Башня вавилонская

Господин Щербина — которого Анна помнила не очень хорошо, а потому не оценила, сильно ли он изменился, — шипел в микрофон, обозвал Лима незаконным сыном орла и кукушки, и сообщил, что он собирался официально и без лишнего шума участвовать в разбирательстве как свидетель, а обращение Морана воспринял как естественное развитие ситуации, но вышеупомянутая помесь, видите ли. В общем, без комментариев.

Вышеупомянутая помесь господина Щербину на поединок вызывать не стала — а, будучи поймана в перерыве какого-то заседания по бюджету, ответила возмущенным представителям Совета и прессы, что если события начнут развиваться иначе, чем предсказывалось в его выступлении, то она, помесь, с превеликим удовольствием извинится перед всем Советом вообще и перед каждым конкретным делегатом в частности.

Вот господин проректор Моран явно с удовольствием вызвал бы всех по очереди — но вместо этого торжественно жаловался, что негодяйские иезуиты покушаются на независимый университет. За спиной его гордо высилось белокаменное здание центрального учебного корпуса и реял флаг университета с красной новгородской полосой поперек.

То, что вчера ночью могло обернуться резней, если не хуже, быстро превращалось в малоприятный красочный скандал, радость независимой прессы.

Скандал ширился, разбегался волнами… и сдувался.

Африканские депутаты подали коллективный протест синьору Сфорца как представителю власти на территории Флореста против определения «политика белых» и пригласили депутатов от азиатских регионов поддержать его, но получили такой ответ, что заявили протест уже и против депутатов из азиатских регионов.

Не самая крупная нихонская корпорация неожиданно объявила, что готова предоставить гражданство, работу и защиту всем выпускникам, которые подозревают, что в их адрес могут начаться репрессии. Анна поинтересовалась ставками и условиями — и поняла, откуда такая широта души.

Три прочих филиала университета в коллективном заявлении сообщили, что на них никто не посягал, от иезуитов до террористов, хотя их вроде бы и не спрашивали — и террористов тоже не спрашивали.

Какой-то террановский оппозиционер высказал предположение, что все происходящее — рекламная кампания сеньора Лима, известного медиаманьяка. При этом оппозиционер говорил за кадром, измененным голосом, ибо опасался мщения со стороны.

— И просит поместить его теперь в бронированную камеру! — хором ляпнула рабочая группа по инциденту.

Действительно, все развивалось в духе и стиле величайшего кубинского романа.

— Если бы, если бы меня кто-нибудь спросил, — сказал Стефан Минц, специалист по древовидным системам, перебрасывая в пальцах указку — я бы сказал, что кто-то с кем-то договорился и теперь спускает дело на тормозах. Но меня никто не спросит, а я ничего не скажу, потому что не могу понять, кто и с кем договаривался и кому бы это могло быть выгодно.

Тут самопроизвольно возник кофе-брейк, и вместо рабочих моделей на столы и стекло с цоканьем посыпались личные, побочные домыслы и предположения. Анна знала, что из этого сора порой прорастают самые полезные идеи, а в перебранках за чашкой чего-нибудь (от глобалистического кофе до экзотических национальных напитков) рождаются отличные концепции — но у нее уже голова гудела от загадок. Вечный вопрос, вечное правило — «ищи, кому выгодно». Отлично работает при раскрытии экономических махинаций и убийств из-за наследства. В остальных случаях выгоды бывают слишком непостижимыми для чужих умов.

— Если мотив — выгода, то случившееся в нужной степени вмастило только этой помеси орла с кукушкой, — сказала она.

Еще — тысячам выпускников филиала. Но у них не было ни сведений, ни возможностей. И образ действия не совпадал.

— Брось, ну мог он сам это все устроить?

— Не бывает таких нечаянных утечек, не бывает! Ну элементарно же — правила ведения разговора. Убедись, что ты один… — МП, Меир Пеер, тридцатилетний «александриец».

— Да-да, нашего выпускника везде видно. Делай раз, делай два, кто говорит? Автопилот, ик!..

— И что до орла с кукушкой, кстати, откуда это — то если он такое учудил без санкции, на него же банан через месяц упадет со случайным летальным исходом.

— А Щербина ж не скажет, откуда вычитал. И не скажет, как все было, — вздыхает Анна. А как звучит — «cuclillo сon el pico de Аguila!». — А что до банана, вы досье его смотрели? Не банана, а гибрида? Тут еще что на кого упадет. Такое впечатление, что он у нас же и учился. А, может, и не у нас…

— Развели конспирологию, — ворчит Минц, — будто вне ваших теплиц и мастером не вырастешь. Вы Листера вспомните. И Анкявиша. Или того же Риса Рикарди, не к ночи будь покойник помянут. Это органистом на коленке не станешь, орган нужен. А ваша профессия старше пирамид. И самородков в ней — что в моем родном Балларате.

— Между прочим, — говорит Анна. — Есть такая версия, что Рис Рикарди вообще тихо умер, не думая, что есть на свете или на Кубе такой дурак, чтобы его убить совсем. А дальше началась обычная многофакторная чехарда и появился очень удобный момент для реализации заговора. И что этого вторжения внутри хотели еще сильнее, чем снаружи.

— И что?

— И ничего, — Анна аккуратно ставит чашку на стол. Чашки эти собрались со всего мира. Кто-то притащил из отпуска сувенирную, и пошло-поехало. Уже шкаф заказали для коллекции. Вот так и строятся коллективы. — Похоже чем-то. Чем университет не остров? Вон какие стены и оборонный потенциал, а это определяет угол обзора…

— Что ты хочешь сказать? — МП.

— Не знаю пока… ну, хорошо, Щербина протек на этого партизана намеренно. Но Моран-то ему звонил. И говорил примерно то, что мы все читали. Потому что если бы он говорил не то или вообще что-то, что можно показать публике, он бы этот разговор сам записал и мы бы уже его слушали, если не по программе новостей, то уж по закрытой линии Совета. А если Моран звонил сам, а Щербина был так к этому готов, что у него уже и объект для утечки был под рукой, то это либо сговор, либо Морана подтолкнули. Либо дикое совпадение.

Солнце ушло на ту сторону здания — и вниз. Теперь стекло светилось само, уже не отраженным, а внутренним светом.

— Допустим, его подтолкнул визит этой… иезуитской дамы. Не разговор, а сам визит. Я проверял, звонок был перед самым ее приходом. Но чтобы совпало наличие там этого партизана — ну, в гости зашел, — и желание Морана позвонить… это уже следы вмешательства высших сил. Мы признаем их наличие, — усмехается Гальяно, ведущий политический аналитик, молитвенно возводя глаза к небу, — но это вне нашей компетенции.

— Значит, либо совпадение, которое взорвало уже существовавшую мину… либо сговор. А вы понимаете, что значит первый вариант?

— Да… — медленно говорит Анна, — Это значит, что они там во Флоресте искренне убеждены, что филиалом управляют сумасшедшие.

Как учила новичков сама Тирунеш, все это прославленное чутье прирожденного репортера складывается из опыта, знания обстановки и логики. «Ло-ги-ки!» — стучала она пальцами по деревянным лбам подрастающего поколения. По логике, на Деметрио Лима в ближайшие сутки должны были совершить покушение.

Логика не подвела.

— …наш репортаж с места происшествия, где буквально семь минут назад было совершено нападение на машину заместителя министра сельской промышленности Деметрио Лима, — говорила она в камеру, параллельно думая о своем. — Пока еще совершенно непонятно, что именно здесь случилось, хотя события развивались практически на глазах съемочной группы. Выстрел по машине господина замминистра, авария — машину вынесло на обочину, как видите, — оператор крутился волчком, умница. — Падение вертолета охраны — причины пока неясны. Еще одна авария в соседнем переулке — припаркованная на обочине машина пересекла двойную сплошную и попыталась уйти…

Они просто катались за Амаргоном от ворот корпорации по всему городу, проводили и в Дом Правительства, и оттуда тоже увязались следом. На худой конец, ничего не случится, так не ехать далеко, чтобы записать очередное обращение или выступление Лима.

После сегодняшнего дня во Флориде не останется настоящих конкурентов, даже жаль их, бедных.

— Вот сейчас, получив разрешение медиков и полиции, мы передадим микрофон господину Лиму, чтобы получить его личные впечатления. Что вы думаете о произошедшем?

— Трусы. — выплевывает Амаргон. Странно… не фактом покушения же он возмущен. — Бездари и недоучки, но главное — трусы. Ребята сверху засекли снайпера — и сообщили нам… а там, видно, было две группы, разных, и обе слушали эфир. И обе решили, что это про них. Не знаю, что им в голову ударило. Снайпер, идиот, сработал по колесам, а не по стеклу, при том, что второго выстрела у него не было… а разбиться на такой скорости нам не светило. А гранатометчик, тот просто трусливый поганец. Когда мы не вывернули из-за угла, он засадил по вертолету, чтобы оторваться — и попытался сбежать.

— Это та, вторая машина?

— Да. Кой кретин… минуту не дергаться, оценить обстановку, и накрыть нас. Мы бы пискнуть не успели. Откуда они берутся, вы можете мне объяснить?

Рот перекошен, кровь по щеке течет — видимо, о дверцу машины приложило.

— Как вы себя чувствуете, господин Лим?

— Отвратительно. Мне господин Анольери вертолет этот навязал — и что я ему теперь скажу? «Извините, нам попались убийцы пятой категории?»

Сарказм хорошо укладывается в пороховой дым, в гнусный запах горелого пластика, который, к сожалению, не возьмет никакая камера. А вот фактуру засохшей крови — возьмет. Прямо сейчас.

«Значит, те, что вертолет — это одна группа, снайпер — вторая, — прикидывает схему Тирунеш. — Да, и место хорошее, тут три-четыре бутылочных горлышка подряд, но это первое, вот сюда и собрались…»

Самые лучшие вопросы у нее всегда получаются, когда одна часть думает о чем угодно, от дела до вчерашних гостей, другая строит модели событий, а третья — вот она, в эфире. Думает ли кошка о ловле мышей? Вряд ли. Она просто ловит.

— Деметрио, вы хотите сказать, что покушение организовала корпорация Сфорца? — Вертолет ему навязали, а внизу у него вертолет слушали — изумительное совпадение.

— Тирунеш, ну хоть вы-то… если бы они слушали вертолет или канал, то они бы знали, что в поле зрения попал именно снайпер. Тогда вторая группа не задергалась бы так. Слушали они, конечно, меня. Машину.

За некрупным Амаргоном появляется очень крупный офицер дорожной полиции и, отдав честь камере, любят же тут прессу, оттесняет травмированную жертву от микрофона и объектива. «Оперативная информация, — басит, — не подлежит разглашению, господин замминистра, прошу вас воздерживаться…» и уводит. Ну что ж. Тут еще есть что показать. Те придурки за углом, горящие обломки вертолета, работа врачей и полиции, пробка до самого Дома Правительства в обе стороны, жители окрестных домов. Часть в прямой эфир, часть в вечерние новости, но вот Деметрио… о, за Деметрио, за эти его восемнадцать секунд откровений, я буду брать золотом. Платиной. Трансурановыми элементами.

Вой сирен, запах гари, бензина и спирта, шум, крики, брань, чей-то плач, дым, опять дым, детский желтый шарик, который ветер гонит по крышам застрявших на противоположной полосе машин. Разнесенное осколками чего-то — обломками вертолета? — окно в доме, кадр хорош, полиция, фельдшер с пакетом крови. Плотный тяжелый поток, единственно удобная, пригодная, правильная среда.

«Пятый канал: реальные новости! Мы работаем для вас, круглосуточно, семь дней в неделю!»

И Тирунеш Бати продолжает снимать, весом кадров, голосов, пойманным запахом истории давя в себе мысль о том, что ни на каком самолете, никаким чудом нельзя ей оказаться сейчас ни в Лионе, ни в Новгороде — чтобы взять парное интервью. Невозможно, хоть душу дьяволу продай. Хоть разорвись. Ничего, мы здесь свое возьмем. Дайте мне три часа на подготовку и они там будут жалеть, что не стоят на моем месте.

Эффект бабочки в действии, — думает мистер Грин. — Можно сказать, образцовый случай. Один самец бабочки блямкнул крыльями в своем Новгороде, позвонил мальчику, которого до сих пор считает своей… взбесившейся и невесть с чего вздумавшей уйти в автономное плавание частью — а в результате наш дорогой друг Амаргон к собственному возмущению остался жив. Именно так. Оба покушения готовились не на тяп-ляп. Выбор места, выбор оружия, позиции, прослушка. Готовили всерьез. А вот запустили — вне графика, впопыхах, сломя голову. Потому что приняли одуванчиковский залп по Морану на заявку ни много, ни мало как в континентальные лидеры. А поскольку Одуванчика они знают хорошо, то они не сомневались, что у него и все следующие ходы посчитаны и даже согласованы. Вот так группы встретились во времени. Не бездари, отнюдь, но напуганные люди, вынужденные действовать в спешке. А потом — вертолет и перехват. И они решили, что у чертова Лима все посчитано еще лучше, чем они боялись. И что они сейчас станут персонажами новостей… совсем не в том виде, в каком собирались.

Вечернюю — по флоридскому времени — передачу пятого канала напрямую транслируют по всей планете. Пятый канал всерьез собирается стать первым, общенародным. Конкуренты от зависти и беспомощности должны лопнуть и уступить. Предприимчивая эфиопская дама с двадцатилетним опытом военного корреспондента не только оказалась первой и единственной три раза за сутки, но и сейчас затащила в свою студию всех, кто хоть что-то значит во Флоресте. И докопалась по телефону и через сеть до остальных.

Первая сенсация — подлинная картина событий в первичной реконструкции. Два снайпера, а не один — и именно на второго, незамеченного, который ждал открытия машины после аварии, и рухнул вертолет корпорации. Кстати, пилот выжил, но валяется в реанимации. Первому снайперу удалось скрыться, оставив оружие, второму не удалось. Записи с борта вертушки: они засекли первого, передали вниз, стали заходить на позицию для выстрела. Далее люди с гранатометом и парой машин для тарана приняли это на свой счет и вертолет пропал с картины.

