Берега светлых людей

ГЛАВА 2

Дело с походом на Херсонес было решено. Сарос не желал медлить с выступлением. За помощью к Тма-тархе, обдумав всё, постановили не обращаться: Пётр и Иегуды опасались преждевременной утечки информации, план необходимо держать в тайне...

Никто из северян до конца не понимал неоспоримую выгоду нового предприятия. Когда вдруг дело с долгожданным выступлением состоялось, в сердца прокрались неприятные сомнения. Никто из северян не понимал задач кампании в неожиданном направлении. Лишь город от новых планов гостей получил выгоду — он был забыт.

Шедших по берегу северян тяготила неизвестность. Многие думали: а не происки ли это? — и переглядывались меж собой.

С другой стороны псы войны не могли не чувствовать свою неуместность возле тёплые яслей городских гнёздышек, возле связанных житейскими заботами мирных людей. Откуда-то возникла странная вина перед местечком, в котором пахло покоем, торжищем, корицей, сладкой ванилью...

Два дня ушло на подготовку к переброске войск через пролив. Кантелю было приказано подыскать наилучшую гавань для посадки великой армии, а также разведать берег напротив и подготовить безопасный плацдарм для высадки. Волнение на море внесло свои коррективы: ждали окончательных выводов Кантеля, привольно шатаясь гурьбой по берегу, поедали конину, поглядывали в сторону невидимого отсюда города, освежали в памяти позабытый шум елей и сосен. Первым через Боспор переправился отряд Карла и высадился в болотах недалеко от Пантикапея и Мирмекия.

Далее случилась неприятность, впоследствии сказавшаяся на всём крымском походе. Обузой при переправе стали, конечно же, приобретённые на пути следования кони. Северяне, вообще не обладавшие особым опытом обхождения с четвероногими, столкнулись с их ретивым норовом, через который приняли весь набор земных мук. Готские суда в основном, не были приспособлены к приёму на борт упиравшейся и взбрыкивавшей живности, потому большинство из них отчаливали ни с чем. Мостки качались, падали, глупые твари зверели, люди промокли до нитки, поднимая и заново устанавливая сходы... Совершенно дрянных, взбесившихся бессловесных скотов лупцевали и прогоняли в степь, со злости вслед им пуская стрелы.

Кто-то из сериванов предложил валить коней на землю, вязать ноги и потом втаскивать как поклажу. Готы сперва посмеялись, но быстро уразумели, что это единственный выход из ситуации. Лишь немногие гривастые красавцы спокойно и покорно процокали на раскачивавшиеся палубы своим ходом. И всё же тысячи коней были брошены. Никто и не подумал из-за них расстраиваться: степи, кони, скачки не были страстью людей лесов и рек.

Наконец, готов, сериванов и часть руссов переправили за Пантикап — «рыбный путь» — так праотцы халан прозвали Боспор Киммерийский. Три раза корабли Кантеля отчаливали и возвращались обратно. Далее флотилия отправилась в воды южного побережья Таврического полуострова, чтобы не пропустить из Заморья ни единого корабля, исключая тем самым возможное усиление и без того хорошо защищённого города.

Сгруппировавшись севернее Пантикапея, сборная армия быстро пошла по степной части полуострова, без лишнего шума огибая приморские города-колонии. Немногочисленные кони, что были взяты с собой, пёрли тяжёлую ратную поклажу, необходимые на первый случай продукты и вещи.

Путешествие по зимней степи получилось для войска трудным. Ветра несли пыль и острые крупицы снега, холод выбивал из строя бойцов. Никого, конечно, не ждали, оставляя заболевших в низинах покрытыми от знобкого веяния кошмами. Командиры подразделений гнали, уговаривали, сами показывали пример несгибаемости. Ветра разносили их отчаянные призывы по затаившейся равнине, по обезлюдевшим холмам...

Попадались отбившиеся от стад и потерявшиеся овцы. Люди взваливали их на холки коней и шли дальше, в первых же горах ожидая обещанного привала. Так бы всё, наверно, и случилось, если бы не сбились в пыльном мраке с пути.

Плутали долго. Измотавшись вконец, выбрали вместившую всех балку и стали тесным лагерем. Сарос со Стемидом и частью гвардейцев, закрывая лица руками, продолжили рыскать вокруг, затем возвратились, вызвали на совет руссов-проводников, намечая завтрашнее направление.

На следующий день армия устремилась дальше. Погода наладилась. Ветра не было, светило удивительно тёплое для северян солнце.

После полудня увидели гряду гор. Сарос построил и осмотрел сводное ратное братство, проводникам-руссам приказал быть при войске неотлучно.

Дальше шли долинами. Армия сильно растянулась, дозор убежал далеко вперёд. К вечеру явился нарочный от Карла. Ночью к войску вышел второй — указал лучший путь и передал, чтобы Сарос остановился там, куда дойдёт к рассвету. Ближе к полудню к войску возвратился конный отряд Карла.

Командира разведки было сразу и не узнать: купеческий до колен чекмень и греческая песочного цвета скуфейка сделали из гота совершенно иного человека. К тому же Карл манерами и всем своим видом разыгрывал образ коренного горожанина. Чисто выбритый подбородок, молодое лицо, умные и дерзкие глаза...

Сарос дожидался его, лёжа на упругих кустах. Стоило ему повернуть к соратнику голову, как куст чуды дрогнул и осыпал остатки отсохших ватных коконов.

— Ну-ка, помоги встать — вишь, от твоего вида рухнул в самую гущу!

С немалым трудом конунг высвободился из цепких объятий большущего кустарника, послужившего совсем недолго гамаком. Не удержавшись от соблазна, провёл большущим кулаком по лысому подбородку Карла и спросил:

— Что там город? Не на погибель ли мы идём?

— Город занят собой... На окраине земли... Там всё войско железное. Полки Рима многочисленны — по знакам видно, что город охраняют воины трёх легионов. Помимо того, три когорты, друг дружку меняя, зорко смотрят за округой. Кроме войска великого, в коем и греки, и фракийцы, и халаны, есть и ещё немалое затруднение...

— Ты так говоришь, будто мы не сможем одолеть это твоё одно затруднение! — Уставший с дороги Сарос сел на землю, стянул мягкие походные сапожки — для боя была у него отдельная обувь. В специальной мошне помимо прочего покоился бутурлок — доспех из железных пластин от бедра до мыска стопы.

— Затруднение такое: на подходе к городу широко раскинулось огромное поселение... — Карл развёл руки над сидящим Саросом, который с деловым тщанием обтирал тряпицей сопревшие ноги и, щурясь, поглядывал на разведчика. — Оно тоже навроде города — только редкого. И его никак не минуешь. Там, должно, выставят оборону, и с ней придётся воевать, дорогу для себя очищая, чтобы не попасться в хитрую западню. Если маршем пройдём к городу, то за спиной получим врага... Преграды уже городят.

— А кто живёт в том поселении? Небось, не воины, а какие-нибудь землекопы, как у Вертфаста?

— И воины! — предостерёг Карл. — Всё там есть — и воины, и купцы, и работники, и скот гуляет без присмотра... Вот бы по берегу выстроиться и стороной пройти. Пошли на горку, там видно кое-что, сам и посмотришь...

— Ух, шустрый! Я десять дней топал! В глазах темно, есть хочу — сил нет!

— А отсюда чего же тебе покажешь? Разве на твоём носу? — Карл увидел, как вождь немного просветлел.

— Веди коней — поедем смотреть. Своих ездоков досужих возьми в прикрытие... Броню свою забери — сколь её таскать нам!.. A-а, там вон барашек печётся, отрежь кусочек снизу. Доспелый ли, сырой — режь! — Сарос с неохотой вновь натянул сапожки, откинулся плашмя на спину, запрокинул глаза к небу, на ощупь порылся в котомке у пояса и выбрал сухарь.

Карл подвёл коней. Один из его людей протянул вцепившемуся зубами в мясо Саросу кусок тонюсенькой лепёшки — ещё мягкой и умопомрачительно пахнувшей.

— Вот, значит, какой на вкус этот Херсонес — кисловатый, суховатый... — Конунг доел ломоть, морщинки с его лица исчезли, коню под ним досталось добродушное похлопывание по морде. Не оттого ли конь на горку вышагивал мягче обычного? Седок на нём расслабленно пошатывался и косился на жилистого, с вертлявой шеей аргамака Карла.

— Выше слева — горы, а здесь есть проходы напрямую, — рассказывал и показывал Карл.

— В городе уже знают о наших намерениях?

— Не то что знают... Просто ждут — после погрома Альбии. И востро слушают вокруг.

— И в чём же будет наша хитрость?

— А хитрости нам не надо, — ответил Карл. — Пойдём к пристаням, сколько сможем, коль дойдём — подпалим! Гречины-то нам наказывали, чтобы шума и огня побольше, чтобы непременно и за морем прознали.

— Нам их пожелания ни к чему. Нам добыча нужна — корабли их большие... Уходить отсюда будем верхом. Золото, оружие, доспех ратный, баб местных — всё к ногам войска надобно бросить.

— Нет, Сарос... Думаю, весь город нам не взять. Велик он. Застрянем на улицах. Народу у них полно — до весны проторчим... По берегу надо — до цитадели, к пристаням.

— Жечь будем. Прямо отсюда пойдём, и всё огнём устелем!

— Из глины и камня дома-то.

— Сечь будем всех, кто за спиной нашей за меч взяться сможет!

— Вот и застрял ты, Сарос, в пригороде! Надо от моря пойти — берегом, чтобы никто не остался за спинами нашими.

— Мне весь город нужен! Вкус победы воинство забыло! Аты предлагаешь попугать их, что ли?!

— Полки Рима камнем встанут — не расколешь, не разгрызёшь.

— Накроем! — В голове Сароса рождался план; он забыл про усталость, слова цедил сквозь зубы, ястребиным взором оглядывая панораму гор, долин, неба. — Через огонь всё сделаем!.. Ты, Карл, когда вернёмся, всех, кто у нас есть от корня халанского, ко мне призови. У нас же есть такие?

Карл утвердительно кивнул головой. По нему было видно, что он не очень-то согласен с конунгом. Сопровождавшие военачальников молодцы-разведчики, конечно же, все слышали. Они, как и остальные, жаждали боя, и речь вождя пришлась им по сердцу.

— Как твои руссы? — после паузы спросил Карл; Сарос молчал. — Корабли горели... Кантеля корабли... — И опять внимание Сароса не сразу обратилось к словам Карла.

— Чего ж ты молчал?

— Огня было мало. Наверное, его попросту отгоняли.

— И далеко отогнали?

— Вчера не было видно. Если бы он сильно горел, мы бы увидели — дым по морю далеко стелется.

— С моря как они защищены?

— Каменная преграда с оконцами нависает над прибоем — цитаделью зовётся.

— А для чего она нужна, коли с кораблей можно высадиться и сбоку от неё, да и взять с тыла?

— На то, верно, она выстроена так, чтоб с моря к причалам не подойти, а при атаке со стороны города или при боковом набеге всегда есть возможность в корабли сесть и вырваться в море. Может из неё когда кольцо выведут вокруг всего порта.

— Как бы Кантель не стал штурмовать эту самую цитадель!.. Вот что, Карл, коней всех отдашь мне... — Сарос покосился на аргамака. — Я с гвардией пока сяду на них: город незнакомый, и мне надо везде поспеть... Ты от запада подойдёшь. Кантелю дашь знать, чтоб к тебе пристал. С его бойцами и ударишь. А Кантель с моряками пусть в море раздольное мчит и корабли бережёт, боя избегает и за нами смотрит. Ежели битва стихнет и он знамён наших над городом не узрит, пускай к Боспору назад идёт, да на берег глядит, чтоб забрать... Всякий исход возможен... Ну, теперь спать перед славной сечей! — Сарос, хмуря чело, первым поехал к кострам.

На следующий день все спали долго. Встав, готовились, радовались окончанию кочевого безвременья. До вечера, утекая извилистыми долами, выдвигались на позиции, не обращая внимания на ругань виноградарей, блеяние баранов. Из-за близко притаившейся смерти — своей ли, чужой? — ничему мало-мальски участливо внимать не могли. Воинство было молчаливо и задумчиво. Души — спокойны, мысли — пусты.

После ухода варваров Ас-град погрузился в состояние тревожного покоя. Все теперь могли более или менее спокойно вздохнуть и поразмыслить о своей роли в прошедшие дни, о потерях и притеснениях, произведённых незваными гостями. Запасы мяса были практически уничтожены. Призрак голода замаячил перед людьми... Те, кто занимался кормлением города с осени до весны, разорились. Зимой, а особенно весной сильно поднимавшиеся в цене мясо и зерно приносили купцам хороший доход. Теперь же мясной и хлебный ряды опустели. Первым же делом после оставления города готской армией, управа выкупила, заплатив вдвое больше обычного, остаток скота и большую часть зерна. Зерно тщательно спрятали, а скот, чтобы не мычал, не блеял — не тревожил слух черни — забили. Туши снесли в глубокие подвалы... Простой люд специально прохаживался по дворцовой улице, чтобы, подобно голодным псам, понюхать, облизнуться, побрехать.

Весть об оставлении Ас-града тут же разнеслась далеко по округе. Халаны, обитавшие на правом берегу Восточного Гипаниса, синды с его левобережья, прознав о нужде, наперегонки гнали к городу скот — надеялись на крупный барыш. Ноги халанских коней были проворнее семенящей поступи овечьих отар из гористой страны синдов...

Мясники обивали пороги домов Вертфаста и Спора, напоминали об их приказе отворять хлева и конюшни, об уговорах и обещаниях непременно оплатить убытки за счёт города при случае... Бояре же готовили рать для разбойного перехвата табунов, стад, отар. Приезжие купцы, снарядив небольшой караван, умчались частью в Тма-тарху, частью в Фанагорию.

Между тем домашняя жизнь некоторых обитателей Ас-града была взбудоражена. Вертфаст целые дни проводил дома, ел плохо, ни с кем не разговаривал, день и ночь прохаживался подле запертой двери Ргеи. Когда наложница открывалась, чтобы принять от служанки еду, просился войти. Ргея по-кошачьи сверкала отрешёнными, отпугивавшими глазами и без обиняков вновь затворялась.

Вертфаст не злился, не оскорблялся — нет, он обдумывал предложение Иегуды продать девку ему. Вертфаст мучился, сожалел, страдал и разговора с затворницей искал для того, чтобы услышать от неё обещание быть нежной с ним и в будущем. Но она эти дни была не в себе, и боярин боялся услышать что-то резкое, обидное, оскорбительное, обличительное, неучтивое... Он начинал думать, что сделка с персом всё же состоится...

Зависело ли что-то от успеха или неуспеха Сароса на Тавре? Наверное, и нет, думал Вертфаст. Если Сарос будет разбит — перс найдёт способ и с помощью заморской и местной гильдий вынудит его распрощаться с милой прелестницей. Если Сарос воротится с победой, Ргея также уйдёт. Ещё вовсе не известно, какая участь ожидает сам город. Возможно крушение всего, всего...

Вскоре началось то самое поселение, о котором говорил Карл. Халаны из союзной армии были посланы туда, их было от силы десятка два, тогда как редко расставленные дома простолюдинов с плетнями, огородами, загонами покрывали все плешки видимых гор и холмов. Агитаторы-лазутчики оббегали пустые жилища, и если кто попадался им, на бегу сообщали, что войско за ними — союзник Лехрафса и всех асов — именно то войско, сильное и несметное числом, которое разгромило ненавистных греков на Борисфене. Однако слушали их объяснения большей частью немощные старики. Остальные жители уже возводили великий завал перед наступавшими, сплачивались в бесчисленное ополчение и, волнуясь перед неведомой грозой, выспрашивали у видевших неприятельскую армию людей о её величине.

— Хорошо живёт здешний народец! — Роальд, покидая одну из хат на самой окраине посёлка, в руках нёс пёстрые коврики, половики, ухват, разноцветный, длинными стрелками, веник; ногой разухабистый вожак гвардейцев перекатывал жестяной котёл. — Конунг, давай наберёмся здесь и уйдём. Если поискать и в земле — видишь, за двором что-то прикопали! — то и домой вернуться, право, не стыдно.

— В римском железе уйдём отсюда! — громыхнул Сарос и зловеще рассмеялся. Хохотали и все, до кого долетели его слова.

Роальд бросил барахло и вскочил на коня.

Откуда ни возьмись, появился Роскилд — возник из бежевого однообразия домов и пустырей. К конунгу его поначалу не пропустили, но Сарос заприметил в толчее улыбавшегося, объяснявшего и устремлённо рвавшегося к нему человечка и дал команду пропустить. Опережая вопросы, Роскилд принялся выкладывать всё, что знает, слышал и видел. Необычное поведение без роду и без племени субъекта чуть веселило слушателей. Но лишь до того момента, пока добросовестный информатор не раскрыл некоторые тайны Ас-града, пока не коснулся Ргеи... Сарос остановился, стих, окаменел, выслушал ошеломляющее извещение. Приготовления херсонесцев сразу отошли на второй план...

Конунг прогнал от себя всех и уединился, что-то обдумывая, затем приказал Роальду глаз с Роскилда не спускать. Пройдоха слишком труслив и говорлив, чтобы врать так опрометчиво, и всё же...

Дорога привела чёрно-серое, грязное братство к дымам над завалами и закончилась широкой площадью. Не помышляя ударить по обороне прямо здесь, Сарос по открытому настежь местечку направился влево с твёрдым намерением влететь в город с восточной стороны. С баррикад слышались крики и свист. Халан послали к рубежу для всяческих провокаций и уговоров. Два десятка смельчаков из-под пронзённых стрелами щитов выкрикивали призывы о выдаче народным освободителям заморских псов... Поток стрел усилился и отогнал халан на безопасное расстояние, откуда их крики уже никто не слышал. Отдельные крепкие ругательства влетали в пустынную разъединительную полосу фронта и гасли в ней, удовлетворяя лишь горячие порывы крикунов.

Северяне неспешным манёвром заняли пологий склон. Пехотинцы, которым предстояло исполнить роль тарана, связывали свои щиты ремнями, изготовляя широчайшие заслоны. Таких заслонов требовалось множество: под их прикрытием и собирались подойти к завалу. Ратники за спинами несущих заслон ослабили удавки на колчанах. Засверкали наконечники ангонов и дротиков. Оружные поцеловали острия своих мечей и ножей. Конница, насчитывавшая едва две с половиной сотни хвостов, выстроилась в колонну по два и ждала.

Сарос со Стемидом перешли в пехоту и в общем-то ничем не отличались от рядовых бойцов — лишь их плетёные щиты были больше. На ногах Сароса теперь красовались боевые лосины — буторлоки — с острыми, вздёрнутыми вверх шипами на мысах.

— Ну что, пошли? — тихо спросил Стемид у конунга. Тот хлопнул по рукояти меча, словно ещё раз проверяя, на месте ли он, взял покрепче пучок коротких дротиков и подошёл к одному из заслонов. Гот и сериван — огромной силы молодцы — играючи оторвали от земли спасительное приспособление и понесли его вперёд. Под доспехом тесно сгрудилась кучка бойцов, средь них — Сарос со Стемидом.

— Быстрей! Чуть бежим! — задавал темп атаки Сарос. — Кто видит, сколько ещё?

Стрелы густо забарабанили о заслон, втыкаясь, отскакивая, прошивая туго переплетённые пруты и показывая северянам свои ужасные наконечники.

— Давай вправо — тут в нас сейчас брёвна кинут! — подсказывал крайний.

Группа Сароса быстро сместилась вправо, пока не наткнулась на обгонявший её заслон, за которым бодро неслись над чем-то смеявшиеся смельчаки.

— С ними вместе, рядом бегом! — завопил Сарос, и два заслона над множеством ног и голов, покачиваясь, стали подниматься на завал из слег, какой-то маркой трухи, повозок, веток, валунов.

В спасительные щиты бухали камни. Кто-то умный кидал их высоким навесом. Но атакующие уже хлебнули дурмана безразличия к себе: ноги их по-кошачьи искали опору, никто и не думал ни встать, ни вернуться, ни даже споткнуться.

Заслоны облепили всю линию восточной части завала. Некоторые группы уже сражались наверху. К ним бежал рой помощников. Крик с обеих сторон поднялся сумасшедший!..

Заслон группы Сароса сверху отталкивали вагами, пытались его развернуть и тем самым открыть людей за ним и поразить. Конунг и Стемид вместе с остальными силились, толкали, давили что было сил плетёную стенку вперёд. Заслон гнулся и трещал. Боль пронзала руки и плечи. Крайние бойцы по очереди выскакивали из-под прикрытия, подобно напористым муравьям, карабкались на вершину завала и грудью бросались на пики, стрелы, мечи, рогатины... Наконец заслон был брошен. Присевшие воины наугад метнули дротики, быстро-быстро, не останавливаясь ни на миг, напирали, гнали...

Завал уже почти повсеместно пройден... Городское ополчение побежало к ближайшему ряду глинобитных домов. Северяне вскинули луки свои, подобрали и луки защитников. Убегавшая толпа похожа была на табун коней, многие спотыкались и падали...

Между очень близко расположенными домами все, кто спасался бегством, увидели возведённые перегородки из крупных валунов. Выбитые с первого рубежа защиты ополченцы-простолюдины бежали вдоль второй, для них неприступной стены, стучались в наглухо заложенные оконца, просились впустить своих. Молодые, не теряя времени, находили уступы и взбирались вверх.

Уже от всей линии завала — первого оборонительного рубежа на пути северян — защитники устремились ко второй линии. Атакующие с горящими глазами в рукопашном бою разили, сшибали, топтали, резали защитников, не впущенных под защиту городьбы, вовсе не для этого случая предназначенной. Но потешиться истреблением им не довелось — из-за стен, с крыш, отовсюду посыпался шквальный град камней, стрел, брёвен...

Готские командиры приказали отходить, но поняты были неистовым авангардом не сразу — лишь вид падавших рядом соратников отрезвил готов и сериванов.

Отбежали к завалу, позволив второму форпосту поглотить быстро открывшимися лазейками стонавшую, ошеломлённую, негодующую толпу неумелых, случаем приставленных к оружию вояк.

Северяне машинально стянулись к месту, где находился Сарос. Конунг приказал разметать завалы — это было необходимо и на случай поражения и, стало быть, отхода, и чтобы скрыться от малых каменьев пращей да стрел больших луков, продолжавших доставать готов.

Бой вдруг стих. Выжидательная пауза воцарилась по обе стороны каменной линии. Горожане гадали — продолжится сеча или нет? Бойцы Сароса, сжав губы, с ненавистью отмечали любое движение за новой стеной.

Конунг приказал в завале выбрать увесистые брёвна для таранов. Наскоро сооружались из нашедшихся тут же средств дополнительные щиты для безопасного приближения и всходы для непосредственного штурма. Сарос вышел на открытое место, демонстрируя себя всем. К нему тут же подъехал Роальд с несколькими гвардейцами.

— Как одолеем ту стену, дай знать Карлу — пусть и он начинает! — проговорил вождь.

