Белая Мария

Часть четвертая[92] «Тайна — это…»

Автор письма была бы признательна за ответ: что я знала о Станиславе Сойчинском[93]? Я написала (см. «Белая Мария», часть вторая, глава «Доктор»), что до войны он был учителем польского языка, во время войны партизанил, после войны его расстреляли. То есть отозвалась положительно. А знала ли я…

(К письму была приложена вырезанная из газеты статья двадцатилетней давности.)

А если знала, почему об этом не написала?

Может быть, я не знала. В таком случае должна узнать.

Потому что, если я все-таки знала…

Получила ваше письмо, большое спасибо.

Вас интересует Станислав Сойчинский…

А почему?

Отец?

Ваш отец?

Тот, который Сойчинского… он — ваш отец?!

Наша квартира была с парадного входа, над нами жил де Голль, он тогда был военным атташе в Варшаве, во флигеле — Ханка Ордонувна[94]. Отец распространял австрийские презервативы olla-gum. Хороший дом, приличные жильцы, никаких коммунистов.

Я поступил на юридический. На втором курсе евреям выделили отдельные места. В Auditorium Maximum — слева, если смотреть от кафедры.

На всех лекциях мы стояли. С нами стояли несколько поляков — трое, может, четверо. Все — левые.

Ну и кем я должен был стать?

В июне я получил степень магистра права, в сентябре был в Ровно.

Семнадцатого увидел советских солдат[95]. У меня болел живот, я отошел в сторону, меня заслоняли кусты.

Я увидел, что русские окружают лес.

Увидел, что их офицер подходит к нашему командиру.

Увидел, как наш командир достает пистолет и стреляет себе в висок.

Я ждал.

Моих товарищей вывели из леса.

Я вышел из-за кустов, вернулся в город и переоделся в гражданскую одежду.

Война: стройбат, тиф, Актюбинск, Первая армия.

В сорок пятом мне сказали: будете прокурором.

В сорок шестом: будете обвинять Сойчинского.

Я обвинял двенадцать человек. Для десяти потребовал высшую меру.

Для Сойчинского — четырехкратную.

Суд удовлетворил мое требование.

Не дело это — что одному можно убивать, а другому нельзя.

Сегодня я потребовал бы то же самое.

Он командовал лесными отрядами. Партизаны устраивали засады на немцев, отбивали заключенных, выносили приговоры осведомителям… Он был уже не Сойчинский, а Варшиц.

Среди партизан был поэт[96]. Варшиц вызвал его. Тетрадка есть? Это хорошо. Карандаш? Существует, понимаете ли, такая вещь, как слово… — начал он объяснять, и звучало это скорее как наставление учителя, нежели приказ командира. — Только словом удастся слепить этих людей в единое целое…

Поэт получил увольнительную.

Попросил разрешения идти.

Вернулся со стихами. Их размножили на стеклографе, читали в лесу и окрестных деревнях. У мужика, который привез в лес продукты, был для поэта подарок: брусок масла. Это был первый гонорар, который двадцатидвухлетний поэт получил за свое творчество.

Завтра мне исполняется девяносто лет.

В тот день, когда мне исполнилось восемьдесят девять, умер мой сын. Спустя месяц умер мой младший брат.

Я уже только прощаюсь.

С Кафкой попрощался.

С Достоевским.

С которым сам не знаю зачем сдружился, вероятно, зря, но что теперь поделаешь, уже попрощался.

С Раскольниковым без сожаления, а с Толстым с сожалением, и тем не менее.

И с Ницше.

Он был у меня с собой в лесу… «я и сам еще не своевременен», читал я в лесу, «некоторые рождаются посмертно»…[97] Ну да, и с Ницше.

Хуже всего были вши.

Их несколько видов, есть вши обыкновенные, на голове и под мышками, эти еще не такие злобные.

На яйцах — вот самые худшие. В лесу только они и были.

О нем?

О нем — нет…

Не скажу. Ничего. Нет.

Эта его смерть. Страшная.

Нет.

Только не о нем.

И довольно уже, выйдем из этой тьмы. Туда, где ясно, светло. Остаток жизни надо прожить на свету.

Когда пришла Красная армия, исчезли его люди. Он написал письмо: легализуется, когда эти люди найдутся. Они не нашлись, и он остался в лесу. Выйти намеревался, как только к власти придет правительство, избранное народом. Народ имеет право на свободное волеизъявление путем свободных выборов, скажет он на суде.

В инкриминируемых ему действиях признается частично, признавать себя виновным откажется. Скорее, у меня есть заслуги перед народом… скажет он на суде.

