Белые мыши

2

Осано смотрит на меня, на мою руку. По телу его пробегает дрожь, но он с ней справляется. И спрашивает, уже почти без крика:

— Это ведь не твой пиджак?

— Это пиджак Фрэда, — сообщает Биби.

Так зовут человека, давшего Луизе номер Стэнова мобильника. Интересно, пиджак я у него спер или как? Не то чтобы это походило на мое обычное поведение, но ведь и я вчера на себя обычного не походил.

В голове моей вдруг возникает новая картина. Я вспоминаю ветер с дождем, хлеставшим, когда мы покидали прием Осано. Двери пивного бара, из которого нам предстояло выйти, отделяли от ожидавшего нас лимузина пятьдесят футов сплошного ливня. Мы топтались в дверях, и Биби обеими руками обнимала меня за поясницу. Дождь окрашивал порывы ветра в синевато-серые цвета, наполняя воздух драконами из японских комиксов. Кто-то набросил мне на плечи пиджак, прикрыв заодно и Биби.

Если пиджак принадлежит Фрэду, значит, Фрэд его на нас и набросил.

Я все еще держу пистолет в руке.

— И что мне с ним делать?

— Верни Фрэду, — говорит Биби. — Джанни, у тебя нет сигареты?

Голос ее так спокоен. Трудно сказать, то ли она относится к огнестрельному оружию со свойственной американцам беззаботностью, то ли ее научили этому мирному тону на каких-нибудь курсах психотерапии или самоусовершенствования. А может быть, сигареты для нее важнее опасных для жизни ситуаций.

Я говорю ей, что никакого Фрэда не знаю.

— Да знаешь, конечно, — отвечает она. — Убрал бы ты его куда-нибудь, а?

Я киваю. Иду в ванную, беру самое маленькое полотенце и заворачиваю пистолет. Сбоку у него что-то вроде скользящей задвижки, предохранитель, наверное, но прикасаться к ней мне не хочется. Надеюсь, завернутый, он не выпалит ни с того ни с сего.

Одежда моя отыскалась под ванной, за одной из ее львиных лап. Когда я, приняв душ и почти одевшись, возвращаюсь в спальню, Биби с Осано уже спокойно покуривают. Я снимаю трубку телефона у кровати. Осано оборачивается ко мне:

— Скажи сестре, что мне нужно с ней поговорить.

Звоню сладкоголосой дежурной и прошу соединить меня с Луизой Гринхол. Французский мой она понимает, но переспрашивает фамилию; я сооружаю нечто вроде «Грин'ах» с подобием мягкого магрибского покашливания в конце. Раздается щелчок — меня соединяют, — затем шесть длинных гудков. Для гостиничного номера, в котором невозможно удалиться от телефона дальше чем на три скачка, что-то долговато. Я почти уже вешаю трубку, ей остается проплыть до рычага от силы миллиметр, когда на том конце отвечает женщина.

Выговор у нее североевропейский, это все, что о нем можно сказать. Я знаю, как быстро сестра перенимает любой акцент, однако со времени последнего нашего разговора прошло всего-навсего полчаса. Спрашиваю Луизу.

— Луиза идет, да?

Видимо, это означает, что мне следует подождать. Минуты две-три я держу трубку, пошаркивая босой ступней по шелковистому шерстяному ковру. На мне почти вся моя одежда плюс пиджак Фрэда с моей записной книжкой в одном кармане и мобильником Стэна в другом. Завернутый в полотенце полуавтоматический пистолете никелевыми накладками засунут справа под мышку. Туфель вот, правда, нет. Не знаю, куда они подевались.

Биби сидит на кровати, обнимая подушку, чтобы не то согреться, не то прикрыться. Осано оседлал стул, отодвинув его от письменного стола. Орать он уже перестал. Возможно, Биби своим ровным терапевтическим тоном пыталась успокоить не столько меня, сколько его.

А может, Осано утихомирил дымок ее сигареты. Одеваясь, я через открытую дверь ванной слышал их разговор. Осано расспрашивал Биби о последних нью-йоркских новостях — об американских дизайнерах, в особенности о тех, что везут коллекции в Париж. Биби отвечала околичностями, обтекаемыми фразами типа: «Том, похоже, действительно нашел свой стиль. Говорят, некоторые его вещи очаровательны»; или: «Марк это Марк, ты же знаешь, у него глаз наметанный».

