Бастард Ивана Грозного 1

Глава 14

Санька про старичка забыл. Заспал. Проснулся утром и словно ничего ночью не было. Док, какой его видел Санька, ставить на Москва-реке не имело смысла, поэтому он занялся постройкой небольшого кораблика под косой парус.

Стапель Санька собрал на берегу в виде узкого и длинного остроносого короба из соснового бруса. Важно было подобрать брус «без винта» и идеально ровный. Мужики, увидев большой квадратный ящик, высотой в три бруса, смеялись, думая, что это и есть «корабель».

Пробив с помощью туго натянутой проволоки линию диаметральной плоскости, Александр установил киль, собранный из дубового бруса-тридцатки и стал собирать и набирать шпангоуты. Идеально выстроенный короб не позволял выйти за пределы размеров и работа двигалась скоро.

У Александра Викторовича имелся личный опыт постройки плавательных средств. Он сплавлял лес по Бикину и мог построить надёжный плот, трижды мастерил «бат» (длинную плоскодонную лодку), пытался строить яхту. И вот с ней то и вышел казус. Когда Александр собрал десятиметровый корпус и решил проверить его на воде, прицепив к моторной лодке, оказалось, что яхта забирает сильно вправо. Поправить изъян не представлялось возможным без демонтажа конструкции. Санька разобрал её, запил с горя и вернулся в лес. Поэтому сейчас Александр сильно перестраховался, зато корпус получился идеальным.

Он не стал сильно умничать и взял просушенные лиственничные доски. Бондари остругали их выгнули и подогнали друг к другу, а Санька притянул их к шпангоутам кованными шурупами. Корпус проолифили на три раза и собрали переборки, потом навесили руль, закрепили на болты чугунный киль, уложили верхнюю палубу с невысокой рубкой, установили мачты. К сентябрю яхта была готова.

Это была конструкция, которую Александр пытался построить в той жизни. Яхта снилась и мнилась ему, и в трезвом, и, особенно, в нетрезвом состоянии. Санька выстрадал её и знал все сборочные элементы «в лицо», по именам и размерам. И любил каждую её деталь, как будущая мать ручки и ножки ещё не родившегося ребёнка. Именно поэтому яхта получилась почти идеальной.

Самое забавное было то, что по форме яхта напоминала небольшой средневековой кораблик — бригантину, с прямыми парусами на фоке, четырёхугольным косым гротом и деревянными фальшбортами на корме.

Десятиметровый мелкосидящий кораблик, рассчитанный на дальние плавания экипажа из восьми человек, Санька увидел когда-то очень давно во Владивостокском яхт-клубе. Кораблик пришёл из Севастополя во Владивосток своим ходом. И это так поразило молодого, ещё не отягощённого алкоголем лесничего, что он вложил все заработанные трелёвкой леса деньги и отпуск в постройку такого же судёнышка. Но… Тогда не получилось. Зато получилось сейчас!

Санька про дедка-отшельника забыл, зато не забыл про него дедок.

О том, что некий старичок как-то вдруг появился на Мокшанском «дворце», как стали называть разросшееся хозяйство Мокши, Саньке доложил Макар Алтуфьев, исполняющий обязанности сотника его дворцовой тайной и явной стражи.

По установленной Санькой традиции лазутчиков сразу не хватали, а дозволяли походить, поспрашивать и брали лишь на выходе. С начала строительства Макарова служба взяла в дознание уже семерых. Из них двое оказались лазутчиками из бронной слободы, один из пушкарской. Остальные окрестные крестьяне. Иноземных лазутчиков пока не поймали.

Когда старичка привели вечером к Саньке, тот сперва его не признал.

— Вот, Александр Мокшевич, бает, Сукина болота житель. А какое там житьё?

Санька, сидевший, прислонясь к коробу стапеля, внимательней всмотрелся в гостя и наконец-то признал. Потемну же общались, при костровых бликах… А в перевёрнутом мире картинка всё же несколько иная от физического.