Что касается нападения на немецкую тюрьму — они освободили пятьдесят семь заключенных… что касается налетов на отделения милиции… что касается нападений на пункты общественной безопасности и на комендатуру милиции…

а что касается убийства Салеты Яна, так были получены донесения, что Салета Ян совершает насилия и произвол, украл велосипед, застрелил владелицу, подговорил советских солдат изнасиловать ее дочку и, несмотря на это, ходил себе преспокойно, так как был членом ППР…[98]

а что касается следователя Цукермана Якуба, убитого на улице…

а что касается нападения и наказания посредством порки братьев Каразинских, членов ППР…

а что касается убийства милиционера Кенцкого…

а что касается курьера из Управления безопасности — нет, такого приказа он не отдавал…

как и приказа убить семерых советских солдат плюс офицера, старшего лейтенанта службы связи НКВД. Не отдавал он такого приказа, категорически нет, и расстреливать взятых в плен не приказывал, считает это произволом и актом беззакония.

Что же касается Шушкевичувны, то Суд по защите общественной морали постановил остричь ее наголо. («Кем была Шушкевичувна для немцев, абсолютно всем известно, и тем не менее Управление безопасности взяло ее в осведомители под псевдонимом „Дуб“».)

А что касается нападения на милиционера Душигроха, который помогал органам преследовать бойцов АК…

а что касается убитого курьера УБ, то ему вовсе не пятнадцать лет было, как утверждали коммунисты, а девятнадцать…

а что касается похищения тринадцати осведомителей УБ и наказания посредством порки…

а что касается убийства Репты Мечислава…

а что касается убийства Бральщика Мариана…

а что касается убийства Брои Яна…

а что касается убийства…

а что касается…

а что касается…

Кто-то поставил деревянный крест. Выглядит так, будто здесь произошла авария и кто-то погиб, но ксендз говорит, крест — Варшицу. А сын портного, что ничего подобного, что взаправдашний крест и взаправдашний дом разобрал новый владелец.

Во взаправдашнем доме жил портной Влодарчик. За домом был сад, за садом — кладбище, в саду — летний домик, вроде беседки. В беседке жили Халина и Варшиц. Она красивая была, и фигура хорошая, со знанием дела заметил портной, только слишком много ходила по улицам. Нужно было, понятно, как-никак связная, но если бы через кладбище, вечерами, еще туда-сюда. Их ничего не стоило выследить.

Был вечер, июньский, жаркий. Хозяева распахнули окна и двери, Халина попросила теплой воды. Налила в таз, Варшиц снял запыленные сапоги, так их и застали убеки. Варшица с ногами в тазу и Халину с полотенцем. Не понадобилось ни стрелять, ни вламываться, нормально вошли, через открытую настежь дверь.

Боялись, наверно, потому что стали орать, размахивать револьверами, Варшицу даже пришлось их успокаивать. Послушайте, говорил он, к чему этот крик, ноги-то я должен вытереть.

Он отлично собой владел. Говорил мало, редко улыбался, водки не пил, со всеми был сдержан. Кроме связной Халины. С ней и смеялся, и разговаривал, а она его боготворила, вспоминал портной Влодарчик, ну буквально.

выглядит так, будто здесь произошла авария и кто-то погиб

Батя — называет портного Влодарчика его сын.

Батиной специальностью была дамская одежда: пальто, костюмы и платья-костюмы. А из пальто — реглан. Не было лучше мастера по реглану, чем мой батя. Мерку ему не требовалось снимать: поглядит и знает.

Батя считал, что им уже было все равно. Потому и вели себя неосторожно. Все погибло, Польша продана, какой смысл осторожничать.

Увозили их в бронемашинах. Сперва Халину, потом батю и Варшица, скованных наручниками, сверху накрытых шинелью.

Батю бросили в камеру. На следующий день был допрос, следователь: врагам помогали, да? А батя: если помочь — я всегда с радостью. Еврейкам в войну помог, как же было не помочь своим?

Откуда еврейки-то взялись? — поинтересовался следователь. Да из сада, сказал батя. Дверь была открыта. Они вошли, как ваши вчера, мать с девочкой, кучерявые, черненькие, вид — хуже некуда, вошли и стоят. И ничего. Стоят. Так что же я…

Проходит несколько дней, снова батю вызывают. Есть хотите? — спрашивает следователь. Приносят обед. Курите? — спрашивает следователь и подсовывает бате целую пачку. А потом бумагу. Вроде как признание. Мол, батя мой понятия не имел, кто они, просто незнакомые муж с женой хотели снять комнату, а батя ничего и никого не знает. Ну что смотрите? — спрашивает следователь. Вы разве знали? Не знали. Вот и подпишите. Здесь.