— Он уже начал. Тот край шевелился — нам немного видно... — Роальд ждал дальнейших указаний. Конунг о чём-то задумался, потом сказал:

— Ладно, когда перелезем, сразу пойдём в его сторону. Ты пока не суйся — улицы, думаю, там узки... — Конунг как будто сник. — Как их много! Вот и опять предел! Нет нам хода! Нет места, нет рубки!.. Были пока лишь их огольцы — пучеглазые да вёрткие. А умелые ещё прячутся от нас... Поезжай, соберите раненых, да с горы взамен кого-то пришли.

Роальд скомандовал гвардейцам помочь раненым, сам же поскакал к той части армии, которая пока оставалась на возвышении вне боя. Командир гвардии кричал громко — чтобы Сарос издалека слышал и ценил: дело в том, что Роскилд куда-то запропастился...

Как только пара больших взвозов на скорую руку была изготовлена, прозвучал призывный возглас Сароса, и армия ринулась к следующему рубежу...

Полководцев Херсонеса неприятно удивила скорость, с которой неприятель преодолел первую преграду. Не вызывала сомнения и судьба второй позиции... Убедившись, что перед ними не ордынское скопище, а настоящая армия, они нашли единственно верный способ обороны.

Все силы защитников были разделены надвое. Основная ударная мощь Херсонеса — хорошо оснащённое и многоопытное войско из крымских руссов, греческих и славяно-фракийских подразделений, римского легиона — была собрана в представительской, торговой части города и построена плотным полукружьем от набережной до набережной. Таким образом, большие белые дома с колоннадами, беседки, конторы, аллеи, вечнозелёные лужайки оказались под защитой сверкающей брони и стали.

Кварталы бедняцких лачуг заполонили ополченцы из их обитателей, а также пастухов и земледельцев, бежавших сюда, в крупнейший город Крымского Тавра, от готского нашествия.

Для организации обороны на втором рубеже отрядили и рассредоточили несколько небольших подразделений руссов, поскольку основная масса населения посада и все прибывшие за день-два до вторжения беженцы говорили по-русски. Греки, фракийцы, недавно явившиеся римляне называли коренной народ Крыма сперва скифами, но постепенно укоренилось словечко «руссы».

Крепкие юноши, пришедшие в дружины из посадов, посёлков, из степи, ревностно стремились защитить цветущий и упорядоченный мирок, богами данный и родной землёй выпестованный. Грозные и представительные воеводы призвали чернь дать отпор лохматым северным волкам, нарушившим покой их домов, собравшимся надругаться над честью их жён и дочерей.

Народ — от юнца до старца, от неторопливого кузнеца до бойкой девахи — глядел на замысловатые приготовления посягателей. С волнением, сравнивая численность своих и неприятельских рядов, руссы тихо переговаривались, оценивали свою позицию. Сжимая в руках копья, колья, рогатины, гнали страх и представляли, как станут колоть, бить, душить...

— Совсем тихо... — подметил Стемид.

— Я вот думаю: если б Лехрафс пришёл сюда с войной — что бы ему ответил сей город? Все те, кто тут есть прямо перед нами, по их порядку ведь раб или просто низок? Думаю я, ответ ему был бы тот же? У этих, в рванье, злата нет — они ведь и знать не хотят, что мы не к ним явились... — Сарос больше не изучал форпосты, он искренне ждал от Стемида ответа.

— Ничего бы не изменилось, — размышлял друг, перед последним, может быть, перед боем стремясь говорить красиво и разумно. — Лехрафс — степняк, а сей город — совсем другой, на иной силе возросший... Эх! Тут тепло, чуешь, Сарос? Будто и нет зимы... Мы попали в заколдованное место, и голова моя от неясных чувств кругом идёт...

Стемид напряг зрение, пытаясь понять, что это зелёными полосками идёт от строений к морю? Не мог поверить, что это — зелень аллей...

— Карл сказывал, что есть такие стороны — без всякого колдовства есть! Вот мы сейчас, наверно, как раз в таком местечке!

— Люди, в тёплом месте обитающие, — не дураки... — встрял подъехавший сзади Роальд. Потом доложил, что раненых после молниеносного прохождения завала набралось многовато.

— Дай жёлтый дым — пусть Карл тоже наступает! Мы пойдём наискосок к нему. Там решим, что делать... Конницу не трогай! Как перестанешь видеть сечу, пошлёшь полк нам, а другой — туда, правее. Остальные пусть стоят... Карла с моряками блюди зорче! Когда мы соединимся, готовься всё довершить... Ну, дайте, боги-предки, нашим душам сытного пира на небесах, огня-спасителя да боя сладкого и чистого!..

Сарос пошёл вперёд. Его тут же закрыли заслоном. Поплыли к рубежу взвозы, взревел призыв к славе.

...Камни оборонявшихся летели так плотно, что на щиты приходилось наваливаться всеми телами. Руки и плечи, удерживавшие перед собой заслоны, ломило от нескончаемых ударов. Пальцы были готовы разомкнуться и выпустить защиту...

Как только взвозы легли на стену, посшибав верхние рядки камней, воины вырвались из-под заслонов, казалось, с радостью взбирались вверх и представали лицам врагов. Торжествующим скачем переносились по гулким настилам над преградой, с разбега бросались на ту сторону, летели на пики и на лету порывались ударить ногами вражьи лики. С колом в боку или в пахе смертоносно секли клинками. Рыдая и неистовствуя, пластались под толщу храпящих тел.

— По крышам далеко не убегайте, сгинете не то — тут их тьма! — кричали готские дядьки молодым бойцам, сигавшим с краёв высоких охлупов на тростниковые кровли. Скинув в пылу ратного экстаза кожуха, они сверкали своими снежными с алым крапом телами по-над узкими, перетекавшими народом, улицами посада.

Северяне продавливали оборону, рубились, крутясь, стоя на колене и лежа, втекали в пылившее глиной домов предместье, неслись, вопя, догоняя кого-то, не догнав, искали новую цель.

Сарос взмахами двух крыл — щита и меча — гнал свои отряды в задуманном направлении. Люди слушались плохо. Захлебнувшиеся восторгом сечи, его бойцы бегали за спасавшимся народцем, до сего момента знавшим лишь молот, тяпку да куль за спиной.

Воители лесного края врывались в хаты, секли мечами пахнувшую дымком пустую черноту перед собой, приглядывались, крошили посуду и утварь. Заслышав крики товарищей, попавших в окружение ещё бившихся смельчаков из горожан, вылетали на ясный свет, бежали, не оглядывались, ухали мечами, пинали ногами, со знанием дела сверху вниз секли наискосок непокорных, выкручивались, прогибались, подсаживались и вновь секли, секли, и дальше неслись, сверкая белыми очами.

Посад опустел. Шевелились, смотрели и предсмертно фыркали раненые...

Сарос рассматривал из-за домов широкую площадь. Там было тихо. На другом краю мощёного плаца, меж дворцов и по майданам стояли ряды железного доспеха. Густой лязг металла звучал представительно.

— Эй, косачи, что за свадебный наряд?! — Сарос, отвернувшись от херсонесцев, с отеческой тревогой обратился к распоясавшимся молодцам своим. — Всем одеться! Посмотрите, каков убор на той стороне — с красными перьями! — изумлялся конунг. — Пощиплем?!

Гул рвения ответил ему.

Сарос быстро пошёл по опустевшему проулку туда, где должен был ждать Карл. Вокруг вождя крутились постоянно воины. Все чутче чуткого слушали его распоряжения, с волнением высматривали парад ратной роскоши и пытались угадать намерения главнокомандующего насчёт следующих действий.

Покинутую северянами арену побоища занимали откуда-то вдруг взявшиеся бабы и мальчуганы: лили слёзы, переворачивали побитых, разыскивали своих, плевались на чужих, закрывали страдальческие лица руками, ничком припадали к телам...

Лежавшие недвижно и в агонии люди ещё вчера были деятельны...

Одни пошли в бой, надеясь на успех и добычу, — собирались когда-то предстать перед лесным своим стойбищем с лошадьми, навьюченными честно добытым добром.

Другие таили на своих застывших и бесцветных ликах печать жути, злобы, неизбежности. Одни из них ещё вчера копошились над каким-нибудь ключиком — чтоб мягче вертелся в замке, вторые кропотливо расклёпывали пруток — чтоб с оси не слетало колёсико, третьи — ещё что мастерили... Эти мужчины, ночью слыша плач малых своих чад, войны не желали. Их призвали из дворцов, укрывшихся за войском. Конечно, не на погибель — ибо редко какая власть стремится к переводу собственного народа, создающего ценности на всех и рождающего себе смену. Ведь смена смердов вскармливает смену избранных, которые руководят обществами...

Карл ждать сигнала не стал. Понимая свою роль в этом приступе, решил с первыми же движениями главного соединения ввязаться в битву. Отряд его был невелик. Морские рубаки, чувствовавшие себя в море, подобно птице в небе, перед завалом растерялись. Отбежав, настаивали пройти стороной к основным силам. Но Карл был неумолим и настойчиво звал в отвлекающую атаку.

Моряки и разведчики опасливо подступались к преграде, но когда увесистые камни начинали долетать до них, метнув наугад дротики, пятились назад, постоянно оглядываясь во все стороны. Никого, кроме встававших в полный рост над завалом горожан, поблизости не было.

Защитники, узрев перед собой малую силу, вышли из укрытия и побежали на стушевавшихся готов. Чем бы всё здесь закончилось — неизвестно, но вдруг защитники отчего-то замерли, а после стремглав бросились обратно. Вскорости завал перед Карлом опустел сам собой.

Подойдя самым берегом моря к посаду, отвлекающий отряд занял дорогу, преграждённую стеной, и стал ждать. Вскоре Карл с товарищами увидели жёлтый дым над лагерем главного соединения и пошли в атаку... Но приблизиться к стене у готов не было никакой возможности — шквал камней обрушился на них, стрелы попадали точно в цель...

Из оставшегося за спиной завала набрали полуразбитых щитов, большие ветви кустарников и перенесли поближе к городскому укреплению. Чтобы горожане не изгалялись дерзкими и, наверное, срамными выкриками, люди Карла, засев в трескучем своём логове на самой дороге, стали постреливать из луков по крикунам и простакам, словно охотясь на зверьё, вышедшее к ручью и успевшее лишь оглянуться и прислушаться перед питьём...

Готы, конечно же, боялись вылазки, а потому без конца озирались по сторонам, в который уже раз изучали позади себя дорожки к отступлению, а то и бегству. Но оборонительный рубеж вдруг стих, потом загудел, вскрылся множеством лазеек, и оттуда выскочила огромная толпа народа. Ужаснувшиеся такому натиску готы выстроились плечом к плечу, укрылись щитами, ощетинились копьями, изготовили дротики и ангоны. Но городской люд устремился мимо них. Взламывая своими же руками возведённый завал, подобно саранче на ветру, утекали посадские по берегу в поле, к ближайшей долине... Готы крутились вокруг себя и собирались, хотя не понимая здесь ничего, атаковать беглецов, но столпотворение было просто сумасшедшим: топот множества ног напоминал каменную лавину с гор! Готы в недоумении лишь сторонились и пропустили мимо себя всех, остерегаясь быть попросту сметёнными. Замыкали толпу задыхавшиеся от страха бабы и лупоглазая ребятня.

Карл с отрядом через проломы вошёл в посад. Осмотрели брошенные дома, услышали шум впереди и пошли на него.

Карл молча подошёл к Саросу.

— Павшие есть? — угрюмо спросил Сарос.

— Двое. Многие стрелами потыканы. Некоторые в живот.

— Беда! Тут все побиты, потыканы... — Сарос раздосадованно потряс головой и тревожно вздохнул. — Голова разбита — ерунда; руки-ноги поколоты — плохо!

— Сколько же их за площадью?! — Карл и спрашивал, и удивлялся, и расстраивался.

— Всех-то если наших запущу, те щеглы яркокрылые не устоят! — зло размышлял Сарос, сначала кивнув на незадействованное войско, замершее на видной всему городу возвышенности, а затем потрясая мечом в сторону немой армии за площадью. — Но наших побьют немало. И раненых будет не счесть. Куда потом с ними?.. Тут народ остроглазый: до дома добраться не дадут — добьют и раненых, и всех нас!.. Что-то жаль мне, Карл, армию.

— От них кто-нибудь выходил? — Карл, не мигая, смотрел на ссутуленного Сароса сверху вниз.

— Молчат, — ответил конунг, отворачиваясь. Чуть повернув голову к разведчику, буркнул: — Иди... Говори.

Карл кивнул, бросил щит, фракийскую кирасу. Ровной поступью вышел на площадь. Сделав ещё с десяток шагов, остановился и поднял на уровень головы левую руку.

По шеренге заморских полков пробежало лёгкое волнение. Раздался гул мужских голосов. Вскоре на встречу с Карлом вышли трое.

Сарос, сидевший на корточках в проулке и расслабленно опиравшийся спиной на шершавую стену, приказал-рявкнул ближайшим к себе, чтобы к Карлу отправили ещё двоих — поосанистей. Роальд кивнул двум гвардейцам — те, безоружные, прикрыли спину главного переговорщика.

Троица с городской стороны, завидев шевеление в пыльных проёмах посада и появление ещё двух богатырей, переглянулась меж собой и решила остановиться там, докуда дошла. Готам пришлось сделать ещё несколько шагов, чтобы встреча происходила ближе к середине площади — границе между враждебными станами.

— Сбросить вас в море? — вместо приветствия спросил Карл на языке Эллады.

Стоявшему посередине переговорщику от города очень неприятный, отвратного вида толмач довёл смысл обращения. С ледяным лицом римлянин ответил.

— От вашего множества нам только одно огорчение — крестов придётся много городить, чтобы вас развесить отсюда и до того места, откуда ваше звериное стадо прибежало.

— Не стану спорить: для вас проще сложить оружие, нежели нас — хоть бы и павших, всех перевешать. Работа не самая лёгкая, она займёт вас до следующей зимы, — не ожидая перевода, ответствовал Карл на языке Рима. — И гордый муж зря считает стадом нас, а не своих людей!

Глаза римлянина в белом плаще с красной полосой блеснули. Он набрал воздуха тонким, с вдавленными ноздрями носом и ответил:

— Это глупцы считают, что мы не можем драться с варварскими полчищами! Посмотри мне за спину и содрогнись, простак, от мощи той! Побыстрее влеки свою свору подальше, да не забудьте прихватить зажаренные тела своих морячков, от которых уже второй день мы не можем отогнать облизывающихся собак. Пожгли бы всех, но, надо признать, быстры ваши судёнышки!

Карл выяснил у толмача значение некоторых слов из речи римлянина. Лицо его не дрогнуло ни единым мускулом. Он продолжал в выбранном изначально тоне.

— Ваше железо для нас не прочней вонючей шагрени!.. Морского боя не видел никто, хотя, признаться, мезийцы — хорошие моряки!.. Кто знает, может быть, вы подманили злокозненным бочонком вина к себе один-единственный и самый худой кораблик, а после и пожгли его? Теперь же хотите показать нам наших глупцов, о коих мы и сами не сожалеем.

— Ты, варвар, с Истра? — надменно спросил римский центурион.

— Я — готтон. Из той благодатной стороны, где не торгуют человечиной, как заячьей шкурой!

— Ладно, вижу, что ты жил среди нас... Всё равно здравомыслящий сказ — не для ваших деревянных голов! — заявил римлянин, хотя уже понял, что разговаривает не с тупицей, а с человеком, посвящённым в тонкости людской натуры. — Ты зачем вышел на площадь? Чего вы встали молча перед доблестным нашим войском? Боитесь ручьёв своей же крови, которая, стекая в море, достигнет того берега?

— Поверь, человек с ежом вместо языка, что нам совершенно нет никакой разницы — добить вас всех, или уйти домой с добычей! — в уголках глаз Карла застыла выжидательная, испытующая насмешка, зрачки его остановились на переносице римлянина. Сама пауза подразумевала возможность компромисса.

Римский центурион, услышав нотки желания как-то договориться, насторожился, стал припоминать весь разговор, искал причину предложенной мировой. Карл не дал этой заминке продлиться и жёстко спросил:

— Ну что, бой?

— Я не командую всеми войсками этого города, серебряный орёл не в моих руках. Моя задача — бить вас! — холодно и довольно-таки тихо проговорил центурион. — Мне нужен совет.

— А нам ничего ровно не нужно. Колодцы вашего города напоили нас, но с каждой минутой нам всё сложнее сдерживать своих ястребов. Всё же, думаю, мы можем дать вам срок, за который здравая кобыла сумела бы ожеребиться.

Карл сказал всё и застыл в ожидании, когда пожелавший совета римлянин повернётся и уйдёт.

— Я не склонен думать, что для вас сегодняшний день будет удачным. Ждите! — И делегаты города отправились в свою ставку.

— Будем торговаться, — проговорил коротко Карл двум гвардейцам, ничего из состоявшегося разговора не понявшим.

— Чем ты их тут напугал? — вяло спросил Карл, проходя мимо продолжавшего отрешённо сидеть Сароса, который прикрыл измученные веки и видел яркий свет сине-васильковых глаз.

— Сколько ждать? — крикнул вождь в спину переговорщику и с размаха рубанул мечом по мазаной стене, на которую опирался спиной. На глиняной поверхности образовалась выбоина, посыпались крошки, редким мочалом вылезла солома. «Если поджечь, эти штуки дотла сгорят, — мелькнуло в голове Сароса. — Но отчего-то ни один дом не горит... Странно».

— Не хотят рыбьи рубахи драться, — неспешно вернувшийся Карл навис над конунгом. — Может, окружают, а?

— Роальд, что там в степи? — крикнул Сарос главному гвардейцу, хотя того отсюда не было видно, и конунг не знал близко ли тот.

До Роальда не сразу докричались по цепочке. Он поспешил на зов, спрашивая на ходу, чем интересуется конунг.

— Звал? — спросил он, наконец добравшись до вождя.

— Нас что, уже окружили?

— Кто? — растерялся здоровенный, но очень подвижный главарь гвардейской братии. — Никого же вокруг не было?

— А сейчас уже, поди, и есть! Посмотрел бы ты... — Сарос осматривал щербатую кромку своего огромного меча.

Роальд тут же убежал, кого-то позвал, всех всполошил, чертыхаясь на случай и на Сароса. Воины, видя поспешный отъезд гвардейцев, вставали, вскакивали, спрашивали о неизвестном у незнающих соседей, спешили к конунгу за объяснениями.

— Стройся в проулках... Стоять наготове! Кто ранен, идите-ползите на горку. Оттуда по счёту шлите замену.

Из-за углов крайних хат на площадь нацелились глаза, уши, пики. Авангард северян, забыв про усталость, пришёл в движение. На всём пространстве посада забегали, превратившись в слух, в ожидание, в саму дисциплину, воины...

Море между белыми дворцами казалось нарисованным. Оно принадлежало тем людям, что стояли напротив манипулами, подобными поблескивающей серебром стерне...

Спустя пару часов положение не изменилось. Бойцы обеих сторон постепенно разговорились, и от гула их голосов город как бы ожил.

Наконец в центр площади вынесли две скамьи, накрыли серыми полотнищами — для переговорщиков.

Сарос остался на месте. Скрывая рвущиеся на волю чувства, вошёл в одну из хат, смахнул черепки с лежанки, навзничь повалился и задумался о своём.

Карл со Стемидом в сопровождении крепких, более-менее опрятно выглядевших воинов уселись напротив городских делегатов.

— Зачем вы разорили всё, что жило до вас мирно?

— Речь не о том. Давайте к делу!

— Это ты, варвар, вышел на площадь первым — говори, чего хочешь!

— Это ты, слюнявый старый боров, не способный добыть женщину и потому покупающий её за деньги, пошёл за советом, а я тебя ждал! Вот ты и говори!

— Ты что, главным будешь?

— Не последним! — привыкая к звукам позабытой речи, ответил Карл.

Городская сторона посопела, посмотрела на звериные, ледяные и страшные физиономии молчаливо окруживших своего главного готов. Центурион буркнул что-то среднего возраста греку — видимо, вожаку местной торговой общины или её авторитетному старосте. Тот в свою очередь кое-что уточнил у пыхтевшего военачальника — возможно, трибуна-командира всех здешних римских войск.

— Можете сказать что-нибудь и нам. О языке не беспокойтесь — он не станет между нами препятствием! — Карл сделал недовольную гримасу, всем своим видом показывая, что сии переговоры стесняют грандиозные планы нетерпеливого войска.

Лица городских с плохо скрываемым волнением изобразили крайне озадаченные мины. Таинственный гот пугал не только знанием их наречия, но и не вполне понятным поведением, а также отсутствием звериного холода на лице, свойственного диким северянам. Грек, видя, что предстоит договариваться не с еловым пнём из хмурых, нехоженых закоулков, где хозяева — зоркий медведь да свирепый бык, решил сменить тон и начать путать возомнившего о себе слишком много переговорщика. Наперво грек полагал изощрёнными фразами сбить спесь с умника.

— Я бывал на Истре. Тамошние гипербореи тоже знают многие языки Ойкумены... — Грек всматривался в непроницаемые лица спутников Карла, ничем не выдававшие непонимания разговора; готы вели себя так, словно инициатива момента принадлежит им. Он продолжил: — Сношение с цивилизацией, похоже, идёт на пользу варварам... Русые племена Тавра, кои знают языки достойных народов, от сношений с нами имеют выгоду свою вполне... — Староста предосудительно сощурился. — Для чего было умерщвлять своих людей и наших? Лишь только для того, чтобы после всё равно усесться за переговоры и блеснуть на них запоздало своим умом? Большая хвала отнеслась бы к вам, если бы вы призвали нас для беседы ещё с той горы, ещё до вхождения в город... Понятно, армия ваша сильна. Мы платим всем армиям Понта. И царю скифскому Рискупориду — в первую голову, — грек, глядя на внимающего Карла, даже не мигал. — Вы своей глупостью нас разорили! Но мы заплатим и вам, и вы, как и все, при следующем своём приходе заискивающе нам поклонитесь. Найдутся и у вас позже понятливые люди, которые уберут негнущихся легатов и приведут в надежде на щедрую плату к нам своё послушное войско.

— Праху вашему, воспарившему с ветром ввысь, мы поклонимся! — прошипел что-то понявший Карл; грек приподнял подбородок и склонен был рассмеяться.

— Вы постройте и нарядите — тогда мы вам поклонимся! — Грек вдруг превратился в непреложного судью.

Городские делегаты — все, как один, — продемонстрировали задумчивость, печаль и сожаление о приходе к ним жалких тупиц.

Готы, почувствовав интонацию последней фразы и заметив презрительное отношение к себе, замялись и разом посмотрели на Карла, тем самым объявив об отсутствии у него помощников в сих переговорах, — зоркие горожане ехидно ухмыльнулись.

