Берега светлых людей

ГЛАВА 4

Ополчившиеся непонятно против кого люди шастали по городу. Потому ночью некоторым из законопослушных граждан было не до сна — к ним ломились, искали виновников переполоха, не веря ответам, врывались и рыскали в покоях и во дворах.

Утром чуть свет, сквозь напускную хмарь лиц, довольные поручением дружинники без оснований налетали, шарили во всех углах едва проснувшихся домов, приглядываясь, стояли кучками в переулках.

Новый воевода собственной персоной обошёл все малые, ещё ни разу не открывавшиеся со времени возведения ворота крепости — залитые мягкой смолой щели показали, что створы не распахивались.

Во дворах и проулках отцветали темно-красные, похожие на крепкие метёлки, яблочные дерева, опавший белый и розовый цвет разносился сапогами, каликами, верзнями. Простой горожанин ещё вчера радовался своей маленькой жизни. Для него сегодняшние поиски какой-то незнакомой парочки — дело замысловатое, далёкое, чужое. Своих дел столько, что лучше и не думать обо всех сразу, а делать постепенно. Вот и толклись у захлопнутых врат люди сердитые, возмущённые. Воротчики толк в житейских делах понимали, но ослушаться приказа высокого никак не смели.

Лодочник подошёл к знакомому парню с копьём в руках, попросил его пропустить — тот извинился и отвернулся... Торгаш скотом подсовывал незаметно лоскут мягкого плиса, умоляя старшину приоткрыть хоть малую щёлку ворот, чтоб с сынком своим в неё улизнуть... Винодел, размахивая ручищами, с воодушевлением описывал прелесть каменной глыбы, целиком и полностью пригодной для нижней плиты тарапана — приспособления для отжимки ягод... Зеленщик уговаривал пройдоху-вояку провести его к боковым пожарным воротцам — там воевода уже проверял — и выпроводить к травам, камешкам, солям, лишаям, корешкам, цветкам. Но шустрый кметь был несговорчив... Гундели-брюзжали дубильщики, бортники, сваты, жрецы, гончары, доносчики, кудесники, охотники и перебежчики. Но запертой оставалась по-прежнему дорога в степь.

У ворот портовых провожали-выпроваживали гостей. Те оглядывались злобно — не по чину, не по закону гостевому, не по старине поступает Ас-град... Перебирали мысли в головах своих отъезжающие и умным рассуждением меж собою делились: «Только не в Фанагорию нам надо, а в Тма-тарху. А то и дальше — за море иль на запад...» Да грозили громко руссам: «Ах, не жить вам рядом с Полем! Степные соседушки ваши о том позаботятся!..»

— Захотите погостить — милости просим, а за сегодняшний денёк на нас не обижайтесь, — зычно оглашал решение Ас-града Спор.

— Ты-то, жид, ещё поклонишься! — обещал Пётр.

— А мы гостям всегда кланяемся! — веселил публику Спор.

Иегуды притормозил от удалых прощальных речей, для слова веского вышел из вереницы понурых уезжающих. Русский ратник не дал ему прохода. Перс с силой убрал от себя плетёнку супротивного щита и дерзко отпихнул ратника. Последний вжикнул мечом в ножнах, но встал как вкопанный — увидел вдруг жуткие большие глазищи решительного купца. Нижняя губа Иегуды будто онемела и потеряла способность шевелиться. Он, расставив ноги и набычившись, проговорил руссам, ничего не желая таить напоследок:

— Коня купить — дело нехитрое; купить хорошего коня — сложней; пользоваться таким конём — большое умение должно быть у обладателя его; а выгнать хорошего коня — глупость! Конь хороший не останется без хозяина, и лишь глупец с потерей той помыслит, что лишился богатства, которое монетами не исчислишь. Да поздно всё... Найду охотников на вас... А наперво всех дев и баб ваших дёгтем перемажу, чтоб не хихикали вперёд мужиков! — Иегуды по-кошачьи растопыренной дланью погрозил толпе. — Дайте срок — все под замком очутятся, а вы, ослы вьючные, в конях добра не находящие... землю таскать станете! — Перс отдышался, успокоившись немного речью своей. — У огня пощады попросите! — И зло сплюнул.

Ему не ответили, его знали не первый год, ему — иступленному и ярому — выходку простили: езжай-де и прощай!..

К настилу никто близко не подошёл. Заморские купцы попрыгали в свежеструганую ладейку, оттолкнулись вёслами и копьями и подняли серый треугольный парус.

Хлюпали весёлки по гребешкам синих волн, чайки летали над парусом, ладейка качалась и гремела. Иегуды с кормы почерневшим от сырости лесным истуканом смотрел на Ас-град.

Никто на берегу не жалел о размолвке и этом отъезде — у всех дела, а купцы, сподобят боги, прибудут и другие. Эти — плохие были, пускай едут...

Не только на купцов взирали из толпы — в её чреве хватало нарочных, присматривавших в оба за всеми тут. Сыск смутьянов был в самом разгаре...

Не спеша стали расходиться. Архонты изучали толпу; толпа ждала от бояр своих какого-то большого дела теперь. Заживём лучше ль прежнего — неизвестно, но доподлинно сделаемся отныне чуть смелей, вольней, оборотистей — примерно так думали руссы о своём будущем.

Не было среди народа только Вертфаста. Он, плюнув на всенародные проводы, поспешил к рыскающим по домам и подворотням отрядам.

Найти непременно и вернуть! — обещал себе властный боярин, до конца не отдавая отчёта — зачем? На что теперь годна Ргея?..

Он сам, чуя, что упускает, теряет безвозвратно девку, зверея и намеренно всё всем портя, может быть, последний раз наслаждаясь любимым телом, не давал ей приготовить её бабские уловки и снадобья. А после утех, целуя и нашёптывая, держал под собой в объятьях, не давал ни встать, ни шелохнуться, ни даже вздохнуть...

Она молчала, иногда поддакивала безразлично — ей всё равно было, что теперь с ней случится — смотрела в неуёмные от собственнической алчбы глаза хозяина. Под гнетом всеобъемлющего ужаса будущей жизни кротко плакала и леденела...

Вертфасту важно было её вернуть... А там можно посмотреть, как поступить дальше. Что с ней делать, уже пойманной, он решит по усмотрению своему.

Боярин остнем торчал на главной площади возле Полянских ворот. Рядом с ним — воевода, ставленник смуты. Шустрые людишки сновали с докладами и сообщениями. О том, что Ргея с её похитителем уже покинули город, Вертфаст и думать не желал. Он терпеливо ждал, когда в подвластном ему хозяйстве клочка-уголочка не останется необшаренного. В пекле и дым сгорает без остатка — всё в Ас-граде должно урядиться по его воле, и всякой мелочи после неизбежной поимки беглецов предстоит подчиниться его власти...

По складочному месту шныряли уже давно. На мукосее громыхали жестяными воронками, дощатыми коробами. Работники, кому положено было по службе и делу находиться здесь, заприметив обыск, считали для себя более безопасным покорно переждать на улице и не мешать. Дружинники, упарившиеся от всевозможных перестановок, разгребаний, разборов, присаживались на корточки, в минуту тишины бдели всякий шорох, скрип, дуновение ветерка на верехе.

Ратник со шлемом в руке, ползая на коленках, высматривал меж поддонов и грохотов. Не обнаружив ничего, от досады неизвестно на кого ругнулся, потряс весь решетчатый штабель, не надеясь ни на что, прислушался. Возле стены почудилось тихое шарканье. Отступив от непролазных рядов, через частокол коих проползёт разве что змея, ратник отыскал сбоку небольшую лазейку — там ходик. Призывный клич разнёсся по сумрачным помещениям обширного строения и аукнулся со второго этажа. Обнадеженные кмети стянулись к бдительному бирючу. Тот, не зная, куда пристроить шлем, топтался возле лаза.

Ещё разок сверху осмотрев завал, бравые дружинники, шутя и приговаривая, подтолкнули вперёд низкорослого, ушлого паренька, потом, кряхтя, полезли и сами. Переспрашивали друг друга, кто и что видит, назад кричали, чтобы оставшиеся оцепили всё большущее нагромождение.

Окружив завал, дружинники следили за внутренними лабиринтами. Оттуда слышалась брань — мешала ратникам собственная неповоротливость, обилие щекотливой пыли, расстраивала безлюдная пустота и безуспешные усилия. Вылезшие трое, отыскав сносно освещённое место, обратились к находкам четвёртого лазутчика. Тот хвастал серебряной драхмой, но больше внимания привлекла чёрная, с обшарпанной лакировкой аграфа...

— Они здесь! — торжественно рыкнул Вертфаст, в кулаке возле лица сжимая вожделенную брошь. — Что ещё? Искать! — глядя куда-то себе подмышку, рявкнул он.

Беглецы, с ужасом слушая приближающиеся задорные голоса ловцов, поняв, что очень скоро усердные дружинники сунутся и к ним, стали выбираться из убежища. Искатели обложили их отовсюду, и всё равно Сарос и Ргея поползли из завала, не тщась особыми надеждами на спасение.

Один досужий кметь старался больше всех — сейчас он ходил прямо над их головами. На счастье он не прекращал разговаривать с приятелями и шорох снизу, издаваемый полами длинной накидки Ргеи при их соприкосновении с песком и камешками, мог и не услышать.

Гот с обнажённым мечом близился к открытому месту, готовый к столкновению. Но, выбравшись, Сарос и Ргея поняли, что искатели в сей миг все отошли куда-то в противоположный конец, откуда их голосов и слышно не было. Туда друзьям кричал досужий кметь, ему отвечали, он обижался и оговаривался ещё злее и громче... Беглецы встали в полный рост и вышли из здания — временного пристанища, где всю осень от снующих людей не было проходу.

Счастливый случай! Будто провидение богов отвело на этот раз лапы поимщиков, и преследуемая парочка, склонив лица, удалилась в полный народа переулок. Спокойствие и неспешная ходьба двух вполне обычных людей мало у кого вызвали подозрение. Кто-то, слышавший разговоры об укрывающихся мужчине и женщине, был готов указать на них, но на него шикнули, и он осёкся. Вовсе не потому, что не хотел помочь дружинникам — просто лица мужчины и женщины были благородны и красивы, волосы белы, одежды богаты: таких не ловят, такие не проказничают...

Но идти беднягам было некуда. Задержись они хоть немного времени на улице, и их узнают ловцы и схватят...

Дома вокруг стояли солидные, говоря о достатке владельцев. Людишки тут хорошо информированы о последних новостях... Всё равно Ргея, пошатываясь от страха и усталости, потянула Сароса к подъезду одного из строений.

Риск? Несомненно... Но выбора не оставалось.

Покинув увлечённую своими заботами толпу, Ргея и Сарос вошли в калитку, размеренно, будто гости какие, пересекли реденький палисадник, открыли скрипучую входную дверь. Подросток, встретивший незнакомцев, вызвал мать. Та долго всматривалась в них, потом со строгостью спросила:

— Кто вы? — И сообразила: они! — те, кого ищут!

Сарос вернулся к только что затворенной двери, замер, будто ожидая по горячим следам погоню. Ргея поклонилась и обратила к женщине холодное лицо — умолять и заискивать ей уже осточертело.

— Спасите. Нас ищет полгорода, — проговорила она.

— Дык, почему же к нам-то? Боги, боги! Шли бы к кому-то ещё! — голос хозяйки клокотал досадой. Позади неё, не торопясь выходить, выглядывал из-за угла, щурясь, полный мужичок.

— Идите, идите на улицу — беду нам в дом не несите! Вы нас не видели, а мы вас! — нерешительно пропыхтел он.

— Нас обязательно убьют, если обнаружат, — сказала Ргея просто и незатейливо. — Нам бы до темна — ночью облавы не так лихи.

— Куда пострел наш запропастился? — спросил у жены мужичок, боясь, что неугомонный сынок уже всем на улице растрепал о двух беглецах.

— Я здесь сижу, — из полумрака уголка для обуви отозвался тот самый пострел.

— А ну, кшыть наверх! Мы дядю с тётей провожаем, да! — чуть выступил из-за угла папаша.

Ргея, сложив руки перед животом, упорно смотрела на хозяйку. Сарос встал при дверях вполоборота и в сём положении вовсе не выглядел так грозно, как обычно. Он на шаг отступил от двери, осмотрел всё вокруг и опять в ожидании уставился на порог, всё думая — вот-вот кто-нибудь нагрянет.

— На улице поищут да и перестанут. Уже, небось, все и разошлись по домам. Ступайте — горе нам от вас будет! — причитал хозяин, ревностно следя за тем, как задом наперёд сынишка уходит в комнату наверху. Оттуда доносился плач грудного ребёнка. Кормящая мамка вышла посмотреть, увидела приличных людей и, посчитав своё дело маленьким, вернулась к дитю.

— Уже были у нас... Чего вас ищут-то? — примешивая к любопытству проникновенное сострадание, вопросила хозяйка у не рядовых с виду пришельцев.

— Вертфаст меня мучит, а он, — Ргея кивнула на Сароса, — спасает. Нам нужно из города выйти.

Мужичок при упоминании имени боярина замялся, крякнул, потом, согнув крепкие ручищи, заявил:

— Вертфаст — человек толковый и мудрый. И нам достанется, а и вы не спасётесь — у него хватка! Со знанием всё делает... Уходите и про нас, людей бедных, молчите. А мы про вас... К нам сейчас должны прийти... Идите...

— Скажите куда — и мы уйдём, — после непродолжительного молчания решительно и очень, очень тихо ответила Ргея.

— Я их в сарайчике устрою. Коль найдут, скажем, что они в него с улицы влезли... Там городьба низко. И ход есть... А? — осторожно спросила у мужа поддавшаяся приливу сострадания женщина.

— Ну, ну! Пошёл, пошёл вон, кшыть! — раздражённо, а за одно и показывая власть, вскричал на своего сорванца мужичок. — Не знаю, не знаю... Уходите, уходите! — И сам, невероятно волнуясь и переживая, убрался в другую комнату.

— Пойдёмте, — рукой направила беглецов женщина. — Вот пыльник... Бери её на руки — я на вас наброшу... Ищут двоих — бабу и мужика, а так — не пойми что...

Как сказала, так и сделали: Ргея была подхвачена в охапку и вместе с Саросом укрыта накидкой... Кого там повела Ушана к сараю — с дороги понять нельзя было. Да и не смотрел никто.

— Сходите в дом Вертфаста, скажите всё бабке Кламении — жене его, но только ей одной! Она может нам помочь... Я думаю... Сходите?

— Ох, не знаю, — чуть не заплакала женщина, уже жалея о своей слабости.

— Сходите? Как не хочется помирать... в ярме жить! — Глаза молодицы заблестели в темноте ветхой, насквозь дырявой постройки.

— Как зовут?

— Ргея.

— Бабку ту как величать, к которой идти надо?

— Кламения. Баба Кламения... Но только ей одной!

— Тьфу, случай! Схожу... Сидите как мыши, а коли что — бегите. Про всё помалкивайте.

Сарос на них смотрел с высоты своего роста и жалел обеих. «Хорошие они», — думал он.

Когда дверь закрылась, он вдруг почувствовал, что всё это как бы не с ним происходит. Так долго он не скрывался никогда. Он спасает Ргею, прячется с нею... В этой роли ему быть не доводилось... Он вытянул меч и с силой саданул им по лежавшему на пыльном свету чурбаку. От чурбака с треском отлетела четверть и стукнулась в стену.

— Тише ты! — на греческом упрекнула Ргея. Вытянула и отбросила в сторонку трухлявую деревяшку и, сопя носиком, запрокинулась на развал поленицы, закрыла глаза, пождала губы.

Озлилась на всех и всё! Сильный озноб внезапно охватил её, ей сделалось невыносимо мерзко от самой себя. Всё внутри неё казалось гадким и скверным. Уныние, от которого не суждено больше никогда избавиться (так думала Ргея), и тёмный дровяной сарай, и ничего не понимающий человек рядом, и поимка их, коя всего-навсего лишь отсрочена, лишь подтверждали её мучительное представление о будущности.

Сарос молчал, спокойно смотрел в щель на дорогу, к Ргее старался не поворачиваться. Его лицо можно было увидеть только когда он переходил к другим щёлкам. Ргея тогда бросала взгляд на него. Можно было подумать, что ему нет никакой разницы, что произойдёт далее. Ргею немного успокаивало полное отсутствие страха на его лице. Да, он выглядел растрёпанным, озабоченным и осунувшимся, он ни сном, ни духом не ведал, о чём говорилось только что в доме, чего просила у Ушаны Ргея... Беду приносит — высказалась здешняя хозяйка... Нет — просто он готов к последней схватке, к смерти, к счастливому излиянию ярости, кое встретишь лишь у дикарей!.. Немилость Сароса немного умалилась. Тонкие его губы под длинным носом выдавали напряжение ума и воли, разлёт бровей — непоколебимость, присущую избранным... Ргее захотелось коснуться его руки, сжать её, укусить, погладить, прижаться к ней, почувствовать через её тепло загадку сего человека.

От чуткого внимания гота не утаилась мимолётная оттепель девы.

— О чём ты её просила?

— Она пойдёт к жене Вертфаста. Кламения поможет нам... Если пожелает...

Последнюю фразу Сарос не расслышал, но даже если бы и внял ей, то, верно, не понял бы её глубины.

— Чем же нам поможет жена Вертфаста? — прерывисто спросил он, снова взор устремив в прореху.

Ргею встревожил его вопрос. Она не знала, чем может помочь униженная мужем женщина, не знала, в обиде ли Кламения на неё — подневольную.

— А ты, если случится, десятерых сможешь победить?

— Нет. Устану... — искренне признался гот. — Я уверен — про нас пошли доносить. Уйдём?

— Нет, — не согласилась Ргея. — Не могу понять, а вы наш язык почему понимаете? Вы другие халаны?

Одни тяжкие думы Ргеи сменились другими. Ей вдруг захотелось выяснить, отчего иные люди знают язык здешнего степного народа — лишь картавят немного, словечки приплетают...

— Мы всегда им помогаем, а они обманывают. Халаны нам — как глупые, плаксивые братья. Несчастные они... И радуются много, да невесело.

Ргею его объяснение заинтересовало. Стараясь не повышать голос, прошушукала следующий вопрос — с гораздо лучшим настроением. Лик её просиял.

— А вы, стало быть, умные?

— Выходит так...

Прозрачный взгляд Сароса мельком скользнул по лицу Ргеи. Она, поражённая столь откровенным бахвальством, протестующе выдохнула, но, переполненная сомнениями, от выводов многозначительно отказалась — лишь усмехнулась. На лице её было написано: «Если и ты умный тоже, то найди способ выбраться из города!»

— Надо или убить Вертфаста с помощниками его, или прятаться до поры — только ни у кого помощи не испрашивая, — заключил разговор догадливый гот.

Ушана, всё решив по дороге от сарая к дому, не долго думая, накинула на себя черно-синий плат и отправилась к Кламении. Муж Ушаны — человечишка мудрейший, осмотрительный и осторожный, чтобы обезопасить себя от риска, опекая безмятежный ток жизни своей семьи, вслед за супругой чёрным ходом выскочил из дому и поспешил на главную площадь. Там он самолично рано утром видел Вертфаста, ярившегося по причине неудачно складывавшейся ловли. Бежал, торопился опередить неведомо куда сорвавшуюся жену.

— Вот ведь глупая! — под собственные ноги бубнил расторопный горожанин, крепкими ручищами поддерживая прыгавшие бока. — Не было лиха — примани его, шустрого! — продолжал ругать он жену, и это помогало ему нестись достаточно прытко, пугая курей и славных обывателей — гокавших и свистевших ему вослед. — Скажу — и пускай тоже бегут быстрей! Окружают, ловят!.. Ах, не ушли бы — Вертфаст осерчает... Моя б не спешила — я бы обернулся. Не спеши, не спеши, милая! — внушал он супруге на расстоянии.

Вертфаст от всех, несущих безутешные вести, отмахивался, наперёд угадывал, кто и с чем подходит, и ругался загодя. В общем, ругал всех и отмахивался от всех сторон.

Законопослушный горожанин добежал до площади, заприметил боярина — хорошего человека, хотел было крикнуть ему наиважнейшее... Но от бега — а расстояние до площади почтительное — на финише не мог выдавить внятного словца. Даже стоять и хватать ртом воздух ему было трудно. Едва не валясь с ног, мужик, храпя и хромая, попёр на площадь. Выдавил из последних сил:

— Вертфаст, а-а! Вертфаст, а-а!..

Его заметили, на него указали. Боярин мельком взглянул и всё понял. Забыв о ранге, схватив в руку меховую тиару-папаху, побег долгожданному информатору навстречу.

— У меня там... в сарае... — пропищал усердный горожанин, повисая на руке отца города.

— Где же, где, дружок?

— У меня! — выпрямился и отчётливо ахнул признание мужичок.

— Давай, давай веди! Давай же, ну!.. Кто там — все со мной!

— Только не спугнуть — мужик ражий...

— А девка с ним?

— И девка, и девка! — пришёл в себя доносчик, но идти не мог: качался, грузным телом вис на плече владыки. Тот, конечно же, терпел, но ощутимо подпихивал под ребро. Однако его тычки не могли заставить тушу двигаться достаточно быстро.

— Где твой дом? — отстранился, наконец, Вертфаст, суровея.

— По той дорожке... с конём на охлупе.

Объяснение никого не удовлетворило.

— Беги, чёрт, веди, свиное мясо, а не то — зарублю! Так, так, молодец — одарю, озолочу, награжу, помилую!..

И мужичок побежал, побежал, чутко воспринимая настроения Вертфаста, старался держаться чуть впереди него, демонстрируя преданность...

— Мальчик к нам крадётся. Что ему? — сообщил Сарос.

Ргея подскочила и прильнула к дырочке, конечно, тоже не зная, чего надумал малец. А тот встал возле двери и, посматривая на улицу, прижав губы к зазору, пробубнил что-то непонятное. Сарос отпер дверь и сверху глянул на человечка — у того при испуганных глазищах рот растянулся в дураковатый ощер.

— Ну? — прошипел мужичина.

— Войди же, мальчик, — Ргея за руку втянула в сарай онемевшего некстати сорванца. — Говори, что там?

— Сейчас за вами солдаты придут.

— ???

— Папка ушёл... Он скажет про вас. Бегите! — последнее словцо малец пропищал неожиданно громко.

— Тсс, не ори... Сарос, надо бежать — нас продал хозяин!

Сарос пропустил Ргею вперёд, с благодарностью глянул на паренька и, запахнув полы корзна, пошёл по двору за дом.

— Эй, вы! В наш дом! Спрячетесь там!

Ргея обернулась. Сарос натолкнулся на неё, сгрёб в объятия, не давая ни секунды на промедление.

— Стой же! Малыш предлагает пойти с ним в дом... Сейчас здесь будет всё городское войско!.. — Ргея упрямо вырывалась из лап великана. — Нас обнаружат!.. Пойдём за ним... Что ты говоришь, мальчик? — решила она убедиться в намерениях спасителя.

— У нас много комнат, и подвал есть... — оживился мальчишка. Для него всё представлялось игрой — как в прятки или в разбойников. Он, конечно, и не догадывался, чего может стоить это неожиданное новое приключение.

— У них уже был обыск. При удаче нашей — в дом они не сунутся!.. — уговаривала Ргея своего заступника. — Веди, мы с тобой в одной стенке! Спрячь нас и молчи! — обратилась она к мальчику.

Маячившие довольно долго на углу дома беглецы бросились в помещение. Входную дверь затворили неплотно: Сарос смотрел, нет ли праздных любопытствующих на улице?..

Там кто-то шёл, спешил, разговаривал. Касательно пристрастных доглядов — таких он не узрел.

— Что там? — тревожно вскинулась на него Ргея.

— Ага... Вертфаст бежит... И воины... Много...

— Скорей же, милый — мальчик нас зовёт!

Чувствующий себя настоящим предводителем мальчуган повёл свою команду к дверце под лестницей. Там находилась кладовая — полки, полки, короба, скатки, связки.

— Здесь? — заговорщицки спросила Ргея.

— Вон там проход... — указал главарь.

— Фу — дёготь!.. А ещё укром есть?

— Вон там — щит: вжик — и на улице! — нашёл новое место смышлёный сорванец.

Спотыкаясь, прошли в схрон и залегли меж тюков пеньки и льна.

— Так, ты теперь иди. Если не проболтаешься — мы их переиграем! Не боишься?

— Не, не! — неохотно покидал их мальчишка, тоже желавший ради игры затаиться в засаде.

— Иди, иди же!..

За захлопнувшейся дверью было слышно, как кто-то принялся его ругать или спрашивать — не разобрать... Но в кладовую никто не вошёл. Ргея и Сарос не дышали.

Тем временем, никого не обнаружив в заветной развалюхе, обескураженный Вертфаст плюнул на дрова, выругался и, подлетев к обманщику, сунул ему звонкую тычину в лицо.

— И где ж они, сын потешника, насмешник над боярством?!

— Были... Да нет теперь.

— А были ли? — с трудом переводил дух Вертфаст.

— Что ж я, дурень? Им сказал — прячьтесь, а сам бегом к вам.

С округи подтягивались дружинники — близлежащие дома заранее были окружены большим кольцом, чтобы никто не улизнул от облавы. Добрых вестей Вертфасту не принесли — никого не словили, никто никого не видел...

— Так... И где же они?

— Я не знаю, — мямлил мужичок, держась за подбитый глаз.

— Ох, уморил ты со своей забавой! — упёр руки в колени боярин. — Думай-подумай, куда им деться то?

— Так вон — пошли туда-сюда...

— Нет там никого — проверили уже.

— Они, верно, сразу и ушли. Они беглые — не верят никому... — рассуждал владелец сарайчика, враг Вертфаста и иже с ним всего честного люда.

— Ладно, верю, ротозей... — Вертфаст не собирался гасить ловчий порыв дружины. — Ищите дальше! Богатая награда ждёт нашедшего — очень богатая! Кто сыщет и приведёт — дом свой отдам! Себе новый отстрою... Кшыть, кшыть! Доставьте татей к ногам моим!

Вертфаст с пятью воинами повёл мужичка в его дом — кваску попить, отдохнуть, может и чего высмотреть у непростительно провинившегося.

— У тебя уже были?

— Были, были. На заре... — сутулился за боярской спиной хозяин.

— Что ты к нему пристаёшь?! Пошла, балда, наверх! — этим окриком на мамку малого ребятёнка мужичок возвратил себе ощущение владетеля. Разобравшись с бабой, представил гостям сынишку постарше.

Но гости на мальца и не взглянули — прошли к столу, расселись по чину, озирая обстановку жилища. Кто смотрел на дебелую кормилицу, которой, несмотря на хозяйский приказ, не терпелось потоптаться и полюбопытствовать, кто водил ногтем по столу, оценивая его добротность, кто зарился на убранство, годами приобретавшееся, кто ждал выхода хозяйки — её досель видно не было. Мужичок и сам недоумевал: куда запропастилась?..

— Без хозяйки живёшь?

— Нет, муже, была утром хозяйка, была, — вспомнил один из дружинников.

— И где же?.. Распустил, клуня! У тебя что ж, всегда всё наперекосяк? — полюбопытствовал Вертфаст, когда на столе усилиями недотёпы появилась братина с шипящим холодным напитком. Мужичок что-то мямлил. Боярин приоткрыл жестяную крышку и нюхнул винохлебный аромат.

— На сухариках... Солода — совсем чуть... Засыпается после него хорошо! — макал корец в пузатый сосуд потный барышник, потом наполнил чары.

Вдруг вошли его жена с бабой Кламенией. С открытыми ртами они остановились и в унисон выдавили: «А-а!..»

Первой опомнилась Кламения. Убедившись, что один из мужчин — её собственный суженый, выплыла из темноты прихожей, хлопая оплывшими веками и натужно соображая по поводу предстоящего разговора. Невдомёк лишь было боярыне: где же Ргея с ейным диким главарём?..

— А ты чего сюда пожаловала, а? — колыхнулась борода Вертфаста. Он вопросительно пялился на жену, потом перевёл взгляд на остолбеневшую хозяйку этого дома, потом зыркнул на хозяина. — Ты это чего же? Знаешься с ними? Отчего я до сей поры не ведал о знакомстве вашем? — приступил к жене боярин, чуя близкую разгадку. Надо было лишь навалиться...

Да, ситуация складывалась странная... Сбитый с толку боярин вообще-то как раз меньше всего хотел тут видеть жену. Разрушительница!.. Для него она была единственной закавыкой, способной в одиночку нещадно порушить его положение безграничного теперь властителя города: Кламения знавала его всякого... У Вертфаста заскребло в грудине.

Ушана с боярыней поначалу сообразили так: схватили, увели только что, а теперь разбираются с обстоятельствами... Ушана твёрдо была убеждена: большая беда пришла к ней в дом!..

Её муженёк, привставший над лавкой и замерший в неловкой позе, всё, наконец, понял: баба сбегала за женой Вертфаста, чтобы та помогла куда-то пристроить беглецов. Ведь и боярин, и жена его, и девка красивая — звенья одной запутанной цепочки... Теперь ему, человеку маленькому, требовалось как-то предотвратить гнев знатного мужа Ас-града, доказать отсутствие преступных связей его семьи с врагами-неприятелями Вертфаста. Для начала надо было как-то намекнуть бабам о настоящем положении дел.

— Спасибо, что не побрезговали якшаньем с такими жалкими людишками, как мы! — прямо из-за стола попытался поклониться Кламении пузан. Та, разом смекнув в нелепом обращении мутный смысл, без раздумий выдала:

— То стоить для вас будет дороже!.. В городе все как сбесились часом — никто на меня и не внимает!.. — Кламения перевела шальные глазищи на Вертфаста. — Ну, и кто всё сие удумал? У кого под хвостом солью натёрто?! — Она постепенно раскалялась. — Чего же это за жизнь, бес?! И в доме всё попутал, и город придушил, и житья-покою уж ни у кого от тебя нет!!

Вертфаст прыснул в бороду от этих лишённых уважения и наполненных бредовой бабской логикой слов, неловко дёрнулся, покраснел — насколько позволило увядшее чело. Под взоры подчинённых выбрался из-за стола, хмыкая, направился к распоясавшейся жёнушке... Чёрт бы её побрал! — Ругать при людях не станешь: она не смолчит, наплетёт в горячке с три короба — расхлёбывай потом...

«Дура! Ужас всей моей жизни!» — такие словеса крутились на устах боярина, когда шёл он к развернувшей огромные грудь и живот жене.

— Чего кричать-то? — взамен миролюбиво произнёс он, поправляя всклокоченную бороду. — Мало ль татей мы и ранее лавливали — не впервой сие!

— Один ты живёшь, а больше никто! Все дома-дворы разбередил — людям в глаза смотреть стыдно! Выйти из дому боюсь!.. Благодарствую, устроил мне судьбину! Тебе, чёрт, до кончины признательна за то! — Кламения отвела руку в сторону и чуть не до колен поклонилась муженьку.

— Всё — пошли! — неуверенно скомандовал Вертфаст непонятно кому.

— Куда пошли?! Домой иди, и отворяй город прытче! — пыхтела, разгибаясь, Кламения. Вертфаст, глянув на отступившую в сторону Ушану, ответил жене:

— Не твоего ума дело — города заботы...

Кламения готова была со всеми уточнениями и иллюстрациями довести до слушателей, о чьих заботах речь идёт и об ком печётся старый козёл.

— Не бушуй, иди-ка домой... — мягко опередил бабий выплеск боярин.

— Сам иди, куда хошь, а я с людьми занимаюся!.. Да с воротами там реши! Народ мутный уже — башку тебе снесут не то, глупому!

Вертфаст сверкнул глазищами, прямо перед собой рявкнул в пустоту и вывалился из дважды теперь окаянного дома. Вот тут он и вспомнил дружков заморских: умеют расставить, кого куда... Нагнавшим его дружинникам пожаловался:

— Бабье племя...

Когда вышли за городьбу, одному из сопровождавших шепнул:

— Останься. Выясни, что они тут замыслили. Посмотри, куда пойдёт моя тетеря.

Гридень-соглядатай спрятался за частоколом соседнего забора.

Город по-прежнему оставался на замке. Народ, пошатавшись у ворот, расходился по домам, откладывая срочные дела на потом. Жалели о погожих, тёплых денёчках, пролетавших впустую. Степь зеленела, просыхали бугры, половодье к северу от города давно сошло, позволяя людям подступиться к их наделам. Малых селений вокруг почти не было. Те, кто всё же отважился жить на одиноких хуторках, шустро работали, далеко обойдя городских...