— О! Дедок! Ты какими судьбами?! — Спросил Санька. — Знаю я его, Макарка. Знакомый мой.

— Вот он и бает, что знайомый… Ну, я пойду тогда?

Санька махнул рукой, и Алтуфьев побежал в баню.

— Ну, что дед? Чего пожаловал? И где твой волк? Как ты без него?

— Так то тебя спросить надо! Где волк?! Ушёл волк! И не волк он был, а волчица. Сука! Потому и болото сучье. Всегда волчицы у меня были. Четвёртая… Да ушла, как ты вспугнул. А как мне без неё?! С тем змеем рядом? Вот и ушёл на реку, да упросил перевезти на вашу сторону. Не искал тебя, да в храме Вознесения после молебна услышал, как ты с кем-то говорил про «архинектуру». Пошёл в след. Сюда и пришёл, да потерял тебя.

— А, как нашёл?

— Имя твоё услышал в храме, вот и спросил тута. А меня схватили, и ну дыбой стращать.

— Так и что же ты от меня хочешь? — Спросил Санька, с интересом разглядывая старца.

Дед был колоритный и, несмотря на старость и сухость, крепкий. Спина, правда, уже гнулась, но руки венчались хорошими ладонями и не порченными артритом пальцами.

— От тебя? А ты здесь кто? Я слышал, здесь государь главный, дворец, всё же. А ты тут кто?

— Государь главный везде, — сказал Санька. — Но после него тут главный я и отец мой.

Старец почесал бороду, поискал подслеповатыми глазами куда сесть. Санька понял.

— Рядом садись, — сказал он, и взяв деда за руку положил его ладонь на бревно на котором сидел сам. — Может в баню?

Дед, намереваясь сесть, остановился.

— Можно и в баню, токма одному мне не с руки.

— Ну так пошли. Я ещё не мылся.

Санька взял деда под руку и повёл к реке.

Мокша Саньку никогда не ждал и долго в бане не засиживался. Помоется, кружку кваса выпьет и до хаты. А Санька и Барма сидели до звёзд. Но раньше Саньки Барма в парилку не шёл.

Вот и сейчас, пришли старик с Санькой в баньку, а Мокши уже нет. Брама ни о чём не спросил. Он, вообще, обычно, больше молчал. Но вдруг, дед заартачился.

— Исподнего чистого у меня нет, — вдруг вспомнил он.

— Я тебе свою рубаху и порты дам, сейчас принесут. Сгоняй по-быстрому к Лёксе, — сказал он одному из вечно рядом крутившихся пацанят. — Скажи, пусть даст…

Пацан исчез за углом бани.

— Рассупонивайся, — сказал он деду.

Раздевались на улице. Старец не стал больше кочевряжиться и ничтоже сумняшеся скинул с себя одёжу. Санька, сам переступив через порог, взял старика за руку и потянул за собой, придерживая его голову, чтобы тот не стукнулся о притолоку.

Попарились хорошо. Дедок и сам парился от души, и Саньку пропарил знатно, то и дело приговаривая:

— Добрые у тебя веники, Александер, добрые.

Санька со своими предложениями попарить деда не лез. Он всё посматривал на ломанное когда-то старческое тело, покрытое давно затянувшимися шрамами и рубцами. Шрамы были везде, даже на обвислых стариковских ягодицах. Но Санька вопросов не задавал. Он только сказал:

— У меня переночуешь! Завтра решим, что с тобой делать.

Старик, словно не услышал сказанного. Между ними будто бы шла игра в поддавки. А третьим игроком был безмолвный Барма, ни на кого не смотревший и погружённый во что-то своё.

Санька про себя подхихикивал. Ему внутри вдруг стало очень хорошо. Ощутилось состояние завершённости, целостности. Словно ему всё время не хватало третьей вершины треугольника и вдруг она появилась. В сердечной чакре наступило подобие покоя.

