Белые мыши

13

Биби выбегает за мной из отеля, бежит, стараясь нагнать, по пьяцца делла Репубблика, но я не останавливаюсь. И не оглядываюсь, даже когда она окликает меня. Эта минута разрушит наши отношения, и я не возьмусь с уверенностью сказать, прикидываюсь я или мое поведение имеет реальные основания. Да оно и не важно. Я не могу больше каждую ночь возвращаться в ее номер, лежать, глядя в сводчатый потолок, в постели, слишком вялый, чтобы отзываться на ее смех, с пальцами слишком скованными для ласк. И я перестаю видеться с нею. Или она со мной, потому что я присутствую на четырех показах, в которых она выходит на подиум. В четверг я еду в Милан на шоу «Прада» и «Библос», потом в воскресенье, когда все перебираются, чтобы подготовиться к нашему шоу, из ателье в выставочный центр «Фиера», я вижу ее на показах Роберто Кавалли и Антонио Берарди. В трех из этих показов участвует и Луиза, по два раза выходящая на подиум. На шоу Кавалли она сидит в публике, и мы встречаемся на движущейся дорожке, развозящей людей по гигантскому выставочному зданию.

Не отрывая глаз от длинной вереницы людей, стоящих впереди нас, она спрашивает:

— Ты почему не отвечаешь на звонки Биби?

— Ты знаешь почему.

Долгое время она молчит. Мы стоим плечом к плечу. Идти нам некуда, надо ждать, пока не кончится дорожка. Наконец сестра произносит:

— Так уж случилось, Джейми.

— С другими этого не случается. Мы что, не такие, как все?

— Продукты изгаженного детства.

— Да не было наше детство изгаженным. И близко к тому не лежало. — А если и лежало, я все равно не понимаю, как это может нас оправдать. Когда я рассказываю о нем кому-нибудь, получается сплошная идиллия. Но Луиза всего лишь пожимает плечами:

— Мне оно не нравилось.

— Это не одно и то же. — Я наконец поворачиваюсь к ней и говорю шипящим от гнева голосом. Но мы уже достигли конца дорожки и должны сделать четыре шага, чтобы попасть на следующую. Почему-то, когда идешь в толпе, настоящего спора не получается. Я теряю нить разговора и подхватываю ее, лишь снова ступив на дорожку:

— Дело не в Корнуолле. Тебе просто не нравилось быть ребенком.

— Ладно. Это тоже не объяснение. Просто скажи себе: ДВСНИ.

— Что?

— Дислокация в счет не идет.

Когда мы оказываемся у нового пропускного барьера и у нас проверяют пригласительные билеты, я, еще перед последним эскалатором, намеренно позволяю оттеснить себя от Луизы и теряю ее из виду. В итоге, сижу в зале один.

Что касается «дислокации Луизы», о ней мне известно все. Помимо показов «Прада» и «Библос», она выступила в основном шоу Дольче и Габбана и у Эмпорио Армани. Когда я встретил ее на показе Кавалли, она как раз направлялась в «Фенди» для примерки у Карла Лагерфельда. У нас так много работы с нашей коллекцией, а ателье находится так далеко от города, что большинство этих показов я пропускаю. Впрочем, когда нам присылают приглашения на показы, мы распределяем их между собой, и это позволяет каждому из нас хоть что-то да увидеть. Уже установилось общее мнение — и не только в британской прессе, — что в Нью-Йорке было скучновато, а в Лондоне чуть получше. Мы сами — часть Милана, и потому нам трудно сказать, действительно ли здесь происходит нечто интересное или нам просто пыль пускают в глаза. На показах и приемах только и разговоров о том, что может оказаться превосходным, на что стоит взглянуть, а на что — ни в коем случае. Погода улучшилась, уже начался Миланский карнавал: по улицам слоняются люди на ходулях, их огромные, красочные тюрбаны и шляпы плывут над головами прохожих. Кажется, будто весь город охвачен праздничным настроением. Работающие в ателье Осано женщины приносят это настроение с собой, и, хоть я ни на каких приемах не бываю, слухи мимо меня не проходят. В прессе начинаются разговоры насчет того, что общим для всех дизайнеров стал стиль Лолиты. Именно такую характеристику дает пресса, хотя утверждение это справедливо в отношении далеко не всех, да и то лишь отчасти: девчоночьи пальтишки, несколько трапециевидных платьев, заканчивающихся на уровне бедер, вот, почитай, и все проявления кукольной темы. Один дизайнер продемонстрировал некое подобие передников, другой — своего рода матросский костюмчик. Я вовсе не уверен, что все это сделает в Милане погоду: по-моему, это просто пена, разрозненные попытки возбудить внимание к своим коллекциям. К нашему времени стиль Лолиты уже несколько приелся: куда ни плюнь, везде он — начиная с поп-звездочек подросткового возраста и кончая долговязыми ножками еще не созревших девчонок на обложке каждой второй книги. Возможно, образ Лолиты — это образ начала двадцать первого века, свидетельство надругательства или заботы, ностальгии или эмоциональной честности — в зависимости оттого, кто и как пишет тексты песен или напускает на себя показное стремление переспать с такой вот девчушкой.