А если послушать Осано, начинает казаться, будто главная беда других дизайнеров в том, что они моложе его. Осано хоть и кивает, соглашаясь с Биби, но ловко вставляет замечания вроде: «Как подумаешь, что он, в его-то годы, уже начал дудеть в одну и ту же дуду…», и обращает ее нейтральные фразы в осуждающие. Биби, например, говорит о ком-то, что он человек новый, а Осано добавляет: «Да, зрелости им не хватает». А услышав, что показ коллекции Паффом Дэдди «Шон Джон» будет вживую транслировать телевидение, Осано напрягается, но произносит только: «Будем надеяться, что он сейчас не в тюрьме». У меня такое чувство, что Осано мог бы, если б захотел, сказать куда больше. Во всей красе его стервозность обнаруживается, когда он отзывается об одном дизайнере как о «несостоявшемся мальчике по вызовам, слишком уродливом, чтобы торговать своей задницей».

Осано начинал совсем молодым, ему в то время было всего на пару лет больше, чем мне сейчас. Когда Луиза два года назад стала выступать в его показах, я порылся в книгах по дизайну одежды и нашел фотографии его коллекций семидесятых годов. В них присутствовала распаленная чувственность — качество, которое Осано впоследствии, похоже, утратил. Он использовал африканские орнаменты, экзотические меха и перья, надевал на своих манекенщиц парики с растами и негритянскими косичками. В весенне-летних коллекциях было полным-полно бикини и головных повязок, разрисованных тропическими цветами. Для осенне-зимних он создавал африканские балахоны с огромными тюрбанами или шелковые, с разрезами до бедер, открывавшими взгляду белье в зебровую полоску. Его манекенщицы смахивали на Бианку Джаггер, Дайану Росс или Донну Саммер, воплощая, соответственно, идеи Осано по части высокой моды, прет-а-порте и смешанных коллекций. Мешанина влияний выплескивалась за пределы эклектики, однако коллекции Осано переполняло чувство, пусть даже то было чувство двадцатипятилетнего помешанного на черных женщинах итальянца, которому сколько баб ни дай, все будет мало.

Теперешние его коллекции делает словно бы совсем другой человек. Возможно, у Осано в конце концов выдохся половой инстинкт, возможно, ему просто стало неинтересно. То, что он с трудом отличает мужчину от женщины, его, видимо, не заботит. Но возврат к моделям семидесятых уже невозможен: его полосатые негритянские хламиды определенно были ошибкой.

Из трубки наконец вырывается рявканье Луизы:

— Ты, я смотрю, не торопишься. В чем дело?

— Забыл, в каком ты номере.

— Четыре, один, шесть.

И тут я слышу голос женщины, с которой говорил чуть раньше. Не знаю, всерьез ли Осано уверял меня, что Луиза подалась в лесбиянки. Но сестра, когда она в последний раз звонила домой, рассказывала о модели по имени Аманда ван Хемстра, и я теперь вспоминаю, что Осано вломился в наш номер, разыскивая Аманду.

Луиза хрипит:

— Отвяжись от меня, манда!

Это она не мне. Собственно, разговор со мной она закончила. Когда я вешаю трубку, из нее доносится какой-то непонятный грохот.

Я выбегаю из номера и несусь по коридору, проскальзывая босыми ногами по разделяющим ковры участкам деревянного пола. Уже на лестнице четвертого этажа я слышу сестру, рычащую:

— Да плевать мне на это! Не лезь ты ко мне со своими убогими, замудоханными передрягами!

Толчком распахиваю дверь. Луиза в старомодном пеньюаре, словно выдернутом из фильма тридцатых годов. Этакая подружка гангстера — зубчатое декольте ее спускается так низко, что видна косточка между грудями. Для полноты образа лицо разукрашено потеками туши, смазанной с ресниц вместе со слезами. Если бы я развернул пистолет, то пришелся бы в этой сцене в самую пору. Я умею подворачивать верхнюю губу точь-в-точь как Хамфри Богарт. Но я лишь замираю на пороге, слушая, как Луиза поносит другую женщину, поносит на все корки.

Я ожидал, что женщина эта попытается смыться, но ей, видать, все до лампочки. На сестру она и не глядит — отворачивается от нее, присаживается у туалетного столика, маленькими глоточками прихлебывая шампанское прямо из бутылки. Луиза замолкает, оборачивается к двери и, прежде чем взгляд ее обретает осмысленность, некоторое время смотрит сквозь меня. Затем хватается за ворот пеньюара, стягивает его до самых колен и убегает в ванную комнату.

