Белая ворона. Повесть моей матери

15. Наша бесплатная доступная медицина и моё место в ней.

Я считала, что врач – самая гуманная профессия на Земле, и главное дело врача – борьба за каждый день жизни человека, борьба с болезнью и смертью. Ещё я думала, что наша медицина самая лучшая в мире. Так нам внушали. Разочарование в профессии наступило с первых дней работы. Медицина была бессильна против хронических болезней, приобретаемых с возрастом, а мне достался самый тяжёлый контингент больных, имеющих прогрессирующие дегенеративно-дистрофические заболевания нервной системы, инсульты, как итог длительной терапии гипертонической болезни и атеросклероза, тяжёлые последствия травм головного и спинного мозга, а также неврозы. Знания, полученные в медицинском институте, позволяли безошибочно поставить диагноз, но спасти больного удавалось не всегда.

К смерти больного я за 30 лет работы так и не смогла привыкнуть. Смерть человека, доверившего мне свою жизнь, отягощала всегда мою совесть чувством вины, откладывалась в памяти, и "мой компьютер" анализировал, накапливал опыт, сравнивал, искал причины неудач и не находил. Эти болезни плохо поддавались лечению и в кремлёвских больницах. Больные с неврозами не умирали, но чтобы вылечить их, необходимо было изменить их среду обитания, убрать причину, вызвавшую невроз, а это от врача не зависело. Такая работа вызывала глухую неприязнь и желание уйти. Если моя мать ходила на работу как на праздник, то я как на каторгу.

Кроме этого с первых дней работы начались конфликты с моими начальниками, которые, будучи винтиками в бездушной бюрократической системе здравоохранения, выполняли все антигуманные приказы, идущие из министерства, и принуждали меня к этому. В терапевтическом отделении мне было выделено 10 коек для неврологических больных, и заведующая терапевтическим отделением Ксения Алексеевна Кадникова поставила меня в известность о порядке, о каком я никогда не слышала в институте: оказывается, нужно было госпитализировать преимущественно работающих, а пенсионеров и инвалидов должно быть не более 25 процентов. Я привыкла слушать своих учителей, а теперь у меня были руководители, которых я также должна была слушать. Был строгий регламент: среднее пребывание больного на койке должно было быть не более 21 дня, хотя для некоторых больных требовалось лечение 1-2 месяца. С этим показателем работы у меня было всё в порядке, так как некоторые больные выздоравливали за 10-14 дней, но как можно лечить больных в таких пропорциях: 75 процентов работающих и 25 % пенсионеров? Пенсионеры болели чаще и тяжелее, чем молодые рабочие, и поэтому нуждаемость в лечении у них была больше. Пенсионерам и инвалидам тяжелее, чем молодым, (а иногда и невозможно) ходить ежедневно на процедуры, следовательно, они должны лечится стационарно. Рабочие часто отказывались от стационарного лечения, так как не могли оставить детей или пьяниц мужей без присмотра, и тогда эти 75% коек заполнялись больными с легко протекающими болезнями, а тяжело больным пенсионерам приходилось отказывать. Должно было быть всё наоборот: 75 % пенсионеров и 25% работающих, но советское здравоохранение служило не больному человеку, а показателю "хорошей" работы в процентах. мне было выделено 10 коек для неврологических больных Приказ есть приказ – тяжело, но надо выполнять. Как тяжело и стыдно мне было смотреть в глаза ветеранов, отказывая им в госпитализации! Они отдали свои лучшие годы производству, а под старость не имели возможности лечиться в стационаре: 75% престарелых больных никак не уложишь в необходимые 25%. Одна старушка говорила: "В Америке хоть за деньги можно помощь получить, а у нас и за деньги в стационар не попадёшь". Я не находила слов, чтобы защитить наш социалистический строй в глазах больных – его антигуманность была налицо. За деньги больные в стационар, наверное, не попадали, но для скандалистов там всегда место находилось, так как они писали жалобы, а это было нежелательным. Показателем хорошей работы являлось отсутствие жалоб на работу врачей, поэтому врачи госпитализировали в первую очередь не тех, кто в этом больше нуждался, а тех, кто наглее, и для кого очереди не существовало. Такая система порождала всё новых и новых жалобщиков и требовала таким образом расширения коечной сети, построения новых больниц.

Кроме того, тяжёлых и трудноизлечимых больных лечить в стационаре было нежелательно, так как нужно было думать о показателях работы. (Увы, не о больных). При выписке пациента из стационара в истории болезни нужно было подчеркнуть один из четырёх результатов лечения: выздоровление, улучшение, без перемен, смерть. А тяжелобольные портили эти показатели, да и пребывание их в стационаре превышало 21 день. Я не могла с этим согласиться и госпитализировала тех, кто больше нуждался в стационарном лечении. Однажды я госпитализировала на свои койки 50-летнего мужчину с кровоизлиянием в мозг в крайне тяжёлом состоянии. Заведующая отделением была недовольна:

– А что вы подчёркнете при выписке?" – спросила она, как бы утверждая этим, что главное – не спасение больного от смерти, а хорошие показатели.

– Подчеркну то, что получится, – ответила я, и глазом не моргнув.

– А вы уверены в том, что он у вас не умрёт?

– Нет, не уверена, но приложу все силы, чтобы его спасти.

– Как вы посмели положить без моего разрешения такого тяжёлого больного?

– Для спасения жизни ему нужна была срочная госпитализация, а не ваше разрешение.

Ксения Алексеевна возмутилась моим поведением. Она была очень строгим руководителем. В отделении был идеальный порядок, медперсонал вымуштрован так, что не только возражать, но и глаз поднять не смели, когда она всех распекала, и все "ходили по струнке". Но меня возмущала её чёрствость по отношению к больному. Я была уверена в том, что права, и мне было очень обидно. Я не лила слёзы потихоньку, я разразилась громким плачем с выкриками упрёков в её адрес. Всё полотенце для рук было сырым от слёз и обильной слизи, идущей из носа. Я не стеснялась, зная, что разрядка нужна моей нервной системе. Горечь обиды нельзя держать в себе, её необходимо излить из себя сразу же для сохранения нервной системы. Заведующая, видя такую истерику, примолкла. Медсёстры сочувственно глядели на меня, зная характер своей начальницы. Больной стал поправляться, я научила его ходить с палочкой, и в истории болезни подчеркнула слово "улучшение".

В больнице был строгий контроль за выдачей лекарств, и медсёстры ежедневно представляли отчёт по каждой таблетке и инъекции, потому что расход лекарств на каждого больного полагался в размере 19 копеек в день. (Может, и 29 копеек, точно не помню). Это было ужасно! Качественно, как меня учили в институте, лечить больного было невозможно. Зато это называлось бесплатной и общедоступной медициной, и этим гордилась наша страна. Однако, выход всегда находился. Для того, чтобы качественно лечить тяжелобольных, нужно было положить в больницу людей с пустяковыми болезнями, которым лекарств достаточно было выдавать на 3 копейки. Это были любители отдохнуть от работы и хорошо поесть. Питание было замечательным, так как повар Семёныч вкладывал душу в свою ремесло, и всё, сделанное его руками, было необыкновенно вкусно. Это также привлекало пенсионеров полежать в больнице и отдохнуть от дел.

Работая в терапевтическом отделении, я должна была дежурить по ночам. Тогда на мои плечи сваливалась ответственность за всех больных в стационаре, и особенно за тех тяжелобольных, которых привозили на скорой помощи. Мне приходилось решать, госпитализировать больного или оказать помощь и отпустить домой, советоваться было не с кем, а, значит, мне нужно было знать не только невропатологию, но и терапию. Это расширяло кругозор и помогало в диагностике.

