокурсникам. Наверняка многие обратятся к Щербине. Как к свидетелю. И как… к неформальному лидеру, каким он раньше не был, но теперь является. Как первый, кто если не понял, то хотя бы с достаточной силой почувствовал, что дело нечисто. Это соображения первого порядка. — кивает Аня сама себе, — Все эти метания можно отследить, с учетом специфики нашей работы их отслеживают наверняка. Сторонников теории заговора не убедит ничто, но серьезные люди имеют шанс понять — мы не шпионская сеть и не тайная армия нашей альма матер.

— Отлично, — кивает мистер Грин. Логика Деметрио воспроизведена достаточно близко. То, что он хотел сказать миру, Аня Рикерт услышала и повторила вслух почти дословно. Значит, его послание получилось достаточно вразумительным. — Вы можете ответить на вопрос «почему именно сеньор Лим», или вам не хватает данных?

— Самый простой ответ: потому что ему это приказал или посоветовал синьор Франческо Сфорца. Или вы. Так подумают многие. Второй простой ответ: ваше Сообщество имеет отношение к тому, что происходило с нашим университетом, и письмо — постановка дымовой завесы. А для сложных ответов — для мыслей о том, как этот кризис может сказаться на планах сеньора Лима, у меня — вы правы — не хватает данных. Господин Антонио да Монтефельтро был частым гостем в Новгороде, но я не знаю, насколько весомым было его слово.

— Спасибо, Аня, — вполне искренне благодарит мистер Грин. Вот зачем нужны начинающие аналитики. Один вопрос, один ответ — и можно не тратить время на анализ того, что подумает… не совсем обыватель, но любой человек, далекий от террановского бедлама.

Потому что настоящий ответ на вопрос «а что же взбрело в голову проклятому Одуванчику» нужно искать во Флоресте.

— А теперь вы пойдете и сварите нам горячего шоколаду из моих запасов. Пока будете варить, можете молчать. А когда мы с вами его выпьем, вы начнете работать. Суетиться, кудахтать, жаловаться и переживать. Конечно же, аккуратно суетиться, сдержанно жаловаться и кудахтать с максимальным возможным достоинством. Вас обидели, предали и продали, вас беспокоит ваше будущее, но там, глубоко внутри, вы счастливы. Потому что вы все шесть лет учебы думали, что с вами что-то не так. А не так было, оказывается, с университетом. И это открытие для вас почти стоит всех нынешних неприятностей. Да, мне корицы не класть.

Где-то под рыжей гривой Джастины Сфорца размещается бессонный, бдительный индикатор опасности. Если уж она заснула, то вокруг можно палить из пушек (салют по расписанию), проводить митинги (санкционированные) или просто устраивать вечеринку (только по приглашениям, black tie). Но достаточно и тени опасности, ничего тогда не поможет, ни передвижения на цыпочках, ни разговоры по телефону шепотом, за осторожно прикрытой дверью.

Может быть, дело вовсе не в звуках, а в отчетливо различимом металлически-остром, соленом, ледяном запахе адреналина. Глупости, что его якобы различают только животные. Человек тоже может, если научится переводить безотчетный страх, возбуждение, дрожь в руках на понятный для себя язык.

— Что? — говорит Франческо невидимому и почти неслышимому собеседнику. — Как? Я не…

И это страх. У страха большие синие глаза. Страх изъясняется междометиями. Страх не боится сам — он возмущен и недоумевает. Он так думает.

— Пожалуйста… — почти отчетливо выговаривает собеседник Франческо, и становится понятно, кто это. Наш дорогой скорпион из Лиона. Любимый экспонат нашей коллекции, который знает, сколько сейчас времени во Флоресте. Он даже в войну никого ночью не будил. — Тогда тем более займитесь этим.

Франческо на цыпочках возвращается в спальню, на середине пути понимает всю тщету своих усилий, покаянно вздыхает.

— Тебе надо было выйти замуж за библиотекаря, — это он так извиняется, видите ли.

— Я обдумаю это предложение. Что случилось?

— Этот сумасшедший партизан, — супруг, наверное, жестикулирует впотьмах, чтобы выразить, насколько именно сумасшедший, но Джастина лежит на животе на краю кровати, свесив вниз руку, и ковыряет ногтем покрытие. В висках бьется пульс, в основание черепа словно песка насыпали. — Он устроил массовую рассылку по университету. Он спятил, да?

— Какую рассылку?

— Он восстановил разговор проректора с нашим Максимом, а что не восстановил, то додумал — и разослал по экземпляру всем бывшим выпускникам Новгородского филиала за последние десять лет.

Ну надо же. Как у них все в джунглях быстро растет.

— А студентам?

— А студентам, кажется, не разослал. А может, нам просто студенты еще не звонили. А этот… говорит, что это все я.

— Ну а кто же? — удивляется Джастина, сползает с кровати, тянется к халату, почти теряет равновесие, повторяет попытку. Очень, до боли под ложечкой хочется есть. Много, горячего, сладкого, мучного.

— Я?..

— Нет, я. Это, конечно, я вчера этому партизану наговорила такое, что тут и мумия бы забегала.

— Я?

— Ты, ты. Ты ему красочно объяснял, что все пропало, как все пропало, какой ты не волшебник и как тебе хочется зарыться во влажную землю, а не спасать человечество. Потом он кивнул, сказал, что все понял — и ушел.

— Не помню. И в любом случае — какого черта? Нет, ну я ему сейчас…

— Ты его найди сначала, — советует Джастина.

— Найдут… — обещает феодальный тиран и самодур, и хватается за телефон.

Теперь можно наблюдать ту же сцену с другой стороны. «Переадресованная агрессия», иллюстрация. Слышимая половина беседы позволяет реконструировать ситуацию. Согласно реконструкции, Максима тоже только что разбудили. Претензией. Почему у него по палубе носится незакрепленный Амаргон. Четыре утра. Самое подходящее время для подобных претензий.

И Максим восстал во весь свой рост и жалуется на жизнь. Мало того, что всякие дилетанты считают, что могут одним махом сделать его, Максима, работу — даром, что ли, Максим учился шесть лет в том самом заведении, о котором речь… так им еще и подают идеи, этим дилетантам. Ускорение им придают. И кто? Кто, о боги? Непосредственное начальство. А ведь и часа не прошло, как это начальство выдавало самому Максиму таску за непрофессионализм — и правильно делало. Но как же тут быть профессионалом? Что натворили вы моей серебряной седине? Как нету седины? Уже есть.

Негодующий супруг, раз пять по слогам повторивший, что он здесь ни при чем, швыряет телефон на кровать, рявкнув короткое «доставить, можно в кандалах!», и из динамика доносится отчетливое «Ка-ак я понимаю вашу тетушку!».

«Запоздалое прозрение», роман XVII века. Нравоучительный. Вот сейчас наш прозревший Павел явится и уже в устной форме сообщит, что он еще и, вдобавок ко всему, давно занимается спецоперациями, а не внутренней безопасностью. Так что предательский удар в спину со стороны начальства считает исключительным свинством, но свинства и капибарства вне его компетенции.