Я был прав: женщина, разглядывающая меня в зеркале туалетного столика, это Аманда ван Хемстра, бельгийская манекенщица, которая за последний октябрь так примелькалась в репортажах о весенне-летних коллекциях, что и люди, за модой не следящие, знают теперь, кто она такая. Даже если бы мне ни разу не попадались в журналах ее фотографии, даже если бы я в жизни не встречал манекенщиц, увидев Аманду, я бы сразу понял — модель. В ней ощущается некая законченность, а красота ее столь многим обязана костной структуре, что кажется несокрушимой. И не важно, что волосы ее жидки и безжизненны, как у женщин с колясками, которые с раннего утра выстраиваются в очередь за детским пособием.

Аманда подходит ко мне. Она не выглядит ни пьяной, ни обдолбанной. Просто подходит, причем так, что в движении участвует все ее тело. Говорит она с акцентом, который я расслышал по телефону, — теперь понятно, с каким: с фламандским.

— Привет, братишка. Неплохо тебя встретили, верно?

Наклонясь, Аманда лобызает меня в обе щеки. Я ощущаю легкий душок темного табака и свежий аромат мыла, создаваемый скорее основным тоном ее духов, нежели чем-то, имеющим отношение к телесной чистоте. Затем Аманда удаляется. Опускаюсь на кровать, оглядываю номер. В нем полно всякого гостиничного сора: суши с торчащими из него окурками, бутылки на полу.

Подняв глаза, я вижу Луизу, она стоит, глядя на дверь, которую закрыла за собою Аманда.

— С этой все, хоть сейчас в клинику.

— Ты-то как, Лу?

— Нормально. Это у нее проблемы, у сучки.

Глаза наши встречаются — впервые со времени моего приезда в Париж Луиза вглядывается в меня. Не могу сказать, любовницы ли они с Амандой, присутствовал ли я сейчас при разрыве. Знаю только, что Луиза давно уже не была счастлива.

Говорю:

— Я ее узнал.

— И знаешь почему? Потому что она побывала в постели у каждого фотографа и каждого продюсера Европы. Так она завоевывает прессу. Просто дает ей. — Луиза помахивает из стороны в сторону подолом халата, для пущей доходчивости покачивая бедрами.

В последние два года Луиза почти не снималась. Работала все больше на показах. Вчера она прилетела из проведенного в Нью-Йорке отпуска, а когда показы кутюрье здесь закончатся, она отработает на выездах Недели мод там и сям, потом вернется в Нью-Йорк, оттуда смотается в Лондон и Милан и снова приедет в Париж, на показ коллекций прет-а-порте. Два месяца выдадутся тяжелыми, зато остальные десять заняться ей будет практически нечем. Университет Луиза несколько лет как бросила, и сомневаюсь, что она когда-нибудь снова пойдет учиться; пока она проводит время, оттягиваясь со своими лондонскими друзьями. Уж и не помню, когда она последний раз виделась с мамой. И денег она не зарабатывает. Если бы не подворачивающаяся время от времени работа у Джанни Осано — выступления в его миланском салоне или его же магазине в Нью-Йорке, — она не стала бы международной моделью. Даже за пределы Англии не выбралась бы.

Луиза начинала в подростковых журналах вроде «Ровно семнадцать» или «19», появляясь почти в каждом номере. Большие, только что не выпученные голубые глаза ее выглядели на обложках, как оттисненные. Однако три года назад она перебралась в агентство Форда, а там сказали, что ей следует сменить стратегию. Нужно, чтобы редактор поработал над ней, привел ее в соответствие с общим стилем журналов агентства, кроме того, ей хорошо бы похудеть. Луиза надеялась в первые же полгода занять место Кейт Мосс, но что-то не заладилось. Как и вчера вечером, когда трансвестит в «Ля Квин» показал мне список приглашенных, я начинаю подозревать, что в агентстве Луиза не приживется. Что она попала в беду.

Сестра подходит ко мне. Мы обнимаемся. Луиза спрашивает:

— Что это было с тобой вчера?

— Да так, немного ушел в себя.

Мне не хочется рассказывать, как поступил со мной Стэн. И вообще о наркотиках говорить неохота. При всякой нашей встрече с Луизой я рано или поздно вижу, как она опускается на колени у столика с выпивкой и насыпает дорожку кокаина. Ей такие штуки нипочем, она способна выдержать и кое-что покруче. Не понимаю. Я рядом с ней кажусь просто-напросто слабаком.

— Вечером ты выглядел совершенным зомби, — говорит она. — Хотя, по-моему, ты и сейчас под кайфом.

