Бегство Квиллера

26. Кишнар

Мы застыли на месте.

И ждали.

Войдя внутрь и обнаружив, что тут темно, я автоматически повернулся к выключателю и оказался к нему спиной; я услышал легкое шуршание материи, когда он, вскинув руки, опускал их мне на голову перед лицом, зажав в разведенных руках рояльную струну, и в эту секунду время почти остановилось, и я успел вскинуть правую руку движением “йодан учи юки” — словно я провел ее сквозь воду, сквозь спокойную гладь воды: предплечье наткнулось на жесткую струну, и я почувствовал силу, с которой он натягивал ее обеими руками — и мы застыли на месте.

После его нападения прошло не больше полсекунды, и теперь обоим нам было нужно время, хоть несколько десятых секунды — для решения. Рояльная струна, натянутая им, превратилась в жесткую линию, к если бы она легла мне на горло, то прорезала бы кожу, щитовидной хрящ, яремную вену и сонную артерию, после чего ему осталось бы лишь отступить назад, чтобы не забрызгаться кровью, а затем спокойно покинуть место происшествия, как он, я предполагаю, уже делал много раз.

“Он никогда не терпел неудачи. Никогда.”

Слова Сайако.

Стояла мертвая тишина, и лишь капли, падающие в одну из раковин, звучали своеобразным аккомпанементом нашего уединения. Для нас обоих ситуация складывалось не лучшим образом. Ясно было, что, скорее всего, его ждали на погруженном, во тьму газоне. А он… да, он знал свое. дело, может быть, был даже чересчур самоуверен и не сомневался в успехе, возможно, потому никогда не терпел поражения; но Марико Шода подчеркнуто нацелила его на меня, бросив по моим следам команду головорезов, которые должны были загнать меня в угол и подготовить к встрече с Кишнаром, после чего тому оставалось лишь сделать свой ход. Эта подготовка должна была сказать ему и то, что я не принадлежу к числу прочих агентов, теряющихся в ближнем бою, поэтому он и дал мне возможность раскручивать хитросплетения шарады на горячем ночном воздухе, который должен был вызвать у меня жажду. И не приди я сюда, он бы долгие ночные часы выслеживал меня с терпением прирожденного охотника, который знает, что время ничего не значит, когда предстоит нанести единственный смертельный удар.

Он сделал движение, и я сразу отреагировал на него.

Не подлежало сомнению, что я попался в расставленную им ловушку; но пока мне удалось остаться в живых. С этой точки зрения он оказался не в лучшем положении и, вполне возможно, что он впервые не почувствовал под стальной струной, которую опустил на голову жертвы, содрогание горла.

Стоило ему шевельнуться, и я тут же отреагировал.

Ясно было, что я подставился, и он загнал меня в угол; но я пока еще жив.

Он опять сделал движение, на которое я тут же ответил, и у него вырвался глухой хрип от напряжения, — он хотел, упираясь коленом мне в спину, опрокинуть навзничь, но у него ничего не получилось, ибо именно этого я и ждал: будь я на его месте, именно так и сделал бы. Хрип вырвался потому, что я использовал напряжение его же рук, державших струну, и, откинув голову назад, резко ударил головой в лицо, но так и не понял, удалось ли мне ошеломить его: на затылке нет нервных окончаний, которые дали бы мне знать об этом.

Как-то на Бали мне удалось увидеть двух игуан, примерно одного размера, которые застыли на месте, вцепившись друг в друга зубами; и не меньше минуты он стоял на месте, застыв, как рептилия, дожидаясь, пока один из нас не рванется отчаянным усилием мышц — хвост оторван, два существа сцепились в отчаянной схватке, пока одно из них окончательно не обессилит.

Он не относился к числу крупных мужчин, чего я от него и не ждал; но можно было догадаться, как он силен и подвижен. От него пахло каким-то маслом: то ли смазал им себе волосы, то ли умаслил тело перед торжественным ритуалом, для которого он и был сюда вызван; масло слегка отдавало горечью миндаля. В нем не было привкуса оружейной смазки: он не пользовался огнестрельным оружием.

Капли падали в раковину, и меня сжигала жажда. Переждав еще секунду-другую, я изогнулся и попытался ребром ступни нанести ему удар по голени, но он подался назад, так что я вскинул ногу пяткой кверху, целясь ему в мошонку, но не почувствовал соприкосновения с целью — ожидание кончилось; я нанес удар локтем, у него вырвалось болезненное шипение, и натяжение проволоки чуть ослабло, но он рванул ее еще с большей силой, так, что струна врезалась мне в предплечье, прорезав его чуть ли не до кости и едва ли не задев нерв, отчего перед глазами на мгновение вспыхнула слепящая вспышка боли, от которой я едва не ослеп, хотя тут так и так не на что было смотреть — смутные очертания раковин и унитазов, вот и все, что нас окружало; после того, как дверь захлопнулась, в помещение свет проникал лишь через маленькое оконце наверху.