Карл, конечно, был одинок. Он мог тотчас прервать неудобный для себя диалог, но прекрасно понимал, что через немногое время, даже достигнув победы, лишь малая кучка его друзей и братьев пошлёт небу торжествующий клич на руинах вовсе ненужного им города, на краю, где начинается иной Свет. А если проигрыш... Разгром, позор, крушение начинаний, радостные псы над мёртвыми лицами единоплеменников, бездыханный Сарос... А если его, Карла, собственный мир перестанет сиять разными чудесами...

— Где в ваш закатный Гипанис вливаются чистейшие, цвета утренней росы, ручьи нашей земли, жил в норе барсук. На его морде сам питатель всех тварей сотворил извечную улыбку. Пуглив был тот барсук, умён, учен, осмотрителен — и оттого тучен зимой и летом...

Увидел он хромавшего на одну ногу волка, у которого и бок подран, и око закрыто. Смеётся и учит жирный зверь пса лесного: «Что ж ты тощ и вечно несчастен? Рой ямку и лежи в ней, бока расти — эдакие вот, как у меня. Я — создание добродушное, плохого даже волку не присоветую!»

Отвечает задумавшийся над словами благополучной твари волк: «Единородные знакомцы-волки, да и весь лесной шумный мир, станут потешаться надо мной, лежебокою, знаться со мной не захотят».

«А какая тебе в том печаль? — вопрошал из норы всегда улыбающийся барсук. — Ведь и тощ ты оттого, что добыча твоя — юркая, на месте не задерживающаяся, которая по нраву только твоей серой родне. Из-за добычи той тебя и тяпнули за бок, а когда ты бежал от сородичей, озлобленной мордой ткнулся в прутья острые — вот и глаз твой закрылся!.. Копай нору! Пока копаешь, корешки всякие открываются — ты их кушай, и никто у тебя сей еды не отымет. И чем длинней твоя нора, тем больше тех корешков. Ах, если б ты знал, какой мясистый червь под землёй!.. Но главное — ты всегда сыт, сокрыт, построения и весь смысл твоей жизни — велики! Всяк увидит твою работу, и всяк скажет, узнав по трудам твоим, что здесь живёшь ты. Но никто не узнает, где ты рыскал день назад и год назад. Ведь ничего в твоей нынешней и прошлой жизни путного нет!»

Волчище думал, что во всём справедлив барсук пугливый и правильный, норы не покидающий, но что-то не по себе было ему от слов тучного соседа по большому, общему лесу. Неуютно серому от постижения науки барсучьей, от больного, сохнущего взлеска над склоном, изрытом норами.

«Тошно мне у тебя, хоть ни аппетита, ни злости к тебе не питаю! — признался прямодушный волк. — И не беда, — поднял он подранную морду, — что пища мне даётся не каждый день. Зато деревья в моих угодьях шумят, и воздух чист! А что израненный — всё племя наше такое, все, как один, рубаки удалые, а не подлые копатели!»

Смеётся барсук: «Не знаете, как лучше жизнь устроить! Оттого только и рубаки — что ж остаётся вам?!»

Но не чувствует волк, что прав лесной соседушка, уныло скулит серый тать, со страданием пеняет, мол, больно видеть мне деревья склонённые, что чуть-чуть не падают. И птицы над тобой не поют, да и нет возле тебя птиц вовсе, лес бодрящих. Вон, меж суков паутина натянута, а в ней пауки над гусеницами копошатся. Умирает лес твой, кореньев своих от твоей алкоты неуёмной лишённый...

Доводы волка не трогают барсука, который пыхтит и точит зубами мягкую плоть липового корневища, будто нарочно показывая простаку-волку, что его барсучья еда завсегда с ним. «Уйду, — заявляет барсук, — вскоре отсюда ближе к северу — там влажней, лес гуще, и других нор нарою взамен этих... Лес велик! Он и кормит, и укрывает, и как жить, попусту не тратя время на беготню, научает».

Оскалил зубы волк на вредоносную, похотливую тварь, сверкнул одним глазом и, покидая изрытое, погубленное место, сказал: «Лучше буду глупым и тощим перебиваться мышкой со дня на второй, делясь ужом и зайцем с собратом, чем, как ты, умный и тучный, губить без зазрения совести вокруг себя целый мир. Умён ты, барсук, только хитрый уют твой на чужих лишениях выстроен...»

Складный рассказ Карла заставил крепко призадуматься южан. Один из них спросил гота:

— К чему ты клонишь? К тому, что схожи мы с тем жирным зверем? Но ведь не гложем деревья, ха-ха!

— Вы людей, отличных от вас, как настаёт установленный срок, везёте за море. Оттого жалкая их земля на закате уж не звучит женским смехом, малые дети не играют, как прежде, а отцы увезённых со слезами о помощи молят!

— Мы никого не ловим и не пленим! Мы просто платим за человека больше, чем за барана, и сами халаны, забыв о баранах, к нам гонят разный люд!

— Не знал юнец, пока рос, как кровь пустить из живота собрата-человека, да быстро обучился, и погубил он не одну жизнь, а по прошествии времени сына своего научил, как в беде и грехе жить!.. Сам Радегаст взял копьё со щитом и не искал неправедных лишь среди чужаков! — Холодный Карл был, как и прежде, одинок.

— И ты, как и все, в общем строю сражаешься? — спросил староста-грек.

— Всякий готтон, пока силён — воин! — гордо отвечал рослый витязь.

Уже не варвары сидели перед роскошно одетыми горожанами, а просто люди — только с другой стороны мира.

— Наше предложение вам: всё, что случилось, исправить мы не в силах, но как потечёт далее — нам решать! — сказал после долгого молчания центурион. — Римский меч не опозорил себя нигде! И мы готовы устроить вам славную драку!

Все смолкли, пытаясь угадать, к чему же привели переговоры, чья сторона сильней и в ком дух твёрже; каждый, приняв роль вершителя судеб, старался придать значимость своей стороне.

Карл на готском языке, не боясь, что сказанное будет понято противником, принялся вкратце объяснять товарищам суть оговорённого. Готы, как один, недоверчиво косясь на горожан, советовали и настаивали на нужном войску исходе, оглядывались назад, искали глазами недоступного сейчас Сароса.

— Идите к себе восвояси, а со сборами и с едой мы вам поможем. У нас своя жизнь, и вы живите жизнью своей, — встал над всеми уважаемый грек.

— Вы желаете нашего ухода — нам это понятно. Но сказки предков зовут нас к тёплым морям, где наши прародители родились, откуда Один с Тиром звали их к себе и куда они посылают потомков — нас, дабы поклонились святым костям и возродили славу, угасшую в поколениях... — Карл застыл, нахохлился, неподвижным взором исподлобья глядя на римлянина. — Море — великий мир. Всем хватит места в нём. Но кто заплатит сейчас за переход наших мёртвых в край вечного наслаждения и отдохновения?

— Что ж вам ещё? Ведь вы не победили нас? — вспыхнул римский муж.

— Мы готовы войти в царство тьмы прямо здесь, на пепелище вашего града! — Карл, распрямляя плечи, встал и обратил к центуриону отрешённое лицо.

Неприятный человек в римском военном облачении в сердцах воскликнул, открывая варварам своё главенствующее положение в Херсонесе:

— Мы вместе с нашими вратами откроем и врата тьмы для вас!

Грек-староста попросил успокоиться обоих римлян, взяв их за локти.

— Город сильно пострадал, и это вам бы надлежало заплатить за ущерб, — сказал он, когда дождался полной тишины. — За принесённую в чужой дом беду вы когда-нибудь предстанете перед внеземными судьями. Кара за зло настигнет вас и весь ваш род. Не желая больше жертв ни себе, ни вам, не дразня высшее возмездие, я ещё раз предлагаю вам уйти. Коли у вас нет лошадей, вы получите в обратный путь табун, наши женщины здесь, на площади, окажут посильную помощь вашим раненым.

— Никому не разрешено видеть нашу слабость, наши потери, — возразил Карл, не желая открывать противнику количество раненых соратников. — Но мы согласны взять лошадей и уйти. И поскольку в вашем мире никак нельзя без золота, то мы готовы взять также откуп золотыми ауреусами или другими ценностями по весу моего коня.

Готы встали и отошли в сторону. Казалось, они готовы уйти тотчас.

— Ваше условие мы выполним, — пообещал, подходя к Карлу, грек и протянул свою руку. Карл её пожал, сказал, что начинает выход из посада, ожидая лошадей и золото.

Карл нашёл Сароса, беззвучно лежавшего в тёмной хате.

— Город сдался, — тихо доложил бледный красавец и сел рядом. — Они бы дали откуп и раньше, возможно, тогда можно было бы спросить больше.

Сарос молчал. Слова разведчика доставили ему радость, и он с благодарностью посмотрел на друга. «Как бы всё шло без этого истинно драгоценного человека?» — подумалось конунгу, а вслух он спросил:

— Почему ты так ухаживаешь за своим лицом — бреешься и коротко обрезаешь волосы?

— А вдруг придётся встретиться нежданно с теми, кто ушёл раньше меня в тот Мир? Как появиться перед ними неопрятным? — без раздумий признался Карл. — Да и не только я так делаю... Ты что, видишь одного меня? Знаешь ведь, что в Паннонии я прожил почти два года — вот и осталась привычка бороду отрезать, — объяснял Карл располагавшим к беседе тоном.

— Хотел тебя спросить: куда ты уводил тех невольников, что отбивал на рудниках?

— Верженю продавал.

— И они у него тоже оставались в неволе, лишь меняли кирки на мечи? — Сарос приподнялся и заглянул Карлу в лицо; тот едва улыбнулся. — А что тебе Вержень давал? Золото?.. Значит, у тебя где-то должно быть золото?

— Я с него мало брал. Очень мало... — Карл чувствовал себя неловко, и это обстоятельство сильно веселило Сароса.

— За что же ты жизнью рисковал? Хочешь с богами на кумирне встать? — рассмеялся вожак.

— Там была женщина... У Верженя...

— A-а. Ну, рассказывай дальше — это занятно! Сразила тебя неприступного?

— Сразила. И к Верженю я мотался, и гостил у него — ради неё.

— Красивая такая?

— Спина у неё вот так прогнутая, — увлечённо показал Карл. — Плечи — два уголка, затылок — прекрасным клинышком... По всему видать, что гордячка она неисправимая... Волосы — тяжёлый конский хвост на точёной её спинке...

— А глаза, губы, сама? — не без интереса спрашивал Сарос.

— Губы и глаза — ничто. Они, как и остальное, — очень хороши... Но по сравнению со щеками — истинно ничто!

— Ну, ты, брат, что же говоришь? В глазах женщины столько же сущности, как и под подолом! Какие могут быть щёки?

— Щёки взаправду необычные. Чудесные и нежные, и завораживающие бороздки на них — две глубокие ямки от косточки до подбородка. Можешь не верить, но ямки эти затмевают все остальные черты. Голову повернёт — ямки строгие; смеётся — ямки впадают очень глубоко и красиво; кушает — а я так и смотрю, и жду, когда она языком под щеками поведёт, да облизнётся, щёчки растянув, бороздки те кривя.

— Тебе бы её увести надо было, а не толпы рабов — раз такая любовь!

— Дело не во мне... И не любовь у меня к ней, а душой прирос, как сук к дереву... Она пела Верженю завсегда. И ночью пела, а я, зубы сжав, слушал... Хворь её одолела, и она... Привёл беглецов, а мне говорят — уже умерла.

— Куда ему столько людей, лесному владыке?

Карл не сразу понял отстранённый вопрос конунга.

— Они его лес от Рима обороняли. И не заставлял их Вержень — они сами за своё оскорбление мстили римлянам с большим рвением.

— Да-а, — протянул Сарос. — Что, уводим войско?

— Золото нам собирают... Лошадей должны привести... Всё возьмём и можем уходить.

Сарос, направляясь на гору за городом, наказал находящимся в посаде отрядам подождать, пока соберут и вынесут золото, и после, непременно без пожаров и всякого озорства, уходить.

Вождь пешком припёрся в стан разбредшегося и никого не замечавшего воинства. В странной суматохе конунга заметили не сразу — суетившийся народ был чем-то занят, откуда-то шёл, куда-то спешил... Подъехал Стемид и привёл Саросу коня.

— Заколдованное место! Мысли путаются... Должно — от тепла здешнего не по сроку обычному, — высказал вслух свои ощущения конунг, взгромождаясь на тонконогого жеребца. — Это ж конь Карла?!

— Покрасуйся пока — он-то ещё успеет наездиться, — успокоил друга Стемид. — А вот сердце твоё содрогнётся, когда увидишь, сколько у нас раненых... Всё от этих стрел, кои не минули и половины наших людей, — кричал на скаку Стемид, когда два всадника неслись к лощине на западном склоне.

Подъезжая к месту, где сидели, лежали, ахали бойцы, Сарос обратил внимание на каких-то немолодых женщин, участвовавших в целительстве.

— Это кто?

— Просились помочь. С тех гор пришли, — показал Стемид куда-то вдаль. — Золу принесли, тряпицы всякие...

Вождь обошёл пешком развёрнутый на склоне лазарет, склонялся почти к каждому, получившему в бою удар или укол, самолично рассматривал раны, внимательно наблюдал за умелыми движениями перевязывавших, обрабатывавших повреждения женщин. Конунгом овладело мрачное состояние: с такой обузой через степь возвращаться трудно, а идти побережьем — велика опасность быть атакованными войсками приморских городов.

Вместе со Стемидом поднялись по склону на плоскую вершину, чтобы быть на виду у всего войска.

— Что там за сборище? — обратил внимание Сарос на скопление народа в самом центре войсковых порядков. Немедленно поскакали туда.

Главными действующими лицами беспутного действа были полдюжины разнузданных женщин, кои совершенно без одежды доблестно удовлетворяли мужскую похоть бойцов. Приятного вида красотки распластались на спинах и, не глядя на пользователя, слащаво улыбались толпе, сладострастно шлёпали язычками, хватали и притягивали мужчин за лосины и порчины. К такому празднеству стягивались всё новые и новые толпы, молодцы становились в очередь, толкались.

— Баб не уморите! — пошутил Стемид. Сарос был недоволен, но отваживать своих людей от такого развлечения не решился. — Посмотри, Сарос, на ту, — потянул за рукав вождя Стемид.

Одна распутница была невероятно темна кожей, и кудри её чёрной волной растеклись по земле.

— Дайте-ка её командиру! Сарос, пробуй вороньей плоти! — расталкивал распоясавшуюся очередь Стемид. — Как она? — спросил он храпящего над смуглянкой серивана. — Слазь быстро!

— Один умелец, похоже, мастерил им всем кишень, и был тот мужичек бочаром — не иначе! И та такая же! — указал сериван на раскинувшуюся рядом русачку. После ушлый боец звонко хлопнул по вздрагивающему животику чернавки и без всякой обиды поднялся.

— Ты что ж, всех пробуешь? — рассмеялся Сарос, отходя прочь. — Скоро сбор и в дорогу! — крикнул он всем напоследок.

В тоскливых глазах его стыл образ Ргеи...

Когда Сарос, выслушав исповедь разведчика о любовных и иных смутных делах, отправился из посада на горку, Карл пошёл к площади. Там должна была состояться выплата золота...

На западной окраине возгорелся огромный кострище — это руссы, свершая ритуал предков, переложили корягами, брёвнами, ветками тела павших защитников и, хором напевая тризну, подпалили получившийся курган. Ветер понёс белые клубы с запахом запекавшихся и очищавшихся людских тел на город.

Карл, шмыгнув носом, сразу разгадал причину этого дыма. Выходя на площадь, повернул на голове грубой вязки подшлемник так, чтобы стёганая, защищающая загривок шлейка на нём закрыла от неприятного духа рот и нос.

Быстро обнаружив маячащего посреди площади Роальда, Карл повернул увлечённого гвардейца к себе и на ухо удивлённо спросил:

— Ты где такого быка сыскал? А где мой конь?

— А твоего я не нашёл, — радостно пропыхтел в ответ Роальд. — Этот, гляди, твоего-то вдвое больше, ха! Они что, знают, о каком мы коне договаривались?

— Им этого никак не озолотить. Тут ладья золота нужна!

— А нам что? Их забота! — ухмыльнулся Роальд, и его шрамы на бровях, лбу, щеках вспучились, покрытые липкой испариной.

— Ожидание чревато! — осудил жар неуёмного стяжательства Карл. — Пока раны не нарвали и не распухли, хорошо бы уйти подальше да отыскать в степи какой-то укром... Заканчивай. Спеши!

— Тебя Сарос, что ли, послал?

— Сарос смотрит раненых... Надо спешить, брат!

Гвардеец Карла слушать не желал. Он нехотя подошёл к большим мерным весам, посмотрел под коня, задрал голову и обозрел снизу сундучище, к которому по стремянке поднимались юные воины города и из шлемов, похожих на ковши, ссыпали украшения, гнутые, старые монеты, ещё сиявшие глянцем монеты с изображением царя Аспурга, слитки, отломанные от чего-то золочёные фрагменты...

Роальд, совсем недавно шумно выражавший недовольство то тяжестью толстостенного короба, то побрякушками не жёлтого оттенка, то вытащенной и брошенной на мощёную площадь увесистой стальной цепью с малюсеньким драгоценным зубчиком-медальоном, теперь молчал. Ничто больше не могло пробудить в его глотке ни единого звука. Надо было завалить закрома — а тут этот Карл!..

Он вновь подошёл к массивному коню. Вороной гигант понуро опустил голову, и его смоляная грива своею бахромой закрыла могучую грудь. Правую переднюю ногу он — от неведомого удовольствия, что ли? — то чуть поднимал, то снова бесшумно опускал на широкий горбыль-рычаг громадных весов.

Роальд тупо осмотрел чёлку коня, верно, желая, чтобы безразличное животное, потянув время, заговорило о чём-нибудь — непременно многословно, долго. Но послушный, кроткий конь, которого за ненадобностью уже за поводья и не держали, молчал, как валун возле муравейника. Почувствовав длинными ресницами порывистое дыхание главного гвардейца, он стеснительно поднял на него чёрные маслины-глаза и снова уставился в шершавый горбыль весов.

Спиной чуя, что Карл ещё рядом, Роальд встал на плитняк рычага и пошёл вверх к сундуку. Миновал опору, замедлился, упёрся животом в закрома, встряхнулся, подпрыгнул — конструкция даже не шелохнулась.

— Сыпь, сыпь! — прикрикнул на юнцов-подносчиков главный в сей момент казначей. — Пальцем в каске ничего не держи! — Он взмахом руки резко указал градоначальникам на молодого негодяя. С высоты посмотрел на Карла.

Карл повернулся и пошёл в посад. Там он объявил, что конунг велел собираться к горе, выходить при этом дружно. От своего имени добавил, что надо срочно забрать золото — уж сколько есть. Главное — изловчиться и уволочь с задания усердного старателя Роальда.

Длинные брёвна для постройки нового причала так вот сразу найти было трудно. Половина мужского населения города, защищаемая от обворованных, а посему разгневанных халанских племён дружиной регулярного войска, отправилась к сосновому бору, расположенному в одном переходе на северо-востоке.

В ожидании леса управа силами оставшихся решила укрепить берег. Землекопы и носильщики принялись за работу. Грунт носили не к дальней рели, где берег заметно подточило водой, а насыпали прямо под городскую стену.

Всё население, стар и млад, вышли утаптывать, утрамбовывать землю. Перемазанные, грязные мужики со старанием ваяли новую родную твердь, рождавшуюся вопреки ворчавшему и напиравшему морю. Вокруг обугленных остовов в ледяную слякоть ссыпали глину, кидали камни. Прибой брызгал солёной слюной, гладил-уносил людские старания, но всё же постепенно уступал, откатывался, брюзжа, обещал вернуться вскоре настырными хлёсткими волнами.

Вертфаст был деятелен, как никогда. Не жалея своего платья, он прохаживался между тружениками, выходил на возвышения, чтобы осмотреть выдвинутый клином в море мол. На усыпанной пеплом и золой поляне засвидетельствовал скорую готовность жарившейся конины. Был необыкновенно громок, заметен и суетлив. Никто и не догадывался о том, что на самом деле творится в душе боярина.

Из Херсонеса долетели смутные вести. Сбивчивые комментарии гонца из-за Пантикапа только ещё более запутали дело. Передние мужи Ас-града лишь поняли, что Сарос Херсонес не взял, но повёл с ним какие-то переговоры... Бояре пока дружно избегали высказываться по этому поводу. Нынешним вечером или завтра ждали ещё гонца, надеясь получить вразумительное уведомление о Таврических событиях.

Кроме Вертфаста, остальные бояре сидели в доме обрусевшего грека Иосифа, пили чай и всё больше молчали. Иногда кто-то заговаривал об обиженных халанах, вспоминали о воеводе Билоне, отправленном с лесорубами за лесом, но мысли видных мужей были заняты лишь одним — упованием на несбыточность готского возвращения.

Маета Вертфаста была куда более болезненной. Продовольственное снабжение города, сваи, причал, прибыль, несмотря на кипучее включение в сутолоку, его совершенно не беспокоили. Желание оставить всё на своих местах полностью занимало его сердечные раздумья. Он болезненно морщился, когда из спасительных строительных обуз возникали вдруг образы Сароса, Иегуды, Ргеи... Удушье сдавливало грудь. Голосом, срывавшимся на фальцет, он подбадривал кого-то, кому-то на что-то указывал... Выискивал светлые, беззаботные лики, прислушивался к задорным репликам...

Две дочери Вертфаста — Бекума и Рада — бывшие моложе приживалки, применив весь свой девичий напор, уговорили-таки Ргею выйти с ними на обезлюдевшие улицы. Подруги притащили Ргею к приморским воротам, насыпав в кармашек красавице тыквенных семян, говорили о нарядах и женихах, откровенничали о влюблённости. Ргея чуть ожила, подбирала слова, чтобы поддержать предназначенную для отвлечения её от грусти доверительную беседу. Но настроение наложницы разом портилось, а состояние духа возвращалось к прежней угнетённости, когда дочери принимались нахваливать своего могущественного, доброго и хорошего отца, кой и город блюдёт, и о семье заботится, невзирая на всякие там увлечения...

В один из таких моментов Ргея, закусив губу, пошла прочь, углубилась в боковые закоулки между рядами бедняцких домов. Подружки её догнали, спросили о резком порыве, вновь утешали, тянули за рукав, призывая войти в чей-то двор и поболтать с двумя юношами, что-то рывшими под стеной своего дома.

«Почему вы не на причале?» — отнеслись к ним боярские дочери.

Ребята, не скрывая радости, выбрались из ямы, подошли к девичьей компании, деловито счистили лопатами с обувки грязь и ответили вопросом: отчего, мол, бабий род такой любопытный?

Бекума и Рада вступили в словесную перепалку со смущавшимися от некоторых девичьих слов молодцами, после чуть отступили, открывая мрачной, почти безжизненной Ргее смазливую внешность старшего брата. Ргея бесчувственно задержала взгляд на миловидном лице парня, и с глубокой морщинкой над вздёрнутой бровкой пошла прочь.

