Башня вавилонская

— А кто этот документ составил? — интересуется сеньора. Странное что-то с ней. Обычно при Франческо она сидит молча и только клювом злобно щелкает.

— Левинсон из Новгорода, — отвечает Алваро.

— Ого, — говорит Максим.

— Он к нам не пойдет.

— Что, и к телефону не подойдет? — усмехается Камински. — На тебя насмотрелся, свинья ты этакая?

Ну вот. Не избежал.

— Ничего он такого не видел, — говорит Алваро. — Вы же знаете уже… что я там делал. Пришел, поговорил. Показал им — немножко. Себя немножко. А что делать, это я много показал, но не все, кое-что забыл по дороге, отвлекся. Левинсона этого я просто видел и с ним ехал, он меня на выезде перехватил и к автобусной стоянке подбросил. С виду никакой, обыкновенный бородатый дядька, побитый сильно. — Он заметил, что сорвался на уличный говорок, но поправляться не стал, было почему-то уместно. — Только он страшный, как я не знаю вообще. Как… Одуванчик, если бы ему сейчас пятьдесят и все время везде война. И он к нам не пойдет.

— Почему? — интересуется Франческо. Алваро пожимает плечами. Ну не пойдет, ну что тут можно еще сказать. Можете пробовать, а я знаю. — Ладно. Хотелось бы, конечно, встретиться с ним лично. Придумайте что-нибудь.

— Я? — хлопает глазами гарпия. — Вы это на меня повесить хотите?..

— Пока не найдете, кому можно передать этот пост, — усмехается Франческо.

— Вы…

— Садист, тиран, сумасброд — и еще жулик. И работа со мной входит в число ваших служебных обязанностей.

— Хорошо, — неожиданно легко соглашается Камински. — Я найду. Я вам все найду.

Почему-то Алваро хочется залезть под стол. Почему-то его радует это желание. Полиэтилен куда-то подевался.

Шварц оставил записку. Недлинную, не вполне цензурную, но достаточно подробную, чтобы удовлетворить поверхностное следствие. Имя «да Монтефельтро» в ней не упоминалось вовсе. Он оставил записку, а вот действия, обычно следующего за составлением такого рода документов, совершать не стал. Он просто ушел с территории филиала, нарушив обещание, данное коменданту. Ушел пешком, с рюкзачком — и уже за пределами периметра тщательно растворился в воздухе. Его дальнейший маршрут не смогли проследить ни местные, ни наблюдатели Совета, ни даже люди Щербины, что было особенно приятно. Есть порох в пороховницах. Совести только нет.

Мистер Грин, желавший зачем-то поговорить с виновником торжества и, вопреки репутации, опоздавший, пожал плечами: люди на многое идут, чтобы бесповоротно подать в отставку. И значило это, что пропажу искать не будут, во всяком случае, официально. А больше председатель Антикризисного комитета ни с кем разговаривать не стал. Только вежливо попросил разрешения перезвонить господину же представителю при студенческом совете… вероятно, завтра. А, может быть, послезавтра. По обстоятельствам. Очень интересно выглядела эта просьба рядом с запиской от Анечки Рикерт «Все, что рассказывали об иезуитах — правда.»

Суматошный день лихорадочно бурлил, бурлил и вдруг оборвался — за час до полуночи. Срочные и важные дела сделаны, несрочные и важные распределены, несрочные и неважные помещены в надлежащий долгий ящик. Филиал на плаву. Несколько собраний, выступлений и обращений по внутренней связи. Замены в учебном плане, некоторые изменения в распорядке. Кое-какая физическая реорганизация. Уничтожение чужих гнездышек и заначек. Ответ на сорок тысяч вопросов. Следователям, унылому представителю Совета, здешнему же выпускнику-управленцу еще досмирновских времен, коллегам, студсовету, особо настырным родителям. Визит городской администрации, за что спасибо студсовету с его посланием. Левинсон еще накануне считал, что включать пункт о невыдаче положенного пива — тактическая ошибка; оказалось — нет. Местные власти были просто в восторге и хотели увидеть авторов, чтобы пожать им руки и поблагодарить за доставленное удовольствие.

«Хоть и с виду не наши, но характер наш, — констатировал глава городской управы. — Воздух у нас такой, наверное. Навевает».

И все это время в Левинсона ежечасно, ежеминутно просачивалась, впитывалась, впивалась информация о том, чего он до сих пор видеть, слышать и знать не хотел. И ухитрялся не знать.

Совет заказал безопасных специалистов? «Кубоустойчивых», так сказать? Так что в том плохого, особенно в виду того, что творится в «контрольных» филиалах? С нашими так не бывает, вон, у Шварца за столько лет всего трое сорвались, считая с Векшё — где патологию прозевали, где стресс великоват оказался. У меня четверо, а у меня и набор в год втрое… А у Смирнова вообще один минус на фюзеляже, при том что у управленцев на рабочем месте искушений даже побольше будет.

Методики? Легальные, проверенные, одобренные и рекомендованные. Некоторые разработаны корпорацией да Монтефельтро, переданы безвозмездно, спасибо ему большое. Кто-то спрашивал, где они это взяли? Спрашивали — и получили доступ в обучающий центр для персонала. Вот наш отдел разработок… а вот еще в Африке, а вот…

Напрасно Моран решил пойти с этой карты. Именно тут комар носа не подточит.

К тому времени, как выпускники взрослеют и начинают себе сами цели ставить, привычки и ценности уже так глубоко сидят, что их бульдозером не выкорчевать. Красота. Верней… не красота, но терпеть можно. Не обращать внимания на Морана и терпеть.

Черт бы меня побрал. Вот что стыдно будет перед Мораном — никогда не думал. Сидели по углам, ничего ему не говорили — ну объяснишь вяло, что не годится, мол, вот эта идея, нехорошо, не сработает. Послушает — прекрасно. Не послушает — что с него возьмешь. А он из преподавателя превращался в компрачикоса. А мы работали с его творениями, не думали о том, как они становятся такими — и старались лишний раз не смотреть в его сторону. Чтобы случайно лишнего не понять.

Он ведь таким не был. Там. Тогда. Тогда все были другими, и Моран, может быть, слишком, больше чем должен хороший командир, любил своих сопляков, и Шварц, который в одиночку вскрыл бункер гаванского Дома правительства, и Саша, которая, получив приказ обстрелять из танков плохо вооруженную толпу бывших заключенных, разрядила обойму в рацию и сказала «Ой! Полломаллосссь?». Тогда все были людьми. И друзьями друг для друга. А стали — строками в расписании занятий, и кто хотел смотреть на другого, кто сказал другому «Хватит!». Никто. Никому.

Можно было грешить на ту мину: после нее и правда многое не вспоминалось, словно вместе со шкурой и костями вырвало из памяти какой-то кусок. Было — искали, убивали или подводили к выходу в отставку. Пятеро. Четверо кадровых военных и богатый мальчик с большими возможностями и причудами. Хороший мальчик. Было, но не вспоминалось сердцем, не ощущалось. Затерялось в тумане. Но люди ведь никуда не делись. Рукой подать, в соседнем корпусе, встречались каждый день.

Пару лет назад он смотрел тот дурацкий сериал про мстителей — и фыркал, и думал, что кубинские дела просто просились в телемелодраму, и неудивительно, что сценаристы в порядке бреда додумались до сюжета, который они, банда великовозрастных подростков, взяли и осуществили всерьез. В конце концов, часть целевой аудитории, правильно? Он смотрел, смеялся, сравнивал, а рядом, оказывается, ходил Шварц, пытаясь понять, кто же все-таки его продал.

Лень, трусость и равнодушие.

Последнее он сказал вслух — и инспектор Гезалех, уже, кажется, снова засыпавшая перед монитором, подняла голову и спросила, о чем он.

Она успела сменить свитер на блузку из темного, полуночно-синего, слегка искрящегося шелка. Первая брюнетка, которой к лицу такой оттенок — хотя что ей не к лицу? Очень легко представить Анаит и в вечернем платье — синий шелк, переливы, мех, бриллианты, — и в бесформенном хулиганском комбинезоне с огромными заплатами, которые носили нынешним летом новгородские школьники, озадачив даже привыкшее ко всему старшее поколение. Да, четырехколесные ролики и головную повязку с надписью «Осторожно, дети!» добавить, разумеется.

О чем? То, что понял сам про себя, можно и рассказать другому — хуже не станет. Все равно, один человек уже знает — и не забудет. И хорошо, что не забудет. Этого еще не хватало, вдобавок ко всему остальному.

Дьердь Левинсон встал, задернул шторы, отгораживаясь от осени, слишком похожей на зиму, и начал объяснять. Все. С начала. С высадки в Заливе Свиней. С того, кем они были. С того, что и кого он предал.

Он говорил о себе и о том, что с ним стало, о других — и о том, что с ними сделал. О том, как все отступили друг от друга, и он со своим «дело-то наше справедливое, но на фоне реформы неэффективное», может быть, стал первым. О том, как до вчерашнего дня не сомневался, что Моран собрал всех к себе по старой дружбе, не корысти ради, и до вчерашнего дня не спрашивал никого и ни о чем, даже Шварца, хотя с тем явно творилось неладное. Обо всем с начала и до конца.

Красивой, умной, неповторимой женщине, которую он очень не хотел потерять; но промолчав, потерял бы больше: себя. Исповедовался, и больше всего боялся какой-нибудь ерунды, утешений и поглаживаний, поверхностного, пустого всепрощения.

— Да, ты прав, — сказала она мягко и непреклонно. — Это действительно лень, трусость и равнодушие. Но это не все, что у тебя есть, правда?

Что-то все-таки правильно крутится в этом мире, спасибо ему. Она поняла. На самом деле. В том единственном смысле, который был нужен, в прямом. И по-прежнему считает его равным. Что-то все-таки есть вокруг, кроме осени. А у него?

— Это теперь придется проверять. Все и с самого начала.

Нам придется все менять не только здесь, думает Левинсон. Нам придется все менять везде. По всему университетскому фронту. Потому что… я собрал эту статистику, но я слишком долго медлил с тем, чтобы ее отдать. Даже когда выяснилось, что ее есть кому отдавать. Если бы я сделал это раньше — но это вода под мостом. Главное, все, что мы делаем, должно будет работать не только у нас. И не только с нашим специфическим контингентом. И показывать результат придется относительно быстро, потому что страх иррационален и не выветривается, и возвращается, а уж поводов мы дали… Нам нужна помощь. Я думал купить ее за собранное — но, может быть, ее и не надо покупать…

Вполне возможно, Сообщество будет радо не меньше нашего.

— Анаит, у меня есть к вам одно достаточно странное предложение.

— Если я приму твое предложение, то не смогу продолжить инспекцию. Конфликт интересов, — слегка улыбается она, и кажется, в небольшой зазор перед ее ответом уместилось взвешенное размышление.

Все безумие последних дней обретает замечательное, единственно возможное объяснение: это сон. Путаный, немного бессвязный, отчасти логичный. Из тревожных сигналов, которые все сыпались и сыпались мимо сознания, сплелась вот эта фантасмагория. Предупреждение, осмысление, озарение… все сразу.

Идеальная женщина — просто идеальная и лично для него идеальная, — порожденная сном, сидит в кресле его кабинета, откинувшись на спинку, и она определенно слишком хороша, чтобы существовать на самом деле, а уж то, что он только что услышал, могло породить только подсознание. В виде компенсации за историю Морана.

Моран. Моран и Шварц. Обязательно нужно запомнить, когда проснешься. И принять меры, пока не стало поздно. Пока еще не прибыла настоящая инспекторша. Пока Шварц не принялся ломиться из окружения, а Саша не убила любимого человека… С Мораном, кажется, время ушло, это придется делать самому. К сожалению, или к счастью. Это все-таки лучше того, что уже успело присниться. Но очень грустно будет потом смотреть… Анаит Гезалех ведь реальный человек. И даже похожа.

А пока что — раз это сон… и, тем более, мой собственный сон.

— Совет проглотил Джастину ФицДжеральд… отчего бы ему не сделать то же самое второй раз? А не захотят, подождем до конца инспекции. Не так уж долго.

— Ну что ж, — говорит прекрасный продукт воображения. — Я им напишу. Но ты все же выскажи свое предложение вслух.

Я хотел-то всего лишь сказать «помогите мне пригласить сюда тех, кто учил вас», но если меня поняли неправильно — и согласились, то кем нужно быть, чтобы отступить? Шварцем?

Во сне, говорят, надо увидеть свои руки — тогда поймешь, что сон это сон, и сможешь им управлять. Увидеть. Или увидеть и…

— Анаит, будьте моей женой.

Человеческий организм состоит из воды. Почти весь. Джунгли тоже состоят из воды, почти все. Обопрешься ладонью, а поверхность отступает под рукой и навстречу тебе лезет вода. Вдохнешь… и чувствуешь, как на стенках дыхательных путей оседают большие жирные капли. Пыльные… Он знал. Он был к этому готов. Он умел справляться с собой. Местные говорили «Парень, а что ж ты так на белого похож?» Принимали за флорестийца — он успел перенять акцент флоридского побережья, а юкатанский не усвоил еще. Он держался, это он умел. Он был Карл Векшё — и он вообще многое умел лучше остальных. Например, сделать так, чтобы в этой воде, в этих джунглях не ломались системы связи. И чтобы их можно было быстро починить, если сломаются.

Починить связь. Починить операцию. Починить боевую организацию. Многое получалось легко, потому что он знал и умел лучше прочих. Другое у него получалось с трудом, а у всех остальных не получалось вообще. Год почти прошел, и он добился большего, чем добился бы тут кто угодно. Карл был почти счастлив. Оппозиционная группировка обгладывала невезучую корпорацию с краев и нацеливалась на центральный комплекс. Он знал этот мир изнутри, знал, как победить.

Рано или поздно Сфорца и все его окружение получат по заслугам. Не нужно торопиться. Карл много читал про таких, как он сам. Очень много. Мог бы сам написать книгу. Знал, что самое опасное в его случае — поступать, как хочется. Нужно помнить о том, что родился слишком импульсивным. Один раз он едва не взорвался — и едва не умер, второго раза не будет.