Вертфаст чуял, что всё время бродит возле Ргеи... Не раз доставал и теребил аграфу, принадлежавшую ей. В лицах молодых женщин и девушек высматривал свою хрупкую и послушную чаровницу и, не находя сходства, ощущал, как щемит приручённое к ней сердце. Отступиться от поисков он уже не мог: желал вновь и вновь видеть её рядом с собой!.. К тому ж слишком много людей наблюдали за его охотой — для утверждения своего надлежало теперь только побеждать...

Уставший и разбитый, он пешком доплёлся до Полянских ворот и велел их открыть. Бдительным караульщикам разрешил выпускать из града только лиц мужского пола. Сам встал на помосте, облокотившись на меч, смотрел зорче всех. Велел подвести коня и воссел на него, показывая тем, что состояние города близко к боевому. Фигура знатного всадника, правда, никак не подействовала на толпу: мужики шли и мычали недовольно, прося выпустить хоть дочурок малых; бабы злобно выкрикивали в адрес дружины непотребные словечки.

Когда человеческий поток схлынул, Вертфаст крикнул запереть ворота. Утихомиривая не поспевших, оповестил, что теперь откроет морские ворота... К рыболовецким ватагам и артелям плотников поспешили присоединиться все иные отходники.

— Тошно ото всего! — призналась Кламения, усаживаясь на край скамьи.

Ушана с превеликой укоризной пялилась на благоверного. Тому ничего не оставалось, как буркнуть нечто невразумительное и постараться спешно удалиться. Он более не ощущал желания кого-нибудь приструнить.

— Ты куда? Иди сюда и объясни, откуда они и главное-то, почему они все опять нагрянули? — остановила мужа Ушана, извинительно косясь на сопевшую, грузную гостью. Боярыня, после сиюминутных горьких раздумий о несообразностях жизни своей, вспомнила про Ргею.

— Слава красну солнышку да месяцу ясному, что не пойманы пока страстотерпцы!.. Ан, изловят бесы? — навалилась на стол баба Кламения. По движению тела и лица женщины нетрудно было догадаться, что вовсе не так стара баба боярская — тусклый лик да полнота застили её настоящую суть.

— Радмир, ну-ка сюда пойди! — ласково позвала мать.

Напрягшийся малец явился на зов.

— Куда пошли те люди из сарая?

— Когда тятька убёг, я им сказал, чтобы ушли.

Обе женщины затаили дыхание, обратили взоры на опростоволосившегося тятьку, потом переглянулись между собой и захохотали. Сначала беззвучно колыхали телесами, после пищали издевательски, в довершение загоготали чуть не навзрыд. Юному Радмиру тоже сделалось смешно, детское лицо осветила беззаботная радость.

— Они спрятались. Здесь они. Позвать?

Женщины с перекошенными физиономиями заткнулись — будто дерева остолбенели перед майской грозой. Хозяин фыркнул и присел, наконец.

— Звать, нет?

— Гм... Зови. Скажи: Кламения кличет.

Три пары глаз, считая и тот, что наполовину закрыло синюшным кровоподтёком, уставились на паренька, как на диво дивное.

Оно на тоненьких ножках скакнуло под лестницу, продолжая лыбиться и не смекая, в чём, собственно, дело. Позвал своих новых товарищей, не получив ответа, насторожился. Робко повторил призыв ещё и ещё раз — тишина. Пройти к их укрытию чего-то было боязно.

— Их нет.

— Врёшь ты всё, баламут. Сынок, сказывай: соврал иль нет?

— Не, там они были. Сам прятал.

— А где же то место?

— В пакле — там. Вьюхи они развалили.

— Кламения, держи лучинку, посвети мне... Где же? Нет никого!

— Тут легли они, а я их закрыл.

— A-а! Щиток на улицу открыт — в него выскочили. Ушли, ушли, баба Кламения, — всплеснула руками Ушана.

— Эх, куда же они, олухи!

— Мы здесь. Щиток нароком отворили. Отсюда ведь не разобрать, кто там в горнице... — раздался голос Ргеи.

— Ба! Голубчики, выбирайтесь! Помочь, нет?

— Ох, баба Кламения, спаси, что ли, нас.

— Ах, ах! Мой-то, как собака, шастает везде!.. Спрятать вас где-то?

Ргея осторожно поставила ножку на скобу, вбитую в стену, спрыгнула вниз и попала в мягкие объятия Кламении.

— Ой, матрёшка горемычная! — пожалела беглянку боярыня, прижимая растрёпанную голову девки к своему плечу.

— Прости.

— Тебя не виню — блудил бы с другой, ан и с двумя... Спасу. Помогай своему — отощал, с ног валится, спрыгнул — чуть не упал... Ушана, накорми их, что ль! Да спрячь покамест.

— Да-а, с моим — спрячешь!.. Батюшки, где он ужо?!

— Да тут я!.. Где... Тут я — на-ка, смотри.

— Чего смотреть? Не смотря знаю!

— Чего знаешь?

— Тьфу на тебя!.. — мужу, а потом гостям: — Покормлю, но уйти от нас вам надо — моим-то невсутерпь...

— Что кудахчешь, дура? Пусть будут. Хоть до ночи — боле нельзя. Саму ж тебя к метле привяжут — и в море-окиян! А дети?.. Невсутерпь...

— Ты, а не я кудахтать взялся! Иди-ка наверх и блюди всё!.. Доченька, только до ночи у нас можно, не обессудь. Сынок, только до ночи... Немой, что ли? Сыно-ок?!

— Немчура он. Балабанит — как трезкозуб... А парень то, видать, неплохой! Сарос, что ль? — поворачиваясь к готу, поясняла хозяйке боярыня.

— Сарос... Кламения? — отчётливо произнёс мужичина.

— Да, да, сынок, Кламения я... Что ж мы? Веди, Ушана, нас к столу, что ли — ослушников кормить.

— Открыли бы ворота — мы как-то и убежали бы... — сидя за столом, раздумывала Ргея.

— Ворота он запер... Надолго ли?

— На телеге бы... Али под телегой?

— Нет, покуда заперт город — прятаться надо.

— А куда дальше-то собрались?

— У Сароса армия на Танаисе. У Лехрафса.

— А там-то, голубушка, куда ты? При войске, что ли, жить будешь?.. Постой, милая, а не носишь ли ты — веки вон от глаз отвисли? Да и бледная какая...

— Тише, тише, баба Кламения! Не оглашай!

— Молчу — жених-то видный... Не его, что ль? А когда прознает он? Ой!

— Будь что будет! Всё перемешалось в голове моей... Тут мне нет житья боле! — спрятала глаза Ргея.

— Ладно, ладно, не пекись о содеянном... Поди, от моего ухаря отяжелела?.. — Кламения закрыла лицо кулаками, из-под них таращась на девку. — Ай, бес! Зенки бы ему выцарапать!.. О-о, горе! Всю жизнь он вот так, козёл!

— Баба Кламения, плюнь ты на него, — робко попыталась успокоить Ргея.

— Не плюнь! Дождался он, плут! Терпела я, теперь — сделаю...

— Не бери грех на душу, — сунулась-таки с советом многого не понимавшая Ушана.

— Возьму! Так сделаю, чтоб он перетерпеть мог. Котом жил — а нынче мышка ему сотворит непотребное!.. — Кламения глянула на Сароса. Тот ел, ни на кого глаз не поднимая. — А у них что там за сторона?

— Я не знаю, — ответила Ргея.

— Спроси его, а после нам и растолкуешь. Надобно и мужичка послушать — да, Ушана? Он троих одним махом уложил замертво!

— Ба?! — Ушана не поверила разгорячившейся бабе.

Ргея принялась тихо выспрашивать вкушавшего гота:

— Сарос, а у твоего народа где сторона? Как вы там живёте? Расскажи, пожалуй, просят все.

— Очень большая страна: леса, реки, звери.

— Непонятно им — скажи больше.

— Собираемся и ходим воевать... Когда дома, рыбу ловим, зверя бьём, к лесным людям наведываемся — берём от них жён, к себе селим.

— Много ль городов?

— Зачем нам города? По ним зверь не ходит и рыба не плавает. В большом городе холодно, а в маленьком — тепло.

— А насколько маленький? Как наш — или как тот, откуда ты прибежал меня спасать? — уточняла Ргея.

— Тут нет таких домов. Наши — в земле. Но тоже большие.

— Нехорошо, наверно, у вас... А богов каких почитаете?

— Предков... Предки — наши боги. И огонь — алый и чистый. А молния — мерцающий меч... Меч с копьём — самые главные боги нашей земли! Предки не разлучались с оружием — так и мы. Лучшие из нас для потомков станут богами, и быть им на обеих сторонах мира с оружием. Я не вру: все боги наши на полянах славы с оружием стоят — Бел, Церн, Кут, Рутевит, Радегаст, Сьва...

— Сьва — женщина? — переспросила Ргея.

— Молодица.

— И тоже с оружием?

Сарос улыбнулся, задержав на миг ложку, ответил:

— Нет, она без оружия... Женщины — плохие воины. Они даны для счастья, и потому женщина больше, чем воин. Она — мать! И в девочках, и в старухах — мать.

— А боги-то — всё больше мужчины! — разоблачительно укорила Ргея, подпирая рукой подбородок.

— Что вы там лепечете? Нам-то скажите хоть что! — не выдержала боярыня.

Сарос искренне посмеялся над словами Ргеи, потом поднял на неё глаза, делаясь серьёзным:

— Никто не властен над живым человеком. У него всегда есть две дороги. Наши первые предки — родоначальники — сами придумали свой подвиг, и встали за то во главе всех. Огонь — бесстрашный им отец, и мать, и судья. А враг — их учитель... У женщин другие боги, а мы — дети их. И предки наши — дети женщин.

Ргея, покраснев стыдливо, до баб довела слова сильного человека. И они раз и навсегда уверились в его исключительности. Вид богатырский и странность его посчитали знаком принадлежности гота к миру удивительного инакомыслия, к роду превосходному, царскому...

Перед уходом требовалось хоть немного поспать. Сароса и Ргею отвели в супружескую опочивальню. Они улеглись по краям широкой и высокой кровати. Женщины, омыв ноги их, заботливо клонили головы беглецов к подушкам. Бедолаги даже не переглянулись — так устали!

Ргея пожаловалась на муть внутри, попросила квасу. Квас показался ей пресным. Внимательный хозяин поднёс яблочного уксуса. Ргея подкислилась и уснула, преисполненная тревог и дум.

Никто боле не сомневался, что надо до конца помочь страждущим. Сидели тихонечко на скамеечке, слушали сап почивавших, думали об одном и том же. Пришедший Радмир умостился на коленке мамы, через решетчатую спинку кровати сначала разглядывал выбеленное сном лицо чудовища Сароса, потом, хлопая ресницами и зардев, — губы и носик красавицы гостьи.

— Пошла бы, взбунтовала народ, жалуясь да показывая... Только дом пожгут... Девок обидят... — шептала Кламения, разглаживая на себе подол.

— Неужто спасу нет? Ан, мужички бы мои подмогли... В беде-то такой, чай, все не звери!.. Сынуля мой, умница! Никому ничего не скажет, да? Мать с отцом пожалеет... — Ушана гладила вихор на маковке сынишки. Она припомнила, что есть неподалёку хата брошенная — туда беглецов поселить, еду им сносить незаметно, а когда поутихнет шумиха, уйдут без приключений...

Сын и муж её переживали тоже: последний — что дом в опасности, первый — что друзьям-приятелям ничего сказать нельзя. Кламения знала спасительный выход, но как всё наперёд устроить, представляла с трудом. Хотя... Занятый в городе Вертфаст навряд ли сможет помешать — если действовать быстро и решительно...

Мясо в доме Вертфаста хранилось в глубинных погребах. Когда после первого ухода готского воинства в городе возникли перебои с продуктами, Вертфаст со товарищи, пользуясь своим положением, позаботились о том, чтобы прибрать остатки мяса к рукам.

Туши с той поры лежали в запасниках Вертфаста: подпортились от наступившего тепла, поосклизли... В погребах воцарился тошнотный дух, кой и наверх пробивался. Кухарки премного жаловались хозяйке и предостерегали от потребления того запаса...

Продать мясо в городе — невозможно: после ухода готов в степь поставки свеженины возобновились. Потребить самим тот прок — непременно разорвёт!.. Разве в дружину снести, иль собак за городом откормить...

Кламения, надеясь на Ушану с домочадцами, по прибытии в свой дом приказала дворовым освободить подвалы от вонючих туш. Вертфаст отсутствовал, когда будет — никому не докладывал. Посему-то в доме наступило безграничное главенство бабьего своеволия.

Кламения от души взялась за дело. Подчинив своему настрою всех, кто оказался под её рукой, стала подвигать хозяйство к чистоте и порядку. Чтоб никто из случайных зевак не уличил семейку градоначальника в прошлых злоумышлениях и не заподозрил в грядущих, парадные двери наглухо заперли.

За глухим забором, понукаемые криками правительницы, забегали, засуетились дворовые. В корытах мешался щёлок, вскрыли и короб с известью. Мужики с кольями шли в подземелье, выносили, ругаясь в воротники, тяжеленные и смердящие бычьи туши. Бабы с мётлами, скребками, тряпками, ведёрками спускались после них — мести, выскребать, вымывать.

Бекума и Рада стремглав помчались в кузню: две подводы стояли во дворе без ремонта — вот напасть при теперешней жгучей надобности!..

Западный ветерок относил вонь на сторону, потому запалили кучки с хворостом и разным мусором, кой вытаскивали из охваченного пылом уборки дома.

Кламения поспевала повсюду: и в погребах, и на дворе, и в дому звучал её командный глас. Сам Вертфаст, прибудь он ненароком в родные пенаты, не смог бы уже ничего изменить! Мебель передвигалась, углы наряжались, старьё выносилось... Дворня старалась от души.

Солнце, любовавшееся нашедшими себе применение людьми, раскраснелось и расплылось в полосках далёких облаков. Дочки ахали, прижав рученьки к грудкам, восхищались мамой.

— Сейчас мясо привезут свежее. Ходила днём — взяла дёшево.

— А старое куда?

— Собакам да шакалам на болота свезти надобно. По тёмному — чтоб люди не зарились. Догадаются не то, что старое, запасённое... вот.

— Правильно, правильно, молодец вы, мама!

— Всё, братишки-сестрички, отдыхать, отдыхать... Спаси вас боги! Стол там накрывают — ступайте, пируйте. Да песни пошибче голосите — пускай весело станется! Лето подступило, ах — тепло!

За беседою, за признанием завершённого дела нужным и важным прислуга поспешила в дом. Кламения хорошо отблагодарила кузнеца: дала деньгу, мешочек фиников для его детишек и спровадила. Дочкам наказала идти и глядеть за пиршеством — абы порядок все знали. С конюшенным осталась на дворе.

Старый слуга — давнишний помощник Вертфаста, сторож всех заповедных местечек боярина — был задушевно расспрошен о жизни, о положении детей, об их планах, про соображения о лошадках и о хозяйстве вообще. С ним открыли ворота и впустили подводу с двумя тушами, вложенными рёбрами одна в другую.

— Кто это — без бороды, да носищем водит хитро? — спрашивал Кламению внимательный слуга.

— Откуда я знаю! Сторговалась, главное, удачно, а подослали, верно, того, кто уж согласился везти... Носом-то водить ему есть отчего: от духа такого не только нос — кишки выворотит из нутра! — объяснила хозяйка. — Эй, ты не по всему городу плутал? — обратилась она к вознице. — У нас и без твоего вонького добра много!.. Ладно, ладно... — слова не дав вставить незнакомцу, опять обратилась к конюшенному: — Неси, да поскорее светоч зажжённый — осмотрим товар. Не обманули бы! Нынче все деляги!

Конюшенный развёл руками — дескать, и так видно добротное, да и понюхать можно. Но прекословить не стал: оглядываясь, потрусил за факелом.

— Твоя телега? — вопросила Кламения и получила от испуганного возницы утвердительный кивок. — Поди, милок, глянь... — подвела его к своему тарантасу. — Каждый год — а то и дважды! — у тележек моих передние колёса отваливаются. И у той, и у этой. Хрумк — и набок все! И сами кубарем!

— Это смотря где железку варили.

— Да ну?!

— Точно! Гм. Коли у грека в Бронной артели, то немудрено и три раза сменить. Прохвост он — без гнёта льёт. Там надо ведь и поглазеть, шелушки всякие повыбрать, да сжать... У меня брат делает — залюбуешься! И железа не жалеет.

— Ты ко мне и завтра приди — сговоримся, дружок, о других железках.

— Услужить вам завсегда рады! — поклонился радостно возница.

Туши озарились светом факела. Мясо оказалось не то чтоб очень, зато свежесть его не вызвала никаких сомнений — парило ещё!

— Пойду мужичков вызову, да кваску-морсу выпью. Вам вина вынесу... Кошек вон гоняйте пока. Кшыть, кшыть!

Сказано — сделано: свежий провиант снесён под землю; возница с конюхом присосались к кубышке с ягодным вином, первый второму начал доказывать, что брат его есть самый наилучший мастер, но по приказу усталой хозяйки спроважен был сонным собутыльником за ворота.

— У самого-то колесо скрежещет... — заметил конюшенный после.

— Иди, иди... Почивай, да огня нигде не жги, — ласково отослала опьяневшего слугу в свою каморку Кламения. Громко поблагодарила других помощников и послала в дом продолжать прерванный до поры ужин.

— Где же вы? Сейчас мужички выходить станут! Айда за мной, голубчики. Стемнеет совсем — и повезём...

Дом Спора уже заснул. Окна, смотревшие на улицу, были закрыты ставнями; выходившие в сад и во двор занавесили тонкой кисеей.

Спора разбудила жена и сообщила, что на ночь глядя Вертфаста супруга заявилась... Как не выйти?

— Что стряслось, Кламения?

— Проснись наперво... Проснулся, братец, иль нет?

— Говори же, не томи! — Спор разглядывал впотьмах унылое лицо нежданной посетительницы.

— Что ж говорить-то...

— Ну же, скажи, почто ж пришла?

Спор знал об отношениях в семье Вертфаста, об исключительных событиях последних дней. Знал и то, что Вертфаст сильно рассержен, — следовательно, мог натворить чего-нибудь, доведя Кламению до столь жуткого состояния: она задыхалась, пыталась говорить, но от напряжения сбивалась.

— Все ли живы, мать?

— Нет житья... Кто у нас живёт-то?

— Садись сюда и реки по порядку... Где хозяин?

— Хозяин? Да какой хозяин! Всё в доме встало! Не помогает — дак хоть не мешал бы, чёрт!

Спор более не перебивал, сидя рядышком.

— О-хо-хо... Мясо стухло! Вонь саднит — аж до улицы!.. Коли не выбросить, придётся подземелье засыпать навсегда да новое рядом рыть... Вытащить гниль вытащили, а куды деть? Ведь закрыта каждая калитка в городе! И козла моего нет! — Баба злобно насупилась. — Под его окном закопаю... Иль на дворе прямо сожгу!.. Подводы гружены — ан, не выпустят меня... А мясо то казать никому не можно — сам знаешь.

— Да, да... Наше-то ничего — лежит себе. Похолодней, что ли, у нас?

— А у нас где не надо — холодней, где не нужно — жарко. Жизнь... — Вздох бабы был тяжёл.

— От меня что хотела, мать?

— Что хотела? У приморских ворот шепни своё слово, да я и вывезу всё от глаз завидущих подальше.

— Может, с утра? Ах, да...

— Пошли. Не думай долго. Сам проверишь всё — я ить не хитрю.

— Иди-вези. Я к воротам сейчас приду, — внутренне негодуя на бабу, промолвил боярин. — Точно ли ничего у тебя... такого-то?

— Увидишь...

Кламения, спеша, ещё с улицы крикнула во двор, чтоб отправлялись. Две телеги с негодными тушами без промедления выкатились на мостовую.

— Тише, тише — не гони! — заметила боярыня первому вознице и грузчикам, восседавшим на его подводе. — Не грохочи, успеешь. Ночь большая, а поломаемся — на руках потащите!..

От растревоженного дома до ворот приморских недалеко: поворот, спуск, поворот... Из закоулка двое стражей с одним масляным светильником прибежали на шум неурочный — унюхали вонь, углядели боярыню, поняли всё и удалились к центру города...

Вертфаст, вечер проведя в бане, скакал домой. В окружении множества гридней болтался в седле, безвольно клоня голову то к одной стороне, то к другой. Много выпил... Давненько столь не нагружался! Банщик подавал и пиво, и вино, а несчастливому охотнику пожелалось накушаться горькой... Подъезжая к дому, мычал злобно. Свита только успевала смотреть, чтоб не свалился на бок обмякший боярин.

— Это что там за тра-та-та? — прислушался он к грохоту.

— Мало ль? Едем баиньки, свет-боярин.

Навстречу, рискуя попасть под копыта, бежал конюшенный.

— Барин, барин, Кламения мясо повезла! Как бы чего не удумала!

Вертфаст в серёдке процессии ничего не видел. Его и не беспокоили — лишь бы ехал. Старый конюх ругался на всадников и стремился на доклад к боярину. Вертфаст услышал-таки старого слугу, туго сообразил, что между ночным грохотом и Кламенией имеется некая связь. Дёрнулся, остервенел и вскричал сиплым фальцетом:

— Ну-ка, соколики, скачем ловить! Фьють! Вперёд! Ловить, а коли что — казнить на месте! Все вперёд... Один со мною будь — держи меня!..

Спор ждал возле ворот. Из темноты слышалось громыхание колёс, к которому примешивалась дробь звучных копыт. Боярин предупредил Воротников, что должно выпустить поезд, следующий из дома Вертфаста, но на всякий случай решил хотя бы поверхностно содержимое подвод осмотреть.

Верхом на коне, опередив всех, к Спору уверенно подъехала Кламения.

— Смотри поскорей да отпускай...

Спор скомандовал стражникам проверить поклажу, сам же, присев на нижний засов, ожидал.

— Спор, подвоха нет. Пропускай...

Действительно, дружинники и под телегами пошарили, и с мужичков шапки поснимали — ничего запретного.

— Ну и открывай, ребятушки...

Стражники убрали мечи, оправились, пошли отворять. Створки ворот на раскачавшихся в мягкой почве столбах полетели, распахиваясь, и, ударившись обо что-то, возвратились назад, вновь скрывая золотистое мерцание звёзд над тёмным морем. Стражи, стопорившие створы, услышали гром плотной копытной россыпи. Не было сомнений — к ним спешила кавалькада. Может быть, прорыв злоумышленников?.. Или ретивые служилые из своих?.. Кто сие ведает?

— Закрывай и готовься к бою! — скомандовал оторопевший Спор, схватил лошадь Кламении под уздцы и потянул в сторону.

— Стоять на местах! Слово Вертфаста! — прокричали передовые неизвестного отряда.

Ворота были заперты, подводы окружены, дружинники толпились, глазели, кого же они остановили. Спор с Кламенией — в руке узда — неспешно вышли к воякам, густо насыщавшим влажный воздух винными испарениями. Наехавшие молодцы, конечно же, все были знакомые — не раз видели их в городе.

Хотя у Спора возле сторожки на привязи стоял свой конь, боярин заставил одного из всадников освободить ему скакуна. Воссев верхом, Спор спросил, где Вертфаст. Хмельная братия отвечала, что Вертфаст едет следом.

Отрезвевший от многолюдного представления Вертфаст пытался разобраться, что здесь к чему. В деснице его хищно сверкал обнажённый меч. Спора он признал сразу — тот, как могло показаться, виновато выехал навстречу. Искажённым восприятием Вертфаст зрел могучего всадника на коне. Сморгнув и утерев слезинку с ресницы, он к своему величайшему изумлению признал собственную супругу. Встреча ошеломила боярина. Прежде чем высказаться, он поёрзал, огляделся по сторонам.

— Чтоб... Ты вроде не там... и не так... Ты ж спину коню... прогнёшь! Куда же ты взгромоздилась, дева-толк?! Спор, растолкуй задачку, — и зычно икнул.

Спор склонился к сотоварищу и как можно тише проговорил.

— Не буянь, не будь олухом.

— Олухом?!

— Мясо тухлое — то ещё... твоя баба нынче вывозит. Не шуми. Впрочем, разбирайся сам... — Конь Спора бочком почапал в сторонку.

— Вывозит? Никто никого не увозит! Беглых я ловлю! — вняв совету, много тише прогундел Вертфаст; красноречивым жестом недвусмысленно показал своим лихим сподвижникам начать разбираться с грузом. — Жена, езжай к мужу! — развалившись в седле, но не спуская орлиного взора с пошедших к тушам дружинников, вякнул он.

— Тебе надо — ты и езжай! Не наездился ещё по гулянкам да по пустым делам? О хозяйстве не радеешь, вредитель! Давай, мешай, препятствуй! Меня гони со двора, чтобы шлёнд праздных да на всё согласных навести! — зычно ответствовала Кламения, приняв позу истинно боярскую. Меж ней и им рядком стояли их слуги и ожидали конечного решения.

Вертфаст понял, что и здесь ему с несносной бабой не справиться. Сопя, обратился к обыску — уж тут-то наверняка найдёт повод поговорить с женой по-другому!..

На каждой из двух подвод лежали по две пары туш, будто выпотрошенные гороховые стручки, выгнутыми створками-рёбрами всунутые друг в друга. Таким образом, внутри пары имелось полое место, рассмотреть которое мешали задние, немалые размером, ляжки и темень ночи. Факела светили тускловато.

— Эй, братки, что вы гладите да вынюхиваете? Не лапайте этот струп — ширяйте, братишки, мечами, пиками острыми! Все проколем, а там... пускай везёт, хоронит! — покосился на Кламению, словно на кровного супостата, боярин и подметил, как изменяется её лицо.

Она поутихла, но высказаться посчитала должным:

— Не стыдно ратничкам мечи говядиной марать? Отвезли бы к утёсу да и утопили всё — и нам бы помощь!.. Злато-серебро ищешь, муженёк?

— А вот и узнаю, чего ищу!

— Ничего-то ты уже не знаешь, болезный!.. Был в твоём доме погреб холодный — тебе зараз там самое что ни место!

Каждая её реплика звучала унижением боярского достоинства. Скопившийся тут люд всё это выслушивал-соображал, готовя пустить завтра по городу рассказы. Но боярин не унывал: через считанные мгновения он обязательно отыграется! Не зря же Кламения днём прибегала туда, где прятались беглецы, — ночью и вывозит что-то или кого-то...

Хмельной угар с Вертфаста сошёл полностью. Осталось зло и предвкушение ещё одной победы. Он выхватил у одного из подручных копьё и засадил его в ребро одной из туш. Пика через пустоту прошла насквозь, наконечник вылез с той стороны вонючей говяжьей пары. Меж четырёх продырявленных рёбер никто не пискнул, не дёрнулся в судороге, и Вертфаст ударил ещё раз.

«А если там Ргея?!» — подумалось ему, не в меру ожесточённому. О том же думали и дружинники, но, видя решительный настрой предводителя, принялись колоть, тыкать, рубить, сечь.

Кламения неестественно громко засмеялась. Муж снизу глядел на неё с ненавистью: похоже было на то, что везла она украдкой от него действительно тухлое мясо...

Ратники вытирали мечи от доводившей до блевотины гнили и, отойдя в сторонку, ложились вольной ватагой на землю. Нет ничего путного в той поклаже... Вертфаст в последней ловчей надежде заглянул под повозки, потом сдался и попросил принести ему воды.

— Что, вино дурное сушит?.. Давай, мужички, поехали! — повелительно приказала Кламения слугам-помощникам. — Давно бы спали уже!.. Эхма!

Рыжий свет потрескивавших факелов обличал глупость затеи Вертфаста. Искромсанные куски поплыли на его глазах в распахнувшиеся опять ворота. Он исступлённо и бессвязно заскулил, бросился на уплывавшую в темноту последнюю телегу и принялся тянуть осклизший мосол. Руки его сорвались, он отскочил, упал, откинулся навзничь. Не поднимаясь, тихо проговорил склонившимся над ним дружинникам:

— Что-то не так... У купца их видели. Она тоже там была. Теперь с этим струпьем здеся... Спор, ты мне нужен. Я в дом побегу... — Он вновь принялся скулить, поднимаясь, опёрся на Спора. — Ты вот что... Пошли людей к болотам и утёсу. Быстро только, Спор!.. Играть со мной вздумала колода! — тихо-тихо и совершенно трезво молвил Вертфаст.

Его подкинули в седло, и он помчался. Спешил, надеялся усмотреть-услышать отголоски того, что, возможно, навсегда уплыло из его рук.

Конюшенный ждал на дворе. Сильно переживая, он достал кинжал и поспешил за хозяином на кухню. В подсобке помогал вынимать камни из стены. Он и услышал отчаянный визг Вертфаста: «Были, были!..»

Согнувшись, с лампой в руках Вертфаст крался по подземному тоннелю. Осматривал подпорки, на деревянном, дотлевавшем уже настиле тщился отыскать хоть какие-то следы... Там, где проход разветвлялся надвое, наверху зияла блестевшая влагой пещера. Обрушенная земля была истоптана ногами. Отчётливо виднелись отпечатки огромных и маленьких ступней. «Тронутые камни в стене — это уже не отвлечение. Ушли!..» — содрогнулся боярин.

— Как же так? И в доме родном нет мне опоры!

— Не углядел, мил друг, — извинялся старый конюх.

— К утёсу пошли. Чёрт, туда же близко... Успеют ли соколики?

— Не успеют — на берегу словят.

— Давай уже дойдём до конца — лаз прикрыть надобно. Одна беда — не беда, а ход этот сгодится ещё.

— Правильно говоришь! — пробасил злобный старый слуга, и звук его голоса долго звенел в ушах.

Узкий и низкий проход жил по своим подземным законам...

— Бросьте всё в море! Бычков морских покормим тучным тма-тарханским говядом... — напутствовала обоз Кламения, отъезжая.

В город она не спешила. Испереживавшись, до озноба в спине колесила вокруг дремлющего города. Страшно боясь темноты, боярыня в луке богатого сирийского седла пристроила маленький ножичек. Ноги всю дорогу подтягивала повыше, опасаясь, что какая-то невидимая тварь подкрадётся и тяпнет.

Съездила к утёсу. Незамеченная никем из ночи наблюдала, как ни с чем вертаются охотники. С другой стороны кремника лицезрела похожую унынием вторую ватагу. Следом за ловцами, держась подальше, поехала к морским вратам. Несмотря на сгустившийся туман, озноб телесный и душевный прошёл, Кламения заспешила домой. Ведь темноты и тишины храбрая женщина всегда очень боялась...

Отвалив камни, Сарос и Ргея по колено в воде вышли на берег. Наощупь хватаясь за траву и булыжник, выбрались на верхушку утёса. Город в двух сотнях шагов бледно высвечивал самые свои высокие крыши. Осторожно ступая, сошли с утёса.

Ргея сообщила, что там, где шумит камыш, есть тропа среди топи, и беглецы поспешили. Не раз падая и ударяясь, не проронили ни единого звука. Неслись, как угорелые: надо было добраться до рощи...

Вымокнув в росе упавшего на тропу камыша, ободрав на себе одежды, Ргея и Сарос ступили наконец на кочковатую землю приазовской рощицы. Под ногами ещё было слякотно, но вокруг уже спасительно высились бугристые и сухие места. Между деревьев и остановились. Обессиленно распластались, взявшись за руки и переводя дух.

Никаких преследователей на утёсе они не видели и не слышали. Не знали и о том, что несколько всадников рискнули сунуться в тростник, но на лошадях проехать по тропке среди топей не смогли...

Отдышавшись, Сарос и Ргея пошли на север, выбирая сухие места. Под покровом кустов и бурно поднимавшейся травы торопились, трепещущими сердцами лелея смутные надежды, которые у разных людей разные...

Ргея всё время отставала. Она упорно смотрела в мелькавшую впереди спину гота, мысленно разговаривала с ним, задавала ему простенькие жизненные вопросы, тревожившие её больше, чем собственные усталость и слабость.

Ей постоянно с недавних пор хотелось есть — вместе с тем её без конца мутило... Источенное последними событиями сознание рисовало страшные картины: будто погибают они, попав в лапы к здешним племенам... или умирает она одна, просто упав и не поднявшись более... Казалось вдруг, что суждено ей с этих пор жить в лесу у костра и ходить до скончания срока своего чумазой, с подолом в нестирающейся смоле...

Будущее никак не хотело предстать светлым. Ощущение близившейся неустроенности становилось тем острее, чем дальше уходили они от русских полисов. Что там за город у Лехрафса на Танаисе — можно только гадать...