Девчата догнали её на хлюпающей лужами улице, повисли на плечах, хохотали в лицо. Они, конечно, не могли узреть в застывших льдинах очей несчастной подруги образ Сароса. Дикий, мощный, красивый, жаркий, любимый, единственный... Они не знали, как она вечерами пялилась в серебряное зеркальце, пытаясь вызнать у отражения, завлекательно ли она на него смотрела при последней встрече, они и не догадывались, как она, надев тот самый сарафан с тем самым платом, больно сжимала свою маленькую грудь, чтобы вспомнить страшное тогда и сладкое теперь ощущение его страстного прикосновения. Уткнувшись в подушечку, она целовала свою ладонь, видела в ней его уста, нежно водила язычком и вздыхала...

Сарос выслушивал дозорных, периодически спускавшихся к нему с окрестных гор. Отчёты их не были утешительны — обещанных херсонесцами коней как не было, так и нет... Конунг призвал Роальда, объявил о сборе и отходе к Боспору.

Покидали град с тяжёлым чувством незавершённого дела. Здоровые воины разочарованно оглядывались на посад, поправляли за спинами связки металлической кухонной утвари и, строясь в чёрные кривые колонны, позвякивая трофеями из бедняцкого обихода, растягивались по безрадостной дороге, ведущей в общем-то в никуда. Раненые, имевшие неопасные уколы и свежие рубцы на теле, встали в общий строй. Тех, кто не мог идти, усаживали на лошадей. Сарос, Карл, весь командный состав также шли пешком. На горе, послужившей лагерем большому войску, остались с десяток дозорных да недавно умершие от ран.

Ночь накрыла бредущую армию быстро. Стемнело так, что какое-то время люди ориентировались по звуку впереди или радом идущего. Луна где-то пряталась; только отдельные звёздочки пятнышками брезжили на полотнище вечности... Неуютно в ночной горной Таврике: не видно ни зги — лишь слышен баюкающий шум ссыпающейся, замерзшей к ночи гальки под лавиной ног... А вокруг так тихо, что каждый боец ловит себя на мысли, будто движется он в полном забвении. Ноги — то звонко, то гулко — топают по тропе, глаза всматриваются в чёрные силуэты товарищей, и голова соображает, что ты не ослеп и не оглох, что ты в чужой стране — слава Одину! — ещё жив и идёшь...

Слышались вздохи и отрывистый кашель... Иногда — резкие замечания гвардейцев... И вновь мерная поступь отступавших, которая уже ничего не значила для почерневшего от ночной мглы мира...

Бились в лихорадке, валились со спин коней раненые. К ним подходили, тормошили, спрашивали о самочувствии. Ответивших переваливали через спины коней, и они продолжали ехать к рассвету. Кто-то со жгучей надеждой поворачивался к укрывшемуся за чужими горами восходу, пошатываясь и слабея, отставал, сходил с устремлённой к жизни стези и, окоченев, валился набок...

Ближе к утру, казалось, со всех сторон подули ветры. Кромками затуманившегося небосклона проступили гладкие верхушки холмов и гор. Долины раздались и открыли для обозрения широкую равнину. Темп движения замедлился. Колонны воинов сливались в скопище, приветственно урча. Сзади подходили кони — все налегке.

Саросу что-то говорили, а он молчал. Армия окончательно остановилась. Воины ёжились от холода, рассматривали друг друга, выходя на уступы, пытались окинуть взглядом всё своё братство. Спустя немного времени захрустели, качаясь, безлистные заросли. Задымили первые костры. Ветер гонял сизое курево среди топтавшихся людей. Дрова почти не горели, а земля была мертвецки холодна.

Все, получившие помощь от таврских целительниц, погибли...

Громко хвастался перед товарищами раненый в грудь сериван. Он отворачивал косой ворот вязаной козьей душегрейки под треснутым кожухом, предъявлял отёк вокруг ещё кровоточащей дыры и заявлял, мол, заживёт, как на собаке. Единоличная радость, правда, никому не прибавляла оптимизма: серивана слушали, на него смотрели, его понимали, но внутренне каждый чувствовал отчаянный трепет душевной тоски.

Прибыл один из дозорных, кои были оставлены для наблюдения за ситуацией в Херсонесе. Запыхавшийся всадник сообщил, что вся ратная сила города посажена на коней и отправлена за армией Сароса.

Вождь не сразу поверил гонцу — город, когда готы его покидали, был тих и к бою не стремился... Всем, кто услышал эту тревожную весть, Сарос велел до поры молчать, чтобы никто не восстал и не подбивал себя и других к возвращению и наказанию за эдакую невиданную дерзость трусов. Ведь всему воинству объявлено, что город отказался от продолжения борьбы и заплатил за дальнейший свой покой.

По правде говоря, несмотря на гнетущий самолюбие осадок, в поражение города уверовали и объявившие о победе. Лишь совсем немногих с самого начала беспокоили некоторые обстоятельства. Никто, кроме Сароса, не слышал, как Карл отчитывал Роальда за черноглазых ведуний и знойных красавиц, раздражённо шипел, что в такой обстановке всё это неспроста. Роальд тогда косился на конунга и говорил, что хотел посмотреть, сколько смогут выдержать бестолковые-де охотницы. Карл за такую неуместную шутку готов был выпотрошить гвардейца, схватился за острый нож, но вовремя в распрю встрял Сарос...

Теперь, когда к караульному арьергарду был добавлен для пущей бдительности ещё десяток человек, Карл уединился от всех — он ждал для армии худшего. Настроение Карла передалось и конунгу.

— В чём дело? — сблизившись вплотную, тихо спрашивал вождь и упористо ждал ответа на свой вопрос, подразумевая: «Как быть? Что ты ещё предвидишь недоброго?»

Карл ответил, что всем, пользовавшим шлюх, надо уединиться, что здесь, на юге, есть такая любострастная болезнь, какая делает из мужчин заразных стариков.

Сарос верил Карлу, предполагал и возможный урон от загадочной немочи. Но как в настоящий момент разузнать, кто заражён, а главное — как же теперь разъять людей, выделить в отдельный отряд больных? Как развести по предположительной причине сплочённое братство?..

Роальд всю дорогу от Херсонеса вслух за глаза негодовал на Карла. Сидя у костров, во всеуслышание оглашал, что это, дескать, Карл своими переговорами лишил армию полновесной добычи, сна в уютных дворцах, обилия еды, чистеньких и дебелых привередниц из знати. Завидовавший независимому положению разведчика гвардеец говорил о роли в сих краях золота, утверждал, что здесь запросто можно, если драгоценного металла достаточно, купить целый город вместе с его жителями и их хозяйствами. Не пришлось бы им, дескать, латать амуницию, изготовлять, натачивать, насаживать, выправлять оружие, но Карл, прекративший штурм перепуганного града, отказался почему-то взять золото, полагавшееся не ему лично, а всем...

Кто-то из недовольных тут же подметил, что гордый Карл, будь он даже в какой-то момент в войске, а не на ведомом лишь ему одному задании, в общих увеселениях участвовать, как правило, отказывался!.. А вчера вырывал прямо из-под мужиков ласковых, на всё согласных красоток, и в город-де против общей воли никого пускать не хотел, потому что не желал славы и развлечений заслуженных!.. Роальд согласно поддакивал.

Неопределённое положение то ли уходящей, то ли сбившейся с пути, то ли напрочь затерявшейся в чужом краю армии угнетающе действовало на каждого её бойца. Сплетни о Карле сначала распространились в группке приближённых Роальда, а вскоре бестолковая молва со многими добавлениями понесла гнусный говорок по унылым рядам озлобленных людей.

По распоряжению Сароса, из числа воинов, что были постарше, выглядели спокойно и представительно, из части гвардейцев была создана некая комиссия для выявления бывших со странными девицами бойцов. Отгоняемый подальше народ ничего не понимал, да и занятые разделением выборные толком ничего объяснить никому не могли. Выпихнутый из строя сериван, схватившись за потревоженную бесцеремонным толчком грудь, оправдывался, что не причастен к оргии, и кричал во всё горло, будто двое из числа выбранных тоже лазили по тем бабам.

Мужики, в большом довольно-таки количестве копьями отогнанные от костров, и их товарищи столпились в растерянности с застывшим на лицах вопросом, выискивали глазами Сароса, желая получить ясный ответ.

Число изолированных всё росло. Облетевшая весь стан весть о загадочном мероприятии насторожила людей. Кто-то выкрикнул — мол, это Карл своею мутью вершит всегда отвратные безобразия!.. Этот клич сразу распространился в массе, как-то сразу все вспомнили, что Карл — личность своевольная, отстранённая, ненародная... Ратники вспыхнули протестом, потянулись к ставке. Ранее отделённые вновь смешались с товарищами и возмущались больше всех — не верили в худшее более кого бы то ни было.

Сарос сверкнул харалугом обнажённого меча над головой, вошёл в толпу недовольных и проговорил, сведя брови:

— Много рек и ручьёв стекает в море, и море не иссыхает оттого, что реки те и ручьи, пусть плутая, никогда не перестают течь к Великому... Ручьи! — воззвал он, оборачиваясь по кругу. — Я сотворён из вас, но вкус мой особый — солёный! Не вам его менять, и никому не изменить!.. Карл есть лишь мои уста! Найдутся меж вас храбрецы залатать мне рот?

Решительность Сароса ярко подчеркнула проявившиеся в нём какие-то каменные красоту и величие. Бранный люд отступил.

— Наш красный предок Ругевит, — продолжил конунг, возвращая себе полную власть над воителями, едва не превратившимися в толпу, — был усердием сподвижников своих многолик, но суть имел одну — свою и ничью больше!.. Если я не прошу совета, значит, он мне не нужен! Мне нужны глаза, видящие далеко по сторонам и находящие супостата, а не меня, уставшего от дум! Тем более не имеют цены такие глаза и уши на этой земле обмана! Бойтесь податливого мякиша, а не твёрдой корки снаружи!..

Народ вновь разошёлся по кострищам. Воины, не ходившие на сходку, ни о чём не спрашивали пришедших; пришедшие ничего бы и не ответили, получив временное успокоение. Молодчаги, которых перед тем отстранили от армии, сидели вообще ниже травы, тише воды — про них забыли. Все молча грелись, потом, немного оттаяв, вспоминали милые сердцу края, бои, последний штурм, возвращались к дню сегодняшнему...

Сароса известили, что херсонесцы встали невдалеке и чего-то ждут. Напасть на них гот не мог: горожане ехали на лошадях, потому им можно было нанести урон, только когда они сами кинутся в атаку. Опять же войско северян в последние дни даже не ело досыта.

Строго наказав посвящённым помалкивать о коварной погоне, Сарос пошёл к Карлу. Тот вполне спокойно беседовал со Стемидом, тихо смеялся, увидев вождя, протянул ему кусок жареного мяса:

— Отдай гонцу! — Конунг будто не услышал его слов. — Тогда я сам отдам...

Разведчик поднялся.

— Стемид отнесёт, а ты послушай... — Сарос возложил руку на плечо Карла. — Из-за тебя многие готовы поднять бунт!

Озабоченный судьбой, наверное, лучшего человека и воина, которого когда-либо знавал, вождь намекал на преследователей — их, судя по всему, надо было уничтожать...

— Ты всё ещё с войском, Сарос, а мог бы быть уже без него, — угадал его мысли Карл.

— Уйдёшь — люди поостынут. Будешь здесь — разлад продолжится, и не ты, брат, тому виной... Крыс, борзо шастающих, когда не до них, надо выжечь огнём со всеми их норами! — продолжал гнуть своё вождь. — Сюда требуется прийти не только с силой, но и с жёсткой волей, коей ни на что нельзя размениваться, кою следует беречь: именно по ней все должны признать в нас старшего и сильнейшего!

Карл согласно опустил голову.

— А против болезни той есть какое-то снадобье?

— В бой их первыми пустить — вот и всё снадобье!

— Боя может и не быть, брат, — грустно посмотрел на армию Сарос. — Не теряй времени, иди.

— Куда? Где встретимся?

— Теперь и не знаю, — с досадой вздохнул вождь. — Живи и берегись!.. Стемид, проводи! Чего там встал? На конях проводите Карла подальше. Мы с ним позже встретимся. Если боги соизволят...

Конунг пошёл по лагерю. Старая трава, не видевшая в эту зиму снега, была растёрта по мороженой почве. Сарос представил себе, какими могут быть эти раздольные места летом, вообразил плотный цветочно-травный ковёр, для которого не может стать бедой присутствие его армии...

Усевшись у одного из костров, конунг спросил, не видал ли кто Роальда. Вызвались охотники поискать, но он отрицательно махнул рукой. Пить из общего котелка отказался. Развалился и внимал речам запросто разговаривавших бойцов. Незаметно задремал...

— Домой пойдёшь? — спросил Стемид, проводив Карла до порушенного места старого ключа.

— Нет, не домой... — Карл ждал своих людей и был задумчив. — Нам бы кораблик какой малый... — посетовал он, видно, уже придумав план дальнейших своих действий.

— С Роальдом я разберусь, — для умиротворения пообещал Стемид.

— Вы не разбирайтесь, вы теперь держитесь. Храните каждого теперь человека! Остальное всё — потом. Да хранят боги вас, Сароса, удачу вашу!.. Братья! — обратился он к своим разведчикам. — Не много ли вас уходит со мной в трудную минуту?

Воины его молчали. Стемид сказал:

— Идите, идите... Раз уж воронье не набросилось сразу — в ближайшие дни не нападут. Будем ночами двигаться... Да и не страшны они нам, трусливые.

Сотня Карла быстро исчезала за склоном холма...

Войско Херсонеса стояло вблизи во всеоружии. Конные разъезды руссов приближались иной раз к северянам очень близко. Сарос раздумывал: вступить ли в открытый бой, пока не кончилась горная гряда и манёвр неприятельской конницы ограничен, или продолжить путь, уходя в открытую степь днём и ночью в полной готовности к отражению вероятного нападения?..

Минул день. То, что на хвосте опасное сопровождение, армия узнала сразу и вдруг — кто-то увидел с холма конников, и весть молниеносно облетела лагерь. Пришли к Саросу. Тот спокойно приказал стоять на месте и до срока никому не рваться ни вперёд, ни назад.

Люди, несмотря на усталость, почти совсем перестали спать. Большими группами поднимались на вершины и всматривались в дымчатую даль, где, должно, затаилось вражье полчище. Никто уже не произносил вздорных призывов — воины после ухода Карла успокоились, больше того, не могли вспомнить и малейшего зла от него. Думали: не зря, значит, чествовал своего разведчика конунг — старший брат и отец...

Мужественные ратоборцы не обходили место главного кострища: издалека всматривались, питались хладнокровием и непосредственностью вождя. До всех дошло произнесённое утром признание Сароса: «Я не желаю вашей гибели на чужбине, как и никогда раньше её не желал. Мы должны вернуться домой. Верьте мне — нас встретят со слезами радости»...

Люди верили и ждали, надеялись и лелеяли мечту вернуться к родным кострищам, к родным кумирням, к родной земле, пахнущей покоем и детством...

Сарос решил выждать ещё один день. Стояли. Были напряжены. Искали случай избавиться от неопределённого своего положения.

Вечером предостаточно добровольцев отказалось от сонливого времяпровождения у костров и вызвалось в дозор. По периметру лагеря в темноту выдвинулись решительные и бодрые пары-тройки караульщиков: удалились в задремавшие просторы, затаились на знобком холодке склонов. Зоркие очи обозревали тревожный мрак. Звёздный бисер над головой никого не мог отвлечь от бдения, никому не кружил голову своей отдалённостью и загадочностью. Сторожа, доверившиеся слуху, окрылённые личной значимостью, пробыли на передовой до леденящего члены рассветного морозца. Ранним утром войско выступило в путь.

Все старались двигаться побыстрее. Готовые к бою бойцы соединений интуитивно сохраняли правильные порядки, дабы в любой момент отразить ожидаемый налёт. Но, прошагав полдня, люди постепенно смешались, явно обозначились передовые и догоняющие... Сказывались смертельная усталость полугодового похода, бессонные ночи, болезни ослабленных тел...

Сарос со Стемидом ехали позади. За цепью замыкавших марш всадников виднелась плотная стена херсонесского войска. А спереди докладывали, что на пути маячат какие-то неприкаянные верховые...

Никто из северян не знал, что с момента их высадки возле Пантикапея они попали в поле беспрестанного внимания крымских кочевых племён асов. Таким образом, три совершенно разные силы постепенно стянулись на малый клочок Тавра, и две силы здесь были, так или иначе, чуждыми, пришлыми, влекущимися ведомыми лишь богам побуждениями.

Но враги богов никогда не дремлют! Обветшавшая память о кумирах предков придаёт силы и подвигает к выдумке небесных и земных супостатов. Не вспомнивший вовремя богов, замешкавшийся в дне сегодняшнем, — не минет встречи с жестокими, омерзительно скалящимися силами тьмы и беды. И вред отсечения человеческой сути от покровителя и радетеля восстаёт из забвения, оживает, растёт, одолевает...

Светлый мир, живущий в душах, ждёт объяснения в любви и преданности, свисая с чистых, высоких небес своим устремлением, разлитым по людским помыслам. Он влечёт, ведёт их по тропам грубого мира, он требует от них великого усердия. Он, отрывая от себя значимые частички сущности, силы, могущественного блага, воспламеняет в сердцах благодарных и памятливых отростков свечение, плазму непокорной мужественности... Светлый мир, обитающий в храбром разуме, в творящем поступок теле, боится уставшей воли. В муках принимает позы забвения себя, вынуждаемый на продажу или размен своих высоких ценностей на грешной земной вотчине, подверженной воздействию тошнотворного эля низменных срывов, одолевающей трусости...

Светлое и тёмное начала бьются в человечьем племени, сражаются за души, орошают болезненными стрелами и камнями, подкупают голосяницами — мягко льющимися, завлекательными, пьянящими обнажённый, отверзнутый всем влияниям нерв человечности...

Взмокшие от ходьбы, свесившие плети длинных, тяжёлых рук, замыкавшие ратный строй бедолаги начинали измождённо постанывать. Их предательски покидали силы, и они тяготили войско, заставляя его всё время перестраивать порядки, порой сбиваться в спотыкающуюся толпу, медлить...

Стремление бежать, куда глаза глядят, овладевало воинством. Кто-то от сего нарастающего чувства желал отмахнуться тяжёлой сталью и, стиснув зубы, разгрызть подлую страсть; кто-то, осушая на ветру влажные глаза, хотел всё ускорить, отменить, вернуть другое, лучшее время, мечтал уткнуться в соломенный пук и заснуть...

Общая ситуация с отходом и сопровождением не менялась, и именно это тягостное обстоятельство смущало разум, ослабляло волю. Конники херсонесцев сближались с замыкающей цепью северян, заезжали с фланга, рассматривали тяжело идущих витязей. Сарос отдал приказ остановиться. «Бой!» — мелькнула радостная мысль в головах его братьев.

Без команды сзади выстроился клин. Большие мужчины, улыбаясь, выставляли длинные копья, поднимали для показа врагу щиты, поправляли рогатые шлемы и облегающие лица красные маски, запевали песнь. Лучники в просветы меж головами выглядывали цель, теребили в колчанах стрелы. Конница сосредоточилась отдельно.

Стемид, сев на коня, выехал на видное место, свесив меч до земли. Проезжая перед готовыми к бою порядками, ожидал возможной подсылки к нему гонца. Но херсонесцы и не думали об этом: они растянулись по фронту, наглядно демонстрируя величину своей стены. Их кони выносили крикливых наездников вперёд, брыкались, гарцевали, корячились.

Стемид глядел на них, махал им рукой. Поднятый меч его призывал соперника. Херсонесцы погудели, повопили, ни взад, ни вперёд не двигаясь, опять выставили напоказ удальцов конного танца.

Солнце блеснуло в тучах и вновь скрылось. Гул войск утих. Северяне стояли, не шевелясь. Когда в их кругу не видимые врагу воины стали устраивать посиделки, ощетинившийся копейный панцирь запросил отмены никчёмного, но немало изнурительного противостояния. Сарос выслушал целый каскад призывных возгласов и повёл взбодрившееся воинство дальше.

Южан выходка варваров заставила подумать о дальнейшем. Постояв и посоветовавшись, слегка поостывшие от куража провожатые всё же наудачу решили продолжить ничуть не обременительную погоню, схожую с верховой прогулкой. Только дистанцию теперь держали много большую, не лезли под опах с ехидным подсматриванием.

Горы плавными буграми остались за спиной. Вечер обмылил их ещё недавно чёткие очертания.

Ночью позади пешего войска ничего не было слышно. Утром никто не напомнил о себе залихватским посвистом. Жёлтое солнце, каждый день являвшееся пред северные очи, вздувшись, пробудило ветра. И чёрным завалом, будто из-под земли, восстал мегалит...

В душах пришельцев вновь зашевелилась робость, умаляющая волю и угнетающая ток мыслей. Армия без всякой команды остановилась, замерла. Нагромождение каменных плит и валунов, выставленных когда-то и кем-то воротами среди чистого поля, магнитом тянуло к себе. Призрак его заставил изумлённых людей застыть в кругу земной пустоши.

Что это? Люди ли всё это сложили? Или груда беспорядочно наваленных камней отдала ветрам на растерзание мягкие породы известняка и туфа и оставила в своей кладке лишь крепчайшие, шлифованные внешними стихиями плиты?

Два камня, поставленные неведомым строителем на попа, держали массивную, воронёную перемычку. Длина каждого из этих трёх овалов, на первый взгляд вот-вот готовых упасть, равнялась росту трёх человек. Вокруг и в самой арке странных ворот были разбросаны или с умыслом расставлены разных размеров валуны.

Возглавлявшие шествие воины оборачивались к товарищам. Те стояли недвижно и глаз не могли оторвать от холодных, угрожающих, потому и притягивающих камней. Шедшие сзади пробирались, любопытствуя, к зрелищу, обходили толпу с краёв, пока мегалит не открывался их взорам, и тоже останавливались в оцепенении.

Первые смельчаки, прыгая по катунам, аккуратно ступая по земле и гладя пальцами лощёные глыбы, прошли в ворота. Закинув головы, затаивали дыхание, нарушив покой величавого контура. Под самым сводом громадины валуны, до середины вросшие в землю, соединялись в сплошную преграду. Людям, ручейками потянувшимся в ворота, на выходе пришлось карабкаться на округлые купола каменного частокола. Перебравшиеся на ту сторону скакали по скользким маковкам, победно голосили и звали за собой.

Бойцы, миновавшие нависающую арку, словно сбрасывали со своих плеч груз усталости, избавляли души от сумрачных мыслей, рождённых чужбиной. Там, за воротами, чтобы не наткнуться на остряки растрескавшихся валунов, спрыгивали вниз, где очень некстати лежал неудобный, до чёрного глянца отпескоструенный камень. Ноги соскальзывали с его поверхности, бойцы приземлялись то с одной, то с другой стороны от него. Таким образом выходившие из горнила делились в общем-то пополам.