Это он осознал еще в клинике. А другое — позже. В том, что с ним произошло, было, на самом деле очень мало личного. Сфорца просто не требовались такие как Карл — независимые, со своими ценностями, со своими целями. Не только в компании — а вообще нигде. Но в компании — особенно. Ну разве стал бы Карл сидеть сложа руки, когда Сфорца со своими иезуитами взял на прицел университет? Нет, конечно. И не так сложно было догадаться. Так что не подвернись тот предлог — он забыл все детали, кроме своей ошибки с вином, при воспоминании о ней желудок до сих пор сводило судорогой, — нашлось бы что-то другое.

Когда рвануло, Карл не пытался связаться ни с кем. Его слишком хорошо замазали. Не пытался. Но перебрался поближе к городу и стал очень внимателен. Скоро, очень скоро его начнут искать. Свои. Те, кто поймет, что он стал первой жертвой войны. А поймут они быстро.

Самым несправедливым он считал, что свои про него словно забыли. Надолго. Люди существа слабые, слабые и ведомые. Стадо. Идут за самым успешным, а определяют его по перьям. Да, у кое-кого перья на первый взгляд пышнее и ярче, но они слабаки. Оба. И хозяин, и его любимчик. У них слишком много уязвимых мест…

Когда дождь выгонял из воздуха кислород, а невидимое за тучами солнце нагревало этот жидкий воздух до невыносимой температуры, казалось, что тело перестает выжимать из себя пот ровно потому, что окружающее не вместит ни капли лишней влаги. Тогда он дремал в гамаке, накрыв лицо широкополой хлопковой панамой. Не спал, а дремал — и думал о двух слишком наглых попугаях, об их уязвимых точках и слабостях.

А мир вокруг смещался с насиженных мест.

И когда грянуло — грянуло быстро, как всегда и бывает с такими операциями. Всегда стараются не дать противнику шанса опомниться и ответить. Инспекция-заявление-шумиха… а на следующий день проректор Моран уже мертв и оказывается, оказывается, все последние годы управлял филиалом незаконно, ах как интересно. Только не всех можно поймать вчистую. И не у всех первое столкновение отбивает желание драться. Моран мертв… но зато ожил адрес, куда никто не писал несколько лет. Адрес, известный всего двоим.

Карл не удивился. Это было… совершенно неудивительно. Закономерно. Естественно. На кого еще мог по-настоящему рассчитывать человек, который знал его лучше прочих? На кого мог положиться?

Раньше он не выходил на связь, потому что просто не мог. Знал, что Карл переживет все, что случилось, переживет и справится, а иначе и смысла нет на него полагаться. Кому нужны слабаки? Что с ними можно делать — только закопать поглубже. Хотя, конечно, придет момент — и все вернется сторицей.

Когда я был один, когда я был забыт — разве ты был со мной? Ты отвернулся, испытывая. И ты будешь слаб, и я отвернусь…

Потом.

Он проснулся резко, полностью, как учили — рывком. Не потому что нужно, а потому что приятно. Прогнать по телу ледяную волну, ощутить ее сразу и везде, словно кошка, брошенная в прорубь. Здесь нет ни прорубей, ни кошек — разве что одичалые глубже в джунглях. Всех домашних сожрали. Остался только один. Воображаемый сам себе кот.

До Низука — три часа по прямой, но по прямой здесь даже вертолеты не летают и правильно делают. Потому что предсказуемое направление — верный путь на тот свет. Так что мы вместо этого доберемся до побережья, до туристской зоны… там и одежду сменим, и транспорт. И будет у нас вместо слишком белого обитателя джунглей — слишком загоревший турист из старушки-Европы, на автомобиле, принадлежащем отелю. А мозоли и все такое прочее, так яхты на что? Кого тут удивишь? Низук, конечно, зона уже не совсем безопасная — но и Карл не дама и не девица, чтобы не рисковать соваться туда без сопровождения. Промышленный город, порт… контролируется корпорацией. Пока. Через годик-другой поглядим. А, может быть, и не поглядим, найдутся дела поинтересней. Главное, Низук — транспортный узел и туда летают самолеты из Европы. Прямые рейсы.

Потом белый повернет за угол, и оттуда уже выедет местный на ржавой развалюхе. Помповик на заднем сиденье. вонючая сигара, очки на половину лица.

Потом… потом…

Ждать, просто ждать. Сомнительный бар, убогий номер на втором этаже — зато здесь чисто. Увы, только в профессиональном смысле. Ни жучка, ни укромного угла для наблюдателя. Только естественные флора и фауна. Отличный обзор — окна, щели в стенах и полу. Скрипучие половицы. Великолепное место для встреч. Ноут на изъеденном древоточцами столе смотрелся нелепо, но эти резвые машинки с очень живучими аккумуляторами в последние два года заполонили всю Терранову. И не отказываться же от хорошей вещи из-за ненавистного лазоревого логотипа?..

Гость вошел без стука — зачем еще стучать-то? — а дверь за собой прикрыл на щеколду. Судя по звукам, был не в соседнем номере, но где-то тут, на этаже.

Почти не изменился. Чуть постарел. Немного устал. Но, видно, отоспался во время перелета — глаза чистые, без прожилок, что в его возрасте… Нет, совсем не изменился. Ох, какого мы с ним наворотим.

— Господин декан, — говорит Карл Векшё Вальтеру Шварцу, — я рад видеть вас здесь.

Он правда рад. Рад видеть — и еще больше рад видеть здесь. Теперь Шварц знает, что такое обрушившийся мир. Пустота. Отсутствие опоры. Теперь они на равных.

Шварц выглядел совсем местным — вот он, высший класс. Обмятый, ношеный, но не с чужого плеча светлый костюм, галстук-шнурок, модная, но явно краденая шляпа с блестящей лентой. В одной руке стакан с пойлом из бара, в другой пистолет. Здесь пятеро из шести так ходят, не скрываясь. Шестой таскает обрез, словно портфель. Походка, улыбка — да, есть чему подучиться.

Декан стоял, слегка отставив ногу, салютуя стаканом, и смотрел внимательно. Местные обычно целуются трижды при встрече, обычай мерзкий, пришлось привыкнуть.

Целоваться Карл не полез. И не встал.

— Я должен предупредить, — сказал он. — Почти все, что я знаю о технической стороне «Сфорца С.В.» — засвечено. Я накапал часть этой информации кому не жалко — и посмотрел, что с ними станет. Сами понимаете, нас учили одни и те же люди.

Только я этих людей не предал. В отличие от Щербины.

— Но не мне вам рассказывать, что есть вещи важнее сиюминутных секретов.

И самое важное — сведения о людях. О том, как они тикают внутри.

— Д-да, — хрипло сказал Шварц, удивленно хмыкнул и от души прокашлялся в отворот рукава. — Извини, Карл, я запоздал…

Пуля, выпущенная в голову почти в упор, разрушает мозг гораздо быстрее, чем человек успевает осознать, что произошло. Поэтому ошибкой было бы предполагать, что для Карла Векшё было хоть какое-то «затем». Он просто кончился, словно и не было.

Господин да Монтефельтро не опаздывает, и даже не задерживается в приемной, хотя он туда пожаловал не за пять минут до назначенного времени, как требует деловой этикет, а за добрых полчаса, каковые означенные посвятил общению с персоналом. Персонал, судя по тому, что легкие отголоски хихиканья слышны и через стену, в экстазе. Господин да Монтефельтро бывает и таким; а может шествовать подобно каменной статуе из толедской пьесы. Монументально и величественно. Все зависит от того, что у него сейчас составляет доминанту. Какие чудесные интерференции это создает, подумать страшно. Вот сейчас выйдет он после разговора, став тих и мрачен, или, напротив, еще веселее — и поползет по коридорам слух, и наложит свой отпечаток на происходящее. Повлияет на «котировки». А принимает ли Антонио во внимание такие колебания, использует, игнорирует или рассчитывает на них как на защитную окраску — неведомо. Никому.

Возможно, даже части его парламента.

Дверь закрыта, звукопоглощающие перегородки опущены, жучков нет, аппаратура отключена — на всякий случай.

— Дорогой коллега, — говорит мистер Грин, — расскажите мне, пожалуйста, почему ныне покойный господин Личфилд так ополчился именно на Сфорца и вас.

Да Монтефельтро не промахивается мимо кресла. Но в сидячем положении оказывается несколько быстрее и резче, чем собирался. Глаза распахнуты. Импульсивный кто-то у него ведет сегодня.

— Вы хотите сказать, что убили его не поэтому? Что вы ничего не знали?

— В каком смысле «вы»? Максим, к его чести, вообще не собирался никого убивать, он просто хотел вышвырнуть Личфилда из политики. А я ничего не знал. Я убил его, потому что он мне мешал.

Антонио не будет просить не морочить ему голову, спрашивать «правда, нет, правда?» и прочим образом пытаться поставить временный забор между собой и фактом. Он просто смотрит. Вокруг глаз светлые круги: добропорядочно проводил время в горах. Как попросили.

— Ныне покойный Личфилд считал наиболее опасными именно нас, потому что ныне покойный Моран предоставлял ему некоторую информацию, якобы полученную от выпускников. Заговор корпораций Личфилд сочинил сам, но топор в эту кашу сунул Моран.

Интересным все же человеком был покойный. На этот раз Моран, а не Личфилд. Но куда более интересный человек сидит сейчас в кресле, вписавшись так, будто этот предмет обстановки собирали и калибровали лично для него, под параметры фигуры.

— А теперь я, если возможно, хотел бы услышать, почему я или Сфорца не узнали обо всем этом от вас — и перед пресловутым заседанием.

— Я был уверен, что лично вы осведомлены… — тянет Антонио. — По всем действиям так казалось. Я даже докладывал… наверное. Не уверен. А мой дорогой шурин… Ну, а на что значимо влиял этот личный элемент?

— Откуда я мог быть осведомлен? — И пусть попробует представить себе, как мне об этом сообщает — кто? Моран? Личфилд? Прямое начальство терциария да Монтефельтро, которому он почти наверняка ничего не докладывал и которое уж точно не общалось со мной?.. — А что до личного элемента, представьте себе, что мы с Максимом каким-то чудом оказались несколько более корректными людьми. И не превратили заседание в дешевую уличную клоунаду. И мистер Личфилд получил возможность сказать десяток лишних слов. Сами понимаете, каких и о ком.

Одним из несомненных достоинств внутренней организации да Монтефельтро является способность одновременно слушать, обдумывать, рефлексировать, готовить ответ — и ничего не упускать. Поэтому отвечать он начинает, едва дождавшись паузы; и горе тем, кто сочтет это невнимательностью.

— О нашем коварном заговоре он и так говорил вслух. Заговорив о прошлом, он уничтожил бы не меня, а себя и Морана. О нас оба ничего не знали вплоть до истории с Клубом. К тому же, я был уверен, что в филиале есть наблюдатели помимо меня. Это мои оправдания, — режет он воздух ладонью по горизонтали. — И еще я был просто в восторге от того, как некогда уважаемый мной командир, а потом соратник… скажем так, осваивает новые методы управления. У меня это постоянно проходило по разряду «личное дело». — Энергичное движение руки вниз.

Господин да Монтефельтро сегодня изумительно для себя откровенен и почти не играет.

Свернуть господину да Монтефельтро шею будет неправильно, думает председатель Антикризисного комитета. Взять его за грудки и трясти до удовлетворения? Непедагогично. Он только что, впервые, кажется, в жизни признал в присутствии постороннего, что совершил ошибку. Причем ошибся не в расчете, а на уровне базовых эмоций. Пришел в такое расстройство от, прямо скажем, химически чистого случая предательства, что скрыл жизненно важную информацию. Чтобы не уподобляться.

До чего у них там все запутано… Антонио ведь уже знал, как Моран обошелся с другим своим товарищем по оружию. Но почему-то думал, что с ним ничего не случится.

Запутано, и один врет напропалую, другой не видит дальше своего носа, у третьего случается вытеснение, четвертую пока трогать нельзя, а дело пятого теперь и вовсе в компетенции совсем иного суда. Замечательная картина, и не складывается же.

— Будьте любезны сейчас изложить все, сначала и со всеми личными подробностями. — Подобающим образом, прекрасно известным терциарию да Монтефельтро. Впрочем, никому не известно, что именно известно этому произведению искусства, и что ему позволено.

— Я фактически напросился на эту войну, — сказал да Монтефельтро, — Слишком долго к тому времени служил в армии, а оставалось еще полгода. — В переводе «мне стало скучно, потому что я освоил этот уровень». — Я предвидел, что будет плохо. Это было ясно до начала. Было ошибкой направлять на Кубу кого бы то ни было, кроме кадровых военных. Там все было ошибкой, но я тогда этого не знал, а вот эту часть — видел. Как я понимаю, ее видел и мой отец — и принял меры. Меня прикомандировали к локальному штабу операции. Я не возражал, я считал, что оттуда мне будет лучше видно. Но операция пошла под откос в первые же несколько дней, мы оказались не миротворцами, а стороной в многосторонней гражданской войне. Стороной — и триггером. Без нас конфликт вряд ли продлился бы дольше недели. Но в любом случае, одним из наших узких мест оказалась связь, а я хороший специалист. Так я попал к Морану. Он был там с самого начала, как и остальные.

— Вы решили понять меня буквально? «В начале сотворил Бог небо и землю».

Антонио улыбается. Странная такая ухмылка, как год назад, с еще не снятым с челюсти крепежом.

— Виноват. Моран так или иначе контактировал с остальными еще на острове, ну и я как связист. А потом мы все случайно оказались в одном санатории ССО, если на свете бывают случайности. Их, правда, всего два пустили под реабилитацию. Мы скучали, и… — И двадцатилетний солдат скучал в компании офицеров, в его случае ничего странного. — Я очень удивился, когда Шварц потом пошел за помощью к Морану. Подробностей не знал, ту акцию я не координировал, Шварц вообще одиночка по стилю и стремился свести контакты к минимуму. Моран сидел на кафедре и вряд ли мог бы помочь. Он и не смог, и пошел к Личфилду.