Да и кто такой Лехрафс? Степной воевода, коего ко всему прочему в Ас-граде сильно ругают — мол, не прав?.. Сарос с Лехрафсом друг другу никто...

Если готский царь влечёт её туда, где всяк человек, по рассказам знакомых, мало отличим от зверья, то и думать о том страшно...

Сароса очень беспокоила дорога в родные места. Сначала, конечно же, они найдут Лехрафса — он должен помочь... А уж добравшись до лесов своей родины, Сарос покажет Ргее, каков он смельчак на охоте, каков строитель и нянька её хрупкому существу! Он расскажет за долгие-долгие вечера ей про всё, что знает, а станет скучно — придумает что-нибудь. Коли и то, и то наскучит — уйдёт в поход долгий, в котором беспрестанно будет думать о ней...

— Сарос, утро — я устала.

— Мы мало идём... Вдруг в городе днём замыслят погоню?

— Я идти боле не могу — от мокрых сапог ноги стонут... — Ргея повалилась на землю и раскинула руки.

Сарос вернулся, быстро нагнувшись, поцеловал её в щёчку, потом сухо повелел терпеть и, указав направление, задумался, видимо, о преодолении пути до их цели.

Что-то в царе не нравилось Ргее: боялась она, что их отношения с ним превратились за это нелёгкое время в отношения брата и сестрицы... Такое положение вещей было ею неприемлемо, и она начала кокетничать: поднимала рученьку, тянула пальчики... Он, обернувшись и, увидев это, в догадках изломил брови. Она охнула, чуть приподняла грудку и отвернулась...

Женщина жила в каждой клеточке её организма, занимала мысли и устремления, подчиняла себе плоть и волю, держала всю сущность Ргеи в напряжении, заставляла быть желанной, нужной, одной-единственной для выбранного ею человека. А человек тот не ждал ухаживаний за собой...

— Садись мне за плечи. Когда солнце взойдёт повыше, сушиться и спать будем — сколько захотим.

— Нам надо поесть... — Дрожащей ладошкой Ргея дотронулась до распахнутой груди своего чаемого. От сильного прижатия к его жёсткой спине в животе своём она почувствовала неизвестное ранее онемение. Словно меж ею и им подушечка... Колики стали неприятно досаждать...

— Сарос, давай сначала что-нибудь съедим, а потом, когда потеплеет, будем спать?

— Там, в доме, пахло вкусно... — вернул Ргею на землю Сарос.

— Да, надо было чего-нибудь взять. Не догадались... — расстроилась женщина.

Конечно, в тот момент, когда выскакивали из парных туш, влезали в окошко и поспешно вырывали камни из стены, о еде никто из них не думал.

— Ты простыла?

— Может, и простыла.

Сарос из сумы выбрал в горсть напитавшиеся болотной росой овсяные зерна.

— Грызи, грейся. Не очищай — так ешь... Чего ж тут поймаешь? — растерянно оглядывал из-под ладони местность Сарос. — Птицу камнем не собьёшь... Вставай, пойдём хоть до речки или озерца... Есть тут речка?

— Я не знаю... — едва шевеля губами, вяло ответила Ргея и тяжело поднялась, готовая идти.

На её счастье, озерцо нашлось сразу. Только выбрели на склон бугра — сразу и увидели его за стеной болотных зарослей.

— Вдвоём не подойти — топко... Здесь сиди, а я скоро... — Гот отдал ей огниво и углубился в недавно поднявшиеся заросли камыша. Ргея на склоне гладкого, как ворсистый ковёр, холмика стала выбирать сухую траву для растопки. Вдруг услыхала своё имя — это Сарос крикнул ей и осёкся. Она глянула туда, куда он ушёл, и узрела кабанов.

Звери растянулись нестройной вереницей прямо под бугром. Между ней и ими было шагов двадцать, и кабаны, конечно, заметили её. Зверюги остановились, повернули головы, резко дёргая мордами, почти всё сделали в её сторону по паре шажков. Но вожак секач, всё оценив, повлёкся прежней дорожкой, уводя семейку.

Сарос вздохнул облегчённо, мотнул кудлатой головой и направился к озеру. Ргея собиралась крикнуть ему, что хочет с ним, но кабаны рылись невдалеке, а он уходил слишком быстро. Решила запрятаться в тростник и подождать его возвращения в укрытии, потом отвергла свой план: нужен был костёр, за который отвечала она.

Понимая, что занятия её теперь круто изменились, дева изгоняла из мыслей своих прежние предубеждения и, как могла, страх. Ни то, ни другое не собирались расставаться с нею быстро, всё ж через малое время она уже обошла всё кругом и, навалив уймищу сухостоя и коряг, развела огонёк. Ртом затягивая тёплый ветерок, обратила к костерку влажную спину и уставилась на голубеющую поверхность озера.

Тихо сидя, редким движением подбрасывая сухие метёлки хвороста в костёр, Ргея, не прилагая к тому никаких усилий, даже, в общем, не желая того, очутилась вдруг в самой серёдке неугомонного животного царства. Кабанов возле прошествовавшей мимо семейки стало больше. Стадо копошилось и кружило. Утки тучами взлетали и галдели. Птички камышового приволья, успокоившись и осмелев после проникновения в их девственные владения двух чужаков, вновь принялись дружно петь... От свиста, кряканья, дребезжания рулад можно было оглохнуть!

Ргея почувствовала жаркое дыхание приближавшегося дня. Солнце слепило — от него приходилось отворачиваться. А от птичьего хора впору было затыкать уши — иначе дурман глушил рассудок, обрывал все связные мысли.

Одежда высохла в одночасье, но муторное состояние не только не покинуло её, а ещё больше усилилось. Она улеглась лицом вниз, по склону распластав руки и ноги, и заснула, погасив в варёном сознании разноцветные картинки... Когда Сарос подкладывал под неё свою одежду и укрывал от припёка растрёпанную голову её, она, не в силах очнуться, водила невидящими глазами, произносила нечто бессвязное и тревожное... Но скоро сон потускнел, разредился, её сильно затошнило, и она проснулась.

На вертеле из тоненькой болотной берёзки жарилась крупная рыбина. Жир с неё капал в костёр, шипел и дурно пах — Ргею мутило в забытье именно от этого духа...

Сароса без кожуха было не узнать: какой-то подранный свитер на нём...

— Фу! Что ты там жаришь?

Сарос не ответил, позволяя ей самой определить — что. А если она, всё прекрасно усмотрев, собралась пожурить его, то пускай знает, что он не намерен по всякому капризу её оправдываться.

Она сходила в камыши, умылась, перевязала волосы, всю себя осмотрела. Возвращаться не спешила — смотрела на небо. Над головою, над Ас-градом, над тем местом, где, наверное, должна была находиться её родина, небо было безоблачным, глубоким и чистым... Вокруг же всё выглядело и пахло как-то иначе, по-своему... Ей захотелось выть. Ругаясь в голос на опутывавшую ноги траву, она выползла из зарослей.

Сарос встал в полный рост и пристально глазел на неё сверху.

— Сарос, у меня будет ребёнок от Вертфаста! Я была его девкой, отдавала ему своё тело, говорила ему ласковые слова! И до него ложилась не под одного мужчину!

Рот её сделался большим, ряд зубов сверкал хищным оскалом...

На лице Сароса проступили на редкость красивые чёрточки. Брови напряглись, глаза ещё больше посветлели, губы сжались, волосы на щеках подёрнулись дрожью...

Нет, не этого своим гнусным уведомлением она стремилась добиться! Она хотела излить на него всю свою грязь, предупредить его о себе, плохой, вывести из равновесия, лишить властного и какого-то неживого спокойствия!.. А гот отреагировал очень странно.

— Тебе больно от того? — спросил он.

— Ты не понимаешь... — стушевалась Ргея. — Я лежала с ним, он ласкал меня — всю! У меня родится сын или дочка от Вертфаста! А ты меня уводишь!

Глаза её были жестоки; улыбка — в ответ на его тупость — дрянна; зато подрагивавший голос выдавал её страдания, терзания.

— Если ты родишь от Кромвита, я всё равно буду желать, чтобы ты была со мной.

Ргея решила, что Кромвит — самый страшный зверь на родине Сароса... Ошарашенной услышанным, ей и Кромвит казался теперь муравьём, букашкой. И таким же маленьким на белом свете содеялся Вертфаст! Все людишки — и плохие, и хорошие — куда-то подевались, чудеса произошли со всеми ими: они как бы изничтожились! Богом, отцом, судьбой стал для неё стоящий напротив человек. Холодные глаза под напрягшимися бровями струились добродетелью жизни её: малозначимо — какой! Сарос — воин, бык, душа, любовь, её прихоть, пёс, друг, хозяин случая... А она обидела его! Нет, лишь хотела обидеть... Догадался ли он?

— Прости... — Ргея уткнулась ему в ноги, сопя, передвинулась выше, попыталась объять его талию — но где там! Она была мала для него: руки за талией напрасно шарили — их она прижала к своему лицу и заплакала.

— Мне хорошо, когда ты плачешь вот так, на мне. Я всю тебя чувствую.

— А я тебя совсем не чувствую, Сарос! Ты какой? Хороший ли?

— Ты сама как думаешь? — усаживался он на землю. Она не отпустила его, присела и вновь приложила ручки к свитеру.

— Я думаю, что очень ты хороший!

— А если бы Вертфаст был помоложе и без жены?

— Вертфаст плохой!

— А если бы он был помоложе, без жены, а дом был и его, и твой — он был бы хорош?

Не прост Сарос!.. Видимо, спрашивает и о том, что было, — о том самом сватовстве Иегуды в доме Вертфаста; и о том, что есть, и о том, что будет, и о том, что нужно ей вообще... Он не мог не подметить, как она в доме спасительном, кроме вопросов Кламении и Ушаны, подробно выспрашивала о домах и городах готских... Мог и нарочно так хорошо отзываться о женщинах... Но он не боится смерти — зачем ему враки?.. И её мог силой забрать с самого начала...

Ргея мягко оторвалась от него и взглянула в мохнатое лицо. Сарос отвернулся, дотянувшись, повернул рыбину, встал, сторонясь её рук, осторожно снял жаркое и положил на зелёную траву, выбрав местечко почище.

— Мы и у себя так едим, — сообщил он — то ли дымящей, с выпученными зенками рыбине, то ли деве. Ргея ждала, жаждала его взгляда, а он смотреть на неё и не думал.

— Я тоже научусь есть по-вашему! — проговорила она. — А если захочешь — научу тебя кушать по-нашему.

Сарос не удержался и засмеялся. Нежно и в то же время цепко посмотрел-таки на Ргею — и Ргея ожила! Печаль лица её куда-то подевалась, движения вдруг стали ловкими, складными, охотными!..

Рыбье мясо было вкусным и истекшее жиром — постным. Мех с водой Сарос придвинул к ней, и она, не спуская с него истовых глаз, заговорила, заняла, заполонила. Он оглядывался, всё время пересаживался поудобней, кивал в ответ, смотрел ей в рот, на её волосы, слушал пленительную музыку её прекрасной речи. Она энергично пересказывала какую-то чепуху — про удачную покупку, про прошлогодний страшно глубокий снег, про рыжего кота, кой упрямо, как человек, выказывал Кламении свою спесь, про волхвов, что могут знать изнанку жизни... Сама не замечая того, Ргея приспосабливала в свою речь словечки средиземного купечества. Саросу казалось порой, что она над ним посмеивается, толкуя о вещах загадочных, но после он понял: она желает, она готова и она вполне справится с тем, чтобы захватить его внимание целиком и полностью! Он и так думал о ней всегда — ей же хотелось, чтоб он глаз с неё не сводил!

Сарос громко и раскатисто рассмеялся, отложив кусок рыбины. Она после паузы, натолкав полный рот еды, засмеялась тоже. На коленках, смахивая с бороды и усов крошки, он доковылял до неё, взял за плечи и повалил. Глаза в глаза уставился на неё, а она отвернулась, дожёвывая. Он обтёр руки о траву и положил на её груди. Она проглотила последнее и серьёзно обратила на него свой синий, немигающий взор. Он нежно пальцами продавливал на ней платно, дыхание жарко вырывалось из его груди. Она, приоткрыв ротик, потянула за ворот его толстенного свитера, зовя. Ногами, уверенными в перстеньках пальчиками, расцепляющими подол ферязи, милыми глазами...

— Моргни, Ргея.

— А что, на Сьву похожа?

— Похожа...

Было ли жарко, когда солнце с юга и с запада пыталось углядеть, что там за бугорком?.. Было ли прохладно, когда сырая морока попробовала остановить игру людей?.. Было ли темно, было ли страшно — от воя лесной и болотной живности? Страсти и трепету тех двоих, сливавшихся в единое целое, было ни до чего...

Для него тогда существовала только она, а для неё — он! И не было под небом в ту пору людей более нежных и бережливых друг к другу, более вожделенных и близоруких... Зацелованные лица мужчины и женщины лучились счастьем, и всё вокруг куда-то делось, запропало — будто навеки...

Сарос тыкался в любимую шею, в живот, в ноги, в кулак собирал её волосы и жадно нюхал...

Она впервые в жизни не спешила подняться, что-то сделать — не хотелось даже говорить. Лишь перстами шевелила его уста... Он тонкими губами захватывал накрепко её рот, и она сбивчиво дышала... Ей было так хорошо, что делалось страшно за себя... Она не думала, как вести себя, — просто брала его руку и прикладывала к тем местам, какие не могли больше оставаться без его прикосновения... Она жалась к нему плечами, носом, ягодицами, коленями... Она громко и страшно стонала, царапалась и зацеловывала потом раны...

Рассвет встретили, раскрыв радостные глаза одновременно, и увидели, что сползли далеко от того места, где лежала недоеденная рыбёшка. Она побоялась поцеловать его в уста — почеломкала в лоб и пошла искать огниво. Он снизу смотрел на неё, вверх уходящую, потом запрокинул голову к небесам. Он готов был в одиночку предстать перед тысячью противников, чтоб нежность этого земного рая продолжалась бесконечно! И у него закружилась стойкая ко всему голова, когда она позвала нежно:

— Сарос, иди ко мне...

— Кто там у тебя больные? — спрашивал Роальда Лехрафс, когда вышли на прямую дорогу к главному городу халан.

Гот не ожидал вопроса — он был уверен, что таврическую болезнь выдумал вечный советник Сароса Карл. А теперь вот и Лехрафс... И смотрит с внушением и нетерпением.

— Человек сто у нас было...

— Сколько у меня ваших больных я знать желаю!

— Надо считать, кто из них остался с тобой.

— Вот и посчитай. Жду, пока солнце не поравняется с теми тремя деревами. Спеши, брат!..

Сей важный разговор произошёл, когда халанское войско, полное добычи, прошествовав по берегу протяжённого озера, встретило речушку, из того же озера вытекавшую прямиком к городу.

Люди были довольны: множество захваченных лошадей, оружие, посуда — есть чем похвастаться дома! Женщины и жёны будут рады...

К Лехрафсу подъезжали парочки: мужи с жёнами, подъезжали и задругами — испрашивали разрешения его им в город не ездить, а остановиться в родных, рядом находившихся селениях. У многих тут знакомые, у многих тут дома и наделы, за коими до возвращения приглядывали соседи.

Лехрафс был разумен: всех благословлял, дозволял остаться и наперёд приглашал в свою рать. Живите, мол, и плодитесь — только из северян никого не берите с собой...

Вопросов не было. Орда редела довольно быстро, а солнышко уж висело над тремя указанными вешками.

— Вон они стоят.

— Мало их что-то... Проглядишь кого — привяжу к бревну и пущу по Дону!

— Что собираешься с ними делать?

— Вопросы свои держи при себе. Сам-то с теми сучками сносился? Нет ли?.. Не то вставай к ним — тогда и на вопрос твой ответить сочту за обязанность.

— Поеду ещё поищу. Надо бы загодя... — Роальд рад был не присутствовать вместе с Лехрафсом на чём-то страшном.

Царь один без сопровождающих подъехал к рядку из двух десятков человек, запросто проговорил:

— Слаще мёда худая баба! Коль сладка, то, стало быть, и худа! Горше полыни воспоминания о ней, проклятой... Эй, ты! — одного подозвал к себе царь. — Раздевайся донага!

Воин без обиняков и промедления скинул с себя всё. Царь осмотрел его, потом второго, третьего... При виде седьмого подёрнулся будто.

— Думал — так это, не беда, мол... И прошло вроде, но... — сокрушался седьмой.

— Это зараза, брат. Зараза для всех нас, которая смертью пахнет! — с отвращением косился Лехрафс на бубонные шанкры.

— А отпусти ты меня обратно в город тот — отплачу стервецам за зло!

— Нет, не пойдёшь ты туда. Пескари, на бережке оказавшись, и то свою стайку в водице ищут, задыхаясь навсегда воздухом... Кто, братки, зазря сюда поставлен?

Тишина в ответ.

— Есть средство, чтоб опять вам добрыми воинами стать. Только всех вас собрать требуется... Кто ещё остался?

Отобранные залопотали, забормотали, принялись указывать и называть кого-то.

— Ты и ты — пойдите к тем своим и скажите, что отправитесь на острова: есть такие у меня — что-то вроде рая. Мужчины и женщины там дни коротают — лишь на берег до поры им выходить нельзя. Даже не знаю, бежит ли кто оттуда.

Двое посланных к готско-сериванским подразделениям дослушивали обнадёживающий сказ главного халана. Навстречу им ехали четверо с Роальдом.

— Вы куда? — спросил Роальд, останавливаясь. Получив сбивчивые объяснения, сопроводил пополнение для карантина дальше.

Ни шатко, ни валко — набралось вскоре больных около шестидесяти человек. Не желая более терять ни минуты, Лехрафс послал Гуды вперёд, чтоб тот подал знак, кому следует...

И деньки стояли погожие, и предприятия последние стались удачными — да только смурыми были те шесть десятков человек, не ясно до конца, на что обречённых...

Когда в условленном месте с тропы свернули на берег, отряжённые для рая бедолаги растерялись и заверещали. Коней у них забрали, общались с ними теперь немногословно, указали на песчаный бережок и приказали стоять там... Что ж здесь поделать? — Стальная гвардия обступила полукружьем и нетерпеливо вглядывалась на серёдку реки.

С этого местечка отчётливо было видно, как река ширится и превращается в озеро. Посредине виднелся островок, похожий издали на чёрную кочку. Справа от него к войску следовали две маленькие лодочки.

Один из готов крикнул всей своей братии:

— Мы на две лодки не рассядемся!.. Палачей, что ли, ожидаем?!

Ему не ответили. Хранили молчание и готы с сериванами за спинами халан.

На каждой лодке сидело по четыре человека — они же гребцы, они же воины. Лат на них не имелось, одеты были опрятно. С лодки громогласный бирюч огласил, страшно коверкая слова, примерно следующее:

— Если вы стоите на сем месте берега, то благодарите рок свой назначенный, что живы ещё, а не посечены мечами друзей своих верных. С этой поры слушать будете беспрекословно всё то, что скажут вам. А для начала послушайте меня. Тот остров, что видите вы за моей спиной, не для вас — это запомните свято! Кто повернёт к нему, будет утоплен! За ним есть остров иной, но до него придётся добираться вплавь... Так что бросайте тут всё, что повредить вам может, и гребите, как сподручнее, между нашими лодками. Пути назад вам нет!

При этих словах все, кто находился в лодках, показали обречённым луки, потрясли тяжеленными баграми.

— Вперёд! — гневно крикнул картавый чужеземец оторопевшим пловцам, и лодки разошлись в стороны, освобождая водное пространство.

Стальная гвардия дружно лязгнула доспехами и пошла, подталкивая обречённых. Увлечённые зрители из огромного воинства теперь совершенно не спешили разгонять коней: высматривали, как определённые к испытанию шестьдесят человек взяли курс на невидимый отсюда, но обещанный велеречивым прорицателем остров. Горемыки-пловцы отчего-то не расстались с надеждой спастись. Быть может, надежда их смертью питалась и жила, горела?.. Они плавились к пределу, растягивались, оглядывались на избавившихся от них товарищей, неистово ворошили свою прошлую жизнь и бурчали величайшее несогласие плюхавшей в лицо волне...

А удовлетворённое походом войско пошло на отдых... Думало ли оно об отверженных? О тех, кто близился к супротивной струе вытекавшей из озера воды?.. И готы, и сериваны, и халаны ещё могли со своих мест видеть, как людская стая упрямо подступается к искрившему вёрткими волнами току. Пловцам уже приходилось выбрасывать руки над нырявшими головами — и всё для того, чтобы превозмочь мощный напор, бьющий навстречу, не пускающий и влекущий в глубину... Никто из той ушедшей с миром армии и подумать не мог, что проводили они в никуда сражённых любовной болезнью мучеников...

Не только сила и жажда обладания движут человеком — у него ещё есть вера и борьба за неё, светлую! Не топят холодные волны изливающегося с неослабной силой, нарождающегося нового русла, встречают неласково, но угнести не могут отчаянных, но не отчаявшихся людей... Поворот сдюжили и бьются, скребутся в лучшую жизнь обречённые. Нет, уже и не обречённые, а до жара, до пыла, до буйства обнадеженные. Ведь замаячил перед напряжёнными ликами тот красно обещанный, настоящий чудо-остров! И пускай на нём ничего нет, кроме дряни, вони, парши, всё равно эта блаженная небывальщина — вожделенная цель! Пускай кто-то ослаб, и тело его отброшено в реку — зато другие, озверев, выгребают на тишь перед островом, свободную от боковых потоков...

Нет уже тех двух лодочек — они, осушив вёсла, скатились к островку своему и наблюдают, как за надёжным бортом глубинная волна выворачивает напоследок утопленников...

Не избавленные от страстей бытия счастливчики с совиными глазищами, с синими от холода пастями выгребали и, дотянувшись, ложились на берег. Им помогали, их собирали, их поддерживали, их провожали через весь остров к двум совсем другим лодкам — невероятно обветшалым и скрипучим от стародавности своей. По пути человечьи стени — подобия законченного ужаса — озирались вокруг. «Не убьют... Будем жить и искать смерти праведной... А эти, верно, были такими же... Как же плыли бабы? А не бабы — молодухи... Точно, плыли и они...»

Дома вдоль большущей улицы без заборов... Перед ними — скот...

Люди сердобольные все оказались сзади: сопровождали, вели поредевшую в две трети стайку новичков. Достанет им теперь и двух дряхлых лодочек...

Отвезут утешенных новобранцев на островок соседний — третий. Двое старичков-лодочников, что обязаны возвратить скорлупки те, припрут на всё теперь согласных счастливчиков в порубе и оставят лихих когда-то молодцов наедине с бочагой простой водицы. За пять недель никто не сбросит им ничего съестного — ни крошки, ни зёрнышка. Каждый день через решётку будут лишь подливать свежей озёрной воды. Кому тряпицу подадут старые, иногда и сказки суровые порасскажут, ну, а случится — околевшее тело поднимут...

Кто по истечении пятой седмицы жив останется да выздоровеет, поживёт-покажется срок на втором, а и там, по желанью личному, отправлен будет на речной, дальний остров. Оттуда к самому Лехрафсу доставляются возрождённые. Громкий почёт ждёт их, и нет воинов лучше, чем они...

Другое дело — средний остров: большой, ухоженный... Там живут-доживают те, чья болезнь сильнее целебного глада. Обитают там и здоровые вовсе — житьё-то тихое, врагов нет и быть не может... Зерно сплавляют с Танаиса, дичь, коли мало скота — на северном берегу... Коммуна-рай! Законов нет! Дети родненькие да болезные, друзья, подруги... И новые котлованы для усопших. Хоть и слаб тут телесами народ — зато мудрый, всё за лихую годину свою передумавший...

Гонцы от Лехрафса сообщали в городе, что до праздника войску к родным очагам не поспеть. А праздник великий — встречины лета красного!.. И покидали все желающие и охочие пыльные улицы, толпой немалой шли по лугам зелёным да пожням мелкотравчатым навстречу рати славной, к людям знакомым да родным.

Увидали халанские воины широкую, встречавшую их толпу и позабыли разом усталость. Ушли невзгоды и горечь потерь! Разбежались-разъехались ратники по полю широкому, радушно взмахивали руками и дождаться уже не могли, когда отыщут их в рядах тесных родимые и любимые. Детишки выкрикивали имена отцов своих, искали под шлемами и лица матерей. Юнцы, бойко примчавшиеся от города на конях, свидевшись с тятьками, показывали им, как ловко уже получается у них лететь вскачь и взапуски. Когда-то вместе в поход выступать!.. И радовались доброй смене отцы, звали к захваченным конягам — подарочек выбирать.

Много лошадей трофейных на сей раз. Удачлив Лехрафс — так говорили все. Отвечали в приподнятом настроении воины, что табун был ещё больше, да отставали по пути люди и коней прихватывали. Да и того, что осталось, хватит!..

На радостях почти все подарки раздали на поле том.

Встречавший люд рассматривал с интересом людей новеньких, правду сказать — страшненьких каких-то: длиннолицых, стылых... Готы с сериванами волнительно выискивали — нет ли молодухи, девицы какой неприкаянной?.. Нет, таковых нету... Поправляли северяне вьюки с гостинцами, ждали свидания с городом незнакомым, невестами полным.

Гуды, потолкавшись в ликующей возле Лехрафса толпе, не в состоянии был улучить минутку для важных сообщений. Нетерпеливым криком отозвал царя в сторонку:

— Лехрафс, вспомни, как в прошлое лето Сароса встречали!

— Что ты, Гуды, в такой-то день задался воспоминаниями? Говори же о деле! — откликнулся царь.

— Был тогда с нами отряд смугляков из страны рассветной — антами назвались они.

— Те, у коих земля далеко за реками Рах и Гейхе? — напрягая память, уточнил Лехрафс.

— Да, правильно... Так вот, они возле города стояли несколько дней назад, а теперь убрались куда-то. Только, видимо, где-то близко.

— Что ж им надо после предательского бегства из войска нашего? — спросил Лехрафс, хотя точно знал, что у Гуды на сей вопрос ответа нет.

— Что им надобно — не ведаю. Благо на город они не напали в наше отсутствие... — рассеянно размышлял Гуды, ожидая, пока царь помашет кому-то берёзовой веточкой и обнадёжит каким-то мимолётным обещанием. — Вот я и говорю, что не с войной пришли...

— А с чем? Чтоб опять обмануть? Гуды, друг мой хороший, меня тогда чуть стыд не заел! И они были одной из причин тому стыду!

— Ты решай поскорее, Лехрафс, пока аорсы к себе не отправились. Да и северян проверить бы не мешало в стоящем деле за нас... Что наказывать-то?

— Да... Для войска огласи, чтоб не разгуливались. И найди мне тех антов: в какой стороне встали?

— Лишний труд. Они, полагаю, сами к тебе выйдут.

— Тогда значит так. Бивак здесь будет. Вежу мне ставьте, и все тут ждём — ночь и день. Не то войско, до града добравшись, рассыплется — не соберёшь.

— Исполню, царь... Вот что ещё: Сарос твой девку из Ас-града увёл и тебя ищет.

— Где же он, в городе?

— Говорят, там. У себя на кораблях.

— Гм... Увёл-таки... Живуч, блудливый пёс! Ну, ничего — чуть-чуть обождёт. Пошли немедля двоих к нему с приветом от меня. Оберегаются пусть... Антов я страшусь, Гуды.

— Понимаю. По мне — безумцы они.

— Потому и ищи, где они. Вдруг не придут?!..

Халаны — народ великий. Множество племён и кланов объединил он, а вокруг древнего народа ас сгруппировалось ещё превеликое число народностей малых и больших: финны, жившие тут искони, теперь частично истёртые и изменённые в асов; спады — потомки земледельцев Троады и Балкан; аорсы (на языке халан сие слово значит «белые») — жители областей Среднего и Верхнего Дона; анты — кочевники земли Антсай из степей за рекой Урал (на халанском — Гейхе); многие иные, пришедшие с разных концов и составившие большую халанскую массу, коя от разнородности своей, от смеси многообразия — малопонятна и оттого же велика.

А новые народы — суть мужчины в самом что ни на есть деятельном возрасте — всегда головная боль для старого, укоренившегося населения. Бедствие они простому люду на родной земле, что простирается не только под градом царским.

Если пришлое племя не могло похвастаться многочисленностью, оно старалось в устоявшуюся систему влиться. Случались, конечно, изгнания и изничтожения — когда народ-мигрант был недостаточно силён.

А если пришельцев — громада?.. Орда, например?..

Ну, до орды ещё полтора века... Пока всё, что ни происходило со всеми теми приходами-перемещениями, служило размежеванию кланов и обособлению их. В восточных и юго-восточных регионах халанского мира, где уже пришлые доминировали, потерялся прежний смысл бытия, и древность смешалась с новизной... Пока орды нет, этнические процессы тянутся себе помаленьку, никого особенно не беспокоя... Никто и не подозревает, что чужая грозная орда копит силу не где-то, а здесь, под носом...

Боялся Лехрафс не пары тысяч достаточно управляемых пока смугляков — боялся неприкаянности их. Ведь по приходу в город войско халанское разойдётся в мгновение ока!

А празднество разгоралось. Дымили костры, водились хороводы под берёзками, украшенными букетами, гирляндами из жёлтых и белых цветов. Стволы их нарядили в шубки из пучков нежных весенних трав. Женщины под наглядом мужских глаз заламывали рученьки, обращались к деревцам, напевали хвалы неповторимым красавицам леса. Оглянув усталых воев, затягивали страдания, заходились в прошениях...

Утешены были девицы и жёны за представление такое — расхвалены, одобрены за радение, ухвачены за руки и препровождены к развесёлым хороводам. На головах воинов желтели, розовели и голубели веночки. И вот малые круги слились в большие, и нет счастья большего, чем оглядывать изнутри единое кольцо, которое от величины и задора уже ныряло в канавки, приподнималось далеко на бугорках, захватывало край леска, радостно и шумно появлялось на свет из тёмной чащи. Потом цепи рвались, и вновь на полянах рассыпалось множество небольших кол — каждое напевало свою песнь, и лица напротив становились ближе, хорошо различимые... А когда какой-то затейник вдруг решал сменить направление, народ натыкался друг на друга, раскручивался вспять и, смеясь, нёсся в другую сторону, с нетерпением ожидая нового разворота.

— Будем стоять. Лехрафс что-то там решил... — недовольно сообщил Роальд Стемиду.

— Почему?

— Сам пёс не разберёт, чего он надумал! — Роальд сморщился, показывая единоплеменнику, что разонравилось ему здесь; Стемид тоже обеспокоился. — Ждёт кого-то или ловит... Мы здесь — ровно мелюзга под щучьим глазом! — Гвардеец поехал к иным товарищам.

И Стемиду непривычно было чувствовать себя в неведении. В готской армии, конечно, тоже понимали важность секретов военных, но мелких недомолвок не бывало никогда!.. Он побрёл к Лехрафсу.

Вокруг царя колобродило столпотворение. Царь рассадил ребятню на спине своего высоченного коня, громко повелевал им расти побыстрей. Взрослым сулил большой поход в далёкие земли... Застрявший Стемид был им замечен.

— Пропустите молодца! Не помните красавца и друга нашего — гота?!.. Что угрюм? — блюдя сан, рыкнул он на северянина.

— Почему стоять вздумали?

— Бой ещё не закончился, — коротко проговорил царь, хлопая Стемида по плечу. — Степь всегда грозится... Враг под самым городом.

Люд вокруг услышал и стих, ожидая разъяснения. Не желая омрачать празднество, Лехрафс сменил тему и громко сообщал:

— Друг твой пришёл в город!

— Сарос?!

— Ждёт нас. Ну, и мы вскорости будем. Только разберёмся с теми, кто не люб нам!

Стемид, взволнованный известием, охватил горячим взором простор, за коим лежал заветный город.

— Я немедля поеду к нему! — развернул к себе царя гот.

Лехрафс засмеялся, снисходительно осмотрел верного дружка Сароса.

— Поедешь, конечно, один?

— Укажи куда — и поеду! — возгорелся не на шутку тот. Лехрафс снял васильковый венок со своей головы и водрузил на Стемида. Продолжая улыбаться, отпихивая морду коня, задорно кивая мальцам наверху, ответил:

— Чего указывать? По реке, по реке — к городу и выйдешь... А с переправой... кораблям своим знак подашь.

— Я поеду! Спасибо, Лехрафс.

— Берегись лучше — людишки шастают вокруг лихие!..