Что же оказалось?

Следователь этот был еврей. Отыскал спасенную еврейку, расспросил, и батя был спасен.

Жизнь за жизнь, сказал следователь.

Варшиц получил высшую меру, Халина десять лет, а батя год, и не сказать, что в тюрьме ему было плохо. Надзирателей обшивал, а когда мама приехала на свидание, начальник оставил их в своей комнате одних. И через девять месяцев родилась моя сестра, самая младшая. У нее фирма, производство уплотнителей. У средней — портновские манекены. А наша старшая выбросилась с четвертого этажа на мостовую, вот так-то, по-разному жизнь складывается.

Портной Влодарчик учился ремеслу у портного-еврея. Портной-еврей объяснял ученикам, как шить одежду и как жить. Портные-мудрецы в те времена были не редкость.

Кажется, это был лучший портной в городе, но и лучших тогда было немало. Портной Айнхорн считал себя художником и так и представился в письме Марку Шагалу. Он тоже художник, писал, хоть и в другой области, тоже любит живопись и просит картину. Заплатит, ясное дело, по совести и в придачу сошьет элегантный костюм. Шагал за костюм поблагодарил и прислал рисунок. Через несколько дней после занятия немцами города в портняжную мастерскую пришел офицер СС. Ходил по дому, за ним шли полицейские и снимали со стен картины. Начали с Шагала…

У портного Влодарчика был внук. Дед рассказывал ему о Боге, людях и звездах, а внук, когда вырос, закончил философский факультет и написал книгу о еврейском мудреце Левинасе[99]. Повторил за кем-то: он не знал Талмуда, ну и что? Талмуд его знал…

Разве это не про портного Влодарчика сказано?

В дверь к которому вошли Другие — мать с дочкой, безнадежно черненькие, встали и стоят…

Так что же должен был сделать портной Влодарчик, будущий дед будущего автора книги о Левинасе?

Археологи ищут останки Станислава Сойчинского. Вроде бы его похоронили на Брусе[100], на армейском полигоне.

Ищут тремя способами: копают лопатами, пускают в ход земляные буры, используют тяжелые землеройные механизмы.

Преступлению приглянулся полигон Брус. Археологи находят останки — то четырех человек, то двадцати, то сорока. Убивали немцы во время оккупации или поляки в сталинские времена, или еще кто-то — когда и кто неизвестно.

Одни в этих рвах безымянны, у других есть фамилии. Были найдены проездные билеты с надписью «Квартальный билет, действителен до 30 сентября 1939. Право проезда принадлежит только указанному лицу, билет предъявляется по первому требованию поездной бригады и контролеров». Благодаря этому установлено, что во рву лежат журналист из «Эха Лодзи» и директор текстильных фабрик Шайблера и Грохмана и что их застрелили во время войны.

Одни были высокие и, судя по зубам, пользовались услугами дантиста, то есть принадлежали к категории людей состоятельных, а у других зубы не залечены и роста они были среднего.

У некоторых связаны руки и ноги.

Одни уложены аккуратно, а других бросали беспорядочно, как попало.

У некоторых были кляпы во рту.

На одних обувь была изношенная, чиненая-перечиненая, а на других — элегантные туфли фирмы «Джентльмен».

Одни были одеты тепло, а другие — легко, то есть убивали и зимой, и летом.

На одних была гражданская одежда, а на других — высокие сапоги, так что это могли быть военные.

У большинства были входные отверстия в затылке. В одних рвах пули обнаружены, а в других нет — это означает, что применялось кинетическое оружие и обладающие большой скоростью пули прошли навылет.

Как правило, стреляли из пистолета девятимиллиметрового калибра.

Никакие из найденных останков и никакие предметы Станиславу Сойчинскому не принадлежали.

Археологи планируют продолжить поиски. К ним присоединятся члены Историко-исследовательской группы. Они будут оказывать археологам помощь и предоставят металлоискатели.

Дед верхом на лошади, лошади без деда, всадники на лошадях, вообще много лошадей.

Дед в плену, офлаг Мурнау[101].

У Андерса[102].

В Риме, фонтан Треви.

Бабушка Дзюба в шезлонге. А также у водопада в горах, на курорте у водолечебницы и с дочкой Халинкой. Халинка в краковском национальном наряде, со скрипкой. Она мечтает стать скрипачкой. Или ездить верхом и участвовать в скачках, окончательно она еще не решила.