Но он все же не настолько Павел. Он восстанет с одра, если все еще там лежит, и пойдет ловить Амаргона, возможно, с кандалами наперевес. И скорее всего, поймает. Возможно, на кандалы. И тогда встанет вопрос, а что с ним, с пойманным, делать.

Отпрыск толедских банкиров, европеец до кончика хвоста и богатый белый человек из-за моря, прихвостень оккупационного режима — представитель того типа людей, которых Деметрио терпеть не может, не переносит просто физиологически, аллергия… тем не менее, Рауль де Сандовал ему очень даже нравится. Человек, замечательный во всех отношениях. Всегда готов помочь, если считает дело правильным… и пить умеет так, что к утру практически трезв. Как и сам Деметрио.

А еще он замечательно жарит эту белую рыбную мелочь, которая только на удобрения и годна, а европейцы любят и едят во всех видах. Особенно с чесноком и перцем, особенно к вину. И здорово выходит. Вроде как и не ел, вроде как и закусил. Рауль говорит — это от того, что жиру в рыбке — не меньше четверти рыбки, и из них даже свечки делать можно было бы, если бы не запах…

Хороший человек Рауль берет трубку, слушает секунд пять и звереет на глазах.

— Это вы мне… у меня распоряжаться будете? Кто у вас спятил, ты или Франческо?

— Тшшш, — машет рукой Деметрио. — Это ко мне. Я же их жду. Все так и задумано.

— Как задумано? — это ж надо, сколько злобы просыпается в человеке, какие клыки наружу лезут. «Мое — не тронь!».

— Так и задумано. Ну смотри. Если это все моя самодеятельность, то как должен себя вести твой Франческо, когда его всем этим разбудят? Сначала он откажется просыпаться, правильно? — Рауль кивает. — Потом он не будет понимать и еще наорет на всех, что к нему ночью с бредом каким-то. Потом он поймет, возмутится и потребует мою голову. Потом он вспомнит, что я вообще-то депутат и член правительства и неприкосновенен, и потребует голову вместе с телом. И разбудит Максима…

— Уже. Разбудил, наорал и требует. — Упрямое собственническое существо наклоняет голову, словно собирается бодаться. Именно его собственничество Деметрио совершенно не раздражает. Напротив, вполне уютно. Укрепленный лагерь, надежный командир. Таких мало, все наперечет. — Что за дурацкое шоу?

Командира укрепленного лагеря что-то смущает в происходящем. Он — ярко выраженный человек привычки, сюрпризов и перемен не любит, а тут, кажется, что-то идет не по накатанной колее. Интересно, что.

— Ну и прекрасно. Сейчас на меня наорет… может, уже прессу вызвал. Я, кстати — вызвал. А я на него в ответ наору, что мне ваши белые игры осточертели. Что у вас кому-то вашему вожжа под хвост, а у нас от этого программы останавливаются. — Деметрио откидывается на спинку стула. — Мне даже притворяться не надо. Я вас за это правда ненавижу и всегда ненавидел. У вашего правительства или неправительства, что еще хуже, приступ паранойи — а у нас в результате гражданская война на весь континент. Для тебя это древняя история, как они тут с Сообществом боролись, а потом с «Евангельским государством», а твои детки, которым ты головы на место ставишь — они все из этой древней истории и растут. Только у нас что-то выровняется… и сейчас то же самое. У нас от ваших игр больше народу умерло, чем во всей Европе за весь Великий Голод. Надоело мне. Я бы и сам влез бы, если бы вовремя понял.

Хозяин пожимает плечами, вздыхает — «ну как хочешь, тебе виднее». Это тоже хорошая черта, умение уважать чужие границы и не ломиться дальше, чем надо. Подростки у него с непривычки обалдевают и пробуют директора на зуб, и обламывают зубы-то.

Принял, выслушал и помог, точнее, сразу нашел тех, кто поможет — ловкого по компьютерам парня и преподавателя латыни, и вышла конфетка. Осталось только дождаться результатов, ну вот и результаты проснулись. Сейчас выскажемся, да так, что запомнят надолго и растащат на цитаты.

Слова выбирать не надо. Накопились, отобраны давным-давно.

И своим полезно напомнить, с какой я стороны. И, так сказать, избирателям. Со всех сторон неплохо. Хотя вряд ли достаточно. Но партизанская война, она всегда затяжное дело… можно бы уже привыкнуть.

А как хорошо сидели… некрашеный стол, плетеные кресла, рыба, сыр, вино… И почему всегда по таким дурацким поводам?

— Давай, еще по одной, пока они не доехали. Интересно, как выглядит штраф за управление государством в нетрезвом состоянии?

— Объясняю, — говорит Максим, стараясь быть очень вежливым. Оделся он тоже из вежливости, было большое желание прийти в том виде, в каком застал звонок. — К полуночи мы с Анольери составили модель, к часу я закончил первую фазу. После этого я пошел в бассейн, потом поужинал и лег спать. В два тридцать примерно. Через час вы меня разбудили, чтобы сообщить, что ваши действия увенчались неожиданным успехом.

Была такая мечта — проспать часов пять-шесть, сбросить напряжение, отоспать весь предшествующий день. Была и накрылась. Медным тазом с двумя именами на нем. Лучше бы вообще не ложился. Еще три тонны стимуляторов, и нервный срыв ваш.

— Вот сколько раз мне повторить, что я этого не делал, чтобы вы мне поверили, да? Я ему жаловался. Жаловался ему я. На вас, на вашего Морана и на весь мир в придачу. Я вашей супруге тоже жаловался, но она почему-то ничего не взорвала и никого не убила. Даже меня. Я и Джастине жаловался. И Анольери. И кому-то на биостанции. И двум кайрам… и из всех из них перемкнуло только вашего Одуванчика.

— Остальные уже привыкли! А мой Одуванчик — еще нет. Вот вас интересует, что мы хотели сделать? Не интересует, и правильно, потому что все пошло к черту. — Тише, тише… в конце концов, хозяин — барин, хочет и портит. — Вы зачем моему Одуванчику — постороннему! — сообщали то, что никому знать не полагается?!

— Ну стоял он тут. — Франческо растекается по креслу и вид у него такой жалобный, что сейчас, кажется, явится статуя командора и унесет его с собой. Из сострадания. — Он стоял и ничего не понимал…

— Редкий случай гармонии народа и власти, — говорит от окна Джастина. За окном еще темно, не рассвело еще, и где-то там везут Деметрио, и охрана ему понадобится совершенно точно: убью. Увижу и убью. Дважды. За вчерашнее и уже сегодняшнее. И держите меня все. — Вы идеально дополняете друг друга.

Ну да. Начальство, гениальное до идиотизма, и подчиненный, трепетный как левретка и неповоротливый как самосвал. Не уследил. Слышал же голоса, но было не до того. Не удосужился выглянуть и послушать, а тем более связать маршрут Одуванчика с разговором. Но предположить подобное?..