Гротеск, гиньоль, комедия положений. Из каждой точки есть множество равновероятных неудачных развитий события — а все несколько раз пошло в пользу Деметрио. Сам герой дня, разумеется, в студии. С напоказ перевязанной головой. И, разумеется, его спрашивают о такой удаче. Это все еще разминка, подогрев аудитории.

Теперь Амаргон — почищенный и заклеенный Амаргон — уже не злится, просто пожимает плечами.

Удача? В каком-то смысле да. Сцепление чужих ошибок. Но любая война состоит из этого. И политика. Характер ошибок зависит от обстоятельств на месте. Где-то забывают убрать шапку с документа, где-то неправильно применяют гранатомет. А наша задача здесь и сейчас сделать так, чтобы ошибки второго типа сменились ошибками первого. И чтобы умение правильно просчитывать дальние последствия социальных реформ стало весить больше, чем привычка не выскакивать наружу, не убедившись, что вокруг чисто.

Очень своевременная врезка выступления Сфорца «по поводу сегодняшнего инцидента». Сделана еще днем, но гармонирует необычайно; и это заметят, особенно при таком подчеркивании.

Глава оккупационного режима смотрит чуть мимо камеры, щурясь на источник света, и говорит с таким презрением, словно покушение на избранного депутата и члена законного правительства совершено где-нибудь в его родной Флоренции, и он естественным образом изумленно негодует. В очень своем и даже слегка утрированном стиле.

— Решение политических разногласий при помощи гранатомета, э-ммм, глубоко безвкусный, знаете ли, метод вести беседу. Демонстрирует крайнюю слабость аргументов. Фактически, это капитуляция перед чужой правотой, да? К тому же неуместная и несвоевременная. Пострадали, э-ммм, люди, горожане. Омерзительно!

— Кстати, вы, бригадир… — улыбается прекрасная дама, чьи зубы и белки глаз подобны ледникам, — в свое время не стеснялись применять подобную аргументацию.

— Если вам придет в голову попытаться залить жилые кварталы горчичным газом, я еще и не то применю. И, боюсь, не смогу обеспечить мало-мальской избирательности, хотя постараюсь, конечно. — Амаргон смотрит на нее, чуть склонив голову к плечу. — Но мне казалось, что вопрос о том, кто такой я, даже не стоит на повестке дня.

Не стоит. Просто ведущая — как она все успевает, и репортер, и директор не из худших, и аналитические репортажи у нее неплохи, и вот ведет еще, и выглядит великолепно, — слегка подыгрывает герою дня. Подмасливает. Значит, далее следует ждать неприятных сюрпризов и откровений.

Первая неприятность — в опросе. Примерно 22 % поддерживают версию о том, что Лим сам на себя организовал покушение в целях придания убедительности своему заявлению. Еще 50 с хвостом — и вот это уже куда опаснее, мистер Грин, не глядя на клавиатуру, отбивает сообщение для нескольких адресатов, — уверены, что это ответный ход МСУ. И только меньше четверти считают, что это и вправду дело рук здешних политических конкурентов.

Тут Амаргон вздыхает, разводит руками, отбрасывая тень на результаты опроса, и говорит, что генерал Пелаэс и компания вкупе кое с кем из товарищей, не будем плохо о мертвых, видно, крепко сбили прицел жителям страны. Потому что покушение для популярности номер старый и, как тут уже было сказано, ээээ безвкусный, но действенный, а то бы не применяли его с невесть каких времен. Но ему, Лиму, для достижения нужного эффекта, с покушением следовало бы подождать хотя бы недельку, чтобы выработать ресурс от выступления. А уж потом, если волна станет спадать, можно и о покушении подумать. А вот так сразу — это глупо и бездарно… у нас тут много глупого и бездарного делалось последние пятьдесят лет, люди, конечно, привыкли. Но вообще-то, — разворачивается прямо в камеру, — я этого не поэтому не делал. Я этого вообще не делаю. А МСУ было просто не успеть.

Врезка: начальник полиции Флориды. В камеру помещается с трудом. Говорит, что пока еще личности всех участников двойного покушения не установлены, но работа ведется. Тем более, что двое на машине уцелели, их допрашивают — и они заявили о своей принадлежности к нелегальному крылу одной из зарегистрированных партий, нет, ее название не может быть сейчас оглашено, и вообще это заявление мало о чем говорит — бывает самодеятельность, провокация, предательство…

На вопросе корреспондента о том, есть ли что-то, свидетельствующее о причастности Совета к покушению, начальник полиции оживляется:

— Ой, ну я вас умоляю! Какой Совет? Они свой нос на лице без зеркала не найдут в наших условиях! — потом слегка сбавляет энтузиазм. — Организация преступления заставляет предположить, что подготовка велась давно и мастерски. Я вообще предполагаю, что причину следует искать в деятельности господина замминистра в аграрных округах.

— А я был неправ… — слегка растерянно говорит Амаргон в студии, — более того, я дурак дураком. Надо было мне и правда на себя устроить покушение. Еще два месяца назад, если не раньше. Может, что-нибудь сдвинулось бы… А то кооперативы кооперативами, но запад-то весь не только беден смертно, он еще и недонаселен. Я знаю, что у нас основной жалобой было, наоборот, сельское перенаселение, но это потому что если землю мотыгой обрабатывать — так и будет. А если менять ситуацию, то рабочих рук не хватает. И хозяйств мало. А технику в рассрочку покупать, то с тамошними доходами век не расплатиться, по каким угодно льготам. Благотворительности на всех не хватит и при благотворительности связи не образуются. Вот, возьмем, например район Фе, он кукурузный…

— Спасибо, господин замминистра, — широко улыбается ведущая, пытаясь вежливо заткнуть фонтан. — Мы подготовили небольшое обозрение…

По компоновке материалов, по интонации отлично видно, что обозрение деятельности Амаргона в деревне готовили давно, неспешно и не как сенсацию, а теперь быстренько покрошили в салат и преподнесли городу и миру. До сегодняшнего дня деятельность эта интересовала только страну и отдельные органы Совета, а теперь, пусть на несколько часов, но половина планеты, отвесив челюсти, смотрит как растут показатели на диаграммах. Прибыль аграрных коммун и кооперативов. Понятно, что 700 % от почти нуля — не очень много, но звучит как выстрел пробки от шампанского.

Корзины, напитки, плетеная мебель, сизалевые ковры и… игрушки для животных, необыкновенно популярный товар, оказывается. И — мистер Грин с восхищением посмотрел в собственный стол: нет, не обознался. Эта самая красно-желтая упаковка гуараны в порошке, которые появились пару месяцев назад, неожиданно, везде — оказывается, тоже оттуда же. Ай да Деметрио. Ни одной идеи не забыл, не пропустил мимо ушей.

Грин ведь тут не чужой. Отслеживал, проверял регулярно, а на подборку все равно взглянуть приятно. И аудитории полезно. Посмотрит аудитория на эти графики и поймет, что даже если красная линия под углом в 75 градусов и врет… а она почти не врет, то все равно за эту линию могут убить раз двадцать. За половину этого угла могут. За треть. Даже если сбросить со счета стоящую за этим власть… Настоящую, ощутимую. Сотни тысяч людей, чей заработок, чья поилка для скота, новое платье из городской ткани, школа для детей, упираются сейчас — как им кажется — в одного человека.

Главное везение Лима — не в том, что он уцелел при покушении, а в том, что именно сейчас стрелками и диаграммами, графиками и сегментами на круге его благополучие и активность тесно связываются со всем этим. Доход, успех, возможность вылезти из бесконечной, безнадежной непроглядной нищеты. Кто покушается на него — покушается на все это. Госпожа Бати на редкость благосклонна к гостю студии. Она действительно независимый журналист, самый настоящий, и вытаскивает сейчас Одуванчика к политическим высотам именно потому, что прошла с микрофоном половину планеты.

Есть люди, которые растут на том, что губят чужие шансы. Госпожа Бати не из них. Тоже приятно.

— Кооперативы — это прекрасно. А теперь посмотрите, как оно работает. — Линдерс, местный независимый эксперт по экономике. — Как вы только что сказали, господин Лим, Фе — район кукурузный. Как вы думаете, куда и по какой цене…

И дальше поплыли по экрану схемы и диаграммы, где мелкий кредит превращается в часть подвесного моста, а часть моста в сегмент цены на тонну, а сколько-то тонн, ушедших на сторону, в рабочие руки, а рабочие руки — в воду, а вода — в урожай и свет, и дорогу, а дорога в мелкие заводики, а заводики в денежный оборот и кредит — и дальше.

— Красиво, правда? Но знаете, что интересно? — говорит Линдерс. — Такую схему, правда не столь продуманную и не так тщательно подогнанную под мировой спрос, уже пробовали четверть века назад. И десять лет назад тоже начинали. Фонд Развития помните? И что получалось? Можно создать кооператив, можно слить ресурсы и решить какую-то задачу — но как только из этого пробуют сделать самодвижущуюся машину — не мне вас учить. Этот удрал с кредитом. Там сельский сход передумал и решил, что не нужна ему вода и те городские выдумки. Все равно толку не будет. Тут веками зарабатывали на том, что вязали веревки для мостов, а потому дорога им — что нож острый. А здесь все под себя подмял местный богатей со своими голубчиками. А тут завели плантацию листа на чай, да урожай на наркотики пошел — кокаин много больше денег приносит. Хочу ли я сказать, что на самом деле это же происходит и сейчас? Почти нет. Но за этим стоит внеэкономический фактор.

— Да, — кивает радостный Одуванчик, и в кои-то веки на клювастом ханьском лице написано что-то доброе, ласковое, признательное. Правда, с иронией. — Именно так. Раздавать деньги умеет любой фонд, любой генерал. А наши — брать и спускать, потому что когда настанет пора отдавать, кредиторов в очередной раз политикой смоет. Это мы проходили, верно. А я езжу по деревням, район за районом — и создаю инфраструктуру. Тот продает этому, этот продает тому. Заплаты ставлю, понимаете? Штопку. Это и есть мой внеэкономический фактор. Завязать людей друг на друга. Оно бы и само сложилось когда-нибудь, только нам ждать некогда. Никакого секрета тут нет. Наоборот, хотелось бы, чтобы моему примеру следовали почаще.

— Да, — кивает ему в ответ не менее радостный Линдерс. — И желательно, чтобы ему почаще следовали другие лица… недавно руководившие экстра-законными вооруженными формированиями и приобретшие соответствующую репутацию. Их, вероятно, реже будут пытаться ловить на слове. Ведь сейчас не менее половины сделок заключается под ваше прямое поручительство — и вряд ли стороны при этом имеют в виду вашу министерскую должность.

— Разве ж я против? — широко улыбается бригадир-3. — Места у нас на всех хватит, у нас работать некому — и репутации не у всех есть…

— Господа, — так же счастливо улыбается ведущая, — у нас еще будет время поговорить об экономике, напоминаю вам, что сегодня мы…

Прямой эфир сменяется короткой врезкой, резюме событий и первой половины передачи. Вторая возвращает зрителей к предыстории — к эпопее со звонком и письмом, и последовавшей за ними филиппикой в адрес Совета.

Дальше нарезка из комментариев старых — Франческо, Джастина, Максим, господин Матьё, господин ФицДжеральд, он сам, полдюжины европейских аналитиков, Моран — и комментариев новых, от тех же лиц и просто от значимых людей, сводящихся к… «даже паранойя должна быть сколько-нибудь реалистичной: невыгодно, глупо, и вдобавок неосуществимо».

Последнее не вполне точно, думает мистер Грин. Я, в той же Флориде, в свое время, сумел организовать покушение с люфтом в восемь часов. Без накладок оно, правда, не обошлось, мягко говоря, но преувеличивать все-таки не стоит. Можно, можно было бы и на Амаргона соорудить нечто за сутки. Но люди, посланные Советом, и люди, посланные Мораном, вели бы себя совсем иначе — даже в ситуации цейтнота пополам с непредвиденными обстоятельствами, вроде падающих на голову вертолетов.

А зритель пока в очередной раз узнает, что добрый друг и широкая душа Деметрио Лим решил вступиться за приятеля; что приятель подобное развитие событий в гробу видал — он вообще с господином полковником Мораном не желает иметь бесед иначе как перед лицом Конфликтной комиссии; что Сообщество тут вообще сбоку, но саму по себе инспекцию одобряет — а вот о реформе говорить рановато; что Деметрио Лим так себе представляет Совет по итогам событий прошлых лет (справка о событиях прошлых лет), что всех выпускников и студентов должны просто перебить, тихо или явно, и прочая красота неземная, наполовину знакомая, наполовину освеженная интервью, опросами и звонками в студию.

Разговор плавно переходит на политику Совета в отношении территорий вообще, залетает в Африку — и по ассоциации к Антонио да Монтефельтро, — набирает размах, накал и масштаб… эфирное время стремится к концу, и тут госпожа Бати достает из кармана припрятанную гранату.

— Вы, надеюсь, обратили внимание, что среди повторных интервью не было беседы с господином Матьё…

Мистер Грин улыбается. Не обратили. Беспокоить председателя МСУ из-за такой мелочи как покушение — неудачное покушение — на мелкого политика мелкой же концессионной территории, даже если эта территория — та самая Флореста? Кто же удивится отсутствию? Не рискнули. Или согласия не получили. Вот теперь удивляются.

— Поскольку я была первой, кто связался с канцелярией МСУ, и, как они выразились «во избежание утери корреспонденции», меня просили передать господину Лиму, что его официально вызывают в Лион. Для дачи объяснений по поводу его заявления. И выдвинутых в нем обвинений. Официальный документ соответствующего содержания уже направлен в министерство. — так, наверное, улыбаются бегемоты, наступив на голову особо надоедливому туристу. — Вы бы, наверное, уже получили его, Деметрио, если бы вас не задержали по дороге.

Деметрио возводит глаза к потолку студии с видом утомленного Сфорца.

— Пресвятая Дева Мария, — страдальчески, и даже без кокетства стонет он. — У меня же дел по горло. Год же кончается. Ладно, съезжу, уговорили.