Я киваю. Наверное, под кайфом — проснулся рядом с девушкой, в памяти одни обрывки. В голове вертится столько разрозненных воспоминаний, что, скорее всего, хотя бы часть их должна иметь отношение к реальности. Я всегда любил целоваться и вроде бы припоминаю сейчас вкус Бибиных губ, однако мне не удается привязать каждое наше объятие к определенному часу и даже дню. Задним числом можно сказать, что грибы, возможно, сослужили мне ночью хорошую службу. Может, я и прием Осано благополучно пережил только потому, что обратился в забившегося в угол, увлеченно играющего с собственными пальцами интроверта. Видимо, потому и Биби нашла во мне что-то интересное.

— Да, но что подумает о тебе Джоди Кидд? — произносит Луиза. — Ты даже не позавтракал с ней, урод.

— Это не Джоди Кидд, ее зовут Биби.

— А то я не знаю, — отвечает Луиза. — Болван!

Разумеется, знает. Просто дразнится, вот только тон ее так быстро меняется с трагического на грубый, что я не понимаю — то ли смириться с ним, то ли попытаться выяснить, что ее так расстроило. Луиза вечно твердит, будто я аутист, но что я могу поделать, если смена ее настроений приводит меня в оцепенение?

Так что я говорю:

— Я не завтракаю с Биби, потому что ты велела мне прийти сюда.

Это я пытаюсь свалить всю вину на Луизу, однако тут же и признаюсь, что, как только у нас в номере появился Осано, меня обуяло желание удрать.

— Он бушевал. Принял меня за тебя, потом Биби за мальчика и понес какую-то чушь насчет педерастов.

— Он принял тебя за педа?

— Принимал, пока я не наставил на него пистолет.

Луиза хохочет. Она же не знает, что это правда.

— У Осано бзик насчет гомиков, — говорит она. — Думает, он единственный нормальный дизайнер, а прочие гомики и только мозги публике пудрят. Шучу. Нет, Осано чем-то напуган, это точно.

Луиза перебирает на прикроватной тумбочке сигаретные пачки, отыскивая не пустую. Никакого желания подводить под предрассудки Осано теоретическую основу я не питаю, однако и сам временами задумываюсь, почему среди дизайнеров так много голубых. Как-то не похоже, что я в скором времени проснусь и обнаружу, что тоже поголубел. Вот я и гадаю, нет ли у них какого-нибудь преимущества перед натуралами. Ну, например, желания их не томят, и оттого они обретают способность видеть женщин совсем в ином свете. И вместо того чтобы затаскивать их на пьедестал или обращать в стриптизерш, помогают им подавать себя по-новому.

Луиза отыскивает в смятой пачке «Мальборо» сигарету, расправляет ее, чтобы закурить. Зажигалки у нее нет. Я замечаю на тарелке с суши картонную книжечку спичек, беру ее, подхожу к Луизе.

Она говорит:

— Да, напуган до усеру. И если Осано рухнет, что будет со мной?

Я отдираю спичку и, чиркнув, зажигаю. Поднося спичку к сигарете Луизы, спрашиваю:

— У тебя неприятности с агентством?

— Они со мной даже работать не начали, — произносит Луиза, затягиваясь. — Меня выставили, лапушка. Так и вижу скорое их уведомление: «Пока мы уделывали эту модель, ни одно животное не пострадало».

— О господи, Луиза! Представляю, что ты должна чувствовать.

— Ярость.

Она откладывает сигарету. Только-только закуренную. Возможно, раз уж она облачилась в пеньюар тридцатых годов, курение для нее сейчас не более чем киношный жест — быстрый глоток никотина, и сигарета нервно гасится. Это у нее здорово получается.

— Ты не мог бы побыть сегодня со мной?

— Конечно. Мне только нужно встретиться со Стэном, а потом мы бы подвалили к тебе.

— Нет. Ты нужен мне на весь день.

Ну, значит, придется остаться. Раз так, то так, и может быть, в течение дня мне удастся выяснить, что творится с Луизой. Но все-таки повидать Стэна необходимо. Я должен бы злиться на него за грибы, а вместо этого чувствую себя виноватым в том, что бросил его. Как он справится с Парижем, понятия не имею. По-французски он не говорит, а из-за дислексии даже в карте метро разобраться не сможет. И еще проблема — уже моя: у Стэна ключ от ячейки на Северном вокзале, в которой лежат наши сумки.

Говорю Луизе:

— Ладно, остаюсь.

Она возвращается в ванную. Я кричу ей вслед:

— Только мне нужно со Стэном поговорить!

— Фрэд оставил номер в блокноте под телефоном, — отвечает она из-за двери.