Царь вновь вернулся к тем, кто почитал его сегодня добрым отцом народа. Заговорил о кораблях союзников, о силе возросшей, об удали ратной и удаче...

— ...Сарос?!

— Да, я — к нему!

— А мы? — совершенно расстроился Роальд.

— Лехрафс какого-то врага поджидает.

— Пускай себе поджидает.

— Не пойму тебя, Роальд! Ты же по своей воле с Лехрафсом остался? Вот иди и спросись у него. Ты чей воин теперь? Его! И наши все под твоим началом! За тобой ведь и они съедут!.. Нет, не отпустит тебя царь: у него своих бойцов немного. Те, курносые, что в сторонке, — тоже, видать, не его.

— Кто его, кто не его — он мне что-нибудь сказал?! Сам я не разберусь, а мне и не надо! Тебя вон тоже не понимаю! — вскричал рассерженный гвардеец.

— Не шуми ты! Свидимся скоро в городе...

Стемид исчез в толпе.

Город, судя по всему, находился рядом: пешие безоружные люди с детьми и даже с младенцами на руках преспокойно добрались сюда. Роальду их приход казался вздорным и даже вызывал раздражение: с чего вдруг столько радости? Была же охота переться! Встреча и праздник стоптанной обувки не стоят...

— Инегельд, тебе не кажется, что мы год кочуем понапрасну? — Роальд уединился с горсткой готов и, лёжа с травиной в зубах, смотрел на облака. — Зачем Сарос сюда пришёл?

— Конунг здешний позвал, — ответил Инегельд.

— Для чего? Чтоб обмануть? Ха-ха!

Готы задумались. Инегельд тоже усмехнулся, встал в полный рост, потянулся, оглядывая воинство. Понаблюдав, поделился соображениями:

— Ежели убрать тех с веночками и веточками, то у Лехрафса никого и нет... Хилые да курносые — не его людишки. А и наших немало!

— Было бы больше, когда б шестьдесят молодцов в реку не загнал! — резко заметил Роальд.

У Инегельда на этот счёт имелось другое мнение, но он сказал про иное:

— Мы, выходит, здесь самая сила и есть! Чуть не половина — нас-то!

— Они войско в городе держат — это наверняка, — заметил молодой гот с длинной косицей за спиной.

— Да, да... — неуверенно соглашались все.

— А не уйти ли нам, братцы? Кто они нам? Погубят зазря с врагом тем неизвестным! — плёл свой заговор Роальд.

— Нет, с поля боя уходить нехорошо! — твёрдо заявил кто-то за спиной Роальда.

Последний обернулся к нему и пылко ответствовал:

— Вот сейчас пойду к нему — пусть объяснит мне и всем вам про этого неприятеля, о коем даже нам — не детям сопливым! — он сказать не желает! Не то сами всё прознаем, да и его поучим, пока он стада свои собирает!.. Что-то не очень тянется к нему народец, ха-ха-ха! Разбегаются — чуть он глазом моргнёт! И на море так было...

Роальд с раскрасневшимся, изрубленным за интенсивную ратную жизнь лицом пошёл к Лехрафсу.

— Ну, чего ты?

— И нас отпусти в город — к конунгу! Из дома мы давно!

— А тебе-то зачем к конунгу? — издевательски полюбопытствовал царь, рукой показывая всем отойти от них.

— Чего это мы в поле застряли?! Кого-то ждём, а кого — не ведаем!

— Битву я готовлю — наказать задумал предателей.

— A-а... Тех, кто с тобой у моря был?

Лехрафс изменился в лице. Роальд-таки задел в нём незаживающую рану.

— Они достойны кары! — серьёзно проговорил царь.

— А если нам для своей надобности что надумается — ты и нас покараешь?

— Говори, говори, что надумал!

— Чего же, — чуть умерил пыл Роальд, — там у нас флот, Кантель, Сарос... Нам этот праздник не по душе.

— Так и ваши гуляли — и гуляют по сию пору.

— Погуляли, и хватит. Женщин хочется мужикам ратным, а сие недозволено. А ведь то — награда бойцам. И совет нам нужен от своих — ан, опять нельзя! Жди, а кого?

— Вперёд себя, да с войском я тебя не пущу. Хоть там Сарос... хоть солнце упади! Поехали к твоим, поговорим напрямую да спросим, все ли думают так, как ты.

Роальд отвернулся, буркнул — де, иди... Сплюнув, пошёл обратно. Лехрафсу освободили его убранного дорогой сбруей коня. Он неспешно воссел на него, быстро нагнал Роальда, проехал, буквально чуть не задев того. Роальд вперил решительные глаза в царскую спину, всё для себя с этой минуты уяснив.

Он подоспел к начавшейся уже беседе, когда Лехрафс, сошед на землю, рек о задаче войска. Светло-русые, прямые волосы он всё время отбрасывал назад, чтобы готы видели его серьёзность — чёрными молниями брови, испещрённый мелкими морщинками лоб.

— ...Я не могу их терпеть при себе и при городе своём! Они уходили от меня уже дважды. К тому ж набегают на селения, не разбирая — мои или нет.

— А зачем они приходят к тебе? — спросил кто-то из готов.

— Не знаю доподлинно. Видимо, хотят со мной собирать хорошую добычу.

— Совсем как мы! Тоже ведь без добычи не можем! — ухмыльнулся Инегельд, за поддержкой оборачиваясь к своим. Готам слова друга показались резонными: чем северяне, в общем, отличаются от тех мятежников?

— Вы — послушны, вас будто не заметно было в войске моём, вас я должен поблагодарить за то и одарить наградой.

— Какой? Что за награда?

— Будете при мне. Всегда во всеоружии!

— Мы и так при оружии своём всегда, — недопонимали многие.

— Придя домой, так и ходите всей гурьбой с мечами наголо?

Некоторые готы поняли, что предлагает им Лехрафс. Лик Роальда передёрнула неприятная судорога. Тот северянин, что носил за спиной длинную косицу, ехидно заметил:

— Нам, братцы, обещают, я понял так, по приходу в стан Лехрафса не баранов пасти, не ниву тяпать, а находиться в боевом строю для всякого разного случая!

— Пахать и тяпать у меня есть кому. Идущие ко мне за тяпку не берутся... — уточнил царь. — Необходимо поставить надёжный заслон со стороны восхода. Как раз сейчас настало время, когда заслон тот особо надобен. И потому я спрашиваю вас: вы мне в том поможете?.. Думайте. Стоять тут будем до завтрашнего вечера...

Лехрафс посмотрел дружественно на всех, кроме Роальда.

Когда царь, озабоченный неувязкой с союзниками (это было заметно и по его осанке, и даже по неуверенной поступи его коня), отъехал, готы призадумались крепче прежнего. Вроде бы Лехрафс вполне откровенен, проявил должное уважение, объяснив им всё самолично, но готов не покидало чувство какой-то недосказанности. Они довольно-таки ясно видели, что их считают тут чужими, что главное решается в узком кругу возле халанского царя.

— Слова в сих краях стоят не слишком дорого... Посулы, может, и хороши, только с тоской по дому нам не справиться, — наконец тихо произнёс воин с косицею. — Оно и есть — чужая земля.

— От предков дошло, что три моря на юге были нашими, стало быть, и земля эта нам не чужая. Третьего моря мы ещё и не видели, — со знанием дела произнёс воин постарше.

— Если бы сия земля нам была не чужая, мы бы каждого человека понимали в воинстве этом, — подметил Инегельд. — А те, белобрысые, сидят — как немой туман, в лесу застрявший, — указал он на аорсов.

— Преданиям верить надобно, — упрекнул Инегельда за несогласие старый вояка.

— Ты к Лехрафсу пристал предания проверять? — рассмеялся Инегельд. Засмеялись и остальные.

— Может, мечтаю я сию землю возвратить! — был невозмутим поседевший в битвах ратник.

— А вернуть её нам не стоит ничего! — дождался момента и встрял в разговор Роальд.

Все тут же замолчали. Кто находился поодаль от старшого, поглядев на других, придвинулись ближе.

— Тут никого нет из ушастых халанских псов? — рявкнул погромче Роальд.

Готы переглянулись, после подсказывали командиру — мол, говори, да опасайся: уже многие сотоварищи с окраины бивака, узрев шевеление вокруг нескольких гвардейцев и старослужащих, стали поспешно стягиваться к центру.

— Лады... Мечи при себе держите: неровен час — налетят да покрошат степнячки шустрые, как белка шишку! — злобно оглядывал дружков Роальд.

— Выехать бы в поле... — неопределённо посоветовал Инегельд.

— Лучше уж здесь — накатались, седалище ноет, — безбоязненно пошутил воин с косицей.

— Те, кого Лехрафс страшится, могли бы нам помочь. У Лехрафса силы мало, а с теми вместе возьмём город и землю под себя. Там и Кантель нам поможет! — досказал свою мысль Роальд.

— И Сарос ведь там... — напоминал кто-то будто невзначай.

— Да-да, и Сарос... — согласился Роальд. — Корабли есть, город есть, здесь теплее, нежели дома. Чего нам? Гоняться, что ль, за пастухами будем — в хвосте у Лехрафса?

— С Лехрафсом не всё так просто: он — друг Сароса и союзник вроде бы нам, — подал кто-то голос.

— Степь большая — пусть идёт, куда восхочет. Нам его голова царская не нужна! — решительно молвил Роальд, на всякий случай оглянувшись.

— Надо бы узнать, сколько войск в городе... Мы здесь восстанем, а они там наших побьют.

— Нехорошо как-то... Мы с ними были. Кантелю они приют дали, Саросу подмогли... Нехорошо!

— Он нас по кучкам растащит и будет указывать, разлучённым! — резко оборвал Роальд. — Мы уж сколько кружим... Я в город просился — не разрешает царь-степняк... Лисий хвост!

Но бунтовать особого рвения у готов не было. Многим, правда, поднадоели безвестность и неведение, да и дрянное настроение от чужбины сей донимало...

Халаны выглядели поактивнее и посвежей, но вместе с тем и безразличнее ко всему. Во время переходов они, много шутя и веселясь, покрикивая и распевая, никогда принародно не обсуждали, куда идут и на кого. Полностью полагались на мудрость вожатого, не забывая осматривать суму соседа по маршу...

Готы всегда были угнетены невостребованным состоянием своим в передышках между бранями, посылали Роальда с расспросами к Лехрафсу. Гвардеец, признаться, терпел, бедняга, за всех, терпел больше всех, и по его твёрдому мнению — зазря. Непривычно всякому готу смотреть на царя таинственного и малодоступного. Поначалу занимательно, а после...

Роальд был человеком сложным, но и в веселье, и в бою, и во зле — настоящим, неподдельным. Он не рвался к первенству, со своего места всегда блюл за тем, чтоб никто не выпячивался в дружном и праведном братстве равных, неистовых и нельстивых.

— Я что, к добыче своей должен подходить, обнюхивая подхвостье? — не соглашался с нынешним положением Роальд. — Сейчас его войско — что лук без жилы. Пусть воздаст нам по заслугам! — горячился он.

— Заслуг не много, чего там!

— Всегда мы впереди были, коли войско против нас ставили! — рыкнул главарь.

— Да какое войско, Роальд? — встал в полный рост над компанией старый вояка и потянулся, распрямляя спину.

— Когда ночью напали да коней свели, кто впереди всех был?! И какова благодарность за то?.. При море тёплом хозяевами встанем! А нет — побьют нас мало-помалу всех!

— Чего ж, легче уйти — и всё тут!

— И уйти надо, чтоб силу запомнили! — заявил Роальд низким голосом.

Готы чувствовали, что Роальд где-то не совсем прав, но он почитался бесстрашным воином, коих поискать. Не просто было понять его убеждённость в том, что власть в чужой стране может принадлежать им. Но знали все до последнего: Роальд врубится в это дельце, не щадя живота своего!..

Нет Сароса, нет другой авторитетной братии, что могла бы изменить дальнейшее и повести за собой. Сериваны молчат, хотя, без спору, согласны будут и поддержат любые самые смелые шаги готов.

— Подожди, Роальд. Надо с Саросом свидеться — он подскажет, как быть.

— Лехрафс Саросу брат, а нам кто? — потребовал объяснения Роальд.

— Вдруг халаны придут и помогут нам с белгами?!

— Жди, да узелок завяжи, чтоб не забыть, чего ждёшь! Он согласится, я не спорю, только приведёт с собой вон тех, в золоте, да пару тех — курносых, ну и, может быть, с десяток коней с обгрызенными хвостами — наших волков подкормить, которые здешним степным шакалам — не чета!

— Так что ты предлагаешь?

— У Сароса теперь забота — он и домой не пошёл, и с нами не остался... Кантель нам поможет, а и здесь кого-то сыщем!

— Ох!

— Вся наша судьбина — война! Она нам — пропуск в Вальхаллу!

— Мудрено...

— Подождём до города...

— Тут встать — при тепле, при полях открытых — хорошо!.. А Сароса повидать надо...

— Да-да, своим бы не навредить...

— Роальд, давай до города выждем.

— А в городе будем ли смелы? Чтобы не слушать никого? Чтоб не стыдно было за то, что репьём под хвостом висеть отказались?

— Если что — в городе будем за тебя, Роальд!

— Смелый править должен! А трус пускай разоденется, но помнит место своё пёсье!

— Тогда не шумим до поры, и пыл ястребиный не тратим!..

Лехрафс ожидал не зря. Как предупреждал Гуды, ещё до наступления темноты явились в халанский стан посланники антов. Троица гонцов шла, затравленно озираясь, под уздцы ведя своих низкорослых коней. Над ними с копьями наперевес, злобно окрикивая ведомых, высились халанские дозорные — сопровождали послов к царю.

Лехрафс принял их в шатре. Его свита заставила посланников вести переговоры, стоя на коленях. Анты, не сильно досадуя, покорно исполнили требование. Невзирая на своё униженное положение, они много и обоснованно изъясняли, доказывая сообразность своей помощи. Обещались быть покорными и надёжными.

— Я знаю вас не первый год, и в покорности вашей сомневаться не могу. А вот насчёт надёжности — лучше молчите. Молчание — всё же не ложь, — развалившись на пёстрых тюфяках, важно говорил Лехрафс. — Быстро вы, однако, сбежали от меня у Альбии! И до Днепра случай был, и на Доне...

— Мы сошли последними. Твоя армия растворилась раньше, сказав нам напоследок, что ты где-то отыскал себе нового большого союзника. Отряды твои уходили и плевали в твою сторону, а мы оставались с тобой, — воскрешал детали прошлогодней кампании черноглазый смугляк — один из трёх посланцев.

Лехрафса его слова оскорбили. Он поджал губы, и надменность его сменилась презрением к коленопреклонённым грубиянам.

— Мой новый союзник и ныне со мной, — веско заявил царь. — И весь народ мой собрался в последнем походе!.. А где вы пропадали? Сходили бы и за горы!.. Может вы от меня хотели сокрыть надёжность свою и верность? Усердие ваше зря не пропало — я не верю вам!

— Наши кони искали пастбищ, мы были у северных лесов. Наши отряды пополнились многочисленным народом! — не без гордости доложил главный антский переговорщик.

Лехрафс решил было узнать, до какой степени многочисленным стало восточное войско, но чувство достоинства и превосходства не позволило уверенному в себе военачальнику снизойти до такой мелочи, как уточнение деталей, — тем паче царю неприсущее.

Ант не мог отказать себе в удовольствии и охотно признался.

— У нас теперь вдвое больше людей! За рекой Рах кочуют наши вольные соплеменники — они тоже будут рады послужить тебе. Дай нам землю на своей реке. Вместе мы будем грозной силой! И не стоит думать о нас так, как ты думал доселе. Народ к нам пристаёт сам и по доброй воле. Мы просты, как ты мог уже, наверное, убедиться. Вот даже стоим перед тобой на коленях, хотя наше войско за лесом едва ли меньше твоего.

— И что же ты, корсачья душонка, хочешь стоя со мной разговаривать?!

— Мы ищем продолжения дружбы — как было раньше. И пускай ты — старший брат, но колени наши уже сыры...

— Сыра земля под вами — вовсе не моя вина, но дерзкие слова твои могут ту сырость ещё и обагрить!

Халаны с клинками наголо встали впритык к антам. Антский глашатай приставил к своему затылку развёрнутую ладонь, что служило знаком и просьбой не торопиться и выслушать дальше.

— Воля твоя, Лехрафс, царь всевластный. Нам достанет силы, чтоб вести с тобою битву, так что мы не ропщем пред тобой! Но подумай: ни ты, ни мы не можем жить в ссоре! Ведь придётся отдать немало сил, чтобы следить друг за другом, держать животы мирных людей на острие всегда готового к бою копья!.. — Дерзкий ант говорил разумно! — Если мы станем жить рядом, ты всегда придёшь к нам, а в случае нашей измены — без промедления разоришь наши вежи!

— А зачем нам блудливый корсак с его норой? — рассмеялся Лехрафс, хотя немало был удивлён складной речью анта.

— В норе лисята живут... — глядя прямо в глаза царю, коротко проговорил ант.

— И где же ваши лисята ныне?

— Везде — от наших нор и до твоих! — скрипуче ответил смугляк.

— Твоих нор я не видал, а в моих норах и лисята все мои! Только и разница, что один дымчатый, а другой рыжий.

Всё же упорство переговорщика поколебало Лехрафса. Он повелел отвести антов к костру. Сам, откинувшись на подушку, принялся напряжённо думать: «Если не врёт степной ушлец, то с силой за лесом стоит считаться!.. Готы без Сароса — не такие верные союзники... Аорсам — ещё идти к своим домам. Кто знает? — Анты, уподобившись хищникам, могут и напасть на них, меня тем самым ослабив!.. С утра надо идти к городу. И готов свести с Саросом, и остальные силы не распускать — до лучшего времени, и с антами пока не ссориться...»

Лехрафс вышел к ночному кострищу и сказал посланникам, чтобы передали главарю своему о раздумье халанского царя. Для почёта и для сопровождения их царь отрядил своих людей. Послам дозволено было сесть верхом, и проводы наглядно показали совершенно изменившееся отношение к антам. На том ничего определённо не решив, но и более не вздоря, расстался Лехрафс с непрошенными азиатами. Время должно было всё расставить по своим местам. До схватки нужна отсрочка.

Находясь на почтительном расстоянии от царского шатра, заговорщицки настроенная верхушка готов никаких подробностей происшедшего не знала. Об опасности какого-то там племени они и не задумывались всерьёз, потому и не обратили внимания на церемонию ночных проводов представителей невнятного народца. К досужему до любого воинственного предприятия Роальду подбежал воин с косицей и доложил:

— Ушли. И провожатые с ними. Вниз по ложбине огни горят — там они и стоят.

— Чу! На коней не садиться. Все туда, а мы туда! — Роальд руководил дерзкой операцией.

Готские и сериванские отряды, не поднимая шума, просочились краем халанского стана в сторону дороги, приведшей армию на эти поляны. В темноте отдыхавшим перед вхождением в родной город не было видно, что там за шевеление. Многие подумали, что их царь приводит в исполнение какой-то тайный план в связи с появлением антов. Мол, так надо... Полеглись почивать, скрываясь от жужжащей камарильи.

Те, кто лицом к лицу сталкивался с бунтарями, без задних мыслей спрашивали о непонятном брожении. Готы и сериваны запросто ответствовали — к городу-де идём, а там, возможно, и домой уже подадимся... Ответы были слишком прямолинейны и просты, чтобы можно было заподозрить заговор и измену, хотя дело обстояло именно так.

Северяне искали встречи с антами, собираясь стать ядром другой армии. Грезилось им решать задачи по собственному усмотрению ради незримых, но грандиозных целей. Надоели варягам всяческие передышки, замирения, туманные межклановые разборки...

Роальд и десяток бойцов с ним по-волчьи бесшумно неслись краем чащи, высоко поднимая ноги и обе руки клином держа перед глазами. Роальд прислушивался к цокоту копыт рядом ехавших антов с провожатыми, определяя, когда начать с ними сближение. Вскоре неспешные всадники отстали от них, и готы озаботились находившейся где-то недалеко цепью часовых. Они и не подозревали, что провожатым наказано проследовать до самого антского лагеря и оценить обстановку по месту. Но северяне в лесу — что рыба в воде: нет для них задач неразрешимых... Со стороны, откуда шёл заметный отряд своих переговорщиков и гостей, цепь обязана быть особо чуткой.

— Кто? Зачем идёте? — внезапно окликнул готов один из двух сторожей, прятавшихся за кустами. Второй поднёс сигнальный рог ко рту.

— Я — Роальд. С готами на разведку. Коняг комары, небось, заели?

В тот же миг, спокойно сблизившись с часовыми, готы стащили всадников наземь и оглушили увесистыми кулаками. Халан с рогом не успел и воздуха набрать.

Нахлобучив островерхие колпаки халан, двое из штурмовой группы влезли на коней и открыто поехали наперерез конникам, сопровождавшим антов. Определив, что количество отряда и не собирается уменьшаться, ловкачи не отставали, решив действовать по ситуации.

Два всадника-гота встали на пригорок так, чтобы скупой свет блёклой пока луны выделил их на фоне сумрачного пейзажа. Рядом с двух сторон залегли остальные, спрятав под телами готовые к схватке мечи: луна хоть и не яркая, но отшлифованная сталь широкими гранями всё равно ловит её лучи.

...На вопрос — вы, что ли, последние? — двое вершников продолжали тихий разговор между собою, очень увлечённые. Ответ и не предусматривался — акцент немедленно вызовет подозрение. Молчание — золото!..

Халаны, ругая болтунов и не ожидая подвоха, подъехали — шишаки на заговорщиках ослабили их осторожность. Далее всё произошло молниеносно. Ощутимых преград исполнению задуманного не было — так внезапно устремлённая бурей к земле тяжеленная лесина всё сокрушает на пути своего падения. Лишь кони антов, валясь с подрубленных ходулей, издали короткий испуганный визг, а затем от нестерпимой боли — грудное, страдальческое ржание. Шестерых халан зарубили на месте, а двое конных готов не дали устрашённым антам бежать. Роальд с остальными добили трёх лошадей, а четырёх пучеглазых лошадок держали за поводья.

Увлекая в ложбину сбитых с толку антов, готы пытались донести, что они такое сотворили и что в дальнейшем собираются делать. Халан-то поймёт анта, домыслив знакомые слова, так же халан общается и с готом, но готу с антом без помощи толмача не обойтись. Неймут анты объяснений горячечных — и всё тут!

Щекотало восприятие степняков краснобайство готских словесников, но не укладывалось в понимании. Был бы случай иной — осерчали бы анты, теперь же — сомлели окончательно. У Лехрафса в шатре, выкладывая козыри свои, были они побойчей... Только сообразив, что влекутся в направлении своих, немного пришли в себя. И засветились огонёчки на дне мглистой ложбины, да опять непонятное и пугающее представление: чёрный массив леска совсем рядом заходил ходуном, затрещал каждой веточкой — вышла и затихла полночная конница. Сверху с уступа дознавались: Роальд или нет? Роальд ответил, затем приказал к себе вниз не спускаться, но смотреть в обе стороны и бдеть пуще зоркого ястреба.

А в стане Лехрафса наконец-то случился переполох. Всё же какого-то умника осенило: союзники союзниками, а командование оповестить надо!..

Гуды ворвался к Лехрафсу, оттолкнул благосклонных женщин, не дал до конца увешать царское тело гремящими бусами. Вместо нежных губок ухо Лехрафса царапнула сальная борода. Царь вскочил, сорвал с себя погремушки, чтоб накрыться для начала от комаров. Велел немедля собрать оставшуюся армию, одел доспех и ожидал, пока оседлают коня.

Через короткое время, окружив в одночасье лишённых покоя горожан, халаны вышли в сторону Танаиса. Лишних звуков не издавая, всматриваясь в темь, жестами торопили спотыкавшуюся толпу — мол, спешите же!..

Отстав от посаженных на коней послов, готы тесно сплотились. Роальд ехал верхом на оставшемся четвёртом, сильно трясшемся от пережитого страха, скакуне. Его дрожь передалась и наезднику. Роальд пытался угадать, как велико полчище новых союзников. При подъезде к сокрытому в теснине стану случилось расстройство — по единичным огонькам численность неизвестного войска не впечатляла и не обещала стать вескою подмогой...

Вот уж и первые анты подошли к ночным скитальцам. Перекидывались словами со своими, из вражьего расположения прибывшими, приближались к их спутникам, притекали, полонили диковинных гостей. Готы увязли в толпе, приток которой не ослабевал. О, боги-предки, сколько же их?!.. Раскалённый к ночи добела лунный диск высвечивал бесконечное шевеление, кое заполняло собою всю ложбину и путало размахом. Определить навскидку, сколько тех антов, никто не мог — вдали так же восстал гул, так же тасовались полуслепые отряды. Но и то, что было зримо, наверняка превосходило армию Лехрафса!

Роальд сотоварищи ожидали того, с кем можно было бы завести речь, и постепенно осознавали: пребывали -недавно исполнительным дополнением у одних, кем же станут в сей тараканьей тьме?..

Рядом послышались призывные возгласы. Обступившая готов толпа расступилась. Северяне ждали выхода, но, судя по всему, идти предлагалось им. Прямо перед собой они увидели группу всадников на белых скакунах, выделявшихся на фоне тёмной массы. По обе стороны образовавшегося прохода зажглись смоляные факелы. Смола потрескивала и, жужжа, капала.

Роальд прогарцевал по коридору к главарям и стал, щурясь, оценивать одежды, определяя, кто же тут самый-самый. Ему адресовали несколько фраз, он ничего из сказанного не разобрал, и тогда его щедро одарили громким, отвратительным смехом, натужно выдавливавшимся надсаженными в сражениях гортанями. Светлые, тёмные, чуть раскосые и красно-рыжие азиаты в упор пялились на стушевавшихся гостей, в числе коих лишь Роальд оставался невозмутимым.

— Народ вы развесёлый, а понять человечью молву не в состоянии!

Кто-то из послов донёс толпе смысл этих слов. Выкрики вокруг стали стихать. Довольно скоро воцарилась тишина, которая ровно столько же скрывала в себе нелюбезности, сколь и громкий смех за минуту до того. Ант в накидке из ирбиса и кусков лисьих шкур повернулся к гостям боком и демонстративно задрал нос.

— Приблизься, человек-ящерица! — один из бывших у халан послов позвал Роальда, величая его так потому, что главарю лицо гота с множеством шрамов напомнило испещрённую природой морду ящерицы. — Эдмир желает говорить с тобой!

Когда Роальд с достоинством подъехал, тот же неотступный посол передал вопрос вожака:

— Чего вы ищете у меня? Отчего это так вдруг покинули Лехрафса? Испугались нас?!

— Поход Лехрафса, к большому нашему сожалению, закончен. Он спешит отдыхать. А мы отдыхать не любим! — сообщал гот, и посол перевёл его слова вождю. Последний продолжил допрос:

— Там стоят твои отряды — ты хотел напасть на меня тёмной ночью?!

Роальд презрительно повёл по чуткой публике холодным взором. Тогда вождь, не сбив с толку гостя, не уязвив того ничем, проговорил:

— Если я пойму, что вы подосланы ко мне, чтобы навредить, прикажу привязать вас всех к хвостам моих самых быстрых коней. Если же скажете что-то меня достойное, посмотрю, как с вами быть.

Такой тон коробил гордого Роальда, но он, дабы выпутаться из пренеприятнейшего положения, стал подыскивать нужные слова. Из окружения Эдмира, что внимало диалогу, никто пока вмешиваться не спешил.

— Я, может быть, и не твой друг, но цель перед нами стоит одна и та же. Тебе ведь нужна земля?

— Земля, с которой можно собирать добычу, нужна всем.

— Тебе самому какая земля нужна?

— Давно я не отвечал на глупые вопросы... Ты понимаешь, как рискуешь, ящерица, когда так говоришь со мной?

Роальд без паузы пояснил:

— Я видел город, я видел поля с хлебом — мне и моим людям такая земля нужна — ухоженная и кормящая.

Антский вожак после такого складного откровения внезапно потерял нить беседы, занервничал, глазки его в свете факелов заблестели, как у лисицы. Он засомневался в правильности перевода и недовольно глянул на толмача. Не умея скрыть раздражение, спросил:

— Ты знаешь эти земли, этот город и его друзей?

— Друзей у города немного. Наши друзья ждут нас в городе. А земля, если мы её заберём, будет общей, — заявил упрямец Роальд. — Вы даже не знаете, как вы удачливы, что встретили нас, за той рекой несметных! — выкрикнул он громогласно.

Эдмир стал шептаться со своими советчиками на белых скакунах. После визгливым заявил:

— Хорошо. Беру тебя и твоих людей. На рассвете подойдём к Дону, и вы увидите, сколько людей со мной...

Готы возвратились к своим отрядам на опушке у края ложбины. Роальд никак не мог освободиться от засевшего в голове хвастливого заявления вождя насчёт численности антского войска. Сводное полчище готов и сериванов с нетерпением ждало их. Они слышали и протяжный гул несметного количества людей в темноте, и громкий смех во время встречи. Что они сами тут делают — для многих из них теперь представилось загадкой. Но возврата к Лехрафсу уже быть не могло. Жить без войны эти люди не умели, и пусть чужая война не слишком радовала их, но она давала призрачный шанс их благородному, по их мнению, существованию.

Рассвет показал антов во всей силе. И сами анты, не таясь, любовались собой. Их было так много, что открытое поле неподалёку от берега Танаиса заполонила их конница совершенно. Какая же добыча смогла бы удовлетворить эдакое воинство? Наверняка посуда им не нужна, не потребны и дома уютные. Коней у них тоже в достатке. Город Лехрафса, Ас-град, Фанагория... Что им делать с ними — разграбят, разорят да пожгут? Ценности ведь надо уметь ещё и приспособить к себе, к своим запросам! Поселятся в домах и станут ухаживать за наделами?.. Займутся охотой и торговлей?.. Нет, нет и нет!

Конечно, им не дойти до римских пределов — для такого серьёзного предприятия всё же пока маловато их. Но Северное Причерноморье ещё поплачет горючими слезами. И без них тут всегда хватало хищников — и пришлых, и своих... Всяк бес набирается здесь силы, чтобы потом устремиться на запад!

Антский вождь всё время посматривал в сторону Роальда. Когда перед воинством распростёрлась ширь-река, Эдмир вызвал гота к себе.

— Здесь никому не переплыть. Выше есть изгиб и там узко. Веди своих людей за мной, — со знанием дела распорядился он.

Тон главаря не был уже таким резким, видимо уверовали анты в неких неисчислимых союзников за Доном. Люди на белых конях по-прежнему в разговор не вмешивались. И Роальд понял, что степной вожак чем-то сильно озабочен. Окружение его — крикливое и глазастое — выглядело растерянным.

— Лехрафс ушёл, лодок и плотов нет, — сбив дыхание, перевёл суетливо толмач. — Народ тоже сбежал. Хаты сожжены — не отыскать и брёвнышка.

На то Роальду ответить было нечего... Анты на белых конях не переставали пытливо следить за ним. Не понимая, чего им нужно, Роальд пронзительно глянул на вождя. Тот сглотнул и спросил северянина:

— Говоришь, корабли, каких много, ваши?

— Корабли должны быть где-то в порту города, — сообщил гот.

— А кто им дал команду плыть туда? — вожак, а затем толмач махнули вверх по течению. Роальд, не задумываясь, сказал первое, что пришло на ум:

— Нас с ними нет — они от пришедшего Лехрафса и уплыли.

Анты, понятия не имевшие ни о кораблях, ни о манёврах их и возможностях, ему поверили.

Роальд возвратился к своим, решив пока о кораблях не упоминать: он-то знал, что корабли подняты выше для атаки и вящего манёвра — если анты знают брод или узь, то халаны и подавно! В случае неприятельской переправы к плывущим сподручней поспешать сверху, нежели, тужась, подниматься. Изрезанное шрамами лицо гота приобрело цвет серого камня. Будь как будет — неужто моряки не признают своих?.. Может быть, у Кантеля имелась другая причина поднять флот? Маловероятно, но Роальд надеялся и на это...

Эдмир долго глядел на излуку реки. Возвратившиеся разведчики донесли, что выше по течению видели большие плавающие посудины. И ант прямо спросил Роальда, что делать. Гот, не раздумывая, ответил — надо-де переправить половину людей, и если всё пройдёт удачно — а это самый вероятный исход — то за ними отправить и остальных.

— Нет, ты иди и спроси, чего они там стоят! — не согласился Эдмир.

— Это наши корабли. Мои.