Когда он проявился здесь в теле младенца и, тем паче, рядом с медведицей и медвежонком, Санька сначала принял это, как наказание за свою бессмысленно и бесценно прожитую жизнь. Но потом, когда медведица его не сожрала, а выкормила, и он почувствовал, что неимоверно быстро растёт и развивается, Санька понял, что второе его рождение — есть дар, и настолько поверил в высшие силы, что впал в состояние, сходное с нирваной.

У него куда-то исчезли страсти. Да и какие страсти могут обуревать младенца. Он взял под полный контроль и своё новое тело, и свою «новую» очищенную душу. Благо, опыт борьбы с зелёным змием у него был огромный, а бороться с ним без самоконтроля и сильной воли никак нельзя. Правда, никто «зеленого» до сих пор не победил, но выживают только сильнейшие, а Санька умер не от цирроза, а от усталости жить.

Старца Санька поместил у себя в светлице, а сам лёг в горнице. Дед от снеди на ночь отказался, сказав, что ему и ситного кваса достаточно, потому Санька, поев вяленного мяса и запив его тем же квасом, привалился спиной на тюфяк и мгновенно уснул, попросив душу далеко не улетать, а господа бога за ней приглядеть.

— К какому делу пристроить тебя, старче? — Спросил старика утром Александр.

— Да, какое дело, мил человек? Клей я варю знатный. Знаю секрет карлука… — сказал он тихо. — А больше ничего я не могу. Немощен глазами.

— А, что такое, — карлук? — Тоже шёпотом произнёс Санька.

— Это клей из безчешуйных рыб.

Санька посмотрел на деда удивлённо.

— Так, э-э-э… К ним же и прикасаться нельзя правоверным христианам… Как же ты…?

Дедок вздохнул.

— Так, я и не прикасаюсь руками. Его же из пузыря варят, а пузыри у всех рыб одинаковые. А карлук только для здоровья потребляю. Пращуры наши завещали, что на этой реке жили…

— Я не понял, дед, ты христианин, или как? — Засмеялся Санька.

Старик вздохнул.

— Не поймёшь наших епископов. То, то им не так, то, эдак… Давно живу… Такого наслушался от них, что аж на болота спрятался. А, ты, вишь, выйти заставил. Наши пращуры всё ели, даже бера и ворона. А уж зайца не есть?! Кто сказал такое?! Кто придумал?! Стерлядь, это же…

Дед сглотнул слюну.

— Ты, еретик, дед, — Санька стал серьёзным.

— Да, как тут не блядити, коли пастыри блудят в потёмках веры и меж собой не сговорятся? На кострах жгут инаков. Бяда-а-а…

— Ты, дед, поваришь клей у меня, пока. Мы, как раз, корабль строить начали. Для него клея много надо: мачты, руль переборки склеить. А заодно ребятню пообучишь. Приставлю к тебе мальцов-помощников с десяток. Потянешь?

Старец согласился не сразу, но согласился.

Вечеряли у Мокши.

Землянку Мокша с Лёксой расширили по «просьбе» царя. Де, «заходишь к вам в гости, и развернуться не где…»

Санька специально привёл к Мокше Фрола (так звали старца), так как знал, что у родителей оставалась в леднике двухдневная стерляжья уха.

Когда перед Фролом поставили горшок со стерляжьим заливным, и он его попробовал, с его улыбающегося лица можно было бы писать Джоконду. Старик молчал, пока ложка не выбрала последние капли еды.

— Ничего, что скоромным угостили? — Спросил Санька. — Мокша — кузнец и живёт по старым традициям. Ему можно. И я вновь обращённый… Мне поблажка дана от отца Сильвестра…

— А я сам сговорюсь с господом, — улыбнулся ещё раз дед. — Благодарствую за угощение. А я вас завтра угощу своим студнем.

