Берега светлых людей

ГЛАВА 3

Каково же было удивление Карла и всех готов, когда к наспех залатанному кораблю из городских трущоб вышел Роскилд! Несмотря на благодушное настроение готов, он был без колебаний схвачен и жёстко допрошен. Всё дознание сводилось к тому, чтобы выяснить: один ли он тут, или есть кто ещё с ним?.. Роскилд клялся, что преследовал группу в одиночку, всё время таясь далеко позади. В снегопад, едва не замёрзнув, чуть не потерял их из виду, зато потом уверенно шёл по следам на снегу.

Опытные разведчики крайне обеспокоились тем, что Роскилд сумел стать для них незаметным. На вопрос, знает ли он что-нибудь об этом городке, пройдоха, по ситуации способный чудесно превращаться и в сурового витязя, и в надменного, вредного купца, ответил, что знает прекрасно. С его слов выяснили, что город сей — пристанище преступной вольницы. Здесь, мол, полно народа, когда собирают товар. Товар — рабы — дешевле, чем в Херсонесе, цены почти такие же, как в Ас-граде. А ежели на свой страх и риск сунуться к тархану, то отличный товар можно взять с большим прибытком для себя — не сыскать лучше и выгодней этого дела и при всём море.

Тут детальные разъяснения Роскилда готы круто оборвали — такие тонкости и мелочи не по уму, не по сердцу были северянам. Готское нутро приемлет лишь великое: бой, дружбу, риск, дорогу в Вальхаллу...

В замешательстве готы стояли над Роскилдом. Тот слезливо обратился к двум воительницам — не мучьте и возьмите, дескать, с собой: пригожусь.

Женщины презрительно отворачивались от тщедушного создания. Памятуя о своём недавнем пленении, они могли бы подать и другой совет в отношении участи сведущего в работорговле пройдохи. Роскилд обещался уже после отплытия кое-что поведать о положении дел на Истре, в Мёзии и в Томах. Не питая к нему ровно никакого доверия, готы, отложив на потом казнь ловкача, решили-таки взять его с собой. Никто из отряда Карла, впрочем, не сомневался, что лживый чёрт не шёл следом — заметили бы опытным оком. Все пребывали в уверенности, что Роскилд просто отстал от каких-то разбойников. Ну и тьфу на него — где-то, может, и сгодится...

Стукнувшись пару раз о пристань, корабль стал постепенно увлекаться морем. Первая же значимая волна произвела неприятный треск по всему корпусу — заплатки и обновлённые соединения разом приспособились к изменившимся условиям. Готы переключились на наблюдение за берегом. Маленькие люди там стояли молча и, наверное, готовы были простоять сколь угодно долго, лишь бы хоть что-то заняло их внимание.

От Керкинитиды до устья Истра гораздо ближе, чем до Киммерийского Боспора. Но ветра, встретившие белый парус отталкивающими порывами, продержали судно в серо-зелёной пучине четыре дня.

— За островом Альба будет вход в Истр, — с великой охотой подсказывал Роскилд.

Целый день ушёл на то, чтобы отыскать вход в знаменитую реку, разводившую древний мир на два лагеря — цивилизованный и варварский. Здесь находился римский форпост — столица Нижней Мёзии город Томы: тихий, провинциальный, остерегающийся вести бурную и деятельную жизнь, оттого и бедный, оттого и не раз ограбленный, оттого и гаснущий...

Борясь с сильным встречным течением, корабль вошёл в Сулинское гирло — самое узкое из ответвлений дельты. Были сломаны почти все старенькие вёсла. Волны накатывали одна за одной без какой-либо задержки. Путешественники старались увернуться от пучины, норовили прижаться к берегу с северной — варварской — стороны. Наконец борьба с супротивным потоком осталась позади.

Солнце припекало. В его лучах пышно зеленел ракитник. Блистая серебряными боками, о воду шумно плюхалась рыба. Над густым сплетением кустарников высились величавые руины, от которых веяло торжественностью и покоем.

Однако путники были начеку. Пейзажами любовались только из-за борта. Лишь кормчие телами своими держали руль. Силачи, повисшие на оттяжках вокруг рангоута, ни на что, кроме безопасного расстояния до берега, не обращали внимания. Ни красоты побережья, ни блики ровной глади воды, ни рулады начинавших весеннюю перекличку птиц не могли отвлечь упёртых людей от их курса.

Ветер стих, водный простор заметно раздался — начинался сам владыка Истр. Скитальцы томились медленным движением, высматривали далеко впереди — нет ли дымка, не пора ли на стремнину?

— Кто тут тебе обязан долгом? — продолжил расспросы Роскилда Карл.

— Это не здесь, — уклонился Роскилд. — Нет вам нужды подозревать, что во мне кроется какая-то измена. Вы в моём деле не надобны вовсе. Хотите — помогайте до конца, тогда и вам с того перепадёт.

— Ах, вот как ты заговорил, плут? — удивился такой перемене Карл, ограждая Роскилда от потянувшихся к нему с угрозой рук товарищей.

— Мне ни души ваши не нужны, ни золото за них, — из безопасного местечка уверял готов Роскилд.