Мне надо было понадежнее укрепиться на полу и обрести равновесие; перенося вес тела, я почувствовал под ногой что-то небольшое и плоское — его ступня, как я прикинул: еще до того, как я вошел в туалет, он скинул обувь, потому что этого требовали правила ритуала. Я снова обрел равновесие, но он напрягся и заставил меня склониться сначала в одну сторону, а потом в другую, и мы оба закружились в танце смерти, все быстрее и быстрее, понимая, что если кто-то из нас потеряет равновесие, то больше уже не восстановит его. Обеими руками он продолжал держать натянутую струну, но никак не мог пустить ее в ход; моя правая рука, по-прежнему зажатая между горлом и струной, мешала ему прикончить меня, но я не мог пустить ее в ход для удара, поскольку глубокий разрез практически парализовал ее, так что, продолжая кружиться на месте, левым локтем я нанес несколько резких сильных ударов, которые, попав в цель, заставили его согнуться. Пока еще оба мы стояли на ногах и ни у кого не было перевеса, но этот dance macabre продолжался, пока, наконец, я не рискнул на рывок, и мой расчет оказался верен — он повис на мне и повалился на бок, увлекая меня за собой; он во что-то врезался плечом, а моя правая нога мгновенно нашла точку опоры, что позволило мне со всей силой рвануться от него, но он по-прежнему цеплялся за струну, не ослабляя ее натяжения, и когда он рухнул, то повлек за собой и меня, поскольку струна была в моём правом предплечье, и я услышал его стон и звон разбившегося зеркала, осколки которого усыпали пол, куда мы и свалились, стянутые струной.

На меня навалилась отчаянная усталость, и мне не понравились звуки, которые дошли до моего слуха, потому что я не знал, кто источник этих стонов — сознание стало меркнуть, опасное облачко заволокло мозг, и какое-то странное горячее дыхание опалило мое лицо, словно в него дышал дракон. Мы, словно пьяницы, валялись на полу среди зеркальных осколков, или как любовники, приникнув друг к другу, и каждый из вас был на краю гибели и понимал это, а стоны…

Все остановилось. Когда мы падали, я нанес жесткий сухой удар свободной рукой.

Не знаю, что у него сейчас крутилось в мозгу, о чем он сейчас думал. Мы лежали голова к голове. У меня в мозгу неустанно крутились мысли, нейроны сплетались и вспыхивали, обмениваясь информацией, плыли какие-то образы и представления, и я был словно отделен от своего тела, которое было подчинено одному отчаянному стремлению — выстоять и выжить.

Кто ты, Кишнар, где ты рожден, сколько тебе лет, брат мой по волчьей шкуре, лицо твое, голову, руки и ноги создали ветры и почва этой земли, и вот, наконец, причудливые наши судьбы свели нас воедино, и мы лежим, сцепившись, на полу уборной, откуда предстоит выйти только одному из нас.

Я понимал, что он не выпустит из рук струну, потому что она — единственное оружие, которым он привык пользоваться..

В этом его слабое место. Точно так же и человек, привыкший к револьверу: чувствует себя голым и беззащитным без него, потерянным и уязвимым. Поэтому я и предпочитал пользоваться только руками: ты не можешь ни расстаться с ними, ни где-то оставить, и в ближнем бою они столь же смертельно опасны, как пистолет. Если бы этот человек, Кишнар, выпустил из рук струну, он мог бы пустить в ход обе руки, что дало бы ему неоспоримое преимущество, ибо я мог пользоваться только одной: пораженный нерв на правой лишил пальцы чувствительности — сжатые в кулак, они были притиснуты ко лбу, и это было все, что я чувствовал.

Но он не мог себе этого позволить. И я не собирался его переубеждать.

Усталость разливалась по телу, потому что мы не могли расслабиться и позволить себе передышку. Мы менее всего походили на боксеров, которые, сцепившись в клинче, расходились, давая отдых мышцам; мы сплелись воедино, подобно тем двум игуанам, застывшим в предельном напряжении, от которого дрожали мышцы, и мы обливались потом; пока левое полушарие лихорадочно перебирало тысячи возможных вариантов действий, чтобы выжить, правое же готовилось к возможной гибели, охваченное чувством всепоглощающей потери, поражения, от которого не уйти.

Голоса.

О, Господи, к этому я не был готов — он рванул струну верх и вниз в надежде, что рука ослабнет и он получит доступ к моему горлу, но у него ничего не получилось, а меня буквально подбросил взрыв ярости, и, пустив в ход свободную руку, я ударил ему растопыренными пальцами в глаза и продолжал наносить удары, от которых его голова моталась из стороны в сторону, но он меня не отпускал; поэтому я нацелил ребро ладони несколько ниже, метясь ему в шею, в сонную артерию, но он успел увернуться, и у меня перед глазами вспыхнула резкая вспышка света, первое предупреждение, что изнеможение начинает овладевать мною — черт побери, что-то надо предпринимать и как можно скорее, ибо, если ему удастся подавить мою психику, уже и так бессильную сопротивляться усталости, я ничего не смогу противопоставить ему, его темной силе, с которой я никогда раньше не сталкивался и которая способна одолеть меня.

Голоса по другую сторону двери — и один из них сказал, что, мол, слышал где-то поблизости звук бьющегося стекла.

