Башня вавилонская - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Татьяна Апраксина (ч. 5)

Слова «это касается лично меня» он повторил так же беззвучно, но с удовольствием. Касается. Теплыми ласковыми лапками. Царапается…

Мысленно попросил оратора перейти к способам исправления ситуации. Она словно услышала, и — что-то крупное на горе померло, — послушалась.

— Что делать с нынешним составом, я вам не скажу — этим занимается инспекция. Я даже не буду говорить сейчас, что нужно сделать с конкретными методиками, кафедрами, факультетами. Я говорю о концепции — и здесь мы упираемся в то, что обрисовал господин Шварц. Что вы будете делать с новым персоналом? — Чем меньше Камински валяет дурака, тем строже говорит. — Как разговаривать? Как поощрять? Как вы будете им, приученным к прямоте и честности во всем, кроме работы с противником, приказывать? Сколько эвфемизмов понадобится записать в словарь? И как скоро придется в очередной раз пожинать плоды?

Доктор смотрит в зал, точно как дантист при виде руин во рту какого-нибудь шахтера. Тут постарались нищета, невежество, свинец, война, еще война и сам шахтер, убежденный, что зубы чистить — это для неженок. А дантисту теперь…

— Но можно не отвечать на эти вопросы. Можно задать себе другой и искать ответ уже на него. А вопрос этот прост и делится на три части: для чего нам сейчас нужны службы безопасности? Какие задачи они решают? Какую проблему обслуживает нынешняя гонка вооружений в этой области?

Зал медленно врубается в то, что это вопрос. Зато говорят с мест и хором. Начальная школа.

— Антитеррорис…

— …ленный шпионаж!

— Великолепно! — усмехается Камински. — А на практике?

И тишина. Потому что не скажешь же — мы хотим знать, что против нас замышляет Совет, а мы — что замышляют корпорации, а нам нужен агент у боевиков, а нам — тоже. Управленцы и корпоранты могли бы наговорить друг другу как две соседние деревни у одного водопоя. Депутаты тихо шелестят папками.

— Все присутствующие, включая террористов, получили достаточно терпимое образование. Поэтому я думаю, что только вежливость удерживает всех, в том числе и господина Шварца, от слова «Афины». По буквам. А-фи-ны. Политическая система, большая часть ресурсов которой уходит на то, чтобы помешать любой группировке полностью захватить власть. Вот сами мы не афиняне — мы предпочитаем недорогие театрализованные конфликты с ограниченным количеством участников. «Мстителей» мы предпочитаем и «31 этаж». Но для решения этих задач нужна вовсе не служба безопасности. Не так ли?

Это она все экспромтом. Без подготовки.

Камински оглядывает зал — играет, конечно, оттуда почти ничего не видно, свет слепит, — словно строгая учительница детишек. Кивает, мол, благодарю за внимание. Вставляет в щель карточку, жмет на кнопку — доклад со всеми графиками, а большой же, падает на мониторы при каждом кресле. Доктор Камински сходит с трибуны, возвращается на место.

Тишина.

— А что все сидят? Перерыв уже начался, — этак шаловливо говорит дедушка председатель.

— А они ждут. Когда опустят занавес. — с удовольствием поясняет Деметрио.

Поймав улыбку председателя, он поднялся — торопиться тут нельзя и через ступеньки прыгать тоже, хватит дразнить гусей. Вышел в фойе, присел у колонны в тени, прижался затылком к прохладному камню.

Вот сейчас Эулалио выйдет, а за ним…

Он увидел ее чуть позже — торопливый шаг и движение навстречу, полуулыбка, горящие глаза. Посмотрел в ту же сторону. Увидел, к кому она торопилась, и все понял.

Синдром заложника, говорите? Наведенная влюбленность в начальство… ну, может, и есть. Тут и начальство такое, что поди не влюбись. Но вот тебе, пожалуйста, бежит к Фелипе и подпрыгивает так, что сейчас в воздухе повиснет. И светится вся. Знакомым таким светом.

Ну что — не такой плохой человек для корпоранта. Но вы меня, сеньора, обидели. Хоть бы попрощались, что ли. Или приключения на одну ночь утром кончаются, а днем уже песня другая? Ладно. Подождем и пойдем. Шум нам ни к чему и драка тоже.

* * *

— Сеньор Трастамара! Вы по-прежнему готовы пройти ради меня по перилам?

— Да, — улыбается, кивает, — конечно, сеньорита.

— Ответьте мне лучше на пару вопросов, только это не проще.

Опять кивает, пожимает плечами:

— Спрашивайте. Если можно, давайте спустимся в кафе? Очень пить хочется. — Обезоруживающая улыбка, интересно, природная или долго учили?..

Черт побери, хотелось спросить действительно по-быстрому, но выходит слишком неловко, так попросту неприлично. Надо помнить, всегда надо помнить, что живые люди — не база данных. Особенно не очень интересные живые люди, просто источник полезных сведений. Они требуют деликатного обращения, а то могут отказаться функционировать и уж точно не ответят на запрос.

Он заказывает большой графин лимонада, здесь отличный лимонад, кислый и с лохматыми кусочками лимонов; раз — и нет трети графина. Надо же, не врал. Хотя с чего она это взяла? Многое можно сделать для маскировки. Что там выхлебать залпом пол-литра лимонада? Не такое уж тяжелое дело.

— Скажите, а зачем вам все это нужно? Я имею в виду вашу… благотворительность. — Он, конечно, не вкладывает вдвое больше, чем получает, но по отчетам Совета прибыль почти нулевая; есть предположение, что данные занижены. — Подражаете Сфорца?

Фелипе слегка подается вперед, очень внимательно смотрит Анне в лицо. Глаза у него серо-голубые, осенние. Оплетает пустой стакан пальцами. На безымянном левой руки — светлый ободок потерянного кольца.

— Нет, конечно. — Очередная улыбка, у него их коллекция, и складки у крыльев носа уже глубоко прорезаны. — Понимаете, сеньорита, navig?re necesse est. — Плыть необходимо. — А куда еще плыть?..

— А жить?

— Я похож на капитана ван Страатена?

Нет, не похож. И на честолюбивого завоевателя из королевства Толедского, устремившегося через океан за славой, тоже не похож. На Помпея по Плутарху — только наполовину. Он более всего похож на молодого человека, который принял социальную рекламу всерьез.

Ане утомителен и невыносим собственный цинизм, он не утешает, только тащит на дно — к тому же мешает работать. Мешает смотреть и видеть.

Более всего Фелипе похож на дружелюбную синюю акулу. Плыть ему действительно необходимо. Не будет плыть — утонет. И он ведь не один такой. Мир стал маленьким… это же Одуванчик сказал, тогда, по телевизору.

Телефон на запястье щекотно вибрирует. Мистер Грин. Нажимать на кнопку страшно: сейчас как скажет «Вы мне больше не нужны». Надо же было такого наболтать!.. Включение — как прыжок в чан с кипящим молоком. То ли омолодишься, то ли сваришься.

— Аня, вторую часть заседания отменили. — Ой… — Пожалуйста, встретьте в аэропорту гостей. Мне некогда. Я думаю, господина Левинсона вы узнаете. Он будет со спутницей.

Господи, я стану хорошей девочкой, я больше никогда не буду такой глупой эгоисткой, только пожалуйста, пожалуйста — пусть с ним все будет хорошо. С ними. С обоими. Со всеми.

Ну ладно, Господи, эту самую спутницу можно вычеркнуть, если не помещается.

* * *

Очаровательная девушка очень хорошо ведет машину. Шоколадный костюм с сильно приталенным пиджаком, бледно-розовая блузка. И то, и другое, пожалуй, «Moda Italica». Чехол-ножны для мобильного телефона на левой руке и лаковый ремешок от «Wow». Набор атрибутов юной амбициозной карьеристки. Медовые локоны, карие глаза и слегка припухшие губы свои собственные, как и отличный цвет лица.

Весь этот набор атрибутов и примет смотрит на Дьердя так, словно он дал девице Рикерт брачные обещания, а теперь цинично их нарушил. Это даже забавно… на фоне всего случившегося.

Дьердь улыбается ей, вполне искренне, и только в том, как держит голову, читается желание усыпить красавицу чем-нибудь безвредным и предъявить Смирнову, на стенде, как лягушку, живо интересуясь каждой подробностью «А вот это что такое и для какой казенной надобности вы это с ней сделали?»

— Вы заканчивали факультет управления, не так ли?

— Да, конечно же. — В голосе девочки — готовность расстелить гостям начальства красный ковер на любое нужное расстояние, а в пластике — желание завернуть Анаит в этот ковер и… нет, пожалуй, все же не сбросить в темные и маслянистые воды отсутствующего залива, а просто поставить где-нибудь в углу, трубочкой. И вспомнить через сутки.

Сюжеты сегодня ломились в голову от каждого чужого движения. Сказывался перелет. Аэроплан вел себя как трамвай где-нибудь в Лахоре… вернее, аппарат-то ничего такого себе не позволял, честно взлетел, долетел и приземлился, а вот люди в салоне почти сразу же начали переговариваться — поперек рядов, незнакомые с незнакомыми — обсуждая свежую… серию телесериала.

Винландка говорила подробно, неспешно, повторяясь. Попутчики бурлили.

— Ну что они к ним прицепились, а? Мешают нормальным людям работать! — молодая мать с близнецами в двойном детском кресле.

— Козлы! — человек с манерами грузчика и в костюме владельца крупной корпорации. — Просто козлы и все!

— Нет, вы правда думаете, что в корпорациях все такие радетели за благо? Я вас умоляю, не будьте так наивны! — дама в очках с богемной повадкой.

— Нет, ***, все ради денег, ага! — «Грузчик». — У кого чего болит.

— В данном случае выгоды населения и концессионеров связаны напрямую. — Возможно, этот сухой азиат — лионский или орлеанский чиновник.

По кругу, в разных выражениях, разными голосами летали, как мячики для настольного тенниса, две-три мысли: «дайте людям работать», «это не правительство, а скопище уродов», «все врут».

Потом на экране появился Шварц, и реплики стихли, словно в конце антракта.

И сразу после — молчали тоже.

Богемная дама в очках — сидевшая наискосок через проход — сняла очки, зажала пальцами переносицу.

— Господи, — сказала, — они еще и детей себе воспитывают. Големов.

На этом салон взорвался, но мыслей было уже не три, а полторы: «Кто виноват и почему они все еще сидят в своих креслах, а не за решеткой?»

— Плохо дело, — одними губами сказал Дьердь.

Плохо. Потому что неурочный рейс на Лион — это выборка. Репрезентативная вполне.

— Я бы после таких обвинений застрелился, — бухнул человек в форме офицера ССО. — У нас, к счастью…

С заднего ряда ему доходчиво объяснили, что и у них служат эти же выпускники, а вот еще у соседки дочь служила добровольно, так ногу сломала. Анаит улыбнулась; но она подозревала, что офицер средних лет не воспользовался расхожей идиомой, а сказал то, что думал. Это скажет не только он, не один раз, не только здесь.

Действительно, есть обвинения, которые сами по себе уже орудие убийства. Когда они еще и правдивы, а они правдивы…

…а большинство не отвлекалось на реакции, слушало выступление доктора Камински, и то, чего они не поняли из речи Шварца, становилось окончательно ясным теперь.

— Да нужны, чтобы этих козлов караулить! — решительно ответил деловой человек на финальный вопрос Камински.

Спорить с ним не стали.

Что они думали там, в Лионе? Им нужно было свернуть заседание, объявить перерыв, как только прозвучала фамилия Шварца. Джон не мог этого сделать, но есть же госпожа Фрезингер, есть… что, о чем они думали? Они считали, что человек, находящийся под следствием по подозрению в профессиональной небрежности, повлекшей за собой смерть, к ним оправдываться пришел? Или вовсе не пытались рассчитывать и предвидеть?

А сам Шварц?

— Что это было?

— Диагноз… — слегка пожимает плечами Дьердь. — Окончательный. Может быть, из тех, что ставят врачи, но скорее из тех, что ты ставишь себе сам. Вальтер, видимо, тоже, некоторым образом, спал. А потом проснулся и посмотрел в зеркало…

Теперь они все-таки отложили заседание до утра. Теперь — поздно. Извержение уже произошло, и гигантская волна начала свое движение. Вопроса, для чего она сама здесь, Анаит не задавала. Джон позвал ее, это достаточная причина; но он позвал обоих. С самого утра. Он знал о Шварце?.. Скрытые движения, тайные процессы?

И неизвестно, насколько можно доверять девушке за рулем.

— Спроси ее, — шепотом говорит Анаит.

Надо было научиться у Коптов разговаривать руками. Надо было вообще взять их с собой, и Альберто тоже; бедного парня за скандал в студсовете уже прозвали «Карибским кризисом», он же решит, что должен оправдать. И девочку, наверное, все-таки тоже.

Она не слишком своевременно догадалась спросить у Дьердя, а что это за полулегендарная Ленка, которая дала от ворот поворот Морану. Зачем Шварц заострил на этом внимание. Но все-таки догадалась.

Оказалось, что Шварц и не собирался поначалу использовать себя как таран. Он хотел, чтобы систему снесли главные пострадавшие. Студенты. И даже нашел кандидата, вернее, кандидатку. Но сначала в эфир вывалился Лим, потом появился Васкес… а в какой-то момент Шварц понял, что вокруг не операция, а жизнь, причем, его собственная.

А от его планов осталась бесхозная девочка, девочка-ракета, которая вдруг обнаружила, что мишени больше нет и не будет — а ее пять лет делали ракетой. Снарядом на один выстрел. Жуткое зрелище, и разбираться с ним на бегу нельзя.

— Аня, — только что Дьердь мучительно вспоминал, что это за Рикерт такая, но началась работа — и память послушно принесла нужное, — что вы нам можете сказать?

— У нас паника. — совсем другим голосом отвечает девочка. — У нас настоящая паника.

Она очень внимательно следит за дорогой, одновременно включены два навигатора, на первый взгляд совершенно одинаковых. Постоянно ждет сигналов — так, с левой руки понятно, телефон, наушник — видимо, от другого номера, но есть еще одна точка внимания. Нагрудный карман. Набор не пригнанных между собой примет, обид и самоотверженности готов в любой момент выполнить поворот «все вдруг». Вот даже как…

— Там еще О… Лим на все фойе сговаривался с Уолтерс о переселенцах. Перед ее выступлением. А после доктора Камински мистер Грин пошел разговаривать с Матьё, СовБезом и еще кем-то в чистой зоне. Меня, — она выделяет это голосом, — послали наружу с другим поручением. А потом за вами.