— Мне уже все сказали на сей предмет, — отвечает Максим представителю Мирового Совета Управления во Флоресте. — И сказали правильно. Но если кто-то думает, что качество моей работы повысится от того, что в дело влезет гиперактивный дилетант с депутатской неприкосновенностью и комплексом провинциала… простите, как их там называли, камикадзе-провинциала, то здесь произошла ошибка.

Начальство трогательно хлопает глазами… и молчит. Так ему и надо. Может быть, запомнит, что жаловаться нужно в подходящее дупло. Еще бы прямиком господину полковнику Морану позвонил, чтобы ему поплакаться в китель. Или зятю, тоже хорошая идея.

Далее происходит явление бригадира народу. Вот Деметрио не спал вообще. Он сделал свое дело и приятно провел время в ожидании. Губы по внутренней дуге обметаны темным, и пахнет от него вкусно, мысли о завтраке сразу просыпаются в желудке. Хорошее красное вино, много — значит, в обществе Рауля. Особенно замечательно. Одуванчик, впрочем, почти трезв — и слегка демонстративен, словно во время предвыборной агитации. Смотрится, конечно, хорошо, только аудитория маловата.

Открыть рот Максим не успевает. Никто не успевает. Даже Франческо.

— Слушайте, — говорит шустрый сеньор Лим, — до журналистов еще не меньше четверти часа. В трубку я все уже слышал. Можно я пока чаю выпью, если у вас есть, а скандал мы уже при них устроим, чтобы не пропадал?

Джастина хохочет. Как смеются фурии? Долго, с удовольствием, вытирая слезы и начиная под конец кашлять.

— Скажи, my dear, — вкрадчиво интересуется она, отсмеявшись и откашлявшись. — Ты и правда же решил, что тебя… попросили? Практически, обратились к тебе?

— Нет. — улыбается ей бригадир. Это только здесь его могут принимать за ханьца. В Китае его бы сразу определили в уроженцы Синцзяня. В уйгуры или в гуральские казаки. И у тех, и у других репутация такая, что их по слухам в ад не берут… черти не любят, когда их на повороте обходят. — Как я мог такое подумать, если меня никто ни о чем никогда не просил?

— Ну вот, видите. Его теперь можно хоть насквозь просвечивать. Он уверен, что так все и задумано. Безупречная операция. Вы бы что-нибудь такое делали, когда надо.

— Я и делал, — напоминает Максим. — На мне за это новую модель ноута тестировали.

Одуванчик стоит, облокотясь на спинку стула, и разглядывает всех с выражением глубочайшего презрения. «Вы этот спектакль приберегите для посторонних», написано у него на лице.

Ничего. Он тут поварится еще… сам будет свою надутую морду со стыдом вспоминать. Если вы утопнете и ко дну прилипнете, полежите год-другой, а потом привыкнете.

Но бить его здесь и сейчас — бессмысленно.

Не поймет и не поверит. Не поверит, что никто на самом деле от него не хотел решительно ничего, что он в неурочный час оказался в неподходящем месте, и вся эта его бравая инициатива не только полная самодеятельность, но и, по многим параметрам, злостное вредительство. Он хотел как лучше, и ему, и мне.

Господи, спаси меня от благосклонных — с недоброжелателями я как-нибудь сам разберусь.

— Главное в нашей работе — нечеловеческий фактор, — с саркастическим воодушевлением изрекает фурия.

— Главное в нашей работе сейчас, — мрачно говорит Максим, — постараться, чтобы журналисты не сочли нас персонажами телесериала.

И уточняет.

— Ситкома.

И уточняет.

— Плохого.

Он в долю секунды осознал и переоценил всю обстановку, всю показную, тщательную заурядность ее, и восхитился: в университете подобралась хорошая команда. Очень хорошая. День начался ординарно; разумеется, все они отлично изучили привычки Морана: прибывать на службу к 9-55, начинать утро с большущей чашки кофе — две трети сливок, натуральных, и растворимый кофе только для запаха, — и десятичасовых новостей. Включать телефоны и персональный компьютер, только в очередной раз убедившись, что мир еще движется по своей орбите и во вполне предсказуемом направлении.

Ни секретарша в приемной, ни встретившиеся коллеги, никто не дернулся, не шевельнул плавником, не показал так или иначе свою осведомленность. Все штатно. Все ждут сигнала, приглашения, официального подтверждения.

Полковник Моран, пожалуй, испытал приятное возбуждение. В желудке плескались горячие сливки, а на душе, вместо гнева, которого он ожидал от себя же — предвкушение и азарт.

Экран он выключать не стал. Тем более, что полюбоваться было на что.

— Заходите, коллеги. У нас как раз рабочий материал сам собой к завтраку пришел.

И громкость вверх, пока они все рассаживаются. Нет, дорогие мои, я не поражен стрелой в пятку, у меня прекрасное утро, я первый проректор дома сего, проректор по академической политике и организации учебного процесса и я намерен и впредь формировать академическую политику в глубине полночной чащи…

Они отодвигают стулья, рассаживаются за длинным столом — деревянная грубая рама, между двумя стеклами песок, ракушки, галька, сухие водоросли, обрывки сетей, все это с мягкой матовой подсветкой. Красивая, удобная вещь, и гасит напряжение.

— Вы же обязательно устроите охоту на ведьм, — говорит с экрана крючконосый партизан и спаситель детей, обращаясь к этакому обобщенному образу Совета вообще и Европы в частности. — Вы же не можете не устроить. Вам на этих мальчиков и девочек наплевать трижды. Мне, в общем, тоже — но вы же у нас все обрушите, просто потому что вам и на нас наплевать. Нет, господа, третьего раза не будет. Мир, он стал маленьким. Всерьез. Может быть, я поступил как дурак. Может быть, существовал лучший, ваш, белый способ все закопать тихо. Но мы устали. Нам надоело быть складом вашего мусора. Вечным побочным эффектом ваших игрищ. Хотите резаться? Делайте это на свету и у себя. А лучше, повзрослейте наконец. Все. Больше у меня нет комментариев.

— У него нет комментариев. Все прочее у него есть. А комментариев нет.

Проректоры в полном составе, плюс оба заместителя, итого семь человек. Деканы, числом четыре — то есть, без декана факультета управления, как и ожидалось. Ученый секретарь. Один представитель союза студентов, один представитель СНО. То есть, Ученый совет филиала малым составом, кворум в наличии.

Если вместо декана факультета управления посчитать оратора — вполне правомочная замена, — то явка составляет 100 %. На экране — смуглый узкоглазый, скуластый молодой человек. Стригли его явно под ежик, но чуть-чуть перестарались, поэтому ежик получился совсем куцым, а главной чертой лица стал нос — узкий и горбатый, он торчал даже не как птичий клюв, а как птичий или корабельный киль. Меч-рыба какая-то. Существо для быстрого плавания в плотной среде.

Мелкий флорестийский партизан. Судя по истории с детенышем да Монтефельтро — давно уже прикормленный. А теперь какой-то мелкий же член тамошнего правительства.