Непонятная сила влекла мужчин под свод. Немногие, кому не моглось или не хотелось лезть в бестолковое нагромождение, проходили стороной и, не желая терять остатки сил, шествовали дальше. Всадники арьергарда, оберегая ноги коней, также обтекли древний мегалит, даже не рассмотрев его толком: всё внимание — назад и вокруг.

Когда горизонт ровной степи укрыл от глаз каменные ворота, Сарос впервые за несколько последних дней увидел Роальда. Гвардеец косился на вождя издалека, вокруг себя расточал ругань, уговоры, шутки. Вдрызг стоптав сапоги, он сновал челноком по всему войску, но большей частью времени находился в хвосте, строил и рядил отстающих, не зная устали.

Сарос во всеуслышание объявил, что завтра утром будет большой привал. С мечтами о завтрашнем сне при дневном солнышке бойцы пошли порасторопней. Преследователей видно не было, потому стати распрямлялись, ноги ширили шаг.

Ночью соблюдали полную тишину — слушали степь. Утром заунывные стоны и причитания, совсем не схожие с жалобами на усталость и ранения, встревожили Сароса. Он почувствовал неладное. Заботившие его все последние дни, начинали сбываться дурные предчувствия.

При подходе конунга к растрёпанным, ослабевшим воинам, те замолкали и смущённо прятали лица. Не менее сотни бедовых женихов терпели муку пренеприятнейшей болезни. На вопрос, в чём дело, некоторые потерянно улыбались и с неохотой показывали язвы на срамных местах: губастая чаровница смуглянка и ещё одна змеюка асских кровей даровали с усладой более страшную хворь... Сарос не стал докучать страдальцам — лишь на глаз определил примерное количество больных.

Всё, наверное, в этот худший день херсонесской эпопеи сплелось для готов в дикий клубок обстоятельств. Родной норд-вест принёс на своих могучих крыльях скалистого цвета тучи. Пошёл снег. Белые хлопья быстро устилали зимними цветками грязную землю и жухлую, похожую на прутья, проволоку, ветошь траву, облепляли лица спавших богатырей, красили перистым пухом морды коней, звёздочками и бахромой налипали на гривастых чёлках и огромных ресницах сощуренных глаз — таких печальных, какие могут быть только у лошадей.

Херсонесцы, на какое время потеряв в густой пелене неприятеля из виду, поспешили приблизиться. Подошли почти вплотную, боясь выпустить из рук слабевшую добычу, остановились так, чтобы можно было расслышать даже отдельные выкрики готских сторожей. Было бы у осторожных преследователей достаточно отваги, непременно напали бы... Было бы у северян чуть больше сил, ушли бы в обильном снегопаде от ненавистных мстителей, закружили бы в знакомой стихии, рассеялись, запутали, убежали. Но натруженные члены воителей из Страны Мрака безвольно распластались на сыром поле и тяжко гудели. Даже сон не спасал более от тупой боли. Лишь снег укрывал всё.

Кантель вёл флотилию вдоль берега. Тщетно сотни зорких глаз выискивали знакомые лица. На берегу не было и намёка на какую-то жизнь. Кисельные волны шлёпали о борта. Лепил снег. За белой завесой пахнул дымком никому не известный приморский город...

Не допущенный к Херсонесу, потерявший полтора десятка кораблей и врассыпную бежавший в открытое море готский флот, рискуя быть атакованным вновь, взметнув над каждым судном дымки, весь следующий день собирался вокруг головного корабля. Вызванные Карлом корабли отдали своих абордажных бойцов и, встав на рейд неподалёку от города, надеялись на удачный исход, ждали развязки событий, от них уже никак не зависящих. Не увидев ни знамён, ни знаков, ни знамений, Кантель, наученный Карлом, пошёл к Киммерийскому Боспору.

Случилось страшное. Весь мир для Ргеи разом стал прежним. Сарос, затаённые мечты, новый простор для её планов, ощущение себя в новом, незнакомом ранее качестве идола для воспылавшего неподдельной страстью мужчины — всё оказалось обманчивым наваждением. Хотела того Ргея или нет, но в ней вдруг иссякла мысль, что вскоре, сделав манящее движение мягким своим станом, не сводя восхищенных глаз с победителя, предстанет она перед ним, ждущим её ласк, и отдаст ему своё тело как награду, как подарок.

Всё оборвалось... Случилось страшное... Надо рушить мечту, надо вновь куда-то пристраиваться, надо, несмотря ни на что, жить, надо терпеть — во имя победы, покоя, свободы, в которой не нужно будет скрывать себя настоящую, не нужно будет мучить душу осознанием несчастья...

Ргея в какой-то полудрёме, сотканной из горя и неизбежности, перебирала мерзкие варианты будущего, жалящие её поверженное самолюбие стыдом. По-отцовски назойливый плен дряхлеющего телом, слабеющего мочью Вертфаста, огневая похоть Иегуды, готовящего, конечно же, ей заморскую клетку, унижение, безликая покорность всплывали в её мыслях, больно щемили сердце безысходностью. Воображение несло ещё дальше, рисуя лоснящиеся от только что сожранного мяса отвратные губищи заезжих купцов, хватавшихся за её задранный вверх шёлковый подол, икающих над её отвернувшимся лицом... Потом — смеющиеся, лапающие её утомлённое тело вонючие моряки, ожидающие возвращения домой и потому шумно и радостно коротающие время до отплытия... Эти жуткие картины мелькали перед её наполненными слезами глазами.

Она ругала Сароса за то, что пришёл, и за то, что ушёл, за то, что красив и желанен, и за то, что проиграл решающий бой и обрёк её на страдания... Она хотела бы разодрать его грубый кожух острыми коготками, исступлённо исколотить кулачками его грудь... Завидуя простоте мужского мира, она жаждала мщения...

В дверь настойчиво постучали. Ргея покорно поднялась с топчана и открыла. Вместе с теплом и запахом готовившегося ужина в комнату уверенной поступью вошёл Вертфаст, приказал стянуть с него сапоги, проговорил несколько успокоительных слов...

Звуки в потревоженной степи будто сгинули под глухой шубой напомнившей о себе зимы. Замерзшие бойцы из-под пухового покрывала вызволяли скорченные тела, с их плеч и спин бесшумно спадал тяжёлый, мерзкий нанос. Лишь готские всадники стояли между пешей ратью незыблемыми статуями.

Снег внёс поначалу небольшую сумятицу в ряды херсонесского войска. Горячие головы требовали немедленной атаки, но всё же порешили, что нападение не будет вполне успешным. Херсонес отправил гонцов в асские кочевые племена, однако который уже день треклятые скифы не спешили на подмогу — несмотря на щедрые посулы...

Сарос, Стемид, Роальд с гвардейцами и многими командирами спать не ложились — не имели такого права. Теперь, когда пробудившиеся люди были мокры до последней нитки, а обогревающих костров из-за неимения дров невозможно было разжечь, военачальники попытались без лишней волокиты сдвинуть с места всю людскую массу и погнать её вперёд. Сломанные ряды крепкой некогда армии повлеклись по глубокому — по колено — снегу, охая и стеная. Рыхлые сугробы под тяжестью своей влаги постепенно опадали. Размявшиеся ноги стали передвигаться чуть быстрее.

Южане решили напасть поутру и потому стали заходить-обгонять колонну слева. В немом сумраке приближавшейся ночи северяне, слыша хитрый манёвр с фланга, замедлились, остановились. Потом с криками: «Сарос, пошли! Сколько терпеть? Смерть, смерть — мирки, мирки!» — повернулись к херсонесцам и сами собой повлеклись к битве. Но конная армия, считая схватку преждевременной, уклонилась от боя, отдалившись. Зато утром, когда грянул тревожный рассвет, неприятель плотно сомкнутой стеной предстал перед отчаявшейся избавиться от плена голой степи и от вцепившегося мёртвой хваткой супостата толпой...

Не давая времени на боевые перестроения растерзанных безрадостным походом воителей, плотные когорты южан пошли на рыхлое, всё в разрывах тело армии Сароса. Серое лицо вождя обречённо смотрело на них...

Но этот день, видимо, привлёк внимание вечно занятых своими высокими делами богов. Перед теряющими остроту зрения глазами северян херсонесцы вдруг застопорились, с громкими криками попятились назад и образовали кольцо, кое выгодно лишь при обороне. С севера из волнистых складок бурого поля вытекло облако, перед которым, опережая завывания своего воинства, летели два всадника: статный Лехрафс и с ним — удерживавший в руках большой алый стяг Гуды.

Царь халан ветром пронёсся перед готами, крича, чтобы те остановились. Но северяне, словно тени, клонились вперёд, таращили глаза, искавшие последней рубки.

— Сарос! Где Сарос?! — кричал Лехрафс.

Сарос услышал своё имя, узнал голос, но ни обернуться, ни остановиться не мог: он в представлении своём уже бился, пыхтел, сёк лица, шеи, руки, спины.

— Сарос, стой же! — преградил путь готу его царственный друг. — На меня смотри!..

Халаны зашли обескураженным херсонесцам в тыл и, страшно завывая, угрожали атакой. Не разрывая кольца, южане пятились, крутились на спотыкавшихся лошадях, намереваясь как-то выбраться из создавшихся в одночасье тисков. Часть степи, пока ещё открытая для отступления, манила свободой. Но вот туда из последних сил устремились грязные и озверевшие от недельного издевательства пехотинцы северян. Готы и сериваны, всей грудью вдыхая шальную радость момента, замкнули круг. Они падали на животы, на колени, навзничь. Поднимая мечи над собой, злорадно выли и ржали...

Не желая испытывать судьбу, отряд Карла держался от моря на удалении. Издалека завидев столбцы дыма, добрая сотня сухопарых молодцов не ленилась сделать крюк, обходя стойбища, пахнувшие кизячной гарью и жарившейся кониной. Малость еды в отряде имелось — тем и довольствовались. Удалая компания, окрылённая задумкой Карла пробраться на Истр, в Паннонию, и далее в Норик, искала настоящего приключения. Ни у кого не было никакой охоты сгинуть по неосторожности в этой необъятной стране коневодов.

На возвышении показались развалины какого-то строения — из стародавних ещё времён. По общему решению Карл со товарищи посетили руины — обычное молодецкое любопытство. На синевато-серых прямоугольных блоках готы увидели остатки орнаментов, паукообразные звёзды и свастики. Молодые люди гладили пальцами рукотворные выбоины и насечки. На двух разваленных камнях выискивали схожие витиеватые узоры, делали предположения о том, как составлялись глыбы, и о том, кто был ваятелем сего порушенного чуда. Порешили сообща, что это деяния давних богов, кои отчего-то вдруг лишились бессмертия... Великая мудрость явно была когда-то гордостью этих мест, населённых людьми утончёнными, благодетельными и полезными светлому небу и земле в созидании прикрас вокруг себя...

Внезапно готы услышали негодующие окрики двух женских голосов. Как смогли незаметно очутиться прямо за спинами беспрестанно оглядывавшихся воинов эти особы, обе к тому же на лошадях, никто понять не смог. Словно выросли из-под земли!..

Готы молча переглядывались, удивлённые боевым нарядом всплывших из ниоткуда наездниц. За спинами — голая степь: ни камня, ни бугра, ни даже туманного облачка, из коего диковинные бабёшки могли бы спуститься...

Мужчины поднимали вверх пустые руки, звали к себе. Женщины взяли на изготовку луки и дали понять, что намереваются на свой манер поприветствовать незнакомцев. Мужичков угроза повеселила. Они выровнялись в шеренгу и расправили плечи; за оружие не брались — показывали своё восхищение действиями амазонок.

— Кто вы? — спросил Карл на общем диалекте племён Лехрафса.

В ответ под ноги получил две вонзившиеся перекрестьем стрелы.

Карл опять показал свои неоружные руки и улыбнулся:

— Хотите нас съесть?

— Мы желаем, чтобы вы убрались прочь! — ответила одна из женщин.

К Карлу приблизились товарищи, наперебой оправдываясь:

— Мы только смотрим...

— И без вас уже собирались уходить...

— Некого спросить, куда идти...

— Может, вы нам подскажете?

— Степь велика — идите, куда хотите! Здесь вам быть нельзя! — ответила всё та же грозная воительница.

— Наши ноги пошли бы быстрее, если б боги послали нам пять-шесть барашков, — решил завязать разговор и знакомство один из разведчиков.

Вторая женщина, привстав, вытянула из-под своей задницы конскую красновато-коричневую вырезку, приблизилась и бросила её к ногам просителей. Плоский кусок мяса, изрядно отбитый двумя телами — человечьим и конским, большим блином шлёпнулся на грязную траву.

Карл, не сводя глаз с хранительниц развалин, поднял дурно пахнущую блинду, взвесил на руке и отдал для оценки друзьям. Один из них двумя руками расправил мясную полсть, сделал несколько шагов к женщинам, с немым вопросом, больше похожим на шутливое недоумение, откусил край вонючей отбивной и принялся жевать, для потехи простецки поглядывая на товарищей. Те готовились рассмеяться, но женщины никак не отреагировали на выходку. Мужикам показалось даже, что они ждали благодарности...

— Плюнь, не то станешь как эти раскрошившиеся камни! — остановил неудавшееся представление Карл.

Броккен — тот, который жевал, — смачно плюнул и высунул для выветривания язык. Готы, конечно, едали сырое мясо, и рыбу, и грибы, но запах тухлинки от сего бесплатного угощения был до того силён, что с души воротило.

— Отравить нас решили? — выкрикнул кто-то сзади.

Женщины, поняв вопрос, обиделись.

— Если вы такое употребляете в пищу, как же пахнут ваши тела? Тоже падалью? — больше не шутил Броккен.

За дерзость получив от главной амазонки плетью по голове, он подсел, скрученный болью, однако выхватил меч и... замер, увидев две стрелы, нацеленные ему в лицо.

Товарищи похохотали от души, но травма, судя по виду друга, была не столь уж безобидна. Карл подошёл к Броккену, помог утереть появившуюся кровь.

Женщины чуть отъехали, сохраняя недовольный вид. Карл осуждающе глянул на них и проговорил:

— Лучше помогите развести огонь.

— Там есть дрова, — неожиданно согласились помочь женщины и предложили знаками следовать за ними.

Разведчиками овладело чувство, что их пускай и не ждали, как добрых гостей, но пообщаться с ними в своих владениях женщины были не прочь. Постепенно сестрицы вольной степи перестали казаться призраками. Напряжённые мужские взоры сверлили обе спинки в коричневых кожухах, которые всё больше и больше движениями своими стали походить на женские...

Дров было совсем немного. Ложбинка, где в пучках травы затрепетал огонёк, спрятала людей от ветра. Женщины в кожаные кошёлки руками набирали сушёный конский и овечий помёт и, не жалея для согрева гостей добра, высыпали его в густой жёлтый дым, валивший из отсыревшей теплёнки.

— Где конину взяли? — поинтересовался Карл, пристраивая бордовый кусок ниспосланного подательницами мяса на две мизерные коряжки, которые, собственно, и величались дровами. Первая амазонка ответила, что кони гуляют в степи. Обе по-хозяйски осматривали поизносившихся, осунувшихся гостей. А белокурые, рыжие, с пепельными лохмами кавалеры были заняты исключительно своими ногами.

— И что ж, вы здесь живёте? — продолжил допрос Карл.

— Живём... — В ответе не чувствовалось особого пыла. — А вы куда бредёте?

— Хм, туда... — Карл, не глядя, махнул рукой.

— Куда?! — двухголосо вскинулись товарки.

— У нас много путей-дорог... А здесь, я вижу, ваши пути дороги? — лицо Карла расслабилось, обрело мягкость и даже некоторую округлость.

Ответа не последовало. Женщины отошли в сторону и заговорили между собой. Стоя у котловины, наполненной кизяком, они в четыре ока блюли за ситуацией: посматривали в степь, в небо, определяли состояние и настроение мужиков, а главное — их происхождение. Слушали, как самый бледный и не понятно отчего самый главный давал короткие распоряжения на плохо понимаемом наречии. По тону догадывались, что худощавый милашка-главарь призывал свою братию к порядку.

Так оно и было: Карл прерывал во избежание возможного мужиковского хотения в самом ближайшем будущем всякие разговорчики и пересуды о предположительных предпочтениях, чистоте тел и здоровье обеих хозяюшек. Но самих хозяюшек, казалось, не беспокоили желания приходящих в тиши ложбины в норму мужских сердец. Странно-непонятные жительницы этого зыбкого участка суши заняты были своими проблемами.

— Где вы насобирали столько скотского излишества? Не с двух же ваших кляч? — приблизился обходительный гот к уединившимся особам. Те, будто бы не слыша и давая понять неуместность эдаких детальных расспросов, отошли подальше и вновь принялись что-то обсуждать, стреляя глазами по сторонам.

Женщинам было лет по двадцать пять. Одна — высокая, другая — среднего роста, красивы лицами, выказывавшими невозмутимость и смелость. Главной отличительной чертой второй амазонки были широко разнесённые, распирающие телогрею и словно заполняющие просветы подмышек полные груди. Хотя она всем показалась менее разговорчивой, Карл подметил в ней живые глаза, кои пылко блистали, когда он пытался в них заглянуть. Первая, более высокая, удивляла широкими плечами, а также имела обыкновение чуть приклонять ухо к устам подруги, рассеянно блуждая какими-то отрешёнными, будто бы ничего не желающими замечать, серо-белыми зеницами.

Карл стоял на месте и думал-размышлял над загадкой неожиданно встреченных бабёх. Он не смутился тем, что его игнорируют, опять подошёл и преподнёс первой хозяйке нож старинной римской работы, а второй — золотой греческий браслет. Разведчик заметил, как просияли лица подружек, услышал восхищение в их голосах. Эти дикие женщины не умели являть на своих ликах безбрежную благодарность, зато непосредственностью своей естественно подчеркнули своевременность и желанность подарка. На симпатичных физиономиях появились удовольствие от свершившегося хорошего, детское восхищение и извечная женская слабость.

Карл любовался ими и радовался. Но трогательный миг этот быстро миновал. Лик первой дочери степей шевельнулся, смягчился, и она доверительно сказала:

— Ежели добрый и храбрый воин желает тела одной из нас, то мы можем отблагодарить за поднесённые дары. Ежели кто-то из его друзей соскучился по женщине, то мы готовы принять некоторых.

Всё очарование момента покинуло романтическую натуру Карла. Ему стало холодно и даже немного неприятно от сего откровенного предложения.

— Лишь дайте нам срок — мы сварим себе настой, — отводя глаза за плечо напарницы, предупредила вторая амазонка, осторожно посматривая за реакцией опечалившегося не пойми чем кавалера.

Карл прошёлся колким взором по телам готовых к ласкам хозяек: пытался почувствовать в себе тягу к предложенным услугам. Но скомканное сердце его выдало лишь расхолаживающую дрожь. Сознание содеялось камнем, плоть безмолвствовала.

Командир подошёл к бойцам, передал предложение хранительниц степного одиночества и побрёл к развалинам. Когда в премерзком состоянии, одолеваемый тревожными думами, он возвратился, то обнаружил устроившихся на бараньих скорах угодниц и вполне скромную очередь к их телам.

При его появлении женщины, как по команде, безобразно шмыгнули носами. Первая амазонка шлёпнула по рукам бойца, полезшего к её грудям. Вторая, по примеру подруги, не скрывая раздражения, заставила убрать ставшие в сей миг неприятными руки разомлевшего соискателя, ещё и выказав вдруг объявившуюся неприязнь резким неодобрительным вскриком.

Карл улыбнулся первой женщине, дождался отстранения своего товарища и занял его место. Тут же, почувствовав измождение женского организма, хоть и с трудом, но отвалился. Она с облегчением легла на бок и, судя по всему, была благодарна прекращению оргии. Под строгими бровями глаза её были невзрачны, белы, чуть шальны. Она привстала и рукой потянулась к его телу.

Подруга следила за ними. Потом согнала любовника, крикнув уходить всем, распахнула телогрею, взяла руки Карла и голой своей грудью повалила его на спину...

Ночью готы, сбившись в плотную кучу, беспробудно спали. Спали и хозяйки. Их подземное логово заполнил ровный сап.

Утренние разговоры не касались вчерашних событий. Разведчики с повышенным вниманием наблюдали за командиром.

— Вы куда скачете? — спросила первая женщина.

— У вас же есть имена? — задал запоздалый вопрос Карл.

— Бореас, — на вдохе назвалась первая и, положив руку на плечо подруги, представила: — Лана.

Соратники Карла не вмешивались в беседу, боясь испортить наметившуюся идиллию. Приглушив голоса, они и не помышляли о продолжении милования с освободившимися из объятий командира утешительницами. Влажный воздух гонял по спинам озноб, выстужая желание.

Неприступный недавно Карл светился вниманием и готовностью поговорить на любые темы. Женщины, поведав о жизни тут — конечно, очень незамысловатой — быстро замолкли. Тогда Карл, заполняя паузу, принялся живо рассказывать им о чудесных вещах. То и дело попадались непонятные слушательницам слова и действия, и он подолгу — что весьма нравилось подругам — подбирал объяснения, чем смешил, занимал, ещё больше привораживал к себе.

Друзья его, позабыв о том, что перед тем не хотели мешать беседе, совершенно непринуждённо поустраивались рядом. Молча взирали на рассказчика, на небеса, на восхищенные лица возбудительниц складного многословия командира, мысленно переживая отдельные моменты повествования.

А Карл теперь знал о вольно живущих амазонках всё. Обрывки фраз, дополнения, типа: «у нас также», «а с нами было вот как...» — раскрыли постепенно всю историю необычной женской доли...

Бореас и Лана родились где-то в центре этой степи. Жизнь их и в младую пору не изобиловала, как, увы, и сама нынешняя природа, разнообразием красок, устраиваемых богами действ и занимательных происшествий. Ветра несли пыль, холод, пекло; одинаковые люди разнились лишь полами; мужчины делились на тех, кто обижает и пристаёт, и на тех, кто в состоянии поговорить, но уже доживает свой век...

Настало время, и девушки были пристроены за мужей, кои вскоре в одном из межплеменных столкновений отдали вселенским создателям души. У Ланы наречённый, как на беду, был каким-то не то царьком, не то вожаком, а посему племя по неписаному обычаю вознамерилось к смердящему телу народного героя добавить для почестей и пары живую его супругу. Пока собирали дрова для очищающего людские плоти костра, отчаянная подруга Бореас надоумила на побег. Вскочили на коней и на глазах у всех ускакали. Кинулись, было, за ними, да любезный крымский лес, что находился недалеко, спас, укрыл...

Слонялись молодые женщины в кудрявых дебрях, пока их складные тела не украсились тяготящими брюшками. Пришлось выйти к людям. Незнакомое племя приняло их, как подарок небес: роженица почиталась благом, и, естественно, ни обижать, ни сыскивать хозяев их никто не стал...

Прошли сроки — разбременились обе. А жизнь сулила ту же долю: стать прежней, нелюбой, даже пуще того — ещё бесправней. И опять утекли бедовые подружки!.. Давно уж живут вот так. Пока молоды — с пропитанием нет проблем, и со здравием, и со свободой. А иной раз случай подкинет какую-никакую любовную забаву. Спасибо Бореас — запомнила из давнишнего детства колдовской рецепт отвара милосердного, кой чрево бабское от обузы бережёт. Ведь амазонкам жизнь близка неукротимая, от чужой воли не зависящая.