Чтобы стать хорошим врачом, необходимо приобретать опыт, анализировать все случаи смерти больного. Ничто лучше не раскрывает глаза врачу, как участие во вскрытии трупов. Я ездила на все вскрытия, чтобы знать, правильно ли поставлен диагноз, не было ли скрытых заболеваний, которые могли привести к смерти. Вскрытия, как и ночные дежурства, способствовали профессиональному росту врача. Иногда врачи не знали, отчего умер больной, и писали диагноз более вероятный. Случалось, что лечили от одной болезни, но он умирал от другой. Было ещё один важный показатель работы больницы – это расхождение диагнозов. На вскрытия ездили зав. отделением и главврач по обязанности, а я, одна из врачей, ездила на вскрытие из интереса к медицине. Они трепетали: что скажет патологоанатом? А меня интересовало, отчего же умер больной? Цели у нас были разные. Так однажды они склоняли патологоанатома к своей версии, и, увидев большие изменения в сосудах сердца, попросили патологоанатома не вскрывать дальше, чтобы было совпадение диагнозов. В истории болезни и амбулаторной карте этого больного зафиксированы приступы, непохожие на необычные гипертонические кризы. Такие бывают у больных с феохромоцитомой. Я недавно окончила институт и ещё помнила редко встречающиеся болезни, а они их уже забыли. Я попросила патологоанатома посмотреть надпочечники – там оказалась феохромоцитома. Своевременно не удалённая, она мучила больного много лет и, наконец, привела к смерти. У врачей появилось расхождение в диагнозах, а я обогатилась опытом. Этого мне не простили и больше на вскрытие меня не брали.

Мне отомстили. Все врачи получали квартиры через два года. Моё место в очереди на квартиры в горисполкоме была девятым. Студенты, окончившие вместе со мной институт, уже получили квартиры и обменяли их на другие города. Моё же место в очереди стало через два года одиннадцатым. Мне объясняли это тем, что очередь на квартиры для врачей сделали общей со средним медперсоналом и посоветовали обращаться по месту работы. Глав врач Зинаида Дмитриева Кульпова ответила мне:

– У меня квартир нет. Больница квартиры не строит.

– Но дома строит наш Красноволжский комбинат, рабочих которого мы лечим.

– Вот и идите к директору комбината.

Я пришла к директору комбината, и он мне отказал:

– Я не знаю, кто вы, и вижу вас в первый раз. Ваш главный врач мне ничего о вас не говорил. Если вы нужны больнице, то главврач будет ходатайствовать о вас.

Я была не нужна. Ежегодно на моих глазах рядом с больницей вырастало по одному пятиэтажному дому, построенному комбинатом для рабочих. Семь процентов жилой площади комбинат отдавал горисполкому. Я ходила в горисполком, но там опять ссылались на главврача.

Квартиру я все-таки получила. Однажды, второго апреля, когда Волга была ещё подо льдом, я бежала в Заречный к своему малышу и провалилась в полынью. В Заречном тогда на короткое время появился детский врач, который не разбирался в нервных болезнях. Я продемонстрировала все симптомы ишиаса и получила больничный лист на один месяц, то есть до того времени, как по Волге пошли пароходы. Больные узнав, что я провалилась под лёд, перепугались. Активисты-коммунисты написали заявление в горисполком, собрали очень много подписей и пришли большой толпой на приём в горисполком. Благодаря им я получила двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, на пятом этаже, с видом на Волгу. Пятый этаж меня устраивал: никто не бросит окурок и не вытрясет половик на мой балкон, да и давление атмосферы там было меньше. Но я ещё долго не верила, что у меня собственная квартира, и я независима.

Уволить меня было невозможно и придраться было не к чему. В неврологической службе, которая не имеет никакого отношения к нашей больнице, меня ценили. Я занималась статистикой заболеваемости по больничным листам на Красноволжском комбинате, на котором работали более 5000 человек. Меня интересовала связь заболевания с условиями труда, полом, возрастом, профессией. Я еженедельно выходила на Красноволжский комбинат, знакомилась с условиями труда, участвовала в трудоустройстве своих больных. Был накоплен огромный статистический материал, и моя статья была напечатана в сборнике научных трудов Ивановской области. Под статьёй подписались ещё двое. "Так у нас положено", – объяснила мне мой куратор из областной больницы, под руководством которой я работала. Кроме этого, я была председателем общества "Знание". Председатель из меня – никакой, но я охотно читала лекции о здоровом образе жизни везде, где только можно: по радио, на производстве, в вытрезвителе, в следственном изоляторе. Самое главное было в том, что показатель заболеваемости нервными болезнями у меня оказался самым низким по Ивановской области, и мне обещали дать высшую категорию, но для этого кроме собеседования нужно было сделать ещё одну работу по статистическим талонам – проанализировать заболеваемость и обращаемость по нервным болезням за три года и эффективность лечения. Это была каторжная работа: нужно было пересмотреть тысячи амбулаторных карт, находя их по статистическим талонам. Но оказалось, что статистические талоны писались не на каждое заболевание, так как у меня не было постоянной медсестры. За последний год сменилось 12 человек медсестёр, и талоны они не писали. Я не могла обманывать и отказалась делать эту работу. Получать категорию я не хотела, так как в деньгах не нуждалась. Кроме того, имея высшую категорию, я попадала в зависимость, потому, что должна была бы и все показатели своей работы подтягивать под высшую категорию и подавать такие сведения, какие мне прикажут.

Заболеваемость по больничным листам у меня была низкой не только потому, что я быстро расправилась с симулянтами, любителями посидеть на больничном листе, строго подходила к выдаче больничных листов, и за всю свою деятельность поликлинике не выдала ни одного больничного по блату или знакомству. Это не делало погоды. Дело было в другом. Я заметила, что одно и то же заболевание при одинаковом лечении у каждого протекает по-разному: один выздоравливает быстро, а у других болезнь затягивается. Это зависело не только от разной способности иммунной системы противостоять болезни, но и от настроя больного: желательна или нежелательна болезнь, верит он в скорейшее выздоровление или верит в тяжесть её и длительное течение, подключает страх за своё здоровье или спокоен, мнителен и ипохондричен или оптимист. Я внедрялась в психику каждого больного, стараясь изменить его мышление. Я не гипнотизировала, я проводила внушение наяву и давала установку на скорейшее выздоровление. Я снимала страх перед болезнью и назначала минимум необходимых медикаментов. Больного убеждало и слово, и то, что так мало лекарств нужно для выздоровления – это подтверждало то, что болезнь его неопасная. Здоровый дух повышал его защитные силы. Такая работа требовала больших энергетических затрат. Больные были разными, многие уже годами были поглощены своими болячками, считая себя тяжело неизлечимо больными, зависимыми от лекарств.

В том, что помогало слово, а не лекарство, я убеждалась на опыте. Как приятно было слышать (и не жаль для этого своих сил), когда больной, ещё находясь в кабинете, говорил: "А мне уже стало лучше, только поговорив с вами". Тогда больные стали приходить ко мне регулярно, как к священнику на исповедь, рассказывая мне о своих бедах, а я назначала им какой-нибудь пустяк: витамины или траву пустырник с валерьяной. Меня беспокоило то, что я занимаюсь не своим делом – делом утешителя, а не врача. Но я не могла отказать им, потому что им становилось легче жить, если их кто-то выслушает. Я часто была свидетелем своих пациентов в суде, защищая их права, так как других защитников у них часто не было.

Я убедилась на практике, что огромную роль в выздоровлении пациента играет авторитет врача. Показывает мне больной упаковку витаминов и говорит: "Вот, помогло мне ваше лекарство, а другой врач выписал мне плохие таблетки". Я листаю карточку и вижу, что выписаны те же самые витамины, но в другой расфасовке. Также я замечала, что большую роль в выздоровлении играют не лекарства, а собственные защитные силы организма. Так была у меня больная престарелая женщина, которая перенесла уже три инсульта. Я лечила её, и наступало улучшение. Но в четвёртый раз, когда она вновь потеряла сознание, родственники больной врача не вызвали. Они устали с ней. Женщина была дальней родственницей с несносным характером. Без врачебной помощи она пролежала пять дней без сознания, естественно, без пищи и питья. Все готовились к похоронам, а на пятый день сознание возвратилось. Осмотрев её на десятый день, я увидела, что движения хорошо восстанавливаются в конечностях и без врачебной помощи. Это заставило меня глубоко задуматься о необходимости (бесполезности) врачебной помощи. Три раза она лечилась медикаментами, четвёртый раз – только вынужденным воздержанием от пищи и питья. Потом я видела интенсивное лечение капельницами в неврологическом стационаре, а результат был хуже, чем у меня на дому. Внутренний врач, данный каждому человеку, лечил лучше, чем все академики и профессора, придумавшие интенсивную терапию. Старый Гиппократ был прав. Правы были мои предки, которые не обращались к врачам, а лечились народными средствами и верой в выздоровление.