Придется попросить всех, чтобы не упоминали при мне имя Фрэда, во всяком случае, пока я не верну ему пистолет. Не знаю, что тому виной — его имя или каша у меня в голове, — но только я беру трубку и набираю номер Стэна.

Мобильник в моем кармане начинает звонить. Чувствуя себя полным идиотом, затыкаю его и кричу Луизе:

— Как узнать номер молодежной гостиницы?

Голос ее не перекрывает шума воды. Я слышу, как Луиза переключается с крана на душ, потом шлепки ее босых ног в ванной. Ладно, номер я могу получить и у дежурной отеля, надо только вниз позвонить. Поэтому я, вместо того чтобы расспрашивать Луизу о Стэне, кричу:

— Кто такой Фрэд?

Она что-то отвечает из-под душа.

Я просовываю голову в дверь:

— Что?

— Фрэд. Ты же его знаешь.

— Да не знаю я его. Потому и спрашиваю.

— Тогда откуда на тебе его пиджак?

Ах да. Пиджак, кстати, недурен. Довольно длинный, зауженный в талии, отчего стеганая подкладка кажется теплой, льнущей к телу. Книзу он расширяется, а меховая оторочка основательно увеличивает его вес. Душ наполняет ванную комнату паром, но я вхожу и закрываю дверь, чтобы рассмотреть себя в зеркале на обратной ее стороне. Мне не нужно глядеть на ярлык, чтобы сказать — пиджак этот от Дриса ван Нотена.

Теперь я уже ясно представляю себе Фрэда, хотя образ его относится к началу вечера и к лимузину, в котором мы проплыли мимо Стэна. Это Фрэд сказал, что в машине нет места. Тогда для меня было очевидно — он из тех, кто все умеет уладить. Непонятно, правда, как у него оказался номер Стэна. Спрашиваю об этом Луизу.

Она выставляет голову из-за душевой занавески.

— Что?

— Номер Стэна. Как Фрэд раздобыл его?

— Не знаю. Я была не в себе.

В ванной слишком жарко. Возвращаюсь в спальню, звоню дежурной, чтобы выяснить номер телефона молодежной гостиницы.

Я как раз заканчиваю диктовать сообщение для Стэна, когда Луиза выходит в спальню — одно полотенце обмотано вокруг тела, другое — на голове. Она подходит к окну, сбрасывает полотенце с головы и, вороша волосы руками, сушит их под неярким январским солнцем.

— Лу, у тебя нет сигареты?

— Пусто, — она кивает на смятую пачку «Мальборо», валяющуюся на тумбочке. Опустив взгляд, я замечаю ее сумочку, втиснутую между кроватью и тумбочкой.

— А может, свежая пачка есть?

— Все может быть. Посмотри.

Ручка сумочки обернута подсохшим презервативом. Надо полагать, это означает, что Луиза с Амандой не лесбиянки, если только лесбиянкам не свойственно нечто, мне не известное. Засовываю презерватив под подзор кровати и ставлю сумочку себе на колени.

Сумочку эту я сам подарил Луизе на день рождения. Она недорогая, но приятного пуританского дизайна. А вот записная книжка в ней — совсем другое дело: переплет из ящеричьей кожи, похожей на крокодилью. Странно, как это Луиза смогла позволить себе вещь, стоящую, должно быть, несколько сот фунтов. Пролистывая книжку, я замечаю, что вверху каждой страницы вычеркнуто по нескольку имен. И, только добравшись до «QR», соображаю, что книжку Луиза у кого-то сперла, а после вымарала имена друзей прежнего ее владельца.

Я собираюсь спросить Луизу насчет книжки, но тут звонит мобильник. Это может быть только Стэн.

Я думал, он станет надо мной потешаться, но нет, он, оказывается, обижен.

— Как ты там, Стэн?

Луиза поднимает голову, отбрасывает волосы назад и с манерной медлительностью осведомляется:

— Кто это?

Чего спрашивать, не понимаю. Она же слышала, как я назвал имя Стэна. Тем не менее, прикрыв микрофон, я отвечаю ей. Стэн тем временем перечисляет свои увечья.

— А ты даже на ссадины мои взглянуть не захотел. По-моему, эта сучка все свои ногти в моих ребрах оставила. Говорю тебе, у меня теперь походка как у гейши.

— Что ему нужно? — У Луизы никогда нет времени на моих друзей, вообще на кого бы то ни было из Корнуолла.

— Стэн, я не виноват. Ты ж мне сам грибы подсунул. Когда ты ввязался в драку, меня как раз пробрало.

— Что еще за грибы?

