Белла чао (1943)

Глава 19 С маршалом Тито

В Ливно я вернулся элегантный, как рояль — в десантной куртке, брезентовых штанах с карманами, в высоких ботинках и даже в американской пилотке, на которую пришил красную звездочку.

Выписали и выпихнули меня в два счета, как только на фронте началось рубилово со свежими дивизиями Вермахта и поток раненых вырос раза в четыре. И судя по взятию Киева и прочим успехам Красной армии к началу осени, дивизии эти сняли как бы не с Восточного фронта. Или из Греции, откуда фиксировались усиленные перевозки.

Дрались под Фоджей не только на земле, но и в воздухе, боевой авиации совсем не до транспортного самолета и на это раз рейс Бари-Ливно прошел гладко.

— А поворотись-ка, момче! — встретил меня Глиша. — Какой ты смешной! Что это на тебе за мешок? Или так все американцы ходят?

Но пощупали, подергали и оценили — форма свободная, удобная, карманов много, летом не жарко, а зимой можно и свитерок поддеть. Ребят тоже почти всех выписали и специальная группа потихоньку приходила в боеспособное состояние, восстанавливала навыки, обучала новичков, ремонтировала оружие.

Как и всякий город, занятый Верховным штабом и ЦК КПЮ, Ливно превращался в огромное кочевье. Службы и типографии, склады и транспорт, редакции и штабы заполняли здания и выплескивались на улицы — табор друзей, товарищей, сослуживцев и просто знакомых лиц, в котором обычно терялось небольшое число новичков..

Но только не в этот раз. Пока Глиша довел меня до госпиталя, навстречу регулярно попадались партизаны, которых я раньше никогда не видел.

— Откуда столько новеньких?

— Делегаты, — лаконично пояснил Глиша.

Второй съезд Антифашистского вече, люди приехали со всей страны, пробираясь порой с боями.

В госпитале, куда я сдал свою «медицинскую карту», меня ждал облом. Провел я там несколько часов, пока доктор Папо буквально вывернул меня наизнанку, допрашивая про лечение пенициллином. И как, и сколько, и куда колют, и под каким углом, и каждый вопрос не по одному разу, под конец я просто на стенку лез, но Альбина так ни разу и не показалась.

Даже с Живкой не успел словом перекинутся — увидела меня, закрыла рот ладошкой и убежала. Вот и думай, что тут стряслось, пока я в Бари отлеживался.

Еле-еле оторвался от Папо, в наглую спер у него с вешалки халат и пошел искать Альбину. Девчонки-больничарки при виде меня реагировали как Живка — ойкали и тут же растворялись в пространстве, отчего я все больше и больше дергался.

Ну в самом деле, что случилось-то?

Альбину я нашел только в общежитии санитарок, она лежала в одежде на кровати в дальнем углу, накрыв голову подушкой и плакала.

— Аля, — погладил я плечо. — Аля… я вернулся…

Но она только всхлипывала.

— Ты не хочешь со мной поздороваться?

И тут ее затрясло в рыданиях.

В полном трансе я убрал подушку — ну как убрал, пришлось побороться, не хотела отдавать — и увидел, что к левой щеке прибинтован большой тампон.

— Что стряслось? Почему ты плачешь?

Но вместо Али ответила старшая медсестра, дама-гренадер, которую я помнил еще по Жабляку:

— При бомбежке осколком порвало щеку.

— Я теперь некрасивая, — завыла Аля. — Ты меня любить не бу-у-удешь…

У меня прямо к горлу подкатило. Вот кто я — сволочь или нет, брошу или нет? А потом вспомнил — «в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии» и все терзания потревоженной совести утихли.

— Эй, выходи за меня замуж.

Аля затихла, повернулась, поднялась и снова зарыдала, но уже у меня на плече.

В несколько ошалевшем от всего состоянии я вывалился на улицу и попал прямиком в лапы Луки:

— Владо, вот ты где, а я тебя по всему городу ищу! Пошли быстрее!

— Куда?

— В «Сокольский дом»!

— Да объясни ты толком, не тащи как муравей муху!

— Там съезд, вече, Тито будет говорить!