Я лечила не только городских больных. Ежемесячно один раз с бригадой врачей я выезжала в отдалённые сёла, где врачей не было, а был один медпункт на несколько деревней, куда больные обращались только в случае крайней нужды. У городских больных амбулаторные карты превращались в толстые тома. Больные регулярно лечились, принимая килограммы лекарств. У сельских больных амбулаторные карты содержали 2-3 листа, лечились они изредка и были здоровее городских. Следовательно, не количество врачей и походов в больницу определяет здоровье человека. Наблюдается закономерность: чем меньше врачебное вмешательство на ранних стадиях заболевания – тем лучше для пациентов.

Врачи, с которыми я работала, доказали всю вредность раннего лечения артериальной гипертензии на собственном примере. Доступная медицинская помощь была всегда под рукой, и их карманы были постоянно отягощены всевозможными средствами, снижающими артериальное давление. Под рукой был процедурный кабинет. В результате этого Тамара Семёновна Великанова умерла в 58 лет от множества ишемических инсультов и деменции. Людмила Мартиновна Гульбе умерла скоропостижно в 61 год от кровоизлияния в мозг, Белова Мария Ивановна не дожила и до 50 лет, Жаров Алексей Васильевич скончался в 61 год от ишемической болезни сердца, у главного врача Кульповой З. Д. развился рак лёгких с метастазами в позвоночник, она не дожила до 60 лет и т. д. Врачи по сравнению с учителями не жили долго.

Ивановская область занимала первое место по заболеваемости в Российской Федерации, хотя укомплектована врачами была гораздо лучше других областей. Тут возникала совсем уже кощунственная мысль: уж не от большого ли количества врачей зависит высокая заболеваемость? Чем больше врачей – тем больше больных.

О случае самоизлечения от рака мне рассказывал замечательный хирург, честнейший человек, Анисимов Сергей Васильевич. Оперируя по поводу рака желудка больного, врачи заметили, что опухоль распространилась на все органы брюшной полости, поражены метастазами печень, селезёнка, поджелудочная железа, брюшина. Это была последняя четвёртая стадия рака, больной был не операбелен. Живот зашили, ничего не делая, и, выписав больного домой, сказали: "Всё в порядке. Теперь ты здоров". Так полагалось говорить, чтобы оградить больного от отчаяния и не приносить ему дополнительные страдания. Больной жил в Заволжске и приехал в больницу только через два года, чтобы сдать книгу, которую взял дочитывать при выписке и забыл вернуть. Он был совершенно здоров и даже на учёт к онкологу не встал, потому что ему сказали, что он здоров. Сказали – и выздоровел. Так велика сила слова, сила убеждения, вера. Но не всем это дано. Когда Христос говорил, что вера горы сдвигает, он говорил о вере, которая сдвигает горы в сознании, а это самые тяжёлые горы. Только безумец будет пытаться сдвинуть верой горы, приросшие к Земле. Христос говорил притчами и метафорами только для того, чтобы подчеркнуть силу и возможности веры.

Человек не хочет расставаться со своими заблуждениями, если они ему приятны. Легче таблетку в рот закинуть, чем вести правильный образ жизни. Довольно часто после проведённой с больным беседы, когда я считала, что убедила его, он спрашивал: "А что же вы мне всё-таки назначите?" Увы, больной верил в силу медикаментов. Приходилось назначать то, во что он верил, но я упорно отговаривала больного от посещения больницы, от лекарств, говоря, что каждое из них имеет побочное действие, и поэтому надо как можно меньше принимать их, и даже витамины лучше извлекать из пищи, чем из аптеки. Мне всегда было жаль их денег – лучше бы они их потратили на фрукты. Было всегда жаль и государственных средств, в таких огромных количествах тратящихся на содержание больниц и поликлиник. Разумнее было бы от лица авторитетных лиц постоянно вещать по радио, писать в газетах, что здоровье находится не в руках врачей и не в аптеке, а сохраняется самим пациентом. Так можно сдвинуть эти горы зашлакованности разума заблуждениями.

Работая на полторы ставки, я уставала до изнеможения, получая хроническую психотравму. Чужое горе, а часто и бесполезность моей работы угнетали меня. Я приходила домой, бросалась на диван, а в голове были всё те же мысли: "Правильно ли я поставила диагноз? Стало ли лучше тяжелобольному?" И я хваталась за книги: многотомное руководство по нервным болезням и др. Мои пациенты часто обращались ко мне с неврозами (я тогда работала и за психоневролога). Они получали хроническую психотравму на работе и в семье, и я мало чем могла помочь им. Им нужно было или выйти из конфликтной обстановки, или изменить своё восприятие жизни. Для психотерапии мне нужно было время. Однако, на каждого больного отпускалось только 12 минут.

Больные меня не только любили, некоторые из них смотрели на меня как на Бога, когда я навещала их на дому. Лучше бы они меня ругали, чем мне видеть эти ждущие помощи глаза. Я сгорала от стыда, так как знала, что многим из них я не могу помочь. Особенно тяжело было смотреть на молодых людей, страдающих таким неизлечимым заболеванием, как рассеянный склероз. Сказать, что они безнадёжны, и пусть меня больше не вызывают, было нельзя. Поэтому приходилось искусно врать годами, чтобы поддержать их веру в выздоровление. Я тратила свои энергетические ресурсы, зная, что подрываю своё здоровье. Неврологическим больным я всегда рекомендовала выходить из конфликтной ситуации, например, перейти на другую работу, развестись, если в семье были постоянные конфликты. Я очень хотела по своему же рецепту уйти со своей работы, завидовала ткачихам: отработать бы свои 8 часов и откинуть копыта на диване, и не видеть чужого горя, которое беспокоило меня почти также, как своё. Но я не могла, так как с детства было привито чувство долга. Меня государство учило 6 лет в мединституте, мама и Марья Васильевна содержали меня 23 года, больные выхлопотали мне квартиру, следовательно, я всем должна, и нужно работать. Защитные силы моего организма резко снизились, и я приобрела массу хронических заболеваний и, ещё не уверенная в своей правоте, испытала всю бесполезность лечения и на себе. Мне не помогли ни большие дозы антибиотиков, ни физиолечение, ни лечение в Евпатории.

Энергия жизни тратилась на бесконечные конфликты с начальством. Времени не хватало на общение с больными, а мне приказывали делать подробные записи в амбулаторной карте, описывая подробно даже норму. Я же описывала только патологию, и то сокращённо – для себя, а не для комиссии, и длинное описание нормы заменяло написанием одной латинской буквы N. Я доказывала, что если буду расписывать подробно, то не смогу оказать качественную помощь больному, но начальству это было неинтересно, а нужна была видимость работы на бумаге. Мне делали замечание, что мои назначения недостаточны для лечения больных, не замечая при этом, что длительное интенсивное лечение, которое пациенты принимали у других врачей, было безрезультатно. Были конфликты и по другим причинам. Например, мне была выделена машина на один час в неделю утром для обслуживания неврологических больных на дому на всех отдалённых терапевтических участках. Но машину постоянно забирали то завхоз, то старшая медсестра, и я не успевала обслужить все вызова. Когда у заведующего поликлиники Мишагина В.Ф., моего однокурсника, тяжело заболела дочь, он брал служебную машину для поездки в Ивановскую областную больницу почти ежедневно. Когда я стала "качать права", он мне ответил: "Помнишь, что с твоим мужем сделали? Вот и с тобой это же будет". У меня в глазах потемнело, я это хорошо помнила всегда: с начальством конфликтовать нельзя, надо подчиняться, но подчиниться без ущерба для больных было невозможно.