А тут уже Тадек, сын Халины. У Дзюбы на руках. Или у деда. Только нет его на руках у Халины, потому что Халина сидит в тюрьме.

Когда был суд, она была на восьмом месяце. Отец ребенка, которого я ношу под сердцем, Варшиц, говорила она на следствии.

Интересно, успела ли ему сказать, что у них сын.

Сын никогда ее об этом не спрашивал. Зачали его в мае, значит, в беседке у этого портного. Они должны были обрадоваться. Все идет к концу, все рушится, а тут ребенок, жизнь, будущее, — конечно, должны были, несмотря ни на что.

Мальчик родился в тюрьме, так что целый месяц сидели все трое. Через месяц Варшица расстреляли, а ребенка хотели отправить в детский дом; к счастью, дед вернулся с Запада, подкупил надзирателей и забрал его. Впоследствии говорил, что выкрал, и даже, что похитил, но, похоже, преувеличивал.

Потом мальчик поехал на свидание, вместе с дедушкой и бабушкой Дзюбой. Они сидели перед стеной, в стене было зарешеченное окно. Окно открылось, он увидел бледную истощенную печальную женщину. Это мама, шепнул дедушка, поздоровайся.

Дед написал письмо президенту Беруту, просил помиловать его несчастную дочку, потому что с пути она сбилась из-за любви. Утратила политическую бдительность, писал дед, и не сумела занять правильную позицию. Более опытные не сумели, чего уж говорить о женщине, доказывал дед, а еще напомнил президенту Беруту, что истории известны случаи, когда ослепленные любовью женщины готовы были пойти на все ради любимого мужчины. Троны из-за этого рушились, писал дедушка и приводил в пример Марию Стюарт, Изабеллу Кастильскую, а также императрицу Елизавету и казака Разумовского.

На президента Берута доводы деда не произвели впечатления, Халина отсидела полный срок.

Актрисе, которая играла в фильме «Допрос»[103], она рассказывала, что такое одиночная камера. Она там просидела два года. Когда человек один, рассказывала Халина, то в конце концов перестает понимать, думает он или говорит вслух. И боится: вдруг ему только кажется, что думает, а на самом деле говорит и выдает тайны. Или наоборот: ты знаешь, что думаешь, но боишься, что они твои мысли услышат. И на всякий случай все подряд называешь. В основном то, что видишь вокруг себя. Говоришь: пол — решетка — лампочка — шконка — параша… Шконка — параша — лампочка… Решетка — лампочка — пол… И успокаиваешься: ведь даже если что-нибудь и скажешь вслух, то что ты скажешь? Пол — лампочка — параша — параша — решетка — пол…

Это Варшиц, незадолго до смерти.

А это он, в том же возрасте. Нос, глаза, лоб, достаточно взглянуть. А теперь он старше… в два раза старше собственного отца.

Это венчание. У Халины в руках белые розы, одну она приколола к волосам… и ее муж — конечно, в профиль. Всегда в профиль, повернувшись к объективу единственным глазом. Интересно, что случилось со вторым. А впрочем: какое ему дело до второго глаза этого человека.

Он разбирал развалины в Варшаве и вывозил кирпичи. Мезальянс, вздыхала бабушка Дзюба, это же мезальянс.

Вероятно, главным для нее было: спрятаться, раствориться, стать невидимой. Она уже не играла на скрипке, не ездила верхом. Никому не говори, что я играла и что знаю языки, наставляла она сына. Он никому не говорил, но они и так знали. Его не допрашивали, никуда не вызывали, но он чувствовал, что они знают, такие вещи всегда чувствуешь.

Он не хотел с ними жить — с матерью и этим ее мужем — и вернулся к дедушке с бабушкой. Она его навещала, пыталась воспитывать. Ты ЭТО читаешь? — спросила однажды с ужасом. Вместо… и осеклась. Он подумал, что сейчас скажет: вместо «Камней на шанец»[104], — но она замолчала, и он так и не узнал, что должен прочитать.

Кричала она один раз, когда он вернулся потрепанный со студенческой демонстрации. Нет! — дергала его за отвороты плаща. Не смей! Я не могу еще раз, у меня нет сил!

Об отце они не говорили. Как и о тюрьме. Как и о лесном отряде. Как и о человеке, за которого она вышла замуж.

Она работала в магазине санитарно-гигиенических товаров. Приходили люди и спрашивали зубную пасту, а она требовала тюбик. Принесите пустой тюбик, без тюбика не продам.