Значит, в чистой зоне били посуду. И собираются бить еще. И девочка Анечка прижала нос к земле и распустила уши по ветру — собирается, если что, нас эвакуировать. Как ценный груз. Интересно, понимает ли она, что из зоны обстрела убирали в первую очередь именно ее?

— Они сначала не дают ему действовать, а потом спрашивают, почему он не вмешался.

Ох, как это звучит. Шварц прав, и Камински была права. Максим все-таки мужчина, и начальство его тоже, это чуть-чуть снижает накал страстей, а тут… вот это все-таки у нее настоящее, в отличие от пламенных взоров в сторону Анаит.

И сразу сложилась, оформилась в цельнолитое яростное существо.

Нет, не все в новгородском филиале было плохо. Девочка слышит что-то в наушнике, слышит — дернулись, расширяясь, зрачки, ушел в сторону уголок рта — но на движении машины это не сказалось.

— У нас новости? — спрашивает Дьердь, дождавшись конца сообщения.

— Да. Мне звонил… соученик. Только что служба безопасности попыталась арестовать господина декана Шварца. За «проникновение с нелицензионным биоматериалом» и хулиганство.

* * *

Неожиданный маневр вертихвостки Ани не отбил у Одуванчика аппетита; такие проявления чувствительности ему не были свойственны. Есть возможность набить брюхо — набивай, не выделывайся, только так, чтоб на месте не заснуть. Человек предполагает, а Бог посмеивается.

Что ж, леди с дилижанса — кобыле легче, как говорят наши новые северные союзники, если верить нашему новгородскому другу. А мы с Джастиной и всей компанией пойдем обедать и бедствие это обсуждать; странно — но успел соскучиться по всем, даже по Сфорца.

Пять, семь, десять минут никто не выходил. Он не выдержал, свернул в ближайшую переговорную, сейчас, естественно, пустую, и включил камеру из зала — а там… Содом и Гоморра явно были местечками потише, чем зал заседаний. Потому что внутренняя охрана здания пытается арестовать Шварца, да Монтефельтро скандалит от всей души, и остальные корпоранты подвякивают, и кто-то орет — мол, провокация.

Очень на то похоже.

Деметрио отступил, пока и его не загребли и пошел себе, независимо посвистывая. Черт его знает, что это такое, но самому лезть в силки смысла нет. Ткнулся в телефон — у Эулалио номер отключен. Оставил сообщение. Джастине звонить не стал, она, кажется, рядом с мужем стояла.

Спустился вниз, в кафе — и хмыкнул. Повезло. Вот он, сеньор Трастамара де Кордуба во всей красе. Один, в зоне для некурящих. Это и к лучшему. Хотя на столике два стакана, ну и черт с ней, со стрекозой… может, они вообще дольше знакомы, в конце концов?

Хорошо провел время? Хорошо. Вот и хватит с тебя.

Опять же, дела наверху серьезные, а неожиданные коалиции — наше сильное место.

Деметрио решительно ринулся вперед — видимо, резче, чем надо. В углу шевельнулась серая тень, а богатенький Фелипе вскинул руку с выставленным указательным пальцем. Без слов понятно, команда охране «Я сам». Парень не трус, уже неплохо.

Кладет руки на стол, готов встать и выйти, если понадобится.

— Привет, союзник! — усмехнулся Одуванчик, плюхнулся на стул и сходу перешел на говорок западного побережья. — Слушай, мне тут мой новгородский дружок что рассказал. Приходит старенький профессор к ним на лекцию, смотрит на студентов и говорит: вот в ваши годы мы с другом познакомились с девушкой. Она предпочла его. И остался я с носом… а друг мой — без носа. Запишите тему лекции: «Сифилис и другие венерические заболевания».

Трастамара приподнял бровь, обдумал, расплылся в улыбке.

— Твой новгородский приятель пошляк и циник, так ему и передай. Но с носом остались мы оба — а без носа останется разве что… — он показал глазами на потолок, — святой отец.

— То есть? — опешил Деметрио.

— Сеньорита покинула меня, не дослушав ответ на собственные вопросы, потому что ей позвонил начальник и дал другое задание. Гореть мне в Аду, если она не забыла про меня раньше, чем встала со стула, на котором ты сидишь.

Синдром заложника, говорите. Может, и синдром. Может, и заложника. Может, у них и правда привычка такая насчет начальства. Но начальству потом при случае нужно будет… сказать. Доходчиво.

На прозрачном столе мутное влажное пятно — стакан поставили мимо аккуратной резной деревянной корзиночки. А у Фелипе взгляд тускловат даже для несчастного влюбленного.

— Скажи, союзничек — тебе твою службу безопасности в три шеи гнать надо или можно подождать пока? — Знает уже или не знает.

— Это меня гнать надо, — улыбается Трастамара. — Не понимаю, куда рулить. Раньше я бы прессу первым делом туда свистнул, а теперь? И посмотри, там же куча народу, все при связи — и ни одного журналиста пока не набежало.

Значит, сами, совсем сами, мы не умеем. Или в колее следом, или по той же колее — навстречу. Главное, чтобы был план, а там его можно и нарушить. Вот без колеи, без плана, без старших — стра-ашно. И не скажешь ведь — «парень, ты тут вроде бы свой — а я первый раз». Ну что, как в каледонской сказке говорится: идешь в горы, бери с собой слабого. Будешь его спасать — и сам выберешься.

— Если сейчас и прессу, то мы эту богадельню, наверное, спалим все-таки. Хотим ли мы этого? По большому счету, так терять нечего, кроме геморроя. Вытащить бы своих, да и гори оно огнем, не сгорит все едино. Но дороговато выходит, а? — Деметрио смотрит в стол, думает вслух.

— Дороговато. Сейчас у всех тех, кто в Терранове от наших, есть куда отступать. Они поэтому и рисковать могут. А все на карту поставить… может Сфорца, могу я, может Рейн еще… да я и за себя-то не поручусь. Как я понимаю, у меня сеньорита как раз и хотела узнать, как далеко я согласен зайти. И в самом лучшем случае, даже с Винландом все медленнее пойдет, намного. В худшем — встанет, как есть. Это если о вас говорить. Ну а здесь…

А здесь в худшем будет смута, думает Деметрио. А они к этому не готовы. И не мне бы их жалеть… но когда не жалеешь, ничего хорошего не выходит, бывали, знаем.

— И что ты сказал?

— Что и плыть необходимо, и жить обязательно.

— Ка-ак вы мне надоели со своими намеками! — шипит Одуванчик. — Ты мне прямо повтори, что ответил.

— Но я именно так и сказал. Я думаю, он поймет. Я не хочу крови. Здесь был мой дом, почти здесь, близко.

— Значит, прессу отменить. Бери охрану. Пойдем посмотрим.

Хорошо, что они не позвали журналистов. Но жалко. Но хорошо. Знакомый голос был слышен даже в коридоре.

— Вы вообще читали, что у вас в фойе написано? На граните, красненьком таком? Такие каменные таблицы? Вы вообще знаете, что МСУ является юридически правопреемником Ромской республики? И что соответственно в помещения Совета могут быть внесены, ввезены или иным образом доставлены любые трофеи и свидетельства отправления правосудия, если действие не является несчастливым по ритуальным причинам… за полетом птиц наблюдали? С сивиллиными книгами сверялись? Нет? Значит, ритуальных причин у вас не имеется.

— Но…

— И юридических тоже!

Госпожа ФицДжеральд парит над охраной как медуза во всех смыслах слова. В кои-то веки достается посторонним.

Вот у кого Васкес научился источники и прецеденты искать. Покажи альбийцу закон… ага, и покажи франконцу власть, которая пытается сказать о себе «я». Вот закон в альбийском толковании защищает франконца, холостящего богомерзкую власть, от попыток власти сохранить себя в целости. Картина. Даже карикатура. Ветеринарная.

— Ибо опасным биоматериалом в соответствии со статьей 86.3.а Таможенного кодекса являются необработанные или обработанные ткани или иные части организма или целые организмы, каковые, будучи естественным образом извлечены из упаковки, могут стать источником биоконтаминации… Эта голова залита пластиком. Небьющимся. Естественным образом ее оттуда можно извлечь при помощи разве что кайла, а лучше гранаты. Она не соответствует определению — и господин Манфреди, присутствующий здесь, готов процитировать вам сколько? О, уже более двух с половиной сотен прецедентов. Более того, прямо в этом зале, на этой трибуне уже размещались препараты аналогичного свойства.

— Простите…

— Во время дебатов о статусе толедской корриды. Трофеи старого образца. Головы. Они, кстати, были всего лишь запаяны, а не залиты целиком. А в отношении контаминации быки от людей не отличаются.

Совершенно не отличаются, судя по охране. Быки и есть. Руби голову и запаковывай.

— А Таможенный кодекс, — подает сбоку голос Фелипе, — наиболее строгий в этих вопросах документ.

Увидел колею и вошел. Молодец.

Хмурый подполковник на острие делегации оборачивается и видит, что… нет, не зажат, мало нас, да и не так мы стоим — но вот тылы придется дообеспечивать.

— Так что если вы, господа, — шипит Джастина, — сейчас изымете у добросовестных частных лиц потенциально, повторяю, потенциально опасный предмет и поместите его на хранение, тем самым исполнив свой служебный долг, то может быть вы успеете сделать это до того, как здесь появятся представители прессы.

Которых, думает Деметрио, естественно, вызвали мы. Или еще кто-то, кого не видно. Вряд ли этот подполковник рубит в политике настолько, чтобы понимать, что пресса нам тут не нужна. Рубил бы — не сунулся бы.

— И, пожалуйста, озаботьтесь доставить расписку в анклав да Монтефельтро. — вставляет сам да Монтефельтро, добивая отступающего противника.

Хотел бы я видеть, как они ее будут оформлять.

* * *

— Скорее всего, — фыркает Дядюшка, — без гарантий, но скорее всего, это у внутренней службы честь мундира включилась. Прозевали препарат — и теперь заталкивают зубную пасту обратно в тюбик. Аня, через два квартала свернете налево, и двинетесь противолодочным зигзагом к Тампльским воротам. Мы должны там оказаться через 20 минут, так что на отрыв особо усилий не тратьте.

Это было… как когда-то на Майорке. Мерзкое промозглое утро, на пляже ветер, мелкий дождь пополам с песком идет почти параллельно берегу, ты пробуешь воду, просто потому что нечего делать, день уже испорчен, и обнаруживаешь, что она — молочно-мягкая и теплая, градусов на десять теплее воздуха. Можно плыть и плыть, и качаться, и плыть, а через четверть часа ты выныриваешь и видишь — облака разошлись и поперек залива лежит сияющая белая дорожка.

— Даже если так, — говорит женщина, — эта глупость может перерасти себя очень быстро.

— Поэтому мы трое сейчас ни в какую гору не пойдем, а очень быстро зароемся в листья.

Он командует, где повернуть. Где сделать на эстакаде спираль, заходя в хвост возможным преследователям. Один навигатор отключен, другой обезврежен:

— Впрысните в навигацию, — Дядюшка передает один из «брелков». Маленький пластиковый медвежонок с бочонком и надписью «Amo te».

Черт, думает Аня, это мой город, я живу здесь два года, а Дядюшка ориентируется, как слепой в собственной комнате, и никакая техника ему не нужна. Призрак советовской машины на втором навигаторе выписывает свои круги и петли, вполне осмысленные на вид, в другой части города, через две реки. Хорошая программа. «Ego te amo, лепа програма». Чтобы не слишком вибрировать, Аня вспоминает «я тебя люблю» на разных языках. Когда каждый выбирал себе ключ для концентрации, она выбрала этот длинный список.

Слова «хорошая» и «программа» она знает на десятке языков, но они рифмуются с te amo только на отдельных.

Машину нужно будет сменить. Черная агрессивная туша «Эстры» слишком заметна даже на улицах ко всему привыкшего Нового Города. У Ани есть чистые кредитки, у Дядюшки тоже должны быть. Хотя за свои она бы не поручилась: кто знает, как далеко копнули.

Как все это неожиданно, и как скверно она готова к подобному развитию событий.

— Мастер-класс, — улыбается интерфейс девочки Ани Дядюшке.

За воротами Тампль они ныряют в подземную парковку «Мистраля» — «два часа бесплатно при предъявлении чека», забираются на третий этаж и занимают место для инвалидов… на законном основании, Боже мой.

— Раз, два, три, четыре, пять. Вот наша машина.

Серенький каплевидный «лотос»-малолитражка, любимая модель молодых специалистов. Дверь открыта. Ключ в замке. На сидениях куртки и плащи, берет, головной платок. И, конечно же, чек. Кто-то купил двухлитровую упаковку вишневого мороженого. Может быть оно в багажнике… и не растаяло наверное.

— Камеры? — спрашивает женщина.

— «Мистраль» — мы не следим за своими клиентами», — объясняет Аня. — Они стирают записи камер через каждые три часа. Только я не знаю, когда.

— Через восемь минут. — отзывается Дядюшка. — Поехали.

Черный зверь остается на инвалидной стоянке, мотор включен. Если верить навигатору, то через четверть часа они подъедут к комплексу Совета со стороны города.

Серый «лотос» выезжает на улицу за две минуты до обнуления данных.

— Вы не знали, зачем вас вызвали в Лион? — спрашивает Аня.

Она готова поспорить на что угодно, что «лотос» появился в «Мистрале» сегодня. Разве что успел остыть.

— Я догадывался. Но я ведь мог и ошибаться.

Круги, еще круги. Стройки, стоянки, парковки. Женщина на заднем сиденье устало роняет голову Дядюшке на плечо. Красивый такой жест, как она сама, как вся она. Таких, наверное, не бывает в природе. Их должны как-то производить в особых лабораториях и долго-долго учить. Потому что у нее не только безупречные руки — длинные пальцы со слегка выступающими суставами, розовые ногти, узкие ладони, тонкие запястья, — но еще и безупречный маникюр, роскошное кольцо с мелкими кроваво-черными гранатами в серебре, гладкая, светящаяся изнутри кожа даже на костяшках… тридцать лет процедур изо дня в день, наверное. И вот так — каждая деталь. Каждая. Все безупречно сделано и содержится в безупречном состоянии.