Второй раз за неполный год меч-рыба украшает собой теленовости и новостные сайты, к обеду подтянутся таблоиды. Даже для креатуры корпораций или Сообщества — очень неплохо. Стиль… тоже хорош. Кое-как пострижен, черт знает во что одет, никакого глянцевого блеска, характерного для больших политиков. Очень дорогой проект, и очень продуманный, до мелочей, безупречный. Хоть сейчас на семинар.

Грамотный ответный ход.

— Что ж, — качает головой Саша Лехтинен, проректор по развитию и перспективным проектам, — на твоем месте я была бы польщена. Это они быстро развернулись, это они за несколько часов — и бортовым залпом по тебе. Скажи, а ты чего ждал, когда звонил Щербине?

С того места, где сидит Моран, Лехтинен видна скорее как точка, как острие длинного узкого предмета, передвигающегося с большой скоростью. Металлического предмета. Масштаб не определен. Может быть, наконечник копья, а может быть головной вагон «Ночной Стрелы» Новгород-Киев. Пока не приблизится, не узнаешь, а дашь приблизиться — сам виноват.

— Я просчитался, — говорит Моран, и раздельно повторяет для ясности. — Я сделал ошибку. Я попытался объяснить ему то, что теперь трактуется как шантаж. Возможные масштабы ущерба, в случае, если он не отзовет свою дурацкую жалобу. Пытался воззвать к элементарной благодарности, но куда там. Сами видите. Хорошо еще, что я не стал говорить о возможной компенсации, — полковник морщится. — Стал бы еще и взяточником.

— Ты думаешь, это было операцией с самого начала?

— Хотел бы я… Но не думаю. Вернее, я думаю, что мы под огнем, но вот это, — Моран кивает в сторону замершего экрана, — импровизация. Скорее всего, этот сумасшедший меня так понял.

— Нужно было любые переговоры с ним вести через адвоката, — назидательно говорит Саша. Здесь нет смысла спорить, она любит оставлять за собой последнее слово, и пусть, тем более, что она совершенно права. Нужно было.

Впрочем, тогда они нашли бы другой способ, другой лаз, может быть — другой инструмент. Они не успокоятся. С того дня, как они вышли на свет, они не стесняются в средствах.

— Полковник, у нас, детоубийц, у всех, конечно же, есть свои планы, идеи и замыслы. Отдельные и совместные. — Дьердь Левинсон смотрит на коллег, чуть наклонив голову, будто сейчас пойдет солнечных зайчиков лапой ловить. Всегда было интересно, как выглядит задушенный солнечный зайчик, но, увы, приносить их на подушку проректору не входит в обязанности главы оперативно-тактического факультета. Сам ловит, сам ест. — Но часть из них, как я подозреваю, носит… слишком радикальный или слишком панический характер. Так что, в нарушение субординации, я хотел бы выслушать старшего.

Декан оперативного — самый молодой здесь, моложе Морана на четыре года, когда-то это было значимой разницей, теперь просто игра. Отлично. Все идет правильно, все идет отлично, так, как надо.

— Коллеги, — полковник слегка кивает, неторопливо и почтительно. — В настоящее время нас атакуют силы, которые нет смысла лишний раз называть вслух. Их намерения предельно ясны: получить контроль над всем университетом, и наш филиал, как наиболее успешный, выбран первым. К сожалению, мы не можем в полной мере рассчитывать на Совет, как никогда не могли на него рассчитывать, — короткий вздох. — Подтасовки, передергивания, клевета и искажения — обычные средства политики, используемые на этот раз против нас. Не мне вам объяснять. Тем не менее, на нашей стороне то, что всегда служило нашими преимуществами. Высочайший уровень образования, организации, дисциплины и полная прозрачность деятельности. Результаты ежегодной аттестации, проверок, инспекций и комиссий. Авторитет и отношение большинства выпускников, их лояльность. Мы можем выиграть эту войну. И я намерен ее выиграть.

Пауза.

— Чтобы оградить нас от прессы, паникеров и излишней шумихи, я перевел филиал в режим ограниченного доступа. Мы объявляем — на две недели раньше графика, но неожиданность всегда полезна, — ежегодные плановые учения. Далее… я готов выслушать ваши предложения.

— А вы не боитесь, — вот сейчас прыгнет и придушит очередного, поиграет и придушит, а как же. Спарринг-партнер из него был отличный. — что они увидят в этом подтверждение сегодняшней истерики — и просто придавят нас силовым путем? Со своей стороны скажу, что лично мне в этом случае останется только поднять лапки. Рисковать жизнями студентов я не стану.

С его стороны… не видел бы я тебя в Африке и на Папуа, и на Кубе, черт бы ее побрал, не работай я с тобой столько лет, мог бы и поверить.

— Могут и увидеть. Только я почему-то уверен, что в ближайшие часы пресса как-то прознает о том, какое оборудование ты, Дьердь, и ты, Саша, и вы, Вальтер, да и вы, Ангус, заказывали — и получали — в последние несколько лет. Если Совет считает нас вменяемыми, силового вмешательства не будет. Если Совет решил, что мы сошли с ума, его не будет тем более.

— И почему бы это? — хихикает декан факультета спецопераций. С виду совершенно несерьезный человек, ухмылочки, ерничанье, шуточки-прибауточки, клоунада… того гляди, колесом пройдет, старый шут. Работает он так же — они не говорят «служим», «это вы служите, а мы работаем» — с прибаутками. Точечно. С микронными допусками. — Моран, выкладывайте свои фиги из кармана.

— Да нет у меня ничего в карманах, — фыркает в ответ Моран. — Но если мы сумасшедшие, то мы тяжело вооруженные сумасшедшие, правильно? И обучены неплохо. И студенты хоть наполовину, но лояльны будут к нам… Это мы знаем, что не будем драться. — Тут, в конце концов, все взрослые люди. — А Совет… с вами в ближайшее время наверняка свяжутся, попробуют связаться и прощупать.

Это стандартная мера, ее применят в любом случае. Азбука. За столом переглядываются. Глаза блестят, выражения лиц меняются… слегка. И всем уже понятно, почему на совещании нет декана факультета управления. Единственного гражданского факультета в филиале. Штатского. Он не пришел не потому, что впал в панику и растерялся. Наоборот. Он не пришел, чтобы на вопрос «что планирует руководство филиала?» честно ответить «не знаю».

Полковник Моран обводит взглядом коллег. Не все, может быть, согласны в деталях. Не все будут безропотными исполнителями. Но они запомнят, что у них было не меньше четырех часов форы — первое письмо Морану переслали около 5 по местному времени, — а именно он смог предложить им твердую почву, уверенность и курс.

Он по-прежнему их командир, в частности, потому, что никому из них Совет ничего не предложил заранее. Что неудивительно. А следующий ход… Моран благосклонно кивает молодому человеку на экране, будет очень простым. И что самое приятное, не потребует ни грана лжи и притворства. Правда, только правда, ничего, кроме правды — и вся правда. И да поможет нам Бог.

