Бегство Квиллера

19. Полковник Чоу

Бассай.

Из расщелин стен тянулись побеги джунглей.

Миги гедан баран — и тут же хидари, тройной блок, поставленный с неуловимой быстротой.

По дальней стене бесшумно пробежала крыса.

Я все еще стоял на коленях.

Миги шуто чудан юки — хлещущее, как взмах меча, движение ладони.

Ровное дыхание сменилось резким выдохом.

Завершающее рубящее движение руки, хидари.

Кияу.

Он поклонился и увидел меня.

Молчание.

Не поднимаясь с колен, я вернул ему “рей”, не только из уважения к его званию, но давая понять, что, открывая шею, соперник готов принять смерть от его руки, но надеется на жизнь.

— Ос!

Когда я снова поднял глаза, он не шевельнулся.

Он находился в самом центре некогда большой комнаты, почти полностью пустой, с земляным полом, с выщербленными стенами, которые оплетали лианы и другие растения; джунгли медленно, но уверенно завоевывали это место, хотя я видел, что с ними постоянно боролись, расчищая стены.

Он был чуть выше среднего роста, но не намного; “га” его поношено и залатано, но чистое; ноги же его, конечно, были босы. Его единственный глаз в упор смотрел на меня. На месте другого глаза ужасающий шрам, который шел почти через все лицо — клинок пересек его по диагонали, жестоко изуродовав. Губы остались нетронутыми, но рот представлял собой лишь узкую жесткую линию, которая говорила о предельном цинизме — или же ненависти или враждебности: рот, в отличие от глаз, не может скрыть этих черт.

Глаз его смотрел на меня с выражением, которое бывает у зверя, когда он внезапно обнаруживает рядом присутствие другого существа, более мелкого, которое не представляет собой опасности и легко может стать добычей. Из-за этого выражения по спине у меня пробежал холодок, и я едва не потерял присутствие духа. Ты ничто, пустое место, говорил он мне, человеку. Кроме того, было какое-то сходство между лицом этого человека и головой той собаки, потому что, когда пес бросился на меня, я успел пустить в ход мачете, раскроив ему череп.

Слабый свет восходящего солнца пробился сквозь щель в стене, и у ног этого человека еще клубилось легкое облачко пыли, брызнувшей из-под его ступней во время последней ката, после бассаи. Здесь пахло сыростью и плесенью джунглей, смесью пищи для животных, свежей крови и давленых листьев. От лучей поднимающегося солнца тень полковника Чоу вытянулась вправо по земляному попу, а тень от его головы легла на белую стену.

Я ждал, все еще не поднимаясь с колен. Больше ничего не оставалось делать.

Должно быть, бомбы разнесли всю остальную часть здания, а затем тут занялся пожар. Одна стена исчезла полностью, и помещения с той стороны были завалены обвалившимися стропилами, кучами штукатурки и щебенки. Покрытие пола тут, должно быть, выгорело дотла, но он расчистил груду пепла и золы, выкинув их в джунгли, и тщательно вычистил комнату, в которой не осталось и следов пожара. Он также раздобыл известку и побелил частично стены, на которых остались следы от пожара. Крыша из покоробившегося и проржавевшегося железа пока была на месте. Дверь, через которую я вошел, осталась открытой у меня за спиной и…

— Queetes vous?

Звук его голоса царапнул по моим нервам.

— Un ami, Sempai.

Этими словами я дал понять, что знаю его звание. Я мог бы сказать “го-дан”.

— Vous etes arrive comment?

— По воздуху, — ответил я.

— En francais.

Мне пришлось перейти на французский, поскольку на этом языке со мной заговорили.

— Ночной прыжок, — добавил я.

— Когда?

— Незадолго до полуночи, полковник.

Он все еще не шевелился, что явилось для меня неожиданностью. Его “ката” при всей ее мягкости отличалась мощью, и, сохраняя внешне ледяное спокойствие, он, должно быть, весь кипел от ярости, обнаружив меня здесь. Это место было больше чем просто его территорией; оно было его убежищем, единственным спасением от мира, который отвергал его, ибо ведь он видел, как люди бледнеют и теряются, когда он смотрел на них. И, явившись сюда незваным, я грубо нарушил покой его души.