— Езжай с ним! — Хитрый вожак подозвал толмача и повелел мнимому командиру союзников: — Ты станешь говорить со своими, а он всё послушает...

Пришлось Роальду отправляться. Его сопровождали три гота и три анта. Готы нервничали, задаваясь вопросом: а что если там Сарос со всеми, и они с Кантелем за Лехрафса?

Роальд не мог придумать ничего утешительного. В крайне неприятное положение попали северяне, из которого без потерь не выпутаешься. Можно, конечно, по сговору метнуться от степного полчища наутёк, но где уверенность, что быстрые кони антов не настигнут не слишком-то умелых наездников?.. Переправиться на ту сторону и броситься в объятия Лехрафса? Но ведь совершено предательство, и кровь халан на их руках... Беда!

...Флот был выстроен цепью. Чуть ниже по реке сгрудились и изготовились маленькие судёнышки готов и остроносые челны донских речников. Особых усилий не требовалось, чтобы точно определить, где анты попытаются переправиться: удобное место здесь одно.

Лехрафс по прибытии в свой град, не мешкая, собрал давно готовые лодки и челны. Отправил людей на другой берег и за стены столицы, сам же взял курс к большим кораблям. С середины реки стал взывать к Саросу и Кантелю, просил помешать переправе врагов, требовал вести флот к излуке.

Готские корабли, подняв камни-якоря, немедленно двинулись в путь. Вот тут халанам пришлось несладко: их лодки притягивало к корпусам несоизмеримо больших посудин, крутило. Халаны за всё вкупе злились на готов, но прежде всего, конечно, на виновника переполоха — Роальда...

— Роальд, ты грибов отравленных с бузиной сегодняшней ночью не ел? — Сарос сидел в челне, заставившись на всякий случай огромным щитом. Возле него на вёслах примостились на редкость светлоголовые люди, видом своим весьма напоминавшие аорсов. С кормы, изготовив большой лук, следил за вражеским берегом Стемид.

Роальд на тот вопрос ничего не ответил.

— Чего же ты надумал? Предательств до сей поры за тобой не водилось! — Сарос говорил, внятно разделяя слова и никуда не торопясь.

— Что ты собираешься делать, Сарос? Дружить со степным царём? Кому из нас — братьев твоих — нужна сегодня эта дружба твоя? Там, в лесах, нашему народу от дружбы эдакой достатка не прибавится!

— А какой достаток тебе от твоей дружбы против меня?

— Я здесь не один. Со мной люди, которых привёл сюда ты! Я не желаю ссоры с тобой. Давай этим степным лисам отдадим землю Лехрафса, а сами нагрузим свои корабли зерном и всем, что у них тут водится, да поплывём домой? А через год с новой армией вышибем отсюда всех!

Толмач покосился на Роальда — слова такие не могли понравиться никому. Не понравились они и Саросу.

— Мои братья намерены атаковать город, в котором нахожусь я?! Слышишь, Стемид?

— Тебе лучше соединиться со всеми своими людьми, а после подумаем вместе, где искать боя и добычи. Мы не желаем больше служить по чьим-то указкам! Потому и покинули Лехрафса!..

Анты не вмешивались в разговор. Толмач тоже успокоился. Степняки просто ждали, чем же всё закончится.

— Беррод, чего молчишь? Скажи своё слово! — обратился Роальд к воину с косицей.

— Мы стали здесь никем! Хождения и с Лехрафсом, и с этими, — Беррод покосился на антов, — наша ошибка!

— Так переходите все сюда! Поможем защитить город — и уйдём!

— Я не стану драться за город! Я хочу драться за братьев своих, приносить матерям дары, хочу, чтобы старухи наши едали на таких вот тарелках!.. — Беррод достал из сумы и показал огромную серебряную салатницу.

— Ты хочешь лишить этот город тарелок? — засмеялся конунг.

— Мне на этот город наплевать! В нём у нас нет ничего родного, а вот своим старухам я желаю добра! От Лехрафса пользы нет — его народ слаб, непонятен и очень переменчив!

— А ты хорошо знаешь своих новых друзей? — Конунг страстно вёл борьбу даже за одного своего бойца. Для того и задал Берроду вопрос наповал: — С друзьями своими новыми сможешь разбить Кантеля и всех моряков наших?

И наступило молчание. Затем Роальд подъехал к самой воде, поглядывая на лук Стемида, выкрикнул, завершая тяжёлый разговор:

— Не мешайте нам! Я уверен, что мы друг друга не тронем!

Сарос обернулся к Стемиду, что-то выслушал, после чего чёлн медленно поплыл к кораблям. Ответа Роальд не дождался.

Он ехал к новому начальнику и думал-придумывал, что же говорить. Абы что пообещать он теперь не мог — свидетелем неутешительной беседы был толковый ант... Ах, как же Роальд ненавидел отчитываться перед кем-то!

Эдмиру гот сказал, что надо бы побыстрее переправляться — пока город не выставил войско на том берегу.

— Что с теми кораблями?! Ты болтал вздорное и ничего не решил! Ты — никто! — взбесился Эдмир.

— Корабли никого не тронут! — резко ответил сильно обиженный Роальд и поехал к берегу, устав выносить оскорбительные дознания.

— Тогда мы перемешаемся с вами! — уличил возможный подвох хитрый вожак.

— Что, боитесь? — едко спросил Роальд и, махнув рукой, приказал своим отрядам начать переправу.

Готы и сериваны дружно вошли в воду. Роальд с уступа следил за ними.

Эдмир заметался по берегу, но видя, что союзнички уплывают, погнал и свою свору в реку. Сам же пока не решался пойти за ними.

Роальд с десятком верных людей вернулся к нему. Ант не знал, радоваться тому или, наоборот, беспокоиться.

— Чего же ты не идёшь? — спросил он гота.

В сей момент из-за поворота наперерез плывущим высыпали челны, лодки, корабли. Эдмир ошалел от негодования, страшно вызверился на Роальда, выхватил саблю и направил на гота своего скакуна, обеими руками подгоняя также и своих телохранителей. Завизжал — взять обманщиков! Закричал — убить и порубить!..

Конь Беррода рванулся на Эдмира, сверкнул длинный готский меч, и голова вожака, разбитая ударом полетела вместе с телом к земле, изливая алую кровь. Анты на белых скакунах замерли, с ужасом наблюдая всё это и единоплеменников на далёкой отсюда воде.

— Будь здесь главным — мы встанем за тебя! — Роальд, бесстрашно расталкивая белых коней, подлетел к толмачу. — Верни людей! Корабли не пропустят вас! — Гот, схватив антского коня под уздцы, смотрел прямо в глаза обескураженному азиату. — Мы возьмём этот город, но сейчас спасай своих! Ну же, ну!

Впрочем, команд никаких не потребовалось: анты возвращались сами. Северяне небольшой частью тоже поворотили назад.

— Я теперь главный! — вскричал перепуганным возвращенцам толмач, и без того слывший среди своих разумным храбрецом. Готы за его спиной выглядели устрашающе и солидно. Не слишком бойкая команда на белых конях, попыхтев, так и не решилась подступиться к северянам.

Анты выбирались из мутных вод, становились на берегу, похлопывали задерганных коней.

— Лехрафс поклонится нам — я вам это обещаю! — прокричал им сметливый ант, выехав на пригорок.

Повсюду незнакомые люди... Собственно, такие же, как и в Ас-граде: лицом и статью похожи на приморцев, только выговор у них причудлив и мысли непонятны. Чужие... Чужие... В любой миг могут подойти и сказать — мол, надо бежать и прятаться, Сароса твоего больше нет... «Никуда я более не побегу! — решила Ргея. — Если Сароса не станет, брошусь под откос беспутной своею маковкой. Пускай обмоет-ополощет меня плескучая волна и утащит тело моё исстрадавшееся в пучину речную, глубокую. Ежели что, здесь моему веку и закончиться... Но не слыхать боя-рубки пока! Тишина над берегами... Пройдёт ли когда-нибудь ненасытное лихо моей жизни?!»

Истомившись ожиданием, Ргея поплелась к выходу. Её не пускали, уговаривали, назойливо демонстрировали участливые лица, отпихивали осторожными руками.

— Нет-нет, мне надо выйти отсюда... Я никуда не денусь... — Ргея покинула красную избу халанского царя. Дворня с пониманием смотрела на её измученное, исхудавшее лицо. Жёны Лехрафса вздыхали.

Черноморская русачка из окна избы заметила высоченную сторожевую башню на восточной стороне города — туда и побрела. На ходу наблюдала, чем заняты люди. Ни разу ни у кого не спросив дорогу, Ргея вышла наконец к каланче над рекой.

— Мне надо подняться... Там мой муж... — Ргея, боясь получить отказ, настоятельно поворачивала стража к тому месту, куда ушли корабли, и тыкала пальчиком в небосвод над излукой.

— Полезай. Да не упади — бледна больно!

— Бледна... Заждалась.

— Долго ль ждёшь?

— С рассвета.

— Ха-ха-ха! Карабкайся, болезная! Эво, по жёрдочкам... — разрешал и вроде как опасался за неё, хилую, страж.

Ргея полезла, но очень скоро остановилась, не проделав и малой толики трудного пути.

— Я тебя вот сзади обопру. Лезь, милая... — догнал на стремянке женщину добрый страж.

— Голова у меня будто не своя.

— Понял я, понял... Ты не спеши, не убежит он от девицы такой.

— А возьмёт да убежит? — слабым голоском попыталась пошутить Ргея.

— Гляди — там уж наша конница должна стоять. Видно?

— Он у меня на корабле.

— Гот, что ли?

— Да, гот.

— Такой-то, гляди, и убежит... Ваши-то от нас к азиям улизнули.

— Сарос на корабле, он никуда не улизывал!

— Дай нам боги, чтоб и те не уговорились.

— Я сама полезу, пусти!

— Давай, давай — не упорствуй. Вон и река повернула.

— Корабли там и лодки...

— Ба? Лезь же быстрей, говорунья! Что там? Переправа началась? Топи их, братцы! — заскулил надрывно страж.

Стражники, стоявшие на одной из верхних смотровых площадок вышки, были поглощены разворачивавшимся действом так, что даже не заметили поднимавшихся выше.

На самой верхней площадке, похожей на люльку, никого не оказалось. Наблюдать оттуда было неудобно — сильно качало, и каждый порыв ветра ощущался всем телом.

— А ты не робкая! — сбоку посмотрел на молодицу страж.

Та ничего не ответила — следила, пыталась дознаться, что там и к чему.

— Видишь, погнали собак!.. Хороший, верно, у тебя муж.

Ргея благодарно улыбнулась, сверкнув васильковыми очами.

— А и ты, девка, хороша!

— Да что вы!

— Смотри же — собирают там кого-то... И у нас прибавление! Кони бы доплыли — их ваши скорлупы не подхватят... Да, боги мирволят нам ныне!

Корабли, забрав с воды покинувших антов бойцов, выстроились вдоль русла устрашающей цепью и усилиями умножившегося хора выдали супротивному брегу раскатистый клич. Похожий на вопль озверевшего турьего стада, он окончательно отбил у неудачливых захватчиков всякую охоту к продолжению хищной затеи. На правом берегу Дона — напротив неприятеля — выстроилась, блестя броней, халанская кавалерия. Всадники на глазах застывших в недоумении антов носились по кромке крутого берега, их лошади исполняли победные танцы. Халаны вопили и свистели.

— Эдмир хотел всех погубить! Я спас вас! — уверял с видного места своё спасовавшее воинство новоиспечённый вождь.

Уж если так всё образовалось, коли и впрямь из-за диковинных плавательных приспособлений руссов поход сорвался, не станешь же проситься во вчерашний, благословенный богами день!.. Догадливые анты принялись сначала неуверенно, а затем громче и громче воздавать хвалы новому мудрому вождю и спасителю.

— Реку придётся в другом месте перейти и отомстить-таки подлецам за прыть их! — за спиной вожака негромко произнёс Роальд.

— Если Лехрафс думает, что испугал нас вот этим, то пусть остаётся в своём неведении до поры. Мы найдём дорогу. Ах, как будет гореть этот город, зажаривая всех своих хвастунов! — откликнулся новый антский повелитель.

Его ближнее окружение принялось доводить толпе:

— Вождь приведёт нас к победе!..

— Нам ещё упадут в ножки, которые мы потопчем!..

— Не было человека более мудрого! Он спас войско! Он — спаситель нашего народа! Будем отныне звать его Антом!..

Костяк разноликой антской вольницы возрадовался переменам, открывавшим неизведанное.

А те, кто присоединился к ней ради добычи, глазели на готские корабли, размышляя о своём дальнейшем пути. Так-то и распадаются орды. Нет воспламеняющих побед — нет единения. Гладкость начальных предприятий рождает и утверждает дух сборной общности, без коего невозможны потрясающие мир победы, без коего гаснет пыл. Без этого духа воин вновь превращается в пастуха или хлебороба...

Анты, ответив иному берегу собственным кличем, пошли к северу, надеясь на скорую брань, ибо град халанский уже воспламенил их мечты.

Корабли стояли сторожевым рейдом день, стояли и ночь, опасаясь подвоха враждебной орды. Малые суда поднимались вверх по течению, разведчики зорко рассматривали прибрежные заросли, блюли открытые берега — неприятеля и след простыл.

— Сколько будут они стоять?! — волновалась Ргея.

— Пусть себе стоят. Они нам — заслон!

— Воды взяли много, а вот хлеба надо бы побольше!

— Тебе-то хорошо — будешь возить чаще! — улыбнулся в пшеничные усы страж.

— Да я бы там и осталась.

— Оставайся — не то мучение тебе какое!

— Какое мне мучение? Баба должна ждать мужа. Встреча слаще после разлуки! — совершенно по-иному ощущала себя Ргея.

В её жизни появился особый смысл, кой почувствовать в себе — большое счастье. И пусть женский тот смысл всегда с оттенком тревоги — зато вмещает он и привязчивую бабью любовь, и мужицкие помыслы, и лучший миропорядок, всегда неизменно исчезающий, когда о женском начале забывают... Доставляя на корабли пищу, Ргея была частицей этого светлого смысла. Во время походов — иногда, а уж во время обороны — всегда! — женщина рядышком с мужчиной! Её чуткий взор, мясо, запечённое её руками, её сопереживание воскрешают веру, воспламеняют в сердце огонь, полнят душу мужеством.

— Ты сама-то кушала, сестрица? На котёнка белого похожа!

— Обременена я.

— Да, да... Когда моя первым ходила, никуда меня от себя не отпускала... Сейчас поднадоел ей, что ль?.. Забирай и ты своего! — советовал по-дружески страж.

— Как заберёшь? У него всегда дела! Он у меня такой.

— И ты под стать ему.

— Ну, уж ладно вам.

— Богатыря ему родишь!

— Нет, богатыря не рожу.

— Что ж, девицу красную — тоже хорошо... Ещё и лучше: ушла — а ты и не переживай... — размышлял, повернувшись к женщине, усатый добряк. Та отчего-то была расстроена.

— Дочка, дочка... Наедут да заберут без спросу... — печально улыбаясь, ответила Ргея.

— Обязательно заберут. Такой же воин смелый, как и муж твой! — страж и не помышлял прекращать свои утешительные увещевания.

— Хороший вы.

— Вот и ты меня похвалила, сестричка.

Ргея, опустив ресницы, радовалась такому славному общению. Голос стража звучал нотками её детства. Она их вспомнила, она, вороша страницы памяти, задрожала от них, затревожилась в поисках защиты от страшного, подняла голову и увидела возле высоченного борта огромного Сароса. Его вид — свирепый и цельный — затмил собою всё, и всё заглушил. Гот показался ей страшнее здесь каждого. «Но он хороший, он такой трогательный, а грудь его тепла, а глаза под неистовыми бровями могут смотреть кротко в сторонку...»

И распахнулись навстречу любви синие очи Ргеи — да так широко, что, казалось, вместили всего возлюбленного, проникли в него до самой последней клеточки. Внутри неё всё заклокотало, она задыхалась, губы тихо выговаривали и выговаривали «Сарос...» И ничего на свете, кроме этой клокастой бороды и глаз цвета холодного неба, ей не было нужно.

Трапы свешивать не стали, провизию поднимали на верёвках. Ргея потерянно смотрела на это действо. Затем жалобно обратила взор к Саросу.

— Возьми девку к себе, муж! — рявкнул, немало пугнув опечаленную Ргею, страж.

Кантель, стоявший с Саросом, отверг предложение конунга, и последний остался нем.

— Тогда сам спустись к ней — извелась твоя былинка!

Сарос, более ни к кому не обращаясь, по верёвке слетел на нос челна и предстал пред ясны очи, в коих влага обильно залила синеву неземного обожания. Любовь сущая — обыденность?! Но когда маленькие ручки, дрожа, хватают огромные пятерни и тянут их к груди своей, когда стихает всё вокруг, зрители тишины той, даже силясь, не припоминают ничего равного по счастью такому безмолвию.

Кантель наверху подсаженным гласом не рычал больше ни на кого. Воины не глазели и не мешкали — вдыхали покой. Лехрафс вдали припадал к гриве скакуна и задумчиво созерцал застывшие в трепещущей плоти существа. Стемид тоскливо взирал на родимую сторону. Даже волны донские уж не плескали о борта.

— Садитесь, эво, в уголок. Не то свалитесь — лови вас потом... — вывел влюблённых из оцепенения страж.

Сарос, улыбаясь судьбе, богам-предкам, счастью, прошёл и уселся на лавку, искал её, не отступающуюся, утирал брызги на полоке, отворачивался, когда мягкое бёдрышко касалось его...

— Я тебе тёплого мяса привезла, а в колодах каша.

— Посижу с тобой, а потом поем, — зачарованный присутствием любимой, проговорил Сарос.

И челночок, оставивший снедь на корабле, повёз душевную парочку к стенам мирного русского града...

Анты больше не объявлялись. Тихо было возле города и на восточном берегу реки. Купцы — ионийцы, ассирийцы, халдеи, арамейцы, сицилийцы — понадеявшись на благосклонность фортуны и вдвое усилив руссами конвой своего торгового поезда, поплыли по тихой реке вверх, к бойкому донскому волоку. Купцы те на греческий манер величали сию реку Танаисом, хотя большей частью держались веры степной, пространной земли, не признавали богов завезённых и жили-бытовали по обычаям предков принявшего их народа.

Великая тут земля! В поколениях русеют здесь гости. Привыкли они и к набегам, и к ночной татьбе, и к бурям степным, и к разладу межплеменному, кой не предугадаешь и не предусмотришь...

Появились анты и исчезли. Одни из них вернулись к своим очагам, другие пробовали себя, кружа возле южных городов. Эти последние, идя к северу, всех северян растеряли, в лесах и рощах от них убежав. И нечего им больше делать возле города большого, потому ищут остатки орды несостоявшейся городки малые, пробираются правым берегом реки меньшей.

Не одолев Дона-отца, взялись гнусно подворовывать у Донца-сына. Но народ там чуткий, однако, — врасплох его не захватишь! Поджигают те жители слободки свои да загодя и сходят в лес-заступник...

— Надо вернуться мне, да своих позвать, да город Лехрафса покорить! — порешил Ант.

— И мне не мешает к нашим сходить, да созвать их числом превеликим, да к морям выйти, а при случае — и встать там надёжно! — рассудил Роальд. — Иди ты первым, пока к своим близко — приведёшь их. А я ждать буду с теми, кто остался.

— А где искать тебя, когда приду я с подмогой?

— Ты услышишь обо мне, как только вернёшься! — уверенно пообещал и Анту, и себе Роальд.

Ант, в ближайшем будущем мнивший себя главой тут надо всем, не заставил себя долго уговаривать. С двумя сотнями самых надёжных воинов умчался к реке Гейхе. То-то впоследствии он здесь разгуляется!..

Роальд, предполагая, что халаны долго теперь не сунутся в места по нижнему течению Борисфена, погнал свою немилосердную вольницу в поля севернее Альбии. Ему приходилось вести себя тихо: по обстоятельствам уменьшившееся войско в серьёзных боях не проверено, да и из порушенного прошлым годом города можно было ожидать отмщения...

Всё стало успокаиваться на Дону. Нет больше ненадёжных союзников, нет пока и препон на торговых перекрёстках. Но тревожно в логове Лехрафса, беспокойство овладело сердцем царя...

Глубокой расселиной пролегла между халанами и Крымским Тавром ссора недавняя. И пускай давно уже не было дружбы между ними, пусть завладел прочно имперский юг большей частью полуострова, но оставались до недавнего времени хоть какие-то пути извлекать из обычного добрососедства существенные для обеих сторон выгоды. Да, оскорбляли северных, степных людей южане, но ведь оживляли последние торговые города и городцы, занимали часть неприкаянного народца ремёслами новыми...

Теперь стали отступаться от Лехрафса отряды и племена, возле морей обитавшие, начали искать прямых контактов с платившими звонкой монетой купцами, потому и появились другие караванные дорожки. А Лехрафс остался одиноким в окружении разномастных кланов большой земли — от Балтики варягов до Арала чёрных клобуков. Все рыскали сами по себе по Дикому Полю в поисках пропитания, никаких и ничьих законов не чтя...

Клан Лехрафса пока до конца не почувствовал результаты больших размолвок — творившееся вокруг казалось заурядным. Но уже разворачивалось движение северопричерноморского мира, скоро начнётся отток с Танаиса боевых отрядов... Не придут отныне к степному царю прежние союзники. Их места займут людишки, никогда не знавшие доли лучшей, — так что упадок Придонья покажется им раем. Вытопчут здешнюю пашню сыны, чьи отцы и деды в неистовстве жарких и крикливых междоусобиц ничего вокруг себя не создали...

Когда-то и северные, привычные к ледяным морям, кланы начнут своё возвращение — пока не забыта дорога назад, пока дедичи в силах вспомнить внуков своих, рождённых уже в краях светлых людей...

— Сарос, у тебя не такой город? Меньше?.. Не улыбайся так!

— Я построю тебе город.

— Тогда пойдём же начинать.

— Отчего-то я боюсь идти.

— Не говори так, милый — плохо мне от сих слов... Поплывём на кораблях... Всё же с нами поплывут?

— На кораблях можно... Кантель боится без армии идти — волоки не пустят. Нам держать этот город надо! — тихо шептал Сарос Ргее.

— А волоки — что такое?

— Наверху, где лес, надо корабли будет вытащить и нести на руках... Но мы всё равно дойдём, милая... Боги наши помогать нам будут на всём пути!

— Мне надо прийти и определиться! Я — как сучка, ищущая место для помёта!

Сарос обнял измучившуюся Ргею...

Лехрафс последние дни редко бывал дома. Он узнал о решении Сароса немедленно возвращаться на родину и, естественно, обеспокоился за друга и Ргею. Родина конунга где-то немыслимо далеко, по словам готов — возле небольшой речки Рос, вливающей свою чистую водицу в более крупную речку... Там где-то стоит основная ставка Сароса, вокруг которой и вертятся все события готской жизни... Путь — небезопасный и неблизкий.

Стемид, прибывший вместе с Лехрафсом, стоял возле виновато склонившего голову Сароса и напряжённо размышлял о предстоящем.

— Когда пойдёте — скажете мне. Я буду недалеко, — сообщил лучший друг конунга и, более ни во что не желая вникать, поспешно отправился к знакомым халанам, давно звавшим его повеселиться вволю.

— Я даже с трудом понимаю, где она — твоя родина... — Лехрафс в расстроенных чувствах уселся за большой стол, стал молча выкладывать на него кинжалы, меч, водрузил шлем и откинулся расслабленно спиной к стене. — Мальцом, помню, ехали-скакали к вам... Ночи, дни... Жена твоя брюхатая — жди год, Сарос!

— Нет, нам надо устроиться, — повернулась к Саросу Ргея.

— К середине лета будем на месте — если верхом... — взял руку милой Сарос.

— Верхом ей нельзя — растрясётся до срока, — предупредил халан. — Есть у меня умелец один — колесницы делает купцам для товара. Пускай и ей возок поменьше сработает — такой, на каком и спать возможно...

К Лехрафсу немедленно был вызван армянин, получивший указание изготовить удобное ложе якобы для тяжело раненного, коего ни единый член побеспокоить нельзя. И через три дня явился расторопный мастер — уроженец дальних берегов знойного Тигра — и сообщил о выполнении ответственного заказа. Бричка вышла не мала, не велика — переделана из остатков паланкина и боевой средиземноморской колесницы былых времён. Главным достоинством её была мягкая подвеска на многочисленных кожаных лентах... Лехрафс долго на ней катался меж домов — тщательно испытывал... Потом заказал себе такую же — для разъездов внутригородских, срочных.

— Деталей нет, — сокрушался на то мастер.

— Где взять? — бычился на него Лехрафс.

— Надо за море плыть.

— Я поговорю с моряками, и поплывёшь — теперь мы сами при больших кораблях!..

Сарос с Ргеей стояли в сторонке. Женщина сетовала на неторопливую подготовку.

— Сарос, давай отправимся завтра же да приедем поскорей.

Просьба беременной женщины — закон, исполняющийся неукоснительно настоящим мужчиной, и Сарос принял решение. С собой никого не звал. Некоторые северяне, прознав про его уход, высказали желание вернуться домой. На утро отряд из пятнадцати человек вышел из детинца донского города.

Стемид возглавил шествие — задавал темп. По сносной чёрной и рыхлой дороге среди обилия пшеничных полей дружная группка отчаянных скитальцев понеслась на запад. По мере удаления от города дорожку сменили на тропку, на какой не встречались поселения и где, кроме солнца, рощ и птиц, ничего и никого не было. Вольный ветер, слетая из прозрачных высот, кружился, метался под ногами, ворошил густую траву на полянах и вновь устремлялся ввысь.

Через день застряли в роскошных лугах — и тропки было не найти. Сочная зелень — тихая и безлюдная — особой радости не доставляла: увязли в траве и мелкой поросли поднимавшихся дерев... Почему же здесь никто не живёт — ведь отрада, а раздолье какое!.. Долго ли, коротко ли — а кое-как ехали, продираясь через высоченный травостой.

Стемид с несколькими воинами отправился разведать тропу. Сарос и Ргея остались в шумящих на ветру зарослях. Выпрягли обоих коней из колесницы, сами вожделенно улеглись в траву и предались любимой своей в последнее время усладе — созерцанию друг друга.

Спустя недолгое время с той стороны, куда отъехал Стемид с товарищами, послышались крики и топот ног. Понять было нельзя, что там такое, — то ли гон, то ли хоровод на лошадях?.. Звуков сечи не распознать. А может, их друзья захвачены врасплох?

Сарос, взяв за поводья коней, увёл Ргею — надо было поскорее убраться с этого места. Отойдя подальше, оставил её в засаде, а сам направился на поиски своих. С осторожностью ирбиса крался на звуки доносившихся речей. Из высокой травы всматриваясь в фигуры всадников, вдруг узнал Роальда и нескольких готов с ним. Вокруг кружили какие-то лихие степняки — халаны иль те самые анты?.. В окружении всех тех непотребных людишек находились Стемид и его отряд.

Роальд рассеянно слушал Стемида, всё время оглядывая округу. Сароса от него отделяла плотная стена травы. Конунгу, для наблюдений поднимавшему голову, приходилось заботиться, чтобы налетавший ветер, при порывах гнувший траву, не обнажал его в том ненадёжном укрытии. Его не должны заметить. Верные люди ничего не скажут о нём и Ргее. Кто знает этого Роальда?

А подозрительный командир бывшей гвардии, узнав, что встреченные им негаданно тринадцать воинов возвращаются домой, и не думал претить их движению. Но ему, в длительном походе сильно изменившемуся, сталось прелюбопытно, почему это они возвращаются в таком невеликом числе. Может быть, это разведка больших сил, кои следуют позади? Сарос с Лехрафсом могли организовать зачистку степей...

Готы же, верные Саросу, отвечали, что все северяне свободны в поступках своих. Они вот вольны идти домой...

Роальд, конечно же, заприметил нервозность старых приятелей, чего-то не договаривавших. Правда, виной тому обстоятельству могли служить и анты, наехавшие беспардонно, развесившие уши, хотя они и не могли понять разговор, нагло таращившиеся. Роальду не терпелось выяснить истинное назначение столь малого отряда, и он увлёк Стемида в сторонку. Как раз туда, где в засаде расположился конунг.

Сарос осторожно отполз, приподнимая примятую траву. Но докучливая группу вокруг Стемида и Роальда близилась и близилась, уже можно было разобрать и отдельные слова. Роальд нахваливал эти места, называл их бескрайними... Стемид, не упорствуя, сухо признавался, что устал за год этого похода, предлагал Роальду согласиться, что поход получился великим. Роальд, как хозяин положения, не соглашался, потом сознался, что был бы рад что-то передать на родину, затем, подумав, открылся: вскоре он объявится в родных местах — только сделает что-то важное здесь...

Сарос, не испытывая судьбу, ретировался. С поля вползая в рощицу, хрустнул веткой под коленом. Затаился. Ветер раскружил предательский звук, и Сарос ещё долго не осмеливался разогнуться в непроницаемой для человеческих глаз чаще.

— Пойдём одни, Ргея.

— А колесницу заберём?

Стряслось что-то неприятное — Ргея видела это и пыталась выяснить всё отвлечённым вопросом.

— Я вернусь за ней потом. Сейчас надо отходить — быстрее и дальше...

Взяв коней, они углубились в молодую ветвистую пущу. Дубки, терновник, сочные ивы и стрельчатые вишни часто мешались с высоким бурьяном. Ободранные, обломанные ветки и стебли источали терпкий запах бузины, чернобыльника, душицы.

Заросли закончились вдруг, открыв перед парочкой огромный, нескончаемый — верно, до самого моря — простор. Открытое всем ветрам поле тянулось к горизонту. Самое скверное — не было видно ни деревца, ни кустика, ни бугорка.

Сарос и Ргея отступили в рощицу и стали ждать, пока им глас изнутри не подскажет, что двигаться дальше вполне безопасно.

Стемид сотоварищи в беседе, в общем-то отмолчавшись, под пытливые взоры Роальда неторопливо поехал к северо-западу. Антов дюже завёл сей беспрепятственный отъезд, но с расспросами к Роальду они не приставали: очень ожидали в скором времени крупное пополнение из родных имений — с пыльных пастбищ. Лишь численность даст им право вмешиваться во всё происходящее.

Роальд, хорошо зная Сароса, понимал, что конунг не останется на Танаисе на третьих ролях... Зачем ему был нужен Сарос? Спор с ним не закончен!..

Сарос из-за женщины, каких много повсюду, покинул войско... Побратался в пику братству всему с иноземным царём... Надо хотя бы спросить его об этом, унизить вопросом справедливым, уличить в неправедности, заклевать вождя, дух его подточив, сыскать растворенную в диких полях, в беспутных городах жгучую истину!.. Но самое главное — Роальд понимал: при живом конунге, при его авторитете, прекрасных воинских и человеческих качествах, ему, Роальду, не утвердиться среди родных людей. Таков закон племени! При живом Саросе быть ему абреком, а без него — всё, буквально всё можно объяснить, обставить и во всем оправдаться! Влиятельный Сарос сделает Роальда вечным изгоем...

«Я покатаюсь здесь сам-один, пока ждём, денька три», — сказал своим северянам Роальд. Он решил найти конунга, он желал устранить преграду в судьбе. Никого не звал — не приведи случай встрять кому-то меж ними: никак нельзя быть уличённым в смерти уважаемого вождя...

Сарос подтащил к южной стороне рощицы колесницу, впряг в неё коней, усадил Ргею. Взобравшись на одного из жеребцов, вывел повозку в темнеющее поле. Вечерняя заря подсвечивала ещё на западе небосвод, потому, ища местечек затемнённых, он интуитивно направился на юго-восток. По большой дуге собирался вернуться на прямой путь к дому. Всем своим видом Сарос показывал, что ему не до неприятных объяснений. Главное — побыстрее скрыться...

— Ты не заблудился?

— Какие-то люди впереди. Потопчемся здесь, переждём.

— Какие там люди? Семейки с тяпками испугался, Стемид?

— А ты чего ж один блуждаешь, Роальд? За нами, что ль, следишь?

— Мало ль чего мне тут надо. Я же не мешаю вам!

— Как знать... — догадывался о злом намерении гвардейца Стемид. Теперь им уже ничего не мешало говорить на равных — как прежде.

— Тут быстро темнеет — будто кто костёр водой заливает, — оглядел чёрную степь Роальд.

— И что, тебя теперь за порог не пустят, Роальд? Ха-ха!

— А здесь и порогов-то нет, ха-ха!