— Это вам Моран сказал?

— Да. Но в любом случае, за связь отвечал я, а это прошло мимо меня.

Поразительно.

— Шварц ни к кому не обращался за помощью. Он только послал сигнал тревоги. Послал Морану, потому что считал, что его уже накрыли, а с Мораном они поддерживали деловую переписку. Шварц его консультировал по преподавательскому составу. Хороший канал, не вызывает подозрений. Остальное — самодеятельность Морана. — Антонио опять не спрашивает, правду ли ему говорят. Но делает несвойственную ему короткую паузу перед ответом. — А вы, друг мой, как я понимаю, обиделись на Шварца — за то, что он доверился Морану, а не вам.

— Я предоставил его собственному выбору, — чеканно заявляет Антонио. Забрало опускается с лязгом. — Ну хорошо, — сдается через пару секунд рыцарь без обиды и упрека. — Вы это называете так. Но не совсем тогда. Тогда я только удивился, но я мог чего-то не знать. Но когда Шварца начали шантажировать, он тоже никого не предупредил. А ведь все мы, кроме Морана, могли считать, что остались вне поля зрения властей.

— А что Моран?

— Личфилд, конечно, заинтересовался обстоятельствами дела Шварца, а ресурсами он располагал. Он накопал кое-что.

— Без помощи Морана?

— Совершенно без. Если не считать первоначальной утечки, — качает головой Антонио.

— Вы знали, что Моран держал Шварца в убеждении, что его предал кто-то из вас?

— Нет. Он что, идиот? — Интересно, кто именно… — Я же сказал — Шварц действовал в одиночку. Его вообще никто не мог предать.

— У Шварца было иное мнение.

Да Монтефельтро сводит брови.

— Вы нашли дело?

В переводе «неужели и правда предали?»

— Нашли, естественно. На него случайно вышла военная полиция. Отчасти случайно. Один из тех, кого Шварц принудил к самоубийству, был не только бездарным и трусливым военным, но еще и не очень чистоплотным человеком. И успел стать предметом расследования по новому месту службы.

Антонио потягивается, запрокидывает голову, смотрит в потолок и начинает громко смеяться. Потом сгибается пополам и словно пытается зажать смех в животе, а не выходит. Выходит из него только хохот.

— Это… это же настоящая языческая храмовая роспись, — выговаривает он, вытирая слезы. — Знаете, такая где человек десять одновременно совокупляются, и даже не попарно. Я, я… — опять сгибается он, — даже пересчитать все позы не могу. Значит, Личфилд на Морана имеет то, что он накопал. А Моран Личфилда пугает мной и заговором. Личфилд наверняка знал, что Шварца никто не сдавал, и что Моран Шварцу морочил голову, и обещал на Морана Шварца спустить, если что. Я узнал про Шварца и Личфилда, и сам должен был сделать выводы. Шварца Моран пугал Личфилдом и внушал про предательство, чтобы тот не рассказал остальным. Я, кажется, упустил две трети?..

Что ж, метафора не хуже прочих. Господин да Монтефельтро способен провести — и проводил операции любой сложности. Он мировой переворот подготовил. Он мной манипулировал вслепую. А в пяти колодцах заблудился, потому что колодцы не абстрактные, деловые, всечеловеческие… а личные и слишком близко к телу. Всего-то и нужно было, один раз собраться и поговорить.

— Еще Моран объяснял Шварцу, что от его резких движений первыми пострадаете вы трое… А затем в эту схему встроились и вы, Антонио, когда рассказали часть этой истории Смирнову. Я, признаться, не очень понимаю, какие цели вы при этом преследовали, но действие ваш рассказ возымел. С этого момента Иван Петрович более не пытался внести раскол в дружные ряды Ученого совета — и поверил всем угрозам.

— Смирнову? Да я просто ему описал, что было на острове и после! Он мне жаловаться хотел, а я объяснил, что его гражданские мерки не вполне уместны, и почему, и сколько может стоить его терпимость. Это же было еще когда он стал деканом. Давным-давно. Погодите-ка… уж не решил ли Смирнов, что я его посвятил, чтобы… связать тайной?.. Да на том, что я ему сказал, он мог разве что кино снять. Пятый сезон «Мстителей». Вот сериал, кстати, не я, честное слово!

Не признаваться же, что не видел.

— Смирнов решил, что вы его… предупреждаете, как умеете, о том, что на самом деле происходит в университете. Он, кстати, додумал ваши исходники дальше, пришел к выводу, что вся ваша художественная стрельба была бы невозможна без прикрытия сверху и определил в ваши покровители Личфилда. Почти не ошибся.

— А что с Сашей? Как намекал Моран, она была в курсе его педагогических фокусов. По крайней мере, всю эту историю с Максимом они обстряпали вместе. — Визитер морщится. Понятно, еще одна точка расхождения. Очередное «она сама должна была понимать». — Кстати, доказать намеренность ошибки при постановке диагноза не выйдет. Вполне возможная погрешность дифференциальной диагностики. Да, надо ли мне пояснять, что я к этому развитию сюжета не имею отношения? Точнее, имел — но совсем не то?

— Не нужно. Диагноз — не ваша работа. Вы просто хотели заполучить мальчика для Франческо. Но вы ничего ему не сказали. Вероятно, все по тому же принципу: Максим несколько лет упоенно изводил весь университет и вы оставили его пожинать плоды. Я думаю, размер этой ошибки вы уже успели оценить сами.

— Ошибкой было бы, позволь я Шварцу уговорить Морана отдать мальчика ему, — усмехается Антонио. Вот как, и об этой детали он знал и молчал. — Но в чем, собственно, ошибка? Как я успел заметить, молодой человек в последние годы преимущественно счастлив, а это не о каждом можно сказать. Несчастные так не дерутся.

— А мне казалось, что вы поняли и оценили, что молодой человек преимущественно жив преимущественно чудом. Ему повезло больше, чем другим, которых вы оставили идти своим путем. О чем я и хотел с вами поговорить — как вы, наверное, уже догадались.

— Слушаю, — очень вежливо говорит да Монтефельтро. Разглядывает сложенные на коленях руки. Если не знать, что ему почти сорок, и не догадаешься. Пай-мальчик из хорошего колледжа. Явно считает, что совесть его чиста.

— Слушать? Нет. Вы мой брат, но я вам не сторож. Я прошу вас подумать и оценить, какой долей нынешней ситуации мы обязаны вашим… принципам. И можем ли мы позволять себе это впредь. О прошлом поговорите с вашим исповедником, если вы этого еще не сделали.

— Если вы так ставите вопрос, то моим принципам мы обязаны всей ситуацией. Тем, где мы и на каком фоне, — мило улыбается Антонио.

— Как мы только что установили, мы обязаны всей ситуацией моей привычке не иметь за спиной лишних факторов риска — и готовности совершать преступления, чтобы этого избежать.

— Это входит в определение. Именно потому здесь сидите именно вы, а не кто-то из тех бездарных авантюристов. Все, что вы делаете, всегда застраховано в три слоя. Это прекрасное качество, но не пытайтесь меня переделать на свой лад.

А то он будет сопротивляться. «Я жив — значит, я прав». Испытание свойств себя, непрестанное и безжалостное. Особенно безжалостное к невольным соучастникам этой его пляски на канате.

— Избави меня Боже. Синьор Антонио. Я сейчас смотрю на четырех человек, которым вы, в каком-то смысле, были товарищем. На то, что с ними стало. На тех детей, которых они растили. И думаю о том, кому еще будет позволено дойти до края, потому что вы не сочли нужным предотвращать преступление, видите ли, проистекшее из собственных решений человека. Я не имею права вам приказывать — вы подчиняетесь не мне, и я не могу вам приказывать — вы нарушите приказ, который сочтете неверным. Я предлагаю вам подумать.

— Я подумаю, — искренне обещает Антонио. — Скажите, а что бы вы сделали на моем месте?

Это он не оправдывается и не спорит, а собирает другие точки зрения: такие, которых не может обеспечить сам себе.

— Когда?

— Когда вам бы показалось правильным.

— Как минимум, поддерживал бы связь. Чтобы все знали, что происходит. И чтобы принятые решения на самом деле были результатом выбора, а не слепым шараханьем на звук в темноте. На минном поле.

— Интересно, — трет переносицу да Монтефельтро. — В сущности, вы говорите, что я должен был предать Морана. Выдать остальным его маленький секрет воздействия на Шварца, например. Но у вас это звучит как нечто правильное. Интересный этический момент…

— Интересный… но начни вы еще раньше, возможно, вам не пришлось бы предавать никого. Как вы понимаете, я это и себе говорю довольно часто.

— Вот это вы совершенно напрасно. Ничего общего. — Антонио негодующе отмахивается, как будто некоторые вещи можно просто отменить по мановению руки. — Если бы Моран затеял мятеж, его можно и нужно было бы убить. А он… а он просто разлагался заживо, и все, — неожиданно грустно заключает бедное головоногое. — И так ничего и не понял.

— Хорошо, — говорит крючконосый человек за отдельным столиком. — Хорошо. Я уже сказал, что если я ошибся, я с удовольствием принесу извинения Мировому Совету Управления в целом и всем его делегатам по отдельности. Могу сделать это прямо сейчас. Вам не годится? Вы хотите знать, чем я руководствовался? Отлично. — Он совершенно неподвижен, Одуванчик. Кажется, что шевелятся только мышцы, отвечающие за речь. — Говорят ли вам что-либо вот эти имена: Сабина Рихтер, Джонас Ин, Альдо Дзанни? Автокатастрофа, сердечный приступ, несчастный случай на горном курорте?

Лим слегка шевелит манипулятором. Теперь подборку могут видеть все, кто в зале.

— Все трое — сотрудники Комитета внутренней безопасности МСУ. Все трое в разное время стали объектами внутреннего же расследования по подозрению в утечке. Расследование не дало однозначного результата.

Черт побери, думает Джастина, у нас нет этих данных, у меня нет этих данных.

Совет тщательно избегает всех мыслимых обвинений в пристрастности. Его интересы на заседании представляет дежурный член Конфликтной комиссии. Йоко Фрезингер, лучшее — или худшее, смотря на чей взгляд, — сочетание черт двух, несомненно, великих народов. Франконское виртуозное крючкотворство, ниппонское коварство и удвоенный педантизм. Одуванчику нужно было свериться с расписанием дежурств в Конфликтной комиссии, прежде чем начинать свою авантюру.

— Господин Лим, уточните, пожалуйста, владели ли вы этими данными, обращаясь к прессе?

— Госпожа Фрезингер, именно этими не владел.

Впрочем, он, кажется, сверился. Сволочь, герильеро поганый. С другой стороны, это тавтология.

Он не сказал «я высказался и тут ко мне набежали те, кто давно хотел отстреляться по той же мишени, набежали и принесли все, что у них лежало в защечных мешках, мне осталось только отделять зерна от плевел». Не сказал. Но все поймут.

— Благодарю. На основании каких именно проверенных и прочих данных вы составили свое первое обращение к прессе, а конкретно к Пятому каналу телевидения оккупированной территории Флореста?

— Я прошу занести в протокол, что я, как законно избранный депутат законно избранного парламента республики Флореста, никакой оккупации моей страны никакими внешними силами не признаю, — Одуванчик слегка наклонил голову. — В случае попыток любой внешней силы превратить этот термин в нечто более серьезное, нежели юридическая условность, я также намерен противостоять этим попыткам с оружием в руках. Точка. Зафиксировано? Спасибо большое, мы можем больше не возвращаться к этому вопросу. Госпожа Фрезингер, я составил это мнение на основании всего моего предыдущего опыта. Признаюсь, это была достаточно узкая выборка — но уж какую выдали.

Идиот! Тебе же спасательный круг бросали! Вот и сказал бы, что как раз в оккупации все и дело, а ты что? Ведь говорили же, ведь обсуждали же… Он идиот — и я идиотка. Он не понял. Не понял он. Не поймал интонацию. Мы привыкли уже, что он шустрый и все ловит… а теперь поздно.

— Я прошу занести в протокол, — не оборачиваясь к секретарю, спокойно говорит Фрезингер, — необходимость рассмотреть выполнение господином Сфорца условий концессии. Благодарю, продолжим. Господин Лим, я еще раз повторяю вопрос: на основании каких сведений, — она выделяет последнее слово тоном, — вы составили свой прогноз? Вы понимаете разницу между опытом и сведениями? Вы имеете право воспользоваться услугами переводчика.

Треклятый Одуванчик все неправильно прочел… и решил, что это ловушка. И что он обязан в нее попасться. И дело даже не в том, что его неправильно поняли бы дома… а в том, что он так думает — и все поставил на то, что в новом мире, после переворота, ему позволят так думать, так говорить и так действовать.

— Спасибо большое, госпожа Фрезингер, возможно, позже, когда я устану, я попрошу об этой услуге, латынь для меня все-таки третий язык. Взгляните вот сюда. — А вот это уже не сюрприз, это они готовили, — вот примерно такие формы принимало общение кое-кого из моих бывших товарищей по партии, а также некоторых соседей по континенту, со службами МСУ.

Аудитория разнообразно выражает эмоциональный шок. Картинка на гигантском экране и впрямь впечатляющая. Это было человеком… было и есть, потому что это не снимок, а остановленная на первом кадре видеозапись. С субтитрами.

— Это не у нас, — слегка улыбается Одуванчик, — это на западном побережье. Послушаем? Тут всего полторы минуты.

— Не возражаю, — говорит Фрезингер.

И аудитория выслушивает девяносто три секунды признаний некоего агента Комитета безопасности, который получил задание препятствовать объединению главной оппозиционной группировки и тамошних концессионеров.

— Я не могу, повторяю, не могу доказать, что последний тур уже наших собственных, флорестийских внутренних неурядиц, повлекший за собой интервенцию МСУ, имел в подоснове нечто похожее. Более того, возможно, у меня сложилось предвзятое впечатление. Но вот на этом я… вырос.