— Как вы миновали собак?

Его французский был сух, точен и изысканно вежлив, как у людей, которые изучали иностранный язык, но пользоваться им не приходилось.

Я мог бы соврать, но ему все равно стало бы это известно. На стене висела выцветшая акварель Фунакоши, и почему-то ее чистая простота не позволила мне солгать семпаю. Но, клянусь Господом Богом, я более чем рисковал.

— Мне пришлось убить одну из них.

Он так долго молчал, что мне показалось, будто полковник не услышал моих слов; он хранил полную неподвижность. Затем я увидел, как с его лицом что-то случилось: черты его изменились, и я не понял, что происходит, пока не увидел, как его глаз почти скрылся за изуродованным носом и мясистыми складками шрама. Он лишь чуть повернул голову, и я даже не заметил этого движения. Он теперь не столько смотрел на меня, сколько рассматривал: уйдя в себя, он наблюдал за мной из этого укрытия.

Таково было мое первое впечатление от него.

— Почему?

Он обратился ко мне шепотом.

— Она хотела убить меня.

Молчание. Краем глаза я увидел еще одну крысу и услышал ее слабый писк.

— Значит, я брошу тебя остальным. Но не сразу. В голосе его появилась какая-то новая нотка, смысла которой я не понял, но она напоминала мне интонацию, с которой говорил Фосдик, вернувшись из Карлмарксштадта.

Снаружи гавкнул один из псов; гулкий звук шел из мощной широкой груди; остальные подхватили, залившись возбужденным лаем — скорее всего, увидели какое-то животное. Я не шевельнулся.

— Кто твой сенсей?

— Ямада.

— В Лондоне?

— Да, семпай.

Он продолжал наблюдать за мной столь же странным образом, словно спрятавшись за собственную внешность — я не придумал, это было именно так. Нервы мои были и так предельно напряжены еще с той минуты, когда, спускаясь, я не знал, удачно ли будет приземление и не поломаю ли я ногу о здание, а потом на меня бросился доберман, оскалив пасть, и пошла омерзительная возня с ним, когда мне надо было тут же заставить его замолчать, а теперь надо мной возвышался Чоу, и я понимал, что он отнюдь не шутил, когда сказал, что собирается кинуть меня этим кровожадным созданиям.

— Можешь встать.

— Ос! — Я поклонился и поднялся на ноги, и тут же рычание собак обрело другое значение: они почувствовали запах смерти. Прислушиваясь к ним, Чоу на долю дюйма вскинул голову. Но его глаз по-прежнему не отрывался от меня.

— Сколько здесь? — Я помедлил.

— Собак?

— Нет. Собак семь. — Его глаз было скрылся из виду, когда он повернул голову, и, когда я снова увидел его, в нем мелькнуло хитроватое выражение, которое подчеркивалось складкой губ. — Точнее, теперь шесть. — Выражение это исчезло, едва я успел уловить его. — Сколько человек?

— Где, полковник?

— Здесь. Какова величина армейской группы?

Матерь Божья.

Да, точно таким же тоном говорил Фосдик, когда вернулся из Карлмарксштадта со следами ожогов от электродов и таким же странным свечением в глазах — восточные немцы непрестанно допрашивали его три недели, и он сошел с ума.

— Не знаю, — осторожно ответил я.

А что еще я мог сказать?

Я не знал, что пришлось вынести этому человеку перед тем, как его пытались убить, но и этой страшной раны на голове было достаточно, чтобы мозг у него помутился. Он представлял для меня столь же большую опасность, как и все в джунглях, и если мозг его поврежден, он может взорваться в любую минуту и обрушиться на меня или кликнуть псов. Единственная возможность спасения заключалась в попытке успокоить и рассмешить его.

— Но ты должен был видеть их, — сказал он. — То есть армейскую группировку.

— Я прыгал ночью, полковник. И видел под собой только джунгли.