— Сейчас мы доедем и поставим букет в воду, — тихо говорит Дядюшка.

— Не поставим, а положим.

Какой-то код, догадывается Аня.

— Значит, положим. — легко соглашается Дядюшка. — Нам с вами, Аня, придется поработать. Причем со дна и не тревожа ила. Подобно рыбе-мормирусу. Как я понимаю, вы стали маяком для некоторого количества молодых людей.

— Да. — а вы, дорогой Дьердь Иштванович, даже спасибо не сказали. И не поддержали потом. Студсовет проснулся, а вы нет.

— Не хотел вас компрометировать.

Ну ведь не менялось же у меня выражение!

— Так вот, с ними придется осторожно связаться. И попросить человек пять, тех, кто может это себе позволить, на несколько дней растаять в воздухе. Подумайте о кандидатах, пока доедем. Только, Аня, я имею в виду тех, кто на самом деле может себе это позволить.

Она ест пиццу. Она ест подогретую дешевую рассылочную пиццу прямо из коробки, и если бы не так красиво откусывала, жевала, облизывала пальцы и брала следующий кусок, Аня бы сказала, что госпожа инспектор Гезалех пиццу прямо-таки жрет. Трескает. Хавает. Через себя перекидывает.

Женщина пролежала два часа подряд в ванной мотеля, восстала оттуда завернутой в банный халат, села в дешевое мотельное кресло и теперь ест остывшую пиццу прямо из картонной коробки руками — и если ее сейчас сфотографировать, то либо мотель, либо пиццерия прославятся на весь мир.

А у меня нет ничего, думает Аня. Ни умения вот так есть, ни маленького серого «лотоса» в правильном гараже нужного города. В нужное мне время.

Но ведь люди-то есть. Были и есть. И — как только что выяснилось — готовы отозваться, не спрашивая. Отбирать пришлось. Допустим, три четверти — это Дядюшка. Но четверть… плюс рабочая группа, которую никто не распускал. Это уже что-то. А она ресницами хлопала…

Телефон мотеля издает мягкую трель. Машинки самой Ани отключены и разобраны на части. В «лотосе» нашлось три чистых аппарата, один они задействовали. За это время в номер звонили только с сообщением, что приехала пицца. А мороженое все-таки растаяло.

— Возьмите.

Изображение Аня включает при первых звуках. «Люди разговаривают», звучит в наушнике.

Мистер Грин.

— Доброго всем дня, вы замечательно закапываетесь. Аня, поздравляю, внутренняя служба до сих пор считает, что вас нет в городе, и думает, не обвинить ли вас в похищении.

На нее смотрят, ее видят, ей улыбаются.

— Вылезайте, — говорит мистер Грин, — и будем чай пить.

* * *

Эта женщина ему пеняла «ты горишь»? Ее маршрут за последнюю пару суток он знает как свой. Рабочий день инспектора. Ночная перестрелка. Сутки работы рядом с господином Левинсоном. Перелет. Уход от погони — вымышленной или нет, силы расходует одинаково. Теперь — вот этот «светский раут», то ли передышка в работе, то ли встреча клуба заговорщиков.

Эта женщина берет его под руку:

— Джон, мне надо с тобой поговорить, — и, значит, речь пойдет о чем-то не очень приятном для него.

Очень устала. Боится не справиться. Но — жива и счастлива. Странный выбор, но вряд ли неудачный. Нужно будет потом присмотреться поближе. Их так мало, а таких, как они с Анаит, было мало всегда, а сейчас почти и не осталось. Семья внутри семьи.

— Что ты делаешь с этой девочкой, с Анной Рикерт?

Интересно, уже второй сигнал. Час назад Максим отозвал в сторону и сказал, что с Аней нехорошо. Очень нехорошо. Кризис и, скорее всего, — с желанием свернуть себе шею.

— Я ей, кажется, неудачно сделал выговор. После этого она попробовала вести себя самостоятельно, поторопилась — и совершила крупный промах.

— Расскажи мне, пожалуйста, все. Подробно.

Он говорит, детально и сжато, начиная с сонного явления в приемной, вплоть до просьбы узнать у Фелипе Трастамары его мотивацию и пределы допустимого. Что делал, как, почему. Внутренним языком: на чем ставил акценты, чего хотел добиться, какими механизмами. Наверное, так их обсуждали собственные создатели. Анаит по миллиметру склоняет голову, наконец, смотрит уже исподлобья.

— Джон, — говорит она. Пауза. — По всему, что увидела я, я решила, что у вас роман. — Пауза. — Взаимный.

Некоторое время он не может говорить. Только смеяться. И держаться за подоконник.

— Потрясающе, — наконец выдыхает он. — У нее — случай Максима, наверное. А у меня, получается, контрперенос? Я поймал, что ей нужно — и фактически провел импринтинг, сам того не заметив? Занял нишу? Надо же так заработаться. Господи Боже мой. Бедная девочка.

Анаит слегка массирует виски.

— Почти все мы так или иначе влюблялись в старших, — подумав, говорит она. — В преподавателей, тренеров, начальство, исповедников. Это естественно и даже полезно. Здесь меня смущает… то ли интенсивность, то ли степень самообмана. И еще это грозит скандалом, имей в виду.

Просматривается последовательность. Интересная. Опасная. Нужно будет проверить.

— Я с ней поговорю. И уже с учетом. И постараюсь что-нибудь придумать. И, может быть, еще попрошу у тебя совета. Спасибо, Анаит.

И благодарность тут скорее не за то, что сделано. А за то, что есть.

Он отходит к Деметрио с его новым знакомым, а, может, и с новым приятелем. Если так, то полезно обоим. Обмен опытом и преодоление предубеждений. Деметрио Лим и Фелипе Трастамара — две полные противоположности во всем. Такая дружба обогащает. Вместе они работали просто великолепно; главное — не вслушиваться в говорок, состоящий на 99 % из жаргона. Оставшийся процент — брань. Не вслушиваться потому, что начинаешь следить за этим площадным представлением и отвлекаешься.

Они хорошо работали. Гасили волну у себя дома. Переговоры, сообщения, просьбы, угрозы и союзы…

— Кто из вас в детстве мечтал быть пожарным? Могу выдать отличную рекомендацию.

— Спасибо. Уже прошло, — отвечает Деметрио, и вдруг выстреливает: — А вы в детстве котом быть не мечтали? А то хорошо получается.

Четвероногих из семейства кошачьих можно исключить. Остаются сутенеры. Три сцены в одну воронку за последние два часа. А Трастамара, кажется, изумлен только грубостью, но не предметом разговора. Это уже не сигнал тревоги, это пожар.

— Слушаю.

— А что тут слушать. Вы пользуетесь тем, что девчонка в вас души не чает — и подкладываете ее… может, вы ей ничего и не говорили, но я ж не поверю, что вы не видите, что она готова делать. И будет.

Он совершенно, стеклянно трезв — хотя и держит в руке бокал, но не пьет. Устал и зол до позволения себе вот это все сказать. Одуванчик. У которого многие интересы завязаны на меня. Хорошее мерило уровня тревоги.

Трастамара кладет Одуванчику руку на плечи — и поддерживает, и придерживает. Смотрит прямо в глаза.

— Простите моего друга, но у меня тоже сложилось в-впечатление, что в-вы используете сеньориту Ану не лучшим образом.

На этом случае последовательность восстановить легче.

— Она летела к вам как на крыльях? Так. Разговаривала с вами так, будто в мире никого нет? Так. А потом позвонил я? И дал задание. И вы для нее перестали существовать. Так? Выключились вместе с фоном?

— Да.

— Простите меня, пожалуйста. Это я с вами нехорошо обошелся. Я просто попросил Анну спросить у вас, чем вы руководствовались. Если ей не сложно. А дальше… вы присутствовали на обеих лекциях. Я ничего не заметил, потому что все это происходит только последние три дня.

— То есть… — Деметрио пытается что-то сказать, но это сейчас лишнее.

— Молодые люди, я очень не люблю разочаровывать, а тем более выдавать чужие секреты, но вчера весь день Анна примерно половину времени тратила на войну за камеру и разглядывание того, кого видела в этой камере. Как вы понимаете, Фелипе, это были не вы.

Пока Деметрио опять пытается что-то сказать, уже другое, Трастамара успевает первым:

— Вот и хорошо. Это совсем не входило в мои планы — и вообще мне казалось, что вы пытаетесь вбить клин в нашу коалицию.

— Вы хотите, чтобы я… — Одуванчик, у которого нет слов. Остановись, прекрасное мгновение.

— Хочу и объясню, но не вам, а самой Анне — в частной и более спокойной обстановке. Я еще раз прошу меня простить — мне раньше приходилось сталкиваться с попытками принести мне человеческие жертвы, но это выглядело совсем иначе и не развивалось так быстро. И спасибо, что не стали молчать.

Интересно, как через эти рифы проходил Сфорца? Спрашивать его сейчас бесполезно — не говоря уж о том, что его вообще о многом спрашивать бесполезно. «Мне просто показалось» и «Не знаю». Но вон он разместился вдоль одного из двух диванов, с омерзением разглядывает мир сквозь коньяк и с куда большим — следит взглядом за одним-единственным гостем. Только вокруг него, не с ним, а вокруг — и Максим с женой, и Анаит с господином Левинсоном, и Джастина с Антонио.

А где, кстати, Аня? Аня в кабинете, где ей совершенно нечего делать. Сигнализация обозначила пересечение границы, а девушка даже не подумала, что там может быть барьер. Хорошо, что он сейчас полупассивный.

Страшно даже представить, чего от нее можно ожидать. Сцены? Истерики?

Он осторожно повернул ручку, прикрыл глаза, переключаясь, заглянул.

Аня сидела за столом, положив голову на руки — и мирно спала. Маленькая настольная лампа-«свечка» нарисовала на столе круг, осветив блокнот и стило, часть ладони, щеку. А потом контуры поплыли, свеча, каким-то образом стала настоящей, восковой, прогоревшей до половины, девушка подняла голову, увидела, кто стоит в дверях — и он успел отбить, отвести в сторону летящее стило, и упустил момент, когда на него ринулась тень куда большая. Целясь в горло.

Он еще раз посмотрел на круг света, на стол, на спящую сотрудницу. Аккуратно закрыл дверь.

У больших машин не бывает галлюцинаций. У них бывают сбои эвристической системы. Как правило, дело ограничивается обонянием — опасная информация дурно пахнет. Но иногда аналитический блок конфискует зрение. Это не значит, что он ошибается или видит то, чего нет. Совсем наоборот.

Вернуться в гостиную. Найти Анаит. Отобрать у Антонио. Пересказать беседу с мальчиками и перевести на общепонятный язык видение.

— Я очень тебя прошу поговорить с ней. Подготовить к длительной командировке в Терранову.

— И чтобы отъезд прошел в рамках приличий.

— Да.

— Иду.

Потому что еще немного — и я уже перестану различать цвет стен, читает он в голосе.

— Я хотел бы, чтобы вы остались сегодня у меня.

— Спасибо.

Деметрио Лим стоял у стола и с большим интересом разглядывал пепельницу. Кажется, он предавался этому занятию уже минуты три.

— Поговорили?

— Нет, не поговорили. И вот что… — он тоже перешел на флоридский диалект. — Делай что хочешь, но когда ты уедешь, она должна поехать с тобой. Документы будут, приказ будет, работа будет. Здесь ей оставаться нельзя. Рядом со мной — плохо, без меня — еще хуже. Ей хуже. Ты хочешь и можешь. Сделаешь?

Одуванчик смотрит, стараясь скрыть подозрения. Гораздо хуже, что старается скрыть, чем сами попытки высмотреть подлинные намерения. Смотрит и не знает, что видит — просьбу или хорошо замаскированный план.

— Но я…

— Твою смерть она, если что, переживет. Вспомни, где и на что ее учили. И вообще, прости — но ты сам идиот. Фелипе ладно, попал под каток, но ты-то. С утра с ней все было в порядке. Она в перерыве скисла, когда ты даже не глянул в ее сторону, весь был занят другим делом…

— Я работал! — оскорбленный Одуванчик шипит, как вода на плите. — Я что… с Пеппи? Я кому кофе варил, я кому комплименты говорил, я кого провожал?.. Пеппи? Вот из-за этого все?! Я по делу!

Почему про мужскую логику сочиняют так мало анекдотов?

— Будешь сегодня провожать — объяснишь. Кофе тоже можно.

* * *

Рефлексы не сработали. Он не вполне понимает, почему — то ли бестактная особа слишком быстро двигалась, то ли была непоколебимо, заразно уверена в правоте и праве. Хорошо, что не сработали, сломал бы доктору руку.

— Вам не говорили, что воспитанные люди так не делают? — удивленно интересуется Левинсон.

— Заткнитесь, идиот, — с той же запредельной уверенностью приказывает эта… хамка, и Левинсон действительно затыкается. От удивления и любопытства, что же будет дальше.

Стандартный сигнал ударил по ушам дуплетом. Левинсон разговаривал с Максимом, поэтому не сразу потянулся за коммуникатором; только оглянулся — кому еще пришло сообщение. Шварцу.

В тот момент доктор Камински еще держала супруга под руку и смотрела куда-то через плечо; Левинсон сунул руку в карман, и тут она выхватила пластинку. Взгляд на экран — на Шварца.

Прочла.

— Позвольте я все-таки… — аккуратно взять аппарат.

Просьба сталкивается в воздухе с «Осторожно» Максима. Но больше ничего Щербина не делает — видит, что угрозы нет.

Повернуть к себе… пятнадцать минут назад, Елена Янда, проректора Лехтинен, в госпитале. Пистолет. Три ранения, все три смертельны. Следом попытка самоубийства. Запись в дневнике «Все пусто, ничего нет. Ничего нет.». Реанимация. Состояние критическое. Информация блокирована. Власти оповещены.

— Ничего тебе доверить нельзя. Ничего. Все как-нибудь да прогадишь. — это Шварц. Вслух.

Левинсонов сейчас два. Один… получил проникающее ранение в живот. Два раза. Второй в рабочем состоянии, держит ситуацию. Боль пройдет. Всегда проходит. А тумана уже нет. Чем хороша война, его там никогда нет. А сейчас у нас, оказывается, война. Совершенно точно — война. Спасибо Шварцу, он высказался очень вовремя. Один раз — случайность, два — совпадение, три — враждебные действия. А это ты, Вальтер, уже в четвертый раз.