«Занавес!», думает мистер Грин — и на экране действительно появляется заставка.

К вечеру, к раннему и медлительному северному закату Анаит стало казаться, что информационная блокада — наиболее разумное решение полковника Морана за этот день. Ей вполне хватало информации… у нее в избытке было информации — доносов, жалоб, сплетен, угроз, предложений, намеков и живых картин. Слухи и сплетни, словно эхо, носились между стенами, многократно умножались, пересекались, дробились и перемешивались. Предложения, угрозы и доносы меняли масштаб. Снаружи их, может быть, развеяло бы ветром — а тут они шелестели, страшные и ужасные бумажные тигры. Чувство защищенности, окруженности уютом постепенно сменялось чувством окруженности, едва ли не клаустрофобией.

В принципе, в славной обители не происходило чего-то экстраординарного. Дрязги, свары, величайшие драмы и грандиозные конфликты в стакане происходили в любом учебном заведении, да что там — в любом большом коллективе без них не обходилось. Здесь только чуть другой масштаб, чуть другой привкус.

Снаружи тем временем кого-то убивали, на кого-то покушались, все высказывались — пожалуй, телевизор или новостная лента уже были бы лишними; или новости, или инспекция — но ее никто не отзывал. Забыли или не видели повода?

Зная Джона, скорее, не видели повода. Джона с его логикой, с его чутьем, с его как всегда многосложными целями хотелось привести сюда и познакомить со здешним бульоном, которому только молнии с небес не хватало для зарождения жизни. Познакомить и спросить: и вот это ты собирался реформировать? Этих людей и их связи между собой? У нас же был здесь наблюдатель, даже два наблюдателя — как вышло, что мы ничего не знали?

Может быть, подумала она следом, эти наблюдатели были из тех, которых больше нет. Наверняка. Еще здесь активно присутствовал да Монтефельтро, из оценок которого нужно извлекать квадратный корень, а потом брать от результата синус; он не сообщал, не считал нужным — хотя и ему, в конце концов, надоело. Есть ли у господина да Монтефельтро понятия о лояльности к кому-либо, и если есть, и если Моран под них подпадал, то что он должен был сделать, чтобы выпасть? Или нет, и Моран — вместе с университетом — служил полигоном для отработки очередных теорий на практике?

Методики, как и ожидалось, сертифицированы и апробированы Комитетом, в котором работала сама Анаит. Только пакеты и совокупности никто не тестировал, а тут, похоже, как в осточертевшей рекламе леденцов от кашля «Вся сила в сочетании!». Только не травок с корешками, а способов формирования… чего? Образа мысли?

Она только сейчас поняла, насколько неподготовленной приехала в филиал. Чистый лист. Непредвзятость, насколько это возможно с жалобой на руках и после личного знакомства с потерпевшим, конечно… но в очень, очень большой степени. Огромной просто. Вот это точно почерк Джона.

Шаги, звонок.

— Не заперто!

И что ж они не входят, не вампиры же, можно и без приглашения. А жаловаться, что пьют кровь, инспектору не с руки.

За дверью — вчерашняя пара. Здравствуйте, Петр и Тася, вернее Бутрос и Таиси. Александрийцы, христиане, копты, то есть, в переводе с греческого, просто «египтяне». Это если глубоко не копать. А если копать, то из коптской общины в Мали. И из коптской общины в Тимбукту. Первая стипендия у обоих — после начальной школы. Шаг за шагом по всем ступенькам. С самого что ни на есть дна. Африканского дна.

Анаит опускается на диван первой:

— Вы пришли не рассказывать, вы пришли просить. О чем?

— Мы хотели бы сказать, что вчера несколько погорячились. — Мальчик.

— И были слишком резки в оценках. — Девочка.

Впрочем, тут дифференциация не нужна, вежливые хорошо поставленные голоса сливаются в единый речитатив «мы». Устойчивая пара с первого курса. Пробовали разогнать, скорее для проверки — не преуспели.

— Мы сразу хотим сказать, что мы не хотели бы, чтобы нас привлекали как свидетелей.

— Но дело в другом.

— Нельзя ли, чтобы все происходящее как-то прошло мимо? — это ирония.

— Это стихийное бедствие вполне несвоевременно.

— Конечно, мы эгоистичны…

— …но господину Щербине уже и так неплохо, а в нашем положении остаться без дипломов…

Птицы? Две цапли? Не то.

— Кто вам сказал, что вы останетесь без дипломов?

По хоровому пению уже можно ставить «отлично».

— Письмо господина Лима.

— Выступление господина проректора.

— Этого так не оставят. Начнутся бодания, кончится ревизией.

— Ревизия здесь все разнесет.

Еще бы.

— Студентов раскидают по другим филиалам или во внешние заведения.

— Там будут просвечивать.

— Тех, кто успел нашуметь — особенно.

— А за нами есть и настоящие нарушения.

— Мы прекрасно понимаем, что тут происходит.

— Лучше чем вы думаете.

Интересно, насколько лучше?

— Но нам осталось доучиться год. И не только нам.

— Здесь ни у кого нет родственников в корпорациях или банках.

— Сюда таких не берут. Это все специально. Уже давно не берут.

— Но так нас только перевели бы на факультет управления, в худшем случае.

— Вы не представляете, что у нас дома.

Где вы не были с первого курса.

— Это наш единственный шанс.

Они ждут. Потом девочка тихо говорит:

— Нам нужна работа. И не просто работа.

— Нам нужна настоящая работа.

— Вы, — вздыхает Анаит, — не годитесь для настоящей работы. И не говорите мне «дайте нам закончить, а дальше мы сами разберемся». Сделайте лучше другое. Я пойду заварю чай. У вас есть… четверть часа. Я буду долго-долго заваривать чай. Когда я вернусь, вы расскажете мне, какую ошибку вы только что сделали. Не этическую, профессиональную. Если вы найдете хотя бы направление, я сделаю вам подарок.

Хотелось бы знать, что они поняли.

— Да, — добавляет она, — если кто-то будет стучать и звонить, меня нет дома. Так и говорите.

Она вернулась с большим заварочным чайником и тремя чашками ровно через шестнадцать минут.

— Самой серьезной ошибки мы не совершили, — спокойно сказал мальчик.

— Мы только могли ее совершить.

— Если бы начали подбирать ответ под вас.

— Под то, что вы считаете правильным, или под то, чего вы ждете от перспективного материала.

— Мы уже было начали мозговой штурм.

— Это чай с бергамотом?

— С бергамотом, — кивает инспектор. — Вы с молоком или по-русски?

— С молоком.

— По-русски.

Дети удивлены гораздо больше, чем Анаит.

— Может быть, — очень осторожно и неуверенно говорит девочка, — после всего, что тут обязательно будет, нам выгоднее закончить хотя бы в другом филиале?..

— Потому что у тех, кто закончит здесь, будет совсем уж нулевая перспектива?

— Мы вряд ли имеем право на компенсацию…

— Хотя по сути дела с нами обошлись нечестно…

— С вами обошлись не просто нечестно. — Тонкостенные белые чашки со сдвоенными ребрами граней и слегка расплывающимся синим узором, сумасшедшие птицы на блюдцах и такая же — всех цветов рыжего — обнимает крыльями чайник. Должно бы казаться безвкусицей. Не кажется. Если бы Анаит дала волю паранойе, решила бы, что посуду отбирал и утверждал Моран. Анализ, впрочем, говорит то же самое, что и паранойя. — И вы имеете право на компенсацию. Это не значит, что вас обязательно удовлетворит форма компенсации.

Дети куда-то несутся резвой мыслью — и спотыкаются, как фигурист на выщербленном льду.

Они очень хорошо простроили беседу заранее и пару раз удачно сымпровизировали, не заметив, правда, насколько подгоняли ответ под спрашивающего, говоря при этом об обратном. Это бессознательное, не отслеживаемое уже. Одна из черт идеального сотрудника по здешним критериям: превентивная коммуникация, пассивный контроль.

Хамелеончики сидят в одном кресле, тесно прижавшись друг к другу.

— Честно говоря, — выдает после паузы мальчик, делая лицо обреченное и мученическое, — нам… к черту все равно, лишь бы не волчий билет. Любой ценой. Если надо сотрудничать…

— Почему любой ценой? Это три разных вопроса. Почему? Почему любой? Почему ценой? Да, и четвертый. Зачем сотрудничать?

Когда она — как ей тогда казалось — приставила Сообществу нож к горлу: сделайте меня умной… Ее не убили. Ей не дали по рукам. Ее даже не прогнали. Ее спросили: зачем.

— Почему? — слегка издевательски говорит девочка. — Потому, что мы промахнулись. С лучшим заведением. Лезли, лезли и залезли… а эта башня — вавилонская. Почему любой? Потому что я лучше утоплюсь в Волхове, чем скажу дома, что я даже не смогла закончить…

— А ценой, — мальчик гладит ее по плечу, — потому что даром ничего не бывает. Мы знаем.

— Вот это, — запах чая, горячая жидкость, вкус, послевкусие, выдох, естественная пауза, — и есть самая большая профессиональная ошибка, которую вы сделали. Вы торгуетесь за возмещение, которое положено вам по праву. В соответствии с основами правосудия. Вы — не корпорации. И не готовые специалисты. Не солдаты. Не профессионалы в поле. Вы — студенты, ученики, подмастерья. А от вас требовали соответствия — и не давали защиты.

Двуглавое существо смотрит стереоскопическим взором, разочарованно, снисходительно, немного свысока — и совершенно безнадежно. Даже не с отчаянием, а просто… сквозь. Сразу представляется какая-то нищенка, пропускающая взглядом разряженного господина: этот не подаст, этот даже не увидит. Они даже — слегка демонстративно — не говорят никаких банальностей о том, что им виднее, или что у самой Анаит такого опыта нет. Принципы правосудия они видали в гробу.

До них не дошло, не дошло совсем и полностью.

— Вы дали мне… скажем, пол-ответа. — грустно говорит Анаит. — И я должна вам полподарка. Думайте, чего вы хотите. А теперь допивайте чай и идите. Если не хотите столкнуться у входа с господином проректором Мораном.

Парочка быстро обменивается сигналами.

— Половину выхода, — говорит мальчик. — То есть, один.

— Уже есть. — отвечает Анаит. — Думайте еще.

— Еще пенни, — улыбается девочка.

— Уже есть. — повторяет Анаит. — Думайте еще.

Теперь геральдическое существо имеет озадаченный вид, как ребенок перед праздничной витриной. Они, кажется, вообще очень плохо представляют, что такое «подарок». Где пределы допустимого, где уже наглость, которой можно все испортить, а где излишняя скромность… и где половина от этого всего.

Конструкция плывет от недоумения, пальцы мелко неритмично дрожат.

— Пусть это будет сюрприз, — находят они подобие решения.

Хорошо, что Морана здесь нет. Очень хорошо. А ведь эти еще — из лучших.

— Можно и так. Передумаете, скажете.

— Большое спасибо, — встают вежливые дети.

— Большое спасибо, сударыня золотая рыбка.

— Сударыня половинка золотой рыбки.

— Не за что… — отвечает правду Анаит.

На последнем и самом важном экзамене ему достался скучнейший билет. Пунические войны, это на демонстрацию способностей к зубрежке дат, имен и последовательностей. Эволюция корпоративного права, это вообще к юристам. И по современной истории — присоединение Экваториальной Африки к Мировому сообществу. Пятьсот лет предыстории и еще сто деятельности. Ответ на третий вопрос комиссии особо понравился, а самому Алваро совершенно не понравилась ученая дама в блузке с воротничком под горло, которая прощебетала, что абитуриент чувствует дух истории. Потом ей, наверное, под столом на ногу наступили.

Результаты его не удивили. Три раза высший балл, разумеется — поступил, удивительно: был приглашен в стипендиаты, вежливо отказался, благодарю, меня интересует только дистанционная форма. Вернусь за дипломом. Домой, домой. Флоренция его интересовала исключительно как родной город Франческо… да, он бы тоже удрал из этого обнаглевшего музея-переростка куда-нибудь к настоящей жизни.

За неделю по вечерам, отдыхая от подготовки и удирая от соседей по общежитию для абитуриентов, каждый из которых разглядывал его с вопросом «тот ли это самый Васкес?», он обошел все базилики, палаццо и галереи, прошел по всем площадям, мостам и набережным, забрел в дремучие, но дремучие как театральное закулисье кварталы, и пришел к выводу, что с него вполне хватит.

Каждое здание по отдельности смотрелось… честно скажем, замечательно они смотрелись, начиная с «собора в пижаме», в бело-зеленой, шелковой, мраморной — через наскальные гнезда частных домишек в старых ремесленных кварталах — и кончая угловатыми друзами монастырей и цеховых общежитий. Все вместе — он глядел на Флоренцию с холма, из ворот церкви святого Миниато, на башни, крыши, дома, реку, линии крытых мостов, бешено-зеленые сады Заречья — и думал, что великие художники и должны здесь рождаться по грозди в поколение. Куда им деваться? Если всю жизнь смотреть на это… либо спятишь, либо перестанешь замечать, либо сделаешься мастером. Просто придется — потому что оно прекрасно — и не меняется никогда. Никогда рядом с собором уже не встанет другая башня. Никогда и никто не построит Новый Мост на месте Старого. И стеклянные и термопластовые параллелепипеды промышленной зоны прячутся за холмами, окружающими город. Они пока — настоящее. Лет через двести они тоже станут историей — и их примутся хранить не менее бережно. И найдут красоту. Наверное.

Вылетать ему нужно было вечером, аэропортов тут было в пределах ста километров три, бери напрокат машину и езжай себе, если не хочешь автобусом — он хотел автобусом, там транслируют новости, новости обрушились волной с самого утра, в кафе, и дальше только больше, больше. Никого нельзя оставить на неделю. Обязательно во что-нибудь вляпаются, нечаянно, а потом будут вылезать, а потом никто не поверит, а ведь Одуванчик это сам. Если он что и недоговаривает, то одну вещь: левой половиной он думал о своих планах, правой о том, что Максима обидели, а спинным мозгом чуял ту возможность, за которую и ухватился чуть позже.