— Не скучно вам тут? — спрашивал Карл.

— Не скучно — воюем с кем-то, ругаемся меж собой, — отвечали на пару женщины — точь-в-точь необъезженные лошадки, глаза шальные отводящие.

— И не страшно вам было нам показаться?

— Сколько народа мимо ни проходило, а на развалинах всё больше норовят посмеяться, нагадить. А то и вовсе не замечают древних стараний чьих-то... — Подруги встали в позы — как для кулачного поединка.

— И мы — как другие? — чему-то порадовался Броккен.

— Мы не знаем, кто вы, но сразу приметно, что нет в вас привычки путать людей своими поступками, — за обеих ответила Бореас. — Если вам требуются ловкие друзья, мы встанем в ваш ряд и, поверьте, не будет у вас повода сказать о нас дурное слово.

— Здесь бывает снег? — полюбопытствовал Броккен.

— Этой зимой пока не было, — сообщила Лана и, догадываясь о причине вопроса, посмотрела на низкие, тёмные тучи.

— Переждём ненастье, и за это время отряд решит, надобна ли нам такая прекрасная подмога, — подвёл черту задушевной беседе Карл.

Пока степь заносило снегом, женщины, забившись в ниши своей спасительной, очень аккуратной земляночки, по-настоящему переживали по поводу какого-то общего решения, сомневались-советовались, кто такой Карл — главарь или простой путеводец, отчаянно вздыхали — так хотелось им оставить осточертевшее место.

Ночью хозяюшек разбудили твёрдые, суровые окрики, и подруги поняли, что обращаются к ним больше не гости, а боевые товарищи, зовущие за собой в поход. Вдохнув в последний раз дух своего лежбища, амазонки предстали перед схожими с выпавшим снегом очами Карла...

Пробирались по скрипучим и рыхлым снегам. Карл более не был так обходителен с Бореас и Ланой. Женщины, задыхаясь от быстрого шага, кричали в спину командиру всё, что знали или слыхали о грядущих навстречу местах.

Область Тавра, прозванная Кутом Тархана, была заселена не густо — поселений и стойбищ, по словам проводниц, могло не оказаться вовсе. Но имелся где-то неподалёку портовый городок, очень похожий на острог, в нынешнее время брошенный и сильно порушенный. Защищённый остатками стен и широким голым полем вокруг, он оставался невидимым никому, ненужным ни для чего, скрывая от мира жалкие остатки славного некогда наследия: малость тёплых домов и безжалостно источенный временем причал.

Греки с острова Керкира в Ионическом море прозвали тот город Керкинитида. Увы, сия некогда процветавшая колония Западного Тавра более не радовала торговых людей большого восточного мира своей предприимчивостью и великолепием. Уже не влеклись сюда полные добра караваны, посреди хлебных полей не тянулись ныне на север обустроенные постами ровные дороги, не красовалась вдоль берега, покачивая высокими носами, разноцветная шеренга кораблей и корабликов.

Сармат многое тут изменил... Где отыскать следы былой деятельности могущественного черноморского и средиземноморского владыки Кимари?

Табуны коней толпились вокруг больших и малых стогов — это был верный признак приближения нынешней Керкинитиды.

Карл с друзьями, поняв, что достигли места назначения, расселись низёхонько на корточки. После короткого совещания, чтобы не привлекать ненужного внимания к своему отряду, Карл взял женщин и двух бойцов и отправился на разведку. Избавившись от тяжёлого оружия, они побрели вперёд в поисках города. Вскоре на горизонте появились зыбкие пятна и начало звучать приближавшееся море...

Оставшиеся в поле готы убрались подальше, избегая преждевременного обнаружения, затаились тихо за бугорками, держа лошадей...

Пастухи, смотревшие за табунами, издалека увидели гостей, одарили их пристальными взглядами, но даже не двинулись с места, не окрикнули. Пастушьи заботы возобладали над любопытством. Или тут приветствия были не в чести, или пастухи просто сами боялись всех — в любом случае продвижение разведчиков к полупокинутому городу сопровождала немота.

Несмотря на порушившиеся кровли халуп, главную улицу вдрызг измочалило множество ног. Всё говорило о том, что совсем недавно — уже после снегопада или же во время него — тут прогнали коней и людей. Отпечатки человеческих ног в стылой грязи преобладали.

Шум моря, больше не скрываясь, ахнул навстречу. Пахнуло тревожной свежестью, странствиями по пьянящим просторам — вперемешку со стойкими запахами человеческого жилья. И всё же поселение казалось вымершим...

За портовой площадью из-за больших бараков с обновлёнными стенами слышались постукивания и шорох скобления. Пятёрка разведчиков проникла в пустующий дом и приступила к изучению обстановки — благо убежище, скрывшее их от местных жителей, изобиловало дырами, проломами, прорехами.

Там, где барачный рядок желтел еловыми вагами, иногда проходили люди, занятые чем-то своим. Поглощённых заботами голов никто не поднимал.

Броккен отправился посмотреть на загадочных людей. Карлу было видно из своего окошечка, как Броккен, не показываясь никому на глаза, вплотную подошёл к крайнему зданию и стал разглядывать из-за угла происходящее где-то там, внизу. Затем разведчик перешёл улицу и потерялся среди домов.

Благополучно возвратившись, Броккен доложил, что дорога на подходе к пристани окроплена красным. Какие-то люди — вероятно, после сражения — ремонтировали сходни, засыпали кровавые лужи землёй. Гот поведал ещё, что на привязи болтаются два судёнышка, с коих также доносятся звуки починки. Поблизости разведчика никто не заметил, а дальше — туда, где дымили костерки и суетились ратные люди, — он пойти не рискнул.

Карл дал первое поручение новоиспечённым воительницам своего отряда — велел вызвать всех сюда. Сам же с двумя друзьями решил посмотреть на воинство сего городка.

Броккен довёл до того места, докуда дошёл сам. Наблюдали обстановку, считали людей, оценивали их силы — так, на всякий случай... Подойдя к лагерю ближе, готы увидели двоих из встреченных ими на подходе пастухов. Лихие воины Керкинитиды, послушав осведомителей, попрыгали на коней и стали группками разъезжаться в разные стороны. Карл, чуя беду, грозившую отправленным за подмогой женщинам, послал за ними и Броккена, строго-настрого наказав ни во что по пути не встревать, никому не попадаться, вернуться с поддержкой и действовать по обстоятельствам.

Опасения Карла были не напрасны. Командир и оставшийся с ним Орск, просидев чуток времени, стали свидетелями привода на дымную полянку пленённых за городом Бореас и Ланы. Карл и Орск окольным путём, ни одной живой душе не показавшись на глаза, не пикнув, не хрустнув сучком, не дыхнув лишний раз, подкрались почти вплотную. Густые метёлки бурьяна надёжно укрыли распластавшиеся вдоль павшей глиняной стенки тела отчаянных разведчиков. Высунуть головы для обзора не представлялось возможным, зато раздражённые оговорки женщин были слышны вполне.

Разбойного толка загадочные людишки изощрялись наглыми намёками, откровенными угрозами, их смех сопровождался звериными возгласами. Женщины вели себя по-настоящему мужественно, о своих спутниках не проговорились ни звуком, ни духом, лично от себя обещали захватчикам и татям плохой конец. Разбойники смолкли на миг, потом вспомнили предостережения пастушков, видевших пятерых человек. Развеселились — мол, сгодятся все пятеро, принялись потешаться, упиваясь привычной безнаказанностью.

Карл понял, что тут — сборище работорговцев, прибывших из разных уголков Северного Причерноморья. Ловцы живого товара избегали близости с дикими племенами Тавра, держались невдалеке от стоянки асского владыки этих просторов — отсюда и до Пантикапа — Рискупорида Третьего. Наученные опытом, не раз преследовавшиеся мстительными племенами степняков, эти гнусные разбойники предусмотрительно таились подальше от караванных дорог, а также небезосновательно остерегались любых гостей и случайных свидетелей из разных родов и племён. Несмотря на всю шаткость своего положения, они чувствовали себя тут весьма комфортно. И всё потому, что служили не кому-то, а постоянному победителю всех степных крымских свар, ссор, стычек, настоящему тархану Рискупориду. Сей уголок Западного Крыма был наилучшим местом, где алчный и властолюбивый правитель мог вести самостоятельную деятельность, не завися ни от воинственных и храбрых орд Лехрафса, ни от коварной купеческой политики, подкупившей население портовых городов северо-восточного Тавра.

Пленённые в боях, похищенные в налётах несчастные приводились в Керкинитиду. Здесь, на заброшенных причалах, к коим ещё помнили дорожки средиземноморские коммивояжёры, рабы менялись на ткани, украшения, диковинные специи, оружие. Сам тархан ожирел и совсем оскотинился в своём безопасном логове, никогда не упуская случая похвастать кому-либо, что умён и могуч. Правда, свою персону людям являл редко. Перепродажей, временным содержанием, связанными с риском делами занимались совсем другие, ушлые и неустрашимые в дерзости и наглости его приспешники...

Разбойники, ожидая возвращения высланных на поиски беглецов разъездов, немного поутихли. Вновь послышались звуки ремонта покорёженной стихийным бунтом живого товара деревянной пристани. Охранявшие составленных спинами друг к дружке пленниц отворачивали головы от места утреннего побоища, когда пришлось отбиваться от напиравшей толпы, спасаться, звать на помощь, потом гоняться за беглецами и добивать тех, кто лишился товарного вида.

Да, тяжёлое выдалось утро. Разбойники глядели на женщин как на товар, радуясь, что те не в крови, свежи...

Броккен с готами прошли мимо лежавших Карла и Орска. Броккен приблизился к открывшим рты и забывшим про оружие представителям разухабистой вольницы. Вид его был неагрессивным, безобидным. Он оглядел деловую суету на причале, мелодично присвистнул. Готы рассаживались-устраивались возле костров, тоже ни на кого не обращая внимания, шутили, смеялись. На всё это — уже стоя — смотрели Карл с Орском. Женщины, привязанные спина к спине, требовательно торопили себя освободить.

Разбойник с мечом наголо, оценив обстановку, разрезал путы и вместе с подельниками стал пробираться к переходу через канаву. Готы не желали никого отпускать. Вялыми жестами рук предложили подойти. На другой стороне канавы выросли Карл и Орск. Хозяевам их лица были незнакомы. Они остановились в растерянности, сложили под ноги оружие. «Кто вы такие?» — с налётом возмущения спрашивали они, сделавшись неуверенными и тщедушными. Гости, добродушно отвечали — мол, гости.

Один из разбойничьих разъездов подлетел к полянке — хотел оповестить об угрозе, но, увидев незнакомцев и в навал складированное оружие сотоварищей, помчался, не теряя времени, прочь.

Вскоре прискакала и та часть отряда Карла, что по всем правилам внезапного боя разобралась с дозорами, изрядно подзабывшими здесь, в пустыне, о противодействии и умевшими хорошо управляться лишь с несчастными, измождёнными, безоружными невольниками.

Карлу шепнули о потерях, о числе утёкших в степь. Командир заторопился, пошёл к причалу, чтобы осмотреть посудины. Когда шествовали по улице к баракам, появились, судя по всему, мирные жители Керкинитиды. Они вылезали из своих щелей и глазели на пришельцев.

— Помогали нам — в тех камнями бросали, — проговорил кто-то в спину Карлу, который запуганным горожанам указал в сторону, куда рванули отпущенные с миром разбойники, и советовал для пользы мирной жизни догнать их, трусливых. Его слова, видимо, поняты не были — горожане, с радостью обнаружив, что до них у пришельцев дела нет, одобрительные гомонили.

Готы вскрыли бараки — они были пусты. Внутренне их пространство сильно напоминало конюшни Ас-града. От порога одного из бараков и далее внутрь, докуда простирался свет улицы, всё было залито кровью. Готы покричали в темноту — никто не отозвался.

После все заботы переключились на подготовку кораблей, обязанных вывезти отряд в море.

Высокопоставленные херсонесцы в коротких плащах с красными полосами поверх брони требовали для важного слова парламентёра. Но толпа как стояла вокруг них, так и продолжала стоять, наотрез отказываясь что-либо оговаривать. Многие из окружённых узнали Лехрафса — как никогда облачённого в богатый золотой доспех. Халанский царь не спешил с переговорами.

— Чего они хотят, Лехрафс? — Сарос отметил для себя странную вещь, которой никак не находил объяснения: халаны расправиться с южанами не спешили, а последние, в свою очередь, настойчиво звали его, гота, и упоминали в своих выкриках какие-то условия.

— Чего хотят? Возмущены, что не тем помог, — в словах царя сквозили нотки укоризны, только было понять, кому она адресована.

— Раздень их, да гони прочь — чтоб не галдели, — посоветовал он.

Но халан, покинув Сароса, сделал знак своей свите, что ждёт к себе переговорщиков Херсонеса. Встречу устроили незамедлительно.

Сарос, выбрав коня получше, решил быть в этот любопытный миг рядом со спасителем своей армии. Лехрафс, увидав Сароса рядом, ничего не сказал...

Горячая словесная перепалка между сторонами велась на греческом языке. Гот, конечно, не уразумел ни полслова, но, наблюдая за склокой, пытался постичь, пропустить каждую фразу, каждую обозначенную голосами интонацию через своё наитие. Всё сводилось здесь к тому, что Лехрафс что-то нарушил, и последствия этого будут плачевными более для него, чем для южан.

Лехрафс в конце разговора помрачнел, на минуту погрузился в тяжёлое раздумье, а после выдал то, на что херсонесцы оскорбились, взъярились — это был разрыв чего-то большого. В сей миг никто и не догадывался, что через пару десятков лет халаны жестоко поплатятся за этот конфликт, за произошедшее сейчас великое расторжение миров, которое зрело, нарывом нагнаивалось уже давно. И сыновья, и младшие братья бойцов оборванной, в стоптанной обувке скисшей армии первыми пожнут блага свершившейся благодаря им чужой размолвки. А халаны Приазовья с этого момента остались один на один с бескрайними степями за Танаисом...

Херсонесцев не выпустили из кольца, пока каждый из них не отдал коня и не воткнул меч в землю. Халаны и готы долго провожали смехом и издёвками ряды пеших южан...

— Цессий Лонг, призываю тебя, как легат, как старший товарищ, не надо больше крестов. Никак не могу избавиться от мысли, что не надо этих демонстраций... Ты же знаешь, кто теперь костяк нашего воинства.

Официальный дух сквозил в том обращении, и это было так непохоже на Септимия Севера. Но сегодня он призывал сподвижников и приближённых стать много лояльнее к мирным жителям этих заистринских чащоб.

— Нам не справиться с ними, — говорил один из предводителей огромного римского полчища.

— Это, Цессий Лонг, я уже знаю и без тебя... Могу удовлетвориться, и на данный момент — вполне, что Комод в Риме уже располагает информацией, что нет у нас хода другого, кроме попятного, — полководец поёжился недолго — надо было по положенному войсковому этикету воодушевлять, опять вести, преисполнять. Он распрямлял стать. — И всё это, несмотря на многое содеянное!.. Мы врубались и врубались в этот чёртов бурелом! — Энергичный Север подсел и ошалело гаркнул мохнатой пастью. Через слёзы ярости он наблюдал, как ухмылявшиеся соратники отворачивались от него. — Кто-то из вас, быть может... — Север осклабился улыбочкой. — Мм, Эмилий Папиниан, хочу сказать тебе только одному — остальные пускай отворачиваются, пускай идут себе! — по большому секрету, который снедает меня изнутри...

— Не таись, прославленный легат, не то он сгложет тебя совсем, — подбодрил застрявшее изъяснение командора Эмилий Папиниан. Север отвёл опрысканные волосы бороды и усов от готовивших речь уст.

— В моём городе — Лептисмагны, — он отгородил моложавого Эмилия от других советчиков и только как бы ему одному принялся исповедоваться, — любому перевозчику... гм, даже жрецу, даже глиняному амуру дай горсть серебряников, и будь уверен, друг мой Эмилий, они останутся без суждений и мнений своих совершенно. Они, с серебром оделяясь покорностью, затушат взоры глаз и станут искать покровительства и благоволения твоего. Верней — новой порции подаяния. А вот те, кто сейчас ехидно хмыкает за моею спиной, — они-то встретили здесь хотя бы одного человека, кой бы позарился на презенты!?

— Отмерь срок, легат скоро и эти станутся, как даки, и тоже, испробовав выгод, будут искать дружб и римского смысла, — резкий глас Авла Цессия Лонга заставил воителя круто развернуться.

— Нет же! Ты мне о даках не молвь ни слова! И тем более — на непорочной латыни! Те готовы и язык свой забывать, лишь бы только угодить, лишь бы только стяжать! — Легат сжимал корявые пальца на опояске. — Но сие никак не значит, что каждый дак не мыслит заговор, что каждый дак не вонзит тебе острого кинжала в спину!

— Повремени с доводом, командор пройдёт столько же времени, сколь прошло с поры Траяновых побед, и герулы, и костобоки взмахнут хвостами, — уверял Папиниан.

На лице Севера промелькнула мелкая дрожь, чёрные глаза его стали непослушны, словно поплыли там, в глубоких глазницах. Вот такого командира не любили его сподвижники.

— А мне такие и не нужны, — прошипел Север. — Приведите ко мне хоть одного варвара, у коего в очах отродясь не бывало ни капли страха, какой, Эмилий Папиниан, соизволит со мной — облечённым римской властью, поговорить. А я почту за честь с ним беседовать и день, и ночь!.. Целый месяц — от календы до календы. — Премного растревоженный Север справлялся с порывом. — Но восхочет ли он-то со мной разговаривать — вот вопрос!? — Легат призвал всех в тот миг отшатнувшихся к ответу.

— В твоём воинстве полно варваров...

— Они уже с наживкой во чреве... И потому-то они здесь... — страшно расстроился Север, настала очередь отворачиваться ему.

— Ты сам давал им лучшее оружие, ты назначил плату каждому.

— И потому они уже не истые варвары — они на пути к гадливому Риму, — сник легат. — И они, каждый из них, я уверен, с тлетворной мыслью о планах своих. Они будут более слушать и внимать — к какой кормушке я подведу их завтра.

— Так нет же других людей в ойкумене!

— ...Нет, — замотал головой Септимий Север. — Нет. Ты прав, Цессий Лонг, — кудри не открывали лица полководца — он сник. Отойдя чуть, он стал взирать в пустые небеса и поводить губами.

Цессий Лонг, ждавший случая, подошёл к уединённому командиру, нависнув над плечом, доложил.

— С Тавра прибыли посыльные — они приближаются опять.

— Воюют ли?

— Их прогнали и разбили.

Севера сообщение отчасти успокоило, он сменил тон.

— Ну и ладно — в моей душе уж нету места драке.

— Ой ли, Септимий?

— Раньше плод в руке своей крошил — теперь о ножичек секу.

— Речёшь стихами — не пора ли править в Рим?.. — буркнул, таясь от прямого взгляда, подступивший Папиниан.

— Ай, не томи, обращённый перст всех замыслов моих, — Север поворачивал всего себя Эмилию Папиниану. — Куда позвать меня ты ныне обещался? Ведь в Рим попав, ты, праздный волокита, на старика не взглянешь в тот же миг, — придерживаясь выбранного тона, вновь спрашивал чтящий мелодичный слог командор.

— Нет нам причин за солнце не над нами сбивать стопы и влечься в никуда, — Папиниан был изощрён в такой манере слога.

— Я отчего-то — и в том твоя вина — стал чувствовать страдание от рифм и слов таких... и смысла непростого?..

— Не мучь себя, ища понятной доли. Судьба как нить — имеет два конца, узор из нитей — это паутина.

— Где ж тот паук, что всё так хитро сплёл?

— И полчище паучьих брюх не выплетут такого хаоса рисунок! Нужна здесь голова, чтоб всё так путано устроить. Паук же сам слуга своих шагов и устремлений злобных...

— Все, кто злобны, — они всесильны и словно спрут манят всё, что вокруг, к своей бездонной пасти.

— Ты ж всё твердишь о пасти и о власти... Когда ж ты был бы не такой — когда б не влёк ты нас к той заповедной сласти!.. То нас с собой ты рядом не увидел.

— Всё хватит, предовольно! Переговорил старания-страдания мои, перемудрил... и правды все святые переврал скверней паучьего бедлама! — отмахнулся Север от остроумного юриста.

— Тебе что, безобразно от меня? Ведь сам ты отдал предпочтение сему приёму, и выбор твой по вкусу твоему...

— Опять же рифма та, и снова бредни без просвета. Прошу тебя, уйми его, дружище Лонг.

— Правь в одночасье манипулы к Истру, — поддержал призыв Эмилия Цессий Лонг и, увлечённо засмеявшись, добавлял. — Гордиевы узлы, не то что эти кружева, — вполне достойно Палатинских сплетен.

Север ото всех отмахивался и уходил. Лонг улыбался и подмигивал всей публике, что слышала конец его с Эмилием и Севером беседы.

— Экрат, скажи херсонесцам, чтоб слали, слали гонцов. Такая армия не может запропасть так бесследно, — наказывал одному из посыльных Лонг.

— Ты прав, — сзади стоял Эмилий, — если Тавр весь восстал, тогда послам бы я поверил. А ещё эскадра!.. Где они её взяли?

— Надо-надо возвращаться на Истр, если они соединятся с герулами... тогда я от души посмеюсь, когда представлю, как заскулит и схватится за пустую голову Коммод, — процедил сквозь зубы Лонг.

— А быть может, те две толпы соединить призывом, ха, и устроить им встречу меж собой, так скажем — варварская случка?! — Усмешка Эмилия Папиниана вызвала у римского военачальника скорее удовлетворение, нежели насторожила его.

Всем хотелось уже выбраться из непролазных предгорий Южных Карпат...

Халаны подвели весь ратный скоп к редколесью вокруг ручья и начальственно скомандовали привал. Невзрачного вида коней жарили, под открытым небом насыщались: готы — тихо, халаны — с громкими криками, песнями, плясками, хождениями от костра к костру.

Халаны выбирали-делили мечи, меняли коней. Всё, себе непотребное, отбрасывали-отгоняли в сторону готов. И радовались бы готы четвероногим пособникам в переходе, да не было радости в их сердцах — сидели молча, чувствовали себя прескверно, огневая желчь кипела в северной крови, но на лицах внутреннее горение не проявлялось никак. Не до того было. Домой бы поскорее, отогреться под отчими кровлями...

Когда союзническая орава вновь отправилась в путь, Сарос рассказал о злоключениях своей армии. Лехрафс внимательно и сочувственно отнёсся ко всему сказанному. Он так же признался, что людей, заражённых подобными обнаруженным болезнями, изгоняет из войска подальше. Советовал больных бросить прямо здесь, а если станут сопротивляться отстранению, то Сарос вправе обойтись с ними жестоко.