— Я думаю, — наметил дальнейшие планы Карл, — что так плыть, пока не нарвёмся на недоброжелателей, нам не следует. Надо покинуть судно и уходить сушей. Выбирайте, какой берег по душе?.. Твоё мнение нам не требуется, — напоследок отнёсся Карл к Роскилду. Если плут до Истра, не подавая виду, легко сносил любые оскорбления, то тут он насупился.

— Броккен, на берегу гляди за ним в оба, — приказал заботливый командир.

Решили не маячить посреди широкой реки и, не привлекая ничьего внимания, высадиться с северной стороны. Днём спрятанные в береговых кущах лазутчики местного народца могли вести наблюдение, дожидаясь случая к нападению. Поэтому единогласно постановили пристать ночью, лучше всего — перед самым рассветом, а пока, всячески оберегая уцелевшие вёсла, положиться на волю слепого случая и держать ухо востро.

Навстречу выплыли две ладьи. Они следовали по той же стороне реки. Дружинники на них выстроились на палубе и молча смотрели на старое судёнышко, державшееся берега.

Готы после этой встречи больше не прятались. Корабль их вырулил на речной простор. Тревога постепенно отступила. Люди полной грудью вдыхали ароматы весенней оттаивавшей землицы.

Вскоре увидели рыбаков, точнее, охотников за рыбой: местные жители с берега, с лодок били гулливую рыбёшку трезубцами и острогами.

Невидимые в лесах посёлки обнаруживали своё, верно, многочисленное население густыми дымами. Тамошний люд до отвала наедался после лишений сырой, скудной на зверя и птицу зимы. Ни о каких битвах, размолвках до поры не вспоминали. Весна — радость большим и малым...

Движение по реке решили завершить ночным плаванием. Невидимое в полном мраке течение отогнало ветхую скорлупку к середине Истра — очевидно, здесь вливались в него какие-то речушки. Путешественники усердно стремились к берегу. Встречный поток почти не ощущался, что и помогало скорому продвижению вперёд.

Под мелким дождиком, хрустя кустами в тихой заводи, выбрались на твёрдую почву. С оружием наготове, соблюдая все предосторожности, нашли недалеко поляну, где и собрались кружком. Броккен держал Роскилда за пояс.

Белое небо рассвета скрывали густые ветви леса, ничего не было видно. Роскилд посоветовал идти к северу, а с зарей — окончательно сориентироваться.

— Друг Роскилд, а ты халан или кто? — прошептал Броккен своему пленнику.

— Отпусти ремень — дыхание сбил. Отпусти и слушай.

Гот, увидев оборачивающиеся лица друзей, тоже заинтересовавшихся происхождением тёмной личности, удовлетворил прошение всегда ставившего какие-то условия повесы.

— Родом я, может статься, и из Лаэрта.

— Как это — «может статься»? Какого ещё Лаэрта? Или ты и сам ничего не знаешь наверняка?

— Помню себя очень маленьким, всегда убегающим и прячущимся. А происходит всё в городе Лаэрте.

— Ну тебя! Не путай нас и не держи за глупцов — не то поплатишься!.. Где этот твой Лаэрт? Отчего в нём бегают и прячутся малыши?

— Он там, на той стороне моря. Город, в котором греки, персы, сирийцы, арамейцы живут...

— Так ты от них бегал и прятался? Ха! А род твой тебя не хранил?

— Я сирота. Народа единого там нет. Разные люди — все сами по себе. Ну а если надобность возникает — собираются в толпу.

— Ты, небось, не перс? — вглядывался в черты лица, пытаясь разгадать происхождение Роскилда, Карл. — Перс-то городской чёрен — не тебе чета.

— Вам же говорю — сирота, потому и не знаю, не знаю! Не было ни отца, ни матери.

Хотя продвижение отряда и было обставлено всеми мерами предосторожности, услышавшие последние слова провожатого грохнули смехом. После, спохватившись и прикрыв рты, потребовали растолковать, как это может быть человек при отсутствии отца с матерью.

— Отец был, и мать была обязательно, но я их не помню. Выживал сызмальства сам. Понятно?

— Рядом ведь жили люди. Неужто тебе, малому, кусочек мяса не перепадал?

— Какого мяса? Накипи с гороховой каши никто не дал! Воруй монеты или безделицы на базаре — получишь вечером похлёбку. Нет монет — получи пинка. Второй день неудачный — убить могут, чтоб где невзначай не вякнул, для кого вещички мыкал.

— Да, дела! Люди — как звери... Я тоже помню: у нас женщина была в бычьем лесу, — вспомнил один из разведчиков. — Её туда прогнали за то, что примечать постыдно стала своих детей. Чужих от себя отгоняла, есть им не давала, всё — только своим. Боги разгневались на нас — половина племени за три дня умерла. Её били, учили, собрали всех детей — корми, говорят. Она — упрямая: своё высказывает, смотрит недобро на всех. Её и прогнали... И сколько она родила-то? Ну, пятерых. Что, они её защитят, когда беда? Конечно нет!