Камински смотрит расширенными глазами на Шварца, зрачки пульсируют — черный глянец в черном бархате. Муж ее почти тем же остановившимся взглядом — на всю сцену; успел прочесть. Да Монтефельтро, ледяной клоун, щурится, поводя подбородком.

Хорошо, что они есть, рядом, «за». Грозовой разряд не убивает, а стекает в землю.

Вальтер оценивает диспозицию, презрительно хмыкает, пожимает плечами. Пытается изобразить, что четверо против одного. Я должен реагировать, напоминает себе Левинсон, как раньше, словно не проснулся. Как Шварцу привычно. То есть, искать взглядом Анаит — кстати, интересно, куда ее уволок Грин, — не найти, впасть в ступор. В крайнем случае попытаться дать ему по морде. Нет, это лишнее — значит, будем впадать. Тем более, что одному из двоих в единой шкуре очень хочется. Пусть впадает.

Шварц разворачивается, собирается уходить.

— Задержать его? — одними губами спрашивает Максим.

— Нет.

— Извините, — громко, будто вспомнив, говорит Шварц, — Мне нужно переварить новости. И лучше… не в этой компании. До завтра.

А это было на добивание. На случай, если первого удара не хватит.

— Наблюдение. — Это уже не словами, это движением глаз.

— Конечно.

Конечно, наблюдение. Даже тень результата — тоже результат. Убийства Вальтер ждать не мог. Он и правда выводил эту девочку на удар, но выводил на Морана. И иначе. И — вот эта злая радость?..

Теперь уже Максим и Антонио ищут взглядами Грина, а его тоже нет. Доктор Камински никого не ищет, таращится на пустое место, где только что стоял Шварц. Манеры наркоманки, ей-Богу.

— А что случилось? — спрашивает да Монтефельтро. Как это он вписался, не зная?

Левинсон сует ему под нос коммуникатор, который так и держал в руке. Ледяной клоун — так и кажется, двадцать лет подряд кажется, что глаза у него должны быть светло-голубые, — читает и сглатывает. Потом вытаскивает собственный коммуникатор и что-то очень быстро набирает без помощи стила, ногтями.

— Мы и сами могли бы, — слегка ревниво говорит Максим.

— Это моя вина.

— Вы еще подеритесь, — Камински выходит из своего транса.

— Я ее к себе хотел, — поясняет да Монтефельтро. — Нужно было сразу. Вчера нужно было. Я не знал, что есть обстоятельства. Должен был догадаться.

Теперь уже Щербина и Камински смотрят на него, будто впервые видят. Антонио им, наверное, ничего раньше не объяснял, особенно такого. С ним это и правда редко бывает. Раз года в три-четыре по большому празднику. Тут, правда, повод есть, особенный. Жили-были четыре мушкетера королевы.

И пятый — самый младший — мушкетер канцлера. А потом роман кончился, началась считалочка.

— Пять поросят пошли на парад.

Доктор Камински оборачивается… даже не так, там сразу на месте затылка — лицо, будто тело два раза вывернулось наизнанку.

— Вы тоже? — спрашивает она.

— И их осталось трое, — кивает Левинсон.

Другие трое — эти — смотрят на него, как на привидение. Разными взглядами, но как на потустороннее явление.

— Так, — говорит Максим, и это его «так» отдается эхом чего-то недавнего и уже забытого. — Вы сейчас, пожалуйста, сядьте, да… — кивает на диван рядом с тем, где разлегся Сфорца. — Я вам коньяка налью, хорошо. — Мальчишка, не спрашивает ведь, а распоряжается.

И раньше самого Левинсона почувствовал — что ведь… зацепило. Всерьез. По-настоящему.

Ехали. И заехали. Спинка дивана оказалась твердой, удобно. Воздух вернулся. В нише Камински с мужем насели на Антонио: режим понятен, сам Левинсон уже никуда не убежит, а клоун может, если дать ему опомниться. Подойти хочется — но нельзя. И нечем пока.

Сфорца смотрит на него, на бокал с коньяком, на него.

— Этот ваш… — спрашивает вдруг, — он всегда был как сегодня утром?

Утром была лекция с препаратами.

— Нет. Не всегда.

— А как сейчас? — этакая ломаная то ли синяя, то ли бирюзовая линия вдоль дивана напротив. Почему бирюзовая? Костюм серый, рубашка светлая в мелкую полоску. А вот почему-то.

— Тем более. Нет, был. Тогда, в музее. — Стоп… а что он, собственно, знает? Господин Сфорца, чудотворец и воспитатель малолетних сволочей. Насколько все это его касается — и почему вообще касается лично его?

— Я понимаю. А что случилось сейчас? Вы, кстати, пейте, чудесный коньяк. И рассказывайте, да? Только с начала.

Начало у нас было на Кубе, после Кубы. Хорошо, с начала так с начала.

Когда он говорит «нас было пятеро», Сфорца хватается за воротник.

* * *

Девочку Анечку, полутезку, полусоседку, критическую массу, просто так успокоить не удалось. Пришлось зацепить. На зависть. На ревность. Эти чувства она в себе знает, понимает. Может отозваться. Может удержать. Дальше — объяснять.

А потом… скажем, через четверть часа, когда косметика уже снова на месте, поймает ее господин Лим во всей красе весеннего гона и увлечет. У него получится.

Анаит нравится, как человек по кличке Амаргон смотрит на нее. С удовольствием. С восхищением. И без тени желания. Если не считать разве что осознания, что одному в этом мире — неправильно. Даже если вдвоем получится ненадолго.

— Идите, утешайте.

А я хочу сесть, вот здесь, на мягкий подлокотник длинного дивана рядом с Дьердем, нажать ему на плечо — сиди, мне и тут удобно, и правда же удобно, если боком вписаться в изгиб. Я хочу сесть и смотреть на эту компанию, занятую беседой. Выпить. Сначала холодной воды с газом, потом уже чего-нибудь покрепче.

Высокому стакану с ломтиком лимона, с пузырьками на кубиках льда просто радуешься, не думая, откуда он взялся; хотя взялся он, конечно же, от Максима. Мысли он, как уже известно, не читает, зато совершенно замечательно читает реакции. На чем ему и спасибо.

Холодное стекло. Горячий лоб. Ощущение вывернутой на голову… нет, не помойки, но хирургического бачка, куда сбрасывают окровавленные салфетки и прочие биоматериалы.

В зале кого-то не хватает, это приятно саднящая пустота как на месте удаленного зуба.

Шварца и да Монтефельтро, ну, второй не тянет на больной зуб, только на отколовшийся краешек эмали.

«Потом расскажу», показывает Дьердь. С ним тоже случился кто-то, пока меня не было. Но с ним — не только к худшему. В его личный счет, в длину списка на фюзеляже, Анаит поверила сразу, когда узнала. Теперь даже не верила — видела. Написан был этот счет на лице, в голосе, в движениях. Кто-то случился и все стало проще.

— Но вы же понимаете, что все это — паллиатив. Все договоры, весь нажим. Благодарности Совета не хватит и на месяц.

— И снова-здорово, да? Молодой человек, я вставать не собираюсь, так и понимайте.

Юный Трастамара потерял нового напарника, прибрел сюда — и ищет места, где бы ему приземлиться, а единственный полусвободный диван занят Сфорца во всю длину.

— Простите, я вовсе не…

— Так что садитесь как есть. Это удобно, я проверял.

— Если я сяду, нас останется только снять для светской хроники.

— Погодите, это надо жену сюда же, а то мелко выходит.

— Не надейся, я не встану. — Жена сидит рядом с Джоном, смеется. — И вообще мы и втроем не перекроем Одуванчика на мосту. Садитесь, юноша, вы не маяк и не светоч добродетели.

Фелипе приземляется куда-то на дальний край, между коленками и туфлями. Слегка розовеет. Открывает резко и суховато очерченный рот:

— А давайте покажем в-всем пример. В-возьмем и скажем правду.

— То есть?

В центре внимания Фелипе смущается окончательно.

— Скажем в-вслух, что нас не надо защищать, что мы не маленькие и нас не обижают. Мы просто работаем и ссоримся по ходу. Тоже… проблема. Что старое окончательно умерло и бояться нечего.

— А старое нам поверит? — интересуется госпожа Сфорца. Наполовину в шутку, а наполовину уже всерьез.

— А старое еще полтора года назад вслух согласилось с тем, что оно старое и нужны реформы. А это все — так… рабочие трения, границы юрисдикции. Просто раньше это все на люди редко выносилось, решалось в пределах комитетов, за столом переговоров, а теперь времена другие. Мы привыкаем не прятаться — пусть и люди привыкают не пугаться.

— А хорошо, — тянет Сфорца, — только…

— Не просто хорошо. — это Джон. — А очень хорошо. И своевременно.

— Видите, как полезно в нем сидеть, — усмехается Джастина. — Главное, мгновенно помогает. Мгновенно.

Анаит очень хочется проверить, так ли это. Как раз есть свободное место. Но резко, наотмашь падает знание: вечер кончился. Пора расходиться до утра. Концепция выработана. Знакомства состоялись. Связи установлены. Гильотинный нож, тропический закат как гром через моря… а избыток поэтизма — это предельная степень усталости.

«Что вы пришли передо мной красоваться? Добить хотите? Я знаю, что я чучело! Идите, блистайте!..»

Девочка, хотелось сказать ей, деточка — да раскрой же ты глаза, да посмотри: я не спала две ночи, я на ногах не стою от усталости, а мне уже сорок четыре, и это заметно, как ни старайся. Неужели не видно? Не жалко?

С недосягаемых высот несчастья Ани чужих проблем не было видно, конечно — и тем более не могло быть жалко хоть кого-то. Даже себя.

Похожих на себя жалеют звери. Люди умеют жалеть и непохожих. Анечке предстояло заново эволюционировать от рыбы.

На руках теперь темные пятна чужой туши. На брюках и свитере тоже, но на черном не разглядеть. Девочка Анечка много плакала после того, как ее наконец прорвало.

О том, что не может, не успевает, а от нее хотят, хотят и хотят… а она не видит, не слышит, не справляется, как вот только что — все же могла, учили, ничего такого, а она… и все смотрят, на нее. Вот на нее же. Она же видела. Щербина, сволочь, обходит… как помойное ведро. По дуге. И морщится еще, предатель. А этот… этот… он ее продает, как корову на базаре. Кому еще подсунуть? Она же видела — он о ней говорил с этими двумя. Наверняка же опять… Хотелось бы знать, как они делить будут, или не будут для укрепления взаимопонимания?

Оплеухи иногда помогают; особенно, если даются не терапевтически, а искренне.

В образовавшуюся паузу можно вбить вопрос «Так вечная любовь и недостижимый идеал, или сутенер? Или не или, а потому что?». Аня все-таки умненькая девочка; более того — уже приученная к самоанализу. Просто все это снесло в кризисе, но навыки остались. Дальше было мокро, но уже не так грязно.

Какой Одуванчик, да кто он такой, полный ноль, она сама его сделала из ничего вот только что. Какой у него может быть интерес, кроме политики? Если она ни с чем не справляется…

Далее по кругу минус Джон. Далее по кругу минус Максим. Пока не останется большое мокрое чистое место «я совсем запуталась!».

Вот это мокрое место уже можно поднимать из руин, выкручивать до полусухого, показывать, как оно на самом деле. Чтобы обратно медленно пошло — ой, это не гибель, не впадение в ничтожество, не изначальное пребывание в нем же, не, не, не… это просто дыра в оболочке, куда уходит слишком много сил и себя, и рабочий стресс, опять же потребовавший слишком много, и чувство, которое страшно опознавать… и весь тот лишний груз, который навалили раньше. И можно жить, а не тонуть в сочиненных ожиданиях на глазах вымышленных судей.

Инспекция, часть третья. Ретроспективное исследование выпускников. Переходящее в проспективное само по себе. Не забыть еще раз поговорить с Максимом, с его работодателем, с Джоном, с Камински. Завтра, потому что сегодня уже говорить не о чем, а совершенно параллельные стены вроде бы стоят шалашиком, но не встречаются, потому что бесконечность взяла отпуск, так что сверху, в потолке, остается пустая черная дыра, которая высасывает кислород и свет. Присвистывает сложенными трубочкой губами и высасывает. До темноты и духоты.

Но не до конца. Потому что ее подхватывают, греют, несут, окружают, закрывают от неба. И соскальзывает она не вверх — в беспамятство, а вниз, в сон.

* * *

Мистер иезуит смотрит как строгий брат невесты. Как сорок тысяч строгих любящих братьев единственной невесты на похитителя сестры.

— Все в порядке, — сказал Левинсон. — Ей просто нужно выспаться.

— Вам тоже, — сказал Максим. Интересно, а температуру он на взгляд определять не умеет? Уставился как медицинский робот.

Несколько часов назад это было весьма кстати. Когда Анаит вдруг стала валиться назад, совершенно беззвучно и расслабленно, парень успел первым. Подхватил. Вот на чем они со Смирновым сошлись. Гиперсенситивы. Говорят, раньше таких отбирали в орден доминиканцев. Биологический детектор лжи, неплохо.

Как вот он только раньше с этой гиперсенситивностью над всеми издевался? Или, так сказать, благодаря, а не вопреки? Да, и зачем же он молчал-то?

— Я просто не засну, — сознается Левинсон.

Медицинский робот кивает. Он сидит на полу, рядом — жена, положив голову ему на колени. Не спит, смотрит снизу вверх. Сфорца и Грин заняли два дивана. А мы займем кресло.

Здесь уютно, хотя обстановку, кажется, придумывал не хозяин, а дизайнер. С идеями. Венецианский классицизм смешать с «ниппон-тек». А вежливый хозяин потом посмотрел на то, что получилось, вежливо поблагодарил творческого человека, расплатился… и переставил все так, чтоб можно было жить, не спотыкаясь и не впадая в ступор от сочетания красно-золотых кресел на грифоньих лапах со столами из прозрачного стекла и черных кубов с подсветкой под вазами века так XV — и вышло хорошо.

Хотя фантазии все это, а в апартаментах обстановка казенная.

— Что случилось с Аней? — не со Шварца же начинать. А девочка выжала Анаит досуха, до неспособности говорить.