Этим вечером Санька с Фролом немного поговорили, и о былом, и о буднем, но того, что больше всего волновало каждого, не касались.

Следующий день прошёл обыденно, а вот вечером в землянку Мокши пацанята внесли большой горшок, в котором оказался густющий желеобразный ягодный кисель. Это был даже не кисель и не желе, а настоящий прозрачный мармелад.

Дед нарезал его ножом прямо в горшке и наложил каждому в миску. Такого вкусного мармелада Санька не ел давно.

— Это и есть карлук. Он не имеет ни вкуса, ни запаха, ни цвета. Ежели его сварить густо — это добрый клей, а если пожиже, то можно добавлять в питьё, или еду.

Мокша понимающе покачал головой, но ничего не сказал.

Ещё когда вечеряли, Санька и дед Фрол поглядывали друг на друга задумчиво. Санька спокойно, а дед с явно ощутимой тревогой и волнением, подслеповато поджимая нижние веки.

Поднявшись в дедову светёлку Санька не стал «тормозить», и спросил сразу, только они вошли.

— Говори, старик, что тебя беспокоит?

Старик вздрогнул.

— Вот и слова ты изрекаешь тревожные. Именно, что бес меня не покоит. Тяжелы мои думы о тебе.

— И что тебя тревожит? — Переспросил Санька.

— Ты тревожишь. Жил я себе тихо, и душа моя находилась в покое. Готовился я к отходу в мир иной, но не прибирал меня Господь. И тут явился ты, аки зверь лесной. Но, щас гляжу на тебя, и другим ты мне видишься. Уж не говорю, что ты, как Иисус воскресший, можешь, хоть посуху ходить, хоть по небу летать. Может, ты и по воде, аки посуху можешь, то не видел и не ведаю… И думаю, я, что ты — антихрист… Про того тоже сказано, что все возлюбят его, как Бога и будет он творить чудо. А тебя здесь превозносят… И чудишь ты зело…

— Вот оно, что? — Удивился Александр. Ему было не до смеха, но он усмехнулся. — Не мне судить, кто я. Сказано, по делам узнаете их. Но, если я — антихрист, значит где-то уже есть Христос и всё свершится по завещанному. Но одно скажу, что я ничего не проповедую, бога не хулю и живу простой жизнью.

— А исцеления? — Растягивая слово, спросил старец.

Санька вздохнул.

— То через молитву…

Старик хмыкнул.

— Я молюсь сколько лет, чтобы господь вернул мне зрение, и ничего.

— Значит, или не о том молишь, или не надо тебе. В другом, значит, твоё предназначение.

Старец крякнул от неожиданности.

— Вот ты уже и проповедуешь.

— Да, что же мне и слова не скажи?! — Удивился Санька.

— Слово слову рознь, — прошептал дед. — Тебе годов скокма?

Санька «поскучнел», ничего деду не ответил и пошёл спать. Не получился тогда у них разговор.

Дед Фрол ответственно отнёсся к наставничеству и стал учить мальцов не только клей варить, но и иным премудростям: из чего и как верёвочку связать, сети сплести, костяные крючки сделать. Науки сии дед сопровождал шутками, прибаутками да побасенками, и ребятишки не чурались старца. А он не корил их за нерасторопность и не ругал за оплошки.

Так и прошло лето. Общий труд сплачивает. Клей Фрол варил, и вправду, хороший и всё, что склеили тем клеем, держалось крепко. Санька попробовал шпангоуты, привальные брусья, киль, штевни и бимсы сделать ламинированными: наружные слои набирал из дуба, а внутренние — из сосны. Такая конструкция при хорошей прочности была значительно легче, и можно было использовать тонкое дерево, которое быстрее сохло.

Ещё до спуска яхты на воду Фрол испросил у Саньки разрешения потрогать «корабель». За всё время строительства он к стапелю не подходил. Когда Санька нахваливал его клей, рассказывая, что к чему клеил, дед Фрол лишь посмеивался в усы и бороду, но ни о чём Саньку не расспрашивал. А тут, не удержался, попросил.