А это вам за «выполнение условий концессии». Но уже поздно, лишнее уже сказано. А ведь объясняла же… что для доброй половины Совета он — клиент Франческо. Клиент в ромском смысле слова. Сколько бы он сам ни считал себя независимой единицей.

Пальцы рыщут по клавиатуре, почта уходит, проваливаясь в черные электронные отверстия, идеи, рекомендации, предложения — какую позицию занять, как вытаскивать. Только до источника всех бед не дотянуться, не подать сигнала. Есть ведь и жесты оговоренные… есть — да все не на тот случай.

— Позвольте мне выразить глубокое негодование по поводу увиденного. Если не ошибаюсь, это теракт в Киту. Тринадцать лет назад. Тем не менее, хотелось бы все-таки услышать, каким образом политика расформированного полтора года назад Комитета безопасности на территории Пирув-Ла-Либертад в позапрошлом десятилетии лично для вас связана с возможными последствиями звонка проректора Морана сотруднику корпорации Сфорца Щербине?

— Образ действия, госпожа Фрезингер, часто долговечней организаций. Образ действия и сила привычки. Теракт в Киту был 13 лет назад. Последнее убийство-провокация, совершенное сотрудником Комитета безопасности в Терранове, было полтора года назад. За десять лет много что войдет в привычку. Я могу быть кругом неправ. Но это прекрасно, если я не прав, не так ли?

«А уже моя сила привычки мешает мне верить в прекрасное.»

— То есть, вы признаете, что сделанные вами прогнозы были основаны только и исключительно на обобщенном негативном опыте, полученном в длительный период до образования Антикризисного комитета?

Джастине делается несколько не по себе. Фрезингер слишком легко и очевидно подсказывает компромиссное решение «сойдемся на том, что это дело прошлое». Всем известна ее позиция в отношении покойного Личфилда, выразившаяся в уже ставшем афоризмом «Тогда предлагаю создать комитет антибезопасности». Высказано было еще во времена войны с Клубом и зачисток в Совете. Дескать, если вот это — безопасность…

В сущности, Одуванчика она кромсает на салат, сочувствуя его позиции. Но — слишком уж легко.

— На этом опыте, на представлении о сроках, в которые этот опыт вымывается, на страхе перед ошибкой.

Кажется, Деметрио эта легкость тоже не нравится. Они допускали и такое развитие событий — но не настолько быстро. Не в первый же день, не в первые же часы. Как будто Фрезингер торопится заключить мир — или убрать Деметрио с дороги и с повестки и заняться чем-то более серьезным.

— Благодарю вас, господин Лим. У меня вопросов больше нет. Если кто-то из присутствующих желает задать вопросы, я прошу делать заявки.

Если никто из присутствующих не захочет сделать нам пакость в ближайшие пять минут, думает Джастина, придется срочно запускать свои заготовки в зале. А это риск — заметят, поймут. Так что, Господи, пожалуйста, пусть кого-нибудь немедленно укусит муха. Что угодно. Ложное обвинение, компромат, любую глупость или нелепость — только не уползать отсюда в положении официально признанной бедной деточки, которую трудное детство заставляет говорить гадости. Нас собьют на подлете и никакие меры безопасности не помогут. Мы заявились на лидеров континента, а не на этот… пшик.

А Одуванчик, кажется, почти счастлив. Вот сейчас он стряхнет с холки мелких нападающих, и все кончится. Госпожа Фрезингер ему пока не по зубам, он ее просто не воспринимает, ни стиль, ни логику — вот и думает, что худшее позади. Бестолочь. За пять вопросов провалить решительно все, что наработано до того. Его ведь не собирались топить, от него хотели услышать, что у него за граната в рукаве, как у него Моран связан с концом света. Увидели, что там пусто и остановились. Не со зла, не чтобы раздавить — а просто потому, что тут полная несовместимость уровней и понятий.

— У меня есть вопрос к господину Лиму, — поднимается из третьего ряда долговязая фигура. Черный костюм, черное лицо, посредине белый воротничок. Боже, спасибо, это то, что нужно — и благослови, пожалуйста, мстительных отвергнутых поклонников. — Сообщите, пожалуйста, какие отношения связывают вас с господином Сфорца и его супругой, а также с господином председателем Антикризисного комитета?

— С господином председателем Антикризисного комитета мы несколько раз играли в настольные игры. Очень рекомендую. Госпожа ФицДжеральд при первой встрече подбила мне глаз, господин Сфорца ей не помогал — не было необходимости. У нас тесные отношения, и вам в них нет места.

Аудитория сдержанно хихикает. Фрезингер поправляет очки и разглядывает Одуванчика поверх очков, словно он у нее на глазах превратился в кенгуру. Ожил, развеселился, принялся хулиганить в известном всем стиле.

Ой и трижды ой. Сейчас и председатель, и еще две трети зала решат, что граната у Одуванчика в рукаве и была, и есть — просто она осколочная и он ее ради пустяков тратить не стал. И досочинят, что для него не проблема сделать перед Советом реверанс с извинениями, а, стало быть, позиции его непоколебимы.

Томас садится. «Сконфуженно присел», что называется — и пусть кто-нибудь скажет, что не бывает.

— И как давно вы состоите в тесных отношениях с оккупационной администрацией?

— Да с самого начала. Согласитесь, «сидеть в печенках» — это отношения тесней некуда.

— У меня вопрос к госпоже Сфорца, или вы предпочитаете… — Джастина отмахивается. Одуванчик внес свою лепту в привычную террановско-европейскую путаницу с фамилиями. — Как вы, в качестве полномочного представителя Совета, оцениваете позицию господина Лима по отношению к оккупационной администрации?

— Это не входит в мои обязанности. И, как я помню, ни Совет, ни оккупационная администрация не запрещают иметь о себе мнение, отличное от восторженного. — Вот вам. — Деятельность господина Лима как депутата и члена правительства, является совершенно законной. Его симпатии и антипатии, в том числе политические — его личное дело и неотъемлемое право. У меня, как у представителя Совета во Флоресте, нет претензий к господину Лиму.

— Я это вам в следующий раз напомню, сеньора… — нахально и жалобно добавляет Деметрио, улыбаясь в зал.

Интересно, как скоро аудитория вычислит, что в его случае сила противодействия равна удвоенной силе действия, и чем сильнее пинаешь бедного герильеро, тем выше он взлетает? Уже должны понять. Уже должны начать топить всерьез.

— Господин Лим, если вы так серьезно относитесь к словам, могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете — и как совместить ваши речи с… как нам только что объяснили, законным характером вашей деятельности?

Одуванчик наклоняет голову чуть наискось — и действительно становится похож на гибрид орла и кукушки… припечатал же Максим, не отмоешься.

— Когда вы ввели к нам войска, обвалили остатки страны и лишили нас шанса решить свои проблемы самим — это называлось «оккупацией». Когда государство-представитель МСУ сейчас восстанавливает и помогает нам восстанавливать экономику и общество — это тоже называется «оккупацией». Для вас это одно слово. Для меня — два разных.

Так, кажется, обошлось. Может быть, мы доползем до перерыва — и уж там-то я оторву мерзавцу голову. За невнимательность, за пропущенные веревки и ловушки, за то, что его предупреждали. За все.

Джастина оглядывает аудиторию, насколько это возможно без риска свернуть шею. Жалко, скорпиона нашего корпоративного не видно без зеркальца — сидит в ложе прямо позади и много выше. Вообще, с ее места хорошо виден левый профиль Амаргона, анфас Фрезингер и правый профиль мирно дремлющего дедушки Матье. А все остальное — увы, не разглядишь, полутемный зал с подиума воспринимается преимущественно на звук. Одуванчику ее вообще не видно, если не развернуться, а кресло не крутится. Добрая, гостеприимная планировка.

— Господин Лим, — звучит милый, почти детский голосок с галерки. — Скажите, а вы не удивились, когда ваш друг Максим Щербина посвятил вас в тонкости своего приватного телефонного разговора?

— Нет, совершенно не удивился, сеньора. Потому что он меня не посвящал ни в какие тонкости. Максиму позвонили при мне. Он поначалу, кажется, собирался нырнуть к себе… только потом как-то оцепенел — и, по-моему, вообще забыл, что я тут сижу и слушаю. А слух у меня, как вы наверное знаете, очень хороший. Но я все равно сначала решил, что я чего-то не понял, потому и решил разобраться. А предсказать, что я сделаю, после того как разберусь, сеньора, мог разве что пророк.

Под пристальным взглядом устрашающей прокурорши — или кто она там, — его несло много дальше, чем хотелось бы. Он ощущал отторжение аудитории всеми чувствительными волосками на шкуре. Не тот стиль, не та форма. Наверное. Пресвятая Дева, ну кто бы заранее сказал, что все это будет настолько отличаться от привычной уже работы?.. Само пространство, этот огромный купол, как в соборе на картинках, эти уходящие ввысь ряды-ступени. Колизей с крышей, вот что это такое: и размеры, и суть происходящего. Нужно было подчинить аудиторию, взять ее в кулак, распустить на ленточки и заплести — но куда там. Шансов не больше, чем у быка на песке.

Деметрио вспомнил запись времен переворота. Вот Сфорца тут стоял. Шутил, играл и добился своего. Наверняка же чувствовал себя в самый раз: и лапы влезают, и хвост помещается.

А он сам… предупреждали же его. Кретин царя небесного. Он тут разговаривал, смягчал, уступал — думал, что его размажут, но будут с ним разговаривать. Черта с два. Он для них только кукла, а кукловод — это кто-то другой. Сфорца или Максим. Настоящие люди, а не второй сорт. Нужно было лучше смотреть, внимательней слушать. Учил ведь историю — а вдуматься, к себе применить, слабо. Судя по выражению лица Джастины, он тут уже наговорил. Но отступать, показывать, что не хочешь боя — было ошибкой. Ну, будем надеяться, этот опыт кому-нибудь пригодится.

— Вы, кажется, занимались террористической деятельностью?

— Я был амнистирован. Кажется.

— За личные услуги господам да Монтефельтро и Сфорца? — вякнул некто неразличимый.

Твари. Стервятники.

Деметрио вскипел, сдержался — и разрешил себе не сдерживаться.

— Вообще-то, вместе со мной было амнистировано семь тысяч сто восемьдесят два человека, — неспешно выговорил он. — Вы можете считать, что оккупационная администрация слишком широко отметила некое приятное событие. Сеньора, желаю вам никогда не нуждаться в подобных личных услугах.

Он даже не играл. Просто сказал этой неразличимой суке то, что думал.

К его удивлению, кто-то зааплодировал. И кто-то этого кого-то поддержал.

Дева Мария, они, что, головы дома забыли? Они, что, не понимают, что их смотрят и слушают везде, а не только в Старом Свете. Да и здесь, в этом зале, кого-то проняло уже. Когда охотников слишком много, зрители начинают болеть за волка.

— Почему вы согласились на амнистию?

— Потому что для того, чтобы отказаться, нужно быть дураком и преступником. У страны появился шанс сойти с карусели — и сделать это без войны. Прикажете выбросить его на помойку? Большинство людей, с которыми я начинал, их почти всех их нет в живых, это рабочие из Сан-Хуана, металлурги, химики, конвейер — когда они пошли воевать, им было нужно только, чтобы их перестали убивать. Оружием или голодом. Вы за кого меня принимаете?

Я знаю, за кого. Но вы не рискнете сказать это вслух.

— Господин Лим, — а вот это голос опасный, — у нас еще много времени, скажите, пожалуйста, мог бы я испросить сорок пять минут для себя? Как раз до перерыва. Нынешняя беседа очень поучительна, но не способствует серьезному обсуждению.

Разве бык может сказать «нет»?

Этот не таится в темноте. Спускается по ступеням, садится за соседний столик, кладет планшет толщиной в лист бумаги, кивает техникам. Походка, жесты — как у дорогого журналиста. Почти. Респектабельность во всем, от зажима для галстука, до шнурков. И чем-то похож на самого Деметрио. Азиат-полукровка, кажется. Высоченный, стройный, полированный. Костюм цвета слоновой кости, лицо с тем же отливом.

— Позвольте представиться, я — Хоанг Ден Ань, заместитель председателя Комиссии по защите прав человека. — И корпорант, сразу видно. Джастина уже объясняла, что все они заместители, потому что старым законом запрещено занимать руководящие посты. — Можете звать меня Дэн, — все-таки журналюга… все повадки. — Скажите, Деметрио, разделяет ли большинство жителей Террановы ваше мнение об оккупационном режиме?

— Простите, Хоа… Дэн, я уже говорил, что мне не нравится слово «оккупация» — оно слишком многозначно. Нет, я думаю, что не разделяет. Двести лет внутренней смуты, перемежаемой вторжениями извне, два столетия карточных домиков и повальной нищеты — это хороший способ отучить людей загадывать на будущее. Спросите меня снова лет через десять.

Это если я еще буду здесь лет через десять. Хороший способ уйти от вопроса.

— То есть, большинство все-таки не поддерживает широкие инициативы корпорации-держателя концессии и не встречает эту политику с таким энтузиазмом, как вы?

Да, этот опасней всей своры, взятой вместе. Но с другой стороны, то, что я сейчас говорю, может стать дома… политическим курсом. На какое-то время. Даже без меня.

— Во-первых, я же сказал, Дэн, спросите меня через десять лет. Сейчас люди могут радоваться тому, что вокруг не стреляют. Что появилась работа. Что есть, с кем меняться и кому продавать. Что снова открылись школы — хотя в деревнях поглуше этим не все довольны, рабочие руки, сами понимаете. Что не пропадает свет — или что он появился. Что воду можно пить. Что сельский или заводской сход имеет все шансы не попасть под пулеметы, даже если перейдет дорогу кому-то большому. Это тот максимум политики, который доступен. А во-вторых, вы переоцениваете мой энтузиазм.

Вьет или кто он там признательно улыбается. Разобраться бы, чего он может хотеть — чтобы грести в другую сторону. Если бы Деметрио был дома, он бы уже знал и понимал достаточно, чтобы развернуть ситуацию и сделать правильно. Как надо. Здесь пока всего мало. Не видно, не слышно, не получается.