Он снова рванулся, я ответил на его движение, хвосты игуан напряглись, головы взметнулись, дрожа от напряжения, влажные их шкуры блестели под жгучим солнцем, и я понимал, что смерть близка, если я не…

Соберись, у тебя уже начинаются галлюцинации, соберись, ради Бога.

Начало сказываться обезвоживание, в моих аккумуляторах осталось лишь несколько капель электролита — я изнывал от жажды еще до того, как очутился здесь, а сейчас во рту у меня буквально полыхал огонь.

Кто-то стоял по ту сторону дверей, говоря о разбившемся стекле; пусть даже они зайдут, что им удастся сделать — облить нас холодной водой?

Кишнар не остановится перед тем, чтобы убить и десять человек.

Мы лежали на полу, и моя свободная рука, наткнувшись на осколок зеркала, ощупала его размеры, острую кромку, изучая его куда более тщательно, чем пальцы ювелира оглаживают грани полированного бриллианта, ибо под рукой у меня была куда большая драгоценность, от которой зависела не высокая цена на аукционе, не завистливые взгляды графини в ложе оперы; и пальцы мои продолжали быстро и нежно ощупывать стекло, пока под сомкнутыми ресницами вспышками пульсировала кровь.

Он вскинул колено, я поставил блок бедром, и меня пронзила режущая боль, от которой я на долю секунды оцепенел: он был очень силен, великолепно подготовлен — о, он меньше всего походил на тех душителей, которые на пыльных улочках из-за пенни готовы перерезать горло.

“Мне нужная его голова, ясно?

Ах, сука! Я пустил в ход свое колено и, не ослабляя напора, продолжал наносить удар за ударом, дойдя до предела физических сил; на помощь мне пришла мощь, почерпнутая из искусства дзена: два или три раза у него перехватило дыхание, и я понял, что мне удалось причинить ему боль и, может быть, если повезло, я даже попал по бедренному нерву, что вызвало мгновенный паралич мышц; но изнеможение опять овладело мной, и я опасно расслабился, остановившись на той грани, за которой мои старания могли бы принести эффект; я ощущал, что оставалось еще не больше минуты, прежде чем усталость окончательно лишит меня шансов на победу.

Голоса удалились, и теперь была слышна только музыка падающих капель, каждая из которых драгоценным алмазом пришлась бы в моем иссохшем рту, но они были сейчас для меня недосягаемы.

Я прислушивался к звукам, исходящим от него, от Кишнара, к его прерывистому дыханию, чувствовал, как ослабли его мышцы, пусть даже незначительно, и понимал, что, если мне удастся справиться со слабостью и сделать последнее усилие, мне еще, возможно, удастся одержать над ним верх. Но больше не было никаких признаков, что он слаб и готов сдаться. Я догадывался, что сейчас его план действии заключался в том, чтобы выволочь меня отсюда; и поскольку, по его мнению, я уже не могу больше сопротивляться, удар коленом заставит мой организм оцепенеть от боли, пусть даже на секунду, но для него этого достаточно, чтобы добраться до горла.

Я не сомневался, что его замысел близок к осуществлению.

Я отчаянно мечтал о воде, о покое, об отдыхе напряженным мышцам, я мечтал, чтобы, наконец, все кончилось так или иначе, пусть даже моей смертью.

Вскинув колено, он нанес мне удар в бедренную кость, во тьме полыхнула слепящая вспышка боли, я дернулся, чтобы избежать второго удара, который все же нашел меня, прервалось дыхание и меня словно обдало холодным ветром, что испугало меня, ибо внутренне я еще не был готов к уходу, он ударял снова, и я снова изогнулся, насколько мне позволяла его хватка; после очередного удара я скрутился в комок, подобрав ноги под себя, и попытался найти его шею, нащупать кадык, но я стремительно терял силы, и, почувствовав это, он приготовился к последнему, смертному для меня усилию — чуть ослабив натяжение струны и снова резко рванув ее обеими руками — но это позволило мне чуть повернуться и сделать то единственное, для чего у меня еще оставались силы; левой рукой, упавшей вниз, я, дюйм за дюймом нащупал осколок зеркала, зажал его в пальцах и, представив перед собой его горло, погрузил в него стеклянный клык; несколько мгновений казалось, что ничего не произошло, потому что его кисти по-прежнему лежали на моей шее, сильные мускулистые кисти, которые должны были выдавать из меня остатки жизни — но посеребренный осколок стекла перерезал ему дыхательное горло, пальцы его разжались, когда он несколько раз со всхлипом попытался втянуть в себя воздух, прежде чем начал захлебываться кровью; он вскинул руки, пытаясь что-то предпринять для своего спасения, но… с каждым выдохом из него вытекала жизнь, а я лежал неподвижно, с трудом осознавая все происходящее, пока его кровь заливала меня, капая на лицо, и эти горячие капли сказали мне, что битва завершена и один из нас уходит в мир иной.

Высвободившись из-под него, я дополз до раковины; заткнул сток и пустил воду, которую, окунув в нее голову, пил, как дикий зверь на водопое.