— Да, трогай, жалко, что ли? — Пожал плечами Ракшай.

Фрол ощупал весь корпус от носа до кормы, то и дело покачивая в удивлении головой.

— Добрый чолн. Гладкий, как утиное яйцо. Из цельного дерева — такие сам делал и выглаживал, а из досок видеть такие гладкие не приходилось. Да-а-а… Увидеть бы? И ветрило стоит?

— Два, дед, — спокойно сказал Санька. — Два ветрила. Сейчас спустим на воду и покатаемся. Отче, начинайте!

Сильвестр, приглашённый на освещение «корабля», исполнил оное с такой торжественностью, что собравшиеся со всей округи крестьяне, даже и не будучи крещёными, а таких было не мало, молились в две руки. Массовый психоз, тема заразная.

Санька молился и крестился искренне, но не слушал, что читал царский духовник. Сильвестр принадлежал к образованным кругам духовенства, однако вся его образованность состояла из прочитанных им книг Максима Грека, и иных византийских пастырей. Имея возможность пользоваться царской библиотекой, он не считал потребным изучать не только науки, но и греческих философов. Иван Васильевич в шутку называл его «поп-невежа».

Санька молился по-своему. Он научился выходить из тела не только во сне, или медитации, а даже во время работы или молитвы. Со стороны выход души из тела был совершенно не заметен. Тело продолжало задуманные действия, разговаривало и даже мыслило. А сущность Санькина раздваивалась. Мысленный процесс раздваивался. Санька одновременно управлял и телом, и перемещением души.

Санька не делал это специально. Просто, когда он молился, он искренне отдавался тому состоянию, что он ощутил ещё в утробе матери. Он помнил его. Именно поэтому, «выскочить» из тела ему не представляло никакой трудности. И даже наоборот… Остаться становилось всё труднее.

Вот и сейчас, душа его обращалась к некой тонкой сущности, с которой соприкасалось его «тонкое тело», отдавала свою силу и приобретала иную. Санька не понимал этого «энергетического» обмена, но после него состояние его души становилось более возвышенным, но чувствовал он себя сильно уставшим. Однако раны его затягивались после таких выходов, а болезни отступали.

Зато была от такого взаимодействия и физическая польза, если он сразу начинал «забор» тепла и света, ничего не отдавая взамен. Тогда тело его, контролируемое только разумом, работало без устали, но Санька не злоупотреблял только отбором тонких сил. Он предпочитал взаимообмен.

Вот и теперь, услышав, что Сильвестр «пошёл на второй круг» и поняв, что, возможно, будет и третий, ибо, «Бог троицу любит», Санька решил «поэкспериментировать» с энергопотоками.

Обозрев в тонком мире окружающих действо крестьян, он стал прикасаться к ним, перенаправляя ту энергию, которая входила в него. Вскоре Санька мог наблюдать в тонком мире интересную картину… От него ко всем слушающим Сильвестра протянулись изогнутые лучики света. Лучики пульсировали в едином ритме со словами царского духовника, мысленно повторяемые Санькой.

«Похулиганив» немного, Санька вернул душу в тело и подошёл к Сильвестру, опасаясь, что он продолжит чтение и пение псалмов.

— С Богом, други мои! — Сказал он, и перекрестившись, выбил сначала один опорный клин, потом другой, затем выбил клин берегового брашпиля, отпустившего канат и крикнул: — Навались!

Дюжие мужики навалились на рычаги и приподняли стапель. Яхта дрогнула, покатилась на роликах к воде и, разрезая носом воду, нырнула в Москва-реку. Несильное течение реки подхватило кораблик и развернуло по струе, натянув якорный трос.

Из рубки высунулся Петька Алтуфьев.

— Сухо в трюме! — Крикнул он. — Отдавай кормовой!