Его лицо снова изменилось, стоило ему откинуть голову на долю градуса, и я обратил на это внимание. Его привычка “прицеливаться”, пряча глаз в складках изуродованной плоти, давала представление о тех минутах, когда у него явно начинала ехать крыша. Теперь он стоял ко мне лицом и нормальным тоном задавал деловые вопросы.

— Почему ты предпочел явиться по воздуху?

— Мне сказали, что вы любите уединение.

— И все же ты здесь.

— Да. Я…

— Почему?

— Думаю, мы можем помочь друг другу.

Его голова снова поменяла положение, и волосы у меня на затылке зашевелились. Он ничего не сказал, и мне оставалось лишь ждать. На этот раз молчание длилось недолго, и его голова вернулась в прежнее положение.

— В чем?

— Чтобы уничтожить Шоду.

Должно быть, вам доводилось видеть кошку, столкнувшуюся с собакой — глаза сужены, уши прижаты к голове, пасть оскалена и из нее вырывается шипение. Я увидел нечто подобное. Мало сказать, что он яростно ощетинился. Отпрянув, он напрягся и насторожился, хотя практически не шевельнулся и не издал ни звука, что было еще хуже, чем открытое выражение эмоций: лицо его теперь выражало всепоглощающую ненависть, которая в любую секунду могла взорваться. Будь Шода здесь, она была бы уже разорвана на куски. Этот человек расправился бы с ней без помощи собак.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, и на лице его осталось лишь выражение боли, но не физической боли, а того страдания, которое он испытал, когда чудовищный удар располосовал его лицо, боли, которая не покидала его с того дня, ибо он не мог забыть, как выглядел раньше и что подумают теперь люди — особенно женщины — увидь они его. Он был еще молод, ему не было и сорока, и, должно быть, именно его я видел на снимке, висящем на стене рядом с акварелью Фунакоши — красивый мужчина азиатского типа, с высокими скулами, похожий на Юла Бриннера, большеглазый и чувствительный. Полковник Чоу пользовался успехом у многих женщин; теперь же он стал чудовищем Калибаном, заточившим себя в пещере отшельников.

— Шода… — дошел до меня шепот.

За спиной его произошло какое-то движение, и я заметил его, хотя и не понял, что там такое. Чоу продолжал пристально смотреть на меня, словно услышал откровение. Теперь он производил впечатление совершенно нормального и здорового человека, и мне пришло в голову, что лишь только одно упоминание имени Шоды вызвало у него образы, которые он тщетно пытался забыть; но пока я не понял, какое они произвели на него впечатление — то ли, вырвавшись на поверхность, они заставили его обрести здравый смысл, то ли погрузили его еще глубже в пучины безумия. У меня было ощущение, что я в темноте пробираюсь по минному полю.

Змея.

Вот что скользнуло у него за спиной, высоко в гуще лиан, которые обвивали балки и арматуры остатков четвертой стены. Смертоносное создание висело среди листвы, уцепившись хвостом, свесив голову и покачиваясь из стороны в сторону, чувствуя тепло от земляного пола.

Тем же шепотом:

— Ты говоришь, уничтожить?

— Да. И всю ее организацию.

“Он был главой разведки в группе повстанцев, — из рассказа Чена, — которая поддерживала отношения с организацией Шоды. Он был умен и хотел идти своей дорогой, и ей это не понравилось. Она приказала арестовать его и казнить, но ему как-то удалось освободиться и удрать с такой раной на голове, в которую трудно поверить.”

— Идем.

Двинувшись за ним в угол помещения, я увидел стремительный рывок, услышал отчаянный писк крысы, и мне стало не по себе, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Он вел жизнь обитателя джунглей и привык к ней; мне пришло в голову, что, если его свалит лихорадка или он сломает себе ногу и не сможет передвигаться, он так и умрет здесь, в джунглях, и собаки обглодают его до костей.

— Поведай мне, — сказал он, — почему ты хочешь уничтожить Шоду.

Ближе к полудню я уже был гостем за его столом; сидели мы по-японски на полу, по обе стороны низкого столика со столешницей красного дерева, которую рассекала длинная трещина; он крест-накрест перемотал ее тонким шнурком.