Ну не могу я вести сразу два разговора. Снова прикрыв микрофон и глядя на Луизу, я отрицательно трясу головой.

— Ты что, подсел на грибы? Господи, Джейми, — она удивленно таращится на меня. Потом поворачивается и ускользает в ванную, напоследок поинтересовавшись через плечо: — Это его с грибов тянет с трансами драться?

До меня не сразу доходит, что она видела, как Стэн затеял драку. И даже не попыталась остановить лимузин. Я плетусь за ней, толкаю дверь ванной.

Луиза сидит голышом на унитазе, втирая между ног крем «Канестен». Я быстро выметаюсь.

Стэн говорит:

— Ты представляешь, чего мне стоило до тебя дозвониться? Монет телефоны не принимают, так? У меня три часа ушло, чтобы догадаться, что нужна карточка, и еще час на поиски места, где их продают. Ты знаешь, как по-французски «телефонная карточка»?

— Telecarte.

— Ну да, ты-то знаешь. Но куда ты, мать твою, запропастился?

— Подожди, Стэн. — Я кричу Луизе: — Как называется этот отель?

— Hotel «Costes».

Вот уж не знал, что я остановился в отеле «Кост». Я понял, конечно, — по простыням, коврам и плитке на полу ванной, — что отель не из рядовых, но мне и в голову не пришло бы поселиться здесь, в отеле, который я знаю только по журнальным репортажам о показах мод. Так или иначе, практически никаких впечатлений от вселения в него у меня не сохранилось — спасибо Стэну и его экспериментам с грибами.

Оказывается, Луиза уже некоторое время что-то говорит.

— Только не тащи сюда Стэна. За нами вот-вот заедет Фрэд.

Что-то не верится, она еще даже не одета. И вчерашний вечер вызывает во мне все большее раздражение. Она же знала, что Стэн со мной, и, уверен, бросить его — это была ее идея.

Я прикрываю микрофон и шиплю в направлении ванной:

— Ты нарочно оставила Стэна.

Луиза появляется в проеме двери.

— Да пошел ты, Джейми. Ты знаешь, через что мне пришлось пройти в Нью-Йорке? Теперь я прошу о помощи, а тебе лишь бы протыриться с какой-нибудь деревенщиной на очередную тусовку.

Мы стоим так близко друг к дружке, что Стэн слышит обоих.

— Эй, это кто это долбаная деревенщина? Что там происходит?

Отвернувшись немного в сторону, я говорю:

— Извини, Стэн. Перезвони через час.

Я пытаюсь прервать разговор, но Стэн успевает вставить:

— Стой. Стой. Ты, между прочим, мне должен, так? Добейся, чтобы нас пригласили на прием после показа Осано.

Для человека, не умеющего порядком читать, Стэн совсем неплохо осведомлен о расписании показов, во всяком случае, лучше, чем я. Луиза права, он здесь лишь для того, чтобы попытаться пролезть на столько приемов, на сколько получится. И Луиза слышала, что он сказал. Прежде чем захлопнуть перед моей физиономией дверь ванной, она одаряет меня уничтожающим взглядом. Пауза, затем раздается такой грохот, словно она содрала со стены стеклянную аптечку.

— Мне нужно идти, Стэн. Дай мне час. — Я отключаюсь и стучу в дверь ванной.

Дверь отворяется. Луиза опять в пеньюаре.

Я взмахиваю «Нокией»:

— Разговор окончен.

Луиза только кивает. Осматриваю ванную комнату — никаких повреждений. Заглядываю в ванну. Она вся в брызгах зеленной слизи и мелких осколках стекла — здесь разбился здоровенный флакон с косметической грязью «Боргезе».

— Что произошло в Нью-Йорке? Почему тебя выставили из агентства?

Луиза качает головой.

— Потом, — она опускает глаза. — Почему ты босой?

На шоу Осано нас везут за счет отеля, в черном «ситроене». Я уже в туфлях. Нашел их в коридоре, под дверью номера. Кто их там оставил, не знаю, зато знаю, что Луиза позвонила Фрэду. Я все еще не понимаю, зачем Луизе так нужно, чтобы я был с ней рядом, как не ведаю и причин, по которым она разругалась с агентством. По временам на нее нападает такая тревога и ведет она себя до того странно, что я пугаюсь, однако, когда мы втягиваемся в поток машин на рю Сент-Оноре, настроение ее производит поворот на все сто восемьдесят градусов. Ну, может, на девяносто. Я сижу между сестрой и Биби, на коленях у меня гостиничное полотенце с завернутым в него пистолетом. В «ситроене» с нами едет еще гримерша, француженка родом с Юга. Биби всю дорогу курит, говорит совсем мало. Если не считать долгого поцелуя, который я получил от нее, когда мы уселись в машину, она на меня почти и не смотрит — только один раз вдруг делает большие глаза и подмигивает. Она тиха, как Луиза, и выглядит такой же усталой, хоть и не такой, я бы сказал, дерганой.