— Она, — со вздохом объясняет Грин, — была более или менее готова убить меня, скорее создав фатальную ситуацию, чем непосредственно, потому что я — недостижимый идеал, паршивый сводник, торгующий ее телом и душой, вечный судия, навсегда определивший ей цену… и даже мое «да» означает, что рано или поздно я скажу «нет» и сброшу ее в бездну — как она там у вас, без стыда или без следа, Максим?

— Это зависит от того, южней вы или северней Рязани. — Медицинский робот уже не очень робот. И обеспокоен сейчас вовсе не моим здоровьем. Хороший парень получился, неожиданно хороший, неожиданно быстро. Благодарить, кроме Сфорца, некого — мы со своей стороны сделали все, чтобы из него получился второй Векшё.

Как-то даже странно вспоминать, что Векшё-то мне нравился, это Шварц говорил «не могу понять, за что я его не люблю — вроде все хорошо, и соображает, и поле видит».

Этот не видел ни границ позволительного, ни потребности заботиться о ком-то кроме себя. Ни того самого поля. Вот Векшё, отличник и активист, кажется, не просто видел поле — понял принципы и взломал систему. Снявши голову, по мозгам не плачут?

— Второй случай… Подряд. — заключает Левинсон. — Или третий.

— Третий или четвертый… — поправляет Щербина.

— Третий, — говорит Камински. — Четвертый атаковал не Шварца, и ее никто не тащил на лифте вверх, а это важно. Синдром фаворита. Своруете название до публикации — убью.

— Можно теперь все сначала и подробно? Максим? — вот уж это точно касается лично меня.

У них тут мозговой штурм был, кажется, а он лежал в темноте рядом со спящей Анаит, и не мог выпустить ее руку. Испугался.

Максим докладывает. Трое — он сам, этот их Векшё и Рикерт. Карьерный лифт, ответственность, ураганное развитие влюбленности в руководителя…

— Или родню руководителя… — с выражением уточняет Сфорца.

…безответственные рискованные действия, растущая амплитуда маятника «нарушение — наказание — нарушение» и отчетливая тенденция к саморазрушению.

— Самоубийство влюбленных.

— Как способ сохранить все и сохранить в чистоте… Максим, если это так, то я боюсь, что в случае с Векшё, триггером могли быть и вы сами. Отчасти. Это вы его выбрали при найме?

— Да. Я…

— По сходству?

Подумал.

— Да.

— Тогда, доктор, добавьте в список параметров высокую восприимчивость к окружающей среде. Врожденную или освоенную в сравнительно юном возрасте.

И поэтому этих случаев было так мало.

— Векшё еще повезло, — констатирует Камински. — У него выделились два объекта. Один уничтожаем, второй подчиняем. Если бы только не базовое нарушение. Кстати. Надо перевернуть статистику по конкурентным конфликтам.

— Что-то может и отыщется, но не думаю, что много. Вы правы, это синдром фаворита, термин точный. Человек определенного типа, — загнуть палец, — с определенной уязвимостью, — второй, — получает вскоре после выпуска, и это важно, — третий, — должность, которая соответствует его профессиональным качествам, но еще велика ему эмоционально, — четвертый. — При этом, он должен оказаться под началом, прямым или опосредованным, у кого-то, кто превосходит его по всем параметрам. Вызывает искреннее, а не наведенное восхищение. Может быть, еще нужен конкурент… кто-то, кого необходимо уничтожить или ссадить на обочину. Но это предположение. В любом случае, эти пять факторов сходятся очень редко. А в государственных структурах — практически никогда. Фактически, проблема нечувствительно лечится нормальным постепенным карьерным ростом.

— Я вас запишу в соавторы. Всех, — обещает Камински с зевком. — Но вообще хорошо, что вы пришли. Я хотела извиниться…

— Это можно и утром, — улыбается Левинсон.

— Болван. Извините. Не перебивайте меня, а то я никогда извиняться не закончу. Скажите мне, господин Левинсон, вы за Шварцем ничего странного не замечали?

— Когда мы познакомились всерьез, мы уже все были очень странными. Странного-для-Шварца? Мне показалось очень странным, что он так долго оставался в университете и ничего никому не сказал. Шантаж — не мотив. Недоверие — не мотив. Тот Вальтер Шварц, которого я знал хорошо, рано или поздно плюнул бы и учинил кабак до небес… с удивительно небольшим количеством жертв в процессе. И до правды тоже докопался бы — или заставил ее проявиться. А навыков он, как видите, не растерял. Вот это. Он ведь что-то делал, что-то готовил — ту же Янду, но все это вполруки, не вкладываясь. А потом приехала Анаит.

— Вашу Анаит надо было к кубинским компаньерос загнать одну, вместо ССО. Или перед Советом поставить. И вообще в зоны локальных конфликтов посылать, на страх всем сторонам… Слушайте, а ее-то кто активировал? Или в ее Комитете по надзору сплошь здоровые люди работают? Кстати, я теперь все понимаю с Клубом, Сообществом и вообще… — Камински усмехается.

— На Кубе, возможно, так и было, если это кстати. Появился раздражитель — и одновременно убрали стабилизатор. Случайно совпало. А вот странность вторая. Я ее тоже осознал уже потом. Шварц ни разу не спросил меня о том, чем я занимался. О той самой статистике.

— Он знал?

— Должен был знать много. Его студенты меня регулярно обвешивали жучками и маячками как новогоднюю елку яблоками. Я своих пристраивал искать все это добро, оценки им повышал. Но всегда оставлял парочку на развод. Это была такая игра. Для меня. Я думал, что и для него. Но он так ничего и не сказал.

Женщина морщится, закусывает губу — словно ей ухо продуло и теперь периодически «стреляет». Встряхивает головой.

— Нет, это мы так до утра будем. Я вообще не про то. Знаете фокус, как посмотреть на свои пальцы как на чужие? — Она показывает, не дожидаясь ответа: прижать четыре пальца к основанию большого и выкрутить кулак внутрь до предела, опустив руку вниз. Действительно, полная иллюзия, что эти четыре пальца — сломанный ноготь, сорванный заусенец, старый рубец, свежая ссадина, — принадлежат кому-то еще. — Посмотрите так на Шварца. Что получится?

Это он уже сделал. Несколько часов назад. Когда вспомнил считалку. Милые люди вокруг него не совсем правильно оценили природу шока.

— Личный враг. Идейный тоже, но главным образом — личный. И не только мой. И я бы сказал — безумец, но что-то мне мешает. «Одержимый» — почти точное слово. Не хватает детали. Винтика.

— Насколько я могу судить, он… нормален. Собран, целеустремлен и доволен, — говорит Максим. — Без дребезга, даже без фальши. Наигранного очень много, но это роль, а не самообман.

— Да-а ну-у? — тянет с дивана Сфорца. — Как низко я пал… уже в нормальных людей хочу безосновательно стрелять.

— Что же помешало? — живо интересуется Грин. Интерес у него исследовательский. Вопрос, видимо, чисто рабочий. Желания господина Сфорца играют роль индикатора?

До разговора наедине великий корпорант казался манерным и капризным типом со склонностью к неуместному эпатажу. Этакий постаревший мальчик из ночного клуба. Оказалось, ничего подобного. Очень теплый, деликатный и внимательный собеседник. Самое странное — пока они не договорили, никто не приближался и даже не смотрел в их сторону. Конус тишины, мелкое бытовое колдовство.

Боль за время беседы утекла. Остался сквозняк внутри, но уже переносимый. «Послушайте, — сказал капризный тип, щурясь и морщась, словно Левинсон светил ему прожектором в глаза. — Ну вы же умеете думать. Вы с утра поговорили с этой девушкой, поняли, что на ходу нельзя, да? В чем вы виноваты? В отсутствии провидческого дара? Вы же нормальный человек, вы не могли ее просто запереть, потому что стукнуло? Тем более и не стукнуло, да? Тащить неведомо во что — тем более. Скверно вышло, но обвинить вас захочет только манипулятор, зачем же поддаваться?..»

Левинсону было слегка неловко, но разговор, словно массаж, позволял спазму разойтись. Самому потребовалось бы больше сил и времени.

— Что помешало? Ну представьте, если я. Его. После его доклада. У вас дома. И скажу — очень хотелось, да?

— Да, вас могли бы неправильно понять. — кажется, Грин так шутит. — Но до сих пор все, кого вы застрелили или порывались застрелить, весьма активно хотели убить вас… только вы не всегда это осознавали. Приходится заключить, что вы считаете, что господин Шварц желает зла вам — или кому-то из ваших близких. Тех близких, кого вы не отделяете от себя. Список невелик.

— Что за месяц такой, — жалуется Сфорца, — все меня… постигают и вербализируют. Но в общем — верно, а право убивать Антонио принадлежит моей сестре. Особенно после сегодняшних… откровений. И вообще противный он какой-то, этот Шварц. Кимвал циклопического размера. Что на трибуне, что здесь. Говорит, говорит… а толку?

Сильно. Весь зал Совета, весь самолет и как бы не половина планеты слушали, раскрыв рты, а господину Сфорца, видите ли, было скучно.

— Да, — кивает Максим. — Вежливо выражаясь, бряцает — а не имеет.

— Как первый Доктор Моро? — вкрадчиво интересуется мистер иезуит.

— Именно.

И тут все замирают и некоторое время смотрят друг на друга.

— Но он же не «какой-то левый педофил», — цитирует кого-то ошеломленный Щербина. — Он настоящий Шварц… только ненастоящий.

— Скажите, Максим, — самое время спросить. — а гнев он тогда испытывал? Когда выступал?

— Нет… изображал, зато море удовольствия — как он сейчас нас красиво приложит… — Начинает усмехаться и останавливается на полпути. Знакомое чувство, да?

— Псевдоманьяк. — говорит Камински. — Даже не копировщик.

— Какая пакость, — вздыхает Сфорца. — Вот это все. Иск от имени. С головой. Живой укор миру. Сам убил, сам укоряет. И, Боже — если бы это было настоящее, да? Нет, спектакль! Мерзость, ненавижу…

— Не знаю, — задумчиво говорит Грин, — радоваться ли, что вы не испортили мне ковер. Или огорчаться.

— Меня еще может на него стошнить, — обещает Сфорца. — Официальный розыск объявляем?

Неофициальный, понятное дело, начнется через минуту или две. Уже начался. Слежка — еще раньше.

— Он уже в розыске после стрельбы в университете, — напоминает Левинсон. — И если он поведает подоплеку, репутация университета пострадает всерьез, да и вашему родственнику достанется. — И самому Левинсону тоже, но… за все приходится платить. Рано или поздно. Это было несколько смешно — он всегда меньше всех боялся провала. Даже до несчастного случая на производстве, а уж после… До позавчерашнего дня. Может быть, Шварц и не трус. Может быть, он — умный и предусмотрительный человек, который понимал, что голого не разденешь, а железяке не отомстишь. Сначала ее нужно оживить. Ну спасибо ему, в любом случае. За это. — Он будет держать это тухлое яйцо над нами, пока ему нужно. А потом с удовольствием уронит, — заключает Левинсон. — Так что я бы, прежде чем начинать скачки, нашел способ уронить его сам.

— Я тут подумал, — говорит Щербина, и глаза у него шальные, «новгородским духом тянет», что называется.

— Редкий случай… — смеется Камински.

— Да, и мне понравилось, и я подумал еще. Сначала об этой ерунде с сюжетом, а потом о девочке Ане. Мы тут работаем, а она там отдыхает.

— И что вы предлагаете?

— Она там не одна отдыхает, она там с Одуванчиком отдыхает и в прошлый раз они вот так же вдвоем раскопали автора идеи. Сериала этого вашего, — поясняет он, — «Мстителей». Только он не совсем автор, ему Лехтинен эту мысль подкинула. В виде армейской байки. Видимо, крепила ряды обороны: «И обвинения ваши абсурдные, из модного телесериала взяты.» Так вот я предлагаю им позвонить и пусть крутят линию дальше. Пусть рыбу сделают, с остальным отдел по связям и сам справится.

— Она тебе скажет…

— Но потом обрадуется. — Думает, явно сомневается, добавлять ли. Решается. — Я бы обрадовался. Нет, не так. Если бы я проснулся и подумал, что никому больше не нужен. Вы же не хотите ее списать?..

Кажется, за это тоже следует быть благодарным Шварцу. Знакомься, Дьердь, вот тебе обратная сторона твоего меньшего зла. Дети, которые боятся быть ненужными больше, чем смерти. Оно, конечно, тоже проходит. Лет за десять.

— Убедил. Звони.

* * *

Анна проснулась рано, еще было темно — и легко, без будильника и самоуговоров. Вчера — нет, сегодня, часа три назад, — ей скинули задание. В исключительно неподходящий момент, впрочем, там все моменты были неподходящими. Особенно разговоры из тех, которые можно вести, только накрывшись простыней с головой. Чтобы никто не слышал. О себе.

Очень вежливый Максим со слегка наигранной завистью в голосе. «Чтоб вы там не скучали в перерывах. Кое-какие материалы возьми у нас, лови реквизиты».

— Узнаю юмор родного универа, — сказала Аня, отключила телефон и зашвырнула под кровать.

Теперь она смотрела в скачанные материалы, сидя на полу по-турецки, с ноутом на коленях. Статья. Журналистское расследование. Сенсация. Это будет красиво — «Подлинная история персонажей культового сериала», или как-нибудь так.

Вот только труп. Труп не лезет в красивую историю о защитниках на суше и на море, то есть, на фронте и педагогической стезе.

— С трупом мне что делать?! — взвыла она на всю комнату.

— Что? С каким трупом? — спрашивает мутный сонный голос. — Что ты так кричишь?

Он еще тут жалуется. На полтора часа больше проспал и мало ему. Рассвести уже успело.

— Труп у меня.

— Не трогай, разберусь… — Деметрио выдирается из под подушки, находит голову руками, протирает глаза. — Какой труп? Чей труп?

— Да Морана же! — Как будто он Максима не слышал.

— Да я его тебе так закопаю, концов не найдут… Слушай, кого? Морана? Так его уже…

— Морана уже. А труп нет. Не лезет в историю труп.

— Земля, значит, не принимает. Неправедно жил, — заключает Одуванчик и пытается залезть обратно.

— Нет уж. Обещал — закапывай!

— Дай я хоть кофе сварю…

— Кофе? Кофе я тебе сама сварю.