К обеду — Алваро перемещался из кафе в кафе, чтобы не привлекать к себе внимания, но в городе-музее кафе и ресторанчиков было предостаточно, — он обнаружил за собой тихую вежливую слежку, наверное, просто так, для порядка; а акцент скандала сместился от университета к Совету, а потом обратно, а потом к Одуванчику, жертве покушения.

Алваро не звонил никому — и так все покажут, и все равно отсюда ничего не сделаешь; пространство между континентами ощущалось как непрошибаемая стена ночи, все в ней тонуло и ничего через нее не проходило: про него тоже словно бы все забыли. Удовлетворились вчерашним сообщением о полной и безоговорочной капитуляции образовательной системы.

Он сидел, глазел на прохожих, читал новости, ел отвратительно вкусное мороженое — вот, кажется, уже объелся и опротивело оно навсегда, а через час учуешь новый запах, посмотришь, вздохнешь, и попробуешь — и пытался понять, что думает. Не думалось ему ничего. Никак, совершенно. Только стена стояла над океаном, как в тех альбийских сказках, невидимая и непробиваемая. Не пройдешь за нее, а пройдешь — не вернешься. Ну и что тут плохого, казалось бы? Что он забыл в Старом Свете с его вылизанными улицами, списками знаменитых людей на фасадах, экскурсионными маршрутами по местам популярных книг, скамейками, на которых кто-то сидел, законами об охране памятников, принятыми до Рождества Христова, безумием правил, прав, привилегий и прецедентов…

Он вытащил телефон, вызвал расписание полетов, сверил его с железнодорожным и с расписанием автобусов и заказал билеты. До вокзала двадцать минут пешком, до аэропорта полчаса экспрессом, ближайший самолет на Юрьево улетает через полтора. Времени — с запасом. Говорят, по архитектуре Великий Новгород чем-то похож на север Полуострова, на материковые владения Венеции… надо будет выкроить пару часов и посмотреть.

В самолете он уже работал, а мир под крылом постепенно терял краски, линял, будто его все стирали и стирали, и белая мыльная пена доходила до иллюминаторов, а после очередного полоскания заплаты полей, швы дорог, грубая шерсть лесов и шелковые шнуры рек казались все бледнее и бледнее. Только города — стразы на ткани, — блестели все ярче.

Информационная блокада у них. Для ленивых журналистов. Для очень ленивых, не то что наш Пятый канал. Для очень лояльных преподавателей. Для неприлично дисциплинированных студентов. Фикция, по большому счету. Повод прицепиться к кому-то, а не настоящий фильтр или заслон. Сейчас мы этот заслон обойдем, умеренно скрываясь, но совершенно не шифруясь. Проверим, как соображают почти что наши соотечественники, хотя они какие-то несчастные северяне с островов. Им пора бы начать соображать, всем, и с островов, и континентальным.

Снаружи было ошеломляюще холодно. Алваро ткнулся в ближайшую лавку, и там на него напялили нечто объемное, колючее, пахнущее невесть чьей шерстью — и содрали за это как за антиквариат.

Он посмотрел в зеркало. Выглядел он… как уиппет в попоне, рассчитанной на борзую. Если кто-то не узнает его в этом виде, значит, очень не захотел узнавать. Максим рассказывал какую-то шутку про диверсанта МСУ и парашют… Парашют бы не помешал, в него можно было бы завернуться. И еще не помешало бы лишнее светило, потому что когда ветер, холодно и темно — то это уже не осень, а зима из страшилок о повороте Гольфстрима.

Телефон мягко дернулся в руке, как теплым носом к ладони притронулись. Номер был пустой — значит, не свои.

«Когда и где?»- спросил экран. «У вас, — ответил Алваро. — как побыстрее.»

Учения полковника Морана пришлись удивительно кстати. Уже в начале пути Алваро догадался, что делает группа на той стороне. Использует «коридор», построенный как учебный. Его — в свитере, с рюкзаком, очень чужого здесь, — принимали за студента-первокурсника, участвующего в ежегодной игре. Разноязычные советы, люди, лица, попутки.

— Что-то вы рано в этом году начали.

— В одном свитере, Господи, вон — возьми куртку.

— Вот еще деньги с вас брать…

Потом где-то кто-то отвернулся, или, напротив, сменил другого у пульта — или вовремя сработала глушилка, или случилась еще мелкая пакость, и машина с продуктами въехала беспрепятственно, провозя внутрь водителя с совершенно лишним пассажиром, и водитель хихикал в пышные усы, а Алваро старательно делал напряженное и невинное лицо. Была уже полночь.

На заднем дворе одной из, кажется, столовых, он помог водителю открепить платформу с продуктами, поблагодарил — а потом еще минут сорок распределял вместе с дежурными ящики по погрузчикам. А на третьем или четвертом его прихватили за плечо и сказали: «Ты что тут еще, смена закончилась, пошли.» И он пошел.

Верный телефон молчал. Ему не составляло труда молчать — он лежал в рюкзаке, разобранный на три части.

Ничего, дома быстро выяснят, куда он делся — и поймут, почему к нему нельзя дозвониться.

На темной аллее с двумя рядами аккуратных фонарей было изумительно тихо и пусто, Алваро не сразу понял, что дело в полном отсутствии птиц и мошек. Торчали незнакомые очень странные деревья, словно выдуманные для телесных наказаний. Вот ты какая, настоящая живая ель. Домашняя металлическая — рождественская, в лампочках, теплая — как-то приятнее.

Было слишком влажно и сыро, хотя куртка из грубой ткани с пропиткой не пропускала ветер не хуже гипотетического парашюта.

— А что молча? — спросил он тихо. — Это тоже какое-то правило?

Спутник — Алваро подумал, что тот ровесник или даже младше, во Флоренции ровесников было много, почти все после службы в ССО, солидные и самостоятельные, — взглянул искоса, словно быстро, на ходу ткнул датчиком. — Внутри мы проверяли, — кивнул он куда-то вперед. — Здесь…

Алваро вздохнул, опустил глаза к отсыревшей, поблескивающей дорожке и стал представлять, что он многоопытен, коварен и солиден.

Шагов через десять почувствовал, что у него начинает получаться.

Полковник Моран не любил здешних православных. Меньше он любил только иудеев, причем по той же причине. Возьмите народ, в котором нет жестких сословных и кастовых барьеров, и дайте ему Библию на чужом языке, которым больше никто ни для чего не пользуется. Не разговаривает. Не пишет научные труды. Не поет вне храма. Не сочиняет рифмованных непристойностей. Не рисует на стенах. Чего ни хватишься — ничего не делает, а только беседует с Богом. Почему? Потому что, когда отдельно — это удобно и красиво. Добавьте к этому века всеобщей дву, а потом и триязычной грамотности, распространяющейся опять же через религиозные школы. И что вы получите? Намертво аналитическую текстоцентричную культуру, всеядную, всевпитывающую, сухую, рациональную, привыкшую манипулировать огромными массивами, общаться и мыслить цитатами, с удовольствием разбирать любой подвернувшийся блок на детали и собирать из них новое — и использовать все, от рваной веревочки до погнутого гвоздя, в прямом смысле и в метафорическом. Для работы, для жизни, для игры. Особенно для игры. Все в мире произошли от обезьян. Эти — от дельфинов. Моран как-то освоил этот язык, этот способ мышления, но говорить на нем в неслужебной обстановке было для него пыткой.

Полковник Моран шел по вечернему кампусу к прекрасной женщине, и думал о том, что она католичка, спасибо Сообществу, и оно на что-нибудь да бывает полезно. На своем месте. «Я построю им часовню, — покатал он на языке заготовку для будущей остроты. — Этим и ограничимся. У нас светское учебное заведение, светское. Ох уж эти христиане…»

Дальше следовало сказать, что не тащит же он из Индии разнообразные храмовые культы; хотя шутка была далеко за гранью приличия и даже шутки ради не стоило бы поминать саму возможность воцарения проклятых многобожников, тем более — здесь.

Конечно, дела религиозные тут ни при чем. Ревность — совсем другое дело. Они просто вынести не могут, что кто-то имеет свои взгляды, свои методы, свое представление о верном. Это уже католическое. Никто так усердно не боролся с любым проявлением оригинальной мысли, разности в толкованиях одних и тех же слово их пророка…

Смешнее всего, что этот оплот нетерпимости прятался за ширмой Радужного Клуба; впрочем, и антиглобализм в Клубе напоминал разнообразие форменной одежды в пределах одного рода войск. Хочешь, парадный, хочешь, повседневный, перчатки по погоде.

Группа студентов, шедшая навстречу, вежливо переместилась на соседнюю дорожку. Полковник кивнул им — он не каждого тут помнил по именам, но вот в лицо знакомы были все. Должно быть команда грузчиков с вечернего дежурства в южной столовой. Вообще-то студентам до службы обеспечения дела нет и не должно быть, но карантин есть карантин, а учения есть учения. А раз на территории остались только те, кто тут живет — то грузить, мыть и готовить — тоже им. Военное положение.

В окне впереди горел свет — и полковник забыл о студентах, иезуитах, положении и грядущей своей победе, а помнил только о том, что там, за стеной, за надежно отсекающим осенний холод стеклом, ждут Цветы.

Уже в холле гостиницы он заметил парочку с общевойскового факультета, этих проректор знал не только по в лицо и по именам, но и по личным делам, жалобам, характеристикам — наизусть, как все ошибки, весь брак, неизбежно случавшийся в работе. Несложно было догадаться, зачем они здесь, хотя они моментально сделали вид, что имеют какое-то отношение к уборке холла.

— Нарушение распорядка, — улыбнулся полковник Моран. — Доложите своему куратору.

Завтра нужно будет посчитать, сколько таких нарушений за каждым уже набралось. Никаких больше мягких форм, никакого факультета управления. Хватит, наигрались — и поскольку про господина да Монтефельтро можно забыть, и пока что, и, будем надеяться, навсегда, — играть в дипломатию больше уже не придется.

Перед дверью он провел тыльной стороной ладони по глазам, стряхивая и забывая на время всю эту пыль, ерунду, мелочь.

Цветы смотрят на него, наклонив голову. Незачем спрашивать, чего эти двое от нее хотели.

— Чтобы все осталось как есть.

Они пили здесь чай. Запах все еще стоит в воздухе.

— Как есть?

Впрочем, если подумать, неудивительно. Щербина все же — уникум. Единичный случай полного брака. Если внутри детали — раковина, никакая внешняя обработка ничего уже не исправит. Остальных все же удалось научить тому, что такое ответственность и солидарность, и почему они, в конечном счете, всем нужны и выгодны. Даже самых неудачных — удалось. Можно слегка гордиться. И радоваться тому, что любая мало-мальски непредвзятая комиссия, любая инспекция обнаружит это и только это. Но радоваться хотелось другому.

— Вы стойко отражали натиск моих врагов, — сказал Моран.

Ему, конечно, сообщили обо всех визитах и беседах, встречах и «случайных» разговорах. О Смирнове с его букетом — пришлось идти самому с пустыми руками, потому что нельзя себе позволить смотреться хуже или сопоставимо, что ж, он придет запросто, без церемоний, после долгого тяжелого дня. Два декана, два проректора, студсовет россыпью, члены студенческого научного общества россыпью — не все, конечно, относились к категории врагов, часть просто удачно заполняла промежутки и оттесняла других. Цветы нужно было охранять от всех глупостей, мелких гадостей и беспокойства, которые могли причинить эти… комары. Он не догадался. Моран опасался, что Цветы решат, что он ограничивает их свободу, что он боится, что он слаб, и не сообразил, какая бессмысленно-изматывающая волна обрушится на инспектора…

— Врагов? — удивляются Цветы. — Насколько я понимаю, здесь у вас нет врагов.

— Вы мне льстите. Во всяком случае, я пришел узнать, не нуждаетесь ли вы в чем-то — в том числе, и в информации. Со вчерашнего дня наше положение несколько изменилось.

— Да, — говорят Цветы, и слегка сердятся. — Вы же лишили меня доступа к необходимой информации. Я понимаю, что у вас учения, и таковы правила — но я же не собираюсь играть со студентами! Вы делаете заявления в прессу, идет какая-то реакция — наверняка сейчас мой рабочий факс забит запросами от родителей и опекунов, а я ничего не могу сделать. Господин полковник, могу ли я вас попросить…

Полковнику очень хотелось наклониться и поцеловать женщине руку. Еще больше ему хотелось погладить эти темные лепестки, завернуть ее в себя, сказать «все будет прекрасно». После всего того шабаша, что на нее сегодня обрушился, после всего этого бреда, который успели развести в прессе — а ведь просочилось что-то неизбежно… она смотрит на него и делает вид, будто ничего не случилось, будто самой большой ее заботой является напрочь забитый рабочий факс…

— Может быть, вы хотите кофе или вина? — спросили Цветы.

— Кофе, если вас не затруднит, — со всей возможной признательностью ответил полковник.

Он не собирался работать ночью, да и вообще часов после десяти обычно уже плохо соображал, ранние сумерки нагоняли тоску и отбивали фантазию, а впереди была еще целая зима, здешняя зима, с ее заходами солнца к четырем часам, но в самом предложении было что-то более домашнее и интимное, чем в предложенном бокале вина. Хорошо пить вино с прекрасной женщиной, но вот это — округлые движения, легкие шаги Цветов, хруст меленки для пряностей, запах корицы и ванили, плещущиеся рукава, улыбка, хрупкая как яичная скорлупа желтоватая чашечка в ладони…

Очень трудно будет уйти отсюда — как из собственного дома, из щедро натопленной светлой комнаты в пустую промозглую ночь.

— Замечательно… — сказал он, и это правда было замечательно.

— Меня когда-то тренер научил, — улыбнулись Цветы, — Еще в прошлой жизни. Я тогда пила кофе редко — и хотелось, чтобы он был… запоминающимся.

— А теперь?

— А теперь он стал немножко рутиной. Но это всегда происходит, когда делаешь что-то только для себя. У вас здесь все очень уютно устроено, как я поняла — это была ваша идея.