Заведующие поликлиникой менялись у нас, как в калейдоскопе. Сосчитать, сколько их было, невозможно, но я хорошо помню, что переругалась с ними со всеми, не пропустив ни одного. На эту должность желающих в нашей больнице не было. Заведующий поликлиникой – это промежуточное звено между рядовым врачом и начальством свыше. Заведующие поликлиникой не были хозяевами, но были хуже рабов. Раб должен только слушаться своего хозяина, а заведующий поликлиникой, будучи рабом своего хозяина, должен был обратить в рабство ещё и обычных врачей, то есть рассориться с ними, так как приказы, сыплющиеся сверху из Министерства здравоохранения, были направлены против больного, нарушали естественное отношение врача и больного, сводя работу врача к оформлению документации и отчётности. Но ссорилась я одна.

Наконец, наступило совсем плохое время – всеЁбщая диспансеризация. Именно только таким словом и можно назвать эту показуху, очковтирательство и вредительство. Терапевты и специалисты узкого профиля были отвлечены от лечебной работы и переключены на профилактическую, которая заключалась в массовых профилактических осмотрах населения, взятии на диспансерный учёт большой группы больных, заведении дополнительной обширной документации, а, главное, отчётности. Медики застонали от такого бремени. Лечить больных (прямое назначение врача) стало некогда. Необходимо было отказывать какой-то части населения в медицинской помощи для того, чтобы осмотреть здоровых. Но это было недопустимо, следовательно, пришлось сократить время, необходимое для приёма больного, то есть кое-как его выслушать или совсем не слушать, кое-как осмотреть, но, главное, сделать подробную запись в амбулаторной карте. Иногда врач записывал жалобы больного, ни разу не взглянув на него. Одна из врачей додумалась до того, что перестала осматривать больных. Услышав только жалобы, она делала чётким, крупным почерком записи в амбулаторной карте, но не успевала. Она забирала все амбулаторные карты домой и придумывала записи нормы и патологии, которые могут быть при данной болезни. Диагноз она ставила только по жалобам или с потолка. На собрании заместитель Главврача по экспертизе Смирнова Лариса Станиславовна ставила нам всем её в пример.

Необходимо было подчиняться приказам Министерства, и совесть моя отягощена до сих пор смертью больного. Приём неврологических больных был организован по строгой талонной системе, и больные приходили каждый в своё время, и очередей у кабинета не было. Когда начались профилактические осмотры, которые шли целый год непрерывно, количество талонов, выданных на неделю вперёд, значительно сократилось, а потребность в неврологической помощи не уменьшилась. Поэтому пациенты без талонов то и дело заглядывали в кабинет со слёзно просящим выражением лица. Мне трудно было отказать им. Я чувствовала, как им плохо, и от этого было плохо и мне. Я принимала их, ускоряя осмотр больных по талонам. Так было и в тот день. Я приняла уже многих без талонов, как в кабинет заглянул мужчина, которому три дня назад я выдала больничный лист и направление на стационарное лечение в НХО. У него был ушиб головного мозга – травма, более тяжёлая, чем сотрясение головного мозга. В стационар он не лёг и решил прийти на приём. Я объяснила, что принять его не могу, так как времени не было совсем, и у кабинета уже скопилась очередь. Я сказала: "С вашей серьёзной травмой нужен строгий постельный режим, а не амбулаторное лечение. Срочно ложитесь в стационар". Он дождался окончания приёма и уже в коридоре ходил за мной по пятам и просил, чтобы я его осмотрела. "Нет, не могу, мне нужно срочно ехать на профосмотры. Вас осмотрят в стационаре", – ответила я тоном, не терпящим возражения. Может быть, я бы ему не отказала, но у него на руках было направление в стационар, и там были врачи, которые не участвовали в профосмотрах. Больной ушёл домой, у него началось кровотечение из повреждённых сосудов головного мозга, образовалась внутричерепная гематома, на десятый день он умер. Если бы не было никому ненужных осмотров, то у меня было бы время осмотреть больного и заметить нарастание неврологической симптоматики. Я бы уговорила его лечь в нейрохирургическое отделение, так как он нуждался в оперативном лечении. Будь проклята эта всеобщая диспансеризация!

Однако, дело не только в том, что не стало хватать времени на приём больных или количества врачей для проведения осмотров. Наше государство всегда хорошо решало эту проблему путём увеличения количества врачей, расширения сети поликлиник, не жалея на это средств. Так наш микрорайон Томна много лет назад обслуживал всего один фельдшер. У него было несколько коек для тяжелобольных. Он лечил от всех болезней: подбирал очки, лечил зубы, болезни уха, горла, носа, терапевтические и нервные болезни; как хирург, вскрывал панариции, лечил раны, накладывал гипс при переломах. Он работал с утра до вечера, а, случалось, и по ночам. Тогда не было диспансеризации, и больные обращались только с серьёзными болезнями. Поэтому было достаточно одного только фельдшера широкого профиля. Он пользовался уважением и любовью жителей Томны, и, когда умер, за его гробом шла толпа протяжённостью, наверное, в километр. Потом на Томне появилось три терапевта и специалисты узкого профиля: хирург, невропатолог, ЛОР, окулист, рентгенолог, окулист, детские врачи. Затем количество терапевтов увеличилось до семи, но врачей вновь не хватало, так как появилась работа с бумагами, отчётностью. Росло количество врачей – росла и обращаемость, и заболеваемость. Но для того, чтобы не хватало врачей ещё больше, была придумана всеобщая диспансеризация. Для неё потребовались и все пока ещё здоровые люди, которые совместно с врачами должны были поискать в себе какие-то скрытые болезни, прислушаться к себе, не кольнёт ли где, и бежать скорее к врачу, или регулярно приходить в больницу ещё до того, как кольнёт. Это увеличивало посещаемость поликлиники, отсюда вытекало требование расширения лечебных учреждений и пополнение их новыми кадрами. На это работали многочисленные вузы страны, выпуская ежегодно огромную армию врачей. Огромная армия больных и здоровых помогала этому многочисленному классу медиков иметь работу и заработок. Благодаря им не было безработицы.

Осмотры были совершенно бесполезны. Это понимали даже не медики. Оторванные от работы для обязательного осмотра педагоги удивлялись: "Мы сами придём, когда заболеем". Они рассуждали верно: в больницу нужно приходить только в крайнем случае. Оторванные от станков рабочие нервничали, торопились быстрее бежать к своим станкам, так как каждая минута простоя станка – это минус от зарплаты. Тогда начальники стали заставлять их приходить в выходные. Это было ещё хуже: дома были родители, дети, а рабочие нуждались в отдыхе, а не в осмотрах.

Однако, самая большая вредность диспансеризации заключалась в том, что она меняла мышление человека и сбивала его с естественного пути оздоровления. Ещё со времён Гиппократа было известно, что болезнь легче предупредить, чем лечить. Наше советское здравоохранение решило, что предупреждать болезни должны врачи, а не пациенты, путём осмотра здоровых и выявления болезней на ранних стадиях заболевания, чтобы быстрее и легче их вылечить. Взятый после осмотра на диспансерный учёт пациент должен регулярно являться на приём и проводить профилактическое лечение, а если он не являлся, то сестра ходила по домам и приглашала его, то есть освобождалась от приёма, и врач работал уже за двоих. Народ активно зомбировали, привязывая к врачам и аптеке. Больной фиксировал своё внимание на своих болячках, прислушивался к себе, испытывая страх перед надвигающейся болезнью, которая, оказывается, нуждается в регулярном наблюдении врача. С помощью врача изменялось сознание человека. С помощью лекарств отключалась собственная система регуляции, и собственные защитные механизмы сдавали свои позиции. Болезнь переходила в хроническую форму. Врачи уподоблялись ветеринарам, которые лечат бессловесных животных. Некоторые наиболее прогрессивные и мыслящие люди понимали, что осмотры – мероприятие для галочки, и не поддавались этому бедствию. Врачи не учитывали, что у человека в отличие от животных есть ещё и мышление, которое играет огромную роль как в развитии болезни, так и в выздоровлении. Этому были многочисленные подтверждения на практике: опыт наших предков, которым болезнь была нежелательна, и они настраивались на здоровье; опыт йогов; а также то, что врачи могли видеть ежедневно. Если больничный лист оплачивался на 100%, то вылечить такого больного было труднее, чем того, у кого процент оплаты был меньше. Они фиксировали внимание на болезни, не очень желали выздоровления, и болезнь затягивалась.