— Непорядок! Надо беречь и племя, и предков. Для того и детей растить надо всех, не выбирая, — поддержали рассказчика готы.

— Мне бы на дерево залезть — осмотреться вокруг... После скажу, куда идти и как долго, — предупредил Роскилд, когда утро наконец осветило дремучий лес.

Он присмотрел удобное для лазания дерево и подошёл к нему. Броккен серьёзно попросил:

— Дружок, не подведи. Будь добр — не упорхни с веточки...

Тёплый дух леса щекотал ноздри. Под ногами мягкой периной из прошлогодних прелых листьев оседала почва. Иногда потрескивали сучки. Роскилд вёл за собой.

— Был бы весь флот Кантеля, не пришлось бы нам тут продираться. Преспокойно бы шли по реке...

— Доплыли бы прямо до Норика!..

— Теперь вот бредём за этим чумным...

— Он и в городе, и за морем, и на Тавре, и здесь что-то знает, куда-то ведёт!..

По цепочке спереди передали приказ не шуметь. Бойцы смолкли.

Свежая зелень, красившая варварский берег Истра, здесь, в заповедном сумраке чащи, ещё ждала настырных солнечных лучиков. Стебли, ветви, стволы копили живительный сок. Земли кельтов, славян, германцев дожидались весны...

Вереница, обвившая лесистый холм, остановилась. Замыкающие затаились в ожидании известий. Роскилд привёл к болоту.

Ограждённая от всяких звуков зона была, мало сказать, необычной — всё здесь источало растворенный в воздухе ужас. Едва приметная тропа на склоне обрывалась топким местом, где между кочек и островков чернела вода, высвечивавшая мельчайшее движение на небе и на земле. Крапчатое зеркало будто мерцало загадочными образами.

На обрубленных суках покоились черепа. На больших камнях, испещрёнными рунами и змейками, костяными погремушками лежали кисти человеческих рук. Посеченные пни казались плахами.

— Ты что же, на казнь нас привёл? — обступили проводника готы.

— Неприкрытый курган — чертовщина! — Бореас слушала свой голос, лишённый эха и звучавший очень необычно.

Роскилд отстранил от себя ничего не понимавших людей и зашлёпал уверенными шагами по омерзительно пахнущему, стылому мелководью. Целью его была проглядывавшая сквозь деревья подвысь.

Озадаченные спутники не отставали. Никому и в голову не пришло на вершинах окружавших топь холмов выставить хоть какой-то караул. Место, куда все устремились, странным образом убеждало всех в своей безопасности для них. Низина словно шептала: «Здесь всегда покой — и живущим страдальцам, и бесплотным, навеки упокоившимся душам».

Из сырости выбрались на жердяные ступени, с обеих сторон обставленные разной формы валунами. Путь на возвышенность был хорошо освещён — оттого что редколесье болота не застило свет над головой. Небесное окно, посылавшее людям своё сияние, вселяло уверенность и силу.

Вокруг прежде положенного срока состаренных, мглой и влажностью разрушенных клёнов и дубов пробивалась омела. Она при полном отсутствии птичьей братии была единственным живым существом тут. Кельты, а за ними славяне и римляне считали жёлтую омелу золотым сучком, открывающим дорогу в загробный мир...

Галерея из валунов и дерев сопроводила путников до тёмного лаза, замкнувшего собою подъём и расположенного под близкой лысой маковой, лишённой даже реденького коврика жухлой травы. Там, наверху, прямо над лазом, валялись небрежно заброшенные туда черепа.

Человечья бурная жизнь осталась где-то далеко от этого жертвенного болота. Радости и невзгоды существовали теперь только в представлениях, воспоминаниях случаем приспевших сюда путников. Мир тревог, сожалений, поисков остался в прошлом.

С такими чувствами и втискивались в лаз, оглядывались, идёт ли следующий, бдели, куда попадают передние. Те же, кто проникал в таинственную подземную залу, будто теряли жизненную силу, никак не вмешиваясь в происходящее.

Зала освещалась двумя факелами. Лицом к тлеющему очагу и спиной к лежанке из шкур стояли пожилая растрёпанная старуха и мальчик лет десяти. Два загадочных образа выглядели равно живыми и мёртвыми.

Роскилд предстал перед женщиной, откинул волосы со лба, предлагая ей узнать его. Но хранительница жертвенника была занята вовсе не им — она испытывала крайнее смущение от нашествия такого числа незнакомцев. Молчала, располагаться не предлагала, сухой рукой держала плечо мальчика, не припоминая суетливого Роскилда.

Готы разбрелись по пещере, вдыхали спёртый, с примесью гари воздух. По очереди подходили и разглядывали старуху с мальчиком. К Роскилду в сей миг ни у кого претензий не было.

— Не проходит и трёх дней, чтобы сюда кто-то не пришёл для обряда и тризны... — Голос проводника отразился от свода над головой, отлетел в углы и ниши и там заглох. — Ведать не могу, что творится здесь теперь, — продолжил Роскилд, слушая утопающий в камне раскат своих слов.