— Моя. Поначалу было много споров. — вспоминать приятно. — Ведь на работе, в большом мире, сложно устроить себе идеальные условия. Особенно в нашей области. Во многих случаях просто нельзя. И вообще все боялись институционализации. И даже отчасти не зря, многое пришлось менять, подгонять. Но сама линия оказалась правильной — сначала нужно положить фундамент. Человек, освоивший специальность — он может потом работать где угодно. И не испытывать особых сложностей, об этом позаботятся профессиональные навыки. Но вот приобретать эти навыки легче, когда вся нагрузка — на тело, на органы чувств, на разум — осмысленна и целенаправленна. Когда в системе нет шума, в том числе и бытового.

Он говорил это не в первый и не в десятый раз, объяснял примерно одинаковым образом, но его редко слушали внимательно. Настолько внимательно, что понимаешь — сказанные тобой слова имеют значение, все до единого. Люди не умеют так слушать, а вот Цветы умели. Если за это надо сказать спасибо Сообществу, значит, спасибо… но другие не умели. Цветы — это Цветы.

Он говорил о начале, и сам удивлялся — как давно это было, почти двадцать лет назад: ему тогда, после Кубы, настоятельно посоветовали уйти на преподавательскую работу — и как раз в городе, где он родился, открылась подходящая вакансия.

— Я и сам когда-то учился здесь, здесь было черт знает что, простите, но именно черти что на базе военной академии. Половина факультетов военная, все вперемешку, никому не было дела. Потом стало можно что-то менять.

Потом, когда Совет заинтересовался, кому доверяет оружие. Когда сочетание наплевательства с безнаказанностью выплеснулись на Кубе. Он до сих пор помнил поименно всю свою роту сопляков, это очень стимулировало отвоевывать каждое изменение, каждую поправку.

— Карибский кризис. Мне всегда казалось, что это не название, а эвфемизм.

— Эвфемизм… Вы точны и милосердны. Это были все наши ошибки, взятые вместе. Мы влезли со своей миротворческой операцией в локальный кризис власти, вот тут слово «кризис» будет уместным, без нас они разобрались бы за месяц-два, и превратили его в гражданскую войну. В самый худший вариант гражданской войны, в войну, которую ни одна сторона не может выиграть быстро… Общество пошло по швам — и думать не стоило пытаться скрепить его силой, а уж тем более извне. А мы ничего, ничего, ничего не знали. Мы не знали, кто стреляет в нас — и почему. Мы не знали, в кого стреляем мы и в кого должны стрелять. Мы не понимали, почему от нашего вмешательства становится только хуже. Мы теряли людей, люди теряли контроль над собой… но это все же личные чувства, а тысячи местных жителей, погибших потому, что над их головами воевали, что не было ни света, ни воды, ни снабжения, ни врачей — это статистика, от которой трудно отмахнуться. Мы тогда все ругали Совет, руководство операции, всех… голов полетело много. Но руководство тоже действовало во мраке — и даже не подозревало об этом.

Цветы смотрят сочувственно, кивают. Шелково блестящие черные лепестки с гранатовым отливом упруго неподвижны, плотно прилегают друг к другу. Вокруг них струится теплый, зеленоватый, слегка терпкий аромат. Кофе почему-то не помогает проснуться. Наверное, здесь слишком тепло, но не просить же открыть окно, ни в коем случае нельзя. Цветы могут простудиться.

— Я обратила внимание, что в воспитательной работе очень большое значение придается этическим аспектам, — говорят Цветы. — Это, как я понимаю, ваше новшество. Обычно акцент делается на дисциплине, формальных мерах.

— Боюсь, что мои коллеги и я в этом вопросе скорее солидарны с предками наших китайских друзей. Невозможно усторожить сторожей. Сколько уровней безопасности ни пристрой, какие выгоды не повесь пряником, каким страшным ни сделай кнут — но нельзя уберечься ни от ошибок, ни от злонамеренности, ни от равнодушия и некомпетентности, которое в нашем деле равны злонамеренности. Система может запроверять себя настолько, что перестанет работать, разложиться от безнаказанности, впасть в оба греха одновременно. Я это видел и вы наверняка это видели. — Редкий случай, усмехнулся про себя полковник: проповедуешь обращенному. — Что остается? Сделать сторожа честным — изнутри, насколько это возможно. Пусть он сторожит себя сам.

— Я вас до сих пор не спрашивала, — мягко шелестят Цветы, — как вообще получилась вся эта история с жалобой…

Полковнику Морану нравятся переходы мыслей, понятные, закономерные связи между тем, что Цветы слушают, и тем, что Они говорят. Очень правильный разговор, очень точный.

— Она не возникла бы, если бы я доверился своему опыту, — разводит руками Моран. — Я потратил довольно много времени на то, чтобы ввести в рамки этого студента… не удивляйтесь, да, я проректор — но всегда стараюсь лично участвовать в подобных ситуациях, у нас индивидуальный подход. Затея представлялась мне безнадежной, а потом на факультете сменился декан, и она подошла к делу более решительно: студент оказывает разлагающее воздействие на сокурсников. Но тут вмешался господин да Монтефельтро, который, настоятельно попросил меня потерпеть, а студента перевести на факультет управления. Именно туда. Он, цитируя его дословно, сказал «ну а потом хлопот у вас больше не будет». Как видите…

— Я боюсь, — печально качают головой Цветы, — что в тот момент было очень трудно предвидеть весь спектр последствий. Даже господину да Монтефельтро.

Нужно быть справедливым…

— Да, я думаю, что именно здесь он не вводил меня в заблуждение. Трудно было предвидеть, что Щербина со всеми его характерными недостатками переживет войну с вашим Клубом, а потом и конфликт с Советом. Господин да Монтефельтро был со мной нечестен в другом.

— В чем же? — Цветы осторожно забирают из рук чашечку. Прикосновение рукава, прикосновение пальцев, опять шаги по комнате, босиком… обязательно нужно подарить ножные браслеты с нежно позвякивающими бусинами, тогда все будет правильно.

— В том, какую организацию он здесь представлял на самом деле. И какие цели преследовал. Простите меня, но я до последнего времени считал господина да Монтефельтро товарищем по оружию, подчиненным, перед которым я был виноват тем, что не смог его защитить от вещей, с которыми солдаты сталкиваться не должны, мы только что говорили об этом, и коллегой, которому я был многим обязан. Я не знал, что для господина да Монтефельтро я и университет — овца, которую откармливают, чтобы зарезать.

Цветы оборачиваются, держа поднос на ладони.

— Господин да Монтефельтро мог представлять только самого себя. — Немножко другой голос, немножко другой взгляд. — Что до организаций, можно сказать, что ее представляю здесь я.

Ее все-таки очень хорошо учили. Голос, посадка головы, даже тень легла иначе, ровнее. Другой бы обманулся. А третий, не обманувшись, не принял бы всерьез. И тоже ошибся. Женщина, защищающая свой дом, свою семью — как ее ни называй — может быть страшным противником, даже если мало что умеет. Цветы умеют. До чего же она хороша и желанна именно сейчас…

— У меня тоже есть дом, — говорит полковник.

Она поднимает руку к виску — ей пошли бы и браслеты, много сталкивающихся, перепутанных тонких серебряных браслетов, — осторожно прижимает подушечки, словно пытается поймать бьющийся под кожей сосуд. Кажется, не первый такой жест за вечер, просто раньше они были совсем украдкой.

— Я вас понимаю, — говорят Цветы. — Совершенно нельзя допустить какого-то незаконного вмешательства.

Что я делаю, думает полковник, что я делаю. Я же хотел оградить ее от всех этих кровососов, дать ей отдохнуть. И сам бью по больному, отнимаю силы… она же и правда все понимает. И мне ли не знать, что такое настоящая лояльность?

— Теперь я догадываюсь, почему все герои мифов возвращались в реальный мир позже, чем следовало бы. Они теряли представление о времени. Но я не герой мифа и позволить себе этого не могу. Огромное спасибо за кофе. Я надеюсь как-нибудь еще раз злоупотребить вашим гостеприимством.

Он не может прочитать облегчения. Но догадывается, что оно есть. А вот напряжение, тяжелое, дымное, там за спиной, он чувствует, несмотря на то, что Цветы продолжают улыбаться и, провожая его, кажется, не касаются ступнями ковра.

— Не беспокойтесь, — говорит полковник, — все, что могло случиться, уже случилось. Больше ничего не будет. Сила не на моей стороне, но за нами нет злоупотреблений, а вот у меня в запасе очень много интересных сведений, в том числе и о Сообществе. Мы слишком крепко держим друг друга за горло, чтобы кто-то рискнул дернуться. Так оно и останется. Все будет хорошо.

Она зябко поводит плечами — в холле и правда прохладно, не она, они, Цветы, поправляется он в уме, Цветам холодно, Цветы вышли провожать его босиком, очень хочется поднять ее на руки, но пока еще нельзя. Какое вдруг у нее грустное лицо, безнадежное, словно она не верит в его возвращение, или просто тени так ложатся?

— Вы немного ошиблись… у вас нет и не может быть сведений, порочащих Сообщество Иисуса. Это такая простая вещь, вы могли бы и догадаться. Не бывает компромата на Сатану. — Цветы улыбаются спокойно и пусто. — Единственный возможный компромат на Сатану — это что он самозванец. Что он не настоящий. Что он — слаб. Самые черные дела, самые жуткие интриги — это то, чего от него ждут. Не простят только некомпетентности. Вот если бы вы ударили сразу всем, чем есть, и застали нас врасплох, да, тут у вас все получилось бы. Что это за дьявол, который не может уследить за каким-то проректором? Нам бы перестали верить. Но вышло иначе, и в глазах мира мы по-прежнему Князь Тьмы. По праву ума и силы. Берегите себя, полковник.

— Побереги себя, полковник, — невозможно было удержаться от хулиганства, невозможно же.

Анаит громко хлопнула дверью перед носом Морана, развернулась и на полном ходу влетела в темную спальню. Если хочется и хохотать, и выть одновременно — это истерика, она, она, непобедимая!..

Но невозможно же. Идиот, солдафон, кабан несчастный. Кажется, готов был волочь ее в спальню.

Аляповатая ваза с хвостатыми грифонами местной разновидности полетела в стену…

…и в темноте беззвучно исчезла.

— Кто здесь?! — не удержалась от сакраментального вопроса Анаит, но в полный голос кричать не стала. Услышит спутник, быть беде. А хотели бы убить, уже убили бы…

Вот была бы сцена — Моран во всей красе вносит на руках бесчувственный трофей, и тут… спасительное бэнг-бэнг.

— Добрый вечер, — сказал совершенно незнакомый голос. Щелкнул переключатель ночника. В кресле у кровати покачивается… вместе с креслом покачивается, и лелеет неразбитую вазу господин Шварц, хорошая франконская фамилия, редкая, спасибо, что не Мюллер. Декан факультета спецопераций. Пьеро здесь сегодня уже был, теперь Арлекин пожаловал.

— Я пришел сюда под покровом ночи, чтобы предложить вам рискнуть репутацией.

Лысину Шварц волосами не закрывал и не припудривал, а потому даже свет ночника заставлял ее отбрасывать блики.

— Прекрасный сэр, если вы продолжите, как начали, — заключила Анаит, — я в вас сейчас влюблюсь.

Она ожидала вызова к руководству, хотя не знала, не могла точно просчитать, будет ли это признаком провала, или наоборот — благоволения. Она могла получить повышение после сегодняшней работы, но этим занимался бы начальник отдела, вероятность процентов 70. Могла услышать об этом от мистера Грина лично, значит, все хорошо, где-то за пределами аквариума, за пределами башен Совета все сошлось, срослось, связалось. Могла и вылететь вон из комитета, по какой-нибудь несущественной или по ядовитой несмываемой причине. Не угадаешь. Первое дело такого рода может оказаться и последним, но Анна уже поняла: вот эти часы полной неопределенности будут всегда, и в первый, и в сотый раз. В сотый страшнее, большим рискуешь.

Мистер Грин вызвал ее в половине восьмого, перед самым концом смены — а с шести, с его прихода ей показалось, что вокруг образовался полупроницаемый информационный «стакан». Поток сведений становится тише, напор слабее. Впрочем, все нужное для выполнения задания — сводки по ночным официальным выступлениям, — есть. Детская работа, в общем и целом. Но чтобы не заснуть прямо на месте, годится и такая.

И вот она сидит в кресле. В удобном кожаном кресле, из которого не встать рывком — слишком глубокое, слишком низкое, а мистер Грин пристроился на краешке стола, перекосившись в трех направлениях, а за окном начинается рассвет, сверху черным-черно, по горизонту алая полоса, Старый город перламутрово светится ночной подсветкой. Жемчужина на бархате, бархат в витрине, витрина в магазине «Route de la Soie», магазин на площади Менял.

— Аня, — говорит мистер Грин, — вы послушайте меня, пожалуйста, до конца. Я вам дам возможность сказать все, что хотите, и так долго, как хотите. Но сначала вы послушайте меня. Во-первых, с вами совершенно ничего не случится. Я хотел посмотреть, что вы сделаете, я не стал вам мешать и предупреждать вас, я отвечаю за эту утечку, по крайней мере, наравне с вами, а на самом деле больше — потому что я ваш начальник. Так что бояться вам нечего. Но есть еще и «во-вторых» и оно звучит так: это никуда не годится. Вы работали с данными расследования. Вы решили, что было бы неплохо осторожно познакомить с этими данными Ученый совет Новгородского филиала, чтобы они поняли: бомба взорвалась благодаря глупости Морана и реакции частных лиц, а Совет и Антикризисный комитет Совета никого не хотят сносить с лица земли и по-прежнему открыты для компромисса. То есть, я не думаю, что вы это так формулировали, скорее, это звучало как-нибудь так «ИванПетрович и Дядюшка должны это знать, чтобы они могли удержать остальных»… Идея хорошая, богатая. Аня, вы мне можете объяснить, почему вы не пришли с этой идеей ко мне? Вы взрослый человек, вы видели, что за карты вам сдали. Если вы доверяете мне — вам следовало попросить разрешения на утечку. Если не доверяете… то тем более должны были понимать, что вас по этому сценарию могли подставить и распять. И не только вас — но и все руководство филиала. Как бы они смогли доказать, что вы — не внедренный агент? Факт передачи информации налицо…

«Ой», думает Аня.