Что по-настоящему волнует всех и каждого в ателье, так это — сколько еще дизайнеров намерены прибегнуть к стилю «ампир». Веянья подобного рода безусловно витают в воздухе, а мы никак не поймем — хорошо это или плохо. Конечно, благодаря им Осано приобретет вид не менее современный, чем все остальные. Но с другой стороны, если наши модели не будут выгодно отличаться от прочих, если наши выверты не сработают, мы покажемся совсем уж вторым сортом. Высокие лифы Альберты Ферретти более чем классичны. Вариант «Прада», обрезанный до длины мини-юбки, действительно, если быть честным, напоминает кукольные платьица.

Я заметил и другую тенденцию. Число англичан, которые присутствовали в «Принчипа», оказывается, и впрямь соответствует числу английских дизайнеров, выставляющихся в Милане. Антонио Берарди британец — как и дизайнер «Библоса». «Боттега Венета» управляется по преимуществу англичанами. В «Армани», в особенности у Эмпорио Армани, их тоже хоть пруд пруди. Обосновавшиеся в Лондоне София Кокосалаки и Луэлла Бартли показываются в Милане обе. В то же время и Александр Маккуин присутствует здесь en masse[21] — вся его компания приехала знакомиться с новыми своими деловыми партнерами, с «Гуччи». Похоже, насчет невозможности быть одновременно и дизайнером, и англичанином я ошибся. Не исключено, что нарождается новое поколение.

Создается даже впечатление, будто определенного рода англичанство приобретает влияние. Я то и дело слышу разговоры о Джин Мьюир, о ее стиле — даже о том, что ее дом, возможно, купит одна из крупных компаний. Становится очевидной и другая разновидность английского влияния. Уверяют, что показанная Томом Фордом в Париже коллекция YSL вдохновлена английским портным Томми Наттером, тем самым, что сделал белый костюм Джона Леннона и подвенечное одеяние Бианки Джаггер. Я слышал также мнение, что-де основы принятого Дольче и Габбана стиля новых хиппи заложил Биба. Говорят, будто и «Прада» опирается и на Биба, и на Осси Кларка, еще одного английского дизайнера шестидесятых — семидесятых годов. Не знаю, действительно ли для британцев настало время с оптимизмом взирать в будущее. Однако в ателье Осано все твердят, что мне следует почаще появляться на людях, разговаривать с английскими дизайнерами, работающими на другие дома. Я этим советам не следую. Даже если бы я и хотел побывать на всех показах, у меня все равно не нашлось бы на это ни минуты. С каждым новым днем я трачу на нашу коллекцию все больше и больше времени. В пятницу я даже ночевать остаюсь на работе. Когда заканчиваешь в три утра, в город возвращаться бессмысленно. В воскресенье, несмотря на то, что большая часть коллекции уже свезена в «Фиера», двое из нас продолжают работать в ателье, — нам еще и прерываться приходится, поскольку каждому необходимо побывать на двух показах. Заканчивается все тем, что я укладываюсь спать на полу кабинета Осано, а Ронда, девушка из Уэллса, — на диване.