— Да, прямо скажем, далеко не каждый концессионер может похвастаться подобным прогрессом за короткий срок, и уж тем более не каждая территория может сказать, что дотации в ее бюджет примерно вдвое превышают доход от предприятий концессионера, расположенных на территории и патентов держателя. — Зал изумленно шелестит, Деметрио старательно улыбается в ответ. — Поэтому я совершенно не удивлен, что за последние дни очень многие национальные движения выразили желание вступить в союз с вашей партией. А как вы думаете, сбудутся ли их ожидания?

— Если все пойдет, как идет, вряд ли. — кажется, поймал. — И дело не в том, что Сфорца на всех не хватит. Видите ли, Дэн, концессия есть концессия — даже если концессионер не получает прибыли. Даже если он вкладывается сам, все равно, та экономика, те процессы, та промышленность, которую так построят, будет направлена вовне, завязана на его базы в Старом Свете. На Европу, Китай, Индию, не важно. Речь идет не о злой воле — у концессионеров нет других ресурсов. И нет причин координировать работу на этом уровне. Да и сами по себе внешние связи полезны. И сила обстоятельств приводит куда? К континенту, состоящему из кусочков. Не связанному внутри даже мелочной торговлей. Не имеющему общих интересов — куда там интеграция…

— Да, совершенно удручающая картина, — кивает вьет все с той же благосклонной белозубой улыбочкой. — А малейшие центростремительные тенденции не только зарождались редко и трудно по вполне естественным причинам, но и, как вы любезно нам напомнили, нередко уничтожались извне, искусственно. Совершенно другую ситуацию мы наблюдаем в последние пять лет. Схему, пожалуйста, — это техникам. На гигантском экране появляется силуэт Террановы, где с восточного побережья, от Флориды, тянется то ли паутина, то ли кровеносная сеть по всему континенту. — Поставки, закупки и коммерческие связи. Не буду всем напоминать о портативных компьютерах, господин Сфорца не оплатил мне рекламное время, — в зале хихиканье, — но большинство производимых во Флоресте товаров поставляется на континент, и сырье преимущественно закупается там же.

Меня убьют не дома. Меня убьют в перерыве, сеньора Джастина убьет. И будет права. Тут все ходы проигрышные — но можно было, наверное, не вляпываться с такой силой. Ну да ладно.

— Вы забыли сказать, Дэн, что во Флоресте уже открыто целых три технических училища. И, Бог даст, дело дойдет и до университета. К сожалению, — это уже к аудитории, — эта схема выглядит хорошо только на фоне полного развала. Если наложить на нее схему связей соседнего Винланда — при их любви к автономии и меньшей заселенности, нас не станет видно.

И пока говорим — накладываем, благо к этому разговору готовились. Вот вам наша вялая сеточка, а вот вам Анкоридж, которому всего-то шесть десятков лет, а вот вам Дом-на-мысу, который и вовсе за Полярным кругом, где людям и жить не нужно, если они не инуиты. Сколько нам их догонять? Посчитайте сами.

— Вы слишком уж преуменьшаете, Деметрио. И вот о чем бы я хотел сказать дальше. Как мне известно из новостей, а я в силу должности внимательно слежу за новостями, вчера состоялись закрытые переговоры между владельцами концессий в Терранове и на переговорах было принято решение образовать координационный совещательный орган, в который войдут концессионеры континента, представители Совета а также представители разрешенных партий. Разумеется, подобную инициативу можно только приветствовать. Объединение идет семимильными шагами вопреки скептическим прогнозам и планам.

— А об успехе этого дела, Дэн, спросите меня лет через сто. — говорит Деметрио. — Раньше — бессмысленно.

Потому что «оккупация» — слишком многозначное слово. И значения у него — взаимозаменяемы. Особенно, когда дело касается Террановы.

— Как ромский католик я могу только приветствовать этот факт…

Деметрио видит ловушку, не видит объезда, успевает подумать что-то вроде «Гад ты, а не…» — и тут просыпается мирно дремавший дедушка на трибуне:

— Можно вопрос?

— Да, конечно, — с предельной почтительностью отвечает правозащитный блистательный гад, хотя обращались вовсе не к нему.

— А почему вас прозвали Одуванчиком? Совершенно же не идет. Вот, э, потомок орла…

— Вы когда-нибудь, — Боже, храни господина Матьё и пусть он проживет еще сто лет, будь он трижды белый, а он такой белый, что снегу в сравнении стыдно за себя, — пытались истребить одуванчики у себя на участке… на лужайке? Отчасти поэтому. А прозвища, данные по внешности — демаскируют. Ту кличку, о которой вы подумали, может себе позволить только политик.

Правозащитник и католик смотрит на свой планшет. Если бы он мог себе позволить такую роскошь, холеная рожа вытянулась бы вдвое — интересно, что ему там такое написали?

— Я благодарю госпожу председателя, господина Лима и почтенную публику за предоставленную мне возможность приятной беседы, — кивает гад во все стороны. — Кстати, не пора ли объявить перерыв? У меня лично в горле пересохло.

— Нет возражений? — спрашивает госпожа председатель. Кажется, ей тоже очень хочется все свернуть, хотя бы на время. — Господин Лим?

— Если вы согласны, с удовольствием.

Какая ему разница — сейчас его удавят или через пятнадцать минут?

— Благодарю вас, коллеги. Перерыв.

Отвоевывая контроль над камерой, Аня чувствует себя неверной женой магната из винландского романа; она не помнит название и сюжет, но помнит сцену, где эта самая жена прямо при своем магнате переживала за любовника-авиатора аж до обморока. Обморок Ане не грозит, некогда, а собственные ассоциации просто слегка щекочут нервы.

Первые два курса она была влюблена в ИванПетровича, три следующих — в Дядюшку, теперь ее сердце навеки отдано мистеру Грину. Недоступный, идеальный и безупречный объект вдвое старше. Обожать, преклоняться и мечтать лбом прижаться к ладони. Она прекрасно знает, какую дырку на обоях ее души загораживает эта вечная любовь. И наводит камеру на Деметрио Лима, сидящего рядом с рыжей Сфорца, и запрещает менять параметры настройки именным кодом мистера Грина.

Ужасная, непростительная измена.

Он неподвижен на своем месте там, внизу. Рукава новехонькой, прямо из упаковки, черной рубашки поддернуты до середины предплечья. Он очень настоящий, и это все настоящее — свежий шов на лбу, неудачная стрижка, торчащий необмятый воротник. Не то что эта мерзость Ань.

— Симулякр, — прошипела она вслух, когда сынок телекоммуникационного гиганта спустился вниз и расселся, подчеркивая свое превосходство каждым жестом. Кажется, насмешила мистера Грина.

Может быть, хорошо, что насмешила. Потому что радоваться нечему, совсем нечему. Хочется думать о чем угодно, только не о холодном комке, застрявшем где-то под ложечкой.

— Аня, — спокойно говорят слева, — считайте, что вы получили выговор по служебной линии.

Она вскидывает голову. Если смотреть на мистера Грина так, наискосок и чуть снизу, то возникает полная уверенность, что он не просто винландец, а «синий» винландец — из тех, у кого индейская кровь в роду тянется лет на триста-четыреста. Наверняка подделка. Лицо-то все из лаборатории, и мимика под него подогнана.

— За то, что сначала сделали, а потом подумали — и за то, что не предупредили.

— Я… Но вы…

— Вы не пытались угадать мои желания, Аня, я знаю. Вы действовали по своему усмотрению. Такие действия тоже бывают ошибочными.

Они там, внизу, говорят. Они говорят уже третий час после перерыва, до конца заседания осталось немного. Говорят — а Анна Рикерт следит за рейтингами. Она еще много за чем следит, за всем потоком событий, связанных с заседанием. Но в первую очередь за рейтингами. Две трети «независимых» опросов и голосовалок по всей сети принадлежат Совету, оставшуюся треть Совет отслеживает. Теоретически. Потому что, кажется, это делает одна Рикерт — и перекидывает процеженный поток председателю; а остальные игнорируют. Пока. Или не знают, что с этим делать. Пока. Аня тоже не знает.

Она, со своей инициативой, ответственна примерно за 30 % от общего рейтинга Деметрио Лима. Треть от вбитого клина — это много или мало? Достаточно, чтобы до самого Страшного Суда не получить прощения?

Господин Хоанг не импровизировал, он притащил домашнюю заготовку. Большинство тут притащило домашние заготовки, и доблестно их отчитало. Сначала выступаем, потом смотрим, что вышло. Вышло плохо, даже дважды. По линии отношения к Совету и по линии Антикризисного комитета.

Потому что задним числом все пертурбации последней недели, взятые вместе, выглядят как осмысленная атака на службу безопасности — и как попытка легализовать будущее частичное или даже полное объединение Террановы под эгидой Сфорца. Красивая двузубая параноидальная вилка. Посмертная мечта полковника Морана.

Параноиков в зале мало. И в Совете. И среди корпорантов не так уж много. Но паранойя паранойей — а перспектива через десяток лет получить «Сфорца С.В.» с ресурсами континента, а это ведь реальная перспектива… — заставляет многих задуматься о наморднике сейчас. А зрители снаружи видят: люди делают дело. И им — уже второй раз — пытаются поставить в вину то, что они делают его хорошо.

Симулякр Ань говорил сразу на двух языках, как это принято: прямо для Лима и на языке иронии для Совета. Он не учел, что эта его ирония понятна Совету, но непонятна большинству населения планеты. Он — получается — расхвалил и Лима, и Сфорца, а на иезуитах его заткнули, а теперь внизу стая пираний бурлит и щелкает челюстями. Запретить, ограничить, отобрать, пресечь. Отменить концессии как идею вообще и впредь. Пусть корпоративное государство действует на подконтрольной непосредственно Совету территории как обычная бизнес-единица. Почему мы поддерживаем это непонятно что? И между прочим, где Антимонопольный комитет? Что он себе думает? Прекратить и не пускать.

А столбики ползут, ползут, ползут вниз — и только Комиссия по правам человека на этом фоне кажется единственной структурой Совета, облеченной доверием населения. Интересно, сожрут Хоанга за ренегатство без предупреждения или похвалят как тонкого конъюнктурщика? В любом случае не забудут.

— Вы зря назвали его симулякром. — мистер Грин отрывается на секунду от каких-то своих текстов и графиков. Понять, что он читает — невозможно, все мелькает и меняется слишком быстро. — Должность ему, конечно же, купили. Но чтобы удержаться на ней, нужно работать примерно как среднеарифметическое вас и меня. И работать успешно. Эти посты заместителей, что капитанский патент в старые времена. Они продаются за деньги — а вот выживание и победы приходится добывать самому. А вообще вы не о том думаете, Аня. Вы подумайте, что будет, когда эти рейтинги наконец дойдут до сознания.

Аня закрывает глаза. Когда заметят… когда заметят, то вряд ли подумают, что Совет только что почти сам случайно отстрелил себе ногу. Они решат, что на них напали. Точно и умело использовав все их предрассудки, склоки и игры в перетягивание экономического каната. Второй раз за два года.

Все эти пираньи там, внизу хотели использовать Лима как повод атаковать его патрона. Они отстрелялись, а теперь увидят последствия и скажут, что их втянули в ловушку. И сделал это персонально мистер Грин со всей своей стаей, включая Сфорца. Или Сфорца и вся его королевская рать, включая Грина. Им мало почти захваченного континента (это правда только в бурном воображении пираний), им мало диктатуры АК в Совете (что от силы полуправда). Они хотят единовластия в наихудшем виде: слияния политических и экономических ресурсов, и вот они решили убрать последнее препятствие на пути — структуры безопасности.

Кого интересует, что структуры еще с роспуска конторы Личфилда находятся в полукоме? Никого. Это даже идет в зачет: кто их обезглавил? Они.

— А в помянутом Пирув-Ла-Либертад — опять теракт, — сообщает Анна. Они в ложе одни. Жучков нет, прослушка исключена. Говори о чем хочешь. Она сидит на ступеньку ниже с ноутом на коленях. — Только что. Супермаркет. Это начало, я думаю.

— Да, уже. Вы еще учтите, Анечка, что континент некоторое время назад готовили к взрыву. А такие процессы трудно полностью дезактивировать, особенно если большая часть горючего материала образуется естественным путем. — Он поставил точку и отправил письмо. Потом еще одно. — Посмотрите на нашего друга Амаргона. У него сейчас не зря выражение лица… всех цветов побежалости. Он этих людей и их возможные реакции представляет себе лучше нас всех.

Анна, уже не стесняясь, вытаскивает картинку с камеры поверх всех окошек. Выражение как с самого утра. Только губу покусывает. Смотрит на экран ноута рыжей Сфорца, та переключается с окошка на окошко: характерный жест, ни с чем не спутаешь.

— Вы можете это все прекратить?.. — она то ли спрашивает, то ли просит. В разных языках эти слова одного корня.

— Посмотрим… — отвечает глава Антикризисного комитета. — Может быть. В ближайшие два дня будет видно.

И ничего страшнее этого «может быть», она кажется не слышала в жизни.

Столик на четверых в центре зала кафе на пятьдесят шестом этаже. Небольшой жест. Понятно кому угодно, что никакие дела здесь обсуждаться не будут; но председатель АК ужинает в обществе помощницы, Джастины Сфорца и Деметрио Лима. Анна не уверена, что правильно понимает смысл жеста: он кажется ей неуместным, но она не может сомневаться в том, что мистеру Грину известно лучше.

Может быть, ей просто не очень хочется сидеть напротив Деметрио… Одуванчика, как его представили и как его все зовут. Нос к носу. Он еще более живой и настоящий, чем казался через глазок камеры. Он ужасно похож на Дядюшку, только лет на десять моложе. Или на пятнадцать. И ничего не ест. Только молча тянет минералку из бокала.