Начальство взялось и за меня: заставляли брать на диспансерный учёт всех, перенёсших сотрясение головного мозга, которое не вызывает никаких последствий. С такой травмой ко мне обращались сотни пациентов. Через 21 день пребывания на больничном листе на прощание я им говорила: "У вас всё хорошо, никаких последствий не будет". И всё было хорошо. Да если бы и были какие отдалённые последствия, то я бы об этом никогда не сказала: может, будут, может, нет, зачем заранее волновать пациента? Теперь нужно было заводить на таковых дополнительно к амбулаторной карте индивидуальную карту диспансерного наблюдения, делать уже двойные записи, регулярно вызывать на осмотр, а в конце года делать отчёт по каждому случаю и суммарный отчёт об эффективности диспансеризации. Это абсурд!

Мой областной куратор, под наблюдением которого я работала, учил меня брать на учёт для улучшения показателей больных с легко излечимыми болезнями, которые и сами проходят, а тяжело больных, которые нуждаются в наблюдении и в лечении, не брать. Зачем они нужны для диспансеризации, если испортят показатели? Следовательно, надо вызывать не нуждающихся в наблюдении за счёт отказов в приёме тем, кто нуждадся в лечении. Конечно, болезнь легче предупредить, чем лечить, но не путём всеобщей диспансеризации и не усилиями врачей, а только через привлечение человека к сознательной охране своего здоровья. Здоровье не купишь в аптеке и не получишь его из рук врача.

Природа (Бог), миллионы лет создавая человека из праха земного через ряд промежуточных существ, начиная от амёбы до млекопитающих, выработала и заложила все необходимые механизмы для сохранения его жизни. Мириады клеточных элементов не могли бы работать как единое целое, если бы в организме не существовал утончённый механизм регуляции, в котором особую роль в регуляции играла нервная система, система эндокринных желёз и гипоталамус – чудо природы. Об этом очень хорошо написал Владимир Дильман в книге "Большие биологические часы. Введение в интегральную медицину" (Изд. Знание, Москва, 1986 год, изд. 2-е). Всё живое кроме человека проживает свой биологический возраст, то есть живёт столько, сколько дала природа: бабочка-однодневка – один день, мышь – три года, черепаха – 300 лет. У них нет больниц, и сама природа регулирует их жизненные процессы, излечивая от болезни. Человек, получивший разум и называемый homo sapiens, разрушил этот удивительный механизм саморегуляции, вторгся в миллионы лет установленный порядок и проиграл в сравнении с животным миром. Он не проживает свой биологический возраст и умирает досрочно, тогда как должен жить не менее 180 лет. Преступно вторгаться в божье творение грязными лапами невежества. Пост и молитву предлагал Христос для одержимых бесами, то есть психически больным. Это и сделал профессор Ю. С. Николаев. По его методике им и его учениками вылечены тысячи неизлечимых больных. "Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним", (послание Иакова, 5: 14). Достаточно найти причину недуга, покаяться и вести праведную жизнь.

Болезнь – благо, потому что болезнь – это борьба за жизнь, предупреждение, сигнал о неполадке в организме. Появилась высокая температура – хорошо, так как она необходима для уничтожения болезнетворных микробов. Появился насморк – замечательно, так как вместе со слизью выйдут ненужные, вредные для организма продукты. Повысилось вдруг артериальное давление – значит, это необходимо организму, так как при более низком давлении в данных условиях жизненно важные органы получат недостаточное питание, почки будут лениво выводить ненужные вещества, которые появляются при стрессе, и т. д. В организме человека уже всё предусмотрено природой.

От простудных заболеваний имеется природное средство – закалка. Порфирий Иванов доказал это, проходив 50 лет зимой и летом в одних трусах и ни разу не заболев. Однако, он обморозил до язв ноги, игнорируя пословицу: держи голову в холоде, брюхо – в голоде, а ноги – в тепле. От инфекционных болезней лучшее средство – гигиена и чистота. От всех остальных болезней – праведный, а, следовательно, и здоровый образ жизни. Заболел – значит, согрешил. Ищи причину, кайся и избавляйся от неё, зная, что ни один грех не остаётся без наказания. Например, вроде бы что греховного в том, чтобы на свои честно заработанные деньги вкусно поесть и насладиться вкусовыми ощущениями? Однако, человек попадает в зависимость от своих пристрастий, и простая здоровая пища его уже не удовлетворяет. Вкусненькое – как наркотик, и человек тратит на приготовление вкусной пищи с возбуждающими аппетит приправами своё время и деньги. Это приводит к ожирению, аллергическим болезням. Здесь нарушается закон природы и Бога: пища дана человеку, чтобы он жил, а не для наслаждения вкусом. "Их Бог – чрево"… "да будет трапеза их сетью, тенетами и петлею в возмездие им" (Римлянам, 11, 9). Принимать пищу нужно только тогда, когда голоден – тогда и картошка с капустой покажутся объедением. "Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам". (От Матфея, 6, 31-33). Так говорит Христос, и слова его истинны и верны. А другой путь ведёт к гибели. Вроде бы что греховного в том, чтобы каждому иметь свой автомобиль? Очень плохо. Я была в Москве и видела, как сплошной стеной по улице шли вплотную друг к другу автомобили. Таким загаженным воздухом без ущерба для здоровья можно пользоваться только в противогазе. Чем больше машин – тем больше катастроф. Автомобиль проигрывает в сравнении с велосипедом: гиподинамия вредна, она не предусмотрена природой и поэтому ведёт к болезни; а движения естественны, они – путь к здоровью. На машины тратится бензин – невосполнимые энергетические ресурсы Земли, которые вскоре могут истощиться. А главное, плохо то, что второстепенные ценности выступают на первый план, и люди забывают главное: искать прежде всего царства Божьего и правду его. "не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть". (От Луки, 17, 20-21), – говорит Христос. Следовательно, оно не в загробном мире и не в космосе в отдалённых мирах. Обманули попы Гапоны народ, обещая ему счастливую загробную жизнь, и закрыли дверь в Царство Божие. "Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе". (Послание Римлянам, 14:17). Вот такой настрой должен быть в человеке, вот так он должен устроить свою жизнь без войн, зависти, вражды, слёз, но разумно и красиво, то есть произвести переоценку ценностей. А пока – болезни, страдания, смерть, напоминающие о грехах.

Под флагом улучшения медицинской помощи населению произошло разделение поликлиники и стационара, как единого звена. И, собрав все стационары в одну больницу, разделили больных по отделениям: кардиологическое, пульмонологическое, гастроотделение, эндокринологическое и т. д. Это делалось с целью оснащения каждого отделения дорогой аппаратурой и для более глубокой специализации врача в одной из областей медицины. В результате ради оснащения отделений врач потерял больного, а специализируясь в одной из областей медицины, потерял обширные знания в других областях медицины и деградировал. Реальная помощь больному ухудшилась.

В Ивановском медицинском институте давали в то время глубокие знания по всем отраслям медицины. Нас заставляли думать о причинах недугов, заставляли изучать биохимические процессы в организме, как в норме, так и в патологии. Мы получали огромную практику постоянно: и сестринскую, и врачебную. Каждый студент в обязательном порядке научился принимать роды, совершать операцию аборта, умел наложить гипс, самостоятельно осмотреть лорорганы и заглянуть на дно глаза и т. д., то есть был готов работать, как вышеописанный фельдшер в 30-е годы, но на более высоком уровне.