Она идет на кухню, запихивает грязную посуду в машину, поглядывает на грядки кварталов, считает красные крыши, потом рыжие. Снаружи одиннадцать градусов, а будет пятнадцать, впереди обычный октябрьский день. Облачно, осадков не ожидается, сообщает электронный термометр. Интересно, опять врут?

Кофе они уже варили. Дважды. Один раз кофе убежал, изгваздав всю плиту. Убежал и пригорел, хорошо так — долго пригорал. Придется браться за кофеварку. Одуванчику, наверное, не понравится — а что же делать, или кофе из кофеварки, или никакого. Реальный и в кружке, или идеальный в мечтах.

Кофе он заглатывает не глядя, не смакуя, не пробуя даже. Вот есть кружка очень горячей темной жидкости, а вот она пуста. Как будто там вода. Или даже проявитель и закрепитель, потому что Деметрио перестает оплывать по краям. Теперь он здесь весь. Очень интенсивно весь. Затылок колючий, локти острые, подбородок шершавый, губы горькие.

— Объясни, — говорит. — Куда его, несчастного, закапывать?

— В легенду. Героическую. Чтоб не торчал, — и, смилостивившись, объясняет, что из сериала и предыстории получается чудный кусочек для прессы, можно сказать, лакомство, и не лезет туда только Моран с его деятельностью и смертью. Выделяется он. Как засахаренный австралийский таракан на свадебном торте.

— Я, — говорит Одуванчик, — человек ленивый. Я не буду делать работу, которую до меня уже сделали, а ее сделали. Ее еще Максим сделал — дескать, человек хороший, только спятил от рвения. Только тогда нельзя было, потому что хороший человек был живой и мог себя показать. С самой лучшей стороны. А теперь он мертвый и нам не возразит.

— И что?

— И скажем мы, что Моран так уперся в Кубу и «это не должно повториться», что не видел, куда его этот ваш Личфилд загоняет. Ну а куда загонял и чем это было плохо, это всем уже на заседании Совета объяснили, а Комитет по обрнадзору еще раньше жареное почувствовал и ревизора прислал. Сам, конечно. А Моран, когда понял, что все дело его жизни сейчас будут демонтировать, совсем слетел и последний рассудок потерял. Тут его со слезами и пристрелили. Трагическая история, как раз к сериалу.

— Мелодра-ама! — качает головой Анна.

Одуванчик уже наскоро создал себе профиль в ее ноуте и ковыряется по террановским задворкам. Чего только ни сделает ленивый человек, лишь бы не работать!..

— Самый популярный жанр. На втором месте — катастрофа. Хочешь, сделаем?

— Нет уж, спасибо.

— А то я могу!..

Он может. И катастрофу, и мелодраму, и по перилам, и кофе залпом, и про труп сначала пообещать, потом спросить, чей. Еще может расспрашивать, уговаривать и останавливаться перед настоящим «нет». Не может понять самых элементарных вещей и не умеет спать в обнимку. Не знает, доживет ли до конца года. Он такой возмутительно реальный, что от этого жутковато.

Волшебное понятие «обесценивание», повторять по 33 раза утром и вечером — помнить, а не делать.

«Я живой человек, я хочу, чтобы рядом был другой живой человек, на сколько получится, не загадывая, пока нам обоим кажется, что это того стоит». Не слишком романтично, зато правильно, здраво и оптимистично.

Все вчерашнее — словно было год назад, невесть с кем, непонятно, почему.

— А если Шварц… — она даже не знает, что именно «если». Не может предугадать, предположить — и эта невозможность спрыгивает с языка, превращая декана или бывшего декана в имя нарицательное, тип события. Большого и скверного.

Хотя, кажется, что уж страшнее всех этих историй? Словно стена вокруг университетских зданий рухнула, а за ней не белые корпуса, а старое кладбище, причем не наше, а дагомейское. Вот вам и любимые наставники. Они, конечно, тоже люди — но зачем же до такой степени?..

— А если какой-нибудь Шварц, то мы… — живой человек рядом улыбается, — включим его в сценарий. А потом поедем домой.

* * *

— Раньше было не все, а теперь все.

Неважно, кто это сказал. Так все думают. Записи прокрутили по сто раз, результаты опросов населения разобрали на молекулы всем студсоветом. Как ни крути, какой сценарий ни запускай, а все сходится на том, что быть месту сему пусту. Для Совета Новгородский филиал теперь красная тряпка. Для противников Совета — воплощение прежней, провальной, политики. Для будущих нанимателей и работодателей — банда моральных уродов и калек. Опасных калек. Своей виной, не своей, излечимо, неизлечимо. Неважно.

Они тут старались, выкладывались — на какое-то время даже поверили, что получится. А потом Шварц высказался… и на крышку гроба посыпалась земля. Теперь они сидели и слушали, как она стучит, сверху.

А потом открылась дверь и вошел Смирнов. Они — без надежды, без особого даже интереса — следили, как он подсоединяет свой комм к общей системе, опускает экран и выводит первую табличку. На второй появился интерес. На третьей — изумление.

Данные кто-то хорошо «поел», изымая имена, источники, все, что дало бы возможность определить — кто, как, когда, откуда. Даже с запасом «поел», будто чистил не профессионал, а… тот же Смирнов. Но для выводов оставшегося мяса хватало с верхом. Семь тучных коров выводов.

— Это что же получается? — сказал Николае Виеру, он тут старший, ему и изумляться. — Мы оказывается все равно лучшие? На самом деле?

Конечно, на самом деле, из графиков и таблиц получалось не это, а то, что все остальные — еще хуже. Еще менее надежны. Но продавать нужно позитив. Этому учат на первом курсе.

— Нет, — вздыхает Смирнов. — Это значит совсем другое, но вот Совет, если в этой драке победит он, прочтет все ровно так, как вы сказали.

— А если победит не Совет? — это Таиси.

— Или совсем не Совет? — Бутрос.

— От не Совета мы уже… получили все гарантии. Благодаря этому документу тоже. Предваряя вопросы — данные собирал декан Левинсон. Я не знаю, как и где. А если совсем не Совет… — и тут Смирнов краснеет как молодой бурак и рявкает на все помещение: — Вы кто? Вас на кого учили? Вы понимаете, какой хаос будет, если все посыплется? Да плевать станет всему миру на ваши дипломы и на ваши карьеры! И вам тоже! Дурачье… Идите, младших успокаивайте. Это теперь ваша работа.

* * *

На экране невысокий человек в летной куртке грустно говорит в трубку «Как жаль, что вы ничего не поняли, генерал.» И слышит, как на том конце раздается взрыв.

Следующий кадр. Пустынное шоссе, где-то… да где угодно от винландской степной зоны до вельда. «Западный Кап», — говорит голос за кадром. — «Кару. 23,5 километра от Гамки. Вот здесь, прямо у этого столбика, взорвалась машина генерала Мартина Экабазини, заместителя начальника штаба миротворческой группировки, человека, который через пять дней после высадки в Заливе Свиней доложил, что задача практически решена и при наличии достаточных — дополнительных — ресурсов пацификация острова будет завершена в кратчайшие сроки и без потерь. Официальной причиной автокатастрофы — в тот момент — был признан дефект двигателя, действительно обнаруженный при последующем анализе. Коронер закрыл дело. Теперь мы знаем, что он поторопился…»

— Красиво, — говорит Алваро. — Внушает…

— Больше меня не спрашивайте, где у меня ошибка. В генах у меня ошибка, — улыбается Антонио да Монтефельтро младший, а здесь, в Мериде — единственный. — Мой папа киногерой!

«Где у вас ошибка?» — любимый вопрос Рауля, а директорского обращения на «ты» Антонио, ученик школы, еще не заслужил.

— Он у тебя лучше чем киногерой, — замечает Алваро, — в кино его убивают в конце первого сезона, а в жизни пока ни у кого не получилось еще.

Наверное, удачный был ход. В конце последней серии — бац, и труп младшего, любимого члена команды. Непонятно, кто убил. «Смотрите продолжение в следующем сезоне!».

Не накаркать бы, думает Алваро потом. От передачи пахнет так плохо, что словами не описать.

А наши там. Почти все. А он тут. С детишками.

«Кубинская пятерка» — успели уже окрестить… не снималась вместе. Так что кадры пришлось собирать, потом подгонять. «Идеальный солдат» Моран, мятый и будничный рыжий Шварц, пьющий кофе из стаканчика на фоне какой-то очень большой дыры… сам и проделал, наверное. Очень красивая, очень белая женщина на броне; яркоглазый смуглый паренек в штатском… кажется, младше меня, хотя наверняка старше — и вылитый кубинец же. Антонио-старший в форме сержанта ССО, который еще просто Антонио, который совершенно как сейчас.

Кадры из разных хроник, интервью, просто из альбомов сыплются по экрану. Вот каким был Моран, которого Алваро так и не увидел лично — не «срисовал» и не запомнил, немного жаль. Вот теперь известно, как его звали — Иван, а чаще называли Джон, а то все Моран да Моран, как и не человек был.

Этот почти кубинец — та самая раскаленная плита, господин Левинсон. Женщина, словно из северной мифологии, про нее вообще ничего не известно, кроме того, что она написала первый сценарий сериала; а актриса была здорово на нее похожа… интересно, случайность? Остальные, кстати, не очень. Любимец публики и команды, кино-Антонио, вообще негр, черный как гудрон, сомалиец. Негатив, считай, практически.

Вот почему его в первом сезоне убили — актер погиб на съемках, самостоятельно выполняя трюк. М-да.

Рауль дергает щекой. Только Антонио-младший-и-настоящий никак не реагирует. Отучили от суеверий и интереса к дурацким совпадениям, уж отучили — так отучили.

А комментаторы заводят историю в параллель — гоняют куски из сериала, описывают в подробностях единственную идентифицируемую операцию «пятерки» — то «жестокое самоубийство», на котором провалился Шварц, копаются в неизменно горьких судьбах множества людей, причастных что к самому вторжению, что к дальнейшим событиям… прикидывают — а были ли среди этих самоубийств, смертей, инфарктов, аварий, отставок вообще естественные.

Притягивают за уши. Там генерал, тут генерал, немного паранойи — оп-ля, салат готов! Антонио бы им в редакторы.

— По-моему, — думает вслух Алваро, — даже «Мстители» и те реалистичней.

Когда-то этот, уже наскучивший цивилизованному миру, убойно-яркий, местами душераздирающий и насквозь европейский сериал отправили во Флоресту, наверное, даром. В компании с оккупационными войсками. Три сезона Алваро сам смотрел, потом надоело, вырос. Вожаки «Черных» усматривали в сюжете пропаганду и диверсию: гнусные захватчики трубят, какие они хорошие, а мы-то знаем, что за Кубу никому ничего не было, разве нас кто считает? Туда миллион, сюда миллион… Все равно смотрели и даже кое-что из идей «агитки захватчиков» копировали.

— Интересно, что было на самом деле, и кто все это слил? — говорит Антонио. — Рауль, позвоните, пожалуйста, нашим. Интересно, — говорит он через несколько секунд, — а отец знал? У нас дома такое не смотрели.

— Ой, у них такое не смотрели… — передразнивает Алваро надменный тон малолетнего герцога. — У них в таком жили.

— Да мне уже звонили. — отзывается Рауль. — Предупреждали.

Ему звонили, грустно думает Алваро. А мне нет.

— Это они и слили. Наши же. Этим делом, как я понимаю, слишком многих шантажировали — и могли еще.

А первое правило обращения с шантажистом у нас, конечно же, «взорви все сам и ничего на сладкое не оставляй».

— Наверняка Максим придумал.

— Ну если он у этих, — кивок в сторону экрана, — учился…

— То понятно, кто его научил всему хорошему.

Рауль изображает лицом нечто невыразимое. Сейчас скажет «дети, закройте уши». Вчерашние два выступления смотрели все; но Рауль имеет в виду и кое-что еще — только это при Антонио обсуждать не надо. С него достаточно и того, что зимой из-за его дури теперь лично знакомый и симпатичный ему Максим едва не допрыгался до операции. Что это было еще меньшее зло, Антонио знать не нужно. Если сам сообразит, значит, сообразит.

Как-то все скверно у них там. С первого дня плохо пошло, а дальше лучше не стало. Проклятый Одуванчик с его длинным языком, идиоты в Совете, Трастамара этот, Шварц с головой… катастрофа. И нет никого здесь, дома — все там. Теперь гонят оттуда волну, почти сразу после Шварца начали лить по трубам успокоительное, но если на Евразию работает, то здесь все еще бурлит. Парламент наш идиотский, непропеченный, на ушах стоит, нелегалы распоясались, откуда-то выползли такие недобитые остатки и ошметки былого кабака, что непонятно — то ли сразу убивать, то ли в банку и в Исторический музей. Чем мы хуже Флоренции? Почти ничем, только экспонатами разбрасываемся.

А Алваро не взяли. Мало что не взяли — отправили к Раулю, когда сами улетали.

Тогда он обиделся. А сейчас предпочел бы по-прежнему обижаться, но не может. Страшно потому что. Его не забыли. И не вкатили ему штраф за предыдущую самодеятельность. Его с линии огня убирали, и не потому что маленький. Потому что со времен переворота он, Алваро, для кучи народу во Флоресте… и не только — «наш». «Наш мальчик». Значит, сможет работать посредником. Если что. Для нового, резервного руководства. Местным лицом, чтобы не посыпалось то, что еще можно удержать. Наверняка и инструкции есть. Где-нибудь у Рауля или у Анольери. От Франческо не дождешься, а вот Максим должен был позаботиться, а, значит, позаботился… Дева Мария Флоридская, пусть они не пригодятся. Я что угодно сделаю. Я… я тебе такую картинку повешу, со всем нашим зверинцем, тебе таких никто не дарил.

— А мне, — пожимает плечами Антонио, — не звонили. Даже мама. Наверное, им некогда.

Это у него и обида, и претензия. Слегка приподнятая бровь, уголок губ книзу — и все, и поди догадайся, что ему грустно и неуютно. Он этого и сам не знает, окружающие раньше и быстрее своим умом доходят. Если очень внимательно присматриваются.

Телефоны малолетним правонарушителям не положены. Антонио парень дисциплинированный до буквоедства и личным, внешкольным знакомством с Раулем и остальными не пользуется. Другой бы уже просил у Алваро коммуникатор, этот будет сидеть и ждать. Когда окружающие сами подумают. Если подумают.

— Вот это мне не нравится, — говорит Рауль.