Ой — это значит:

— мысль первая: нас слушают, нас пишут; что-то очень сильно сорвалось и пошло не туда, но им сейчас невыгоден еще один скандал вокруг университета, поэтому сейчас все будут спускать на тормозах — мне нотацию, напоказ, для ушей, а потом меня куда-нибудь тихонько задвинут, но потом, не сейчас — все это ход;

— мысль вторая: а может быть, у мистера Грина что-то сорвалось таким образом, что ему надо сейчас сделать такой вот манифест о сотрудниках, показать на моем примере, что за кого-то где-то там он будет отвечать сам, как старший, а я здесь только в качестве затычки;

— мысль третья: а если все это действительно провокация, которая может быть использована против филиала? Только не в лоб, как звонок Морана, а более изящно и действенно?

— мысль четвертая: здесь может быть еще какой-то сценарий, но если мне дали подсказку, как отвечать и по какому плану действовать, то я ее в упор не вижу, и это очень плохо, потому что заминок быть не должно, а все время, отпущенное на естественную паузу «собраться с мыслями», кажется, почти утекло.

Мистер Грин поднимает руки.

— Подождите, Аня. Не нужно гадать. Вы слушайте. Я не даю вам установку и не предлагаю вычислить правильный ответ. Я с вами разговариваю. Люди разговаривают друг с другом. Если задача контакта — вынудить другого совершить нужное действие, значит человек там только один. А второй — инструмент или животное. Даже рабам, Аня, отдают приказы прямо. Ах да, я пропустил один пункт. Инструмент, животное или враг. А вы — человек и мой сотрудник.

Она хлопает глазами, поправляет манжету блузки, с ужасом обнаруживая посеревшую кромку, набирает воздуха в грудь… и ничего не говорит. Дура дурой. Ощущение, что все это какая-то довольно хитрая деталь некой большой операции, не исчезает. Торчит, как новая пломба в зубе, все время прикасаешься языком и не можешь про нее забыть.

От затылка по лицу, по шее ползут мурашки. Кофе, стимуляторы, стимуляторы, успокоительное, четыре таблетки анальгетика, еще кофе… два или три. Сутки очень интенсивной, очень ответственной работы. И за полчаса до конца — такая задачка.

«Тьфу!» — думает она.

Тьфу означает:

— безоговорочную капитуляцию перед иезуитским коварством;

— готовность смиренно принять любую судьбу, вплоть до пожизненного заключения;

— желание немедленно воссоединиться с кроватью и подушкой, а там хоть трава не расти;

— намерение наказать изверга его же оружием.

— Но вы же этого от меня и хотели, — говорит Анна.

— Если вам нужна правда, нет, я этого от вас не хотел. Я поставил вас на расследование, потому что знал, что вы справитесь. Задача вам по силам — и вы хорошо мотивированы. Еще я думал, что вам стоит посмотреть близко на то, что происходит — и успокоиться. Я не возражал и против утечки — успокоиться нужно было не только вам. Но я бы предпочел, чтобы вы со мной ее обсудили. Вот так. Но это — не главное. Главное совсем другое. Вы не должны были этого делать, даже если бы я этого хотел. Вы человек. И я человек. Люди разговаривают, принимают решения и делят ответственность.

Кажется, понятно. Это был личный тест мистера Грина. И нигде не грохнуло, ничего страшного не вышло, судя по текущей беседе, но… тест, видимо, провален. Первый раз перед рассветом, когда она аккуратным приложением к сообщению по личному мобильному переслала кое-какие материалы ИванПетровичу и еще одному человеку. Сами по себе они не были особо секретными. Половина — официальные материалы Совета, которые пойдут в ежемесячный сборник, вторая половина — внутренняя переписка. Тут дело, преимущественно, в порядках и последовательностях. Кто дал запрос, кто, как скоро, как ответил. И второй раз сейчас, на объяснениях.

Потом ее перестает волновать тест и собственное преступление. Вот оно, вот оно… какой там хвост, подумаешь, хвост — у каждого кота. Вот оно, Сообщество, и его там высокое положение, вот оно!..

До нее доходит весь масштаб инакости, чуждого менталитета, стоящего за претензиями мистера Грина. Накрывает лавиной. Выворачивает наизнанку. Этого… не может быть. Не может быть сложной скрытой структуры, построенной на вербализации намерений и прозрачности коммуникаций!

Но раз люди разговаривают… сами напросились.

— Наша работа — понимать, что нужно. И делать. Ваша работа — знать, что следует сделать. Вы ничего не говорили, я ничего не слышала, а все, что необходимо, случилось само собой. Вы ценнее меня. Сможете меня прикрыть — хорошо. Но вы в любом случае не пострадаете. Если я буду думать о себе и все будут думать так же, дело встанет.

Мистер Грин закладывает руки за голову. Смотреть на него в этой позе — как в самолете лететь, уши закладывает, вестибулярный аппарат чуть не матом протестует.

— Запомните, Аня, гнев — смертный грех. И реализация его никогда ни к чему хорошему не приводит. Это я не о вас, а о тех, кто растил из вас… честолюбивую жертву по найму. Я их даже отчасти понимаю — у нас лет триста назад возникла похожая проблема. Если дело летит в тартарары, потому что все заняты тем, чтобы прикрыть себя от последствий, есть большое искушение пойти от обратного. Внушить людям, что смысл их существования — быть вещью вышестоящего. Хорошей, полезной вещью. Трупом в руках начальника. Вы сами можете догадаться, какими были последствия этой замечательной идеи.

— Я не вещь, — говорит она возмущенно. — И не жертва по найму! — Хотя и честолюбивая, что есть, то есть, но это мы опустим. — Я сама выбираю, кому и где… Но если уж я играю, то я играю. До конца. Если бы вы не хотели, чтобы я это сделала, вы бы меня не поставили и не сдали мне все карты, как сами сказали. Нужно спрашивать? Хорошо. Я была уверена, что из этого могут произойти неприятности, и вообще так… ну, не принято, но если вам нужно именно так. Вот вы и говорите тогда, словами, что вам надо и как.

— Не мне. Вообще нужно именно так. И конечно, я буду говорить словами — я вам потому сразу и сказал, что отвечаю за происшедшее больше вашего. Кстати, Аня… — интересно, ему говорил кто-нибудь, что у него пластика как у насекомого? — То, что вы вчера сделали, делать можно. Совершенно нельзя, но можно. Если необходимо именно это — и если вы так решили. И это можно, и не такое можно, вы уж поверьте, я делал. Но не автоматически, не потому что это носится в воздухе. И уж точно не потому, что от вас этого захотел кто-то другой.

Она думает, что как-то неправильно до сих пор его слушала. Совсем неправильно. Оказывается, преамбула о том, кто виноват и как ничего не случится, это был смысловой блок, а не формула, которую можно не принимать в обработку. Это было послание, которое нужно было взять и отталкиваться от него. Кажется, у мистера Грина вообще много блоков и почти нет цементирующих формул вежливости и прочих растворов, которые по недомыслию называют «водой». Одни булыжники. Вот же номер.

Потом думает — а сделала бы я это наперекор, только для ИванПетровича? Или для своего выпуска? То же, но убрать мистера Грина, или положить на весы его прямое противодействие? Если наперекор… почему-то «да» еще получается, ожесточенное такое «да». А если ему вообще все равно — хочешь, копай, не хочешь — не копай, вот тут образуется полное «нет» и даже «еще чего!». Очень странная, стыдная и ускользающая мысль.

— Вы сейчас ничего не решайте. И даже машинку анализа не запускайте. С собой работать вообще сложно, а под стрессом так и просто нельзя. Сделайте сброс и отдыхайте. Если бы вас учили плавать и научили неграмотно, неэкономно — вы бы очень переживали? Ну вот и тут то же самое. Это всего лишь неправильная привычка. Она бы у вас за годы работы и своим ходом рассосалась при некотором везении, лет за десять-пятнадцать — но вас жалко и времени жалко, и безответственно это. Группа пока за вами. Если за неделю ничего не случится — передадим дело вместе с материалами стационарным структурам Совета. У меня все.

— Спасибо.

Она поднимается и думает, что последует совету. Сейчас я выйду, дойду домой, приду и упаду, даже не умывшись, и проснусь к полудню, и только тогда, не раньше, позавтракав, сяду изучать, что где произошло. С отвлечением на кинематограф, мир моды, новости литературы и начавшийся чемпионат по горным лыжам.

И потихоньку буду думать.

Когда справа раздается негромкий гудок, Дьердь Левинсон поворачивается к экрану, всем корпусом, как привык. На преподавательскую работу можно попасть по-разному, и один из традиционных способов ведет через госпиталь. На кафедре оказывается то, что не сошло для катафалка. Впрочем, катафалк непривередлив и терпелив и часто берет свое — не прижившись на «работе второго сорта», люди сами находят, от чего бы им умереть. Левинсон не относился к их числу. Он был любопытен. И сейчас его задержало в кабинете именно любопытство. Был во всех нынешних играх один интересный момент. Один фактор, который стороны будто договорились сбросить со счета. А потом кое-кто нарушил договор. Сначала почта, потом проникновение на территорию, а сейчас гаснут, гаснут, гаснут маячки, камер и аппаратов прослушивания на втором этаже студклуба, где по расписанию должны репетировать более чем уместного «Короля Лира»… В альбийском «акционер» и «заинтересованное лицо» — это одно слово. Вряд ли полковник Моран считает студентов своими со-пайщиками, «товарищами», если на здешнем диалекте. Ну что ж… по информационной защите студсовет заработал твердый неуд. Четыре живых «наблюдателя». Два — его собственных, один Шварца и один — неизвестного происхождения. Ну вот этот мы сами удавим от греха… и посмотрим, что мрамор собирается сказать Пигмалиону.

Мрамор начал резко. Трех заведомых любимчиков господина проректора Морана просто не позвали, еще двоих вычислили на месте и недружелюбно обезвредили… а шестой вовремя сменил полярность. Кворум у них все равно будет, но некоторая нервозность в действиях проступила. А вот и гость…

Двадцать минут спустя Левинсон, не отрываясь от экрана, нашаривает на столе сигареты и зажигалку. «Кто не курит и не пьет, до самой смерти доживет». Оптимистичный местный юмор. Удивительное все-таки количество присловий, пословиц и шуточек — своих и со всего мира, адаптированных и цельнотянутых, — витает в пространстве университета. К концу первого курса их знает большинство. К концу первого курса. А вот наш террановский гость через десять минут после начала разговора вполне уместно ввернул идиому про тесание кола на голове у Морана. Источник ясен. Значит, эта чума имеет высокую вирулентность… а гость — высокую адаптивность. Последнее, впрочем, очевидно. И не просто видно, а режет глаз. Он не сливается с аудиторией, а пропитывается здешними маркерами: жесты, интонации, мимика. На глазах.

Зажигалка нашлась и даже прокрутилась. Мило с ее стороны. Обычно эти аппараты жили у него недолго. Спрашивается, как можно сломать предмет, проще которого разве что палка-копалка? Ответ неизвестен, потому что ломаются зажигалки вне поля зрения, а зрению предстает уже готовый металлический труп.

Очень яркий мальчик, как большинство уроженцев того региона; в данном случае белой крови побольше. По досье ему девятнадцать, по манере держаться — сейчас столько же; при этом откуда-то повадка неконфликтной альфы, не волка, а первого селезня в стае. Старший в потоке. Камера показывает преимущественно профиль, но когда гость обводит студсовет взглядом, видно выражение широко распахнутых глаз: слегка удивленное, слегка рассеянное — как у близоруких.

— Вы понимаете, о чем вы говорите, Васкес? Существуют ведь не только писаные правила — есть еще неписаные. И по этим неписаным, — спокойно объясняет Николае Виеру, — если мы молчим, мы никто. Жертвы. Предмет манипуляции. Это очень неприятно — быть объектом. Это значит, что нам и дальше не дадут слова и будут все решать за нас и без нас. Но если мы дернемся сейчас, нас вполне резонно спросят — а что ж мы до сих пор молчали? Почему не выступили до заявления проректора? Вас все устраивало? Вы так боялись? Что изменилось? И я думаю, что честные ответы на эти вопросы навредят всем больше, чем молчание.

— Разумеется, — слегка рассеянно, плавно кивает флорестиец. — Но если вы не дернетесь, будет еще хуже. Тот, кто молчал, скажем, из страха — лучше того, кто вообще не заметил, что что-то не так. Сейчас неважно, понимал ли кто-нибудь, — делает он такой же плавный жест. Вот эта закругленность, заторможенность на долю секунды, что-то в ней есть. — Вас, кажется, никто не собирается вытаскивать. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — улыбается Васкес, словно произнося пароль. Аудитория принимает опознавательный знак; они не могут помнить, чья это любимая присказка, но узнают все остальное. Хорошо-о. — Но гораздо более выгодная для вас стратегия — все всё понимали, но молчали — с трудом, — из лояльности.

По аудитории проходит волна — шепот, удивление, отторжение.

— Да, да. После того, что было утром, вы думаете, что я… провокатор. И что, возможно, Моран не так уж и ошибся, и не такой уж параноик, — улыбается гость. — Нет. Вам нужна хорошая, добротная жалоба на Морана лично, демонстрирующая, что здесь — здоровая обстановка… ну, насколько возможно, и здоровые люди. Которые умеют отличать белое от черного, но не считали возможным подрывать репутацию альма матер и почтенного ректора, пока это не сделал… самозванец.

— Хм… самозванец? Вообще-то, насколько я помню, господин Моран был назначен Комитетом по военному образованию и совершенно легально… Вы хотите сказать, что он вовсе не Моран? Может, он и в Индии, и на Кубе не был… и не снайпер?

— Моран он, Моран… — смеется Васкес. — Скажите, вы хартию университета читали? Читали, конечно. А вот тот документ, на который хартия ссылается как на основу? Нет?