Однако, чем больше было приборов и анализов – тем меньше думал врач, отдаляясь от больного. Он уже мало интересовался анализом жалоб больного, а сразу направлял больного на анализы, ЭКГ, ФГ, рентгеновские обследования. Это стали требовать от нас, рядовых врачей, наши безголовые и далёкие от медицины начальники, и чем дальше – тем больше. Прежде, чем направить больного в специализированное отделение, врач обязывал больного сделать полное обследование амбулаторно, посетить врачей других специальностей на всякий случай – ведь он ложился в специализированное отделение, где будут лечить один какой-то орган. Больному от изнурительного предварительного обследования становилось ещё тяжелее. В лаборатории начались перегрузки. Отказывать было нельзя, следовательно, снижалось качество лабораторных обследований. Диагноз можно было поставить легко и без этой волокиты, но врача заставляли не думать, а действовать, исполнять приказы, оформлять, как надо, документацию. И врач перестал думать, ссылаясь на показатели дополнительного обследования.

Но ни один автомат, ни самая совершенная аппаратура, ни комплекс лабораторных обследований не могут заменить гибкого человеческого разума. Врачи стали терять свою квалификацию. Раньше каждый участковый терапевт периодически по очереди работал то на участке, где встречался с наиболее частой и простой патологией, то в стационаре, где видел сложных интересных больных, расширяя свои знания. Теперь он знал только простые заболевания: грипп, ОРЗ, гипертонию и т.д. , а больных со сложными заболеваниями через ВКК направлял в одно из специализированных отделений и не участвовал в лечении сложного больного. Врач стационара при выписке давал рекомендации участковому терапевту по лечению, и тому уже можно было не думать, а лечить согласно рекомендации. Если врач стационара ошибался, то участковый врач продолжал его ошибки, потому что безопаснее было верить в авторитеты, чем думать самому. В случае смерти больного участковый терапевт не отвечал за ошибку стационара, потому что у него не было той дорогой аппаратуры для обследования, как в стационаре. Врач стационара тоже уже не отвечал за неправильный диагноз, так как больной умер не в стационаре (его заблаговременно выписали), а умер на участке, и таких больных уже не вскрывают. Процент расхождений диагнозов таким образом уменьшался, и ошибки врачей стали невидимы..

Специалисты узкого профиля становились в такой системе ещё уже, так как уже не дежурили по ночам в терапевтических отделениях и видели пациентов только своего профиля. Специалисты пульмонологи, кардиологи, ревматологи, неврологи знали только болезни своего профиля, год от года забывая, что человек состоит не только из лёгких и кишечника. Человек – единая и неделимая система. Его нельзя разделить на почки, нервную систему, лёгкие и сердце, так как всё в нём взаимосвязано, и одна и та же болезнь является иногда следствием, а иногда причиной другой, и целый букет болезней и разных симптомов собирается в одном человеке. Поэтому человека нельзя делить по болезням. Например, вследствие болезни почек появляется повышенное артериальное давление, которое вызывает изменение в сердце и сосудах головного мозга, появляются кровоизлияния в глазном яблоке, ухудшается зрение, снижается слух, появляется головокружение и неустойчивость при ходьбе. При заболевании почек ухудшается и выделительная функция, организм засоряется шлаками, заболевают суставы и другие органы. Вместо одного врача, который должен разобраться во всём этом и назначить лечение, начинается ходьба по кругу: "Это не мой больной", – говорят врачи, отсылая под разными предлогами пациента друг к другу. Больного осматривают терапевт, кардиолог, невролог, нефролог, хирург, ЛОР, окулист. Так больной проходит массу обследований и анализов. Всё это мог бы сделать один врач: в институте его обучили обследовать и зрение, и слух, и даже делать ЭКГ. Одни и те же руки и глаза что у терапевта, что у невропатолога. Другое дело – оперативное лечение. Там нужна узкая специализация для достижения мастерства, потому что имеется большая разница в операциях на глазу или на прямой кишке. Врач специализированного отделения, углубившись в лечение органов дыхания, не замечает рака печени, и пациент умирает не от лечёной болезни, а от недиагносцированной, так как кругозор такого врача резко сужен.

Появились врачебные ошибки. Наиболее удивительное расхождение диагнозов происходило в неврологическом отделении. На одной из конференций было рассмотрено пять случаев смерти. Вот одно из потрясающих расхождений. Женщине с сильными головными болями, рвотой, головокружениями был поставлен диагноз менингоэнцефалита. Проводилась интенсивная терапия капельницами, большими дозами антибиотиков, но женщина умерла. На вскрытии оказалось: шестимесячная беременность с поражением почек. Пациентка имела сниженный интеллект и скрывала беременность, а врачи в нашей бесплатной медицине патологическую беременность от энцефалита отличить не могли. Там умерла и другая молодая женщина, поступившая без сознания тоже с диагнозом менингоэнцефалита. Вскрытие показало, что коматозное состояние связано с тяжёлым поражением почек, и т. д.

Зачитывая эти расхождения, врачи стационара не испытывали никакого смущения, как будто это было естественным и обычным делом, но зато откровенно хвастались тем, кто и какой подарок преподнес профессору, чтобы получить категорию. Но это была последняя конференция, на которой говорили о больных и о диагнозах. На других конференциях зачитывали только приказы из Министерства, требования к отчётности, к диспансеризации, правильному оформлению диагнозов, и ни слова о больных.

Когда-то в самом начале моей врачебной работы, когда я влилась в коллектив старых опытных невропатологов, категории ни у кого не было. Зато, когда собирались вместе, каждый представлял своих одного-двух сложных пациентов с редкой патологией. Нам было интересно. Мы обсуждали вместе каждого больного и обогащались опытом друг друга. Сменились времена, медицина деградировала, как и всё в нашей стране.

Невежество врачей было потрясающим, и не только в Кинешме – оно было и в самой столице. Вот один из примеров. В наших райских местах отдыхали на своих дачах москвичи. Так однажды заведующая неврологическим отделением Семёнова Галина Юрьевна привезла из отдалённой деревни за Волгой четырнадцатилетнюю девочку, дочь научных работников, дед которой был академиком. Она поставила девочке диагноз менингоэнцефалита с частыми эпилептическими припадками. В неврологическом стационаре я никогда не работала, но в тот раз меня перевели временно туда на один месяц на время отпусков. Я отказывалась от такой пациентки, не желая связываться с академиком, так как не любила всё начальство, ошибочно включив в их число и академиков. Но свободное место было только в моей палате. Эта страдалица болела уже два года, перенесла массу обследований и осмотров, постоянно принимала противосудорожные средства от частых эпи-припадков. Родители сделали всё, чтобы девочка была здорова, однако, выздоровление не наступало. Ирине было запрещено ходить в школу из-за частых приступов, и она обучалась на дому. Она находилась в искусственной изоляции от коллектива детей, не могла купаться в реке, ходить вместе с сестрой работать в поле. Это было невыносимо, и болезнь её дошла до наивысшей точки. Вместо того, чтобы поправиться на свежем воздухе в деревне, приступы участились до 23 раз в сутки. С постели она уже не вставала. В таком состоянии она была доставлена в неврологическое отделение. Осмотрев девочку, я не нашла не только признаков менингоэнцефалита, но и никаких других органических поражений нервной системы. Поговорив полчаса с ней, и более одного часа с её матерью, я убедилась, что это была именно врачами внушённая болезнь – истерия. Осмотр Иры во время приступа убедил меня в правильности моего диагноза. Приступ был истерический, хотя внешне очень напоминал эпилепсию. Если болезнь внушённая, то внушением и лечится. Ира была очень умной, разносторонне-развитой девочкой и легко самовнушаемой. Нужно было убедить её. Для этого надо было найти неоспоримые аргументы её скорейшего выздоровления, в которых она бы не усомнилась. Я была изобретательна. На другой день я отменила лечение, назначенное Семёновой, а также все противосудорожные средства, которые она принимала уже два года. Приступы прекратились сразу же. Когда мы с ней стали делать первые шаги, Ира была белее снега, вся дрожала, ноги не слушались, пульс учащался до 180 ударов в минуту, но мы вместе с ней всё преодолели. Её страх гасился моей холодной уверенностью. Я знала, верила в свои силы и в победу над болезнью. Это передалось Ире. Через две недели она была практически здорова и ухаживала за больными – выносила утки из-под больных с параличами, кормила их. У неё было доброе сердце. Я не могла нарушать врачебную этику и не сказала матери Ирины, что болезнь её дочери – продукт бездумной деятельности наших врачей. Но когда мать сказала, что через месяц Ире назначена консультация специалистов, я предложила временно не обращаться ни к врачам, ни в больницу ни с какими болезнями.