В девять утра прикатывает, чтобы забрать меня, Ронду и последние наряды, грузовой фургон. В «Фиера» мы попадаем к одиннадцати. Показ назначен на три, так что всем уже кажется, будто мы запоздали, будто потратили слишком много времени на погрузку. Моделям велено было прийти к одиннадцати, но до сей поры появилась всего одна. Осано прикатил в «Фиера» прямо с квартиры и прождал, практически в одиночестве, так долго, что нервы у него теперь основательно натянуты. Он продолжает заниматься тем же, чем занимался вчера, — руководить плотниками и техниками. В отличие от парижских, эти выглядят сверхрасторопными. Подиум выкрасили заново еще позапрошлой ночью, свежая краска уже подсохла, все нужные Осано декорации — подобия триумфальных арок — уже собраны, их осталось только установить.

В полдень, за сценой. Две парикмахерши, гримерша и маникюрщица трудятся над нашей одинокой моделью. Это нервная пятнадцатилетняя литовка, совсем не говорящая по-итальянски и кое-как — по-английски. Увидев на прикрепленной к стене пробковой доске свою фотографию, она страшно пугается, потому что не сразу замечает рядом со своей фотографии других пятнадцати манекенщиц с подписанными под каждой именами. Я провожу какое-то время, помечая наряды, предназначенные для каждой из них, — на самом-то деле пора уже начинать примерки. Обнаружив, что меня закрепили за Биби и Луизой, я перевешиваю бирки. Если уж и заниматься с кем-то примерками, пусть это будет Аманда ван Хемстра. Ей, надо думать, сказали, что я злюсь на нее за распространение дурацких слухов. И если она в это поверила, мое поведение не покажется ей слишком странным.

В час дня, всего за пару часов до начала, появляются, все сразу, шесть моделей — каждая со своей историей о том, по какой причине она опоздала да как спешила. Понедельник — самый напряженный день во всей заканчивающейся завтра двенадцатидневной миланской Неделе моды, день последних волнений и суматохи. Теперь, когда у нас есть наконец манекенщицы, которыми мы можем заняться, шум усиливается, за сценой полным ходом идет обмен сплетнями. Остальные восемь девушек пока не пришли, но мы, похоже, и без того работаем на пределе наших возможностей. Последние модели появятся в половине третьего, до этого времени мы как-никак, а справимся. Единственная явившаяся в срок девушка неподвижно сидит на стуле — слишком испуганная, чтобы шевельнуть головой, рискнув тем самым разрушить высоченный начес, едва способная дышать, потому что ее «ампирное» платье снабжено для пущей пикантности мини-корсетом. Корсет-то надет поверх платья, она могла бы его и снять, если бы захотела, но никому не пришло в голову сказать ей об этом. Я бы и сам сказал, однако девочка робко лепечет что-то по-литовски в сотовый телефон, и я решаю ей не мешать.

Одна-две из новопришедших манекенщиц слегка на взводе, интересно, в каком состоянии явится Луиза? Хорошо хоть, что показ у нас дневной и все настолько заняты, что напиться в хлам никто попросту не успеет. Аманда появляется раньше Биби и Луизы. Я подхожу к ней одновременно с Рондой, которая приятельски расцеловывает ее в обе щеки. Вот уж не думал никогда, что эти двое знакомы да еще и дружат. Я говорю, что могу заняться Амандой, но Ронда отвечает:

— Нет, милый, все в порядке. У нас с Манди есть о чем поболтать.

Ронда уходит за одежную стойку, а я спрашиваю Аманду, как она себя чувствует.

— Отлично. Я слышала, ты на меня злишься.

— Глупости.

— Ну так будь с Биби поласковей, ладно?

Я киваю и отхожу, чтобы еще раз перевесить бирки. Теперь я думаю заняться Биби, но уж никак не Луизой.

Мой способ управляться с любыми проблемами, способными довести меня до слез или нервного срыва, состоит в том, чтобы не позволять чувствам выходить за пределы сколь возможно более узкого коридора. Метаться от крайности к крайности я не желаю, я хочу стоять там, где стою, в тесной и темной юдоли, отведенной для тех, кто вставляет родным сестрам. Но когда я подкалываю булавками подол платья Биби, она высится надо мной, оставаясь такой холодной и напряженной, что я начинаю думать, как бы согреть ее, как бы снова сделать счастливой.

— Биби…

— Что? — невыразительно, непреклонно.

— Я не уверен в длине подола.

— Какая разница?