— Ты, конечно, знаешь, что было много попыток убить ее?

— Да.

Мы ели какие-то корешки и овощи, очищенные и нарезанные ломтиками, и, судя по вкусу, вареную репу.

— Ты уверен, что можешь добиться успеха там, где столь многие потерпели неудачу?

— Нет, не уверен. Но попытаюсь. Все дело в информации, полковник — в сборе информации. В разведке. Это, насколько я знаю, ваше поле деятельности.

Он ничего не ответил на это.

— Кто тебе сказал, что у меня может быть такая информация?

— Один из пилотов, которому доводилось летать в эту деревню, сказал мне, что в свое время вы имели отношение к вооруженным силам Марико Шоды.

Я не стал упоминать имя Чена. Ни к чему.

Господи, сколько тут было крыс! Одна из них, почувствовав запах пищи, подобралась к столу.

— Сомневаюсь, — осторожно сказал Чоу, — что обладаю какой-либо информацией, которая могла бы оказаться полезной для тебя. — Но голова его снова дернулась, откинувшись и чуть повернувшись, и своим единственным глазом он опять взял меня на прицел. Словно общаешься на чужом языке: он мне не доверял, и поэтому все, что он мне говорил, можно было понимать в совершенно другом смысле. Я-то отлично знал, что кое-какая информация у него была, иначе ни Пепперидж, ни Кэти не посоветовали бы мне встретиться с ним.

— Значит, меня дезинформировали, — согласился я с ним. Принимай все так, как он скажет, не противоречь.

Тощая коричневая крыса вспрыгнула на стол, что не потребовало от нее больших усилий; он бью всего лишь в полутора футах от земли. Движения ее были довольно изящны, но было видно, что она в неистовстве.

Полковник Чоу по-прежнему держал меня на прицеле; я не глядел прямо на него, но наблюдал за ним краем глаза.

— Что еще ты слышал обо мне? — Тон у него был мрачен.

— Очень немного, полковник. Только то, что вы были исключительно одаренным шефом разведки, но ваши силы потерпели поражение.

Он не отвечал так долго, что я, наконец, посмотрел на него. Волна мрачности отхлынула от него; он вернул голову в прежнее положение и теперь смотрел на крысу.

— Льстивые слова. И, конечно, правдивые.

Его движение было неуловимо, и я понял, что произошло, лишь когда все было кончено — он столь точно и стремительно рубанул ладонью, что крыса только пискнула, когда он переломил ей хребет.

— Вот и мясо на сегодня, — сказал Чоу; вытащив нож, он ободрал крысу, разделал маленькое, сочащееся кровью тело, и, вырезав печенку, предложил ее мне.

Если удастся справиться с заданием, эту прекрасную шутку стоит ввести в обиход в Лондоне у “Каффа”.

— Благодарю вас, полковник, но я вегетарианец. — Это его вполне устраивало.

— Тогда я воспользуюсь преимуществом. — Он кинул крохотную печенку в рот, затем, сломав хрупкий костяк крысы, отрезал тонкий ломтик, который начал медленно смаковать. — Я ем, подобно тигру — первым делом витамин А, а затем кальций. Они дают энергию.

Не понимаю, как меня, черт возьми, не вытошнило. Содранная шкурка выглядела несколько странно на столе.

— А как я узнаю, — задал он мне вопрос, — что ты очутился здесь не в качестве шпиона Марико Шоды?

— Осмелился бы я лгать моему семпаю? Эти слова заставили его задуматься. Он уставился в стол, вытирая с уголка рта крысиную кровь. Я сразу же продолжил.

— Я скажу вам название компании, которую я представляю в Англии, и вы сможете проверить. — Как это он сделает, сидя в джунглях, я предоставил решать ему. — Шода уже пыталась убить меня — в Сингапуре она натравила на меня несколько своих баб с ножами.

Теперь он внимательно присматривался ко мне, и взгляд у него был спокойный и умный.

— И кто пришел тебе на помощь?

— Никто. Я убил четверых из них.

— Ясно. Хорошо справился.