Гот вызвал Лехрафса из строя движущейся армады и откровенно признался, что совершенно теперь не знает, куда идти: войско хочет вернуться домой, а ему самому очень надо быть в Ас-граде... Касательно изгнания больных, он опасался склоки, хотя, разумеется, понимал, что к родным кострам и к кострам друзей их привести никак нельзя.

— Ты попал в сложное положение, друг. На нашем поле растут разные цветы: от запахов одних кружится голова, от вида вторых мрачнеют думы, третьи — любы и цветом, и благовонием, четвёртые — колючи и пугающе уродливы... Вся беда в том, чтобы правильно назвать их... — проговорил царь.

— Цветов и у нас немало, лишь красноты на наших полянах не густо, — поддержал образную речь друга конунг.

— Мои и твои предки одни цветы нюхали, и детям вашим наши просторы не претят. И знамя ваше красно, как мак, как огонь, как праведная страсть! — Лехрафс для большей доходчивости вспомнил и произнёс некоторые слова северян.

...Большая часть армии Сароса настроена была вернуться домой. Те, кто не желал по каким-то причинам возвращаться, решили походить с ордами Лехрафса по городкам и колониям. Они влились отдельным подразделением в халанское войско.

Сарос, не посмевший измотанную армию влачить к Ас-граду, на берегу Сурожского моря пожелал всем доброго пути и благополучной дороги к дому. Напутствовал он и Роальда, шедшего с халанами на Танаис. Сам же, никому не сообщив о своём уходе, ночью совсем один выехал к Пантикапу. В темноте за собой услыхал топот — его догнал Стемид, глаз не спускавший последнее время с командира, храбреца, друга.

— Где Сарос? — спрашивал Роальда Лехрафс.

— А его нет? Наверно, сзади... А может быть, направился к морю, чтобы сообщить о нас Кантелю, — откликнулся бывший гвардеец, размышляя между тем, как бы ему вызволить золото, которое уносили домой возвращенцы. Драгоценный груз был теперь рассован по многим кошелям и сумкам — не собрать его так просто воедино...

Севернее Пантикапея и Мирмекия Сарос и Стемид обнаружили маячивший на горизонте флот. Зажгли костёр, но белый дым на кораблях не заметили. Запалили несколько больших костров, бросали в них глинистые минералы, ссыпали всю измельчённую солевую крошку из кисетов, сняв одежды, размахивали ими... Наконец их увидели.

Море штормило. Всё же небольшая лодка смогла их забрать. Рассказали морякам обо всём случившемся, сами выслушали флотскую одиссею, засыпая.

Корпус флагмана трещал. Впавшие в глубокий сон богатырские тела раскачивались, переворачивались на койках, но души готов летали-блуждали в призрачном спокойном забвении, и сейчас ничто и никто не могли вернуть их к всегда бодрствующей земной юдоли.

Море стало приносить тёплые ветра. На улицах Ас-града зачавкала грязь. Народ оживился, открыл чистому синему небу избавившиеся от шапок вертлявые головы — светло-и русоволосые.

Прослышав о загадочном исчезновении армии Сароса на просторах Тавра, горожане вернулись к обыденному распорядку. Бояре вновь сделались важными, женщины и девушки — весёлыми и приятными... Что-то было недавно тревожное, да ангелы небесные добрым норовом своим всё устроили ладно...

Прибыл купеческий поезд из Таматархи. Гости, въехавшие в главные ворота на лошадях, выглядели очень нарядно. Их шик, конечно же, призван был подчеркнуть нынешнее превосходство рядом расположенных русских городов, пребывавших в более выгодных и безопасных местах. Ас-граду предлагалось разглядеть людей по-настоящему умных, предприимчивых, удачливых.

Руссы, персы, евреи, греки тматархи, Фанагории и Заморья старались казаться равнодушными и безразличными. Покачиваясь в глубоких сёдлах, нарочито являли Ас-граду свою тучность, вяло отвечали на приветствия встречавших. «Ваша беда — ваша глупость, отказ от следования добрым советам, слабость...» — такой примерно вывод навязывали своим внешним видом горожанам участники поезда.

Иегуды отверг все приглашения местного боярства посетить их дома. Приватно толкуя о чём-то с заморскими дружками, он направился к гостиному двору. Отъезжая от шумной компании, горбился и по-стариковски клонил голову набок.

За чаепитием сидели шумной компанией. Пётр, имевший в Ас-граде многие торговые интересы и не преминувший в числе первых вернуться обратно, понемногу ходом приятельской беседы избавляясь от налёта показного превосходства, вкладывал всё новые и новые байки-новости, собранные им в благословенной Тма-тархе. Простыми примерами проповедовал мудрость, рождённую и вскормленную лучшими умами за морем.

Иегуды здесь не было. Вертфаст старался находиться поближе к Петру — первым начинал смеяться, поддерживал все высказывания кряжистого, широколобого грека.

Обменявшись мнениями по поводу исчезнувшей готской армады, приступили к делам пушного и икорного промыслов, подняли вопрос о пошедшей некстати на спад работорговле. Обсудили и проблемы власти на Танаисе: все согласились, что причиной уменьшения поставок зерна, пленников из дикарских земель единолично является Лехрафс. Ему вменялось в вину и неумение, в отличие от его предков, справиться с кочевыми племенами, вошедшими на халанской реке Альбе в большую силу. В последней битве за мясо степняки и не подумали разбегаться, а вступили довольно-таки лихо в схватку. И хорошо, что руссам способствовали ратные умения, опыт и порядок, а то бы неизвестно, чем дело кончилось...

Все за столом многозначительно призадумались: чем всё это может грозить в будущем и что возможно сделать ныне?..

На второй день Иегуды всё-таки появился в доме русского грека Иосифа. Пётр приветливо поздоровался с молодым собратом по ремеслу. Вроде бы ничего не значивший факт этот вызвал воспаление зависти и появление досады на лице Вертфаста. Иегуды всё заметил, продолжил на южный манер здороваться с присутствующими — целуясь и коротко спрашивая о делах — вот только к русому, заметно возбуждённому боярину приблизиться не спешил.

Высказав запоздалое, но всеми воспринятое весьма уважительно мнение по поднимавшимся вчера вопросам, Иегуды уединился на краю стола и стал ждать к себе Вертфаста. Градоначальник с чернеющими глазницами подошёл.

— Жив ли, здоров ли сам?.. Как девка?.. Не болела ли?.. Чем занята? — задавал перс вопросы, между ними получая ответы.

У Вертфаста вопросов не было: он вообще не желал этого разговора.

— Привёл бы, показал нам красавицу свою! — и не старался сбавить голос перс.

— На улицах грязь, а её сапожки и юбки — дорогих материй, искусного пошива. Боится запачкать. Да и холодно... Она ведь мне — как дочь.

— Пусть придёт! Я сумею её обогреть! — жалил Вертфаста более молодой Иегуды.

— Занята она — вышивает. Сам видел: золотую ниточку крутит, изумруд вкрапляет.

— Скоро вы будете пошивать платья из конских хвостов и грив! — громко провозгласил Иегуды. Сидевшие рядом поддержали его смешками и киванием голов.

— Боги всё от нас отвели, — не согласился боярин.

— Порадовавшиеся цвету не всегда имеют хороший сбор плодов... Время покажет, на что годен ваш город, — серьёзно проговорил амбициозный перс придвинувшимся слушателям. — Может случиться, что за нами свой товар никто более и не решится сюда везти.

— У нас, не в пример Тма-тархе, всё дешевле... Нет, успокоится всё — не иначе, — попытался донести свою веру до купцов Вертфаст.

— За сохранённую голову я готов заплатить втридорога! — степенно заявлял Пётр.

— Пререкания наши ни о чём, — утишил всех Спор. — Коли возникнет такая надобность, переберёмся в Тма-тарху иль в Фанагорию. Да и здесь, если дружно впряжёмся, тоже как-то всё обустроим. Раньше ведь кормились, не так ли?

— Разбирайтесь сами, — не уступал Иегуды. — Теперь к вам опасно пробираться не только берегом и степью: новые друзья Лехрафса нам недавно многие свои корабли показали, и Лехрафс им вовсе не указ.

— Ну, допустим, по морю до Тма-тархи недалеко, — мудро рассудил Пётр.

— И где сейчас все их корабли? — уместно вопросил Спор.

— Пришедшие раз, придут и ещё, — отрезал обрусевший грек, имевший свои виды на управление Ас-градом и добавил: — Неизвестно ещё, пропали те дикари, али нет... А вот руссы стали непредсказуемы: зовут каких-то друзей, от коих воняет грязной псиной. У Лехрафса есть теперь море, и о чём он думает — неясно. Может ведь преспокойно возить весь свой товар сам.

Замечание показалось всем верным.

— Мы несём сюда свет и науку! — решил оборвать Пётр возникшие сомнения.

Но многие присутствующие поймали себя на мысли, что вопрос не так-то прост: «А что если кто-то возьмётся возить товар через Сурожское море и Боспор прямо с Танаиса?» Ведь когда-то в незапамятные времена во избежание именно такой деятельности и возникли к северу от Киммерийского Боспора военные форпосты — чтобы пресечь не выгодную югу торговую деятельность северян...

Север, оттёртый от цивилизации, с приходом новых восточных племён одикарился, а теперь вот его захлестнула буйная сила степных орд, прикочевавших с Арала и с востока Китайской империи... Всё дело в недальновидной, эгоистичной политике южных торговцев и ими вскормленных ставленников, в высокомерном отношении к людям древних племён, ещё недавно ждавших своего приобщения к торговому братству, а теперь поглощённых азиатской волной...

— Ваш город стал иметь слишком много общего с теми, кто должен с надлежащей благодарностью хранить наш покой и промысел и не вмешиваться в дела мудрецов!

Эту фразу Иегуды сказал негромко, но в установившейся тишине её услышали все. И опять задумались о меняющемся не в лучшую сторону Севере. И снова Пётр, пользуясь репутацией самого уважаемого здесь купчины, высказал общий покамест приговор:

— В нашем мире всем хватает места. Кто желает, всегда может подобрать себе занятие, которое не повредит никому. Мы успеем перебраться на Эвксинский Понт в любой момент. Но, думаю, что отцы Ас-града без всякого промедления должны доказать нам на деле свою принадлежность к лону разумных людей — к нашему лону.

— Удобопонятный мир — и наш мир! — поспешил ответить Спор.

Вертфаст, напрягшись и осмотрев всех, проговорил:

— Все здесь должны понимать, что Ас-град являет собой границу с Полем. Нам трудно держать её одним. Углей наших старых стен хватило бы на остров в море. Без помощи мудрых нам не призвать к ответу разрушителей нашего царства, ибо самим до злоумышленников не докричаться — все там безответны, и нет там власти! — признавая будущие беды, заключил Вертфаст.

— Полагаю, не надо отчаиваться. Следует подождать, пока всё не прояснится, — изменившимся тоном высказался Иегуды.

— Подождём, приглядимся, прислушаемся... — Пётр встал из-за стола, и атмосфера в компании вроде бы возвратилась к тому состоянию, которое было до начала противоборства Иегуды и Вертфаста. Купцы и бояре мигом поделились на пары, группки и принялись судачить о всяких мелких делишках.

— Тут до меня недалеко. Много вкусных блюд к обеду приготовлено. Пожалуй в гости, не побрезгуй, — позвал Вертфаст Иегуды к себе.

Перс пообещал зайти завтра, потому что не отдохнул ещё с дороги — уж не юнец и надоело, мол, мотаться туда-сюда...

Пытаясь избавиться от угнетающей неопределённости, обитатели дома Вертфаста увлечённо занимали себя, кто чем. Когда выбранное для самоуспокоения дело близилось к концу, домашние на миг, требуемый для нового озарения, замирали, и вновь начинали копошиться лишь тогда, когда находилось го, что давно уже ожидало прикосновения домовитых РУ*.

Матушкина фигура была заметна более любой другой. Ощутив роль домашней управительницы, Кламения намётанным на порядок глазом касалась всего и мягким для лучшей доходчивости голосом сетовала на недостатки. Указывала на скрип перил и половиц, на отсутствие зеркального блеска кухонных чанов, въедливо рассыпала укоризну по поводу малости тарелок на полках, грязи в закутках, щелей под окнами, гнилого запаха в углах, сырости внутри дома и дождя на улице.

Рада, не слишком довольная материнскими указками-предложениями, получила разрешение на работы возле дома. Посулив городской детворе плошку халвы, показав её и до поры убрав, Рада с помощниками, вооружёнными щепами и колышками, принялась за очистку зазоров между плитами порога и цоколя дома — чтобы просыпающейся траве не на чем было укорениться.

Конюх поставлял воду: он с торбой несколько раз ездил к морю и привозил солёную жижу — убийственную для ненужной поросли.

Мальчишки-помощники, взмокнув под временами налетавшим дождиком, требовали от работодательницы заветное лакомство. Та отказывала, объясняя, что ещё не срок. Смышлёные пареньки толпились возле неё и просили испробовать-оценить вкус. Сладка ль будет награда за забитые грязью ногти?

Халва под ребячьим давлением на пороге появилась. Рада, взвизгнув, быстро потеряла контроль над плошкой, в растерянности сама взяла леечку и принялась поливать отмостку. Вскоре насытившиеся мальчишки, благодарно облизав сладкие губки, присоединились к ней. Восхищенными глазками заглядывали в прекрасное и чуть печальное лицо девушки, не умея скрыть нетерпения, вопрошали — а нет ли ещё халвы?

Бекума, отвоевав у матери девку-прислужницу, скинув похрустывавший расстегай и нацепив просторную рубу и халанские портки, двигала, ворочала, переставляла громоздкую мебель в своей комнате. Везде у стен были обнаружены грязь и мышиные лазейки. Девушки, принёсшие со двора шлак, очень удивлялись, сколько же его может ссыпаться в узкие, но какие-то бездонные дырочки. Сверху плотно утрамбованные отверстия замазывали глиной. После этого мокрые тряпки шлёпали по стенам, задним стенкам сундуков да комодов, по полу, потом рухлядь стала на новые места.

Решив, что мыши обитают и во всех других комнатах, девчата пошли к Ргее. Та отвернула бледное, заплаканное лицо, накрыла салфеткой прерванное вышивание.

— Отец не приходил ещё? — подняла она прозрачные глаза на Бекуму.

— Так рано он не придёт... А мы тут войну устроили серым лазутчикам!.. Лети за камешками! — приказала Бекума прислужнице, вручая ей тяжёлую, грязную бадейку. — Всё в заботах, а на твоём лице и охоты нет. Да и лица нет тоже... Бедненькая...

— Жить не хочу! Зачем только рождалась?

— Не скули, не трави себя! Давай лучше поглядим, что за сундуками и скарбницами твоими. Вставай, помогай! — Подруга взялась за долговязый шкаф, заглянула за него, поводила там рукой. — Всё и всегда у бабы должно быть чисто! — совершенно по-взрослому изрекла Бекума.

— Пообещай мне сделать одолжение.

— Конечно! Чего это ты?

— Если когда-нибудь сокол мой вернётся, а меня здесь не будет, передай ему вот это... — Ргея застенчиво показывала вышивку, протянула её подруге, всхлипнув, прижала к животу, отбросила на топчан. Затем встала и сухо спросила:

— Что двигать-то?

Бекума, бросив возню со шкафом, дивилась красным и золотым цветам на шитье.

— Бедная ты наша... Все мы бедные... Знать бы, что кто-то с небес взаправду на нас смотрит... — Бекума подошла к Ргее, вгляделась в её лицо.

Наложница была задумчива и черства. Щёки и скулы её стали плоскими, суровыми...

Пришёл Вертфаст. В прихожей наткнулся на возвращавшуюся со шлаком девку. Сжав кулаки, он так вознегодовал на неуклюжую, распустившуюся, позабывшую об уважении и внимании холопку, что даже слово застряло в его натужной глотке. Хотел ударить, но передумал. Стал тяжело подниматься по лестнице — будто все силушки выкипели от бед и неурядиц.

Сверху навстречу пронеслась супруга. Она пыхтела и на него не взглянула. В нос шибануло её старческим, кисловатым духом.

Вертфасту сделалось совсем муторно. Он остановился, потом зачем-то снова пошёл вниз. Сел на лавку и тусклым взглядом вытаращился на входную дверь.

Сидел долго... Видел пол, потолок, шастающих совершенно бесполезно вокруг него слуг... «Остались дочки... А что будет с городом?.. И почему я не отвязанный купец, почему моя семья не в тёплом логове вдали от Дикого Поля?» — сокрушался он.

С приходом хозяина все в доме чуть поутихли. Но глава семейства молчал, был занят своими мыслями, и шумок деловитой деятельности постепенно воскрес. Ездили по полу лавки и тумбы, в кухонном пару девки выслушали громкий нагоняй, матушка, косясь на подавленного чем-то супруга, вслух сетовала на развал в хозяйстве.

— Если не надобно, так снесите на улицу — там вмиг подберут!..

Вертфаст очнулся, потому что старуха пихнула его неловким движением: ей что-то понадобилось за его спиной.

— Давай, выкини всё! — дерзила она, чуть отстранясь. — Тебе же ничего не нужно!.. Чего торг деревянный не устроите для степного народа за городом, как прежде? Разбежались, что ли, все от вас?

— Где Бекума? Отчего сестре на улице не поможет?

— Наверху она. С Ргеей в комнатах дырки конопатят... Встань-ка. Ждёшь кого?

— Не лезь ты ко мне! Хлопочи молча!

Указка была сделана тоном мягче, чем обычно, и Кламения, пользуясь случаем, попросила мужа посидеть где-нибудь ещё.

Вертфаст вышел на крыльцо. Детвора разом смолкла. Подошла Рада, похвалилась работой. Отец одобрительно покачал головой, погладил дочь по плечу.

Подошёл подросток, отозвал боярина в сторонку и сообщил, что скоро будет Иегуды. Незавершённые дела были поспешно брошены, дом начал готовиться к гостям.

Иегуды прибыл в обществе всех видных купцов. Как по сговору, никто не вспоминал о трудностях последнего времени. Все старались быть непринуждёнными, говорливыми, смешливыми, компанейскими.

Вертфаст вызвал дочек — те кланялись, мило улыбались, за что получили подарки, деньги, а также оценивающие взгляды молодых и старых.

Вина не пили. Слушали музыку гуслей, рожков и свирелей, запросто судачили.

— Что скажешь, брат Иегуды? — проговорил тихо Вертфаст, повернув к застолью открытое, лучистое лицо — точь-в-точь как у заправского тамады.

— Чего попросишь за снежный алмаз свой? — Иегуды за плечо обходительно увлёк боярина от стола. — Какую назовёшь цену?

— Нет, не алмаз, а веточка хрупкая да душу радующая.

— Знаю я плута хитрого! Ты-то не прогадаешь своей корысти! — сделал перс комплимент.

— Какая корысть? Родная она нам всем стала...

Вертфаст вдруг подумал, а не предложить ли лучше старшенькую — Бекуму?.. Но грешная мысль о родной кровинке тут же и пропала.

— Жил бы город! Будет богатство — всех устрою и гостей не обижу! — для оставленных за столом гостей развернул улыбку Вертфаст.

— Ну, веди... Переговорить с ней надобно да посмотреть, пощупать... — Иегуды кулаком подталкивал к лесенке окостеневшую вмиг стать хозяина дома.

Медленно поднимался боярин по скрипучим ступеням. Перс не обгонял его и не торопил...

Дверь к Ргее оказалась незапертой. Она встретила их сидя, в упор посмотрела на перса. Во взгляде не было ни ненависти, ни злобы, ни даже тени отвращения. Наоборот — глаза женщины сияли интересом. Ргея сидела с ровной спиной, чуть склонив шейку — будто показывая её белизну и грацию...

Так хороша и притягательна была она в сей момент, что Вертфаст прослезился и сглотнул горький комок.

Иегуды был приятно удивлён... И красотой, и расположением, выказываемым женской позой, и каким-то, если не обманывали перса глаза, неподдельным увлечением.

«Что, смирилась? Или играет, обречённая?» — ликовала страсть удачливого охотника. Перс хоть и сомневался в чём-то, но то, что он видел перед собой, убеждало: «Близка та ночь, когда ты разомлеешь от моей близости и сделаешь для меня всё, что я пожелаю. Тебе будет трудно сообразить, что ты в моей полной власти. Я — не твой замшелый старик! Я сотворю из тебя подругу сладкой ночи, рабыню, товар, к которому устремятся все, все, все!» — как зарок, пел внутренний голос смуглого красавца.

Иегуды ждал слова Вертфаста — пока ещё хозяина желанной девки.

— Хорошо ли выспалась?.. Хорошо — это заметно по твоему лицу, — проговорил перс, чуть склонясь над Ргеей. Слова его сразу напомнили ей наскучившие фразы Вертфаста...

А самого боярина всё ещё не отпускала немота. Персу совсем не нравилось, что звучит лишь его собственный голос.

— Здорова ли? — по-купечески озирал он великолепный её стан.

— Да.

— Встань же! — наконец выжал из себя боярин.

Ргея, опустив ресницы, не обратила на его слова ни капли внимания: команды Вертфаста ей теперь были не нужны. Она жестом пригласила покупателя садиться. Тот устроился рядом, локтем откинулся на подушку мягкого дивана, снисходительно предложил проделать то же и пожилому, обмякшему человеку. Девица утвердительно кивнула головкой, как будто соглашаясь с персом.

Иегуды был увлечён и покорен самообладанием русской богини, игрой её ума и женственности.

— Вы всё обговорили? Цена назначена? — очаровательно улыбаясь, с неподдельной заинтересованностью спросила Ргея.

Иегуды отвёл озорные глаза к присевшему за ним хозяину сокровища, потом с похотливым воздыханием прямо заявил женщине:

— Дело улажено. Я дам любую цену! — Перс мягкой ладонью огладил хрупкую талию Ргеи, чуть притянул её к себе, цепко изучил радугу и блеск прекрасных глаз богини. Она же ещё и открыла ротик, демонстрируя жемчужные зубки.

— Цену я тебе завтра скажу! — выкрикнул сзади Вертфаст.

— Я могу заплатить и сейчас...

Дверь стукнула ручкой о стену. Две пары мягких, сафьяновых сапог, словно кошачьи подушечки, легко внесли на середину светёлки Сароса и Стемида. Животный ужас обрушил сознание троих сидящих.

Перс встал и вытянулся перед серого цвета призраками, косясь на открытую дверь, — к ней подошли друзья купцы и наблюдали за ворвавшимися готами.

Вертфаст закинул голову в потолок. Гримаса на его лице более походила на злорадную улыбку.

Ргея сделалась красной, чёрные бездонные глаза будто просили милости у высших сил. Но просьбы эти были направлены ко второй, внутренней Ргее, всегда подсказывавшей и предостерегавшей. Гордая, ни в чём не виноватая душа девушки совестилась и кипела омерзением, неприятием всех, здесь собравшихся, всего этого проклятого стечения жаждавших её прелестей.