Гости, кажется, задумались, наконец: а правы ли они, что увлеклись позывом тёмного человечка Роскилда?.. Но как бы всё ни сталось далее, надо было располагаться и отдыхать. На дворец сия обитель не походила, однако здешнее безлюдье и крыша над головой как будто подтверждали уверенное обещание провожатого повстречать тут знакомцев, готовых без промедления доставить отряд в область Среднего Истра. Все понимали, что без проводников очень просто сделаться навью на полянах или в ручьях сих дремучих мест.

Не оставив ни единого охранника на болоте, обеспечив караул в тесном коридоре у входа, отряд вповалку устроился на отдых. Сторожа изнутри смотрели в оба. Ничто не предвещало треволнений. В глянцевых лужах текли-мелькали облака. Островки и кочки напоминали давно заброшенные, от времени почерневшие стога и скирды.

Карл без конца подходил к караульным и справлялся об обстановке. Бореас и Лана, стоявшие в числе других на часах, уверяли командира в своей бдительности, уговаривали его пойти-таки и выспаться. Карл же в который раз возвращался к обитателям пещеры, пытался вызвать их на разговор, но старая женщина и юный жрец унылого святилища отворачивали головы и перешёптывались между собой на совершенно неизвестном разведчику языке. Карл теперь пожалел, что в отряде нет сериванов — речь служителей Чернобога весьма походила на сериванский говор, и хоть некоторые слова могли бы быть ими поняты... Наконец командир уселся лицом к входу и заснул.

Та часть армии, что отправилась домой, искала покоя и отдохновения. Большая часть людей прежде единой рати, предусмотрительно таясь, пробиралась дорогами и тропинками Поля и Леса, чтобы после долго и основательно рассказывать истории соплеменникам, показывать побрякушки из жёлтого металла и глиняные фигурки, да валяться на весеннем солнышке с дождавшимися женщинами и подросшими девицами...

Кантель на берегу Нижнего Танаиса ждал Сароса и Лехрафса. Моряки бродили по округе в поисках смолы — корабли тоже бедствовали и требовали хоть какого-то ремонта.

Лехрафс, ещё немного увеличивший ряды своих отрядов, решив показать присоединившимся готам настоящий халанский марш, понёсся к Хвалисскому морю. Жертвами этого набега стали одинокие кочевья и заглублённые в сырую землю рощ стойбища, населённые охотниками и земледельцами. Раздухарившиеся халаны лишь на берегу Синего моря встретили мало-мальское сопротивление, но многотысячная, сплочённая безнаказанным разбоем, возомнившая себя непобедимой орда смела всё на своём пути... С большими табунами, с обозом, переполненным предметами обихода и драгоценными обломками языческих идолов, неторопливо возвращались к Танаису.

Ргея не имела ни одного скромного платья, в котором, не вызывая внимания к себе, могла бы спокойно передвигаться по городу. Всё, что было с ней раньше, требовалось забыть — для более или менее безболезненного преодоления наскочивших стаей неурядиц. Но думы не испрашивают разрешений...

Ргея никуда не выходила из дома, замотав хозяйкиным чёрным платком лицо. С порожка смотрела она на север, думала о нём, навсегда ею потерянном. Блаженно припоминала прошлые встречи, пыталась найти ошибки, кои слились в неотвратимые обстоятельства и привели её сюда.

Камни серыми, чёрными, жёлтыми бочками выдавались из стены опять приютившего её дома. Знакомый издавна булыжник блестел холодной влагой нудного дождя, не прекращавшегося с того времени, когда она покинула дом Вертфаста и, плутая в безысходности по захолустным улочкам, пришла к своей старой знакомой — огневой бабе, когда-то продавшей её за льготу беспошлинной торговли. Входя в этот дом, все силы и умение отдала она на то, чтобы предстать на пороге другой — не той, что прежде, а сильной, поднявшейся, урвавшей кусок сытой и привольной жизни. Но от владелицы теперешнего её крова последовал вопрос, второй, и Ргея разрыдалась, коря себя, всех, город, нечаянный или предрешённый злой умысел судьбы...

Дала хозяйке денег, сказала, что проживёт тут неопределённый срок. Вечером пили дорогое вино, слезились обе, винились по очереди, жаловались до исступления и причитали, причитали... Ох, и досталось тогда Саросу — гордому царю, не понимающему и небольшой женской малости глупцу! «Чем я виновата, о боги? Так и проживу девкой, подстилкой, ласковой тёлкой, готовой за сенцо раскорячиться, за ржаную горбушку с солью помычать и ресницами длинными похлопать... Нет выхода для меня, несчастной!» — кричала тогда надрывно Ргея. Хозяйка подливала вина и жалела, и обещала найти-таки выход, коль само собой всё не образуется...

Вертфаст и Иегуды после ухода из города последнего халана спрашивали-добивались у воротников и зевак: не выходила ли к варварам девица молодая?.. Кто-то кого-то видел — желали быть полезными большим людям; кто-то извинялся за недосмотр и предполагал возможное: искали понимания у истцов — мол, тут такое творилось, что не углядеть было за девками разными... Утешения ищущим не доставляло ни то, ни другое...