— На ночь глядя?

— Ну да, специально, чтобы бомбардировщики не налетели.

При входе на галерею знакомые патрульные проверили документы, потребовали сдать оружие и тщательно обыскали — береглись, чтобы никто не протащил в зал гранату или пистолет, а то мало ли. Причем опять не проверили рукава, правда, я пистолетик не взял.

В небольшой зал набилось человек двести делегатов, на галерею, наверное, еще столько же зрителей. Пока я разглядывал украшенную флагами Югославии и союзников сцену, Лука нашептывал последние новости:

— В Албании было большое совещание, партизаны со всех Балкан, наши, греки, местные, даже болгары были…

— Болгары?

— Да, их совсем немного, но за них Димитров в Москве. Теперь все действия координировать будем. А еще Джилас и Кардель написали проект демократической республики.

— Республики или республик?

— Унитарной.

— Тише, другови, тише! — раздалось снизу и в зал под аплодисменты вошли члены Верховного штаба.

Выстроенный вдоль сцены хор партизанского театра грянул «Эй, славяне!», Тито устроился в роскошном кресле в первом ряду.

Речей я практически не слушал, да и все речи у коммунистов одинаковые, кто слышал одну — слышал и все остальные, взвейся да развейся, ничего нового. Я больше разглядывал висевший на сцене даже не герб, а скорее эскиз герба: венок, звезда, все по мотивам советских. И портреты — на полотнах шкодливая рука местного художника изобразила Сталина, Черчилля и Рузвельта, но густые усы, бульдожьи брыли и болезненная худоба позволяли опознать каждого.

Потом в уважительной тишине говорил Тито, а я нагляделся на декор и прикидывал, много ли успел сделать. Сколько обучил, сколько спас, сколько нациков прикончил… По всему выходило — правильно я в Аргентину не удрал, умылись фашики кровью. Да и то, что Красная армия на Днепре на два месяца раньше заняла плацдармы, само за себя говорило, уж что Киев брали к седьмому ноября, я помнил. И в этом хоть маленькая, но моя заслуга есть, не говоря уж про кирдык Гиммлеру и захват Лёра. Интересно, икается ли Адику при имени Сабурова, или он обо мне ничего не знает? Завлекательно было бы закончить войну не только с «Партизанской звездой», но и с титулом личного врага Гитлера, там хорошая компания.

После Тито говорили и другие. Что меня сильно удивило — кроме коммунистов и давно примкнувшего к ним попа Зечевича, выступали и члены Хорватской крестьянской партии, и мусульманских организаций и какие-то «независимые демократы». То есть у нас тут не чисто коммунистический междусобойчик, а настоящее широкое движение.

Зал оживился, когда зачитывали проект создания Демократической республики Югославии — с признанием национальных прав всех народов страны, но без национальных республик. Льстила, конечно мысль, что это мои любительские выкладки поколебали марксистские догмы, но вряд ли. Скорее, сами товарищи коммунисты доперли, что маловат у них масштаб играться в «балканский СССР». Или из Москвы подсказали, но это вряд ли.

Далеко заполночь проголосовали за создание Национального комитета освобождения и выбрали «министров» — а что, четников нет, правительство в изгнании своей опоры лишилось, можно не стесняться. Фигу лондонским малость скрасили разрешением вернуться в страну после войны и подтверждением права частной собственности.

Уже под утро, часика в четыре, на трибуну поднялся незнакомый мне член словенской делегации, солидно откашлялся и предложил, наконец, присвоить товарищу Тито звание маршала Югославии.

Зал мгновенно утонул в овациях.

Ну что же, здесь все без изменений и теперь Иосип Францевич получит такую привычную мне приставку перед фамилией.

Сразу же после единогласного голосования перед сценой снова выстроился хор театра и грянул заготовленное:

Уз маршала Тита,

Jуначкога сина,

нас неће ни пакао смест'!

Ми дижемо чело,

Ми крочимо смјело

и чврсто стискамо пест!

С маршалом Тито,

Земли нашей сыном,

Не страшен ни черт и ни враг!

Нам сердце велело

Вперед идти смело

Крепко сжимая кулак!