Потом она продавала кофе в торговом центре.

Потом заболела раком.

Попадись ему он (прокурор, который потребовал для Варшица высшей меры), схватил бы за шиворот и швырнул на землю. Пусть молит, пусть выпрашивает прощение…

За шиворот? Скрюченной рукой?..

Зато другая вон какая сильная. Этой бы его за шкирку и об землю.

Ходит он все лучше, говорит все лучше, вот только рука… Якобы помогает ботокс. Одна инъекция — полторы тысячи, а Фонд ни гроша не возвращает. Мышцы после одного укола расслаблены три месяца. Хочешь, чтобы целый год, выкладывай шесть тысяч. Ну, люди…

В тюрьме она попросила о встрече с адвокатом. Она его знала, «он — мой частный адвокат», — писала в суд.

Розенберг. Имени она не назвала. Хотела срочно с ним встретиться и надеялась, что суд в просьбе ей не откажет.

Суд в просьбе отказал, адвоката Розенберга на заседании не было.

Что за адвокат?

Откуда его знала Халина Пикульская, связная Варшица?

С родителями она жила в Радомско. Там никакого адвоката Розенберга не было.

С Варшицем она жила в Ченстохове…

Был! Его помнят бывшие аппликанты[105]. Он уцелел в войну, защищал военных преступников (адвокат по назначению). Один немец попросил его перед смертью о встрече.

Потрясающий был человек, восхищаются аппликанты.

Только это был не тот Розенберг, которого знала связная. Он вообще был не Розенберг! Аппликанты ошиблись, они имели в виду другого… Розенберг, Хасенфельд, ну, ошиблись. Аппликанты очень сожалели, они даже — искренне сокрушаясь — удивлялись, что могли так ошибиться.

Эрнст Й.: рост высокий, крепкого телосложения, усы подстрижены, цвет лица здоровый, нос толстый, губы толстые, недостает пяти зубов, ладонь широкая, говорит по-немецки.

Эрнста Й., жандарма, палача, задержал сотрудник Управления общественной безопасности, возраст сорок шесть лет, образование — три класса русской школы.

У задержанного имелись при себе: туфли из обрезанных сапог, четыре бритвенных лезвия, нитки, брезентовый ремень и мешок с камнем. (Около камня кто-то поставил знак вопроса. Кто-то другой пояснил: милиционеры ему подложили, чтобы тяжело было нести.)

Был назначен день судебного разбирательства и защитник: Мариан Хасенфельд.

Адвокатская контора отказалась принять вызов в суд защитника по назначению.

Адвокатская контора повторно отказалась принять вызов в суд.

Рассмотрение дела началось в 10 часов 30 минут.

Адвокат по назначению просил освободить его от защиты обвиняемого по патриотическим и общечеловеческим мотивам, а также потому, что немцы убили четырнадцать его ближайших родственников.

Прокурор возражал.

Суд не освободил.

Обвиняемый представил объяснения. Он конвоировал поляков на место экзекуции, но лично не вешал, только следил, чтобы партизаны не помешали вешать. Не бил. Ну, возможно, пнул одну. Застрелить не хотел, да и все равно ей был капут. Штыком не колол, выполнял приказы и однажды помог польским пленным.

Защитник по назначению ходатайствовал о допросе свидетелей.

Прокурор возражал.

Суд отклонил.

Присяжный переводчик просил уплатить ему триста злотых.

Прокурор поддержал обвинение.

Защитник просил смягчить меру наказания, нельзя обвинять весь немецкий народ.

Суд удалился на совещание.

В пятнадцать часов суд вернулся. Был зачитан приговор: двукратная высшая мера.

Защитник подал председателю Крайовой рады народовой[106] ходатайство о замене высшей меры лишением свободы.

Председатель правом помилования не воспользовался.

Эрнст Й. попросил о встрече с защитником по назначению.

Неизвестно, где они встретились. В камере? В комнате свиданий? Ничего не известно. Кроме того, что немец хотел поговорить с защитником. Что защитник согласился. Что он, вероятно, был последним человеком, с которым Эрнст Й. хотел поговорить перед смертью.

С чего они могли начать?

С сигарет?

Адвокат протянул пачку, охранник проверил содержимое, Эрнст Й. взял несколько штук — четыре, может быть, пять. Отсчитывал сосредоточенно, остальные отодвинул. Этих мне уже не выкурить, сказал, и адвокат отдал пачку охраннику.

Затем Эрнст Й. поблагодарил (мог поблагодарить) защитника по назначению.