— Кстати, ты мне не скажешь, — нежно интересуется госпожа Сфорца, — кому мы обязаны всей этой поддержкой, потоками информации, списками относительно свежих трупов, фотокопиями отмененных задним числом служебных инструкций и как минимум тремя вопросами, прозвучавшими сегодня? Кто это пытался сделать из нас героических борцов за народное счастье, подло травимых преступным МСУ?

Мистер Грин очень плавно, но не очень вежливо ведет вилкой в сторону.

— Знакомься. Анна Рикерт, Аня. Моя личная помощница. Кажется, в Новгороде им слишком часто читали сказки на ночь. Во всяком случае, роль благодарного зверя понравилась не только ей, но и многим ее бывшим соученикам. На разных постах.

Одуванчик смотрит на нее так, словно она из царевны превратилась в лягушку. Со стрелой в пасти. Джастина медленно опускает вилку на тарелку. Аня ощущает, как тридцать лет концентрированного опыта, высокого класса и безупречности нацеливаются на нее, словно ракета. Она само совершенство. У нее все на месте. Восхитительный серый костюм, не готовый, а на заказ шит, безупречно подкрашенное лицо, одновременно красивое и интеллектуальное.

— Спасибо вам, Аня… — говорит госпожа Сфорца непередаваемым тоном.

Щеки, кажется, горят — но не смотреться же в ложку?..

Сотрудникам аппарата Антикризисного комитета, а также вспомогательному персоналу, категорически воспрещается совершать самоубийство в местах общественного пользования в нерабочее время иначе как по настоятельной казенной надобности. Это Дядюшка как-то присоветовал: если тянет в воронку, сочини инструкцию. Релевантную, так сказать. Скорее всего, поможет.

Помогло.

— Не за что, мэм. — вздыхает Аня. — Тогда мне показалось, что это — хороший способ занять всех чем-то безобидным.

— Ни хрена себе, — говорит Одуванчик, — безобидным.

— Не ругайся при детях, — строго говорит Джастина.

— Ни хрена себе ребенок…

— Я тебя имею в виду, а ты кого? — ехидно поясняет рыжая. — Я, кажется, представляю. Пять выпусков филиала по пять минут каждый, так? — Анна молча кивает. — Да, нам еще в принципе повезло. Скажи, — это уже Грину, — ты этот сюрприз тоже обнаружил по факту, да?

— Да… и представь себе, за сутки до этого я прочитал юной леди лекцию о неуместности и крайней контрпродуктивности попыток превратить себя в управляемую силой мысли каштанотаскалку для начальства.

— И делал это наедине, в закрытом помещении и с отключенной прослушкой? — если так выворачивать шею, ее и свернуть можно. Никогда не видела, чтобы сарказм так передавали движением. Люди, то есть, передавали.

— Ты, как всегда, абсолютно права. Впрочем, наличие записи нам бы не помогло.

Одуванчик молча разглядывает Аню. Она старательно напоминает себе, что, в теории, мужчины воспринимают женщин комплексно, как образ. Значит, такой у него возникнет образ — серо-красного несчастного существа, у которого помада объедена наполовину и контур вокруг глаз наверняка расплылся. Впрочем, это все глупости. Деметрио смотрит на нее как на врага. Как днем на симулякра. Какая уж тут разница, что за образ.

— Я, — выдает он, зачем-то облизывая чистую вилку, — обалдеваю просто весь, что за гнида был этот Моран.

— А при чем тут Моран? — мгновенно переключается на него Джастина.

— Как при чем? Он их стукнул, — это заразное, тыкать в А. Рикерт вилкой? — они и кристаллизовались.

— Деметрио, тебя в джунглях не учили, что употребляя «обалдеваю просто весь» подряд с «кристаллизовались», ты не только портишь соседям аппетит, но и выдаешь себя с головой, как жалкий двоечник?

— Нет… все пришлось осваивать самому. Но на вашем месте я ждал бы еще сюрпризов с этой стороны. Если столько народу перекалечило — оно все еще себя покажет.

— Аня, я правильно понимаю, что наш мальчик, я имею в виду Максима Щербину, демонстративно отказался иметь дело с вашей… сетью? — спрашивает Джастина.

— Мы к нему обращались… и ждали реакции. Не дождались.

— И от вашего декана?

— Да.

— И от остальных преподавателей?

— Да…

— И от студенческого совета?

— Нет, эти потом прорезались…

— Изумительно, — раздувает ноздри королева. — Нет, я просто не могу обо всем этом думать в приличном месте, а то мне говорить хочется. Одуванчик, скажи что-нибудь ты, я разрешаю.

— Вот у нас на побережье, — говорит Деметрио, — было дело… Когда ваши войска как раз впервые к нам вломились. И только стрельба затихла, как объявляют — всем госслужащим предыдущих режимов, да и членам партии заодно — прийти и зарегистрироваться. Ну вторые-то осторожничают, а первым все ясно: если учреждения не работают, так солнце по утрам всходить не будет, а города уж точно собственным мусором захлебнутся. Даже самые уроды из реставрационников с этим не шутили. Идут регистрироваться. А им в документ штемпсель. Запрет на профессию. Как коллаборантам и соучастникам преступных режимов. Вот и представьте, стоит какой-нибудь водитель трамвая и на штемпсель этот глядит. И такой патриотизм в нем просыпается… Я так себе замечательного начштаба оторвал, он, кстати, живехонек. Заместитель директора канализационной службы Флориды. Хорошо, конечно, что они недели через три опомнились и сдавать назад начали, пока до холеры не дошло. Но и жалко. Редкостного пропагандистского эффекта было дело.

— Да, полная правда, — кивает Джастина. — Я там через год знаете как кадры искала? Через начальника полиции. Мне, говорю, нужно пятьдесят медсестер. Сейчас, отвечает, арестуем, привезем. Это я как раз, Аня, — у нее получается «Анья», почти как у мистера Грина, только заметнее, — примерно в ваши годы туда угодила. Так что мы, в общем-то, все понимаем — но предупреждать надо.

— Да, а мне эти методы вербовки стояли вот тут, — Одуванчик показывает под челюсть. — И я, конечно…

И он рассказывает, что там конечно. И что из того следовательно. И после того. И в довершение всего.

Пока мистер Грин не поднимается и не подает руку Джастине:

— Прошу. Завтра в восемь вы оба должны быть на месте, — напоминает он. — Да, кстати, Аня, вчера вас разбудил не я.

Не он? А кто же? Кто-то из ребят, наверное, в систему вломился. Странно, что никто не признался, не похвастался. У нас это любят… И что значит, что не он? Что он и в этот раз меня поднимать не станет?

— А работать мы не будем?..

— Нет. Мы не будем. А вы — как хотите, — улыбается он, и слегка наклонившись, едва слышно говорит: — Вы этот гейзер распечатали, вам и укрощать.

Как это я, если это была госпожа Сфорца?..

— Для вас, — говорит галантный партизан, — я готов сделать все, что угодно. Даже замолчать.

И замолкает.

— Ты действительно домой? — спрашивает Джастина.

Только сейчас видно, как она напугана.

— Домой и спать. И тебе советую сделать то же самое.

— Никаких мозговых штурмов и ночных совещаний? — почти шутка.

— Никаких. Молодежь пусть гуляет, если силы есть.

Небо над Лионом, как это всегда бывает с большими городами, стоит гнутым светлым куполом, и звезды можно разглядеть разве что со дна колодца.

— Понимаешь… все, что я мог, я сделал во время заседания и сразу после. Все остальное — что я ни предложи сейчас, к кому ни обратись, чем ни займись — все прочтут как часть некоего общего плана. Полтора года назад, — он тихо смеется, это и правда смешно, — меня здесь хуже знали.

Джастина не переламывается пополам, но все-таки смеется тоже. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он похищал ее под дулом пистолета. И она тоже какой-то частью себя надеется, что у него по-прежнему есть общий план, предусматривающий все, вплоть до падения Луны на землю — и что нынешняя встряска впишется в него. Как то похищение.

— И еще я тоже думаю, что гнойник не прорвало до конца.

— Франческо будет здесь утром.

— Хорошо.

Раньше, раньше это слегка охладило бы головы. Франческо в Лионе, на чужой территории, уязвим… Но Сфорца уже однажды приехал в Лион давать отчет и ответ. А закончил тем, что фактически сменил правительство. И форму правления. Почти.

— Если бы они хотя бы решили что-нибудь одно, — вздыхает Джастина, — боятся они нас до одури или нет… а то все как-то надвое получается. И даже нет никаких «они», одна статистика.

Если бы ее можно было пугать, он сказал бы: это самое страшное, одна статистика. Это сыпучая крошка, способная заполнить любую форму и сцементироваться, была бы вибрация. Очень крепкие фундаменты образуются именно из такого материала. Нынешняя ситуация плоха тем, что совершенно естественна. Террановская консолидация, результаты Одуванчика, вложения Сфорца, молчание да Монтефельтро, страх в Совете, паранойя Морана… все просто действовали и действуют так, как им велит природа. Сами.

Сообщество недаром относилось к этой самой природе без восторга натурфилософов XVI века.

Но иногда ты просто не можешь дирижировать всем и всеми. Предусмотреть каждое движение, подстелить мягкой соломы — или подставить подножку.

— Несложно понять Личфилда, верно? — Если не в силах позволить всему течь естественно, то начинаешь контролировать… и не можешь остановиться.

— Сложно. — режет Джастина. — Несложно скорее понять ваших покойных радикалов с их желанием сломать это все до основания и сделать наконец правильно. Потому что сколько можно? Вот переживем мы этот кризис — а следующий?

А вот тут можно и правду.

— Если мы переживем этот, то дальше лет пять за вычетом случайностей — все пули мимо нас. Я и этого-то ждал, только по милости Морана он случился примерно на год раньше расписания.

— Сразу видно, что ты в душе синоптик. Точность та же. Ну хорошо, — вздыхает Джастина, — домой, почистить зубы и прямо так спать?

— Примерно.

А перед сном попросить помощи свыше. Вдруг эта помощь все-таки вписывается в их генеральный план? Впрочем, да будет воля Твоя, не моя. Мое дело — держать порох сухим.

— А вы не тут обитаете? — показывает Деметрио на сияющую, как рождественская ель, Башню-2. Разные оттенки света из окон сразу выдают жилое, а не административное здание. Разные лампы, разные шторы, гардины, жалюзи. Башня-1 светится ровно, одним единственным бело-серебристым оттенком.

— Нет, тут живут большие акулы, а я маленькая рыбка. Наши дома вон там, за эстакадой. — И даже эту квартиру ей не дали бы, если бы мистер Грин не потребовал, чтобы все сотрудники жили в кольце пятнадцатиминутной доступности.

Спутник скептически хмыкает. То ли ему расстояние кажется внушительным, то ли погода не нравится. Ветер словно норовит сдуть их с лестницы. Но он с вежливой покорностью тащится вверх.

На середине моста Деметрио оглядывается, смотрит вниз, на три этажа пролетов и шоссе внизу — и, по-кошачьи потоптавшись, вспрыгивает на перила. Идет, улыбаясь, вышагивает. Смотрит вверх, в вечерние облака.

В этот момент Ане открывается важное знание: он глубоководная рыба. Ему нужно постоянное запредельное давление среды.

— Перестаньте, — просит она. — Не валяйте дурака. Не надо. Прекратите изображать Сержио Однорукого!

Деметрио разворачивается, балансируя на перилах. Выгибается назад, взмахивает руками над пропастью в полтораста метров. Аня давит визг, а он, вытворив в воздухе нечто вроде сальто, приземляется почти рядом.

— А кто это такой? — ревниво интересуется глубоководная рыба, опять в амплуа уличного хулигана.

— Персонаж из сериала, из «Мстителей». Ну, это про Кубу, ну не про Кубу, а потом. Там люди, их было пятеро, сначала вместе служили, а потом они стали убивать военных преступников, ну а потом всяких там коррумпированных полицейских, наркодельцов… — тараторит она.

— Так это ж по правде было, — пожимает плечами Деметрио.

— Да, — растерянно отвечает Аня. Знание второе всплывает изнутри, из-под желудка. Материалы, которые утром показал ей мистер Грин… — Точно.

Она хватает Деметрио за рукав и волочет по тротуару:

— Пойдемте, быстрее, ну пойдем!..

— Куда?

— Ко мне!

— Зачем?..

— Я хочу выяснить, кто придумал сценарий! — И даже не обижается на дурацкое «зачем».

В Одуванчике появилось что-то новое. Слегка вальяжное, текучее и плавное. Словно бы он научился лучше управлять своей злостью. То есть, стал еще страшнее. Нет предела совершенству.

Джастина не успевает хорошенько обдумать эту мысль: нечто новое появляется и на трибуне. Милый юный мальчик. Очень милый, очень юный, очень мальчик — и фамилия у мальчика тянется в древность, у нее только начало — Трастамара де Кордуба, — звучит как цитата из учебника истории времен Объединителя.

— Я должен был зачитать обращение неофициального общественного объединения Террановы, — говорит милый мальчик, реликтовый вестгот, выгоревший до почти седого оттенка и загорелый почти до синего. — Я вам его так передам. А в свои десять минут скажу другое.

Двадцать четыре года, банкирский отпрыск — любимый племянник, концессионер с того самого западного побережья, где вчера и шандарахнуло.

— За три года моей работы в Пирув-Ла-Либертад не было ни одного террористического акта. До вчерашнего дня. Вчера — сорок восемь убитых, две сотни раненых. Мы уже нашли виновных, это незаконная группировка… я не буду говорить, что некогда некий покойный сеньор использовал ее как противовес предыдущим концессионерам. Это не так уж важно. Важно, что вчера они решили — есть прекрасный шанс наладить отношения с новым Советом. Надо слегка дестабилизировать обстановку, меня выгонят, а их отблагодарят.

В зале — даже не тишина. В зале слышно тиканье наручных часов. Нескольких. Если постараться, можно разобрать даже, кто примерно у нас такой старомодный. В каком ряду хотя бы. Зачем им механические часы? Тут базука нужна. Превентивно. Вот как поднимется на трибуну, так сразу.