— Давай я позову Осано и спрошу, не укоротить ли эту штуку. — В голове у меня вертятся кукольные платьица «Прада» — нам, может, такие короткие и ни к чему, однако Биби достаточно высока и стройна для чего-то в подобном роде. Спрашиваю ее об этом.

— Я всего только вешалка.

— Мне нужно знать твое мнение.

— Ты его не узнаешь.

Я опускаюсь на пол, голова моя оказывается ниже ее колен. Пожалуй, более жалкой позы мне уже не принять. И говорю Биби:

— После показа все будет по-другому.

— Поздравляю.

Я гляжу на нее снизу вверх.

— Я был почти на всех твоих выступлениях. Мне хотелось видеть тебя. Я просто совсем замотался.

Биби опускает на меня взгляд. Еще не теплый, но все же смягчившийся. Я провожу сзади пальцами по ее икре. Однако Биби молчит. Говорить должен я, а сейчас уже поздновато валить все на работу и необходимость ходить по показам. Это она уже слышала, и слишком часто. Повисает долгая пауза. Не могу я заполнить ее враньем или даже полуправдами. Однако и ничего другого тоже сказать не могу.

Наконец губы мои приходят в движение.

— Мы могли бы завтра ночью уехать спальным вагоном в Париж. Только ты и я.

Она качает головой. Я понимаю, это мой последний шанс: дальше давить на нее нет никакого смысла, остается просто-напросто покончить с подолом и перейти к следующей примерке.

И тут Биби произносит:

— В последнюю ночь Милана? Ты не найдешь ни одного свободного купе.

Это-то я знаю. Я уже заказал себе билет через Осано. Поэтому киваю и лепечу:

— Что-нибудь придумаю. Я должен ехать вместе с Фрэдом, но он не станет возражать против самолета.

Пытаюсь припомнить книги и фильмы, в которых влюбленные ехали в спальных вагонах. Последние несколько секунд в «К северу через северо-запад», некоторое количество эпизодов в фильмах о Джеймсе Бонде. Еще вспоминаются «В джазе только девушки» и Джим Кэри в «Я, снова я и Ирен». И «Человек, который преследовал Рипли» Патриции Хайсмит. Все это не очень вдохновляюще.

— Прошу тебя, Биби. Я хоть смогу излить тебе душу по дороге.

Она наконец кивает, хоть и медленно.

— Я подумаю.

Обещание все рассказать Биби не выходит у меня из головы до конца примерок. Конечно, всего я ей рассказывать не собираюсь. Пока я работаю, в голове у меня мутнеет от бешеного темпа, в котором совершается все вокруг, а пальцы между тем движутся сами собой. Я нашел способ изменять швы прямо на манекенщицах, так что об этом мне думать не приходится. И окружающее мельтешение понемногу приводит меня к мысли не откровенничать с Биби. Быть может, я действительно мог бы открыться ей. Отвертеться от разговора в поезде не удастся, придется что-то ей рассказать, чтобы хоть как-то выправить наши отношения. В свою способность довериться ей целиком я, конечно, не верю, но возможность такая существует. Я мог бы сделать это. Предполагается, что человеку бывает необходимо выговориться — какую книгу ни открой, там обязательно об этом написано.

Осано кружит по комнате, стараясь оставаться в курсе всего, что здесь делается. Я чувствую общий ритм нашей работы, расторопность Осано, беззаветную теплоту его отношения к нам. С моделями он ласков и добродушен. Более того, он сегодня в очках и даже присаживается на корточки, чтобы осмотреть каждый шов. А по завершении осмотра девушки помогают ему подняться. Осано подчеркивает, что важно не только то, как туалеты будут выглядеть на подиуме. Когда за сцену придут редактора модных журналов, они изучат платья во всех подробностях. Я предлагаю ему оставить всю одежду на улице и позаботиться, чтобы ее украли прежде, чем у критиков появится возможность разорвать ее в клочья.

Осано говорит:

— У меня хорошие новости. Похоже, сделка заключена.

— Ты получил субсидии?

Кивок:

— И очень немалые.

Он оглядывается — не то на одежду и манекенщиц, не то желая удостовериться, что нас никто не слышит.