Вы меня по-настоящему защищали, сказал он с удивлением. Или с уважением. Или даже с благодарностью.

В ответ адвокат сообщил Эрнсту Й., что к своей профессии относится ответственно независимо от обстоятельств.

Потом они могли помолчать.

Потом Эрнст Й., который в ходе процесса узнал, что его защитник — еврей, мог спросить, где тот был во время войны.

В гетто, ответил адвокат. Откуда мне удалось вовремя выбраться.

К гетто я не имел никакого отношения, мог поспешно заверить его Эрнст Й.

Вот и хорошо, мог подумать адвокат.

Тут охранник мог сказать, что время закончилось, и оба, адвокат и Эрнст Й., поднялись со стульев. И Эрнст Й. мог попросить у своего еврейского адвоката прощения. Возможно — как знать, — попросил бы его простить.

Адвокат мог задуматься.

Простить?

Он мог так сказать.

Прощения просите у Него. Только у Него. Уже лично.

Прокурор Особого уголовного суда[107] в письменной форме известил начальника тюрьмы, что казнь через повешение заключенного Эрнста Й. назначена на пять часов утра 4 декабря 1945 года, и поручил отдать соответствующие распоряжения.

Начальник тюрьмы в письменной форме любезно попросил органы социального обеспечения забрать останки Эрнста Й.

У Иегуды Хасенфельда, крестьянина из деревни Рендзины, было восемь сыновей, и все в детстве умерли от загадочной болезни. Когда заболел девятый, соседи-поляки сказали Иегуде, что нужно сделать. Нужно положить ребенка на простыню и отнести к чудотворному образу Божией Матери. Иегуда пойти не мог, поскольку был евреем, так что соседи-поляки положили его сына на простыню и сами понесли в костел. Внутрь с еврейским ребенком заходить не стали, но Богородица и без того их услышала. Они качали ребенка на простыне, качали, пока болезнь не начала отступать. Тогда они вернулись в Рендзины и отдали Иегуде сына и простыню.

Исцеленный сын спустя годы стал мельником и молол гречиху в крупу.

Сын мельника стал адвокатом.

Он был высокий, худощавый, соблюдал диету, каждый день выходил на прогулку — в одно и то же время и в одном и том же пальто, довоенном, сшитом по мерке в Вене.

Жил в доме довоенной постройки и хорошо разбирался в довоенном законодательстве. Благодаря этому мог обучать адвокатов торговому праву, давал им читать довоенный учебник Львовского профессора Мауриция Аллерханда.

Тщательно следил за внешним видом. Адвокат, говаривал, должен одеждой подчеркивать значимость своей профессии. Должен носить костюм, лучше всего темный, а рубашку — лучше всего белую и с запонками. Отчитывал стажеров, осмеливавшихся прийти в пуловере и без галстука.

Собирал картины, особенно любил Коссака и Мальчевского[108].

Был футбольным судьей.

Преподавал.

Много читал.

В Управлении безопасности лежало его досье и анкета со множеством пунктов. В графе «Специфика дела» было написано: сионизм. В пункте «Уточнение специфики»: поддерживал Израиль, критиковал Египет, политика Советского Союза его удивляла.

У него была жена, тоже адвокат, и племянница. Детей не было. Он хотел эту племянницу удочерить, но она не согласилась. Ждала отца и дядьев. Отец не вернулся с Варшавского восстания, его братья — из Катыни и из тюрьмы на улице Монтелюпих[109]. А когда она поняла, что они не вернутся, и перестала ждать, удочерять было уже поздно.

У племянницы был молодой человек — брюнет с голубыми глазами, симпатичный, ездил на мотороллере (первом в городе). Не ей одной этот парень нравился, девушки ему проходу не давали, в особенности одна, из Бляховни. Он получил заграничный паспорт и уехал, на вокзал его провожали они обе. Племянница попрощалась на перроне, а девушка из Бляховни села в поезд и попрощалась с ним на границе.

Племянница сесть в поезд не могла, потому что дома ее ждали — тетя с дядей и их верная, уже стареющая домработница. (Вскоре потом девушка из Бляховни тоже получила загранпаспорт и поехала к парню. Родила ребенка. Они поженились. Живут долго и счастливо и ко всем праздникам присылают племяннице поздравительные открытки.)

Тетя, дядя и домработница стали хворать. У тети было воспаление гортани, у дяди — грыжа пищеводного отверстия диафрагмы, а у домработницы — больное сердце.

Хорошо, что племянница окончила медицинский.

Она лечила их, ставила капельницы, меняла повязки, делала уколы, а мочу и кровь носила в лабораторию — самую лучшую в городе.