— Он стандартный.

В комнате резко падает температура. Ребята начинают злиться. Это все-таки азы.

— Он стандартный… для всех городов Ганзейского союза, пожелавших завести у себя универсальное учебное заведение, а не просто нескольких отдельных школ грамматики, навигации — и так далее. И в стандартном этом документе, образца 1271 года, жутким шрифтом написано, что ректор университета на свою должность избирается.

Щелкают клавиши, детишки проверяют информацию на лету. Кто-то проверяет, а кто-то кормит университетскую сеть параллельными безобидными запросами, чтобы скрыть от возможных наблюдателей предмет интереса.

— Из-би-ра-ется, — со вкусом повторяет Васкес. — Студентами. Пожизненно — или пока может отправлять свои обязанности, что уж раньше случится. А если ректор временно недееспособен, то замещает его помощник, в течение трех лет, а потом все-таки назначают новые выборы. А ежели порядок этот будет нарушен, то обе стороны имеют право обратиться к магистрату города, а не захотят — так прямо в Любек, к руководству союза.

Левинсон за монитором икает и скребет ногтем по колесику зажигалки, издавая скверный звук. По ту сторону монитора студсовет медленно и не особо плавно проваливается в вырытый для них подкоп. Всем неуд с минусом. Ректор… ректор у нас если не в коме, то около того, восемьдесят семь и четвертый инсульт, а не сменяют его из уважения и потом — зачем? Все идет хорошо, и претендент на должность один, нынешний и.о. — вот только научных заслуг у него постыдно мало для этой должности. Одни административно-хозяйственные. Личный выбор тарелок для студенческого кафе за статью не засчитают, хоть ты тресни, даже если докажут, что один вид этих тарелок стимулирует аппетит и плодотворные дискуссии… что не так уж далеко от истины.

— Угу, — говорит долговязый рыжий викинг Свенссон. — Пожалуемся. В музей истории ганзейского союза. Я в нем был…

— Ай, как нехорошо! — всплескивает руками Васкес, передразнивая кого-то для самого себя. — Что же вы так… Кто же, по-вашему, является правопреемником союза?

— То есть как это правопреемником?

— Ну это я погорячился… на самом деле, конечно, не правопреемником союза, союз-то никто официально не распускал, а правопреемником совета, который заседал сначала в Любеке, потом в Бремене, ну а потом был съеден одной малоизвестной организацией, располагающейся сейчас в городе Орлеане. Вам — туда. Вот интересно, — на этот раз Васкес копирует председателя Антикризисного комитета, — это заставит их поинтересоваться, какие еще перлы и прелести таятся в недрах их законодательной системы… или все равно не поможет?

В комнате — движение, причина которого камере недоступна, но по репликам можно догадаться, что кто-то пришел, и через несколько секунд по голосам — кто именно, парочка, которую все поголовно называют «Эти Копты». Коптов, между прочим, в университете человек шесть, но эти — «Эти». Интересно не то, что их позвали на заседание студсовета, в котором они не состоят, тут же и все «заразы», три штуки, гордые авторы именных поправок, на периферии присутствуют, наблюдают. Интересно то, что происходит в камере.

— Так, — говорит террановец, и это опять чужой голос, чужое заемное лицо. — Вы двое, сядьте, пожалуйста, здесь, — он указывает на пустой стул возле себя. Левинсону совершенно нечем дышать. Два раза. Парочка безропотно подчиняется. Стул один. Как? Откуда Васкес узнал? За 30 секунд по моторике?

— Мы не будем никого убивать, — продолжает Васкес, — мы сделаем хуже… кстати, в чем дело?

— Господин проректор…

Сами понимаете, какой.

— Пришел в гости к Анаит.

— К инспектору Гезалех.

Она уже Анаит.

— Кажется, объясняться в любви.

— Или что-то в этом роде.

— Во всяком случае, он был не рад встретить там нас.

— И дал это понять.

— Недвусмысленно.

— Только что.

— Это, конечно, не причина.

— Это повод.

Васкеса двуглавая птица, поющая дуэтом сама с собой, не смущает. Его, кажется, вообще ничто не смущает. Птица и птица.

— Он нас отчислит.

— С утра.

— С утра у него будут гораздо более интересные дела, — подмигивает гость. — Госпожа инспектор сказала что-нибудь существенное в нашем положении?

Самозваный председатель последовательно завладел вниманием аудитории, доверием аудитории, самой аудиторией и учебным заведением как таковым. Студсовет воспринимает это как должное. Это не неуд с минусом, это уже за гранью вообразимого.

— Да, — вымучивает из себя Таиси. Интересы стаи с трудом возобладали над интересами пары. Еще одно чудо. — Мы все имеем право на компенсацию, но она может оказаться не тем, чего мы хотели бы. Инспектор так считает. Она очень недовольна тем, что тут нашла. Она будет свидетельствовать в пользу обвинения.

— Я ее понимаю. Про компенсацию — она права. Но это если они увидят в вас… массу. Сырую, аморфную, послушную. Они вас возьмут и переделают. Результат вам, может быть, даже понравится. Если вам подходит такое обращение само по себе. Вернее, с вами будут советоваться, конечно. Когда отыщут там, внутри, с кем советоваться.

— Вы это…

— Знаете на личном опыте?

А быстро оправились. Это даже, пожалуй, троечка.

— Почти, — радостно вскидывается Васкес. — Меня нельзя было обвинить в недостатке активной жизненной позиции.

— Вы тоже из этих?

— Антикризисных инспекторов?

И даже троечка с плюсом. Небольшим.

— Я? — улыбается во всю белозубую пасть Васкес. — Я только что зачисленный первокурсник флорентийского университета, педагогический факультет, специальность — преподавание истории. Кстати, принимаю поздравления, я прямо оттуда к вам. Позавчера как раз сдавал эволюцию корпоративного права. А до того — ну, вы же знаете. Немного террорист, немного секретарь. А с мистером Грином мы, конечно, давно знакомы. Дольше многих. Но в эти меня не берут.

— Почему?

Это уже Виеру не выдержал.

— Призвания нет, — разводит руками Васкес. — а без призвания это безнадежно. А учитель, говорят, из меня может получиться неплохой.

Это факт. Может. А преподавание истории — наверное, это у него самого такое чувство юмора. А может быть, и у Сфорца. Как же, очень неловко получается, делать предмет, которого не знаешь.

— Поздравляем. — говорят копты.

Аудиторию можно сматывать в клубки и начинать вязать столь актуальные нынче носки, шарфики и варежки. Подозвав к широкому столу «зараз», студсовет и примкнувшие лица начинают составлять список претензий. Видно не очень хорошо, слышно еще хуже. Отдельные идеи взлетают над группой, как пузыри с репликами в комиксе. На трех языках. Стилем, принятым во времена принятия хартии. Оформить по правилам, но вот бланк выбрать… стилизовать под старину, кто отрисует?.. Дайте мне планшет, сейчас все будет. Послать курьером — нет, не выйдет, не те времена, долго. И ма-аленькую утечку. Обязательно.

Довольный гость откатывается от стола в своем кресле, замирает на самом краю кадра — это уже воспринимается как издевка, хотя наверняка случайность, — прикрывает глаза. Лицо чуть оплывает, расслабляется. Студент как студент, даже в ССО не служил, свитер не по размеру, пуговицы на воротнике нет. Автостопом по Европе.

— Извините, — говорит юноша, не поднимая век. — Самое главное забыл. Он клятвопреступник, ваш Моран. Он вам давал клятву верности при вступлении в должность — а потом шантажировал выпускника. Вот именно этого-то вы и не стерпели. Как и попыток прикрыть это политическими кознями.

Устрашающее существо. Вдвойне устрашающее, если помнить, из чего его делали. Досье Левинсон смотрел еще тогда, еще во время войны с Радужным клубом. Классическая картина была у мальчика. Неустойчивый тип, плюс травма… в неблагополучных регионах в любой уличной банде таких шесть на дюжину, и выбраться из банды они могут только одним способом — если вовремя сядут. Тогда выйдут и мирно сопьются где-нибудь к сорока…

Флореста была чуть щедрее и предлагала другие варианты — «Черные бригады», например. И ни на одном из гороскопов не были написаны Алваро Васкесу остервенелая учеба, диплом с отличием, почти успешное покушение на главу оккупационной администрации — хотелось бы знать, какой из слухов тут верен — и блестящая карьера в этой администрации. Которую он, кажется, не собирается прерывать для получения образования, потому что поступал на заочный.

Нужно быть Мораном, чтобы пытаться воевать с успешной организацией (уровень иммунитета они показали два года назад, вычистив свои ряды чужими руками; впрочем, чужими ли — там вели всех Сфорца и да Монтефельтро, второй сам из них, первый ему родня), которая делает вот таких студентиков. Которая, впрочем, сделала и да Монтефельтро. А также Грина и госпожу инспектора. Вот у нас есть четыре точки.

Госпожа инспектор во время своей спортивной карьеры слыла феерической дурой. Трудолюбивой, доброй, послушной дурой, почти на уровне конституциональной глупости. Там и спортивная карьера-то была выбрана, потому что даже обычную школьную программу она не тянула. По да Монтефельтро вообще плакала психиатрическая клиника, наверное. Грин — который, разумеется, не Грин, а все хотели бы знать, кто — еще сравнительно нормальный среди них. Всего-то ярко выраженный шизоидный тип; только адаптирован очень оригинально. И Васкес. Вот он, в записи. «Вернее, с вами будут советоваться, конечно. Когда отыщут там, внутри, с кем советоваться» — Эти Копты правильно навострили уши. Это его собственное, наверняка; личное впечатление.

За любой рецепт тут можно предлагать полцарства и царевну впридачу, а этот дурак…

А этот дурак даже не понял, что ему их пытались отдать даром. Как и раньше отдавали. Только в этот раз предложили под ключ, с пуско-наладочными работами, а не в адаптации образовательного центра корпорации да Монтефельтро.

Ну что ж. Приятно знать, что у этой организации по-прежнему есть пунктик насчет детей. Приятно, что у детей есть хоть какой-то инстинкт самосохранения. Не менее приятно будет увидеть лицо Морана, когда он узнает, что он, оказывается, самозванец. А еще более — физиономию Шварца, когда он вернется домой и поймет, какое счастье он прозевал. Но больше всего я хотел бы увидеть лицо мистера Грина, завтра, нет, уже сегодня, часов этак в 8–8.15 утра. Попросить у него запись, что ли?

«В город, в город!» — думает Алваро, наповал убитый температурой окружающей среды. Выдыхаемый воздух белеет у губ. Птицы дохнут на лету, а белые медведи пьют горячий мед в своих ледяных жилищах. Это еще не зима, это ранняя осень. А Максим тут вырос, даже еще севернее. Вот теперь все понятно с ним. Еще надо посмотреть на Лондинум, Краков и Толедо-город. Скажи мне, где ты вырос, и я скажу, как ты сойдешь с ума.

Зато пироги здешняя кухня печет вкусные, почти как домашние. Почти как у Паулы. Так. А вот к Пауле и пиратам я не заехал, абитуриент проклятый. Антонио меня зарежет. Какой-нибудь из Антонио… Это мы исправим, сегодня же. Значит, сначала в Урбино, а потом домой. Нет, а Эулалио? Гулять так гулять. А потом в Лион. Нет, сначала в Лион, самолетом, а потом в Урбино поездом. На пирожки. Да где же эта чертова машина?..

Он стоял в тени от единственной лампочки, освещавшей курилку для водителей, пустую, в полупустом гараже. Грузовики въезжали и выезжали, а конкретной нужной ему фуры с прицепом не было. Она задерживалась уже на две с половиной минуты; еще столько же — и надо переходить на запасной вариант, а он форс-мажорный. Еще не хватало засветиться тут. Ладно, лишь бы эти чудаки с жалобой успели… удивились-то, обалдели — а фокус, признаться, эпигонский. Вот когда Франческо вывалил Совету о Сообществе, это было настоящее.

Темно-серая, тяжелая, вполне обыкновенная легковая машина — здесь, как Алваро уже подметил, любили широкие «тяжеловозы» так же пламенно, как обтекаемые «зализанные» силуэты во Флоресте, — подъехала вдоль стены и не то чтобы заперла Алваро, но незамеченным он теперь выбраться не смог бы. Вот вам и запасной вариант. Вот вам и элегантный уход. Стекло не было тонировано, но отблескивало так, что водитель едва угадывался.

— Молодой челове-ек, — позвали изнутри через переговорную систему, весело так позвали. Но негромко. — Сеньор Васкес. Вы тут не замерзнете, так у нас не замерзают. Вы даже если ляжете, быстро не замерзнете, разве что простудитесь. Садитесь лучше ко мне, подвезу.

Побежать, конечно, можно. И даже убежать. Вряд ли эта «харьковчанка» оснащена спаренными пулеметами. И мест, где человек пройдет, а машина не проедет, тут достаточно. Водитель, правда, может поднять тревогу. Ну и что? Так поймают и так поймают. Кстати, поймают — и что вменят? Присутствие на территории университета? Пусть еще докажут, что понесли ущерб.

Алваро открывает дверь, с наслаждением вдыхает теплый воздух и опускается на сидение рядом с водителем.

— Курить, — сообщает он, — вредно.

— При нашем роде занятий умереть от рака — это роскошь, — хмыкает водитель. Ему лет сорок с довеском, и похож он на слегка располневшего гепарда. Алваро ради любопытства пытается его «срисовать», и чувствует себя осьминогом, который сдуру раскинул щупальца на электрическую плиту. Сразу вспоминаются послеоперационные будни.

Наверное, он и выглядит поджаренным осьминогом, потому что водитель разглядывает его с интересом, но на дистанции, как экспонат в витрине.

— У меня, — вздыхает Алваро, — скромные потребности. Никакой роскоши.

— Стремиться нужно к большему.

Впереди чирикает сканер, ворота ползут вбок. Впереди никакого лета, ночь, бело-серая земля.