Кормовой канат сбросили с берегового брашпиля и Петька стал вытягивать его из воды, убирая в кормовой якорный ящик. Одновременно яхту подтянули за нос к пристани и яликом подтянули корму.

Санька подошёл к царю и, по-простому махнув рукой, пригласил:

— Вот, Великий Государь, пожалте прокатиться…

Иван Васильевич два раза просить себя не заставил, а смело и бодро вступил, сначала на пристань, а затем на «парадный» царский трап, изготовленный специально для него с балясинами и леерами.

— Яхта, Иван Васильевич, небольшая, и комфорта на палубе у неё маловато, но зато внутри могут спать аж восемь человек.

Ширина корпуса в три метра (без русленей) и косой четырёхугольный грот с реем, уходящим на корму, оставлял межмачтовое пространство палубы свободным. Здесь и установили два раскладных деревянно-парусиновых кресла: для царя и Сильвестра. Санька нырнул в кормовое углубление рулевого.

Мачты были составными, то есть, на каждой мачте имелись стеньги (продолжения мачт), к которым на фоке крепился прямой фор-марсель, а на гроте — косой топсель.

Два матроса взобрались по русленям на мачты и относительно быстро поставили паруса фока. Вверх по течению ветер был почти попутным и отпущенная от причала яхта побежала на встречу волнам.

Палуба имела заглубление над краем фальшборта около метра, поэтому и царь, и Сильвестр сначала стояли опершись на борт. За яхтой стартанули несколько парусных и вёсельных стругов, однако угнаться не смогли и быстро отстали.

В отличие от яхты, кораблик имел не рулевой рычаг, а настоящий штурвал, связанный с румпелем ремённой полиспастной передачей. Александру сразу понравился штурвал. Руль можно было перекладывать, задав штурвалу сильное вращение, как в фильмах про пиратов. Зато и удерживать его вчетвером надобности не было. Санька знал, что такой штурвал, как у этого кораблика, в мире ещё не появился.

Двух матросов для управления прямыми парусами оказалось не достаточно и Санька понял это, когда, выйдя из-за поворота реки паруса поймали сильный боковой ветер. Яхту резко завалило на борт, и пока матросы выбирали брасы, разворачивая реи обоих парусов фока, пассажирам пришлось испытать несколько неприятных минут.

Александр и сам немало струхнул, ведь он ещё не знал, насколько остойчив кораблик, но с запасом уложенный балласт, удержал яхту от переворота.

Иван Васильевич, заранее предупреждённый Ракшаем, крепко держался за переброшенный от борта к борту тонкий трос, а вот Сильвестр едва не ушёл за борт. Благо, что и матросы были предупреждены о том, что спасать, если что, должны в первую очередь пассажиров. Иначе — всем «петля», в прямом и переносном смысле.

Именно поэтому, худосочный матрос, поймав на себя дебелого батюшку, даже не ойкнул, а усадив того на палубу, вставил в руки линь.

— Не бережёшь ты государя! — Весело крикнул Ракшаю царь.

— Извини, государь! Оплошали! Надо было ещё двоих матросов взять! А то и четырёх!

Кораблик выровнялся и ещё быстрее устремился вперёд.

— Ох и шустёр твой «корабль»! — Крикнул государь. — Плавал я на стругах, бывало, но чтобы так!

На «прямой» Санька приказал матросам поучиться перекладывать корабль с галса на галс, благо, ширина Москва-реки позволяла. Однако вскоре показалась сама Москва.

— Выбрать марсель! — Приказал Санька. — Выбрать фок! Одерживаться!

Паруса фока поднялись наверх и матросы взяли в руки багры.

Сам Санька управлял двумя штурвалами: румпельным и гротовым, управлявшим косыми парусами. Вот это для его было привычнее и понятнее. Он с матросами на берегу учился управлять прямым парусом на «тренажёре», но до конца его не освоил.