— Я должен сказать, что это решение группировка принимала самостоятельно. — звенит мальчик, — Им никто ничего не обещал и никак с ними не контактировал. Мы это очень хорошо проверили. Они просто сделали свои выводы из вчерашнего заседания. Они не единственные, кто их сделал. Предугадать этот побочный эффект было несложно — у меня сложилось впечатление, что большая часть присутствующих им просто пренебрегла. По равнодушию.

Оратор берет стакан, делает два медленных глотка, очень стараясь не задеть стекло зубами. Коротко прокашливается. И бросает ожидаемую уже бомбу.

— До вчерашнего дня я считал демарш сеньора Лима плодом его предвзятости и горячности. Сегодня я полностью присоединяюсь к его позиции.

— Спасибо, Фелипе… — говорит Деметрио. К счастью, микрофоны теперь включаются только централизованно. Он еще и плагиатор, оказывается. И что, она сама вчера звучала вот так? О ужас, бедная Анечка.

«Я его должен был застрелить?» — отвечает на сообщение Франческо. Джастине очень хочется написать «ДА!!!!!!!!!!!!!!!». Но отвечает она «поздно».

— Собственно, у меня все, — говорит ангел Фелипе и сходит с трибуны.

Наверняка ведь старались господа концессионеры, выбирали самого симпатичного, самого безобидного. И не сообразили, что этот теракт у него — первый.

Десять минут мальчик не израсходовал, и они традиционно «разыгрываются» между успевшими заявиться на реплику. По правилам — выпадает случайный номер.

— Вы не там ищете. Вы ищите не под фонарем, а где потеряли. — Недобитые остатки личфилдова гадюшника в лице второго заместителя, раньше ведавшего кадровой работой. — В прошлом декабре господин Сфорца уже искал похитителя среди террористов.

Микрофоны отключены, но акустика рассчитана на нормальных людей, а не на полевых командиров, которых должно быть слышно хоть сквозь минометный огонь:

— Сеньор Рени, это кого вы так не уважаете? Ваших коллег или аудиторию?

Обвал и истерика начинаются, может быть, с этой реплики. Или с требования вынести Одуванчика из зала. Может быть, начал ее еще Фелипе. Некоторые пытаются перекричать других, третьи машут охране, четвертые стучат по столам. Депутатский сектор разглядывает административный сектор. Корпоративный сектор выражает негодование Трастамаре и теребит Франческо.

И тут медленно-медленно, как перед показом видео, в зале гаснет свет — и треть истеричной стаи рефлекторно замолкает и поворачивается к пустому темному экрану. Джастине отлично видно, как дедушка Матьё с наслаждением тянет вниз рычажок реостата. Ну да, у него же отдельный пульт.

— Обалденный старикан, — говорит Деметрио вполголоса.

— Этот старикан тебя при случае без соли съест и не заметит, — фыркает Джастина.

— Были бы тут все такие, так я бы сюда и не совался. За ненадобностью.

Вокруг оседает обратно полезшее было через край тесто. Серьезные деловые люди пытаются изобразить собою, что уж они-то в этом неприличном пандемониуме не участвовали.

— Вы знаете, — задумчиво говорит в тишину дедушка Матьё, — а я его, кажется, сломал… Незадача. Давайте устроим технический перерыв?

— Отлично. — говорит Одуванчик, — мне как раз тут нужно кое с кем поговорить. Громко.

И ныряет в темноту.

— В-вы понимаете, — объясняет Фелипе Трастамара. — Они же не меня в-взрывают! Они же в-вот — магазин!

Действительно, какое упущение со стороны нелегалов.

— А вы понимаете, — тихим шепотом говорит Анна, — что после вашего выступления будет только хуже? Вот взорвут представительство Совета где-нибудь в Неукене, чтоб не вредили…

Кто только таким детям концессии дает? Купил дядя племяннику игрушку, большую, интересную и живую. Анна ловит себя на том, что срывает на Фелипе свой вчерашний стыд и попросту перекладывает на его голову собственную безответственность. Хотя голову не назовешь здоровой. Но она сейчас кого-нибудь убьет, право слово. Например, этого Трастамару. Откуда он вообще тут взялся?..

Сзади по фойе под ручку с винландской кобылой прохаживается Одуванчик.

Прилип к ее уху, едва не висит на нем. Вот в этой — ни капли индейской крови, одни скандинавы и альбийцы. Амаргону подпрыгивать приходится. А она его вдвое старше.

— Бу-бу-бу-бу переселение, бу-бу-бу-бу ресурсы, бу-бу-бу-бу… не по перешейку же.

И от того, что разговор деловой, легче не становится.

— Ну вы же знаете, — на весь коридор заявляет Пеппи Уолтерс, и не комикует ничуть, она всегда так разговаривает, как на стройке у себя. — Мы в свое время не стали Винландом-и-Террановой только из уважения к Мировому Совету Управления… и по скаредности. Эти умники из Конгресса, они за пенни удавятся. Так скаредность уже отвалилась — жить с такими соседями себе дороже, а уважение… сами понимаете. В общем, если они тут и дальше будут валять дурака, берите своих — и поговорим.

— Не ругайте меня, пожалуйста, — жалобно бормочет Фелипе. — Хотите, я тоже по перилам пройду?

Она уже не умирает на месте, да и вообще не чувствует в себе ни капли той первоначальной обморочной жути, с которой утром смотрела в газеты. Вот там, сзади, за спиной Одуванчик пилит планету пополам, на два массива, западный и восточный. Пока что на словах, но слова слышат все, кто еще не оглох.

— Тоже — неинтересно, — на автомате отвечает Аня.

Пусть милый как олененок концессионер идет, куда хочет. Пусть вытворяет, что хочет. Пусть об этом пишет, кто хочет, как хочет, куда хочет…

Его убьют, Одуванчика.

А мистер Грин — подлый предатель.

Он нарочно. Он все нарочно — и ужин, и все остальное. И намекнул, а она тогда и не поняла. Мол, ничего мы такого и не делаем, и не умышляем. Гуляем, проводим вечер в приятной компании, а у молодых людей вообще роман. Да, роман. Классический. Видели манеру ухаживать, куда там шалашникам?

Дымовую завесу он из нее сделал, добрый мистер Грин. Даже хуже. Дымовую завесу ставил Амаргон. А она была фоном для завесы. Никем. Кто угодно подошел бы, а под рукой была она.

Наверное, подумал, что она поняла намек. Похвалил с утра — «Хорошая работа, Аня». Да уж, отличная. Одуванчик, как пить дать, специально место выбирал. Почти под фонарем. Великолепные кадры вышли. Даже «А. Рикерт, сотрудница Антикризисного комитета МСУ» получилась неплохо. С большими глазами и прижатым ко рту кулачком.

Одуванчик, наверное, был уверен, что их не только снимают, но и слушают. Так что дым должен быть настоящим, а не бутафорским.

— Да надоели нам эти увертки! — трубит за спиной слоновая депутат Уолтерс. — Сказал «налево» — читай «направо и вниз». Я сейчас буду выступать, я все скажу как есть — а поймут как всегда. Через задницу.

Его убьют.

— Наверняка. — А это Амаргон, веселый как пума, совсем другой, чем вчера. — Но кто-то же слушает. Для них и говорить. Говорить вслух, а потом делать. Так что составляйте заказ на переселенцев и посылайте прямо Фергюсу Феррейре в МинСельПром. — Он кладет ладонь на лошадиное плечо. В Винланде так принято, так можно. — И координаты ваших вододобытчиков я жду в любом случае. Думаю, и с финансированием разберемся… А эти пусть хоть огнем горят со своими интригами. Надоели.

Его убьют, и он это знает.

На трибуне Пеппи Уолтерс объясняет — подробно, шаг за шагом, чтобы никто ничего не перепутал, как именно конгресс винландских общин и союзные ему корпорации намерены ликвидировать Пиренеи, то есть невидимую границу между самодостаточным севером и оккупированным югом. Как? То есть постепенно, бережно, к взаимной выгоде, с максимальным уважением к правам всех акциедержателей… и с полным отсутствием оного в отношении деструктивных сил. Мировой Совет к этим силам не причисляют, пока.

Хороший ход со стороны Лима. Предсказуемый — Уолтерс и сюда-то приехала договариваться о сотрудничестве, но хороший. Кажется, что это еще один клин, а на самом деле — наоборот. Потому что Винланд, при всей любви к автономии, связан слишком со многими. И голоса того же Альбийского Содружества теперь сначала разделятся, а потом могут собраться снова — на другой чаше весов. Да и прочие задумаются.

Что это стабилизирующий ход, поймут не все и не сразу. Одним объяснят, другим невозможно. В части голов уже бурлит вопль «Так их там двое!». Несколько дней назад «их» была мелкая россыпь, потом появилось террановское образование. Закричите погромче, и их и вправду станет двое: Старый Свет против Нового. Амаргон вчера сказал очень правильную вещь — «Их стукнули, они кристаллизовались». Раствор был в подходящем состоянии. Интересно, заметил ли он состояние раствора вокруг себя?

Чуть ниже, почти у колен, плавает маленькая рыба-шар. Надутая до предела, шипы торчат во все стороны. Ожесточенно работает. Информационный поток от нее имеет температуру жидкого азота.

Грустная и очень колючая юная рыба. Что же это с ней приключилось с утра?

Пеппи заворачивает пассаж о состоянии террановского наземного транспорта и железных дорог в особенности.

— Анечка, скажите, а что вы с собой сделали с прошлого перерыва?

— Согласилась переспать с чужим человеком для отвлечения внимания, уговаривая себя, что это любовь, — клавиши не дымятся, собрано на совесть. — Потратила ночь на дурацкие никому не нужные открытия… зато все будут знать, что никаких заговоров мы не плели. Превратила себя в коврик… Для человека, который не любит, чтобы его желания угадывали и принимали к исполнению, вы были удивительно молчаливы.

Совершенно непонятно, на какие коэффициенты нужно делить и умножать каждое высказывание. Правдой они быть не могут, для этого юная рыба попросту слишком чиста и невинна; и слишком ярко светилась утром.

— Я старый, старый сводник. Есть такой грех. Желал я, Анечка, чтобы вы перед сном немного погуляли. А что до остального, то в свободное время подумайте, почему ваш молодой человек не предложил вам сегодня руку и сердце…

— Вы издеваетесь?! — на скорость и качество работы состояние не влияет. — Какие руку и сердце, мы вчера познакомились! Я не сошла с ума. И вы же сами меня похвалили за хорошую работу!

Действительно. Несколько более кратко, чем следовало бы.

— Аня, я имел в виду данные об авторе идеи сериала. Хотя снимки тоже получились прекрасные. Но, простите, если вы и впрямь проводили время ради меня, мне очень жаль Деметрио.

— Сериала? — выплевывает рыба-шар. — Кому было нужно это старье! Это просто…

Про Деметрио она говорить не желает. Что ж, есть проверенный метод. Подсунь загадку.

— Вы торопитесь, Аня. А ведь речь идет о знакомых вам людях. О том, почему один знакомый вам и достаточно все еще приличный человек допустил, чтобы другой знакомый вам и не окончательно пропащий человек оказался в активной зоне операции, где его, вернее ее, могли попросту убить. Да-да. Подумайте над этим.

Пеппи постепенно закругляется. Повторяет напоследок тезисы. Все правильно, все согласно заповедям альбийского сержанта: «Скажи им, о чем будешь говорить. Скажи им это. Скажи им, о чем говорил». Сравнительная автономия Винланда — для одних благо, для других заряженное ружье, которое рано или поздно выстрелит. Вот ружье и сообщает, что готово выстрелить и что в процессе оно подросло до главного калибра. Они могут себе позволить уйти в отрыв. Они могут себе позволить десант на юг. Их никто не посмеет остановить силой оружия. Их удерживает от резких шагов только опасение за будущее Евразии. В способности Африки устоять самостоятельно они не сомневаются. Подразумевается: вы слишком недавно ее слепили.

Должен быть кто-то третий. Третий удар серебряным молоточком по лбу, и если Совет не отзовется на оклик по имени — останется провозгласить «Sede vacante!».

А потом похоронить пустоту — торжественно, увы, слишком торжественно. И с гекатомбами, потому что иначе таких мертвецов не хоронят. Это не Аню спрашивать нужно, что она успела придумать и сделать из себя от завтрака до обеда, это неглупых, талантливых и почти не тронутых коррупцией людей в креслах депутатов и чиновников — с каждым разговаривал, с половиной работал — спрашивать нужно: чем они отравились, чем? И почему с такой охотой?

— Я прошу прощения, госпожа Уолтерс была чудом краткости и внятности — и у нас опять осталось лишнее время. — Да Монтефельтро слегка наклоняется к микрофону. Странный у него вид. У другого человека такая поза обозначала бы, пожалуй, серьезные колебания. Нерешительность. — И я хотел бы попросить пропустить вне очереди одного из членов моей делегации.

Не откажут. Всем до смерти интересно знать, что мы думаем. Боюсь, им предстоят открытия иного рода…

— Имя выступающего?

— Господин Вальтер Шварц.

Да.

Чувствительный предупредительный муж — настоящее благо. Чувствительный предупредительный муж кладет ей руку на колено, еще немного, и звучало бы как шлепок. Сбивает иллюзию кресла, винтом уходящего в пол. Замучили уже эти эффекты. Доктор, я лечусь и лечусь, а мне все хуже и хуже.

Все окружающее — все это ядовитое безумие, — дом, который построил Шварц. Шоу, которое поставил Шварц. Хорошее объяснение происходящего.

Феодал и Максим молча переглядываются. Какие у обоих лица. Белобрысая скотина опять подложила всем свинью, кажется.

Крупного франконского кабана. Рыжего, щетинистого.

Он вчера исполнил мечту Анольери — застрелил Векшё. Убил и оставил визитку, как обычный охотник за головами.

Выпустите меня отсюда, пожалуйста. Клаустрофобия? Агорафобия, учитывая объем пространства? Шварцефобия?..

— Я не был уверен, стоит ли мне здесь выступать. — Очень свободно стоит, и жестикулирует ненатужно. — Но я тут посидел, послушал и решил, что я просто обязан. В том числе, и вот ему.