Никого не отдала в больницу.

Они умирали так, как им хотелось, каждый в своей постели, а она каждого держала за руку до самого конца. Сперва тетю. Потом дядю. Потом домработницу, которая умерла сразу после дяди. Говорили, он забрал ее к себе, потому что и там она была ему очень нужна.

Уже похоронив всех, племянница пошла к психиатру.

Не эгоистично ли это было с их стороны? — призадумался недавно психиатр.

Мне это не важно, сказала племянница. Главное, что с моей стороны все было в порядке.

Верно, согласился психиатр и выписал племяннице новую порцию лекарств.

Самая лучшая в городе лаборатория — очередной объект гордости в семье. После лесопилки Давида Герша, прадеда, и хирургических инструментов Пинхуса, деда. Только у отца ничего такого не было. Кроме любви — возможно, как знать, и самой лучшей.

Давида Герша сосватали с Доброй Ентл, когда ему было двадцать лет. В семейной книге памяти написано, что супруги были гостеприимными, щедрыми и принадлежали к приверженцам раввина Александра. Все в этой книге гостеприимные, расторопные, охотно совершают добрые дела и два раза в год ездят к раввину. Откуда возвращаются, проникнувшись возвышенными чувствами и еще лучше прежнего. При том что никакого раввина Александра не было, авторы книги ошибаются. Был город Александров — местопребывание известной на всю Польшу династии цадиков. Авторы книги живут за тысячи километров от тех краев, где была лесопилка и хирургические инструменты. Откуда им знать разницу между Александром и Александровом? И откуда знать про Ханоха, основателя династии, который любил вспоминать слова своего учителя: тайна — это то, о чем говорится так, что слышат все, но никто из тех, кто понимать не должен, не понимает.

У Пинхуса, сына Давида и Добры, были четыре дочери. Три красивые, а четвертая — не очень высокая, не очень худая, зато с большими глазами, длинными ресницами, длинной косой вокруг головы, — эта четвертая была просто красавица.

Самым сметливым работником на фабрике Пинхуса был Янек, превосходный шлифовщик. Вдобавок он был высокий, сильный, и Пинхус попросил его провожать Эстер, эту четвертую, в школу.

Однажды самый лучший работник проводил Эстер в школу, потом за ней пошел, а потом исчез. Оба исчезли, дочь фабриканта Пинхуса и его работник.

Полиция не могла их найти. Родители не могли. Родственники не могли. Они нашлись, когда Эстер была уже Эльжбетой, окрещенной и обвенчанной в Ясной Гуре[110] с самым лучшим работником Пинхуса Ландау.

Пинхус поехал к цадику.

Сядьте и плачьте, сказал цадик. У вас нет дочери, плачьте по ней, как по покойнице.

Позвали плакальщиц. Заслонили окна. Порвали одежду. Семь дней оплакивали Эстер, как оплакивают покойников.

Они были бедные. Пинхус выгнал зятя с фабрики и постарался, чтобы того не хотели никуда брать на работу. Они были такие бедные, что, когда началась война, их даже не шантажировали. Не имело смысла. И убивать нас не имело смысла, скажет после войны их сын, никто бы на этом не нажился.

Жили они за городом, в деревянном домишке крестной Эстер-Эльжбеты. Родители и сестры были в гетто. Перед ликвидацией гетто Эстер-Эльжбета получила весточку: пускай ждет в условленном месте. Придет человек, принесет мешочек. Пинхус Ландау шлет своей покойной дочери семейные драгоценности.

Она колебалась…

Продаст кольцо. Купит белого хлеба, новые свитера детям, может, даже новые ботинки. Люди увидят. Будут завидовать. Это нехорошее чувство, объясняла она мужу.

И никуда не пошла.

Не получила мешочка.

Убивать их не имело смысла.

Они пережили войну.

Домик крестной стоял неподалеку от границы с рейхом и от немецких казарм. Сын Эстер-Эльжбеты подрался с товарищем, и тот, когда они поравнялись с казармами, крикнул: «Jude![111] Пан немец, он — Jude!» Часовой остановился, поглядел и пошел в другую сторону. Может, решил, что это шутка. Может быть, убивать в тот день не хотелось.

Сын Эстер-Эльжбеты больше с этим мальчиком не играл, но здоровался, говорил: привет! Всегда первым. Эстер-Эльжбета учила: ты должен быть вежливым, помни. Ну и сын: привет, тот: привет, — и никогда ни слова больше. Война окончилась. Город невелик, иногда они встречаются на улице — от раза к разу все более сгорбленные, все более седые. Привет, говорит сын Эстер-Эльжбеты, по-прежнему — сам не зная почему — первым. Привет, отвечает тот. И никогда больше ни слова.