Кстати, нужно бы проверить — как там Цветы.

Ты просыпаешься на новом месте в восемь утра. Минут пять лежишь на спине, чуть запрокинув голову. Дышишь. Собираешь из сонных глубин детали — рычаги, колесики, шкивы. Маленькое упражнение, можно сказать, зарядка. Давным-давно, еще во время учебы, ее выбрасывал в новый день, как кита на берег, панический страх — а вдруг во время сна все уйдет? А вдруг однажды она не найдет себя? Никакую? Ни новую, ни нестерпимую старую? И тогда отец Лоренцо сказал «представь себе, что ты — часы». И научил собирать механизм. А потом превращать его в человека. Каждое утро. Тогда это стало защитой от страха. Теперь было просто приятно.

Здесь, в университетской гостинице, можно было замечательно выспаться. Тишина, не та, глухая и тупая, которую дает звукоизоляция, а естественная. Окна выходят на реку, между рекой и зданием только стена, луга, никаких дорог. Продумано и это. Уютный угловой номер с двумя спальнями, отличное оформление — этника, местный стиль, натуральные материалы, технологии неброски и ненавязчивы. Одних режимов гидромассажа…

Телефон по-прежнему не принимал сообщений и звонков извне. Лэптоп не видел ни одной точки доступа. Демонстрировать способность — и готовность — пройти через эти барьеры не хотелось, пока еще не хотелось, тем более, что Анаит подозревала: сейчас начнутся гости. Не могут не начаться. Полуофициальные визиты, цветы, конфеты, добрые пожелания, прощупывание почвы, сплетни, доносы, намеки… самая противная часть работы инспектора.

А полковник будет следить, анализировать, искать связи, и едва ли не важней ее самой для него то, как поведут себя люди вокруг нее… и возможность хотя бы наступить на тень неофициального наблюдателя Совета в филиале. Моран думает, что такой наблюдатель есть.

Сюрпризов оказалось два. Во первых, в дверь постучали. Не позвонили, не вызвали. Дробный, аккуратный сухой звук, которого она не расслышала бы, из-за двери ванной. Но она была не в ванной. А человека на пороге не смогла опознать сразу. Потому что лицо и верхнюю часть туловища ему заменял букет сирени. Замечательной, дикой, дачной фиолетовой сирени, крупноцветной, неправильной, неуправляемой, ненавидимой цветоводами хуже одуванчиков.

В октябре. В Новгороде, где осень. Меньше чем за сутки. Узнать, добыть, преподнести.

Анаит привыкла к красивым жестам в свой адрес, может быть, поэтому и умела оценить не только техническую сложность, но и сам букет. Простой, без упаковки, сбрызнутый дождем, ветки, кажется, ломали руками. Это было прекрасно.

Можно было простить гостю даже явление на полчаса раньше, чем она ожидала первого визитера — а впрочем, невинные и наивные инспекторы по утрам не должны слишком явно готовиться к посещениям, а красивые женщины зрелых лет, опять же, по утрам, не должны выглядеть слишком официально. Хорошо, что она успела выспаться, простоять свое под упругой контрастной водой, высохнуть, слегка, акварельно, утренне наметить лицо.

Но вполне возможно, что долговязый длиннолицый человек в морском свитере установил как минимум прослушку — и деликатно подождал, пока она произведет все эти манипуляции.

Сначала они поселили сирень во все подходящие емкости. Потом она сварила кофе. А потом вежливый человек, декан факультета управления, «вспомнил», что «забыл» представиться. Впрочем, добавил он, Ивану Петровичу Смирнову имеет смысл представляться именем и фамилией только в одном случае. Если он здесь — единственный.

Смирнов, кажется, определил момент, когда кофе не только оказался внутри, но и пробрался по сосудам, оказал свое действие и приятно защекотал где-то в лопатках — то ли крылья режутся, то ли давление выравнивается, — эта точность и чуткая внимательность Анаит что-то напомнила, прямо связанное с Новгородом, — а потом подал лист бумаги в прозрачной папке.

— Один из двадцати семи, — уточнил он до того, как Анаит пробралась далее заголовка.

— Проректор Моран сказал мне, что звонил… господину Щербине.

Щербине… Так вот кому подражает Максим. Ее просто сбила разница в стиле. Тут они почти полная противоположность. Но вот это удобство, уют вокруг, уют угаданных и мгновенно исполненных желаний — это общее. Внимание-скорость-точность-компетентность. И склонность к драматизму. Конечно, он знал, что незамеченным ему сюда не прийти. Так отчего же не с кустом сирени?

Вчера Анаит просто взяла контейнер с токсичными отходами, с услышанным от Морана абстрактом разговора, заперла покрепче и пошла знакомиться с территорией и ее порядками. Ломиться через выставленные препоны, чтобы убедиться — все закончилось не очень плохо… увы, слишком дорого. Сегодня, пожалуй, переживать поздновато; но ни слова о том, что вышло из разговора, который был якобы реконструирован, нет.

— Вы не знаете случайно, — она махнула листком, — обошлось?

Сложная подача. Она была почти уверена, что гость просто не поймет — и нет так нет.

Иван Петрович Смирнов — право же, удачная профессиональная шутка, «меня зовут никто», слегка морщится.

— К сожалению, я не знаю. Ничего сиюминутно непоправимого, кажется, не случилось. Во всяком случае, как видите, они работают — и ответ отыскали быстро. Вряд ли это обошлось без Максима. Значит, более или менее в порядке.

Для гостя это тоже вопрос не технический; приятное открытие. Совпадение важного, личных этик, порядка сборки мира случается реже, чем совпадение вкусов, привычек или характеров. Много реже.

Теперь можно осторожно впустить в себя смысл этой… работы. Этой выходки. Этого фейерверка.

— Вы считаете, это хороший ответ?..

— Не знаю, Анаит Александровна. Я бы сказал, что не очень… но я почти уверен, что моих коллег этот оборот застанет врасплох, как застал меня. И он многих выведет из-под удара. Может быть, в дальней перспективе — это хороший ответ.

Неприятно толкнуть привычным жестом знакомую дверь в расчете на то, что она, как всегда, открыта. Можно вывихнуть руку. Влететь в нарисованную на бетонной стене дверь… очень тяжело. Уже видя перед носом краску, глянец, трещинки, винишь себя в слепоте и самонадеянности.

Анаит громко, отчетливо, со страданием разочаровывалась в госте — все так же заинтересованно улыбаясь и вежливо глядя ему в глаза. Он ощущал, ощущал вполне, и она это видела, и разочаровывалась еще глубже.

Заслужил.

— Понимаете, — сказал гость, — теперь руководству филиала придется создать стратегию. Какую-то. И она должна будет хотя бы внешне выглядеть трезвой и здравой. А это дает время. Я к вам потому с утра и пришел, чтобы этим временем как-то воспользоваться. Вы, как я заметил, человек чуткий. И вы тоже педагог по профессии. Мне кажется, вы должны были обратить внимание на вещи, которые… пропускали ваши предшественники. Антикризисный комитет или синьор Сфорца, или даже Максим, кажется, надеются предложить университету компромисс. Как вы думаете, — он смотрит на Анаит прямо, — может ректорат позволить себе компромисс?