— Смерти ищешь? — неожиданно спросил Стемид.

— Или ты убить меня надумал? — Роальд попытался разглядеть лицо давнего приятеля и, начиная искренне насмехаться, покосился назад.

Дюжина готов при Стемиде оценивали ситуацию, ждали продолжения разговора.

— Но вы же отпустили нас днём, — съязвил Стемид, намекая на якшанье с бесноватой задругой, что прямо-таки с аппетитом косилась на сиротливый отряд северян. — Благодарность наша тебе, Роальд, за то!

— Ты, Стемид, меня не весели — невесело мне.

— Отчего же? Гуляешь ведь? И с друзьями у тебя всегда хорошо — что с новыми, что со старыми. Берроду с Инегельдом, поди, уж и надоела степная гулянка?

— Реку иль море отыщем — там гулять станем... С тобой же Сарос ехал?

— Тебе-то что?

— С тобой, — протянул Роальд. — Я ещё днём по лицу твоему понял — ведёшь ты его. Вместо Карла. Ты — разведчик, а он в прятки играет. Бережётся...

— Мы все бережёмся в этом мире. Кто-то — смерти, кто-то — жизни.

— Где он? Я ведь один! Скажи.

— Не скажу, Роальд, потому что и сам не знаю.

— Следить за вами стану.

— Потому про смерть твою и спрашиваю я...

Роальд за своей спиной увидел обнажённые мечи верных людей конунга.

— Смерть — не самое страшное, — тихо проговорил он, глядя под ноги коня.

— Езжай к своим и никого не ищи, — почти дружески посоветовал Стемид.

— Мы всю жизнь ищем...

Продолжать беседу было бессмысленно. Готы скопом подъехали к Роальду, прогоняя его, говорили:

— Ступай к своим!

— Инегельду сказки про свою жизнь расскажи!

— Здешним волкам тебя, что ли, скормить, охотник?..

— Не троньте его, братья, пускай едет с миром!.. — урезонил товарищей Стемид.

Роальд помчал в степь. «Надо было отнять коня!» — эта мысль мелькнула в головах у многих, но слишком поздно. Упрямый и лихой человек исчез во тьме. Топот копыт на мягком ковре уже не слышался. Стемид с бойцами приняли решение покружить ещё немного здесь, и ежели не найдётся конунг, как бы не желалось обратного, вернуться на Танаис.

— Настанет день, и мы вспомним с тобой это странствие.

— Я буду помнить его всегда... Давай сворачивать, мы уже далеко уехали от тех! — крикнула с повозки Ргея.

— Ты сможешь скакать на коне?

— Конечно, если это ускорит движение.

— Большая часть дороги — по лесам, — предупредил, обернувшись, Сарос; лохмы застили его лицо. Ргее даже стало чуточку не по себе: ей всегда хотелось видеть его лик — то ли в заботливых морщинках, то ли добродушно ласковый.

— Почему ты не острижёшь волосы, Сарос?

— Мы волос не стрижём — нас по ним узнают.

— Где? Ведь халаны тоже волосаты.

— У нас поморы с островитянами бреют головы, чтобы отличаться от всех. У них красивые, ровные черепа — они их и обнажают.

— А у вас разве некрасивые? Я не пойму, Сарос, что с вашими черепами?

— Наши союзники — люди дикие. Они похожи на белых гусей, и они не бреют голов...

— И вы с ними заодно?

— Да. Надо же как-то отличаться от врагов!

— А поморы сильнее вас?

— Они очень храбрые.

— Как и вы?

— Сериваны говорят, что мы очень схожи с поморами.

— Почему же вы с ними не дружите?

— У них другой язык. Почти как у белгов — врагов наших.

— У вас много врагов... — расстраивалась Ргея.

— Не переживай — мы сильнее всех.

— Да. Армия у вас была большая. А где она теперь?

— Многие вернулись домой. Меня ждут.

— Вот бы они выехали нам навстречу!

— Мы пойдём по Днепру — там спокойнее.

— А там есть ваши враги?

— Не знаю. Наверно, нет.

— А те, которые когда шумные, а когда и нет — кто они?

— Ты о сериванах?

— Наверно.

— Глазастые, будто задумали чего? — уточнил ещё раз Сарос, и когда понял, что речь идёт о сериванах, проговорил с уважением: — Они наших предков встретили и ни разу не обидели. Теперь с нами ходят, когда зовём... Они в походы долго собираются, но всё равно идут, ха! — приостанавливал коня гот. — Мы к ним стараемся не лезть. Уговорить их всё равно невозможно.

— А что же вы им сказали, чтобы они пошли сюда? — повеселевшей Ргее стал немного понятен характер сериванов.

— А у них наш конунг.

Скоро Ргея потеряла интерес к усложнившемуся разговору — слишком много нового требовалось ей осмыслить. Даже ради того, чтобы Сарос оборачивался к ней и старательно объяснял тонкости, ей всё равно более ничего не хотелось узнавать о других людях...

Она вдруг ощутила в себе горечь от нынешней беременности. Быть брюхатою всю молодую жизнь где-то там, в холодном лесу, ей тоже не хотелось. Ргее желалось быть юной и независимой. Чтобы всегда притягивать к себе внимание мужчин, а после, по усмотрению своему, останавливать выбор на том, кто люб ей, кто занял мысли её...

— Сарос, а у тебя там есть жена? — давно крутившийся в голове вопрос выскользнул наружу.

Сарос на сей раз не обернулся. Резко поворотил коней к западу и какое-то время ехал молча, будто увлёкшись выискиванием безопасного пути.

— Конечно, есть, — наконец откликнулся он.

— А дети?

— Есть. У всех есть дети.

— Бывает, что живут двое всю жизнь, а детей у них нет, — со знанием дела сообщила Ргея.

— Да. Я знаю женщин, не рожавших никогда. Мне жалко их. Иногда после войн и мужчины становятся такими.

— У тебя много детей?

— Зачем ты спрашиваешь про это? — растерянно улыбнулся Сарос, поворачиваясь назад всею статью, чтобы получше рассмотреть взволнованную не пойми чем Ргею.

— И ты их всех любишь? — пристрастно оценивала возлюбленного озабоченная женщина.

Но Сарос застыл, глядя поверх неё.

Овеваемый ветром, наперерез им мчался Роальд. Отклонившись назад, он упёр одну руку в бок. Заметив, что повозка дёрнулась, кони встрепенулись и притормозили, а искомые им люди обратились к нему, он замедлился и неспешно стал приближаться.

Никаких слов не было нужно — встретились враги. Нет, никто ни у кого ничего не брал, не убивал ни друзей, ни родичей... Пути-дорожки их разошлись чуть, и идущие по ним обречены были созерцать друг друга — ненавистных, помыслами друг на друга непохожих... Нет, не кровная вражда разъединила их, а понимание одного, что другой извечно неправ и умышляет отпор всему, что уже устроилось.

И Ргея всё почувствовала. Не зная истинных причин, без дотошных объяснений увидела вдруг положение губительное, безысходное. Злорадство, ненависть, разрешение тайной тяжести нависло над полем. И Ргея в страхе перед неизбежным прикрыла лицо рукой. Здесь лишь мощь и натиск — судья и вершитель жребия. На просторе ветреной степи связался узел, и нет возможности верёвочкам ни распутаться, ни виться свободно дальше. Только разрубить можно узел тот...

Жеребец Роальда встал перед дрожками. Кони воротили шеи. Глаза соперников друг на друга не смотрели — зачем? — намерения и так ясны.

— Поехали, Сарос, сбоку, что ли...

Слова канули в пустоту. Бой неизбежен. Большой палец Сароса взлетел кверху. Роальд, увидев это, отъехал и стал ждать.

Будто бы, кроме них, ничего и не было вокруг. Будто бы сама природа замерла в ожидании, чья жизнь продолжится, а чья...

Заскрипели лосины и кожухи, ухнули о воздух пробуемые мечи. Сума Сароса слетела с плеча Ргее на колени. Напоследок из неё конунг достал кусок копчёного мяса и, повернувшись вполоборота к сопернику, пожевал его.

Роальд двумя пальцами покачал меч. Не раз эту сталь вгонял он в землю по самую что ни на есть рукоять — рубака-смерть! Таких теперь уж боле и не сыщешь... И не было бы распри — всё равно была бы страсть сразиться с таким!..

Глаза, наконец, встретились, схлестнулись — великих воев, в холодном тумане зачатых, дождём истошным вспоенных, шепотком лесных толщ на весь их век заговорённых...

Всё готово! Роальд спрыгнул с коня, двумя руками вскинул меч. Пауза струной натянутой лопнула, непрожёванное мясо выплюнуто конунгом под ноги противника. Человек-ящерица втянул могучей грудью воздух. Как танец ритуальный, началась ходьба по кругу. Высматривая настрой друг друга, слушали тихие молитвы единственного зрителя. Две мятых и иссечённых каски остервенело полетели на звуки те и упали недалеко от колесницы. Оба ратоборца взяли по горсти сыпучей земли, изготовили мечи, раскаляя друг друга морозцем душ своих, сходились. Ни сказать что-то, ни губы сомкнуть, ни усмехнуться ни у кого в тот миг не получилось бы — пружины тел сжались, всё приготовилось к рывку, к натиску, к удару.

Роальд навесом бросил землю на голову Сароса и с разворота ударил в область широкой груди. Меч был отбит, и Сарос изготовился, выжидая следующего выпада. Роальд набрал ещё земли, издали запустил ею прямо в лицо конунга — постоял, подождал, когда тот озлеет. Оба бойца недобро задышали, в груди обоих послышались хрипы. Сарос одной рукой ухватил меч покрепче и выбросил его в лицо Роальда. Тот отпрянул, закинул за спину меч и пошёл вперёд. Сарос, расставив ноги пошире, готов был отмахнуться снизу. Страшный грудной рёв издал Роальд. Клинки клацнули раз и два, руки вцепились в воротники кожухов. Ящер, рыча, отплёвывался от земли и держал ворот соперника крепко, пытаясь проморгать забитые очи. Ноги боролись, стараясь подсечь, свалить, устоять. Пальцы рук, не в силах сохранить крепь, разжались, мечи напоследок треснули по обеим головам. Ратоборцы, открыв пасти, старались понять, как тяжелы раны их. Роальд, пыхтя, подобрал каску. Сарос — тоже. Кровь текла из-под шлема Сароса сильней, и Роальд позволил себе ухмыльнуться, и чёрный блеск в его жёлто-зелёных глазах возгорелся.

Выбирая места для удара, оба опрометью ринулись навстречу друг другу, и удары попали в цель: лоб Сароса раскалённая сталь пропахала довольно глубоко, по щеке слетела на плечо, полосонув руку; Роальд заполучил удар снизу в край груди под правым плечом, отчего десница его выронила клинок. Сарос полетел в повторной атаке на склонившегося противника. Ближе всего находилась отвисшая правая рука Роальда, и меч конунга обрушился на неё. Но левой рукой упрямый ящер уже схватил меч и ткнул его в живот нападавшего. Кожух раздался, обнажая глубокий прорез на теле. Собрав волю в кулак, Сарос прыжком рванулся к неуступчивому гвардейцу, обезрученному и согнувшемуся. Клинок устремился в лицо Роальда, тот, обессилев от боли, валился навзничь, отворотил голову назад, уворачиваясь от решающего удара. Меч Сароса разбил челюсть гвардейца и упал на его беззащитный живот.

Этому Сарос уже не мог порадоваться, не мог и оценить развязку — он задохнулся, голова его закружилась и притянула тело к земле. От живота до колен он весь был в крови, ноги обездвижели, глаза видели небо, пытаясь разглядеть в нём, чем же закончится решающий бой. Сарос смог лишь предательски улетучивавшимся сознанием осмыслить, что бил последним и теперь не видит над собой Роальда...

Летало-носилось посаженное на ветра, облака, людские грёзы никем не видимое, но всеми ощутимое время. Ветра меняли направления, облака сбивались в тучи, и давняя мечта прекращала своё существование из-за невозможности...

Степь пугала открытостью. Ргее никак не удавалось внушить себе, что она не одна. Сарос — безжизненный и бледный нет-нет да и всхлипнет. Ргея ужасными глазами таращилась на красные тряпицы, кои скрыли его страшно продырявленное брюхо, едва шевелящимися губами она призывала его жить. Она знала наверняка, и никто не смог бы её переубедить в том, что он такой родной, единственный отыскал там, в своём забытьи возможность и звериными когтями вцепился в Этот Свет. Где жаждет его возвращения она...

На горизонте Ргея не сразу усмотрела большой конский отряд. Кто это? Молить ветра и зыбкие травины о помощи? Нет. Ведь это, конечно, не Стемид, а только он нужен им. Только он — помощь, а всё остальное здесь — зло.

Не спрячешься — стой и жди кого-то оттуда. Надо отвернуться и убираться...

Конная орава приближалась, увидав неприкаянную двуколку, она отворачивала. Орава оказалась табуном диких скакунов, разгулявшихся по зелёному русскому полю и пронёсшихся в счастливом скаче мимо одиноких людей.

Ргея пустым взглядом проводила грохочущий табун, а после ледяным носиком затянула пыльный воздух и ощутила тревогу от того дорожно-лошадиного духа. Лошадь — это степняк, а дороги здесь — безумная неизвестность. Оттого Ргее стало зябко, она опять остановила повозку. Сглотнув горькую слезу, припала к неподвижному телу и стала дыханием греть разбросанные его руки. Она ноготками счищала с них корочки из крови и пыли и ужасалась восковому цвету его ладоней. «Всё это когда-нибудь закончится? Я здесь, и нет сил ни плакать, ни идти».

— Встань же, милый. Встань же, такой мой дорогой, и помоги мне. Прошу тебя, пожалуйста, — с жаром закляла она. Брюшина Сароса вздрогнула, будто икота всколыхнула мертвеющую плоть. Ргея заглянула в прикрытые глаза, ресницы его были влажны. Она губами дотронулась до той влаги. — Восстань и спаси меня. Если ты меня не спасёшь, я умру, я не найду в себе больше сил». — Ргея наложила дрожащие пальцы на свой живот, но ей по-прежнему никак не удавалось внушить себе, что она не одна...

Вода где-то возле него... Кто-то подходил к обильному потоку и пил её, желанную. Наливал в бадью и улыбался ему. А он ощущал лишь боль — жгучую, нестерпимую... Боги-предки, как же больно-то!

— Вот ты и открыл глазки, сокол, — услышал он. Боясь, не наваждение ли это, попытался узнать, ему ли это говорят, или всё лишь чудится? — Сокол мой, Сарос!

Ргея?.. Что она здесь делает?.. Ведь только что не было её?

— Пить...

— Поверни-ка, сокол милый, чуть голову набок... — Ргея с чашечки тонкой струйкой поливала ему на уста.

— Они решились?

— Решились... Нет-нет — не вставай!

— Решились херсонесцы?

— Все подумали, что сгинули вы, а вы чудом вышли.

— A-а... Роальд где?

— Там он остался.

— Я убил его?

— Он умрёт скоро.

Только с того момента Сарос стал воспринимать окружающий мир без искажений. Осмыслил присутствие рядом Ргеи... Она напомнила ему о последнем бое, но все предшествующие обстоятельства плавали в мутных водах его памяти, мелькали и не могли всплыть.

— Мы едем домой, — напомнила Ргея, и всё для Сароса спуталось ещё сильней.

Дом он вспомнить не мог. Лехрафс, Роальд, Ргея... Вот она, рядом.

— Хорошая моя, что со мной?

— Ты ранен, но жив.

— Ты ехала?

— Да. Я пристроила тебя в колесницу... Знать бы — коляску побольше сделали! Мы едем, Сарос. Очень тихо. А ты всё спал... И тяжёлый же ты!

— Куда едем? Где мы?.. Кромвита нет?

— Были люди, но Кромвита не было... — Она уже и думать не хотела, кто это такой.

— Приподними меня чуть, милая — осмотреться хочу.

— Лучше б лежал!..

Пригорки, впадины, ветлы, вязы, дубы под хмурым небом... В воздухе сырость... Ветерок, правда, освежает... Значит, был дождь...

Влажные кроны деревьев сушились под ветром и шелестели. Солнце пыталось проглянуть с высоты через плотные тучи-пучки, но пока сил ему не хватало. Вокруг мельтешили, ползли по земле чьи-то нечёткие отражения, исчезая в кудели воспарившего над головой бесконечного пространства.

— Где же мы?

— Я ехала шесть дней... Вчера людей видела.

— Кто такие? — возвращающимися к нему силами выкладывался в вопрос Сарос.

Ргея ничего не ответила, не желая его беспокоить понапрасну. Она отошла от раненого, убрала всклокоченные и влажные волосы назад, завязала их в хвост, вспоминая, как забоялась людишек вчерашних. Отмахнувшись от них, непонятных, поспешила поскорее убраться, увозя свой бесценный груз.

— Тряпицы на тебе все подмокли — ёлка плохо спасала нас, — вздохнула подле Сароса Ргея.

— Ты уж не отходи от меня. Плачешь? Не плачь.

— Я не плачу, просто не знаю, что делать.

— Надо найти, где передохнуть... ох! — простонал израненный конунг. — Ехать-то мне пока больно.

После шестидневного бреда его Ргея радовалась, слушая вразумительные размышления, но...

— Тряпиц на мне больше не осталось. Этим тебя не перевяжешь... — Ргея потрясла себя за лацканы верхней одежды.

Сарос посмотрел на неё, задержал взгляд на обшарпанной ферязи, хмыкнул и насколько смог лукаво заглянул ей в глаза — мол, не верю!

Ргея улыбнулась чуть, отщепила две букли и показала Саросу часть живота и бедро. Но Саросу этого было мало, он снова хмыкнул — дальше уж точно должна быть где-то тряпочка для лечения!.. Ргея изумилась такой настырности раненого, только-только вернувшегося к жизни. Она распахнула обе полы и стала выжидательно наблюдать, как он рассматривает её прелести.

— Действительно, перевязаться больше нечем... — посожалел он, налюбовавшись ею.

Она подошла, умиляясь, потрепала его лохмы, из кармашка достала вышивку с яркими цветами.

— Пока ждала, для тебя вышивала. Возьми — это мой подарок.

Сарос на вышивку долго смотреть не смог — над ним было её лицо.

— Поцелуй, — попросил он.

Она покачала головой и мягкими пальчиками сняла лепесток цветущего дерева с его лица. Он клацнул зубами и застонал от боли — изобразить ласкового зверя не дала разбитая ударом меча щека. Ргея нагнулась над ним, устами дотянулась до другой его щеки.

— Возьми мою руку, — попросил он, — прислони к животу... О, он у тебя вырос!

— Надо руки тебе помыть.

— Боишься, что испачкаю? — Сарос, опасаясь улыбнуться, протяжно заскрипел гортанью. Это выглядело потешно, испепеляло страхи последних дней и ночей.

Ргея дала ему попить, проверила на конях сбрую.

— Куда бы поехать?

— А впереди дорожка есть?

— Есть — вот-вот кончится.

— Езжай пока по ней.

Повозка двинулась дальше. Сарос заохал.

— Мне бы пару дней отлежаться... Коляска мала.

— С тобой теперь я к людям подъеду, — воодушевилась Ргея. Но стеной выросший по ходу лес быстро возвратил её прежние страхи.

Было действительно страшно отдаться на милость чёрных зарослей — не приведи случай, встретятся там лиходеи!.. Ргея не чувствовала себя теперь такой одинокой: в любой момент можно было остановиться и переговорить, посоветоваться с Саросом. Но всё-таки...

Вдруг прямо с опушки чернильно-елового леса пахнуло дымом. Сарос, надеясь на благосклонность судьбы, попросил свою вожатую приблизиться к тем, кто расточает этот жилой дух.

— Не бойся. Это, верно, лесовики...

Точно — в лесу жили длинноволосые, белокурые, кем-то будто испуганные люди. Они наперво отправили несколько человек на дорогу, чтобы проверить, одни ли явились гости. Немного погодя все стянулись поглазеть на раненого мужчину и прижавшуюся к нему женщину. Сарос прикрыл немного веки и безмолвствовал. Парни робко протянули Ргее еду, что-то тараторили, отворачиваясь, старухи злобно верещали, детвора отгоняла мух от окровавленных повязок Сароса.

— Бери, ешь, — сказал он Ргее, и все на него, вздрогнув, посмотрели. — Они страдают от пришлых — от них им всегда беда.

Ргея не уяснила ничего толком. Дыша через раз, с комком в горле, кашлянув, пропищала:

— Давай же уедем прямо сейчас!

— Потерпи... Раны мои обмыть надо — всё коркой стянуло. Сгнию и сгину.

Его слова убедили и успокоили немного Ргею.

Лесные люди, поняв, что прибывшие никакой угрозы пока для них не представляют, покидали полянку с повозкой. Взрослые мужчины и женщины начали вяло совещаться. Курносые, забавные воины откидывали от себя дубьё, убирали за плечи луки.

Узкие лица женщин вне зависимости от возраста выглядели моложавыми. Полные и худые, лесные тётки и девицы были достаточно высоки. Очень бледные, при неестественной белизне кожи все они казались хворыми. И мужчины их халанским невестам, к примеру, показались бы неубедительными.

Сильнее всего бросалось в глаза то, что никто из лесовиков не улыбался. И тишина в стойбище просто потрясала.

— Они и хлеб сеют не на полях, а на лужайках средь леса, — сообщил Ргее Сарос. Та, ничего подобного ранее не встречавшая, никак не могла избавиться от угнетающего душу трепета.

— Не убьют — так заразят своею хворобой! — тихо призналась в своих опасениях она.

— Если уж кто рус на земле — то это они... — И Сарос не чувствовал себя в безопасности, так что страх Ргеи ещё усилился.

Чуткие лесники опять приблизились — разговор пришлых насторожил их.

Изувеченный и ослабевший Сарос старался казаться им ещё более безжизненным. Закрыв глаза, он продолжил шептать:

— У нас есть поверье про них: будто они — души тех людей, кто умер в своих постелях и после ушёл в лес, а не за предельный чур. Они — невидимые, от скитания по чащобам опутавшиеся, оплётшиеся паутиной — заимели очертания людские. Возле кострищ и пожарищ, что после грома загораются, в людей воплотились.

— А это правда, Сарос?

— Когда б мы были на своей земле, я лично всему этому не верил бы. Но здесь, у них, не поверить тому сложно. От греха подальше говори очень-очень тихо.

— Я и слова не скажу.

— Они нам худа, думаю, не сделают, — обнадёживал Сарос. — Тебя не тронут, меня вылечат... А провожают они — аж за тридевять земель выводят, пока чужих стран не достигнут.

— А как велика их собственная страна?

— Весь белый свет был их — так они про себя говорят.

— Надо же какие!

— Они уверены, что являются потомками первого народа, пошедшего давным-давно ко дну небесному...

Многое знал про них Сарос.

Как надтреснутые дерева заживляют свои раны смолой, как после бурь полёглые травы встают и колосятся, так глубокие раны Сароса заросли, заполнившись новой плотью, так встал он и закачался слабый средь дикарей.

— Смерть не взяла меня и на сей раз. Ах-ха-ха! — Вымученным рывком оглоушил он подхватившую его Ргею.

Жители лесного закоулка не содрогнулись — давно ждали они, когда поднимется могучий гость. Никто его уже не побаивался, и теперь, когда он стоял подпёртый хрупким созданием, пожилые женщины поднесли ему его меч. Он мотал головой как клокастым нависом конь — благодарил, а, ухватившись за рукоять боевого орудия, опёрся ещё и на него. Дикари засмеялись, как заскулили. Сарос от удовольствия запрокинул назад блаженную голову, Ргея позади него держала содрогавшуюся ещё стать и от счастья не дышала.

Сароса жестами стали зазывать к костру. Он ступил раз и два — ноги подгибались. От великодушного приглашения пришлось отказаться по причинам уважительным и вполне всем понятным.

— Теперь я пойду только домой. Домой, — ещё раз повторил исполин и рухнул на лежанку. Не только сенной тюфяк, но толстенные жерди звучно хрустнули. Сарос застонал протяжно лишь только для того, чтоб перевести свои стенанья в слабый сначала, а затем в раскатистый смех.

Как бы то ни было, но чрезмерно чутким лесовикам лежачий гость нравился больше. Мужчины выглядывали из-за спин не по делу радовавшихся женщин и выходили на сугубо мужской совет.

Вдали от потрескивающего центрального костерка решили они спровадить гостей подобру-поздорову. Это, как могло бы показаться на первый взгляд, было делом нелёгким. Наводить чужеземцев на стойбища соседей, друзей, союзников, а равно просто выдавать все те заповедные зоны запрещалось под страхом смерти. Покой и извечный уклад жизни теута ценился в сих местах превыше всего, чужеземец же в большинстве случаев — соглядатай... Может и нет, но даже малейшие упущения в сложной системе финской конспирации стоили жизней многих уже родственных племён. Думали лесовики пустить скитальцев одних на их страх и риск, но заблагорассудилось — выделили из среды своей охотника опытного, много где бывавшего...

Клавдия всегда хорошо владела собою, но тут скрыть не смогла растерянность. Прижав руки к прекрасным своим бёдрам и чуть склонившись вперёд, она искренно и даже покорно заговорила, будто бы о чём-то прося воинов. Легионеры обернулись к дикаркам и сверкнули чёрными глазищами, непонятно что выражавшими.

Слов Клавдии было не разобрать. Вот она с сожалением ахнула и крикнула в дверь рецианку. Но та будто и не услышала ничего. Сателлес, постоянно находившийся в свите видной римлянки, был направлен за несносной девкой. Лана звонко выкрикнула ему замечание: куда, мол, меч мой подевал, где он? — давай же меняться обратно, мне твоя култышка ни к чему!.. Слова свои она сопроводила красноречивой мимикой и жестикуляцией.

Римлянин, уяснив суть, неуклюже коснулся своего новенького укороченного клинка, посмотрел на Клавдию, замявшись и споткнувшись, поспешил исполнить поручение госпожи.

Клавдия со сложенными у подбородка ладонями подошла к варваркам и принялась объяснять, что меч Ланы охранник отдал кому-то посмотреть, но вернёт его обязательно... Бореас и Лана, видом своим показав, что делать здесь им более нечего, поблагодарили за ванну, спеша уйти. Клавдия почти застонала, останавливая их.

— Вы мне очень нужны!.. В моей жизни не всё так просто... Не бойтесь... Не уходите же, пойдёмте со мной... Как вас остановить-то? Чем отплатить после?..

Степнячки с подозрением, непониманием и настороженным размышлением, а потом и с сочувствием смотрели на взволнованную римлянку. Женские сердца подсказали им смысл настойчивой просьбы Клавдии, дикарки почувствовали её состояние. Сосредоточив цепкие взгляды на просящем лике попавшей в какую-то историю бабы, амазонки решили помочь ей.

— Меч пусть мне вернёт, — решительно заявила Лана, наконец, — тогда посмотрим... Кто это? — Она указала на стоявших столбами вояк, одетых в боевую броню, словно гоплиты.

Клавдия решила, что может ещё добиться своего. Она повторяла позы амазонок, что-то наговаривала, досадуя. Бореас и Лана, казалось, не слушали её проникновенные монологи.

Всё изменилось, когда Лане принесли искомый меч. Она не торопилась взять его — сначала осмотрела в чужих руках. Приняв назад своё оружие, вопросительно воззрилась на Бореас, не зная, что же делать дальше. Приключениями парочки всегда заведовала Бореас.

Последняя наблюдала за римлянкой, по новой начавшей непонятные увещевания. Пока ждали воина, бегавшего исполнять прихоть Ланы, Клавдии приходилось держать дикарок властью своего обаяния. Когда слов не хватало, она пыталась погладить руку вздорной Ланы. Это действовало наиболее убедительно. И после получения меча гостьям не хотелось прекращения столь увлекательного подкупа горячими просьбами.

Солнце заставляло Клавдию щурить глаза. Она тщилась раскрыть их пошире для пущей убедительности, но тогда глаза слезились. Это обстоятельство нарочито стоявшую от солнышка Бореас забавляло. Вдоволь поиздевавшись, она выказала намерение пойти с римлянкой туда, куда та битый час их звала.

Среди чудных колонн и сводов в диковинном дворике прекрасного дома собралась какая-то публика. Незаметно для увлечённых созерцанием дикарок к ним с улицы по широким ступеням и площадкам подошла процессия во главе с Клавдией. В компании знатных горожан выделялся стоявший в полный рост декламатор — философ и поэт. На выбеленной сенью парков и садов руке своей он держал чуть не половину собственной льняной тоги. Славился сей ритор искусством подолгу цитировать изречения великих на злободневные темы. В момент появления Клавдии с дикарками он декламировал Луция Сенеку:

— «...Интересуйся не количеством, а качеством твоих почитателей: не нравиться дурным — для человека похвально»... — И от себя, продолжил: — Счёт безмерен, но люди всё же ограничены в нём; и мудрые, и незатейливые имеют свой предел знаний. И мудрец, и праздный тунеяд — предельны оба.

— Но для умницы мир распахнут шире? — живо поинтересовались из рядов благопристойной публики.

— Когда-нибудь сильный, не знающий счёта вовсе, возьмёт себе в друзья и соратники неуча, также никогда не напрягавшего свои жиденькие мыслишки учением. Мудрец, ретировавшись в светлую даль, станет ожидать, когда низ поумнеет. Мудрый-злой продолжит искания. Мудрый-добрый обратится с упованиями к небесам, дабы большие числа покорились низшим, но пока сие произойдёт, он сам содеется глупцом.

— Так кем же быть лучше — одиноким или снизошедшим? — недоумевала публика.

— Лучше идти к вершинам, не теряя послушников, делить знание своё с ними, не гнать и зевак от себя, а учить их.

— Если «два» и «три» — это всё, что нужно?

— Считающий изо дня в день до трёх, так определив свой жизненный предел, вскоре будет отвлечён от своего заунывного, слишком часто повторяющегося занятия, станет ленив, глуп и раздражителен от надоевшего увлечения. Считающий до тысячи, даруя уму путь много больший, тем самым, проходящий его реже, — останется светел мыслями. Цикл счёта такого не скоро уменьшит стремление его утруждать свою голову. А «один, два, три» — как жвачка скота — подвигнет ленивого к образу недостойному и доведёт в итоге до ярма, до подойника...

— Аэций, я не стану частью всей этой аудитории, потому веди меня скорей! — нетерпеливо призвала Клавдия.

Один из зрителей, заслышав голос чудесного создания, тотчас поднялся, подошёл к Клавдии, воззрился на её озабоченное личико.

Ритор, державший публику красноречием, изъявил неудовольствие по-своему:

— Прекрасный виноград в долинах томных впустил на свой простор цветущую лозу-дикарку. Не ведая итога от соседства ветви скромной, делил он с ней гряду, пил ту же влагу, вдыхал прозрачный, чистый воздух. Он сторонился — давал лозе свободу, назло себе ветвиться перестал и наслаждался яркими её цветами. А лжелоза, со скудных серых гор сошедшая, по многу лет не зрившая воды, взялась и расплодилась на обильной и взрыхлённой почве... Цветками ярок ныне виноградник тот — лишь ягоды его теперь кислы. А от вина — ледащего, дрянного — и вяжет рот, и угнетает душу! — провыл философ-поэт, опуская глаза, словно подглядывал за своими слушателями.

— Аэций, это он о чём? — Клавдия, показывая, что спешит, поплыла вперёд, увлекая за собой свою команду.

Ритор, добавив громкости, похвастался знанием эллина Эпиктета:

— «Не жалко, что человек родился или умер, что он лишился благ мирских — всё это не принадлежит человеку. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность — своё человеческое достоинство».

— Может быть, возьмём паланкин? — вполуха выслушав декламатора, Аэций побеспокоился за славные ножки своей подруги.

— Со мною две гостьи.

— Те?

— Не смотри же так на них — мне большого труда стоило уговорить их пойти со мной. Ведь они и одного слова моего не понимают.

— Ты же умелица... уговаривать! А увлекающая сила твоя, вне всяких споров, колоссальна.

— Все труды... Всё надобность... — приняла похвалу Клавдия.

— Что взять с собою?

— Вино возьми самое лучшее.

— Красное, с гор Неброди, двадцать четыре года — сойдёт?

— На твой вкус полагаюсь, Аэций.

Возле своего дома Аэций, дабы повнимательнее разглядеть варварок, едва склонил перед ними голову, будто бы испрашивая дозволения на что-то, и взбежал по ступеням. За незатворёнными дверями были слышны его распоряжения слугам. Впрочем, он не заставил себя долго ждать. И вновь искушённый римлянин обратил всего себя к Бореас и Лане, осмотрел их с ног до головы, останавливая похотливый взгляд на девичьих прелестях.