В то время я не могла понять, что мешает врачам видеть такую выявляемую болезнь, как истерия. А сейчас я нашла ответ на этот вопрос: это деградация медицины. Другой вариант, что ребёнка специально мучили, чтобы вытянуть побольше денег из родственников, я не могу представить.

Когда девочку выписали, она, умница, решила меня проверить, действительно ли я её вылечила.

– Значит, вы можете разрешить мне теперь ходить в школу? – спросила она меня.

– Конечно, – ответила я.

– А если случится припадок, и я попаду под машину?

– Не случится, ты здорова, и болезнь никогда не возвратится.

– А если я специально брошусь под трамвай? – спросила Ира.

Её мама при этом даже охнула. Я засмеялась и сказала:

– Отсижу в тюрьме, но справку, что ты здорова, всё равно тебе выдам.

В стационаре она провела всего две недели. Её жизнь резко изменилась после выписки. В тот же день она купалась в Волге и, как в сказке, подплыл к берегу парусник с алыми парусами. Ей разрешили по лесенке забраться туда. Мама рассказывала, что Ира была очень бледна и дрожала, когда забиралась на высоту. В дальнейшем она окончила педтехникум, затем и университет. Болезнь не возвращалась.

Нейрохирурги не знали ничего кроме своего ремесла. Возможно, они хорошо оперировали, но надо ли так часто оперировать больных с грыжами дисков? За 30 лет своей работы в качестве невропатолога, работая без нейрохирургов, я отправила в город Иваново на оперативное лечение только одного человека – пожилую женщину старше 70 лет, у которой грыжа межпозвонкового диска привела к тазовым расстройствам и парезам ног, и заболеваемость была наименьшей по области. Кинешемские нейрохирурги стали делать такие операции чаще, чем аппендэктомию; выход на инвалидность стал больше, заболеваемость выросла. Особенно они любили оперировать молодых, с лёгким течением болезни, которые выздоровели бы и без операции. Нейрохирурги, будучи специалистами узкого профиля, видели больных только через узкую щель своего сознания. Когда моя больная с истерическими реакциями попала после очередной драки с мужем в НХО с травмой шеи, нейрохирурги поинтересовались, нет ли слабости в ногах, онемения в них – слабость в ногах появилась сразу, а затем и в руках. Ей нужно было посадить мужа, так как он решил уйти от неё. Консультант невропатолог подтвердил диагноз нейрохирурга: тяжёлая травма шейного отдела позвоночника с повреждением спинного мозга, с парезами рук и ног. Больная получила вторую группу инвалидности, а муж Михаил Кустов – 5 лет лишения свободы за тяжкие телесные повреждения, которых и в помине не было. Об этом я узнала через полгода, и Михаила я спасти не могла. Истерические параличи возникали у больной и раньше после ссор с мужем. Больничный лист я ей не выдавала, и параличи проходили сразу же. Снять группу инвалидности было очень трудно. В новое время мне уже стало невозможно при заполнении посыльного листа в ВТЭК выставить свой диагноз. Я должна была поставить диагноз стационара и врачебно-контрольной комиссии, а свой диагноз – просто как особое мнение.

Врачи в упор не замечали такой болезни, как истерия. 45 капельниц по поводу инсульта с глубокой гемиплегией перенесла Людмила Александровна, преподаватель ПТУ. Полтора месяца держали её на строгом постельном режиме в неврологическом отделении, хотя у ней были истерические параличи, которые излечиваются за минуты при правильной диагностике. Я не допустила её до инвалидности, и она успешно работала до пенсии.

Сразу же после окончания института я увидела инвалида первой группы Марию Ивановну Кандову. Она, ссылаясь на авторитеты заслуженных старых профессоров невропатологов, считала, что у неё очень сложное заболевание – энцефаломиелополирадикулоневропатия. Она много лет не выходила на улицу, выполняя все домашние дела, лечилась уже много лет регулярно у невропатологов. Я своим глазам не верила: за диагнозом из 35 букв скрывалась обыкновенная истерия. Бесполезно что-либо внушать после таких авторитетов, да и больную устраивало положение инвалида первой группы. Она говорила мне: "Я сама могу кому что угодно внушить". Она хорошо воспитала четырёх сыновей. Я заметила, что и другие больные истерией очень хорошо управляют другими людьми – у них растут заботливые дети. Видя всё это, я сказала Марии Ивановне: "Я хорошо знаю, что ваша болезнь проходит в возрасте 55 лет, и вы будете ходить без труда". Так и случилось. После 55 лет Мария Ивановна совсем забыла о своей болезни. Первую группу уже никто не мог снять. В данном случае не врачи внушали больной болезнь, а наоборот больная внушала врачам свою болезнь и управляла их сознанием.

Мне запретили ставить диагноз "истерия", объясняя это тем, что такой диагноз может поставить только психиатр. Но психиатр мог поставить такой диагноз только в том случае, если терапевт и невропатолог исключат свою патологию, чего перестраховщики и невежды в медицине сделать не могли: а вдруг какую-нибудь болезнь пропустят? За недосмотр накажут, а если человека загонят в болезнь – за это никто не отвечает, и больной никому не нажалуется, так как будет чувствовать внушённую болезнь. Терапевты и невропатологи, не зная психиатрии, в упор не замечали у больного истерии, и придумывали несуществующие болезни. Психиатры, совсем не зная терапевтических и неврологических болезней, слепо доверялись терапевтам и невропатологам и диагноз истерии не выставляли. Таким образом по причине узкой специализации врачей, приведшей к невежеству, больные становились на многие годы инвалидами, невинные попадали в тюрьмы, другие – в могилу.