Гримерша сплетничает напропалую. Ей непонятно, почему Осано прикатил в Париж, а потом решил устроить показ только для узкого круга. Другие кутюрье проводят демонстрации в помещениях побольше, в Музее Родена, в бальных залах отелей, во дворцах, — она сыплет названиями зданий, о которых я никогда не слышал. Я даже не знаю, что, собственно, такое показ для узкого круга: кого на него не пустят, прессу или закупщиков?

На мосту через Сену я спрашиваю:

— Сколько времени займет репетиция?

— Догадайся. Назначено на два, так что, если повезет, в четыре уже начнем, — отвечает гримерша. — Я знаю типов, которых Осано подрядил, чтобы они все организовали, не доверяю я им. Их дело — антреприза для ночных клубов, и все. Небось уверили Осано, что, если он их наймет, музыка у него будет лучше всех.

Я-то думал, что Осано захочет сам подобрать музыку, однако гримерша качает головой.

— Какая, по-твоему, музыка ему нравится? Я бы назвала Элтона Джона.

— Все кутюрье обожают Элтона Джона, — говорит Биби.

Меня бросают на произвол судьбы, как только мы прибываем на место: в Институт арабского мира, это на Левом берегу, рядом с университетом. Мне хочется посмотреть вблизи коллекцию Осано, однако ее еще не привезли. Вокруг меня служащие Осано и наемные рабочие таскают куски подиума, разгородок, динамики, звенья осветительных стрел. Коллекцию свою Осано решил показать на плоской крыше здания, и все это оборудование необходимо затащить туда и собрать. Луиза с Биби уходят в служебные помещения расположенного там же ресторана, которому предстоит стать закулисьем. А я остаюсь снаружи, озираю реку и виднеющийся к западу от меня остров Сите. Когда рабочие начинают разбивать шатер, мне становится неудобно, что я путаюсь у них под ногами. Но куда бы я ни приткнулся, тут же оказываюсь для кого-то помехой, и сколько бы я ни расспрашивал окружающих о Фрэде, никто его не видел и понятия не имеет, когда он должен появиться. Я возвращаюсь в холл и, прижимая к груди полотенце, несколькими чрезмерно изукрашенными, похожими на шкатулки для драгоценностей лифтами спускаюсь вниз.

Я хочу взглянуть, как тут катаются на скейтах. Площадь вымощена каменными плитами с неровными краями, о которые ролики клацают, точно поезд о рельсовые стыки. Заслышав этот звук, я всегда оглядываюсь, высматривая скейтбордиста. Несколько раз провожу по плитам площади подошвами моих новых туфель. Это двуцветные кроссовки, «Олд Сейл», хорошая обувка с подошвами как у футбольных бутсов, только у этой они потоньше и шипы на ней пошире. К пиджаку Фрэда кроссовки подходят не очень, зато хорошо смотрятся с моими спортивными брюками «Сайлас». Правда, с шипами на доске не больно-то разъездишься. Я шаркаю подошвами, стараясь не столько сточить шипы, сколько вообразить себя несущимся по площади, поглядывая на турникеты, бордюрные камни и уступы, как это делают только скейтбордисты. Представляю, как качу по периметру площади, как заднее колесо со скрежетом перескальзывает через бордюрный камень. За углом, уже на улице, во двор университета поднимаются ступени. Я бы проехался вдоль стены по двору, а потом посмотрел бы, далеко ли мне удастся улететь. В Фауэе особенно не разъездишься: там ты либо катаешься на автостоянке около паба «Паром на Бодинник», либо спускаешься с холма. Не то чтобы я стал сегодня кататься. У меня колено зашиблено, да и доска осталась дома. И все же я продолжаю присматриваться к ступенькам под вывеской «Парижский университет VII», воображая, как бы я над ними пролетел. Смешно, конечно, расстояние слишком велико для меня.