Маленького роста, крепкий слуга на плече вынес пузатый кувшин с подарочным вином и дополнил собою делегацию.

— Клавдия, ты пожалела для них одежду?

— Так надо, Аэций, — они послужат нам пропуском. Достаточно того, что они мылись в моей ванне и облачились в моё бельё.

— Как они выглядели нагишом, Клавдия? Ты же — известная ценительница телесной красоты.

— После слов таких хочется плюнуть тебе под ноги! Много ли я видела красивых тел? Всё более искали красоты моей...

— Сенатор Марк Венарий — чем нехорош?

— Это любовь моя! — повеселела Клавдия. — Но он — один из них... — с напускной грустью добавила она.

— Про дикарок мне скажи.

— Ничего особенного... — Клавдия согласилась на роль знатока. — Белы... При виде их издали кажется, что пахнуть они должны непременно кислым тестом.

— Формы не козьи, надеюсь?.. Всё же я бы хоть вслепую пощупал их. Вино сделало бы их смешливыми и сговорчивыми. И тогда, хитрая моя Клавдия, я поставил бы их в стойку лошади и оседлал, помахивая при том их же мечами!

— Плут... Плут и негодник! — по-дружески журила Аэция Клавдия. — Эти персоны, если уличат тебя в недоброжелательстве, голову тебе снесут...

— Ах-ах! А то ты не знаешь, как хорошо можно ладить с такими вот дикими кошками! Вино и танцы чаровниц, на которые все молчаливые молодицы падки, творят безотказно своё магическое действо!.. Дозволь — и ради интереса общего я сделаю их своими жрицами любви!

— Где ты выступишь в роли Эроса?

— Неотразимого, распутного Эроса, Клавдия! — вожделенно нашёптывал Аэций, и глаза его в упор разглядывали качавшиеся при ходьбе упругие груди римлянки.

— Ты приятен, Аэций. Со мной же ведёшь себя, как старый друг: слова твои сладко волнуют мою плоть, но речи твои не обо мне.

— Я всегда рад припасть к тебе, но ведь на сегодня и на ближайшее будущее цель твоя — Каракалла — если не ошибаюсь я в твоих как всегда далеко идущих намерениях?

— Он будет эти дни возле отца, отложив свои разгульные похождения на время. Пока всё образуется вокруг новой власти. Потом к нему опять получат доступ все те змеи, потихоньку сползающиеся к телу... Взаперти он ограждён от беспутных нерях, и я хочу быть ему первой!

— Из змей! — продолжил догадливый Аэций.

— Мой друг, ты прав. Надо совершить всё это безотлагательно — дело стоит того!..

Планы римлянки, недавно допустившей обидный просчёт, то есть поставившей не на того человека, простирались сейчас настолько далеко, что мелкие ошибки прежних дней должны были исчезнуть в пламени всеобъемлющего могущества.

— Антонин, я уверена, будет рад мне.

— Несомненно, о лучшая из добродетельных!.. Но не скромна ли ты?

— Не забудь: нам придётся показаться сотням глаз — до порфирородных тел мы можем и не дойти, ха-ха! Уж будь добр, друг сердечный, если что, через пару недель забрать меня из вонючих казарм, ха-ха!..

Амазонки посматривали на неё. Клавдия смеялась, не желая верить в худшее, но сомнения, конечно, беспокоили её. В своём смятении, смешанным с упорством, она была прекрасна, умопомрачительна, выразительна.

Восторженные крики огласили их вхождение на дворцовую площадь. Взорам отрылся императорский форум. Позади него, ничуть не уступая в великолепии, белели царственные, словно окаменевшие божества, здания.

С северной стороны площадь народных заседаний на подходе к императорскому дворцу заполонили знатные горожане. Там можно было увидеть и свободных патрициев, старавшихся побольше мелькать перед новыми властителями Рима, и разношёрстную толпу вояк, получивших приказ быть здесь или отиравшихся по собственной воле, чтобы встать в ближний круг.

Клавдия из-за пояса достала драгоценную пряжку и стала крутить её перед собой. Краешек увесистого, в две женские ладони, украшения слепил Бореас и Лану. Римлянка замедлила шаг, варварки поравнялись с ней и для осмотра заполучили в руки свои сию занятную вещицу. Клавдия показала, как надо подышать на неё и потереть, чтобы золото засияло.

Сателлес и два вооружённых воина пропали на людной улочке, ведущей куда-то вглубь города... Аэций подталкивал слугу с кувшином.

Три женщины проталкивались через плотное скопление на ступенях. Римлянка, спотыкаясь и хватаясь за плечо Бореас, оборачивалась и демонстрировала спутницам ужас, в кой её повергло внезапное исчезновение охраны. На лице её отпечаталось досадное разочарование — как же теперь им пройти?!

Дикарки, ощутив себя крайне необходимыми в такой ситуации и ответственными за этих рыхлых, изнеженных горожан, взяли ответственность за нелёгкое продвижение в свои, так сказать, руки. Бореас выступала в роли своеобразного волнореза, Лана укрывала от толчков Клавдию, последняя следила за Аэцием, подталкивавшим слугу с кувшином.

Всё до поры хотя и трудно, но шло. Наконец у самых колонн делегация предстала перед сурово настроенной стеной из фронтовых вояк и многочисленного скопища варваров. Перед той стеной в лужах собственной крови валялись несколько трупов. Их никто не собирался убирать — для устрашения и вящей демонстрации правопорядка. Заколотые, искромсанные люди в дорогих одеяниях, видимо, не осознали особенности новой ситуации: охрана состояла из безупречных участников смертельных баталий, погонь, осад и защит, свято чтивших приказ, подобно псам, верных, подобно волкам, хищных и решительных...

Клавдия с заискивающей улыбочкой возложила изящную ладошку на высокую свою грудь, задушевными глазами и чувственными губами просила, умоляла варварок что-нибудь придумать — ей надо быть там, во дворце!..

Стихия преодоления импонировала Бореас и Лане сама по себе. Они почувствовали себя могущественными, они суть были вожатыми. Расставаться по доброй воле со столь окрыляющим и возвышающим ощущением они не собирались.

Бореас и Лана стали высматривать знакомые лица. И почти сразу же увидели того влиятельного вандала, к коему, когда он ещё обитал со своим кланом близ крепости Карнунт, ходили они с Карлом и готами на переговоры. Этот вандал показал им каменные ворота, встречавшиеся и на Тавре... Потом доводилось сталкиваться с ним неоднократно на марше от Савы к Риму.

Осторожно ступая, крымчанки чуть приблизились к зловеще скалившимся и указывавшим на трупы бойцам, принялись настойчиво подзывать вандала. Не подозревая о том, что стали частью хитрого плана Клавдии, Бореас и Лана изо всех сил старались быть узнанными.

Их заметили, засуетились. Варвары по одёжам признали в женщинах родственные души, стали тыкать в них пальцами.

Вандал по-хозяйски вышел к ним. Двое высоченных и широкоплечих римлян тут же, заметив непорядок, встали рядом с ним. Бесстрашная Клавдия, подметив приемлемое расположение, на полшажка выступила вперёд своих спутниц, отбросила на руку виссовый шарф-накидку и, воспламенив внутри себя чудесный огонёк неодолимой женственности, предстала в виде, от коего не могло не дрогнуть мужское сердце.

Всё померкло вокруг прелестной римлянки! Лик её и движения будто подсвечивались огнём страсти. Крупная фигура приобрела вид слабой, бёдра округлились и показали живость их обладательницы даже при нерешительном топтании на одном месте. Мимолётно ослабленный напуск материи высвободил цвета печёного яблока грудь. Заповедная бороздка между персями тут же у мужчин вызвала непроизвольное слюноотделение, а два острия бюста её раскалили кожу на ладонях караульщиков. Глаза Клавдии говорили о крайней надобности быть тут, а губы — алые, послушные — дали почувствовать, как счастлив бывает тот, кого они касаются.

— Ей надо! — объяснили бдительной троице Бореас и Лана.

— А вам куда? — с усилием выдираясь из плена чар римлянки, обратил-таки на них внимание вандал.

Римляне из преторианской братии с уверенностью и достоинством осмотрели всех — даже в кувшин с напитком сунули носы.

— Что это? — спросил один из римлян.

— Вино для Каракаллы, — ответила не без важности Клавдия.

— А кто ты ему будешь?

— Он пожелал меня видеть возле себя.

Её словам просто нельзя было не поверить.

— Я сам провожу тебя, — задумчиво проговорил один из римлян и рукой показал пропустить.

Клавдия длинным пальчиком, не оборачиваясь назад, через плечо поманила Аэция со слугой. Бореас и Лана тоже двинулись, но римлянин остановил их выставленной перед ними пятерней. Амазонки, изобразив на лицах гримасы детской обиды, с недоумением смотрели Клавдии вослед. Вандал, не приемля такого отношения к родственным душам из нездешнего края, бывшим с ним в едином варварском строю, закричал уходившей, не теряя времени, римлянке:

— Эй, ты куда, росомаха?.. Вы же с ней? — спросил он русачек.

Клавдия обернулась, как бы спохватившись, и замерцала чувственными глазками, ища понимания у римлян. Вандал же, подталкивая амазонок в спины, покровительственно проводил их сквозь охранные ряды, а когда его протеже пристроились к Клавдии, напутствовал добрым словом, не забыв испросить часок-другой для уединённого досуга.

Клавдии и Аэцию было уже всё равно, кто с ними: они предельно собрались, готовясь к дальнейшим событиям.

Римлянин, что повёл компанию, теперь немного переживал — не опрометчиво ли, не зная пока всех тех людей наверху, проявил инициативу?.. Решив обезопасить себя от нареканий или даже наказания, он подозвал самого важного из присутствовавших тут центурионов — вероятно, из всевластного ныне Четвёртого легиона.

— Следуют к Каракалле, — передал ему гостей преторианец.

— Гм, он у Севера... Что ж, идёмте.

Центурион велел гвардейцу вернуться на место, подозвал бойцов, одетых почище, и во главе отряда стал подниматься по лестнице.

— Что это у вас? Подарок?.. — выяснял он по ходу. — А сами кто? Откуда знаете Антонина?.. Нехорошо звать его Каракаллой — ведь многое изменилось! Как он отнесётся к прозвищу, более подходящему для плебея?.. Хотя император любит вашего брата — простого легионера... — Полноватый центурион бросил быстрый взгляд на Бореас и Лану.

— Какие же они легионеры? Дикари! — надменно изрёк, притом подобострастно водя глазами, Аэций.

— Он им благодарен немало... Думаю, отблагодарит и ещё, поэт! — признался военачальник.

— Я не поэт! Упаси провидение от этой участи! — оживился Аэций.

— Кто же может быть возле белладонны, как не поэт? — рассмеялся центурион.

— Я — почтенный горожанин, — доложил о себе Аэций и, видя иронический прищур вояки, добавил значительно: — Я — патрон либрарии и педагог.

— Он собрал уйму сестерциев для обездоленных семей легионеров, сгинувших в пожарищах войн, — уверенно дополнила Клавдия.

— Вот мы и пришли. Я доложу... — отмахнулся от ведомых им посетителей центурион и, оправившись, поспешил через залу к шумному совету.

— ...Что это он тут жалуется? А, на любовницу свою... — внимательно рассматривал мемору Юлиана Септимий Север. — Продажные блудницы вели себя с ним вольготно. Чего же он хотел, подло покупая в этом каменном террариуме земли Рима?! — Улыбка Севера сменилась праведным негодованием.

— А ведь кто-то ему их продал! — подсказал Стафений — землевладелец и давний информатор новоиспечённого августа.

Лицо Севера побагровело от такого напоминания.

— Преторианцы и нынче толкутся у порога! — задёргал мечом в ножнах не на шутку рассерженный Авл Цессий Лонг — прославленный легат и верный сподвижник Севера.

— И близко не пускать! — рявкнул император. — Антонин, Гета — не вздумайте водиться с народцем тем! — Север бросил взор, полный тревог и надежд, на Антипатра, приставленного к сыновьям. Отец закрывал глаза даже на пьянки сына в обществе германцев — левков и трибоков, но преторианцев близ себя и сыновей потерпеть никак не мог.

— А с кем водиться? — надоели отцовские указания Каракалле, принуждённому находиться в официи вместе с отцом, братом и всей той толпой, что пришла с Истра, а теперь крутилась вокруг нового цезаря.

Мать их — жена Севера — нашла себе занятие, переустраивая покои, в коих надлежало ближайшие дни проживать августейшей семье. На Палатине она присматривала место для нового дворца. Отговорившись, что берёт с собой германцев для надёжной охраны и ограждения от завистливых римских знакомых, Юлия взялась за устроение гнёздышка. Но она, несомненно, лукавила, так сильно опасаясь за жизнь свою и за покой. Среди дикарей — уважительных к слабости женской — она ощущала себя более чем достойно. И варвары относились к Юлии Домне почтительно. Так что Северу пришлось оставить свои резкие замечания в её адрес — прилюдно он даже выказывал уважение и соглашался с ней кое в чём. Ранее в супружеских взаимоотношениях наблюдалось жёсткое первенство Севера. Юлия, ухватившись за ниспосланное ей общество, была душевно благодарна толпе вокруг мужа. Она, сирийка по происхождению, вовсе не чуждая литературе, горячая поклонница патрицианской культуры, со дня нынешнего — августа Юлия Домна!.. Вот и направила модного римского ритора Филострата в шумную компашку мужа, чтобы тот, по возможности, обеспечивал императорский этикет и присутствием своим напоминал Септимию о ней.

Филострат сразу же подал свой голос, как только Север — в который уж раз! — схлестнулся со своим упрямым и избалованным матерью отпрыском.

— В общем строю стоять — не привилегия, а нужда достойных, о, прославленные римские мужи! Порядок — традиция сада, а не сплётшихся кущей! Система строя — мудрость скакунов, а не табуна! А город не есть дикое племя! — устами Филострата настаивал на уважении своих традиций вечный Рим.

Север — ранее совершенно свободный во всем и дерзкий по личному усмотрению — смолк, так и не ответив Антонину.

— Легче лес посечь и огнём пожечь, нежели идти по нему, густому, теряя силы и время... — огласил он своё мнение и вновь припал к запискам Дидия Юлиана. — Пишет, что слащавые девицы денег у него просили, считая его самым богатым человеком в мире. А он недоволен продажными личинами их... Думал, видно, что всё, теперь уже ровно всё, должно быть у ног его само! — пересказал насмешливо Север идиотические мыслишки горе-императора.

— Марионетки послушны, лишь когда ниточка крепка и подвластна тебе одному. Здесь, в Риме, что-то многовато стало властителей, а тех нитей не сделалось больше! — вскрыл тайные немочи Рима Лонг.

— Надо нам взять те нити в свои руки! — вставал решительно Септимий Север и, отбросив на широкую подставку начавший раздражать его свиток, обратился к Филострату: — Возьми и прочти на досуге мысли осла — некогда венценосца римского. Может быть, что-то откроешь грядущим потомкам... Позор! — вздохнул, переживая, цезарь.

— Так угодно было богам. Выгодно и тебе — чтобы предшествовал император-глупец! — заметил ритор, посланник Юлии, сворачивая свиток и готовясь спрятать его в серебряный тубус.

В сей момент к разгорячённому цезарю и подошёл центурион, приведший гостей.

— Цезарь, к Антонину посетители.

— Вероятно, пара шлюх да целая когорта преторианцев? — громко полюбопытствовал Север.

Каракалла оскорблённо сверкнул на отца глазищами, весьма недовольный прямодушным центурионом, кой, приведя гостей к нему, обратился к несносному папаше.

— Нет, повелитель, — проговорил центурион. — Женщин три, две из них — дикарки. С ними некий чистоплюй и вино.

— Не сильно я и ошибся... Дикарки, говоришь? Хм... «Диана прошлых дней, на белом мраморе твоём застыло нетерпенье, изобличи же свой неустрашимый лик и ринься в бой опять!..» — Цитирование по памяти доставило цезарю некоторое удовольствие, он не без гордости покосился на Филострата. — Веди же всех сюда! — скомандовал затем центуриону. — Антонин, Гета, подойдите поближе! — громко призвал далее Север, для всех пояснив: — Дабы исключить всякие интересные шепотки!

Центурион подал знак помощникам, остававшимся при посетителях. К стихшему окружению Севера провели визитёров, пришествие которых в общем-то ожидалось: с недавнего времени многие уж побывали тут с разного рода ходатайствами...

О, эти люди выглядели не очень-то обыкновенно! Педагог со слугой и вином, две светло-рыжие воительницы с растерянными ликами и ослепительная римлянка. Всё внимание мужей тут же приковала к себе, конечно, кротко улыбавшаяся Клавдия... Впрочем, оживление возникло, когда Север оторвал седалище от трона, признав старых своих знакомых, и отступил учтиво от подножия престола ровно на шаг.

— Посмотрите же на этих рыжих бестий — друзей моих! — представил всем Бореас и Лану Север. — Я ещё удивлялся, сколько же можно молчать! Ни единого лишнего слова за весь поход, при том — ни капли ложного стыда!

Цезарь сделал ещё один шаг навстречу воительницам, игнорируя Клавдию и педагога. Амазонки раскраснелись, нежданно попав в центр внимания, и принялись убирать назад взмокшие локоны.

— Они тупы и злобны — таких немало! — бросил в спину разошедшемуся отцу Каракалла.

Север изменился в лице, раздосадованный тем выкриком, но затем, боясь обидеть дикарок, улыбнулся им и всем. Улыбка получилась не очень — с грустью и болью. Окружение разом притихло.

Бореас и Лана, обескураженные вниманием к ним, как от отца родного, ждали от Севера заступничества и избавления от неловкого своего положения. Их стремление быть неприметными полководец понял, отмахнулся от всех, обнял амазонок за плечи и увёл в сторонку. Клавдия сверлила жадным взглядом Каракаллу, усевшегося вольготно на подлокотник трона. Когда Септимий вспомнил об остальных визитёрах, Клавдия уже стояла, чуть наклонившись, перед Каракаллой, развалившимся в безобразной позе.

— Как же нам побеседовать? — расстроенный Север опять обратился к женщинам. Потом, найдя способ душевно исповедаться, он внушительно проговорил ничего не понимавшим в латыни дикаркам: — Я учил его убивать на войне, а сегодня дал ему урок смертоубийства в Риме... Просто был обязан убить Юлиана!..

Глядя в непроницаемые физиономии Бореас и Ланы, Север пытался забыть несчастное лицо беззащитного страдальца и последние слова его, переполненные мольбою.

— Антонин — способный ученик... Не превратиться бы мне самому из палача в жертву! — нервно теребил бороду озабоченный отец. — Я оставлю всех вас при себе! Преторианцев — льстивых и коварных — изгоню!.. Пойдите и позовите ко мне вашего Карла — я хочу поговорить с ним! — Север показал на губы. — Ба-ба-ба... Ну, предложу ему нечто... Не поняли? — тихо расстроился Север.

Бореас и Лана готовы были сквозь землю провалиться, исчезнуть — неразумение их приносило сильное огорчение пожилому дядьке.

— Идите, спуститесь вниз и призовите Карла для ба-ба-ба! — настаивал, указывая направление, Север, косясь на Антонина и Гету.

Перед старшим сыном улыбалась и гнулась красавица, словно не замечая младшего. Клавдия указала на Аэция, тот взял у слуги пузатый кувшин и поднёс наследнику. Гета — второй сын Севера — застенчиво косился на божественную посетительницу. Он поклялся, глядя на неё и брата, что скоро, может быть, даже завтра, найдёт себе такую же. Он благодарил отца и судьбу за склонённый перед ними Рим.

— Так не годится — пойдём вместе!.. — Все, кто не пялился на совершенство с пучком смоляных волос на прекрасной головке, заметили, как Север увлёк за собой варварок.

Бореас и Лана поняли, наконец, что взяты под высокое покровительство. Лица их прояснились, гордо они посмотрели вокруг, благодарно — на Севера.

Военачальники разных мастей на лестнице плотно окружили их, но не оттирали от монаршего тела толчками. Цезарь приказал им найти человека, сумевшего бы довести его слова до двух верных амазонок.

На призыв откликнулись геты и даки большим числом, но Север подозвал рыжего амантийца в римском доспехе.

— Не ваш брат? — пошутил оттаявший в одночасье Север, хотя легионер, в отличие от амазонок, был рыж настолько, что это бросилось бы в глаза даже с расстояния в стадию.

— Мне для дела нужен Карл, и чем скорей, тем лучше!..

Амазонки закивали Северу головами. Переводчик довольно щурился.

— Идём на выход, я представлю вас городу! — Север собственноручно расталкивал римлян, средь коих преобладали вездесущие перевёртыши-преторианцы, благодушно посматривал на лохматых варваров.

Оцепление возле колоннады при появлении цезаря живо расступилось. Под крики поредевшей к вечеру толпы Север в окружении рослых северян простёр руки к небесам.

— Я излечу тебя, гадкий Рим! Против моих новых помощников ты не устоял на подступах своих — не устоять тебе и здесь!

Толпа, рванувшись к ступеням необычного подиума, после мудрёной фразы сурового августа немного стихла, а потом завопила: «Слава! Хвала сиятельному цезарю! Септимий Север, мы с тобой!!»

Цезарь ходил между приведёнными им дикарями, поочерёдно поднимал чуть не каждому руку вверх, ободряя и возвышая. Дошёл до скопления немало удручённых новым увлечением своего полководца фронтовых легионеров — простых солдат, сподвижников славной карьеры новоиспечённого венценосца — заключил в объятия и их...

И только одного не мог понять усердствующий в ликованиях городской римский люд — это отчего объявленных побеждёнными варваров так несметно возле победителя?..

Прежние римские доблесть и духовная крепость по прошествии веков оказались выхолощенными. Но природа, в том числе и человеческая, пустоты не терпит — на смену старым появились другие качества.

Римский мир гнил из-за ненависти, лести, тотальной коррупции, немощи духа на полях битв, из-за склок недовольных плебеев на общественных увеселениях. Конечно, мир этот сложился не вдруг, и разрушить всё его великолепие и всю его гнилость так сразу не мог никто. Никто пока к тому и не стремился...

Септимий Север знал разницу между римским и варварским мирами. Разумеется, он собирался когда-нибудь воспользоваться преимуществами обоих. Север стал первым, кто привёл столь большое число «дикарей» в сердце империи, положив начало следующему этапу истории римской империи. Всё тщета, но...

— Не лучше ль нам уйти? — не находила себе места на открытом просцениуме форума Бореас.

— Пойдём... — отозвалась немногословная Лана, не перестававшая думать о Клавдии и её странном поведении.

Женщины на всякий случай убедились, что их патрон теперь занят другими, и сбежали с мраморных ступеней колоссального по сравнению с людьми дворца. Толпа перед ними заискивающе расступалась, решив, что воительницы куда-то отправлены цезарем, хлопала им в ладоши, улыбалась. Многие норовили попасть на глаза важным особам...

Амазонки подставляли лица дуновеньям ветерка со стороны Остии. Рыжие локоны обнажали обветренные, бледные и скуластые мужественные лица. Уловив в триумфальном посыле долю своей славы (сейчас отношение толпы было так непохоже на недавнее неприятие крымчанок!), развернув плечи, атлетического телосложения Бореас сожалела, что людское море закончилось так быстро. То же чувство владело и Ланой.

— Может, вернёмся и пройдёмся ещё раз? — в прекрасном настроении предложила она, шутя.

— Что, мы опять только вдвоём?! — вскричала Бореас и, предлагая посмеяться, принялась по-детски надувать щёчки, ожидая от подруги поддержки.

Хохот на узкой, уводившей с площади, улочке обращал к северянкам заинтересованные взгляды прохожих. Мужчины останавливались и, поднимая руки, призывали сделать непонятно что. Верно, они, блестя глазами, требовали, на ночь глядя, смеяться тише. А может, оглашали эдакое своё римское приветствие, или, подобно Клавдии, зазывали провести их куда-то...

Северянки освобождались от гнетущего впечатления, кое на них ранее произвёл город. Вечерняя духота сулила вскоре ночную прохладу. Зная примерное направление к сенаторскому дому, они — вновь пыльные и сильно подуставшие от нескончаемого камня под ногами — искали достойную их независимости купель.

— Пока нет Клавдии, может, повторим купание у неё? Ха! — предложила Бореас.

— Нас теперь едва ли впустят.

— Тогда айда к речке!

— А где ж её здесь найдёшь?

— Искать станем хоть до утра!..

Большой и безмолвный парк проглотила тьма. Всё исчезло — будто кануло в неподвижность. Лишь произведения рук человеческих выбелились слабым светом уличных светильников и луны. Громоздкие постаменты, дорожки, лестницы, чаши-клумбы, не впуская в свою мраморно-известняковую плоть отблеск огоньков, отбрасывали его и потому пятнами доминировали в мрачном пространстве парка. Статуи и барельефы приобщались на время ночи к лону вечных материализаций.

Днём здесь можно было бродить, сидеть и не увидеть практически ничего, кроме бушующей зелени, ярких, пёстрых цветов и бабочек. Вечером римляне покидали парк на удивление одновременно, словно сговорившись. Утекали толпой к более безмятежным прибежищам — ночной парк своей пустотой не страшить не мог, хотя пустота эта на поверку оказывалась условною: другая вахта являлась сюда.

Одиночные задержавшиеся посетители попадали не только во власть мошкары и пугающей тишины — тут начинали тявкать и скулить бездомные псы; ночные птицы принимались ухать, затевали ссоры меж собой и, свалившись с сука, истошно кричали, барахтались, тщетно пытаясь среди листвы и ветвей взмахнуть крылами и остановить падение. Долетев почти до самой земли — а иногда и ударившись оземь! — пернатый скандалист потом подолгу отсиживался в кроне ближнего дерева, блестя жёлтыми зенками... Иногда потерявшийся или изгнанный осёл блудил здесь, цокая по дорожкам копытцами, дурашливо ржал на луну или вертелся, визжа и завывая, в окружении приставучих и озлобившихся на весь честной мир псов.

С ближайших гор спускались сюда и разбойники, коим заказана была дорожка в Рим дневной. Нет, не для воровства и убийства приходили — просто город красив и привлекателен равно для всех. Его желается лицезреть, воспринимать, чувствовать — даже когда он заполнен эфиром мрака...

Белые ступени открывались взорам далеко наперёд, но под ногами различить одну от другой было невозможно, поэтому Бореас и Лана ступали очень осторожно. Серые барьеры по краям узких сходней, ограничивая движение, вели под уклон, ломались, предлагали Бореас и Лане новые направления. Выбора у женщин, конечно, не оставалось: можно было либо стремиться по каменному коридору вниз, либо возвратиться назад.

Собаки шарахались от внезапных нарушительниц границ их законного обиталища, отбежав вперёд, поднимали трусливый лай. По тявканью тому можно было определить, не заканчивается ли этот нескончаемый коридор. Пока гулкое эхо возвещало об очередном отрезке спуска.

А дерева тяжёлой листвой нависали с обеих сторон. Чёрные кроны их наползали на звёзды...

Мечи про всякий случай амазонки положили на плечи. Ступали бесшумно, вслушиваясь, что там впереди, с боков, сзади.

Лестничный спуск соединился с открытой улицей. Псы, выдавленные незнакомками с облюбованных вотчин, дружно заливались лаем, провожая, напоследок что есть мочи надрывали свои лужёные скотские глотки.

Улица, со стороны Тибра лишённая более-менее высоких домов, поворачивала дугой и выводила к мосту. Но о нём, застывшем неподалёку, крымчанки на время забыли: гробовое молчание парка вдруг сменилось нарастающим грохотом чеканных звуков.

Это был хор кузниц. Они, днём прячась от жары и духоты, ночью просыпались всей силой своих звенящих сердец. Звон начинался перед мостом и усиливался за ним. Прилежная мелодия голосов мастерских звучала в поднебесье неистовым рокотом.

Число кузниц поражало воображение. Нельзя было сосчитать ослов, из Остии в заречные районы Рима тащивших ещё тёплые болванки. Вереница животных тянулась и к кузницам, находившимся на этой стороне Тибра — в центральной части города.

Плавильные печи находились в Остии и в западных районах Рима. Бореас и Лане на мосту пришлось часто пропускать ослиные поезда. В нос ударяли едкий запах грязных животных и кисловатый дух металлической окалины, въевшийся в дерюжные мешки за длительный срок их службы.

Идти в ремесленные предместья расхотелось. И до зловонного порта расстояние порядочное... Так что поход и в левобережную часть Рима был отменен — поворотили назад. Если есть интерес, его можно удовлетворить и на этой стороне...

Идя на стук-перестук, Бореас и Лана подошли к воротам одной из кузниц. Створы были распахнуты — шла выдача товара. Из входа в горячий цех, откуда валили пар и жар, лился красноватый свет. Рядом стояли нетерпеливые заказчики — одиночные со слугами, оптовые с подводами.

— А вы кого здесь ищете? — спросил какой-то язиг.

— Гуляем, — ответили подруги.

— Ваши там буянят. Завтра донесут Северу — как он отнесётся к этому?

Много слов в сообщении остались непонятными, но смысл амазонки уловили вполне. Не очень-то поверили они язигу. А он был высок, светлоок, рус, красив — как уйти? С ним хоть как-то можно было поговорить...

— А что здесь делаешь ты? — Лана для доходчивости кивнула на мастерскую. Бореас придвинулась к подружке поближе.

— У меня есть серебро, я и заказал сорок мечей. Но столько они мне дать не могут. Пять штук всего, а приходится ждать — зато дома будут подарки. Мы тут первый день, а все эти, — парень глянул на римлян, — заказывают заранее.

В обеих женских головках сразу мелькнуло: мечи язиг желает именно купить, а не отнять-отбить!

— Что ж ты за воин, если меч раздобыть не умеешь? — спросила Бореас.

Варвар отвечал, показывая смущением, что вопрос их, в сущности, правомерен:

— Север обязательно будет готовить нас к походу. Ему нужны воины, а Риму нас не жалко... Идти к Риму — занятно, но биться за него где-то — какой резон? Лучше вернуться домой.

Бореас и Лана его поняли. Искренность язига выглядела симпатично.

— Пойдём купаться! — предложила вдруг Бореас. — Ты здесь с кем?

— Я один. Да мы здесь рядом... — Язиг рукой указал место расположения своего отряда.

— Пойдём! Пока тебе оружие сноровят, мы и выкупаемся. Нам что-то страшновато одним... — содрогнувшись на манер Клавдии, поддержала подругу Лана.

— И то верно! — согласился воин, и втроём они направились к берегу.

Нет слов — с ним стало намного веселей. Он заполнял тишину разговором, кричал для потехи реке и городу, через улочку прошёлся на руках, первым вышел на берег, первым, сбросил с себя всё, охнул и кинулся в воду.

Волны хлюпали... Вода холодила раскалившиеся за знойный вечер головы... Над купальщиками висели звёзды. Их — высокие — рассматривали через воду, ртами пуская пузыри. Бросали вдаль камни, подвернувшиеся под ноги, и, затаившись, ждали, пока те где-то там, в темноте, долетев, встревожат гладь. Потом брались за руки и лежали на воде. Подруги, возложив руки на плечи парню, разглядывали его лицо, целовались, объятые похотью, смеялись и ныряли, ныряли... Втроём сходили в кузню, забрали мечи, с ними вновь вернулись на берег, долго лежали в траве, жались друг к другу. Лана вела себя с красавцем-язигом вольно: распахивала кожух и в выжидательном оцепенении замирала над ним и под ним... Бореас этого не пожелала, собравшись с силами, посторонилась. А когда игра двоих стала не в меру слышна, ушла по берегу дальше.

Половина отряда Карла затерялась где-то в городе. Лишь несколько готов ночью заявились переночевать во дворец. Ещё нескольких встреченных, успокоив и едва оторвав от низеньких прилавков многочисленных римских торговых точек, привели в сенаторские хоромы Бореас и Лана.

Бореас мучилась вопросами: отчего не разделила скромную радость досуга с Ланой до конца? Отчего засомневалась, когда ничего особенного сей ночью не случилось?.. Вопросами теми она будто проверяла себя.

Просто всё последнее время она жила Карлом. Было ли это похоже на любовь?.. Сама Бореас вряд ли ответила бы на это — ведь близость в их отношениях не играла никакой роли.

Уединяясь, они втроём размышляли. Карл — всегда стремился постичь нечто важное, а они обе слушали и оценивали, неизменно поддерживая его выводы. Плотские утехи были потом — мелькали и проходили, ничего не меняя в содружестве троицы...