Прекрасное чуткое и тонкое видение, шагнувшее из северного дождя, из утреннего тумана, стремительно таяло, блекло, меркло. Облезало. Оставался… профессионал здешнего завода, такой же, как и многое другое. Болото под зеленой травкой.

Заранее записал в расход всех студентов и выпускников, а потом пришел к ней…с этим.

— Иван Петрович, — сказала она, вот теперь его и по имени легко было называть, просто здесь на севере так принято, вежливое обращение. — А себя вы не относите к ректорату?

Он удивленно поднял на нее глаза.

— Ах да, конечно же. Относил. И отношу. Просто я могу себе позволить и компромиссы, и многое другое. Не потому что мое положение чем-то отличается формально или юридически, а потому что хочу. О чем бы ни думал Моран, когда звонил Максиму, о чем бы ни думал сам Максим — они развязали мне руки. Мне долго объясняли, что будет с выпускниками, если я пожелаю чего-то большего… нежели возможности быть деканом лазарета. И сами все взорвали. Но я не знаю, что сейчас делается вовне — и я пришел к вам.

Она уже хотела сказать что-то резкое об издевательствах и проверках, о том, что ее заблокировали — и зная имя ее отца, трудно не знать этого… Пробку из памяти вышибло резко, но поздновато.

«Очень хороший человек, очень добрый и непроходимо гражданский. Даже не дефектолог, увы» — вспомнила Анаит. Потом вспомнила личное дело. Человек, настолько далекий от ССО, структур безопасности, даже служб Совета, насколько можно. Педагог и администратор. Он тут отлично мимикрировал под стены и обои; слишком хорошо — Анаит даже обозналась, приняла его за безопасника. Поймала его отражение и перепутала направление.

Это… это возраст, усталость, раздражение. Гнев. Этого нельзя себе позволять. Чтобы поведение и манеры, точность подстройки просто вытеснили из сознания уже закачанную туда, уже разобранную почти информацию… много, много лет с ней такого не бывало. Но и студентов таких она не видела давно. А в таких количествах — никогда.

— Иван Петрович, как давно вас шантажируют открыто?

— Я занял пост декана восемь лет назад. Через год сменился начальник факультета, то есть, тогда уже декан факультета внутренних войск. Начались… определенные меры, нескольких курсантов хотели отчислять. Их перевели ко мне. Я довольно быстро захотел подать жалобу в Общественный совет.

— И тогда вас познакомили с текущей политикой?

— Да, можно сказать так. До того меня не беспокоили, я с головой нырнул в переустройство своего факультета и никому не мешал… Дело в том, Анаит Александровна, что предыдущее руководство было немногим лучше нынешнего, в человеческом смысле. В профессиональном, насколько я могу судить, оно много ему уступало. Понимаете, здесь раньше все было намного хуже. Во всех отношениях. Когда Моран принялся наводить порядок, на него молиться были готовы. Я помню эти времена, я уже был замдекана… У нас почти никто не почувствовал, что реформы свернули не туда. А я слишком зарылся в дела своего факультета — по нам предыдущий режим ударил очень сильно — и упустил момент, когда еще можно было что-то сделать. Мне — что-то сделать. Мне не хотелось повторять эту ошибку. Насколько я знаю нашего полковника, он оставил вас без связи. Я принес вам кое-что помимо сирени.

— Что же? — спрашивает Анаит, чтобы как-то разбавить скорбный монолог. Интереса нет. Даже теперь, когда она поняла, в какую ловушку попал этот человек. Он гражданский в зоне боевых действий. Хороший гражданский, не орет, не мечется, делает, что может, но тут ему не место. Его нужно вытащить, вылечить — и отправить заниматься своим делом. Он не виноват, бедный Иван Петрович, что Анаит в нем померещился товарищ. В крайнем случае — противник.

— Импульсный передатчик. Мощный. Наш карантин пробьет. И ключ к нему. От перехвата не застраховано, но расшифровывать ваше послание будут от восьми часов до двенадцати, если повезет.

Если бы, если бы нельзя было полностью полагаться на характеристики Максима — и то только потому, что характеристики он составлял по просьбе Джона, — Анаит позвала бы Сона: выставить гостя как провокатора. Он не провокатор. Он добронамеренный гражданский, и он не знал, кого сюда прислали — другого гражданского, представителя какой-то фракции… или человека, которому есть что противопоставить здешним бешеным лисам. Он должен был как-то проверить, как-то узнать, с кем имеет дело. Негодный человек не спросил бы про Максима, не возмутился бы бездействием. А годный, но неграмотный — обрадовался бы передатчику… Бедный Иван Петрович.

Минутная стрелка на больших часах с настоящей — накануне проверено — кукушкой подползает к цифре 12. Во Флориде сейчас почти 5.

— Давайте посмотрим новости, Иван Петрович, — примирительно говорит Анаит. — Думаю, они того стоят.

— Ку-ку, — соглашаются часы.

И вот на часах десять, на больших, видных из любого угла спальни, часах над дверью — и рядом, за спиной, пусто, и давным-давно пусто, и не пахнет ни кофе, ни шоколадом, ни хотя бы живым и теплым. Изъяли и не вернули. Разбудили в половину четвертого, не дав проспать и часа, и — на тебе.

Где-то в памяти, между первым сном и вторым, осталось ощущение — цапнула за ворот, удивляясь, что под пальцами не галстук, а майка какая-то, просчитала весь стоящий за этим манифест, хихикнула: «Я бы на твоем месте в пижаме пошла…», и дальше в сон, пытаясь втиснуться в картинку, из которой уже вылиняла, выбралась, и теперь в сухую шкурку назад не влезешь, отращивай новую.

Встать, пойти, найти и оторвать наконец избалованному господину Сфорца голову; выдумал же — в любое время, по любому поводу требовать к себе. Спасите-помогите. А мы, между прочим, занимаемся чем? Контрабандой. А там никаких сюрпризов быть не могло.

Вечно у вас все горит, все взрывается. Хуже Бюро.

Причем в Бюро все горит и взрывается, потому что местные жители — народ основательный, заводной и технически грамотный. И преступления совершает обычно с размахом, выдумкой и полной самоотдачей. Вот вы когда-нибудь расследовали двойное убийство-самоубийство, где виновник торжества сначала украл два авиационных реактивных двигателя (на этой стадии к делу и подключилось Бюро), потом как-то установил их на свой вездеход, сжег ими жену, уговорив «постоять, посмотреть — все ли правильно» — и сам разбился в ноль, въехав в скальную поверхность 25 километров спустя? Особенно патологоанатомы радовались. Кейс тогда целых три новых выражения подхватила. А старший группы был счастлив, что ревнивцу не пришло в голову таким образом ограбить банк.