Сарос не узнавал её — он лицезрел перед собой одержимый бесовским отвращением лик. Страстный влюблённый не мог отыскать в этой комнате Ргею.

— Я у Херсонеса взял золото весом с коня, — обратился он к её подобию ледяным голосом. — А войско их оставил без мечей.

Иегуды оглядел с головы до ног двух варваров — ничего приличного из одежды, кроме сапог, на них не было. Он, щурясь, оценивал нынешнюю покупку и откровенно сожалел о внезапно подпортившемся качестве её.

Ргея сумела-таки сморгнуть и опустила глаза, решив более ничего не говорить.

В светёлку ворвался обрадованный Пётр.

— Они одни! Нет с ними армии! Правы были посланцы, что рассказывали о конце этих чёртовых варваров! Флот, мне сообщили, есть, но никакой армии и близко нет! — вопил по-гречески старый купец молодому. — Сейчас вот гонцы съехались! — не мог успокоиться грек, готовясь уже распорядиться, чтобы убрали отсюда треклятых дикарей, связали и утопили в море, как завшивевших собак.

Готы не поняли ни слова.

— Поедешь со мной?.. Я там — царь, — говорил темечку, переносице, кончику носа, припухшим губам мнимой невесты Сарос. Стемид тоже не замечал осмелевших, гоголем ходивших вокруг них купцов, наблюдая за любовью конунга.

— А что у тебя там — город? Дом ли? Хоть кровать?.. Вы же под землёй на медвежьих шкурах спите! И солнце к вам не ходит, оно за Тавром западает... — разложила всё по полочкам багряная лицом Ргея. — Армия погублена... Я не хочу тоже погибнуть, Сарос.

В голове конунга промелькнула мысль о заразе, «подаренной» войску херсонесскими шлёндами. «Но она, сидя здесь, ничего не может знать ни о болезни, ни об армии!» — успокоил себя он.

— Армия не погублена, она измотана, — вкрадчиво начал объяснять он. — Если я позову — она вновь придёт.

Но Ргея не поверила словам возлюбленного. Она ощутила свою правоту от той оправдательной лжи, и взор её стал жёстким.

— Так почему её нет с тобой? Не лги же! Зачем это?

— Может быть, я и лгал когда, но ты этого не слышала! — вскричал уязвлённый неверием гот.

Окружавшие их возмущённо вздрогнули, посмотрели друг на друга, соглашаясь, что неудобного варвара пора унять. «Броситься на них двоих скопом? Всем вместе, дружно, по знаку... Но эти два поджарых быка уложат замертво не одного из нас... А то и всех...»

Иегуды опять уселся. Откинулся на подушки, с насмешкой посматривая на готов.

Со двора в дом вошли воины постоянного войска Ас-града — все богатыри, все злы и решительны, как волки.

Не понимая строгого суждения возлюбленной, Сарос жаждал осмыслить происходящее. Сгорбленный, он развернулся, исподлобья посмотрел на скопление недругов. Великолепие их одежд будто подчёркивало его собственную звериную сущность.

— Тебе нужны наряды на мне и моя армия? Если эти змеи сейчас меня не закусают, я вернусь с армией!

Ргея улыбнулась и опустила прекрасные синие очи. Улыбка её содержала снисходительность.

— Мне нужен дом — тёплый дом... Мне нужны покой и уверенность... Мне надобно знать, что содеется завтра... Сарафан мне нужен и бусы. И тёплая люлька для дитя... Мне надо с кем-то говорить... Я не желаю ходить в тёмный лес за дровами для костра! — Ргея сожалела обо всём, что связало их в последнее время.

Сарос после её слов застыл статуей довольно надолго. Потом счистил засохшую землю с колена, потопал ногами, сбивая грязь, вытер сзади кожух и сел рядом с Ргеей. Устроил поудобней меч в ножнах, подложил под локоть подушечку — на манер присутствующих купчин, поднял повыше подбородок и широко улыбнулся женщине, казавшейся перед ним невесомой.

— Я бы мог взять тебя силой, а этих, что смотрят, как бараны, мог утопить в море. Я бы мог сжечь город... Под страхом разорения вашего гнезда я мог бы напустить ваших мужчин на всех без исключения женщин, и мы, дикари, смотрели бы звериные пляски ваших донага раздетых тел. Этому козлу, — Сарос издевательски пальцем указал на Иегуды, — я бы подобрал свинью пожирней да поморщинистей... Но я ничего этого не сделал! Скажи, не выдумывая, почему я сего не сотворил?

Вопрос был слишком сложен, Ргея заметно колебалась, но Сарос ждал правдивого ответа.

«Восхвалить его за это и тем успокоить? Возвысить за то, что не сделал жестокости? А в себе ли он?..»

— Сарос, уйди домой.

— Не уйду без тебя.

— Тебе не дадут со мной уйти — нас убьют.

— Давай возьмёмся за руки и пойдём к воротам, глядя друг другу в глаза, на зависть всем уйдём, ни на кого не оборачиваясь, и побредём пешком на мою родину... Я же люб тебе?

— Нет, не люб. Я хочу, чтоб ты ушёл... Ушёл... А мне нельзя с тобой! — клокотал голос несчастной Ргеи.

— А кто люб? — Сарос, сдавалось, запасся терпением.

Ргея собиралась ответить горячо и зло, неправду и назло, но всё это вместе с ответом, подразумевавшим истину, утопло в её сердце, в спутавшихся мыслях. Она закрыла лицо руками и жалобно заскулила.

Купцы, видя, что варвар без меры волен в чужом дому, ко всему дозволяет себе обижать женщину Иегуды, вновь суетливо встрепенулись, забурчали, топая, поменяли места. С порога светёлки послышался крик — звали людей, обязанных разрешить раз и навсегда всё это безобразие с надоевшими последними двумя дикарями.

С лестницы послышался топот. Купцы разом выскользнули из комнаты. Перс что-то крикнул Ргее и, остановленный вторым готом, шагнул за диван. Стемид и Сарос, выставив мечи, застыли посреди светёлки в ожидании боя.

— Вторым будешь ты! — на готском языке назначил Сарос очередь персу, и тот без перевода понял варварский рык.

Из-за двери донеслись чьи-то крики. Бухавшие ноги остановились, раздалось шипение шепотков. Перс, воспользовавшись отвлечением готов, молнией вылетел из светёлки.

Стемид сделал несколько шагов к порожку, встал, прислушался.

— Что такое? — спросил он у друга.

— Что такое? — обратился Сарос к Ргее.

Однако та была в полуобморочном состоянии: на бледном её лице — ни тени губ, глаза не моргали... Испуганный Сарос подхватил деву на руки и встряхнул.

— Ты так ей голову отломишь!

— Поди же лучше и узнай, в чём дело! — Сарос уложил болезную на диван.

Будто из живых никого, кроме двух готов, в этом доме не осталось.

Внизу с опрокинутыми скамьями воевала хозяйка, что-то нелестное, даже бранное бросая вслед поспешно покидавшим её дом людям. Забыв о страхе, к сведению дочек, слуг и прислужниц доводила некоторые примеры глупости муженька, а потом и вовсе откровенно принялась его костерить. Тот, словно чёрт из печки, объявился с улицы, первым делом посмотрел наверх — туда, где белела открытая дверь комнаты Ргеи.

— Эй ты, царь с севера, забирай Ргею и езжай к себе домой! — на весь дом крикнула прорезавшимся голосищем старуха. (Челядь вдоль стенок посмеивалась — мол, власть в доме переменилась.)

— Сарос его звать, — тихо подсказал жене Вертфаст.

— Да мне хоть как! — зыкнула та. — Твоих дружков из нашего дома он метёт лучше всякой метлы, ха-ха!.. Сарос, сынок, забирай её да уезжай!

Ргея пришла в себя. Не смея ни разговаривать, ни смотреть на кого-то, закрыла лицо руками и заплакала.

— Сарос, тебя там бабка подзывает, — отнёсся от двери Стемид, разобравший в крике снизу имя своего вождя. — Распоряжается — как самая главная!.. Не она ли тут всех разогнала?

Сарос и Стемид, готовые к бою, с мечами перед собой осторожно спустились вниз. Вышли на крыльцо — улица пустовала, но с главной площади, которую от дома Вертфаста не было видно, слышался шум.

— Что будешь делать, Сарос? — озирая углы и проулки, спросил Стемид.

— Надо понять, куда все побежали, — ответил конунг, ещё раз прислушивался и предположил: — Наверное кто-то на них напал... Или приехал такой чумовой, которому они наперегонки поспешили поклониться.

— Я не про них — я о тебе с Ргеей.

По лицу Сароса пробежала тень, выдавшая его состояние, глаза затуманились, губы сжались и скривились страдальческим изломом.

— Она со мной не пойдёт — ты сам всё слышал. Мне для неё там и половины не создать от того, что она имеет здесь... в неволе... Разве только дом построить?

— Вот иди и предложи ей... А может, схватим её, свяжем, да через портовые ворота как-то и выберемся? — выдохнул Стемид на ухо другу занятную идейку.

— Я ещё утром был готов добиваться её всю свою жизнь. Верил, что она посмотрит на меня так, что я никогда не усомнюсь в её любви.

— На тебя как надо смотреть, чтоб ты что-то чужое понял?

— Она будто с подожжёнными пятками, о коих никак забыть не может... Всё, вроде, ей не так, не по себе... Ни раньше, ни сего дня...

— Чего там — «вроде»? Иди и спроси у неё! А тут — будь, что будет! — Стемид внимательно осмотрел улицу, ведущую к площади.

Вертфаст с женой сидели рядышком. Без интереса взглянули на «жениха» с дружкой.

— Ргея, иди сюда! — Стены от голоса Сароса задребезжали.

Она, приняв обычный вид, лёгкой походкой незамедлительно вышла из светёлки, спустилась вниз, села буквально под руку Вертфаста и глянула на Сароса широко раскрытыми, но какими-то безразличными глазами.

Увидев её, Сарос внезапно растерялся. Тогда Стемид обратился к деве, и она объяснила, из-за чего, собственно, город охватила паника:

— Ваша армия вновь у города. Вы и впрямь вперёд неё?

— Мы с конунгом пришли вдвоём. Армия домой пошла, а некоторые — с Лехрафсом, — объяснил Стемид, еле-еле справившись с отпавшей челюстью.

Сарос, слыша всё, пребывал в отстранении. Он чувствовал себя очень юным — смущённым, беспомощным, охваченным страстью.

Воцарилось молчание. Сарос, не переставая смотреть на Ргею, уселся на нижнюю ступеньку лестницы. Стемид прохаживался по прихожей. Вертфаст выглядел мрачным и отверженным всеми — в том числе и собственным домом.

— Иди и сядь сюда, — приказала приживалке хозяйка, указывая место рядом с собой. Ргея не поняла, что обратились к ней. — Иди и сядь сюда! Какого беса там приютилась?

Ргея, склонив голову, подчинилась.

— Забери её, Сарос, и уходи... Переводи, прокудница. Не смотри на меня птичьими глазёнками, а доведи мои слова до царя, царевна-лебедь! — Неожиданно ставшая властной женщина с головы до колен осмотрела мужнину любовницу. — Ну!

Ргея тихим, мягким голосом передала слова хозяйки.

— Я её звал — она отказалась. И мне думается многое... — ответил воин.

— Ну же, говори! — потребовала перевода хозяйка. — И смотри в пол — нечего таращиться!

Уразумев отказ конунга, она кольнула Ргею:

— И чего ты ерепенишься? Золотые горы выгадать хочешь, шлёнда!

Ргея рванулась встать, но разошедшаяся не на шутку баба тяжёлой рукой поймала её за рукав. Ргея всем телом отклонилась в сторону и исступлённо зарыдала. Хозяйка притянула её к себе, обхватила чем-то для женихов намащённую головку руками и прижала к своей большой, мягкой груди.

— Э-хе-хе, бедняжка наша... И жаль тебя всегда, и весь мир не мил из-за тебя да из-за этого козла вонючего... — Она покосилась на мужа. — Так заберёшь, иль нет? — бросила хозяйка конунгу и потом добавила для Ргеи: — Ты-то не сопи уж — он и так, небось, понял, что ты за птица.

Изломав густые брови, Сарос застыл, как истукан. Выпученные глаза говорили о напряжённой думе, терзавшей его.

— Нет, — сказал он, — я её не возьму. Она у вас кошка — живёт возле всех, но никто ей не нужен.

— Ну-ка, скажи, чего он там натараторил? — Женщина оторвала от себя мокрое лицо. Выслушав перевод, хозяйка тяжело поднялась, стеной предстала перед приживалкой и тихо произнесла: — Возьми одежду и пошла прочь из моего дома. Быстро. Ты здесь тоже не нужна. Прощай, девка. За тебя переживать не стану — ты-то устроишься без труда... — договорила она, как напутствие.

Ргея мимо понурого Сароса ушла наверх. Конунг и его друг более не задерживались. Плетями свисали их тяжёлые руки, когда они, не прощаясь, покинули дом боярина.

Шли по городу. Народ расступался, пропуская двух рослых мужиков к настежь раскрытым воротам. Победителей никто не тревожил ни криком, ни просьбой, ни нечаянной заминкой на их пути. Об одном гадали горожане: отчего могучие воины так печальны?..

Под сводом ворот Сарос замер. Когда-то его конь нёс их с Ргеей здесь, и она — смущённая тогда и безропотная — навсегда вошла в его сердце, да так основательно, так глубоко, что разорвала-растерзала всю судьбу на две половинки — до встречи с нею и после... Ошибка, ухмылка бесов, божье возмездие — за поход, за вмешательство в чужую жизнь, в которой нет ничего внятного... А он бы мог сейчас выносить её на руках из этих самых ворот...

Мозг сверлили неутешные мысли: «А не отверг ли я сейчас тот жребий, кой был уготован мне? Или испугался, что не совладаю с запросами бабы? Ведь я же жить без неё дальше не смогу!.. Нет, не хочу ей худа — оттого и выплетаюсь ныне отсюда, как отогнанный от кормушки пёс».

Как и при первом появлении здесь в начале зимы, тем же самым полукольцом, каким строились, готовясь к штурму, стояло перед городом несметное готское воинство. Те же лица, только одежды теперь слегка поободраны. Да солнышко веселей — на лето смотрит...

Из рядов навстречу конунгу выехал Роальд. Приветствовал, спешившись. Провожая к войску, объяснял, зачем привёл армию к Ас-граду. Терзался сомнениями — а нужны ли вождю объяснения его?

...Лехрафс для начала отдал приказ поискать Сароса в беспорядочных рядах воинов, но вскоре стало ясно, что конунга средь них нет. Готы немногословны сами по себе. Не привыкли они тревожиться о судьбе вождя: нет его — так, стало быть, надо... Один Лехрафс мучился вопросом, по какой причине ушёл человек, назвавший себя его другом.

Через день братство разделилось и повлеклось разными путями. И тут, наконец, Роальд проговорился о настоящей причине отлучки Сароса: любовное искание... Всё стало на свои места, всё объяснилось.

Поразмыслив над перипетиями пути Сароса к любимой, зная, чем это предприятие грозит, боясь, что друг, не найдя переправу или явившись в Ас-град без армии, может погибнуть, Лехрафс вызвал Роальда для пристрастного разговора. С недоверием задавал готу вопросы, внимательно выслушивал предположения...

Всё для себя уяснив, дав халанам обет о взимании большой дани с Ас-града, а если того покажется мало, пообещав пройтись ещё и вверх по Гипанису, Лехрафс увлёк воинство для спасения друга.

Настрой царя был нешуточным, посулы серьёзными. Посему конная орда пронеслась вокруг Меотиса быстрей степного ветра. Бешеным табуном примчавшись к Ас-граду, царь выставил вперёд всех готов, что были. И из города увидели картину, очень напоминавшую положение двухмесячной давности. Готы, заметно отличавшиеся амуницией от передовых отрядов халан, стояли тёмной стеной, великой толпой, молчаливой угрозой...

— С ней что-то случилось? — первое, что сказал Лехрафс Саросу.

— Отчего не бывает одинаковых женщин? Или очень похожих? — ответил тот вопросом.

Печальный облик конунга не понравился халану, и он попытался втянуть друга в разговор:

— Потому Мир — Белый Свет и завладевает нами на всю жизнь, что нет в нём ни одинаковых лиц, ни единого дня, схожего с минувшими.

— Хочу тебя поблагодарить, Лехрафс. Посмеялись бы надо мной да прикончили...

— Посмеяться им ныне не удастся, — нахмурился Лехрафс; Сарос увидел, как конники халан, выскочив из-за спин готов, двумя отрядами понеслись к воротам и, огибая стену, к пристани. — Город давно не платит по заведённому уставу. Пусть теперь внесёт виру за наш пробег!

— А как же Ргея? — прохрипел Сарос, наблюдая спины всадников, заскакивающих в город.

— Кара сегодня их минет. Будем кушать, как бояре, да обряжаться — твои-то совсем голозадые да голопятые, — усмехнулся Лехрафс, тем самым предлагая другу не слишком переживать по поводу происходящего. Но конунг вырвал у Роальда поводья, вскочил верхом, успокоил Стемида и помчался в город в надежде опередить, успеть, всё переменить и всё в своей жизни исправить.

Продираясь по площади среди всадников, он ругался и толкался. Халаны его узнавали, пропускали, находили повод пошутить над спешившим северянином на своём мелодичном халанском наречии, памятуя о приказе, выстраивались двумя шеренгами, чтобы по форме обставить торжественный въезд царя. Сарос же летел к дому Вертфаста.

На улице было безлюдно. Из подворотен слышались выкрики. Гот подъехал к крыльцу, ворвался в дом. Хозяйка немедленно обрушилась на него. Он в лицо ей выдохнул имя «Ргея» — старуха покачала головой, зло, с придыханием выругалась и махнула рукой на входную дверь. Сарос не понял её, напирал и настаивал. Женщина уверенно повторила красноречивый, указующий жест. Воздыхатель светился рвением, сыпал многословием, в коем крылась простая суть — узнать, куда пошла любимая — волочил за локоть хозяйку, чтобы та проводила его к ней или послала с ним провожатого. Но старая бестия упиралась, никуда идти не желала, божилась в неведении о судьбе приживалки. Домашние все попрятались — больше спросить было не у кого.

Сарос побежал по городу. Не зная языка, приставал к робевшим горожанам, спрашивал о красивой, синеглазой девушке, пугал и без того подавленных людей варварским рыком. Покрутился у запертых портовых ворот, пробежался по базарным рядам, измазался в грязи бедняцких кварталов. Выглядевший снаружи не слишком большим, город оказался великим изнутри.

Сарос стал заходить в дома. Везде его — косматого и растревоженного — отказывались признавать, выталкивали, запирали перед ним двери.

Стемнело. Объявивший на площади свою волю Лехрафс уже спал в уютной веже. Вокруг неё горели костры, поедался сытный ужин.

Смиренный город молчал, лишь его главная площадь никак не утихала. Группа халан из числа самых толковых собирала подносимую дань. Кольчуги, латы, шлемы пересчитывались, проверялись, выбраковывались. Полные комплекты складывались в телеги и вывозились к ожидавшим степнякам. Сто отличных, новеньких или снятых с городских дружинников сороков были великим ущербом, страшными обидой и унижением некогда цветущего града, этой ночью поражённого смертельно.

Сарос брёл мимо перекликавшихся истцов и ответчиков. Кожаный тегиляй его и помятый железный колпак ни у кого не вызывали интереса.

В лагере немногочисленных своих воинов найти сложно. Повсюду в новой броне прохаживались халаны. Вповалку спали те из них, кому, кроме сна, в этой ночи искать ничего уже было не нужно.

«Кто-то ещё любил, как я? Наверно любил... Может, Ргею тот смугляк тоже любит — я же не знаю... И Вертфаст... Нет, Вертфаст не любит — он её использует... А мне она зачем там, у себя? Тоже использовать как плотскую утеху? Неужто и мне она нужна лишь для страсти?.. Ничего не вижу, кроме её глаз... Мне даже противно, как она гнётся... Она думает, что делает это красиво... Нет, права бабка: не только для меня гнётся, кошка... Что же у неё в мыслях-то? Что?»

Сарос улёгся на одеяльца — кто-то проснулся, узнал его и освободил место. Закатил глаза со сладкой думой о ней. «Я бы для неё расстарался... А что бы подумали другие женщины нашего народа? Пускай и им их мужчины что-то сделают... А как же некрасивые? Их много... Кто для них будет стараться? Взять её просто к себе да посмотреть, как она обживётся у нас? Я бы, конечно, ей помог, защитил от говорков, потихоньку от всех бусы золотые подарил, сапоги заморские, большой дом построил бы...»

Сарос уснул. Рядом сопел друг Стемид — он проспит до самого сбора в обратный путь...

Халаны были довольны Лехрафсом, между собой его нахваливали, рвались куда-нибудь в бой, чтобы израсходовать накопившийся воинственный пыл.

Всё утро Роальд не отходил от Лехрафса. Сияя новым колонтарем, подробно рассказывал о своих людях, предлагал оценить готскую дисциплину. Царь соглашался с ним.

Сарос, недоверчиво глядя на Роальда, позвал Лехрафса на безлюдье.

— Не могу ни уехать, ни забыть, ни разлюбить, ни жить... Всё во мне рассыпалось будто, — признался гот улыбавшемуся халану. — Решено: остаюсь, буду сызнова искать.

— Тебя убьют, Сарос. Да что с тобой? Езжай домой, или будь со мной.

— Кем я у тебя буду?

— Возьмём село, выгоним всех мужиков, оставим одних баб молодых. Близко к селу тому никого не подпущу. Живи, плодись! — громко рассмеялся Лехрафс.

— Я как юнец стал — ничего не вижу и не слышу. Чисто ворон возле падали — жду, пока волки насытятся. Клюну и улечу — мне хватит.

— Поехали, найдём её, каждый дом по лесине растащим, всех переберём, — уверенно, словно дело не стоит выеденного яйца, предложил Лехрафс, ожидая согласия.

— Нет же, нет. Уводи всех поскорей. Я в городе останусь жить. Стану искать, а найду — спервоначала со стороны присмотрюсь... Ты скажи, что тут надобно, чтобы жить незаметно?

— Хм... В работники кому-то в дом... Чтоб тот нелюдимцем был... А лучше вступи в войско. Будешь ратник. Переоденься, постригись, дабы не узнали. Не узнают — будешь живой, а живой — сможешь и смотреть, и любить... — Халан хотел было улыбнуться, но не сумел — идея-то слишком рискованная. — Только надо, чтоб ни из моих, ни из твоих никто не узнал, что ты остаёшься. Язык не только друзей ищет. Дурной язык врагам — что грудь мамки для младенца.

Лехрафс, чем смог, помог и на этот раз. Уехали вдвоём от ненужных глаз, уединились в маленьком овражке. Халан острым ножом обрил Саросу бороду, усы, срезал под горшок кудри, дал рубаху, сносные порты, корзно, греческие сапоги, подсказал, что лучше говорить по приходу, пожелал длинной жизни и здоровья. Исполнив всё, незамедлительно отправился уводить войско.