— Шода так не считает.

— Могу себе представить. Такое поражение оскорбительно для нее. Она считает его личным вызовом. И что она предприняла?

— Она натравила на меня одного из своих головорезов… Высшей квалификации.

Он осторожно положил на стол окровавленный нож, не спуская с меня взгляда.

— Кишнара?

— Да.

— Когда?

— Три или четыре дня назад. — Короткая пауза.

— И все же ты еще жив. Ты понимаешь, насколько тебе повезло?

— Пока у него не было возможности накрыть меня.

— Но он это сделает.

— Будет пытаться.

Наконец он отвел взгляд и впал в привычную для него задумчивость; я уже начал понимать его. Мы принялись за фрукты; он расчистил стол и предложил мне переместиться вместе с ним в угол, где стояло несколько шатких стульев с наброшенными на них шкурами.

— Я начинаю понимать, почему ты предполагаешь добиться успеха своей миссии, — тихо сказал он, — где другие потерпели неудачу. Такие дела тебе не в новинку.

— Не совсем так.

— У тебя достойный соперник.

— В свое время мне приходилось иметь дело с такими личностями.

— И ты хотел бы обрести надежного союзника, если я решусь довериться тебе. Союзника в борьбе против Шоды.

— Как я говорил вам, полковник, именно поэтому я сюда и явился.

— Именно так.

Вроде наметился какой-то прогресс, но, ей-богу, я не был в этом уверен, потому что его голова снова дернулась, и теперь я видел только его глаз, выцеливавший меня из прикрывавших его уродливых складок шрама, и мне показалось, что я знаю, в чем дело: эти резкие изменения состояния носят отнюдь не случайный характер и происходят в те секунды, когда он внезапно пугается, что подставляет себя, становится уязвимым. Казалось, что на это не стоит обращать внимания, ибо только что он предлагал себя в союзники, но внезапно отпрянул — но на самом деле это было важно. Он решил, что он слишком доверился мне и оказался в опасности.

Я ждал, поскольку мне ничего не оставалось. Оброни я хоть слово не по делу, оно могло разъярить его, привести в неистовство, а выстоять против него у меня не было ни малейшего шанса.

Откинув голову, он повернулся ко мне лицом, и нервы мои напряглись. Он был един в двух лицах, этот человек, и один из двух, составлявших его суть, был смертельно опасен.

— Посмотрим, — сказал он, поднимаясь с истертой шкуры, и покинул меня, мягко ступая босыми ногами по убитой земле.

Весь остаток дня мы практически не разговаривали, если не считать нескольких слов, которые он мне бросил. Все это время он провел, борясь с ползучими лианами, которые угрохали окончательно затянуть дверной проем и оконные рамы, и я помогал ему, пустив в ход мачете, которое до этого я оставил снаружи вместе с остальными вещами в рюкзаке. Ближе к вечеру он уселся за длинным столом красного дерева, положив перед собой нечто вроде журнала для записей в кожаной обложке, который был с телефонный справочник. Пару раз я ловил его взгляд, хотя мы не разговаривали; ясно было, что он обдумывает мое появление и прикидывает, стоит ли довериться мне. Мне было далеко не просто сидеть к нему спиной: босиком он передвигался совершенно беззвучно.

Я должен был думать, как извлечь из него информацию о Шоде, выяснить все, что он о ней знает, но вместе с тем я напряженно прикидывал, как мне живым выбраться отсюда. Перед ним я был полностью беззащитен. Чоу постоянно тренировался, поддерживая себя в форме, и по тем ката, которые мне довелось увидеть, я понимал, что он вполне способен убить меня голыми руками, даже не подкрадываясь ко мне украдкой; и если даже мне удастся расположить его к себе, и я не брякну ни одного лишнего слова, темная сторона его натуры внезапно может решить, что я оказался здесь, дабы предать его — и тогда-то он возьмется за меня. И если даже мне удастся, обороняясь, убить его в схватке, остаются псы: учуяв запах смерти, они кинутся за мной и разорвут меня.