— Это шоу, оно будет посредственным, но и пусть его. Посредственное означает всего лишь среднее. А в Париже все пойдет на лад. За последние двадцать лет наше будущее никогда еще не было более радужным.

Я следую за его обегающим комнату взглядом. Кэти, которая, как мне известно, Луизу на дух не переносит, закалывает на ней вечернее платье. Луиза источает холодность. Пока Кэти ползает вокруг нее по полу, Луиза стоит, вытянувшись в струнку, прихлебывая из бокала шампанское и куря сигарету. Да не просто сигарету, а в мундштуке. Глазам своим не верю — в черепаховом мундштуке длиной сантиметров в десять: более отчужденной она никогда еще не выглядела. Но вот она вынимает мундштук, говорит что-то, — пауза, и Кэти пригибается к полу от смеха. Возможно, Луиза просто решила воспользоваться вторым своим шансом стать преуспевающей моделью, взяв на вооружение подобие грациозности.

Нечего и сомневаться, карьера Луизы опять на подъеме. Мне даже передали недавно ее шуточку насчет того, что теперь она зарабатывает больше, чем когда бы то ни было, потому что ей не приходится отстегивать агентству комиссионные. Агентств, желающих снова подписать с ней контракт, уже хватает: показ «Фенди» положил конец всем сомнениям на этот счет. А что возвратило ее в первые ряды? Дурацкая сплетня Аманды. Не знаю, с какой стороны это характеризует индустрию моды.

Я мог бы, разговаривая с Биби, слепить из сплетен и слухов некое подобие правды. Смягченное, этакий схематичный набросок нашей с Луизой истории, передающий общее ее настроение, но никак уж не подробности. Оно помогло бы объяснить Биби, отчего я так расстроился, когда обо мне и Луизе поползли слухи. Я мог бы сказать Биби, что Луиза чувствовала себя лишенной чего-то, принадлежавшего к нашей докорнуоллской жизни, чего-то, по чему я никогда не скучал, поскольку был для этого слишком мал. Что Луиза, пытаясь подыскать замену утраченному, стала использовать меня как сочетание уютного одеяла с модным аксессуаром. Все это я безусловно мог бы скормить Биби. Вот только не понимаю, зачем ей это рассказывать, — предполагается вроде бы, что всякая исповедь должна иметь терапевтический эффект, а я не вижу, чем может помочь мне такой разговор. Я не уверен даже, что это правда: нет, я, конечно, надеюсь, что так оно и есть, но ведь это мое понимание произошедшего, и выразить его вслух значит произвести переоценку нашего детства. А к подлинным-то фактам мы при этом и близко не подойдем, потому что зайти в моей исповеди так далеко я не решусь никогда.

Можно придумать рассказ и получше — дескать, в детстве меня использовали в качестве модного аксессуара, и я построил на этом мою жизнь. Это позволило бы объяснить, почему я оказался здесь, в «Фиера», с карманами, полными булавок и шпулек. Должна же существовать причина, по которой именно я тут портняжничаю, подшивая сметки и спинки жакетов, чтобы подчеркнуть талии женщин, причина, по которой я развил в себе умение выявлять или скрадывать их зады. Что ни говори, а это дано не каждому. Но и такой рассказ мне не нравится, поскольку не объясняет, при всей его гладкости, почему мне вообще интересно все это: существует же разница между одаренностью пальцев и одаренностью сердца. Кто возьмет на себя смелость сказать, что я не мог бы управлять вместо этого яхтой, или преподавать французский, или стать профессиональным скейтбордистом?

Я продолжаю репетировать разговор, который может состояться между мной и Биби en route[22] в Париж, а манекенщицы тем временем приступают к репетициям проходов. Теперь у нас звучит музыка церковная — запись не идеальна, но все лучше рока или танцевальной дребедени, в которых Осано ничего не смыслит и потому не может соотнести с ними свои работы. Идея такая: когда публика поймет, что слышит классическую музыку, она и коллекцию начнет воспринимать как выполненную в классическом стиле. Впрочем, для парижских показов у нас имеется мысль посвежее — северная и восточноафриканская музыка, которую никто еще никогда не использовал. Пока же Биби величавой поступью проходит под хоровое пение между колонками, и у меня возникает чувство, что нынешний показ будет совсем не плох. Может, и посредственным, но хорошим. И, раскачиваясь по дороге от успеха в Милане к предвкушениям Парижа, я расскажу Биби, как я…

Когда в зале гаснет свет, разного рода возможности еще бултыхаются у меня в голове. Выглянув из-за кулис, я вижу челку Сьюзи Менкес, сидящей с записной книжкой на коленях. Международных знаменитостей в зале нет. Не исключено, впрочем, что присутствует куча итальянских. Снова звучит музыка. Биби готова, ей выходить первой. Я шепчу ей: «Удачи», — и она выходит.