Вспомнив, что портовые ворота открывались тогда лишь по требованию и в присутствии Вертфаста и Спора, порешили: девице одинокой не могло прийти в голову покинуть стены крепости. Тогда искатели пошли по городу.

Был Вертфаст и у той торговки, но женщина ответствовала, что у неё никого нет. Искупала, что ли, давний грех?.. Поиски Ргеи на том не остановились — русский боярин и персидский купец в компании преданных молодчиков денно и нощно рыскали по городу...

Сарос в войско града принят не был — нечем платить и тем, кто есть...

Удовлетворённый хотя бы уж тем, что не опознан, венценосный гот пришёл к управляющему артелью землекопов и носильщиков. Посмотрев на суровый вид огромного батрака, не зная, как с таким звероподобным человеком, обладавшим к тому мечом, достойным любого боярина, иметь дело, управ насторожился и также отказал Саросу в его прошении.

Но остаться в городе было необходимо, и растерянный гот, готовый любого встречного ударить-рубануть ни за что, ни про что, широким шагом вошёл в бедняцкие кварталы, надеясь сыскать прибежище хоть на ближайшую ночь. Глаза его закрывались сами собой, ломил пустой желудок — Сарос в последнее время практически ничего не ел, одолевала неприятная зевота. Головокружение, ощущение безысходности отнимали последние силы. С дрожью в ногах, с сердцем, полным беспросветной досады, он вставал перед дверьми, чтобы кто-то, увидев его, впустил погреться и поспать. Но все дома тут казались нежилыми, человека с мечом никто не хотел приютить...

За дверями одного из обиталищ-мазанок слышался дружный детский переполох. Несмотря на внушения раздражённого женского голоса, игривая возня не успокаивалась. Сарос прислонился ухом к припёртой створке, послушал и дёрнул за шершавое кольцо. Внутри на миг всё стихло, но разыгравшаяся детвора остановиться совсем была не в силах. Послышались смешки, потом выкрики и вновь смешки.

Гот толкнул дверь плечом, покричал, бросил смущённый взгляд на тихую улочку. Погромче призвал отворить, несколько раз стукнул по косяку над головой. Дети за дверью всполошились и, опрокинув что-то, отбежали в угол своего затаившегося теперь жилища. Женский срывающийся голос попросил уйти и никого тут не пугать. Сарос, однако, был настойчив.

Навесы скрипнули, в узкий проём высунулись женские нос и глаз. Гостю задали вопрос, но он лишь повторил просьбу войти. Хозяйка, заметив на улице вышедшего на шум соседа, с мольбой обратилась к нему. Сарос, прекрасно понимая, что будет дальше, сошёл с порожка и уселся на остов старой бочки.

Сосед созвал народ. Люди к Саросу близко не приближались — изучали, что-то советовали молодой женщине, коя, осмелев, накинула на плечи шаль и вышла на порог, заслонив собою дверь.

После недолгих пересудов кое-кто ушёл, кто-то остался. Один настырный горожанин, всячески обращая на себя внимание, предлагал пойти с ним.

Сарос — человек догадливый — приблизился к хозяюшке сего двора, из кишеня, что был в котомке на поясе возле командирского бычьего рога, достал увесистую золотую блямбу, оказавшуюся монетой одной заморской страны, и от посторонних доглядов подальше показал её женщине.

Та, сморгнув, стала вглядываться в брови, глаза, уста гостя. Властный, но добрый лик варвара не дёрнулся ни единым мускулом; очи — светлы, влажны, просты... А тусклая монета закрывала почти всю огромную ладонь!

Женщина вздохнула, пропустила постояльца в дом и извинилась перед соседями...

Детишек было не меньше полудюжины. Все они стали подтягиваться к большому дядьке. На своём языке старшенькие допытывались у него, чьего племени человек он будет: фракиец ли, язиг, иль аорс из халанских земель? Не разобрав ни полслова, Сарос вручил золотой не прекратившей его наблюдать матушке неугомонного семейства.

Гот хотел усесться и стянуть разбухшие на ногах лосины, потому, не дожидаясь приглашения, углядев в комнате большую лежанку, проскрипел туда и ухнулся на неё. Кровать качнулась и прогнулась. Утерев мокрое лицо изнанкой корзнища, принялся, не спеша, стягивать длинные сапоги. Под взглядами любопытных зрителей повалился на бок и закинул на кровать измученные красные ноги. Всё, что было прицеплено к его поясу, подмялось великим телом, брякнуло, вытянулось небрежно рядышком. Постояльцу ни до чего не было дела.

В таком положении его и застали на подмогу прибежавшие в дом сестры и дочки её родители и два брата. Отец и мать застыли в дверном проёме между тёплой прихожей и прохладной комнатой, в одночасье пропахшей обилием кожаных походных одежд, а братья лихо влетели в занятую незнакомцем семейную опочивальню.

Сарос лицезрел ворвавшихся, не шевелясь. Шмыгнул носом, что для него означало напряжённую думу, отцепил от пояса меч и бросил его к ногам возмущённых братьев.

Меч никто не тронул. Отстраняя круглые головёнки ребятишек, вернулись к очагу, где продолжала свою вкусную стряпню одинокая женщина.