Это было плохо. Хуже, чем плохо. Ни по какой запарке, ни по какой войне забыть об Антонио родители не могли. Особенно Паула. Значит, не звонят намеренно. Антонио-младшего нет. Он болен, он в коррекционной школе, его не существует, он не важен, он не мишень, забудь о нем, злобный несытый дух, отойди от него, потеряй его. Дева опять же Мария, с кем это мы в этот раз связались?

* * *

По-настоящему импровизировать он научился только в последний год. Отпустить себя, не продумывать текст, тон, позу, реакцию, ответ на реакцию. Просто говорить и получать ответ, и реагировать непосредственно на него. Очень сложное дело, если вдуматься.

Нынешний экспромт родился заранее, в коридоре.

— Поздравьте меня дважды. С открытием лекарства против синдрома фаворита и успешным излечением.

— Жажда убийства — признак кризиса, если я все понял… — не оглядываясь, говорит начальство. — А что с лекарством?

— Вас охранять. Какого убийства… что это? Я спрашиваю, что?!

И ткнуть ему распечатку с поста охраны под нос. В списке желтенькая полосочка, маркером.

Начальство благоволит все же взять и даже посмотреть. Недоумения не убывает.

— Это Паула… с сыном, с младшеньким, ну и с охраной, я их пригласил, да.

— Вы их что? Вам прошлого раза было мало? И позапрошлого? Вы их куда позвали и во что?

— Поговорить — я же вечером не выберусь.

— Вы их вызвали. Звонком. Из особняка да Монтефельтро, который охраняется несколько лучше, чем тот бедный бункер, сюда, в здание Совета, куда кто попало куда попало чьи попало головы проносит?

— Ну да. Здесь же безопасно? Арестовывать нас сегодня не будут.

— Я не могу, — искренне говорит Максим. — Не могу так больше. Не уследишь же! Вам сказать было трудно? Мне?

— Почему тебе? Разве ты меня охраняешь? — удивленно потряхивает челкой начальство. — Ты вообще свидетель, и что ты со мной даже тут на вы?..

— А кто? Кто тебя охраняет? Анольери дома. Флорентинцев ты не подключал. Кто?

— А действительно… кто? Есть же охрана, кому она подчиняется?

— Мне! Мне она подчиняется, за неимением гербовой. Мне! И я говорю — Пауле сейчас носу из дому высовывать нельзя. И не из-за ареста.

— Слушай, у него с Антонио счеты, с Антонио. А это — моя сестра. И вообще женщина… штатская, посторонняя. С ребенком.

— А инспектор Гезалех была кто? Ну черт с ней, может, он тоже в бредни насчет Сообщества верит, Елена эта Янда была кто?

— Вы же за ним следите, — делает последнюю попытку Франческо.

Однокашники рассказывали страшные истории о руководителях, которые делали из охраны сразу секретарей, нянек, медбратьев и сводников… да золотые люди же! Лучше лично таскать шефу девочек и наркотики, и знать, что, где и когда, чем охранять принципиально игнорирующий тебя объект и узнавать о его планах из сворованных списков пропусков и визитеров. Случайно.

Прослушивать его, что ли, и жучками обвесить? Уволит ведь.

— Следим. И потеряли полчаса назад, и до сих пор найти не можем. Может, я параноик, но это моя работа быть параноиком, и моя — следить, искать, караулить! А твоя — иметь в виду, что я работаю, и не устраивать мне сюрпризов. — Едва не сказал «подлянок». — То он Одуванчику горести сливает, то у него родственное чувство взыграло, и не уведомить же вовремя! Я не говорю — не встречайся, я даже не прошу советоваться, ты вовремя сообщать можешь?.. Я же тебе не лезу в формулы, не плюю в реакторы?

Взявшись орать на начальство, нужно доводить дело до победного конца, то есть до полного разгрома противника и панического бегства под стол. Иначе у него выработается резистентность, как к покойной Габриэле, и тогда уже пиши пропало. Может, начальство у нас не человек, а колония бактерий?.. Как по результатам, так похоже.

— Прости, — Франческо втягивает шею в плечи и виновато вздыхает. Неуютно ему сразу жить на свете, если надо соблюдать законы природы и правила безопасности. Сверяться с кем-то, предупреждать. — Что там со Шварцем?

— ЧП там со Шварцем. Наше, рабочее. Оторвался он от слежки, и на заседание, разумеется, не явился — ну, пока не явился. Я в списки смотрю, а там это!

— Как оторвался?

— Он посреди города паркур устроил — в лучших традициях того самого сериала. И никто из его бывших учеников не сделал лучшего подарка учителю.

— Ну хорошо, — с омерзением морщится Франческо. — Отменяй встречу, отменяй пропуск, все отменяй и… нет, встречу не надо, я сам Пауле позвоню. Но вообще ты всерьез?

— Всерьез, — отвечает Максим. А потом честно добавляет. — И рисковать мне не хочется. Почему-то.

На рассветном сборище он не выдержал и вслух порадовался, что как же ему повезло: не достался курсант Щербина, притча во языцех, господину декану Шварцу, живой легенде, на воспитание. Потому что господин Шварц быстро открутил бы воспитаннику все лишнее, прикрутил бы все недостающее, вставил бы на место дырки от совести движок из гордыни и тщеславия…

«И был бы я идеальным продуктом, и шел бы проторенной дорожкой, как все прочие, и лет через двадцать заведовал бы… вот, охраной башен Совета. Венец карьеры!».

Тут образовалась нехорошая тишина, и мистер Грин взялся за телефон, выясняя в Новгороде, нельзя ли как-нибудь выдать ордер на арест Вальтера Шварца, проходящего по делу об убийстве — и господина председателя Антикризисного комитета МСУ тут же, по телефону, послали молиться и каяться с тем редким наслаждением, с которым рядовой следователь может на законных основаниях послать властелина галактики. Уточнение: рядовой новгородский следователь.

То есть, еще и пообещали вслед, что попытки давления на следствие закончатся плачевно; а господина Шварца они сами вызовут повесткой, когда свидетель им понадобится.

Следующий номер — задержать по административному обвинению, — закончился тоже пшиком. Господин Шварц, который мирно проследовал прямо из апартаментов мистера Грина в гостиничный номер, сообщил, что свое пребывание в гостинице надлежащим образом зарегистрировал, повестку на завтрашнее заседание Комитета по надзору за высшими учебными заведениями получил, в получении расписался и к двум прибудет, если в пробке не застрянет, и, простите, какого хрена будить пожилого человека в четыре утра? На каких основаниях, то есть? Предоставляет ли гостиница адвоката постояльцам?..

Пришлось ограничиться многослойным наблюдением, от которого Шварц оторвался через пять минут после выхода из фойе, а соваться в гостиницу с прослушкой после скандала было уже смерти подобно.

Избавляться же от Шварца было совершенно невозможно по политическим соображениям. Герой дня, черт бы его побрал, паяца…

— А как у нас вообще? — движение рук обозначало, вероятно, не солнечную систему и не планету даже, а данное конкретное здание.

— Очень плохо. Практически никак. Мы не контролируем внутренние помещения, мы не контролируем подходы, за пределами анклава у нас практически нет своих камер, я не рискую загонять жучка в аппаратную здешней охраны, потому что после вчерашнего… юридического побоища нам с удовольствием вменят списком все, включая гибель Гоморры, и если мы хоть чихнем в сторону службы безопасности Башен, мы сядем за бактериологическую диверсию.

Максим не стал говорить, что все-таки отслеживает ключевые фигуры СБ Башен силами флорентийского подразделения и кое-кого из команды выпускников. Если что, его самоуправство, ему и отвечать. Правда, в штате СБ Башен новгородцев оказалось не так много, а выпускников Шварца еще меньше — но и приближаться к ним нельзя, приходится наблюдать издалека.

Лучше бы вчера Антонио Шварца сдал, и черное пятно легло бы на репутацию Совета. Ничего, сегодня смыли бы вместе с остальными. С утра смываем, и неплохо получается. Но сутки назад еще не было известно, что Шварц ополчился на бывших товарищей по оружию, а да Монтефельтро играл по правилам своего класса, защищал члена свиты. Положение обязывает…

Теперь вот у нас тут свара преторианцев с вигилами, конфликт профессиональных самолюбий. Их тоже положение обязывает.

О том, что он попросил господина Левинсона о профессиональном содействии и о том, какую — начисто противозаконную — форму обещало принять это содействие в ближайшие 30–40 минут, Максим тоже пока докладывать не собирался. А еще с ним кое-чем поделился мистер Грин. Так, по доброте душевной.

— Странно, — говорит Франческо. — Номер временно недоступен… — нажимает другую кнопку, щурится. — Ну, допустим, у Антонио заседание началось…

— А что Антонио?

— Ну ему же каяться перед надзорным комитетом, педагогическим, а я специально позвал Паулу к тому же времени. Как раз заботясь о безопасности.

Максиму хочется взять со стола тяжелую пластиковую папку и треснуть начальство по голове, но его останавливает вибрация в трех местах сразу. Два коммуникатора, рация.

— Отлично удалось, — успевает выдохнуть он, пока беда жужжит и дергается в руке.

* * *

Первый барьер они проходили вместе, потом Антонио сказал «Увидимся», уплыл в сторону и очень быстро исчез. Наверное, так выглядела работа туфель-скороходов из алеманской сказки: человек, вроде бы, не торопится, только шаги становятся длинными-длинными. Ускользнул из-под руки и из мыслей. Ничего с ним не случится на этом его заседании. А мысли все были о Франческо. Как рассказать, что это было и почему. Как объяснить, что она знала. С самого начала. С первого дня. Потому что Антонио, предлагая ей руку и все свои сердца, конечно же не мог не сообщить ей, что, соглашаясь, она рискует оказаться молодой вдовой. Или соломенной вдовой. Очень надолго.

— Простите, госпожа да Монтефельтро, — сказали ей в тамбуре перед входом в секцию анклавов, — тут произошла накладка, ваш пропуск почему-то отменен. Пройдите с нами, пожалуйста, мы сейчас это уладим.

— Кем? — спросила она у любезной прямой спины в форме.

— Вашим братом… — сколько-то шагов спустя ответила любезная спина.

— С какой это стати? — спросила она не столько у молоденького сотрудника службы безопасности, ему-то откуда знать, сколько у воздуха.

— Сейчас мы все выясним, не волнуйтесь, — сказало не менее любезное лицо, пропуская ее вперед.

И захлопнуло за ней дверь, оставшись снаружи.

Несколько стульев вокруг овального стола, телепанель на стене, отсутствие запахов, невидимый налет ничейности. Не кабинет, не приемная. Служебное помещение. Никакого телефона. Все бежевое, мерзкий складской оттенок.

Паула спустила ребенка с рук на пол, придерживая за капюшон комбинезона, подергала ручку, невесть зачем налегла плечом, постучала — словно это могло быть розыгрышем. Достала телефон, увидела вполне ожидаемое отсутствие доступных сетей.

Какая же она идиотка.

Какие же идиоты те, кто все это затеял. Заблокированный сигнал телефона через 45 секунд запускает тревогу.

* * *

«Заседание переносится в зал 3125А по техническим причинам». Стандартное сообщение информационной службы. Напутали с расписанием, наверное; это случается часто, даже в Лионе. Анаит переслала сообщение на номер службы безопасности Сфорца просто потому, что ее попросили. Дьердь очень хотел приставить к ней полноценную охрану, но это смотрелось бы слишком уж вызывающе. Сговорились на разрешенном «маячке» и сообщениях о причинах перемещений.

Она не удивилась, что в зале было еще пусто: пунктуальность — вредное, непрестанно наказуемое качество. Не удивилась, и увидев там одиноко сидящего Антонио да Монтефельтро. Подошла к нему, он улыбнулся в ответ на приветствие.

— Вы вчера рано ушли.

— Основное мне сообщили.

— Что сказала супруга о сенсации дня?

— «Придется все-таки посмотреть», — еще шире улыбается Антонио.

Посмотрел на нее, на сумку, на обводы бокового кармана.

— Вы собираетесь вязать?

— Очень успокаивает. И того, кто вяжет, и тех, кто смотрит. Вообще-то у меня есть вторая пара спиц, хотите?

— Лучше мне. — Моллар из Комитета по высшим учебным. — Мне очень нужно успокоиться. Второй раз уже помещение меняют.

— Второй? Меня сразу сюда.

— Это вам повезло, меня и Баччан сначала завернули на 29-ый, потом передумали. Она сейчас подойдет.

Аккуратный стук. Эми Баччан, она сегодня председатель. И сразу за ней — Шварц. Обещал прийти и пришел. Конечно же.

Сигнал тревоги она нажала, уже точно зная, что все, что захочет сегодня произойти, произойдет все равно.

— Вы двое, — вместо приветствия сказал Шварц, — можете покинуть помещение. Я считаю до пяти. В противном случае вы остаетесь на свой страх и риск. Раз… два…

Антонио смотрит, словно примеривается к прыжку в сторону двери — и остается неподвижным.

— Что вы себе позволяете? — интересуется Эми.

— Не спорьте, уходите, — просит Анаит. Сама она не двигается. Не стоит двигаться, когда на твоих соседей указывают дулом пистолета.

— Три.

Моллар, умница, ретируется без лишних препирательств.

— Господин Шварц, займите свое место! — Эми когда-то была директором школы для малолетних преступников у себя в Агре… к сожалению. Лучше бы у нее не было этого опыта.

Шварц не взвинченный подросток с самодельным ножом или бомбой. Он совершенно довольный собой постановщик второго действия в очень гнусном шоу.

— Четыре.

— Сейчас я вызову охрану — и вас возьмут под стражу! Даже если вы в меня выстрелите.

— Пять. Ваш выбор, сударыня. Надеюсь, он был осознанным. Располагайтесь поудобнее, мы задержимся на некоторое время. Благодарю, охрана уже извещена, — это вновь Эми, нажавшей на кнопку на столе. — Вы ведь смотрели сегодня новости? Представьте себе, что вы в пилотной серии «31 этажа».

Антонио, кажется, замер или замерз.

Пилотная серия. А бонусную серию «Мстителей» она видела там, в музее.

— Вы киноманьяк? — интересуется Эми.

— Айн, — говорит Шварц, слегка наклонив голову. — цвай, драй.

Скрежет, треск, сирены. Возмущенный возглас оборван на середине.