Но это — Винланд. А в корпорации Сфорца люди как-то умудряются играть за обе стороны. Сначала создадут кризис во-от такой ширины, потом решают.

Дайте уже человеку хотя бы выспаться, я не себя имею в виду. Дайте выспаться моему мужу, пока я не взялась искать в вас не совесть, но инстинкт самосохранения.

На этой мысли зубная щетка завершила цикл и Кейс поняла, что успела встать, принять душ и вообще поводов не выходить наружу более нет.

В офисе «спецотдела», он же «обособленное подразделение специальных мероприятий», он же «terror inenarrable» по выражению уже пострадавших, все штатные сотрудники «невыразимого ужаса» — Максим и его банда, — а также господин владелец, Джастина и замминистра синекуры и вакуума Лим столпились вокруг экрана. Ряд циферблатов на стене на сей раз показывал время во Флориде, Лионе и Новгороде. Ну понятно. Продолжение вчерашнего банкета.

Банда сидит по местам, работает, делает вид, что не вслушивается. Значит, занимаются контрабандой… хотя бы для виду. Большой прогресс по сравнению с тем, что было полгода назад. Еще несколько лет, и их даже проверять нужно будет не дважды в день, а только один раз. Так что драгоценный муж может себе позволить отвлечься. Да и вообще, господин полковник Моран — лишнее явление природы. A fossil liability, как шутит Джастина.

Входа Кейс никто не заметил, как галдели, так и продолжали галдеть. Тут можно прийти с гранатометом, никто не заметит, и на том свете треск продолжат. Через слово поминали Морана. Через два — мистера иезуита. Совет, университет, ответ. Банкет. Привет. Сока на столе пакет, стопка свежайших газет.

Да-а, такого даже все население Винланда хором не выдумает. Поскольку практичны, прагматичны и реалистичны, и в целом добропорядочны и приличны.

— Раньше на него можно было бы натравить Личфилда. — Кто это у нас задумчивый такой? Анольери?

— Я каюсь, — это Максим, — я посыпаю голову пеплом.

— Посыпай. Огород разведем. Ничего не понимаю я. — Это госпожа жена владельца в обличье Горгоны, волосы дыбом, уши торчком. — Зачем им карантин? Они воевать собрались? Мы им такой выход оставили, там армия пройдет.

Выход они оставили!.. Вслух бы она выругалась так, что у всех, включая замминистра, уши бы заполыхали. Про себя браниться смысла не было. Если вот эта лазейка — «такой хороший человек, только перегнул с рвением, в нем все и дело» — выход, то тут никто не понимает, с кем и с чем имеет дело.

Полковника Морана Кейс отрисовала вчера днем, после инцидента. В основном, для себя: знать, кого закапывать, насколько глубоко, как медленно. Что-то из портрета пригодилось для вчерашнего плана, но потом прилетел Одуванчик и пророс со скоростью и силой, подобающим одуванчикам. Чума перелетная.

Но слона-то они не приметили. Никто. Хотя эту стратегию наверняка сотворили в пять утра, на коленке и наитии, и где ж там смотреть в разработку, и зачем в нее смотреть, и зачем корпорации штатный специалист, которого они так долго уговаривали, заманивали и прельщали? Спать подольше и купаться, не иначе. Правда, господа?

— Эулалио говорит, будет заявление. Наверняка. Вот и посмотрим…

— Заявление? — черт с ними, с идиотами, но тут же любимый муж в эпицентре. И в майке. И он же первый полезет под танк, когда танк на горизонте появится. И все равно не простит себе, если танк хоть кого-нибудь задавит. — Вы, банда тупиц, вы бестолочь мировая… Вы когда запомните, что у людей бывают не только интересы и идеи?

Забыла, совсем забыла… главное, года же не прошло. Они оборачиваются на крик как подсолнухи на светило. Все. Конечно же. Если человек кричит, так он знает, чего кричит…

— Где просчет? — спрашивает господин хозяин всего. В Винланд бы его с такой обучаемостью, там это любят, учат этому. Конструктивная реакция. Даже по лбу дать не за что: обезоруживает. Для того ведь и придумано.

— У вас? Где всегда, в хромосомах. Скажите, вы будете сопротивляться насильнику? — Отдельное наслаждение наблюдать, как поэтапно до мужчины доходит, что да, да-да, это именно его и именно об этом спросили, он не ослышался, нет. — Вы согласитесь на… компромисс? Не пятеро, а один?

Первым понимает, кажется, старая ящерица Анольери. Ну да, этот берет опытом там, где остальным нужно все разжевать и выложить на блюдечко.

— Да, Моран воспринимает свое учреждение как… продолжение личности и тела. Попытку вторжения — соответственно. И указанный ему выход — догадайтесь, как? А уж взять ответственность на себя…

— Я-а… — Это он не растерян, это он опять слова ищет. — Так и думал, что он защищается, да. Не хочет отдавать. Я бы не отдал, — господин Сфорца вспоминает, при каких обстоятельствах в мире сменилась власть, и поправляется. — Я не отдал. Но я мог не отдать.

Вот это называется хорошо развитая мания величия. Корпорант. Ну, крупный корпорант. Ну государство, считай. Но «не отдать» он хотел не кому-нибудь, а Мировому Совету Управления, тому самому. Но как же сравнить себя — и какого-то сумасшедшего Морана. Тем более, что он и в самом деле сумасшедший.

— У вас силой отбирать ничего не надо. Вам достаточно правильно кое-что объяснить, и вы все отдадите сами. У Морана такой кнопки нет. Это моллюск…

— Я? Сам?

— Сам, сам, — это Джастина. — Если тебе показать, что с тобой все погибнет, а без тебя многое выживет. Ты бы и тогда ушел, если бы не было ясно, что и у нас ни ячменя не выживет, и вокруг все рухнет. Это вы поэтому про идеи заговорили? Эй, Лим, тебе воды дать?

Идиот-сорняк-диверсант сполз на пол по стене, сидит там как подстреленный и трясется.

— Дать, — говорит, — только лучше не внутрь, а сверху. Я тут с вами расистом стал и не заметил даже.

— Дайте ему лучше пинка, — говорит Кейс. — Мне обходить далеко. Да, очень смешно. Не приметил единомышленника, партизан хренов. Да, синьор Сфорца, именно. Если убедить вас, что ваши имманентные качества смертельно опасны. А Моран сейчас займет оборону. Именно потому, что вы ему предложили выход. Пасть в бою, знаете ли, не так стыдно, как самому согласиться… И учтите, он себе ни в чем отчета не отдает.

— Новости! — поднимает руку Джастина, и, разумеется, после короткого предисловия на экране во всю ширь образуется физиономия господина полковника Морана.

По отцу господин полковник тамил, по матери — соплеменник любимого супруга, и смесь вышла внушительная. Красив, как актер, породист, подтянут… экран вот-вот прогнется под напором харизмы. Герой войны, защитник свобод, отец родной солдатам и курсантам. Суров, но справедлив. Патерналистский идеал.