То же самое с женщиной из соседнего дома.

Она знала, где живет еврейка, и сказала немцам, что знает. Что ж, неудивительно. Ее сына схватили, когда он возвращался из рейха с контрабандным товаром, и ему грозил концлагерь. Соседка предложила сделку: немцы отпустят ее сына, а она им даст адрес еврейки.

Сына отпустили, еврейку не искали, война окончилась. Они иногда встречали ее, эту соседку. Здравствуйте, говорили первыми, потому что Эстер-Эльжбета была вежливая, и дети у нее были вежливые, а соседка отвечала тоже вежливо.

Они ходили в Ясну Гуру — всегда в один и тот же день, всегда вдвоем, пятьдесят лет. Однажды Эстер-Эльжбета остановилась на полпути. Она озябла и вернулась домой за шерстяной кофтой, муж ждал на лавочке. Когда она пришла с кофтой, мужа не было. В костеле не было, дома не было, искали неделю. На восьмой день позвонили из полиции: нужно опознать труп. Он лежал в пойме, недалеко от берега реки Варты.

он лежал в пойме, недалеко от берега реки Варты

Эстер-Эльжбета перестала есть.

Дочка — владелица самой лучшей лаборатории — подключала ее к самым лучшим капельницам и давала самые лучшие укрепляющие препараты…

Эстер-Эльжбета умирала.

За день до смерти она начала молиться, не так, как обычно.

Вполголоса, странными, не польскими словами.

Это не была католическая молитва, говорит дочка Эстер-Эльжбеты.

Это могло быть что-то еврейское.

Еврейское?

Нет, вряд ли.

Хотя… пожалуй, да.

Возможно.

Не знаю.

Когда она лежала под этой капельницей, ей разное вспоминалось.

Сначала вспомнился дядя Йешаягу, все его звали Шая, который не отдал своего ребенка польке.

Неизвестно, кто она была такая, известно только, что блондинка (понятное дело, полька), что бездетная и что хотела взять себе Шаину дочурку.

Дядя спросил у матери, у отца, у сестер и братьев — у всей семьи: что делать?!

Вся семья села за стол. Посовещались. Решили: ребенка не отдавать, нет, они должны быть вместе, все, до самого конца.

И еще под этой капельницей ей вспомнилась Рузя, младшая из сестер, которую называли Рузютка. Она выкралась из дома, пошла на вокзал — хотела убежать. Мать догадалась и тоже пошла на вокзал. Поезд еще стоял. Мать бежала от вагона к вагону, в последнем нашла Рузютку. Мы должны быть вместе, объяснила она, и дочка вышла из вагона. И они погибли вместе: родители, Рузютка, сестры и дочурка дяди Шаи, двух лет от роду, имени которой Эстер-Эльжбета под этой капельницей не могла вспомнить.

Ну а Розенберг…

Что насчет Розенберга?

Пятеро их пережили войну — пять адвокатов по фамилии Розенберг.

У одного значился лодзинский адрес — а связную судили в Лодзи.

Последний след лодзинского Розенберга отыскался в Воломине. Он защищал в суде спортсменов «Маккаби»[112], когда боевики разгромили помещение клуба. (Давние времена. В Воломине еще были евреи. У них еще были спортивные клубы.)

Потом он исчез. Ни в одном архиве его нет, ни в одной адвокатской палате его не помнят. А ведь он записался в список уцелевших: Александр, сын Исаака и Флорентины, Лодзь, Поморская улица.

Был на Поморской один адвокат: второй этаж, слева, по соседству с паном Сикстом.

В военной форме ходил, потом в штатском и всегда с револьвером. Чуть разозлится — сразу начинает стрелять. Чаще всего в домработницу. Не то чтоб убить хотел, просто очень был вспыльчивый. Неженатый, жил с любовницей, защищал воров, сутенеров и проституток. Если клиент не платил вовремя, посылал к нему пана Сикста, а это далеко не всегда было безопасно.

Да вот только вспыльчивый адвокат не был Розенбергом.

К сожалению.

Приезжал на Поморскую кто-то из Варшавы. Тоже адвокат, тоже еврей, и останавливался у вспыльчивого. Мог это быть Розенберг?

Да, пожалуй, он и был Розенберг.

Хотя нет, вряд ли.

А может, был.

Неизвестно.