Большей частью времени находящаяся без мужа — наёмного ратника, коренная горожанка не спешила объясняться с роднёй. Взволнованная мать заглядывала дочери в лицо и просила своего несказанно возмущённого старика подождать с оскорблениями их чудесного чада. Братья посматривали издалека на бесцеремонного гостя, похожего на прибредшего медведя, призывали сестру к ответу за поступок. Отвернувшись от всех, молодка вытерла руки о передник и из ящичка с остатками каменного угля достала завёрнутую в тряпичку монету.

Никто сразу и не сообразил, что показывает им непослушная сродственница. Боги, что за чудеса?! Золото! И как же его много!

Четыре головы склонились над кругляшом, на поверхности которого красовался красно-жёлтый барельеф загадочного царька с пером в шапке.

Хозяюшка корпела над котлом, поглядывала на недвижимого гостя. Подошла к нему, заглянула в лицо — спит. Подняла меч и повесила в головах благодетеля на крюк, подумав: «Такой бы богач увёз меня с детьми — я бы расстаралась для него, как смогла! Мама порадовалась бы».

В помещении, совместившем прихожую, кухню, кладовую, слышались одобрительные отзывы об удаче и о праве каждой хозяйки впустить в свой дом любого — на своё разумное усмотрение. В свете приобретения бесспорного богатства все отклики подтверждали удачливость чужого сокровища. (У русских искони «чужим сокровищем» считалась милая доченька.)

Не вмешивая виновницу переполоха в свои разговоры, мать с отцом потихонечку мечтали, задумывали свершить когда-то несбыточное и лишь для поощрения задумок поворачивались к сыновьям... Спросили между делом у кровинушки, чьего племени будет податель щедрого блага, и хозяюшка, вновь лишённая свободы действий, отчего-то уверенно ответила, что халан.

Стали ждать пробуждения большущего русака. Мать устроилась возле дочери и мягким тоном принялась по обыкновению своему учить делу, жизни, а по случаю — наплевательству на невзгоды.

Сарос не поднимался долго. Просыпался, открыв глаза, вникал в действительность и снова, даже не переворачиваясь, засыпал.

Кровать, которой он вероломно завладел, до сегодняшнего вечера занимали четверо младшеньких сынишек хозяйки. Пришлось стелить им по углам на полу. Старшенькому с дядьями был отведён ночлег на пустующем высоком супружеском ложе. Сама женщина с единственной дочерью улеглась на широком сундуке. Мать с отцом, успокоившись, пошли домой — стеречь хату. Братья хозяйки долго не ложились. Когда уже все спали, сняли со стены вражий меч и спрятали.

Услыхав утром шарканье босых ног по земляному полу, хозяйка проснулась и пошла растапливать каминный очажок — гость же, не поев, уснул, потому первым делом его следовало накормить.

Застоявшийся на улице Сарос, полный воспоминаний и неутешительных раздумий, задерживал хозяйку с утренним выходом. Так и не дождавшись его, она вышла, столкнулась с ним на приступке и направила в дом. Он будто её не слышал и не воспринимал — просто смотрел ей в лицо. Когда она, плюнув на объяснения, заняла отхожее место в покосившейся клетушке, он, догадавшись наконец о предназначении сего заведения, потупился в костистые свои ступни, поймав себя на мысли об аккуратности маленьких людей. Ему стало немного неловко, что он опорожнился прямо с порожка. Потом в гнусном настроении он терзался наплывавшими на него открытиями — к примеру, во дворе у обрусевшего грека, где бесы попутали погулеванить и заночевать, подобных построек не было. Он засомневался — а может и были? Просто никто из готов их не искал! Кто же знал...

— Ох, дикари! Теуты смурые! И я дикарь! Как кабан в трескучем орешнике здесь блужу! И учиться ничему не хочу... Домой хочу... С ней!.. Ты где, Ргея, солнечная слепота?! — крикнул он хмурому утру и с испугом выглянувшей из клетушки хозяюшке.

Она бы испугалась сильнее, если бы он продолжил чудить. Но, поглощённый бедой, большой, щедрый человек обхватил голову руками и, съёжившись, ввалился в дом. Войдя следом, она увидала его опять небрежно развалившимся на кровати. Хозяйка подошла на цыпочках, потрепала за порчину, жестом показала идти покушать.

Гость съел много. Такого количества поглощённой за один присест еды русская женщина ещё не видела! Ровно половину котелка гречи, отваренного большого морского бычка уплёл! Поедая из плошки тушёные морковь с репой, горстями грёб себе в рот ещё и старые прогоркшие сухари, всё это беспрестанно запивая звонкими глотками лукового отвара.

Сарос глядел в спину перемывавшей посуду хозяйке. С сердечным теплом относился он теперь к умилённой им бабе-душечке. Нюхал, чем пахнет от неё — такой вкусной, изучал, что на неё одето и обуто. Назвал имя «Ргея» — натолкнулся на полное неведение о сём предмете; произнёс «Вертфаст» — хозяйка с чувством сымитировала плевок и высказалась жёстко. Нехороший отзыв о боярине довершили её шипение и вздох.