Езжу я не так уж и лихо — редко пролетаю по воздуху хотя бы метр. Собственно, езда не главное в моей жизни — я не тороплюсь покупать новую доску, когда старая утрачивает легкость хода, да и дома у меня всего-навсего шесть посвященных скейтборду видеофильмов. Но в катании на доске есть своя тайна: оно позволяет увидеть мир по-новому. Можно делить с людьми общее пространство — кто-то торопливо проходит верхними улицами, старуха ждет на причале парома — и сознавать при этом, что воспринимаешь это самое пространство совсем не так, как все прочие. Ты прикидываешь, как можно использовать улицу, куда поехать, где свернуть, и это меняет ее облик, обращая в место, полное движения и возможностей.

У сестры свои методы преображения мира. Ее можно назвать великолепной или кошмарной, но при этом и близко не подобраться к самому интересному в ней. А именно к тому, как она изменяет окружающее, делая его более скудным или жутким, волнующим, или глубоким, или полным вулканического драматизма. Ей было десять лет, когда мы, все трое, перебрались в Корнуолл. Идея принадлежала маме, Луизе она не нравилась. И все восемь лет, что Луиза там прожила, она разрабатывала план бегства.

Чувства, которые я питаю к сестре, усиливаются и свежеют, когда я читаю журналы мод. Там всегда присутствует некоторое количество текста — о внутренней жизни женщин, об их надеждах, о том, к чему устремлены их упования. Замени его текстом Генри Джеймса из тех, что предлагаются на выпускных экзаменах, он все равно не станет более клаустрофобичным. Однако за ним следует разворот с фотографиями, и журнал вдруг распахивается вовне. Не понимаю я этой тяги к внутреннему миру, самой идеи внутреннего мира и внутренней красоты. Нет внутри человека никакой красоты, мира, драмы, вообще ничего: они существуют только снаружи, в том, как мы относимся к окружающему, друг к другу. С Луизой же у вас выбора не остается — вы либо мотаетесь на волнах ее переменчивых настроений, либо становитесь жертвой землетрясения.

Если бы я сейчас катался по Парижскому университету VII, я пошел бы вдоль стены и набрал скорость, еще оставаясь спиной к ступеням. А у самой лестницы повернул бы правую ногу носком вовнутрь и сдвинул ее к носу доски. Потом слегка согнул бы левую и уперся ею в хвост доски. И в миг отрыва как следует пристукнул бы по доске. Удар заставил бы доску взвиться в воздух и полететь над ступенями. Слишком резкий, он лишил бы меня возможности управлять доской. И соскочил бы я с нее уже поздно, гадая, светит ли мне надежда миновать по воздуху все ступени. Тело стало бы заваливаться назад, ноги полетели бы за доской вперед. И голова моя с треском врезалась бы в бетон ступеней.

Я знаю о своей способности прикладываться мордой на ровном месте. Не понимаю, чего меня тянет в мир моды. Временами я питаю уверенность, что из меня мог бы выйти толк. Дело лишь в том, что я пока не знаю, в чем этот толк состоит. И понятия не имею, как к нему подступиться.

Кончается все тем, что я обхожу вокруг квартала, разглядывая снующих вокруг студентов. Впрочем, снуют не все, некоторые сидят на бордюре, слушая по радио французский хип-хоп. Телефон Стэна похлопывает меня по бедру. Странно, почему он до сих пор не позвонил — со времени нашего разговора прошло больше трех часов. Дело идет к вечеру, свет уже блекнет. Подходя к Институту арабского мира, я рассматриваю стальные ставни на его окнах. Предполагается, что они должны раскрываться, как диафрагма фотокамеры, впуская в здание больше света, но, похоже, ставни уже раскрылись до предела.

По крайней мере, коллекцию Осано привезли. У института стоит большой фургон, к лифтам катят стойки с одеждой. Их не так уж и много — как-никак коллекция от кутюр. И все-таки больше, чем я ожидал. Платья на вешалках упрятаны в большие серого пластика мешки с молниями. Проходя следом за ними в здание, я замечаю Осано. Он разговаривает с мужчиной лет двадцати восьми на вид — моего примерно роста, с длинными темными волосами. Определенно, фотограф; с шеи его свисает на шнурке экспонометр. Я направляюсь к ним, и тут Осано толкает собеседника в грудь, называет его «минетчиком» и добавляет еще множество итальянских слов. Фотограф не отвечает любезностью на любезность, просто выпрямляется, расправляя плечи. Улыбочка у него почти злобная.

— Херня все это, Джанни, — говорит он.

Акцент французский.

Осано отвечает:

— Сначала ты будешь харить Аманду, а кончится тем, что отхаришь всю мою организацию. Я этого не допущу.

— А я ее уже отхарил, — сообщает фотограф. — И Аманду, и Луизу, обеих сразу. И, кстати, я был великолепен.