С наступлением ночи он зажег керосиновую лампу и мы поужинали, но он ни словом не обмолвился о Шоде. Он вел себя так, словно о ней и не шла раньше речь, и мне пришло в голову, что из-за приступов паранойи у него случаются провалы в памяти, и он не помнит, о чем мы с ним говорили — полностью или частично. Я хотел проверить свое предположение, но это было слишком опасно. В первый раз, когда я упомянул имя Шоды, он отреагировал яростно и нетерпимо. Но я готов был допустить, что он полностью выкинул из памяти этот разговор.

В конце концов, я решил пойти спать. Он заботился обо мне, как рачительный хозяин, показал источник воды и объяснил, как во время дождей он собирает ее в резервуар. Он извинился, что у него нет постелей, сам он спит на соломенных тюфяках, один из которых предоставил мне. Когда он притушил лампу, я прикорнул в углу, засунув под тюфяк мачете.

— Поговорим завтра, — это было все, что он сказал, подтвердив тем самым мое предположение, что все это время он думал обо мне и о моих словах. Он получил сумму данных, и ему нужно было время, чтобы воспринять их.

По-своему он вел себя довольно честно, но откуда я мог знать, что ему может прийти в голову в темноте, и не решит ли он расправиться со мной голыми руками, как с крысой.

Непросто было, маясь неизвестностью, лежать на месте; спать я не мог. Я чувствовал себя как в джунглях, обитатели которых существуют на грани жизни и смерти, а я знал, что значит внезапный вопль — завершился очередной цикл чьего-то существования и чьи-то клыки и когти обагрились кровью.

Я не знал, сколько было времени, когда я проснулся, разбуженный какими-то звуками. Я не случайно устроился в этом углу помещения, потому что он был отдален от лиан, с которых могла соскользнуть змея. В начале ночи по ногам у меня бегала крысы, я стряхнул их, и они исчезли. Вскоре послышались крики ночных птиц и я проснулся с мурашками на коже, вынырнув из сна, из которого я ничего не помнил, кроме того, что в нем ко мне подбирались какие-то тени. Это было прошлой ночью, а теперь все по-другому, звуки доносились ко мне с другого конца комнаты, и источником их был человек.

Голоса, догадался я. Они были еле слышны, но я слышал ритм разговора, улавливая тональность. В разговоре, который напоминал скорее диалог, участвовал больше чем один человек.

Или же я еще не вынырнул из сна, и мне нужно было окончательно проснуться, чтобы осознать, что происходит; я лежал неподвижно, не слыша даже собственного дыхания. Лунный свет мягко стелился по земляному полу, пробиваясь сквозь завесу лиан на дальней стене.

Голоса продолжали звучать, и какое-то время я лежал, прислушиваясь к ним, пока глаза не привыкли к полумраку и я не понял, что окончательно проснулся и что голоса в самом деле не приснились мне.

Чоу улегся на ночь в дальнем углу под акварелью Фунакоши; сейчас его там не было. Встав, я вышел к центру комнаты и медленно стал поворачиваться на месте, пока не уловил направление, откуда раздавались звуки; затем я подошел к двери в южной стене, которую так и не видел открытой. Голоса тут звучали громче, и можно было разобрать слова.

Радио.

Нет. Это явно были не передачи какой-то программы.

“…но я сказал ему, что тут абсолютно нельзя быть уверенным ни в чем. И какова же была его реакция? Он просто сказал, что все равно будет идти к своей цели, так как этого хочет посол.”

Да, радио, но в записи.

“…но провалиться мне, если я уступлю ему. Премьер-министр в этом плане тверда как алмаз — мы укрепим наше положение, сказала она мне, и передай им, что мы не собираемся уступать. — Хорошо, сэр, что сказать Блэкени? — Скажи ему, чтобы он шел к черту. Суть дела в том…”

“…Могу вас заверить, мсье консул, мы сделаем все, чтобы результат вас удовлетворил. Это почти невозможно, но, тем не менее, Париж…”

“Как я предполагаю, вы и сами знаете. Но если будет что-то спешное, звоните мне. Когда вы ели? Ясно, Бог знает. Давайте перекусим!”