Едва заметный холодок, наметившийся тем невесёлым утром между Ланой и Бореас, был целиком и полностью отнесён на счёт пьяных, распоясавшихся соратников. Ночной знакомец-язиг посчитал лучшим для себя удалиться, не связываясь с невменяемыми, малознакомыми людьми. Бореас и Лана не препятствовали тому: проводили его, а сами отправились снимать, вытаскивать, помогать непутёвым своим соратникам. Сенаторский дворец нашли не сразу — пришлось женским головкам премного потрудиться, прежде чем доставили доказывавшую ни пойми что братию в нужное место.

— Почему ты, Бореас, ушла? Он ведь такой сильный! — спрашивала во дворце расстроенная Лана.

— Не нравится мне здесь. Думаю, вот-вот произойдёт что-то, и Карлу станет трудно.

— Уже происходит... — Лана указала на закрытую дверь, за которой бушевал обычно спокойный Карл.

— Мы улеглись слишком рано, подумав, что своё дело сделали. Пойдём и поможем ему! — Бореас резко встала с зелёного ложа в покоях Петрония Лая.

Сам сенатор, строго-настрого наказав прислуге никому, даже Карлу, дверь не открывать, потайным ходом ушёл из дворца в сенат. Но кто мог удержать варваров?..

Уложив последнего буяна, Карл поблагодарил своих подруг и помощниц и отправился спать тоже.

— Карл, тебя зачем-то звал Север.

— Когда? — без сил обернулся к Бореас Карл, досадуя, что весть эта совсем некстати.

— Вчера вечером.

— Он уж и забыл про меня с тех пор, — утешил себя гот, радуясь, что нашёл для личного успокоения сносную отговорку.

— Он нас всем показывал.

— Гм... А где вы были ночью?

— Купались в реке, — живо ответила Бореас.

Цепкий взгляд командира остановился на ней. Но ей таить было нечего, и она задумчиво смотрела в его глаза. Лана, не уловив мимолётного движения обоих, подтвердила слова Бореас, правда, голос её прозвучал неуверенно и пискляво, и она осеклась.

— Боюсь, что мы потеряем здесь многих... — сказал Карл, уходя.

Непосильная ноша свалилась на его плечи. Вино и гулянье по диковинному городу сдружили за один день его соплеменников. Он же компании той был не надобен — со своими воспрещениями и предостережениями выглядел среди товарищей белой вороной. И не знал он, как же призвать к порядку отважную, но слишком наивную и совершенно не привыкшую к римским утехам братию...

Смятение промелькнуло в его глазах, и Бореас стало жаль его. Ранее ничего подобного она не ощущала.

— Я... Мы пойдём с тобой? — спросила она.

— Нет. Я буду спать... там.

Дворец сенатора погрузился в тишину. Так тихо здесь не было со дня пришествия в Рим соединений Септимия Севера...

Обыватели знали, что Север ведёт с собой легионы и отряды диких варваров. Нашествие последних ещё не вызывало никаких опасений — рабы, рабыни, рекруты с окраин империи валом попадали в Вечный город. Сам Север был хорошо известен Риму как муж государственный и понимающий сограждан. Нет, до последней поры выдающейся личностью он не считался, хотя римская элита прекрасно знала о железной руке Септимия Севера-квестора, Септимия Севера-консула, Септимия Севера-сенатора... Бившего германцев легата... Усмирившего Истр дипломата...

Но теперь Рим, видевший как будто уже всё, ужасался и недоумевал, наблюдая сплошь русых или белобрысых бородачей, сплотившихся в кучки-отряды...

Когда Карл проснулся, во дворце царила тишина. Взмокнув от жары, с полудня не щадившей в Риме никого, он в прескверном расположении духа выполз из комнатки. Хотел было проведать сенаторскую семью, но подчинённые требовали куда большей заботы.

— Броккен!

— Не сердись, Карл. Мало ли что случается порой.

— И где весь наш народ?

— Не знаю. Мы — человек двадцать — пришли. Где остальные — неизвестно.

— Я видел Орска — он был просто чумовой!

— Карл, не горюй — все придут.

— Порубят дурней пьяных на тёмных улочках да собакам скормят!

— Зря ты...

— Собери всех, кто здесь. Возле бабы с луком собери.

Сборы шли туго. Готы выгребались из залов, комнатушек, каморок, пили воду, тёрли лбы.

— Нас сколько было вчера? — спросил Карл у всех.

Болезные вразнобой ответствовали:

— Сто одиннадцать человек...

— И два вандала, что прибились...

— Я здесь.

— А другой где?

— Не знаю... Карл, они все, наверно, с женщинами. Найдутся... Женщины так быстро не отпустят... Сейчас же побежим и поищем.

— Нет! Уж стойте. Бореас и Лана пускай остаются здесь, а мы, разбившись на три группы, пойдём по городу. Никому не разбредаться! Для срочного оповещения приходить сюда. И пойманных оставлять здесь же. И не искать вина! Тем более — не пить его!..

Все разом вывалили на улицу, поправляя одежды и приглаживая взлохмаченные волосы, разбились на группы. Карл по своему усмотрению поделил всех заново.

— Сорок человек — число не большое. До захода солнца все сто одиннадцать готов и оба вандала должны быть в этом доме. Надо спасти товарищей!

После напутствия командира разошлись. Карл со своей командой побрёл в северную часть города.

Дворцы вскоре закончились. Вдоль дороги стояли дома поменьше, поскромнее. Улица, влившись в перекрёсток, исчезла — дальше ответвлялись довольно широкие проспекты.

Людей вокруг было немного. Римляне опять показались Карлу на редкость глазастыми — по сравнению с воинами Севера, коих отличали глаза небольшие, с цепким прищуром. Карл сделал вывод, что большинство жителей вечного города не знают армии и службы.

Вдоль стены, возле местечка, где можно было взять напрокат паланкин с носильщиками в придачу, стояли римские вояки. Все — очень прилично, не для похода, одетые, гладко выбритые. Их доспехи сияли чистотой и новизной. По большей части тут собрались изгнанные вчерашним вечером из дворца преторианцы с друзьями из разных легионов.

Местечко выглядело довольно тихим, улочка по сравнению с проспектами не отличалась широтой, зато сияла чистотой. Яркие вывески призывали взять паланкин, заскочить в лавчонку...

Какой-то патриций подошёл и стал выбирать для себя экипаж, достойный его положения в обществе и городе. Наконец степенный римлянин изъявлял желание воссесть на носилки из дорогого дерева с красноватыми занавесками.

Владелец паланкина вежливо попросил двух римских гвардейцев, спрятавшихся в тень кабинки от палящего солнца, освободить место для спешившего многоуважаемого человека. Наглые, разморённые гвардейцы и не подумали сдвинуться с места. Мало того, подозвали друзей, чтобы вместе посмеяться, — случай выдался вполне подходящий.

Праздные воины, не зная того горожанина, принялись подсказывать и доказывать, что есть паланкины никак не хуже, что ему лучше не трогать бойцов, проливавших за него кровь.

Когда патриций бросил несколько слов упрёка владельцу, уходя, разгульные вояки проводили одного громким и издевательским смехом, а другого попросили выделить им повозки и носильщиков, чтобы покататься недалеко по кругу.

Владелец схватился за голову и начал неуверенно ругаться. Тогда гвардейцы, невзирая на жалкие оговорки, заставили-таки носильщиков впрячься и катать себя. При этом они весело распевали, смеялись, подгоняли рабов, цеплялись к прохожим.

Один такой экипаж, изображая усилиями невольников качку на волнах, проплыл мимо Карла с товарищами. Готы, не придавая значения заботам незнакомых людей, шли, поспешая, мимо. Но римляне, завидев варваров, переглянулись и решили, что вот и нашли себе потеху более достойную, нежели бессмысленное катание.

Дворик огласился дружной перекличкой — это праздные вояки подавали друг другу сигналы. Готы, премного озабоченные поисками, сразу почуяли опасность. Задержки и неприятности им были совсем не нужны, и северяне всей группой отошли на противоположную, солнечную сторону улицы. На всякий случай ощупали свои мечи.

Гвардейцы, обнаружившие готов, повыпрыгивали из паланкинов и выстроились фалангой, перегородив проход. Из своей каморки выскочил энергичный владелец и, подначивая гвардейцев, закричал на носильщиков, чтобы те составляли повозки на место. Паланкинеры нехотя выполняли приказ, не без интереса разглядывая лохматых воинов во главе с каким-то аккуратно стриженым римлянином — амуниция на Карле была римская.

Он, услышав хвастливые выкрики римлян и донеся до своих их смысл, уже не сомневался в злоумышлении. Без боя не пройти — это ясно. Может случиться и так, что закончатся прямо на этом месте пути-дорожки всех одиннадцати его товарищей и братьев.

— Посчитайте, сколько воинов со мной. Каждый заберёт двоих из вас. Готовы поредеть на такое число? — Карл, предупредив вояк, повёл огромным мечом перед лицами загородивших проход.

Гвардейцы перед идущими на них людьми отступили, переглядываясь, перебрасывались фразами, делясь впечатлениями. Соперник, не оправдывая их ожиданий, оказался не таким уж простым.

Продолжая отступать, римляне взяли варваров в плотное кольцо. Щитов у преторианцев не было, потому перед готами, чуть не вчетверо меньшими числом, появились гвардейцы с ящиками, добытыми под оконцем ближайшей торговой лавки. Всё подвиглось к бою...

Наконец превосходящие силы ринулись в атаку. Готы разбили несколько жиденьких клеток, сдержав первый натиск, и, вновь сгруппировавшись, продолжили идти вдоль стены.

— Несите ящики поскорей! Колы какие-нибудь дайте! — взревели римляне, требуя от оставшихся не у дел паланкинеров всего того, что сгодилось бы против тяжёлых русских мечей. — Чего там встали? Живей, живей! — на всю улицу орали гвардейцы, встававшие плечом к плечу.

Носильщики — все сплошь молодого и среднего возраста выносливые мужчины — открыто симпатизировали варварам.

Своим вялым участием в расправе над бедолагами они показывали всю ту нелюбовь, какая накопилась в них к заносчивым негодяям.

Кто-то из плебеев, выполняя указание, направился к штабелю высвобожденной тары. Но шёл слишком медленно. Один из гвардейцев, заметив это, вскипел от негодования, подбежал к несчастному и ударил по спине рукоятью меча. На остальных вскричал, обещая всех после наказать.

Владелец проката тоже орал, приказывая исполнить требования забияк. Но подневольные вовсе остановились. Набранные из рослых и крепких крестьян, из бывших рабов и пленников, не пожелавших вернуться к своим домам, паланкинеры всем скопом попятились, отступая. Владелец проката, надеясь на помощь солдат, схватил плеть и принялся беспощадно осыпать ударами своих работников. Плебейский люд, не растерявший самолюбия, отобрал у него бичующий хлыст, оттолкнув хозяина, стал на случай защиты выковыривать из мостовой булыжники.

Гвардейцы, никак не отваживавшиеся напасть на горсточку дикарей, следили за бунтом носильщиков, ожидая ящики. Готы, пользуясь моментом, ускорили шаг, стали наносить упреждающие удары, отмашки их были яростны и основательны. Но преторианцы ни в какую не желали отступить, поскольку их позор увидели бы подоспевшие к месту драки горожане.

Отбивая палаши, римляне больше не пятились, но и шагов навстречу не делали. Держа дистанцию, искали момента для атаки ощетинившейся кучки упрямых варваров.

Четверо вояк принесли откуда-то балку и с размаха бросили её в ряды оборонявшихся. Кто-то из готов получил удар по голове и выронил меч. Строй северян поломался, и римляне кинулись врукопашную. Короткие мечи были здесь намного удобнее длинных и тяжёлых палашей...

Готы бы не устояли. Помогли носильщики: градом камней своевременно осыпали они распоясавшихся наглецов. Не понимая, в чём дело, гвардейцы отпрянули назад, и готы ускользнули в высвободившееся перед ними пространство. Поддерживая раненых, они сумели до следующего натиска выскочить на перекрёсток и, расталкивая нещадно многочисленных прохожих, смешались с толпой, а в первом же боковом проулке и вовсе скрылись.

Гвардейцы прекратили погоню. Немалое число их получили ранения как от готов, так и от камней, потому все сочли за благо вернуться туда, где прозябали до стычки. Несколько гвардейцев погнались за бежавшими паланкинерами, но большинство устроились в тени, весьма подавленные общей неудачей, ловя укоризненные и насмешливые взоры зевак.

Да, обстановка в Риме изменилась. Не в лучшую для преторианцев с дружками сторону: деятельность их не в чести у новой власти; стоит подождать более благоприятных времён... Срам! Уже во второй раз унижены всевластные гвардейцы!.. Покидая несчастливое местечко, многие вояки раздумывали: а не благоразумнее ли уйти в горы и заняться воровством — в отместку за всё и всем? Но прежде надо покарать взбунтовавшихся носильщиков! И до варваров руки дойдут, если боги соблаговолят...

— Карл, это ты? Никак не мог признать тебя в их наряде! — Один из носильщиков, запыхавшись от бега, вышел из подворотни. С ним было с полдюжины его товарищей — двужильных, как раз для такой работы. Все паланкинеры одеты были в опрятную одёжу, правда, слегка пострадавшую в ходе недавнего боя.

— Антей, ты ли это?! — обрадовался давнему очень хорошему знакомцу Карл. — Ты — и здесь? Как же так?

— Был кораблик у меня — да сплыл. Сейчас вот таскаю... То есть таскал, ха! Домой возвращаться не хочу всё равно — делать мне там нечего.

— Антей, вы первым делом поснимайте поскорей свои приметные туники, не то жёлтые наплечники доведут вас до беды!

— И то верно! — благодарно согласился Антей и перевёл товарищам подсказку Карла.

Антей был фракийцем. Конечно, Фракия — страна большая, много в ней областей заповедных и гористых... Откуда точно давнишний приятель — Карл не помнил. Как-то Антей называл своё племя — то ли смоляне, то ли северяне, то ли северы... Пожалуй, последнее — ближе к истине, потому что племя то бытовало далеко на севере, где о больших городах и не слыхивали. Так что ясно вполне, почему славянин не желает к себе возвернуться.

— А где наш подарок — кольчуга? — поинтересовался Антей. — Плоха стала?

— Что ты! Великая благодарность тебе за неё — выручала не раз. Она и сейчас в Риме... Подружки мои её разделили.

— У тебя — подружки?! Ха, отрадно! Но ведь ты настоящий сухарь был! Не обижайся, Карл!

— Нет, что ты! Очень рад видеть тебя! Мы все благодарны также друзьям твоим! — Карл склонил голову перед паланкинерами.

— А чего вы бродили там? — Антей серьёзно взглянул на готов.

— С Севером пришли.

— Догадаться не трудно, но я о другом: зачем такой малой дружиной разгуливаете по сему коварному городу? Мы вчера носили одного неприятного господина, и на заборе видели с десяток — никак не меньше — распятых дикарей... Не обижайся, что я эдак называю — тут все так говорят.

— Не обижаюсь нисколько... А скажи: те десятеро были по одеждам похожи на них? — Карл кивнул на своих людей.

— Да, очень похожи, только те ободраны были.

— У нас есть монеты всякие. Мы купим вам другие туники, а вы проводите нас к тому месту! — попросил Карл.

Отказа быть не могло. Друзья, быстро шагая впереди всех, делились впечатлениями о прошедших за время разлуки событиях.

Спустя некоторое время Карл с товарищами подошли к забору, густо залитому кровью. Все прежние разговоры тут же позабылись...

— Сняли уже, — отметил фракиец.

— Где же тела? — терялся в догадках Карл.

— Надо у владельцев дома спросить — знают наверняка.

Антей пошёл к воротам.

Стучаться пришлось долго — открывать явно не хотели. Виной тому — жуткая вчерашняя казнь и сама обстановка в городе. Владелец дома — интендант одной из римских казарм — возвратившись прошлым вечером домой, увидел возле своего дома нечто страшное: несколько юнцов бросали камни в распятых и уже испускавших дух варваров. Некоторые из мучеников были ещё живы, но служитель посчитал за лучшее убраться побыстрее восвояси.

Дома слуги поведали ему, что на их тихую улочку варваров приволокли преторианцы. Пьяных, не оказывавших сопротивления и сильно избитых дикарей гвардейцы приколотили к самому крепкому из имевшихся рядом забору и, кляня Севера, угрожая местным жителям, удалились в неизвестном направлении... Потому-то хозяин и выжидал, что люди, не достучавшись, уйдут.

Но нет. Пришедшие были настойчивы.

Хозяин дома самолично вышел и припал к смотровой щёлке забора. Ужас его был велик: ревностные воители пришли расквитаться за собратьев!.. Дрожа всеми членами при мысли о расплате, хозяин встал у крыльца и осипшим голосом попросил жену и детей спрятаться. Дворовых послал отпереть ворота входного портика. Ускользающим сознанием наблюдал, как из-под арки выходили люди непонятного рода-племени.

— Зверь норный, где тела с твоего забора? — не здороваясь, без долгих предисловий воззвал к ответу Карл.

Жалкий вид хозяина не вызвал ни у кого из гостей никакого сочувствия.

— Дак... Не знаю я... Дома был... Что там — смотреть не стал! — мямлил армейский завхоз, посверкивая на редкость подвижными глазёнками. На последней фразе голос его чуть окреп.

— Мы тебя принесли, и ты видел тела! — уличил Антей римлянина. — Молодчики добивали их камнями, — уже Карлу сообщил фракиец тише.

— Где тела?! — вновь прозвучал вопрос неотступного римского легионера. Он говорил с сильным акцентом, был отрешён и страшен.

— Утром я сказал своим... чтоб в реку снесли... сбросили.

— Тьфу! Кто носил?!

— Вот! Вот они! — Римлянин за локоть вытолкнул вперёд одного из слуг.

— Выбросили мы их, — опасаясь за свою жизнь, но смекая, что его участие — подневольное, громко ответил Карлу мордатый парень.

Карл, стараясь совладать с собой, отвёл глаза от свидетелей убийства.

— Те — с забора — были схожи с ними? — спросил он много тише, предлагая парню хорошо посмотреть на одного из рядом стоявших готов.

— Мы не всматривались — крови было много...

— Когда они ещё висели на заборе и не были растерзаны!!

Наступила пауза.

— Так, так... Да, те так же были одеты... И волосы... — поторопился ответить хозяин дома, покрутив рукою вокруг своей головы. Он грешным делом подумал, что далее вступят его слуги, но те благоразумно отмалчивались, а строгий варвар вперился в него своими стеклянными и злющими глазищами.

Карл что-то шепнул двум своим товарищам, и те направились в обход вокруг дома. Сам он осмотрелся неторопливо и медленно проговорил:

— Хороший дом. Слуг у тебя много... А жена, сёстры есть?! Немеешь?!.. Не плачь, как дитя, лукавая ворона! — Решив, что римлянин уже достаточно напуган, Карл вскрикнул: — Ты видишь моих раненых людей — и до сих пор не сдвинулся с места?!!

Хозяин встрепенулся, погнал слуг к гостям.

— Заходите, заходите же... Чего на солнце стоять? В дом надо... Входите, командир. Освежитесь, у меня отменные фрукты в вине! Жена — умелица... Отдохните, а раненых перевяжут непременно.

Не помнил, конечно, тот римлянин ни одного случая сродни этому. Никогда ещё не приходилось ему, забыв о достоинстве важном, вот так заискивать перед дикарями, напрочь лишёнными ума и души. Сам он быстро всё организовал тут, провожал гостей, кричал на слуг, улыбался по ситуации, самолично подходил и осматривал раны, давая советы по исцелению и соболезнуя.

— Ты, моя радость, зачем же спускаешься? Мы здесь и сами, заботливая... — обратился хозяин к супруге, объявившейся на лестнице. Но та, не останавливаясь и на мужа не глядя, прошествовала к гостям.

— Это были ваши друзья?

— Я не знаю. У нас многих нет. Они были пьяны, и мы их ищем, — ответил Карл.

— В вине мера нужна, без неё и могучий бык превращается в агнца, — просияла влажными глазами Тиклепия. — А я вспоминала тебя... Это вожак варваров. В доме Петрония Лая они остановились, — пояснила она вздохнувшему с облегчением мужу.

— А ты что же делала в сенаторском доме? — спросил муж совсем не сердито — он только-только перевёл дух.

— Провожала Песцению к нему, она попросила. Не могла же я отказать ей! — не моргнув глазом, всё объяснила та.

— У неё дурная репутация... — начал было на что-то указывать муж.

— Брось ты! Все мы дурны бываем... Не так ли? — Тиклепия взглянула на Карла, будто предлагала ему убедиться, как она дурна в своей доступности.

Супруг предпочёл не вмешиваться.

Она хорошо заученными движениями обозначила своё исключительное внимание только к важному гостю и пригласила его в покои. Карл удостоверился, всё ли в порядке с получавшими помощь ранеными, снизу осмотрел второй этаж и вместе с хозяйкой стал подниматься наверх, не глядя на затаившегося супруга. Тот всё ещё находился под неприятным впечатлением первых минут встречи, а странное знакомство его жены, по правде сказать, сильно разрядило обстановку.

— Когда я тебя увидела, решила, будто ты искал меня специально.

— Нет, — честно признался Карл.

— Нет? — умилилась Тиклепия грубости варвара.

— Я хотел сказать, что у меня были другие причины прийти сюда. Но я хотел найти тебя, я думал о тебе, даже ругал себя, что отпустил тогда.

— Какой у тебя приятный выговор...

— Карл, — подсказал он.

— Карл... — повторила Тиклепия как заклинание и жарко сверкнула очами.

Гот теперь, когда они уселись в два рядом стоявших кресла, смог получше разглядеть её лицо. То, что ранее необъяснимым волнением ёкало в сердце не знавшего покоя воина, вдруг реализовалось в образе Тиклепии. Мимолётное сходство с чертами любимой женщины при привыкании к движениям плеч, скул, губ, глаз римлянки усилилось многократно: Тиклепия была похожа на женщину Верженя!.. Уложенные волосы точно повторяли линию самого прекрасного на свете затылочка. Нос, взгляд, бороздки на щеках — пусть меньшей глубины, чем у далёкой славянки, — даже ширина лица были пленительно близки к его идеалу.

— Никогда не встречалась с таким поведением мужчин!

— Я был вчера слишком расстроен, а до того два дня на марше почти не спал.

Тиклепия заинтересовалась его оправданиями. Муж её служил при воинских подразделениях, но военным не был. Богатство и относительный авторитет в своём узком кругу — вот все его достоинства... А Тиклепия страстно любила военных, в особенности — командиров! Люди сильные и грубые заводили её, подвигали пускаться во все тяжкие. Ведь в Риме, кроме как у весталок, благочестие считалось признаком отвратительного тона. Те же философы, коих было превеликое множество, ратуя за утончённость и заоблачную духовность, почти не касались ни священных уз брака, ни чистоты отношений между полами. И никто в Риме не страдал от того. Что же до ревности супругов или любовников... Духовной ценности в себе она всё равно не несёт!

Тиклепия и муж её, прекрасно зная о похождениях друг друга, относились к этим «приключениям» спокойно, иногда выражая неудовольствие лишь выбором постельных клиентов. Признаться, при незыблемости их брака отношения между ними не простирались дальше прохладного общежития — по привычке и обыкновению римских нравов.

— А я уж подумала, что мы не хороши для доблестного командора, или одна из нас не достойна отзвука его души! — после паузы, вызванной разглядыванием чудного человека, льющимся голоском произнесла Тиклепия.

— Что же муж твой? Наверное, злится, что ты меня сюда увела?

— Ой, да мы безгрешны и безрадостны — как голубки перед скучной зимой! — испытывала Карла римлянка.

— Надеюсь, мы не всегда будем столь робки, как те птицы?

Перед глазами Карла навязчиво стоял драгоценный образ. Ему в тот миг ничего не стоило, мысленно отметя все различия, провести рукой по близким локонам, по желанным грудям, слушая прерывистое дыхание.

— Ты немного успокоился, мой воин? — проговорила Тиклепия тоном умудрённой жизнью матроны и взяла Карла за руку. Его пальцы обхватили женское запястье.

— Когда я смогу овладеть тобой? — наклонился он к ней.

— Какой ты жаркий! — жеманно дёрнула она плечиком. — Надо лишь придумать для моего доброго пёсика, где я должна срочно присутствовать, а дальше... У меня есть прекрасное гнёздышко, в коем мы с упоением насладимся друг другом! — пролепетала плутовка Тиклепия.

Предложение выглядело довольно смелым. Во всяком случае, в глазах Карла... Он вновь вспомнил лес, строившихся для осмотра рабов и её, выходившую с Верженем из домика. Глядя в глаза Тиклепии, отчётливо видел, как ангел его злился тогда, и все, кто был рядом, смолкали.

Карл снова внезапно остыл, и Тиклепия взволновалась:

— Ты не хочешь меня и сегодня?

— Внутри меня есть кто-то, занимающий меня всегда.

— Нет же! Такого не бывает! — Тиклепия, поёрзав и дёрнув уголками губ, поймала себя на мысли, что начинает привыкать к этому новенькому. Она достала маленькое зеркальце и, усевшись Карлу на колени, предложила ему посмотреть на своё отражение: — Гляди же, никого кроме тебя нет. Кроме тебя и меня!

Руки её были смелы, шёпот сладок, а лицо её так напоминало другое — самое любимое...

— Я не могу... Я слышу голоса там, внизу, — признался смятенный Карл.

— Хорошо, мы никуда не пойдём, никому и ничего не станем лгать, — прижалась губами к его щеке Тиклепия.

В комнату вошла служанка. Стрельнув глазками, прошла к столику, поставила принесённые фрукты. Служанка была молода, застенчива и изящна — так выглядят неискушённые девочки. Когда эстамп с яствами чуть слышно стукнулся о подставку, ягодицы её красиво выступили под лёгкой туникой. Тиклепия в этот миг вновь дала волю рукам, и воспламенившийся Карл с нетерпением ждал, когда служанка удалится. Мгновение спустя Карл бросился к двери, задвинул щеколду и, налетев на красавицу, потащил её в ложе. Скользкие подушки то и дело норовили выскочить из-под тел, терпко пахло сладким винным сиропом...

Каждый смертный бытием своим научен каким-то навыкам, привычен к неким обязанностям. Неумелый в молодости, к концу пути он набирается разнообразного опыта, и ситуаций, в которых он мог бы растеряться, становится так мало, что энергия души больше не находит причин к возгоранию.

Укрытое тучами небо лишь от тех таит свою суть, кто низположен: оно неощутимо для них — незначительных и бессильных. На самом деле небо остаётся самим собой всегда. Оно, в сущности, не искажается, и не уменьшается, и даже не темнеет. Просто не радует малых и грешных, кои за тучами в сей миг ему не видны.

Тучи небес — разочарование тварей земных. Хмурые высоты так похожи на всё познавшего человека! И не вина его, что исполнен забот, и уже не чист, и не высок. Только молодость — ветерок, который, резвясь, способен развеять тусклую луду, а если напорист — размечет и бренный плед небес, открывая синь и солнца ласковый цветок...

Тиклепия и Карл неспешно спустились вниз. Возле кудрявого деревца в горшке готы обступили серьёзно пораненного бойца. Хозяин дома пребывал в твёрдой уверенности, что постылые гости теперь немедленно уберутся.

Тиклепия совершенно не знала, куда себя деть. Мучаясь странным ощущением не до конца выполненного долга, она подошла к одному из слуг и приказала принести ей кубок вина.

Карл спросил у товарища, сможет ли он добраться до сенаторского дома. Получив положительный ответ, объявил воинам, угощавшимся в изобилии принесёнными фруктами, что завтра же намерен уйти из Рима.

Подошла Тиклепия, предложила Карлу вино из своего кубка. Он отказался, посмотрел на супруга своей любовницы. Римлянка постояла возле него, уселась возле оконца на диванчик, выглянула в приоткрытую фрамугу, подставив сквозняку разгорячённое личико. Потом вновь подступила к Карлу, запросто просила командира увести своих людей — де, малые её детишки очень боятся страшных дядек.

Гот, не дожидаясь никого, вышел на крыльцо, погруженный в раздумья. Отчего же всё происходит как-то безрадостно, не так?.. Любой другой на его месте не стал бы торопиться покинуть любовные покои, возможно, важничал бы перед окружением, изничтожал бы презрительным взором оставленного не у дел муженька. Мог бы даже показать всем, что сей дом суть в его власти, что хорошо ему было с чужой женой...

Но Карл всего этого не умел. Ему показалось вдруг, что невидимая щербина вдоль могучего тезева разделила его... Где же тот мир, что создан для успокоения? Или он — не глупец и давно уже не юноша — никак не в силах не искать растворенный в каждой точке видимого мира любимый призрак? А годы-то летят! Где он только не был! Но снится один и тот же сон на протяжении стольких ночей — коса и цвета загорелого тела прядь волос над напряжённо ждущими его посыла глазами...

Слуга, стоявший возле ворот, внезапно открыл их. Во двор вбежала толпа римских легионеров. Карл и не подумал шелохнуться.

— Карл, зайди же скорее в дом! Быстрее! — тормошили его соратники.

К двери осторожно подошёл хозяин. Узрев городских, быстро выскочил на крыльцо и воскликнул:

— Ни ночью, ни днём покоя от них нет!

— Кто такие? — начал разбираться римский офицер, встав за спиною Карла.

Легионеры, зная своё дело, прошли в дом, рассыпались по двору.

— Я — командир когорты армии императора! — ответил Карл. — Раненым помощь оказываем... И своих ищем.

Римлянин уточнил:

— Варваров?

— Да, — не стал связываться гот.

Римлянин до сих пор знал, что делать и как поступать по обстоятельствам, но тут предпочёл подождать с решительными действиями и продолжить осмотр.

Тиклепия всё ещё стояла с кубком. Возле неё находился послушный слуга, доливавший своевременно вино. Карл постепенно понял, что не случайным стечением обстоятельств прибыли сюда эти уверенные в себе солдаты. Что ж, римляне умели околпачивать варваров.

— Тиклепия, я всё же благодарю тебя, — сказал он.

— И я тоже, — отвечала стеснённая вниманием римского офицера патрицианка.

— Гм, а меня-то за что? Сонного, не бойкого?

— А за тех зелёненьких эротов, ха-ха! — посмеялась Тиклепия, но осеклась и за спиной Карла придвинулась поближе к офицеру. Благоверный её супруг, столько натерпевшийся, вдруг вспылил, бросился к ней, вырвал кубок и судорожно возопил:

— Поди же в дом, Тиклепия! Успокой детей! Здесь всё образуется без тебя!

Римлянка хотела что-то возразить, но, обведя главных действующих лиц Глазами, решила не спорить. Она покосилась на разглядывавших её солдат и покорно ретировалась.

Карлу сделалось нехорошо.

— Вам надо меньше ходить по городу, — посоветовал офицер, подавая команду строиться.

Готы и отставные паланкинеры вместе с несколькими легионерами, задержавшимися на водопой, тоже выгреблись из дома. Напоследок оглядели друг друга не очень дружелюбно.

Понурые варвары плелись за Карлом. Он поравнялся с остальными на людной улице и, стряхнув с себя бредовое наваждение, принялся пересказывать в подробностях разговоры с римлянами. Его несколько раз перебивали, спрашивали о телесах Тиклепии — он отмалчивался... Антей заметил ему, что он изменился и, кажется, в лучшую сторону — гот лишь махнул рукой... Раненый с туго перемотанным туловищем признался, что и он бы не отказался от такой красотки. Карл улыбнулся и сказал:

— Ворона, чтоб гнездо украсить, блестящие камни ищет, а всё же лучшая подруга она лишь волку серому.

Готы загомонили:

— Ты, что ль, волк, Карл? Нет же — мужик её!

— Нет, он не волк — глухарь!

— Они все тут лисы.

— Не скажи, тут целый лес — со всеми зверями, со всеми деревами!..

Горожане проходили рядом, слушали диковинный говор занятых собою северян, толкали их, торопясь по своим делам. Готы не отвечали на тычки, даже старались увернуться.

Скоро носильщики простились, уверив напоследок новых друзей, что найдут в этом большущем городе себе другую работу...

В сенаторском дворце ожидала их радостная встреча — отыскались почти все ушедшие в ту злополучную ночь и не вернувшиеся днём. В отряде Карла недоставало ещё пятнадцати человек. Готы надеялись, но... Да что за поход без потерь? Равно как и без веры во спасение...