Гот сидел и учился. Учился здешнему мирку, пытался поступки и эпизоды своей сложной жизни пропустить через него. Было бы подходящее настроение — может, и просветлел бы открытиями чистыми. Но вспомнил, что дик и неумел, рыкнул, вновь голову склонив к босым ногам.

Из опочивальни высунулись проснувшиеся братцы хозяйки. Сестра заметила их пробуждение и предложила потрапезничать — пока горячее. Братья, поборов испуг, сухо отвечали, что пойдут уже домой и поедят там.

Сарос наблюдал лишь за женщиной — ждал, когда она снова примется за дела. Братья, казалось, совершенно не заботили его.

Расхваливая сестрицу за быстро подрастающую смену, мужички, для представительности и солидности кряхтя и покашливая, через прихожую последовали к выходу. Сарос бесшумной тенью метнулся и оборотился глыбой перед опешившими братками. Хозяюшка громыхнула жестяной крышкой и обмерла, когда в одночасье увидела своих сородичей в медвежьих объятьях гостя. А он внушительно потребовал.

— Меч мой повесьте на крюк — как был.

Бесполезно пыжились бедолаги — не вырваться, нет...

Сарос отстранился, дозволив выполнить настоятельную просьбу свою. Младший из двух братьев с оговорками и причитаниями вернулся в комнатку, из-под тюфяка, на котором они спали, вытянул меч, поправил чуть сползшие ножны и, оглянувшись на тишину за перегородкой, небрежно бросил железо на гостевую кровать.

— На место повесь, не то самого туда за жабры вздёрну!

Сметливый мужичок всё содеял согласно иноязычному заклинанию, в котором слов не понял, но смысл уяснил в полной мере.

С тем сестрины защитнички и были отпущены.

Торговка, бегавшая на шум к соседскому двору, возвратилась с преинтереснейшим известием, немало её веселившим:

— Заявился к Орвикс мужлан халанский... Мы-то подумали сначала, что знакомец какой от мужа её, но нет: она его не знает, а он её. Ни одного слова не говорит по-нашему.

Своё что-то бурчит — смешно! А смотрит волком. Вот так... — Ргее был продемонстрирован взгляд объявившегося варвара.

На уточняющий вопрос, каков он, торговка опять применила недюжинное актёрское мастерство и показала:

— Вот каков! — Она развела руки намного шире своих плеч, дёрнула себя за нос и отвесила нижнюю челюсть. — А глаза — как светящиеся щёлки в тёмном сарае!

Ргее никаких дополнений больше не требовалось, она перестала слушать и смотреть — узнала его. Погладила руками под грудью и вздохнула легко: «Он здесь — из-за меня...»

Бореас шёпотом разбудила Карла. Вскочивший на ноги командир тотчас поспешил к выходу. Старуху и мальчика отволокли в самый дальний угол пещеры, откуда они не могли подать какой-нибудь условный сигнал.

На болото привели жертв. Лесные варвары пели. Их голоса взлетали ввысь.

Подношения чёрному божеству — плакавшие юноша и две девицы — слушали глумливые завывания и мысленно прощались с жизнью. Жертвенные тела выбирали с толком: все трое — молоды, прекрасны статями, чисты лицами...

Для них облюбовали толстую сосну, до комля погрязшую в беспросветной жиже с багряными пузырями. К той сосне несчастных привязали, демонстрируя им для такого ответственного дела начищенные до блеска мечи и бердыши.

Грязная, крючконосая, вовсе не старая ещё женщина ощипывала на сухой удобной полянке убитую ворону. Перо с неё бросала в воду, пух складывала себе в фартук. Не участвуя в хоровом завывании палачей, колдовка мурлыкала что-то своё, в трансе поднимала к небу ошалелые глаза, зыбала головой, вытягивала-растягивала губы, прядала немытыми ушами.

Песнь стихла. Колдовка, нащипав пуха, взяла бубен и остервенело застучала по нему. Поникшие жертвы палачи пощёчинами и тычками заставили низко опустить головы.

После и сами склонили сальные бороды до нательных железных гайтанов, закрыв глаза, покорно ссутулились под всевластным небом.

До казни — всё говорило об этом — оставались считанные мгновения...

Вдруг из лаза священной подвыси вылетела лихая ватага светловолосых воинов и бросилась к замершим перед завершающим обряд действом идольщикам. Палачи как-то нехотя и недовольно расщуривали бельмы, бестолково косились на бежавших к ним призраков — именно так восприняли они готов. Узрев белокурых бестий, извергнутых заветным дуплом, почитавшимся неприступным для любого из смертных, дикари обомлели. Грозные, невероятно бледные жрецы рассыпались между ними, отняли у колдовки бубен и, прямо ей в лицо бросая заклинания, отвязали трёх жертв. Палачи сопротивления, конечно, не оказали — потому и остались в живых.

Карл жестами приказал никого не трогать, бабу отпустить, бубен вернуть, приговорённую троицу забрать с собой. Готы, смекнув, что реакция пришельцев какая-то странная, так же молча, как и окружали лешаков, стали отходить к жреческой лествице. Поняв свою роль в этой игре, все до единого человека исчезли в чёрной дыре, прихватив с собой отобранные дары. На месте сорвавшегося истязания оставили в жёлтых серёжках кудрявую ветвь осокори.