До сих пор меня мучает совесть, и я спрашиваю себя, а что я могла тогда сделать, и всё ли я сделала, чтобы спасти от смерти молодую женщину, которую коллективно загнали в гроб. Когда на Красноволжском комбинате произошло крупное хищение денежных средств, под следствие попали 9 человек. Воры переложили всю ответственность на Татьяну Пиголкину (Павлову), воспитанницу детского дома, работающую рядовым бухгалтером. А врачи из диагноза лёгкого сотрясения головного мозга, которое получила Таня, сделали посттравматический церебральный арахноидит. Особенно старались врачи нейрохирургического отделения во главе с Савиным Адольфом Александровичем. Татьяне делали спинномозговые пункции, находили на ПЭГ кисты, состояние её становилось всё тяжелее и тяжелее, появились припадки. У Татьяны была явная истерия, и она поправлялась от лечения словом. Я объясняла ей смысл её болезни и говорила, что при неврозе нельзя лежать в постели, надо отвлекаться, работать, и поэтому я не могу её держать на больничном листе более трёх дней. Тогда она откровенно сказала мне, что если я её выпишу, то её сразу же посадят, но, если её посадят, то она "заложит" всех. Я не могла держать её на больничном листе, и страх заставлял её вызывать скорую помощь, а скорая помощь, видя её тяжёлые приступы, отвозила в НХО. Там её держали на стационарном лечении месяцами, и за год она прошла 11 курсов интенсивного лечения по поводу несуществующей болезни. Следствие затягивалось по причине её болезни. Областное отделение НХО подтвердило диагноз города Кинешмы. Одна я была уверена, что органического поражения нервной системы у Татьяны не было, и по-прежнему упорствовала, писала в амбулаторной карте подробно об отсутствии неврологической симптоматики и наличии только функциональных расстройств. Наверное, кто-то ещё в следственных органах был честным человеком и хотел вывести эту красноволжскую мафию на чистую воду, и поэтому амбулаторную карту с моими записями отправили в Ивановский облздравотдел. Психиатры не решались поставить диагноз "истерия", так как невропатологи и хирурги выставили свой страшный диагноз. Не имея возможности поставить диагноз "истерия", я написала просто: "уход в болезнь". Мне передали, что в облздравотделе возмущались: "Такого диагноза нет, а этого врача давно пора гнать с работы". И выжили своим способом. Об этом в следующей главе. Когда я почти через два года вернулась на работу, Татьяну я не узнала. Её уже лечили гормонами, и от них у неё произошло расстройство регуляции всех жизненных процессов: высокое давление, сердцебиение, частое повышение температуры, выраженные вегетативные расстройства, изменения в крови и припадки. У неё была вторая группа инвалидности, и дело о краже было закрыто, на Красноволжском комбинате никто не пострадал. У нас с Таней всегда были очень хорошие, доверительные отношения. Она попросила разрешение называть меня мамой. Она верила мне и была мне как дочь. Я убедила её бросить все лекарства, и она стала выздоравливать. Нервы её успокоились, тюрьма не угрожала, но установки на труд у неё не было. На второй группе ей жилось хорошо. Вероятно, ей хорошо заплатили. Она хорошо одевалась, гуляла и пировала с мужчинами, вышла замуж, развелась. Она больше не лечилась, и её ничего не беспокоило. Если бы она ходила на работу каждый день, то, вероятно, она не стала бы часто употреблять спиртное, но на второй группе делать было нечего, а только гулять и развлекаться. Она выпивала, и однажды наступила внезапная смерть. Вскрывал тело судебный медэксперт. По телефону я узнала, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности на почве алкогольной интоксикации; в головном мозгу никакой патологии не обнаружено. Я доложила судебному мед. эксперту, что должны быть кисты, спайки, которые находили нейрохирурги при жизни, но судебный медэксперт заверил меня, что мозг осмотрен особенно тщательно, и патологии не обнаружено никакой. Аналогично скончался и лечащий нейрохирург Савинов Адольф Александрович: пришёл на работу, принял чего-то с похмелья и умер мгновенно прямо на рабочем месте. Спасти Таню от врачей я не смогла.

После перестройки стало ещё хуже. Я с трудом тащилась до своей пенсии. Я ставила свой диагноз, а нейрохирурги с невропатологами коллективно ставили совсем другой, ссылаясь на новую аппаратуру, в которой ничего не смыслили. Врачебная этика не позволяла мне говорить больным о врачебных ошибках. Мне только оставалось молчаливо наблюдать, как их загоняли в мнимые болезни. Кураторы из Иванова больше не приезжали с проверкой. Медработники занимались в основном бумагами, а не больными, зарплаты не выплачивали, и поэтому все заботились о том, как выжить. Однажды все проголосовали за забастовку. Я одна была против: нам бастовать нельзя, так как от забастовки пострадают больные, а жирные чиновники лечились у платных профессоров. Я объясняла, что мы не получаем зарплату только два месяца, а рабочие не получают зарплату уже шесть месяцев, и по сравнению с нашим их труд более интенсивный, у них больший расход энергии, и поэтому именно им надо выплатить заработную плату, а потом уже и нам.

Меня не понимали:

– Но у нас дети.

– И у рабочих есть дети, – отвечала я.

У коллектива была своя логика: "своя рубашка ближе к телу", но откровенно и честно выразить свою мысль они не могли.

От произвола начальства страдали рабочие Красноволжского комбината, на котором участились производственные травмы. Наглый начальник, скрывая факты производственного травматизма, уговаривал рабочего написать в акте, что тот страдает эпилепсией, а затем увольнял его с работы. Я не соглашалась и писала свой диагноз. У больных, пользуясь их беспомощным состоянием, отнимали квартиры и дома. Если автомобиль богатого приносил увечье бедному, то нейрохирурги "не замечали увечья". Я никогда не отказывалась защищать интересы своих пациентов в суде, но смотреть на потерявших совесть и на равнодушных было тяжело.

Последние три года я зачёркивала ежедневно цифры в календаре, и не доработав до пенсионного возраста 20 дней, ушла 31 марта 2000 года, отработав ровно 30 лет в одной больнице, в одном кабинете, под счастливым номером 13. Но ушла я, не как все люди: без юбилея, без почётной грамоты и без обычного чтения всех заслуг перед обществом (как некролог на похоронах), после чего работник, уходящий на пенсию, прослезится и остаётся работать на своём месте до тех пор, пока не умрёт прямо на работе. Проводы были очень короткими, между двумя сменами в обед. Я отделалась от них очень легко – никакого юбилея, только торт и несколько бутылок красного вина. Разрезала я свою личную печать на мелкие кусочки в знак того, что больше никогда не вернусь в медицину, и оставила свой молоточек, как наследство будущему невропатологу.

Напоследок, за полтора месяца до ухода, мне дали первый и последний выговор. Выговор от высшего начальства получили ещё двое врачей кроме меня: у одного из-за неправильно поставленного диагноза умер на участке больной; другой прогуливал и пьяный засыпал прямо на работе на глазах пациентов. Мне дали выговор, посмотрев на выбор 5 амбулаторных карт с моими записями. Замечания, которые мне сделали, показались мне смешными, годящимися только для вечера юмора, но их приравняли к смерти больного по халатности и пьянству на работе. Я показала амбулаторные карты и выговор заведующей поликлиникой, написала опровержение этого абсурда и отправила его к главному врачу ЦРБ. Заведующая поликлиникой ничего не могла сделать, так как была лишь бесправным промежуточным звеном. Главврач, наверное, выбросил в урну моё опровержение, не читая. Заместитель главного врача по экспертизе Смирнова Л. С., молодой амбициозный доктор, демонстрируя свою дебильность, учила меня делать записи в амбулаторной карте. Например, я писала: "сухожильные рефлексы равномерны – S=D". Это допустимое сокращение: S- sinistra (слева), D – dextra (справа). Она придиралась к другому: надо добавить "на обоих ногах". Я сопротивлялась: "А что, бывают разве три ноги? Их всегда две. Об этом и говорит запись "S=D", то есть сесть и левая, и правая нога, а если бы была одна нога, то записи "S=D" и слова "равномерны" не было бы". Вот в таком ракурсе происходило моё обучение русской грамоте на склоне моей врачебной деятельности, и, как неспособной ученице, мне она и поставила "двойку" – выговор.

Заведующая поликлиникой Борисова Инесса Николаевна на моих проводах была немногословна. Первое, что она сказала: "Светлана Фёдоровна – честный человек". Как хорошо, что это было замечено, и что это главная черта моей личности! Для меня это было главным – не потерять совесть, сохранить честь. Я чувствовала себя птицей, томящейся много лет в клетке, и, наконец, вылетевшей на свободу. Мне не верилось в это, как когда-то не верилось в то, что я получила квартиру. Я как будто тащила на своих плечах горы, и вот, легко. Свобода!

Меня спрашивали, почему же я не доработала двадцать дней?

– Это для отчёта на страшном суде – отвечала я. – Когда Бог призовёт всех к ответу, он спросит у меня, почему я, видя, как мерзко устроена наша медицина, однако, трудилась в ней 30 лет, получая деньги за свою работу. Я отвечу, что трудилась через силу, и даже не смогла доработать до пенсии, и даже ушла досрочно.

Бог возразит мне:

– Но ведь только двадцать дней не доработала.

– Тогда я предъявлю ему свою трудовую книжку и покажу ему запись на другой странице, и он увидит, что я не работала почти два года, питаясь травой, кореньями и ягодами. Об этом следующая глава.