Открывает рот и выдает восхитительную, убедительную в своей целостности речь.

Никакой теории заговора, ну что вы. Никаких предрассудков, куда там. Цифры, факты, имена. Понятные схемы. Вот что было до предыдущей реформы. Вот каким позором и кровью это обернулось. Неприятно вспоминать Кубу? Нам, поверьте, тоже. А вот что сделали мы. И теперь мы — единственное независимое учебное заведение в мире. Независимое вообще. От всех группировок. В том числе и от одной ныне совершенно легальной христианской церковной организации. До сих пор Совет это устраивало. Сейчас почему-то перестало. Конечно, независимое не значит идеальное. Часть нынешних недостатков — обратная сторона достоинств. Часть, возможно — продукт чрезмерной бдительности и инерции мышления. Это поправимо. Но аллергию не лечат гильотиной.

— Ах, чтоб тебя, — восхищенно выдыхает Джастина.

Выводы стремительны, как натиск какой-нибудь там кавалерии. Сограждане, мы — светское учебное заведение, и мы хотели бы таковым оставаться. Решительно невозможно понять, почему на нас посягает не Совет, не легально выбранный представитель любого региона, класса, объединения, а сугубо религиозное объединение одной из конфессий одной из мировых религий. Посягает на учебное заведение МСУ. Господин полковник Моран, как исполняющий обязанности ректора, хотел бы обратить внимание общественности на положение дел. А более ему сказать нечего — у него ежегодные учения. Спасибо за внимание, рассчитываем на поддержку.

— Уф, — говорит Кейс. — Дуракам везет. Он до вашего выхода просто не досмотрел. А теперь, даже если досмотрит, не отреагирует. У него уже карты сданы другие и игра пошла.

— Госпожа штатный психолог, примите мою благодарность и извинения.

Я его точно сейчас убью… Ну трудно сказать просто «Спасибо!», трудно, да?

— Не взорвались, — констатирует Джастина. — Опять. Значит, работаем.

Кто-то за работой поет, кто-то бормочет, кто-то губами шевелит, кто-то по комнате ходит, жестикулирует — или, наоборот, замирает. А мистер Грин в рабочем состоянии — исчезает. Вот сидит человек, глаза его видят, уши слышат, прикоснуться можно, хотя и не стоит… а самого его нет. Поначалу всех это беспокоило, потом привыкли. Ну нет… утекает по кабелю куда-то туда, где у него дом. Там ему думать удобнее. А тело не отключает из вежливости. В конце концов, что тут странного? Скажи кто два года назад: у нас реорганизацией государства будет руководить иезуит — вот это была бы фантастика из фантастик. А что он, кажется, полуэлектронный — это уже мелочи, местная экзотика.

В аппарат новосоздаваемого комитета младший персонал отбирали вполне штатным образом — заявки, внутренний конкурс, собеседование. Анна тогда только-только отработала испытательный срок в торгово-промышленной палате, заявление подала, рассчитывая разве что на отличный диплом, послужного списка еще не было, можно сказать, никакого — и скорее на чистом азарте. А вдруг? Прошла заочный отбор, прошла собеседование с начальником отдела, а легендарного мистера иезуита увидела только через неделю. Человек как человек, ничего особенного. Две руки, две ноги, лицо профессионально клееное, без мнемонической считалки не запомнишь, на улице не узнаешь. Господин никто. Не начальник, а золото — требует все заранее, голоса не повышает, всех поименно запомнил в первый же день, спасибо-пожалуйста, но где, где хоть что-нибудь… иезуитское? Не вот эта же привычка сидеть, когда рабочий зал пустеет, на любом столе, боком, криво, с центром равновесия непонятно где.

Анна попробовала повторить — и свалилась с грохотом. Но маловато для тайного-явного общества, овеянного такими слухами.

Дальше — больше. Объем работы, конечно, великоват. Точность, конечно, высокая. Но дай тому же ИванПетровичу те же полномочия и ресурсы и ясную цель — будет похоже. Медленнее, но не так уж и намного. И даже хвоста и копыт у мистера Грина нет. Где чудеса, я вас спрашиваю? Где хоть что-нибудь, чему их в университете не учили? Не все осваивают, правда. И не в таком объеме… но нового ничегошеньки.

Делиться разочарованием не стала. Правильно сделала. Сегодня утром с горя села боком на стол и нашла точку равновесия. Телом, не думая. А голова в это время щелкнула совсем другим. Откуда, на самом деле, взялось то, чему их в университете учили? И как там учили раньше?

Сегодня ей нужно было заступать на смену вечером — очень удобный график: день, ночь, двое суток отдыха. Переработки сотрудников мистер Грин почитал за личное оскорбление и покушение на его личные привилегии, так что все время получалось — вроде бы и работаешь, много и с удовольствием, а вроде бы и не устаешь. Так что можно и свою смену отстрелять, и не уходить, раз уж пришла… и не гонят. Наоборот, обрадовались, погнали в третий «аквариум» и поставили заместителем на новую рабочую группу — что бы там с университетом ни происходило, а остальные дела никуда не делись, а тут у нас сотрудник с личной заинтересованностью и домой не рвется. Тут уже ради такого прыжка по карьерной лестнице останешься и будешь четверо суток сидеть безвылазно, но речь-то идет о другом. О собственной шкуре, о любимом декане и чуть менее, но любимой альма матер.

ИванПетровичу, конечно, писала не она — верней, после утреннего разговора могла бы и она, санкцию ей дали явно и недвусмысленно, но дополнительный слой всегда лучше. Что сделает ИванПетрович, когда узнает, что фронта перед ним теперь не два, а только один — и гадать не нужно. Бросится в объятия Антикризисного комитета, только дым пойдет. И хорошо. И ладно.

Мистер Грин наверняка понял, почему ей нравится, когда ее называют Аней. Она бы на его месте поняла.

Аквариум, сектор этажа с внешней стеклянной стеной, казалось, наполовину висел в воздухе — или даже в мире идей. Почему-то в этих стекляшках особенно хорошо работалось в группе. Это заметили давно, еще до мистера Грина — а Антикризисному комитету щедро отписали пять таких емкостей. Экраны на стенах, экраны на стойках, столы, кресла, ковры — и платиновое осеннее солнце сбоку. Пошел!

К обеду нарисовалась такая прекрасная картинка — флорестийский политический деятель залепил тортом по физиономии всему Совету; Сообщество в лице какого-то пресс-секретаря венецианского представительства сказало, что оно, конечно, инициировало официальное разбирательство — но стандартным же образом, через Совет; синьор да Монтефельтро с горнолыжного курорта в Альпах по телефону на вопрос корреспондента ответил, что он вообще не понял, в чем дело — ну да, полковнику Морану, старому знакомому, и некогда командиру по карибскому кризису, оказывал как член Общественного совета при университете поддержку, а еще лично и сам, от своего имени, и вообще все стороны конфликта, возникшего на пустом месте, его друзья и он надеется на мирное урегулирование…