Фотографы пристроились на высоких помостках. Когда Биби приближается к ним, начинают сверкать вспышки, я вижу лишь ее силуэт — подобный статуе, как она и задумала. Ткань струится вокруг нее. Выходит следующая модель, Биби разворачивается, идет прямо на меня. Лицо ее лишено выражения, но не надменно. Осано, обращаясь ко всем перед показом, несколько раз повторил слово «украшение», вот им-то Биби и выглядит. Стоит ей ступить за кулисы, и маска соскальзывает с ее лица.

— Ладно. Я поеду с тобой в Париж.

Я улыбаюсь, произношу одними губами: «Спасибо», а в голове опять вертится: «Что же я все-таки буду говорить, когда мы останемся наедине?»

Вот и Аманда уходит на подиум, помахивая руками, — по стилю она больше, чем Биби, напоминает воинствующую святую, платье на ней ярко-красное.

Отходя от кулис, ловлю улыбку Луизы — ласковую. Все идет хорошо, мы подготовились гораздо лучше, чем к показу в Париже. На Луизе одно из самых эффектных наших платьев: легкая ткань лежит свободными складками только вокруг грудей, плотно облегая все остальное тело по диагональным линиям. При первых же шагах Луизы в направлении подиума тело и платье сливаются, с каждым шагом, с каждым ударом ее острых каблуков ткань то натягивается, точно веревка индийского факира, то ослабевает. Луиза даже не останавливается в конце подиума, когда начинают сверкать фотовспышки, но продолжает мерцать, ворс ее шелков кажется волоконцами веревки, ловящими, изгибаясь, свет.

Рядом со мной возникает Фрэд. Заметив его тень, я оборачиваюсь. Он улыбается, произносит:

— Здорово.

Если ему и известны планы Осано на будущее, он это скрывает.

— Фрэд, ты не мог бы отдать Биби свой билет на поезд?

— А мне что прикажешь делать?

— Полетишь самолетом.

Фрэд кивает и улыбается снова:

— Нет проблем. Ты это заслужил.

Одна за другой выходят еще четыре девушки, потом снова Биби, за нею, отпустив ее до середины подиума, Луиза. Я возвращаюсь к вешалкам, проверяю последние платья. Осано со мной, на сей раз он в чистом костюме. Каждой проходящей мимо модели он желает удачи и говорит, что она прекрасна. Никогда не видел его в такой форме, таким внимательным ко всему вокруг.

Наступает черед последнего дефиле, все пятнадцать моделей гуськом выходят на подиум. Публика хлопает — на мой, во всяком случае, слух, восторженно. Девичья колонна, дойдя до конца дорожки, разворачивается и идеальной поступью направляется назад. Осано готов выйти на поклоны. Из-за кулис он выкатывается, странно взмахивая руками. Возможно, это его фирменный жест, я его на поклонах еще не видел. Тут он ладонью манит кого-то на подиум. Я не понимаю, в чем дело, но Луиза берет меня под руку, и до меня доходит — мне предстоит выйти на всеобщее обозрение.

Пока я иду в направлении аплодисментов и вспышек света, какая-то часть меня думает, что я заслужил это не больше, чем Кэти или Ронда — да любая из наших женщин, — но я все равно иду. Мы уже на середине подиума, я поворачиваюсь к Луизе, чтобы разделить с ней этот миг, и тут она подмигивает и подставляет мне губы для поцелуя. Вспышки камер походят на замедляющие время посверки стробоскопа, мягкие губы Луизы не отникают от моих несколько долгих секунд. Я соображаю, что неведомо как обратился в часть шоу, и именно в ту, что называется шоу-бизнесом, и, отрываясь от Луизиных губ, гадаю, что запечатлели камеры — капитуляцию или панику?