Тренажёр Санька придумал классный. На нём мачты и паруса проверялись на крепость, а матросы на смелость и боязнь высоты. Будущие экипажи знакомились с такелажем, учились открениванию.

Не доходя до специально построенного причала, Санька довернул яхту чуть влево, потом резко вправо и стравил гика-шкот до уравнивания скорости яхты со скоростью ветра. Кораблик почти остановился и прижался течением к причалу. Пригодился опыт управления буером…

Иван Васильевич от поездки был в восторге. Сильвестра понять было сложно. Он то и дело потирал ушибленное об борт плечо и, что-то шептал, судя по всему, тихо матерился. Сойдя на берег, царский духовник оглянулся на Саньку и перекрестил.

— Учись править, отрок, ибо дюже шустёр твой струг. Так и до беды недалече.

Санька попрощался с «пассажирами» и отбыл на верфь. Под другим углом ветер ощущался иначе и со швартовкой они «пролетели». Пришлось чуть спуститься по реке и швартоваться против ветра и против течения. Так было сподручнее.

Взяв на борт Фрола, Барму и пятерых «матросов», Санька скатался аж до Бронниц, а это около пятидесяти километров. Там он пообщался с кузнецами «конкурентами» и пригласил их в гости. Кузнецы убеждали Саньку, что вверх против ветра и течения ему без вёсел ни в жизнь не подняться. Санька усмехнулся, и, взяв крутой «бейдвинд», рванул вверх по реке со скоростью около десяти узлов. Раскрытые рты бронников Саньке стали наградой.

В общем, день у Саньки удался. Отметив пенным мёдом день рождения кораблика, окрещённого «Рюрик», кораблестроители разошлись по хатам. Завтра для всех снова был рабочий день, причём расписанный Бармой для каждого почти поминутно. У костра остались сидеть только Ракшай, Брама и Фрол.

Как-то незаметно неспешный разговор перешёл на планы каждого. Началось с того, что Санька признался, что, построив кораблик, воплотил свою давнюю мечту. Причём Фрол серьёзно спросил:

— Сильно давнюю?

Брама, услышав вопрос, улыбнулся и хмыкнул. Санька хмыкнул тоже.

— Сильно давнюю, — согласился он.

Тут хмыкнул и Фрол.

— Наши пращуры верили в перерождения. Да и поныне многие вокруг Москвы следуют вере дедов и отцов. Вот, Барма, знает.

Барма закивал, охотно подтверждая.

— Мниться мне, Ракшай, что ты дважды рождённый. Ответь, успокой старика. Или ты думаешь, что мне не известно, что значит твоё имя? Ракшай, это на языке наших пращуров — демон, злой дух. Это невысокие косматые чудища имеющие человеческий образ. А ты, я слышал, раньше имел тело, покрытое волосом.

— Интересно, от кого ты мог это слышать, — удивился Санька.

— Тот, кто плохо видит, часто хорошо слышит. Твоя мать говорила с твоим отцом.

Санька покачал головой и хмыкнул.

— Вот ведь… — Сказал он неопределённо и, не зная, что сказать, поднёс кружку с квасом к губам.

Брама тоже затих, ожидая продолжения разговора. Он часто так делал, редко вмешиваясь в чужую беседу.

— Ту свою жизнь я прожил бездарно, — произнёс Санька еле слышно, — но вреда живым я не принёс. Хотя…

Александр вспомнил убиенных им бандитов.

— Можно сказать, что не принёс. Отнял жизни у троих. Но и они хотели это сделать с моей жизнью. Люди за то меня не осудили. И там я, да, одну жизнь прожил. Почему начал здесь в таком теле, только Бог знает, но злости и звериного во мне нет.

Санька помолчал и усмехнулся.

— Хотя… Волей селян младенцем был положен в берлогу и прожил два года с медведицей в лесу. А там поневоле наберёшься звериных повадков. И рычать, и драться, и кусаться…

Санька невольно посмотрел на Барму, вроде, как ища поддержки, и Брама понял.