— Опаздываем слегка, — вздыхает водитель. — Будем надеяться, дорожники ту передвижную камеру сняли уже. У нас тут с дорожной полицией война брони и снаряда, — поясняет он. — Они нас пытаются поймать на превышении скорости, а мы засекаем их радары. А они пытаются отслеживать наши зонды. А мы… в общем, всем очень весело. Но под учения мы просили все убрать. Просто автобус на аэропорт отходит через 23 минуты.

— Я хотел город посмотреть…

Человек за рулем косится темно-желтым глазом, фыркает, совсем по-кошачьи, и прибавляет скорость.

— Еще посмотрите, — обещает он, потом качает головой: — Нет, ну какова работа…

— Да ну, — говорит Алваро. Потом думает, что, может, речь и не о нем. От неловкости делается жарко.

— Сейчас вы летите в Лион, — сообщает водитель. — Успеете на регистрацию, должны успеть. И сразу же к господину Грину. Он уже будет на месте. Возьмите в бардачке конверты. Второй отдайте своему работодателю. В этом билеты и удостоверение личности.

— Зачем? — удивляется Алваро.

— На всякий случай. Как вы прилетели, видели все, кто хотел. И пусть эти все считают, что вы еще не улетели. И, например, — он снова фыркает, — смотрите город. Или осуществляете очередное спонтанное злодейство.

Машина чуть подпрыгивает — и кажется, что взлетает. Нет, это не земля пропала из-под колес. Это началась трасса. А до того что было? Неправильный агрегат. Слишком уютный. Даже запах хозяйского табака и тот вписывается в рисунок, не мешает.

— Что-нибудь на словах? — спрашивает Алваро.

— Ничего. А посылку можете почитать и сами, если хотите. Только уговор — если прочтете, ничего без приказа не говорите и не делайте. Вы огорчите много разных людей, и в первую очередь — меня.

Ни малейшего желания огорчать гепардообразного господина у Алваро нет. Как и сомнений в том, что вздумай он поступить по-своему, догонит в три прыжка, невзирая на всю свою нестерпимую конструкцию, и шею свернет с одного удара лапой.

Теперь Алваро совершенно непонятно, как он ухитрился забраться в этот чертов университет и выбраться оттуда живым. Как, и, главное — зачем. Студентов жалко было. Кажется.

— Счастливого пути, — говорят ему в спину, пока он тянет на себя странно тяжелую пластиковую дверь станционного тамбура, — и хорошей истории.

Что этот завхоз в ней нашел, по виду понять было нельзя. Красивая женщина, двигается очень легко, как-то без усилия, несмотря на усталость — и ведь вовсе не так хрупка, как кажется. Пловчихи по-настоящему хрупкими и не бывают. Умна, чувство юмора есть, стиль… но вот чтобы так? Загадка. Да и ладно. Главное, что без взаимности. Это было бы некстати.

Инспектор садится в кресло, откидывает голову.

— Шея болит?

— Болит. Но разминать ее не нужно.

Это намек?

— Ну почему же?

— Я усну.

— Индивидуальная реакция?

— Да, — после крошечной заминки говорит дама. То ли обдумывала вопрос, то ли как соврать. В любом случае лучше не настаивать.

— Мы сейчас не будем торопиться. Еще рано, да и вам нужно отдохнуть. Особенно после этого. Я не подслушивал… кроме самого конца. Но Моран… а, в общем, это входит в то, что я должен объяснить.

— А что вы должны объяснить?

На слово «должен» хорошо становится ударение. Спрашиваешь «что», а слышно «почему». Почему должен, почему объяснить, почему мне, почему сейчас.

— На дворе прекрасная темная октябрьская ночь, самое время отправиться на прогулку с дамой, даже если у дамы нет метлы.

— Вы так уверены, что дама согласится? — госпожа Гезалех вытягивает ноги. Узкие ступни, длинные пальцы. Госпожа инспектор была задумана Творцом, чтобы служить музой художникам и поэтам. Вот и служила бы музой.

— Процентов на девяносто пять. Вы же заметили, у нас образовалась неприятная дыра. Моран, конечно, слетит птичкой. Но возникнет вопрос — почему все молчали в последние два года. Особенно студенты. И когда его спросят, птичка наша споет такое, что этот рестийский компаньеро герильеро окажется слишком оптимистичен. Ну, кроме конца света и поиска иезуитов под кроватью.

— Я верю, что он может многое рассказать. Но я думаю также, что и я уже способна рассказать многое. Особенно о том, что вы делаете с вашими студентами. Меня совсем не удивляет, что они молчали. И после того, как я, например, закончу свой доклад, это не будет удивлять никого… впрочем, слушатели не менее твердо усвоят, что изменения обратимы. Тем более, что это правда.

— Да, конечно. Но то, что вскроется, и то, что наплетет Моран, а он же будет защищать, что понастроил, отстаивать методики, и то что скажете вы, все это по сумме перекроет кислород всем выпускникам за десяток лет. Тем, кто этого не заслуживает, в том числе.

— Я только что сказала полковнику, что в нашем нынешнем мире не может быть такой вещи как компромат на Сообщество Иисуса… но это правило работает не только для нас. Для вас тоже.

Совершенно не вяжутся милое точеное лицо, поворот головы — и слова. Хорошая вещь, прекрасная головоломка.

— Даже если вы сможете доказать, господин декан, что на студентов и на Ученый совет оказывали давление… то уже я не могу себе представить худшего обвинения для людей вашей профессии. Кому нужны специалисты по безопасности, которых можно шантажировать десятилетиями?

Шварц хмыкает, с трудом удерживая улыбку — но губы так и ползут к ушам.

Хотя учебное заведение, которое может одновременно сопротивляться давлению изнутри и снаружи — уже, пожалуй, будет иметь слишком сильную репутацию и в нынешнем Совете, а крайности в данном случае сходятся как два конца удавки. Скользящим узлом.

— Какое наслаждение беседовать с умным человеком, госпожа Гезалех. Я как раз и собираюсь уничтожить все эти шкафы и терабайты компромата. Не потому что страшна его суть, а потому что не нужно, чтоб его вообще разбирали. Тут господин Моран практику устраивал СНОвцам, знаете ли. На подручном материале. Если студент не понимал и делал — плохо, и если понимал и делал, еще хуже, так? Некоторым эта практика может выйти боком много лет спустя, вы же знаете наше общественное мнение, а уж взгляды Совета…

— И вам нужна спутница и свидетель… но ведь не только же?

Свидетель нужен — чтобы все прочие не подумали, что я могу и сам воспользоваться этими сведениями. Но не только…

— Гулять ночью в одиночку — неприлично. А кроме того, на территории кампуса есть несколько человек, которые относятся к этим шкафам и терабайтам серьезно. И один из них — Моран.

— Сундук в утке, утка в зайце, заяц в яйце, яйцо на дубу. Вы намерены предупредить его?

— Моран, конечно, завхоз, но не вовсе бездарь. Сам узнает.

Дама склоняет голову к плечу, пытается достать ухом плечо, потом другое, и слегка хрустит позвонками. Смотрит пристально, ровно… женщины так смотрят очень редко. Лехтинен, и то только иногда, и никогда — на Морана.

— Скажите уж прямо, вы хотите чтоб Моран называл Землю круглой, а воду мокрой — а ему все равно никто не верил.

Вряд ли она в меня влюбится. А то я бы в нее… попробовал.

— Говорю прямо: да, хочу. Это не очень справедливо, но справедливость — дело другого ведомства. А мы занимаемся исключительно милосердием.

— Скажите, а почему именно отсюда? — спрашивает Анаит. Проникновение в кабинет господина и.о. ректора отдает драматизмом. Такое впечатление, что Шварц со Смирновым оба стояли у колыбели Максима, как два недобрых фея.

— Все достаточно просто. У нас здесь, как видите, автономный компьютер, не включенный в университетскую сеть. К тому же оборудованный ключами. — Шварц словно лекцию читает, улыбается и тычет линейкой вместо указки. — К сети он подключается по отдельному каналу, через спутник. Ну проще же влезть физически. А одна не очень широко известная, но надежная винландская фирма специализируется на хранении и защите информации, обеспечивая возможность полного дистанционного ее уничтожения. С физическим носителем, — предупреждает вопрос лектор. — Включайте, я пока со шкафами разберусь. Сейфы, понимаете ли, как в пятнадцатом веке… — стонет он. — Завхоз, ну завхоз же!

— А почему все это здесь, а не у него дома? — спрашивает Анаит. Почему завхоз, ей уже объяснили по дороге. Также как и смысл слов «последние два года», описав некоторые особенности карьеры Морана.

— В силу характера. Home is where the heart is… — вполне мелодично напевает Шварц, лихо разбираясь с замками сейфовых шкафов.

Где будет охрана, сигнализация и прочие способы защиты от проникновения, декан внятно не объяснил, но сказал, что он тоже проводил «гхм, лабораторные работы», да и в целом «не чай они тут пьют все-таки на факультете».

Они бы так с покойным мистером Личфилдом лабораторные работы проводили, что ли? И еще немножко с Джоном — не мог же он не знать, не мог!

— Идеально защищенный компьютер — мертвый компьютер… неужели на этой территории кто-то так наивен?

— Ах ну что вы… — шшурх-шшурх, — просто извне эта машинка на самом деле никак не включается, а проникнуть в этот кабинет постороннему почти невозможно, а своему — очень трудно сделать это незамеченным. Тут у нас и детекторы массы в полу, тут у нас и луч на стеклах, прослушка опять же… кстати, достаточно небанальная. А если вы сядете в кресло, садитесь, садитесь, так читать удобнее, то пойдет еще один сигнал.

— Кто спал из моей кружки…

— Да, — перед ней на стол ложится несколько папок. — Вот вы спрашивали, почему никто не жаловался… это часть ответа.

Камеры, запись, грядущий разбор — Анаит об этом всем предупреждена. Приходится положиться на то, что Шварц отобрал папки, и никому гласность серьезно не повредит. Или хотя бы повредит кому надо.

— Я, такой-то, второй курс, группа, личный номер, отказываюсь от выполнения задания по причинам этического порядка. Недопустимо… личное пространство… корпоративные интересы…

— Это Ленка Янда, первая зараза на общевойсковом, а это начало карьеры, так сказать. Смотрите дальше.

Жалобы, жалобы, жалобы… Дисциплинарные нарушения. Экспертиза. Витиеватые пустые формулировки. DИjЮ vu просто. Обидела девушка господина полковника. А господин Шварц девушку разрекламировал, поверим, что невзначай.

— Смотрите, смотрите.

Другая папка. Некий преподаватель. Любвеобильный, судя по всему преподаватель — ну, это-то жизни ему не испортит, не педофил же, но это компромат на тех, кто вот это все… снимал, записывал, фиксировал. Гадость какая!..

— А документы о том, что это учебные задания, они в какой-нибудь папке есть?

— Нет, дражайшая госпожа инспектор… возможно, эти листы хранятся отдельно, но я, увы, не видел ни одного. И не знаю никого, кто видел. Задания давались устно, под одностороннюю запись. Эти записи должны бы храниться в соответствующей папке административной секции… в электронной форме. Их там нет. И вы же знаете, как легко подделать аудиозапись.

Не просто компромат… уничтожающий компромат.

Вряд ли Моран думал об этом так. Но что он думал, можно будет узнать у него, потом.

— Так, — говорит Шварц чуть другим тоном. — Щелкните по дятлу.

— ?! — А, вот. В углу экрана значок с дятлом.

— И три раза введите любую чушь, я потом… Я пока тут начну. Часики-то тикают.

«I'd rather be» — ввод, — «A pecker» — ввод, «Than a» — от необходимости придумать что-нибудь подходящее длиной в один слог избавляет Шварц, жмущий ввод третий раз. На экране мигает красный циферблат, декан что-то быстро печатает, длинное и на память.

— Из морановских ухищрений тоже неплохие курсовые получались, — хмыкает. — Вот и все.

Шредер жадно чавкает. Шварц неодобрительно качает головой, потом запихивает папки обратно в сейф, захлопывает его и быстро крутит колесико. Хлопок, треск, отвратительная вонь нагретого металла.

— А все копии — подделка… — заключает Анаит.

— И оригиналов больше сохраниться не могло. Мы уничтожили все. Все-все. Все остальное, что ни найдись — сплошная фальсификация…

Какой хороший был рабочий кабинет. Соразмерный, продуманный, внушающий доверие. Выпотрошили и набили потроха смесью серы и селитры…

— А почему ваша служба безопасности ваньку валяет? Мы здесь минут семь уже.

— Она не валяет, она распоряжений ждет. От уполномоченных лиц. Каковыми являются ректор, первые два проректора, комендант, его заместитель, дежурный офицер и дежурный преподаватель — сегодня это, кстати, я.

Второй — и последний — шкаф урчит от изжоги, содержимое превращается в мелкий пепел.

— А кто второй проректор?

— Она занята, за студентами смотрит. Что-то они там затеяли, — Шварц улыбается как блудливый кот. — Но нам пора, королева. В канцелярии документы не такие интересные, мы лично наблюдать не будем.

Один раз — случайность, два — совпадение, три — вражеская деятельность. Старая максима… Дьердь ее повторяет при каждом удобном случае. Старая — и в корне неверная. Когда тебя будит сигнал тревоги — и ты выпадаешь в серый ночной мир, полный звона и беспокойства, ничего не понимая, потому что не подберешь в нынешней ситуации более бессмысленного действия, нежели полночный взлом, а сканер на двери нервно пульсирует красным и отказывается считать твой пропуск… и дверь приходится открывать с домашней машины вручную, а зуммер звонит и не отключается, сообщая фиоритурами о том, как двигаются и что делают взломщики… а платформа лифта застряла на верхнем этаже, а в замке разблокировки не поворачивается ключ и из шахты дует какой-то слишком холодный для отапливаемого здания ветер, подсказывающий, что пользоваться лифтом не следует, даже если он вдруг очнется и передумает, а нижний выход с пожарной лестницы заблокирован… вражеская деятельность началась раньше, когда чьи-то студенты, утром будет легко выяснить, чьи, под предлогом учений устроили здесь этот цирк. Без злого умысла, напоминает он себе, скорее всего, без злого умысла.