— Противопожарные переборки. — объясняет Анаит. — Садитесь, Эми, мы отрезаны.

Он не мог этого сделать один. Даже Шварц не мог этого сделать один. Не здесь. В Башнях очень трудно работать. Джон объяснял ей пару лет назад, почему идея теракта в зданиях Совета, в Лионе и в Орлеане, даже не рассматривалась никем, несмотря на всю соблазнительность. Дорого. Шварцу нужны были люди внутри. Помощники. Прикрытие. Что бы он еще ни сделал сегодня, двух или трех человек он уже убил. Если они стояли высоко, двоих или троих. Если ниже — больше.

Мы ждали, что он сбежит и его прикроют… многие. Что он превратит себя в священную корову на заседании. Этого — никто не ожидал.

— Сядьте, пожалуйста, в разные углы.

Антонио, и так сидящий в углу, не шевелится — действительно, не пересаживаться же ему напротив. Комната невелика… нужно было понять, что это ловушка, уже по ее размеру. В Башнях, конечно, как всегда, организационный бедлам, но помещение слишком тесное. Это же переговорная: два ряда столов, по три в каждом, дюжина стульев, две огромные телепанели в торцевых нишах. Серо-зеленая стандартная обстановка: тяжелые столы, удобные эргономичные кресла, безликая нежилая чистота. Обычная из обычных переговорная. Для пилотной серии обстановка слишком бедная. Тут надо, чтобы актеры постоянно держали зрителя в напряжении.

Если бы кое-кто уже не сидел внутри с видом, что так все и должно быть.

Спрашивать эту злосчастную каракатицу через всю комнату, через голову Шварца… а почему нет? В конце концов, вчера он выпустил Шварца на трибуну, потом устроил из-за него битву на кодексах, а под конец еще и притащил на хвосте к Джону. А сам потом сбежал, между прочим.

— Антонио, как вы-то ухитрились вляпаться? Это же не зал заседаний.

— Я проверил, сообщение официальное, пришло через систему со всеми реквизитами. Моя охрана даже помещение осмотрела… — другой бы развел руками, каракатица только вздыхает.

— Он не соучастник, — разворачивается на стуле Шварц, поигрывая многокнопочным пультом. — Он испытуемый. Вы можете достать оружие, господин да Монтефельтро. Оно вам понадобится.

Антонио молчит. И за… что там у него, не хватается.

— Сейчас, — поясняет Шварц, — мы будем ставить эксперимент.

В ближней нише оживает экран. Тот самый полутеатр на 29-том, толпятся, галдят, ждут председателя и… докладчиков.

— А комната у нас в самый раз. Предыдущая была бы несколько великовата, да и толпа не способствует вдумчивому отношению. А давайте ее и оттуда уберем, а?

Он щелкает клавишей на коммуникаторе. У Шварца связь есть, значит ли это, что она пока есть у всех? Открыть сумку, достать наполовину связанную левую полочку свитера, спицы. Нажать на втором комме кнопку «передача».

На экране ничего не происходит минуту, полторы. Потом собравшиеся начинают вертеть головами, кто-то прижимает ладонь к груди, лица багровеют, кто-то разумный, ах да, Чанг, распахивает нижние створки, а они открываются, значит, в отличие от нас, зал на 29-м не блокирован — толпа ломится наружу, кого-то тащат, наконец-то гудит сирена, включаются вентиляторы…

— Это очень разумно с их стороны, — комментирует Шварц, — теперь газ пойдет чуть быстрее. Впрочем, тут все дело в концентрации. Вещество опасно только в замкнутом объеме, например, здесь. — Экран сплитует, на второй половине — сидящая женщина с ребенком на руках вскидывает голову. — Сударыня, вы можете не скрываться, достаньте комм и общайтесь свободно. Для вашего удобства я подключу изображение.

Второй экран. Дьердь и Максим, вид слегка сбоку — тоже вскидываются, оборачиваются. Принудительный прием вызова — значит, Шварц взломал систему оповещений.

— Вот теперь все готово, приступим. Вы, госпожа Баччан, будете свидетелем в нашем испытании, благодарю вас за настойчивость.

Антонио щурится, словно близорукий. Эми молчит, задумчиво изучает развалившегося в кресле Шварца — должно быть, уже поняла, что атаковать его не стоит, и стрелять в него нежелательно, пока он не обозначил основные условия. Может быть, у него взрывчатка под рубашкой, а может, просто осколочная граната — и всем хватит. А, может быть, все значительно хуже.

— Люди прискорбно пренебрегают пожарной системой. А в ней скрываются такие возможности… Теперь к существу испытания. Господин да Монтефельтро, в ближайшее время вам предстоит застрелить одного из двоих присутствующих. По вашему выбору. То есть, меня или госпожу Гезалех. Госпожа Баччан, как свидетель, естественно, неприкосновенна. Выстрел в себя не считается и повлечет за собой штрафные санкции, как и за свидетеля. — Шварц кивнул в сторону экрана, где невозмутимая женщина укачивала ребенка.

Ей все слышно, но она даже не смотрит на экран. Улыбается капризничающему малышу, ему года полтора — Анаит не может определить точнее.

— Зачем? — лаконично интересуется Антонио.

— Ну как же — зачем? — улыбается Шварц. — У нас у всех есть шанс испытать себя пред лицом Господа. Вы покажете всем, что такое правильный выбор. Вы же так любите это слово, «выбор». Господин Левинсон, как обычно, постоит и посмотрит, а я — тоже как всегда, буду сидеть и ждать. У вас очень мало времени, да Монтефельтро. Выбирайте, кто умрет. Госпожа Гезалех, я или ваша жена… с ребенком.

Антонио смотрит на Шварца чуть наклонив голову, будто перед ним, нет, не чудо света, а скорее, человек, не знающий самых элементарных вещей. Господи, думает Анаит, он ведь и вправду не знает. Или не понимает. Ну допустим, Шварц может считать чушью все эти древние правила, но меня-то он в руках держал тогда в музее, прикрывался мной — и все наверняка почувствовал. Почему же он думает, что Антонио — другой?

— Извини, Вальтер, — говорит да Монтефельтро, и «ты» вместо «вы» звучит очень-очень громко. — Ты, возможно, не поверишь, но это стандартная ситуация. И на нее есть правила, которым я обязался следовать. Мне, как главе дома, запрещено рассматривать требования, подкрепленные аргументами такого рода. Есть несколько исключений, но твой случай к ним не относится. Так что я, — он демонстративно встряхивает ладонями, — умываю руки. Все, что произойдет дальше — твой выбор и на твоей совести. Я никого не похищал и никого не травил. Я делаю, что обязан, и мой путь прям.

Он очень интересно это говорит. Четко, внятно, слегка напоказ — и при этом чуть-чуть быстрее, чем надо. Словно торопится произнести обязательные слова, в которых не видит особой необходимости для себя лично. Старый ритуал. А на самом деле ему скучно и жаль потраченного попусту времени.

Шварц заметит.

— Связь действительно есть? — Антонио тянется к портфелю и медленно достает не пистолет, а плоский планшет. — Если уж заседание не состоялось, то у меня важная сделка наклевывается.

Шварц смотрит на него с искренним любопытством, словно впервые увидел. Наверное, так и есть. Вместо встревоженного отца семейства и старого знакомца — слегка раздраженный деловой человек, который наконец-то снял маску. Кальмар финансового мира. Наконец-то ему не нужно притворяться.

— У вас есть десять минут на вашу сделку, — пожимает плечами Шварц, — Впрочем, нет, на сделку у вас есть больше.

— Я уже понял.

И все, и здесь уже никого нет. Тысяча и один способ покинуть запертую комнату. Например, уйти в эфир. Можно еще в себя. А можно никуда не уходить и считать петли.

— Смотри, милый, какой глупый дяденька, — говорит женщина на экране. Шварц, кажется, включил звук, или раньше она молчала. — Он думает, у него что-нибудь получится. Он думает, я не знала, куда выходила замуж… Он думает, он умнее всех предшественников, а их было так много…

Шварц раскачивается на стуле, оглядывает аудиторию. Смотрит на часы. Смотрит на другой экран, где Максим с сумасшедшей насекомой скоростью работает за тремя мониторами сразу, поочередно распоряжаясь в одну и другую гарнитуры — жалко, звука нет, — а Дьердь глядит на его руки остановившимся взглядом, только иногда поворачивает голову или что-то спрашивает.

Картинка Шварцу по душе, судя по усмешке. «Стой и смотри», да?

Вот так вот, через плечо смотри, да?

Возьми себя в руки, Анаит. Ты с тоской и тревогой взираешь на любимого человека, который ничем не может тебе помочь. С тоской и тревогой, а не давясь со смеху.

А то этот идиот заметит.

— Скажите, — подает голос Эми, — а свидетелем чему именно вы меня назначили?

— Это у него ордалия, — не поднимая глаз от экрана, отвечает Антонио. — Божий суд. Обычай довольно древний, восходящий корнями к архаическому праву. В основе идеи ордалии лежит убеждение, что Бог дарует победу правому при любом соотношении сил. Знаете же выражение «Бога нельзя убедить большой армией»? Сказал, кажется…

— Спасибо за справку, — ядовито усмехается Шварц. — Сказала Урсула Франконская после чуда на Марне, как у нас знает каждый школьник.

— Да, так вот он считает, что, если высшие силы не мешают ему вершить правосудие по своему вкусу, значит, он прав и правильно выбрал меру. Только он, конечно, все перепутал. — Антонио замолкает на несколько секунд, потом быстро отщелкивает по планшету серию стилом, — Вальтер, Бога спрашивают один на один. Купи утюг и не плоди лишних сущностей.

— Считай, что я бросил тебе вызов.

— Тогда отпусти посторонних и давай испытаем судьбу по обычаю. Железом, огнем или водой.

— Нет, Антонио, — усмехается Шварц. — Придется тебе все-таки стрелять. В меня или в госпожу Гезалех. В противном случае твои жена и сын умрут раньше, чем ваши люди успеют взломать дверь. У тебя осталось шесть минут на размышления.

— Вальтер… — с ленивым отвращением смотрит на него человек, которому больше не надо притворяться. — Ты все-таки неисправимый франконец. Я, слава Пресвятой Деве, бесплодием не страдаю.

Кажется, Шварц не знает этой истории. Кажется, он не понял, что Антонио цитирует прекрасную даму Катарину Сфорца. Это ей некогда угрожали жизнью детей, а она только смеялась — утроба никуда не делась, значит, дети будут еще. А вот Паула да Монтефельтро, выросшая в доме Сфорца, семейные легенды помнит хорошо. Потому что на этой фразе начинает тихо, но очень заразительно хихикать.

Мальчик на коленях моментально ловит ее смех, откликается.

Анаит поднимает вязанье перед собой, рассматривает внимательно. Тут, наверное, уже нужны зеленые нитки. Или нет? Спросить? Неудобно — и можно кому-то сорвать игру.

Господин Шварц, кажется, зашел в тупик. Анаит переглядывается с Эми — та смотрит на террориста как на запутавшегося подростка. Вот он размахивал пистолетом, угрожал всех убить и застрелиться, а взрослые не поддались, и теперь он не знает, что ему делать. То ли всех убить, то ли бросить оружие и разреветься.

Интересно, Шварц изучал досье тех, кого сюда заманил? Это он себе путь к отступлению проложил? Закончит рыданием в жилетку Эми?

* * *

Он нас всех убил и закопал. Вчера с трибуны расстрелял, сегодня закопал во рву. Вчера убедительно доказал неполноценность в теории, а сегодня полностью подтвердил все сказанное практикой.

Сегодня начальник смены охраны здания N1, бывший студент Шварца, по его просьбе произвел несколько сравнительно безобидных действий. Поломку в системе кондиционирования, сбой сканеров на входе, а также дал задание подчиненному задержать госпожу да Монтефельтро, якобы по распоряжению сверху. Всего-то три действия. Три прикосновения к ключевым точкам.

Он больше ничего не сделает, начальник смены — разве что разложится и начнет нехорошо пахнуть, но это к вечеру. Пока он тихо уткнулся лицом в стол.

— Анклав Сфорца? Говорит капитан Самир Халаби. Контроль над службой безопасности восстановлен. Начальник смены мертв, я заместитель.

— Спасибо. — отвечает знакомый голос. — Сейчас к вам упадет протокол для обмена — и инструкции. Следуйте им, пожалуйста. — И добавляет. — Мандат Антикризисного комитета. Код прилагается.

Самир Халаби смотрит на стол, на свои руки. Мандат АК. Разбрасываться такими словами никто не будет, даже сейчас. Значит, либо они все же договорились с Советом, либо АК взял власть прямо. Вчера Самир подумал бы еще — выполнять ли, прикидывал бы, на какой стороне окажется. Но сегодня в этом здании слишком часто нарушали служебный долг. И плоды этих нарушений, вот они, на экране.

— Есть. — отвечает он, и служба безопасности башен разворачивается на 180 градусов.

* * *

— Вы меня извините, Максим, — печатает Левинсон, — но ваш кабак, когда любая мелочь решается через вас, вы восстановите потом, когда это закончится. А сейчас, пожалуйста, не мешайте мне.

Максим готов не мешать. Он знает, что лучше всего справляется, когда работает один или в малой группе, которую может «надеть на себя» — или ведет собственную операцию. Он и создал себе такую группу, дома, во Флоресте, и работает по своим планам. Но война не спрашивает. К счастью, она иногда и отвечает.

Приемник в ухе и один из мелких экранов на столе прямо подсоединены к небольшой пластинке, закрепленной под столом — как раз руку положить. Левинсон, очень трудно не думать о нем «господин декан Левинсон», привинтил ее с утра. Как он сказал, «на всякий случай». Теперь через нее текут распоряжения. Мастер-класс по управлению разнородными группами в условиях многосоставного кризиса. И по перехвату контроля в этих группах… впрочем, самая тяжелая часть и вовсе прошла безболезненно — когда они вышли на службы да Монтефельтро, выяснилось, что ровно десять секунд назад Антонио уже успел — прямым приказом — переподчинить своих тому же Левинсону.

Старший его охраны доложил об этом так, что скрытый смысл был ясен: наш шеф спятил, но его приказ будет выполнен в любом случае. Вот и хорошо. Служба безопасности да Монтефельтро многочисленна и с профессиональной точки зрения безупречно хороша. Антонио с ней работает, любит, холит и лелеет.