— Ракш — это по-нашему «вредить», а Александр не вредит. Кому он навредил? Он даже ругается редко. Его и так все слушаются.

— Колдовство — всё это, — пробурчал Фрол.

— Ну и что? — Удивился Барма. — А сам ты не колдуешь, когда свой клей варишь? Бурчишь всё время что-то себе под нос, перемешивая варево. Да и разве вера твоих предков осуждала ворожбу? Вон, каждый, даже христиане, солнышку кланяются и перед работой клятву читают.

— А, как иначе, когда всё вокруг живое? — Возмутился Фрол. — Я не заклятье читаю, а говорю с… Тфу на вас! Заговорили дурня старого.

Фрол рассмеялся, а за ним засмеялся и Санька. Барма даже не улыбнулся. Он был настоящим «постником» и это было его второе прозвище.

Немного помолчав, Фрол спросил Саньку:

— Свою давнюю мечту ты исполнил, а дальше что? Есть ещё? Как эту жизнь хочешь прожить?

Было видно, что старику очень хотелось расспросить Саньку про его «ту» жизнь, но как про такое спросишь?

Санька понял это и снова усмехнулся.

— Ту жизнь я прожил в лесу и знаю про лес почти всё, что можно знать, но родился и вырос я возле моря-океана. Почему и была у меня мечта построить такую лодку, чтобы уплыть на ней далеко в дальние страны. Но здесь нет моря… Есть, но оно очень далеко. И не принадлежит Московии.

— Я знаю это слово. «Море» — это по-нашему «большая вода». И я видел море, — нашёл в себе силы «встрять» Барма-постник. — Я жил на море. Но это, и вправду, очень далеко.

— Большая вода есть в северных землях и за Великим Новгородом, — сказал Фрол. — Так говорят.

— Вот, я и говорю… Далеко… — Грустно проговорил Санька.

— И всё? — Спросил Фрол. — Больше ничего не хочешь? Ты ведь царёв любимчик…

— А, что мы всё про меня? — Спросил Санька. — Сам то чего хочешь?

Дед с грустью махнул рукой.

— Мне хотеть поздно. Проснуться бы, да день дожить как-нибудь — вот и весь мой хош. С ребятишками ты ладно придумал. Передать им то, что ведаю хочется.

Дед вроде застеснялся, что-то говорить, но всё же сказал.

— Посветлела с тобой, Санька, как-то жизнь моя. И то мне в радость.

Все снова помолчали, глядя на догорающий костёр.

— А ты, Брама? Что ты бы желал сделать, коли сподобилось? — Спросил Санька осторожно.

Брама долго не отвечал и Санька подумал, что не дождётся ответа. Брама мог молчать бесконечно долго.

— Храм хотел бы построить. Как наши храмы в Бхарате[33].

— Это где? — Удивился Санька.

— Так называется моя земля, где я вырос. Там есть большая река Инд и большая вода — Море.

— Инд? — Удивился Санька. — Это же Индия!

— Нет, — спокойно возразил Барма. — Это Бхарат.

— Ну ладно, — махнул рукой Санька. — И какие у вас храмы? Наверное, такие же круглые, как ваши шапки.

Барма округлил глаза и захлопал ресницами.

— Как ты догадался? — Спросил он.

— А что тут догадываться? — Удивился Александр. — Что видишь, то и строишь. У нас шапки высокие и островерхие, вот и крыши у храмов такие же.

— Под островерхими сводами слово к всевышнему уходит сразу, а в купольном в храме остаётся, — насупившись сказал Фрол. — Блаж это. То не наши храмы. В Константинополе и в Греции, бают, храмы с круглыми сводами. А то и с плоскими… А у нас кол и кон главенствуют. Испокон веку… Маковки на шатре или на столбе, то допустимо… Но не ветхозаветная кипа.

Барма померк. Санька едва заметно улыбнулся.