И так же легко рука ложится на гладкую и, вероятно, приятную на ощупь оболочку контейнера. Приятную, потому что ладонь чуть задерживается. И кажется, что запаянная в пластик голова Карла Векшё моргает.

Так вот откуда у Максима эти привычки.

— Всех уволить, — шипит тем временем сам Максим, — всех. Всю здешнюю службу. Мы диск подменили, ладно. Их тут тысячи ходят из рук в руки ежедневно. Но это же крупный предмет…

Кейс не интересует его мнение о габаритах предмета, оно и Максима не интересует, на самом деле. Так, выпуск пара. В живом виде эта голова была более опасна, а трупов Кейс на своем веку повидала в избытке. Ее интересует реакция аудитории на своевременно задействованный антураж.

Так и есть: шок. Первая фаза: оцепенение. Им приволокли голову человека. Голову человека приволокли им в Зал Совета. Мир никогда не будет прежним. Отныне время будет течь иначе.

Охотник. В буквальном смысле.

Оратор терпеливо ждет, пока кто-то не решит одолеть шок балагурством, дожидается.

— Представьте гостя! — требует африканский депутат.

— Пожалуйста, — пожимает плечами да Монтефельтро. — Это господин Вальтер Шварц, декан факультета специальных операций Университета мировой безопасности, новгородский филиал.

Гул.

— А это — частично господин Карл Векшё, выпускник этого университета, факультет спецопераций, до сравнительно недавнего времени сотрудник службы безопасности корпорации «Сфорца С.В.», впоследствии наемник, зона базирования — Юкатан.

— Как они… здесь оказались?

— У меня есть квота. Господин Шварц попросил меня. Мы некогда были боевыми товарищами, а кроме того, я считаю, что его стоит выслушать. Господин Векшё, как я понимаю, выступает в качестве наглядного пособия. Все дальнейшие вопросы прошу к докладчику. У нас не так много времени.

— Это не пособие, — четко и размеренно говорит Шварц. — Это истец, интересы которого я представляю.

Ох, ну и лицо у да Монтефельтро…

— Я убил его совершенно легально, поскольку он внесен в список лиц вне закона на территории Юкатан. Гонорар переведите, пожалуйста, в фонд помощи детям Юкатана.

Ни слова лишнего, думает Кейс. Все просчитано и взвешено. Продумано. Он работает. Не текстом, не жестом. Всем вместе. Скрытыми смыслами, которые потом будешь открывать годами. Волшебник. Волхв. Педагог, предок Коменский его побери.

Совершенно легальную голову человека приволокли им в Зал Совета.

— Но это не причина. Причина в том, что в эти списки его внесли по праву. К тому моменту, когда я выстрелил, единственной реальностью для Карла Векшё были его желания. Он изначально нуждался в лечении, но за черту его вытолкнули мы. И вы. Мы, когда взяли его учиться именно потому, что его ущербность делала его управляемым. Вы, когда ставили нам задачи. Когда создавали службу безопасности под две главных цели: быть безопасной для вас и оправдывать свое существование.

Кейс физически ощущает, как ее протест на «это виноваты вы» перехлестывает барьер и погребает под собой любую критичную реакцию на последнюю фразу. Голова, кажется, кивает сама по себе. У Максима на лице написано «а я вам о чем всегда говорил?». Только Сфорца уставился расширенными глазами, почти черными, неподвижен.

Он, кажется, совершенно невнушаем. Начисто.

Но ведь они и вправду… виноваты? И создавалось учебное заведение именно с такой интенцией?..

Собственную голову хочется снять, промыть, залить в пластик, сделать непроницаемой для внешних воздействий.

Шварцефобия, шварцемания, идиосинкразия и толерантность к шварцам. Шварцелгия.

— Если кто-то сейчас ищет мое имя в справочной базе — не трудитесь. Я именно тот Вальтер Шварц, ныне полковник в отставке. Куба, Гавана, бункер, да.

Черта с два это пауза для усвоения материала.

— Вы все знаете, учили или помните, как кубинское государство принялось пожирать само себя. Подозрения сбываются и подтверждают подозрения. Подозрения материализуются. Мнимые заговоры воплощаются. Ложные опасения реализуются. Люди, которые знают, что их убьют так или иначе, делают выбор в пользу смерти с оружием в руках. Люди, которые боятся, что их убьют так или иначе, бросают других в топку, чтобы отгородиться от нее ненадолго. Мы рухнули в это кровавое болото и мгновенно сделались его частью. Потому что сами были такими же. Да, нам труднее дается убийство. Наша культура больше тяготеет к компромиссу. Мы выше ценим собственные жизнь и удобство. Но и все. В остальном — ложь, страх, подозрения, ложь, чтобы усыпить подозрения, заговоры обреченных — и тех, кто не пожелал делаться обреченными. Мы пришлись там как родные. И знаете, что Совет пожелал поменять после этого фиаско? Личный состав. Отныне военный и оперативный аппарат должен был стать послушным, мотивированным — и нечестолюбивым. Возможность лгать, интриговать, предавать и бояться сделалась привилегией высших чинов и народных избранников. Вашей.

Вот теперь пауза на усвоение. И на дыхание. Аудитория пытается вдохнуть. Далеко не все улавливают контекст, но есть обвинения сродни пощечине — не хочешь, а почувствуешь.

Почему я его так боюсь, спрашивает себя Кейс, чем этот ржавый раптор может угрожать мне и моему дому?

— Если кто-то не вполне понимает, как от увлекательной темы Террановы мы перешли к проблемам структур безопасности, то я напомню, — улыбается Шварц. — Заседание изначально было посвящено обвинениям Деметрио Лима в адрес Совета. Госпожа председатель Фрезингер совершенно правильно построила линию защиты. У господина Лима негативный опыт. Как у большинства из нас. Откуда он взялся, я объяснил. И если вы спросите меня, как госпожа председатель Фрезингер, что изменилось, я вам отвечу — ничего. Активное безумие всего лишь переехало на этаж выше. А внизу, уже нашими стараниями, расцвело пассивное. Но доверять этой системе не смог бы даже Господь, доверивший в свое время денежный ящик Иуде. И вот сейчас вы смотрите на меня и думаете — чьи интересы я преследую. На чью мельницу лью воду. В худшем случае — кто дергает меня за ниточки, манипулирует мной. Потому что это единственный способ взаимодействия, который вы знаете.

Еще пауза. Контейнер с «истцом» перемещается за трибуну. За эти мгновения Кейс думая-как-функционер строит версию: конечно, это все штучки Сфорца. Вот, он даже Карла не элиминировал сам вопреки традиции. А кто выпустил Шварца на трибуну? Да Монтефельтро. И так далее. Значит, или они — или мистер Грин. Хотя зачем же «или». И все это для захвата Террановы. Козни иезуитов. Прекрасная версия. Системный бред. Бред системы.

Антонио-младшего научили вовремя останавливаться… интересно, а у Шварца получится научить Совет? Хотя бы той же ценой?

— Допустим, — Шварц смотрит в зал со всей благосклонностью зимнего вечера где-нибудь в Гренландии, — ваши приглашенные специалисты приведут вам форму правления в соответствие с общественными отношениями. Допустим, люди, отвечающие за образование в области безопасности, возьмут себя в руки, обопрутся на тех, кто того стоит, найдут специалистов вовне… и года через три-четыре к вам начнут поступать молодые люди со всеми достоинствами кое-кого из присутствующих, но без столь ярко выраженных недостатков. Скажите, что вы сделаете с ними? Куда вы их поставите? Какую работу дадите? И как долго вы сможете их терпеть?

Аудитория осыпается как пересохший песочный замок. Ловит себя на различных вариациях мысли «яйца курицу не учат» — и проваливается. Так и задумано. Присутствующие с яркими недостатками ревниво хмыкают, совершенно беззвучно. Сфорца впервые за все время слегка улыбается. Да, континент всосет и попросит еще. Детки де Сандовала еще учебу не закончили, и мало их.

Какая жуткая вещь случилась, следом думает Кейс. Каста жертв и каста жрецов. Алтарь великой цели. Чтобы солнце не рухнуло с орбиты, его нужно кормить. Salus populi suprema lex — каннибализм — поражение нервной системы.

— А сейчас вы начнете придумывать, какую выгоду кто извлечет из моих слов, не так ли? И придумаете. И, может быть, не ошибетесь. И очень может быть, что до тех проблем, о которых говорю я, дело просто не дойдет, потому что вы начнете конфликт раньше. Из страха друг перед другом. Вот потому я ограничиваюсь предъявлением иска от имени Карла Векшё. Мальчика, которого пришлось пристрелить, потому что он присвоил себе права на предательство и солипсизм, а они ему не по чину. — Шварц поворачивает голову, — К сожалению, господин Грин или как вас там, вы глубоко неправы. Нам нужно менять не форму правления. Нам нужно менять образ мысли.

Тишина.

— На какой? — спрашивает Фрезингер после долгой паузы.

— На прозрачность коммуникаций, презумпцию добросовестности и отсутствия манипуляций. Как? Не спрашивайте меня, я не хочу бросать дрова в топку чьей-то конспирологии.

— Тогда проясните, пожалуйста, следующее. После вас заявлено выступление доктора Камински с концепцией образования в сфере безопасности. Это совпадение?

Шварц коротко, отрывисто смеется.

— Вы быстро учитесь! Чистое совпадение. С удовольствием послушаю доктора Камински.

Кейс встает, и спускается вниз, зная, что Шварц на самом деле не закончил. Черта лысого, он только начал свою педагогическую мистерию!..

Но нужно идти: ей смотрят вслед.

— Позвольте представиться, — говорит Камински, — мировое зло, женская ипостась. Доктор права, доктор психологии Кейс Камински. Полный список регалий найдите сами, в базе данных все есть, рубрикатор «Сфорца C.B.» — члены делегации. Происходящим вы обязаны мне, поскольку я захотела реформу в университете в качестве свадебного подарка. Как всякое мировое зло, я сентиментальна и питаю привязанность к этому месту. У меня там любимый дедушка преподавал, понимаете ли. И вообще все это касается лично меня.

Деметрио смеется в ладонь, делая вид, что кашляет. Не ржать невозможно. Камински — настоящее чудо. Даже после Шварца она выглядит… как хорошее, доброе шило в заднице. И несмотря на то, что эту задницу только что усадили на горячий противень, наличие Камински в зале ощущается.

— Сейчас вы будете нас бить за сообразительность и оперативность. И почему я не удивлена? Меня в школе за это били… пытались, — усмехается она. — С момента звонка покойного Морана мы успели подумать, что могли бы сделать полезного — и составили заявленную концепцию образования. Я составила, лично. Ну я же не думала, что это никому не интересно, кроме господина Шварца? Видеть решительно во всем коварную интригу — дело увлекательное, но уж позвольте вас ненадолго отвлечь. Для начала я хотела бы поблагодарить господина декана — вы что, думаете, вашу отставку приняли? — Шварца за ясное изложение преамбулы.

Джастина делает вид, что чихает. Морщится, быстро щиплет себя за кончик носа. Хороший способ, надо запомнить. Невозможно же просто слушать. Не получается. Шварца не разглядишь, слишком сильно изворачиваться надо, а хотелось бы на него сейчас взглянуть.

Камински чего-то боится, до смерти и хуже смерти. У нее просто та же реакция, что у некоторых наших. Когда под огнем встают и идут навстречу, и еще рожи строят и приговаривают — «Эй, мазила, я здесь!». И тогда начинает бояться враг; Деметрио на его месте боялся бы — но он на своем и совершенно счастлив. Наконец-то есть чем дышать. Окружающий мир перестал быть разреженным как горный воздух.

— Господа, позвольте вас торжественно поздравить. Вы ждете от системы образования пяти невозможных вещей до завтрака, после завтрака и вместо завтрака. Вы хотите, чтобы вам сделали компетентных и тактически независимых специалистов в довольно жестоком деле. При этом, вы хотите иметь возможность контролировать их полностью. Вы их боитесь. И самой профессии, и людей, которые в ней преуспевают. Но компетентного и тактически независимого специалиста-безопасника трудно контролировать извне. А полностью — невозможно. А полагаться на них — невыносимо. Значит, контролировать нужно изнутри. В прежние времена к этим задачам порой подходили более здраво. Выводили бульдогов. Приручали гепардов. Но вы пошли другим путем. Решили вырастить себе… «сиротское войско». Одновременно, как водится, дав «сироткам» понять, что само их существование зависит от степени их нужности.

Даже не всегда так, думает Деметрио. Он не любил говорить о себе, но любил слушать о других, и вчера услышал довольно много. Пока они искали информацию, пока потрошили архивы биллинговой системы, выясняя, кто получил гонорар за авторство идеи. Об университете, о населяющих его людях, о работе в Совете. О любимом начальстве — тут ревновать впору.

Он улыбнулся внутри, под кожей, как привык для себя, а не для дела. Смеяться вслух он еще мог, улыбаться — почти никогда. Вспомнил все, что потом — и улыбнулся.

Джастина слушает, прищурившись. С утра треснула газетой по лбу, прошипела «Медиаманьяк!». Есть немного, хотя на такой эффект он не рассчитывал.

Не только от нужности, а от искренней услужливости. От восторженного… раболепия. Редкое слово вспоминалось с трудом, а вот его содержание — сразу. Неприятная штука.

— Но жить так не может никто. Вы все знаете, что такое синдром заложника. Так вот. Вы плодите его у ваших специалистов по безопасности. По отношению к себе. — Камински выплевывает последние слова как порцию яда, которая должна пролететь пятьдесят шагов и попасть жертве точно в глаза. — Как вы понимаете, такую ситуацию нельзя назвать… безопасной. По существу, это антоним.

Деметрио слушал внимательно: это касалось его лично… дважды. Не считая политических дел. Очень вовремя. Пусть ультиматум Винланда и кое-какие высказанные вслух фантазии хорошенько улягутся в головах, а там поглядим. Но это заголовок. Слоган. Девиз. Идеальный.