Озадаченные дикари, отойдя подальше, сбились в кучу вокруг колдовки и принялись спорить. Одни говорили, что силы небесные не приняли жертву — беда, дескать, и позор... Другие, не соглашаясь, изрекали: силы были задействованы не небесные, а подземные — иначе всё то невозможно никак объяснить...

Торжественно стукнув три раза в возвращённый бубен, колдовка возвышенно заявила, что дары были слишком хороши, непорочны и целомудренны, и потому, мол, неживые слуги Аида явились из недр оборотного бытия, дабы самим доставить подношение к куда более могущественному алтарю. Никто из них ещё вчера не мог себе и представить — даже в мыслях — что сегодняшний день принесёт им такое удовлетворение!..

А в пещере вовсю хозяйничали готы. Подавленная произволом и святотатством гостей старуха сидела в углу и нервно поглаживала головёнку едва сдерживавшего слёзы мальчика. Вырванная из лап палачей троица привыкала к мысли, что спасена, и благодарность за избавление хорошо проступала на их порозовевших лицах.

К большой удаче «призраков» юноша и девушки изъяснялись на языке, чрезвычайно похожем на готский. Свободные теперь молодые люди охотно рассказали, где проживает их племя, где стойбище палачей, куда надо следовать, чтобы отыскать царя язигов Густава, кой и требовался Роскилду.

Теперь у отряда, кроме утомительного подкарауливания язигов на требище, появился другой вариант. Благодарные спасённые с непритворным рвением согласились провести готов к истоку реки Марош, держась берегов которой искатели прямо попадали во владения народа, некогда обитавшего в Причерноморье.

Не простившись с хранителями заповедного местечка, увеличившийся отряд двинулся в дорогу немедленно. Старуха желчно шепнула парнишке: «Эти демоны перевернут мир вверх дном...»

Тропинки и дорожки пронизывали лесистую, овражистую местность. Вскоре теснины стали мешаться с настоящими горами. Через день-полтора пути готы уже кружили по замысловатому серпантину горных троп. Всюду была слышна деятельность людей, но встреч с ними, к счастью, не случилось. Наверное, благодаря немалой численности вооружённого отряда.

Ещё через день, советуясь меж собой, определяли, по какому из множества горных ручейков надо идти, чтобы выйти к цели. Множество источников поглощались песчаником ли, расселинами ли, куда стекал поток, пропадая. Прыгая по каменистым склонам, старались влечься к западу. И не просчитались.

На Мароше, кой в верховьях был узенькой водной стрелкой, сразу натолкнулись на селение. Горцы встретили пришельцев недружелюбно — аборигены могли себе это позволить, поскольку селение простиралось далеко вниз по расширявшейся реке... Отряду пришлось ретироваться и сделать долгий обход: береглись сами и вреда от себя никому не желали.

Пришла пора расстаться с проводниками. Бореас и Лана очень сожалели о разлуке. За недолгое время совместного похода они, страдавшие по многим причинам от вынужденного одиночества, успели привыкнуть, прикипеть нежными сердцами к милым, беззащитным девушкам. С ними они шли, с ними коротали часы привалов, болтали, старательно разбирали непонятные друг другу фразы. Юношу готы звали в отряд, сулили счастье побед и долгих путешествий, но он, как и его соплеменницы, попросил отпустить их всех домой. Препятствий тому никто не чинил.

С думами об удивительной разнице меж людьми этой лесисто-горной страны, где почти нет ветров, а ночи не холодны даже в столь ранее время года, готы, окрылённые надеждой на где-то ожидающий их лучший мир, ушли вдоль реки. Понимая, что теряют время и опасаясь местных племён, они начали мастерить снасти к сплаву. Затупили не один десяток мечей, лишились поясов и ремней, исполосовали кожухи на вязки, зато вскоре плоты были спущены на воду.

Ночь услышала всплеск жердяных и бревенчатых щитов, требовательные воззвания к богам, увидела быстро вращавшиеся пятна, утекавшие в сторону могучих рек. Плохо управляемые приспособления часто стукались об извилистые берега, люди падали в воду, а потом по-волчьи скулили от холода. И всё равно, забыв о сне и отдыхе, целеустремлённо неслись стремительным ледяным потоком всё дальше и дальше.

Много дней и ночей храбрецы держались стремнин, боролись с голодом и холодом. Земли великолепного Рима ждали их. Пока самый терпеливый воин не поддержал давно уже поданную идею причалить, обогреться и наесться, речной кортеж продолжал безостановочное движение.

Недолгий привал на берегу было чем заполнить: одни блуждали вокруг бивака и били дичь; вторые валились озябшими телами вокруг кострища и мертвецки засыпали. Через время менялись.

Эти леса, эта река — не тот мир, куда стремились искушённые поиском сердца. Цель — впереди. До неё — льющаяся с гор, испытывающая всех и вся колея... Никто и лишнего мгновения не потратил на отдых. Будто одним днём исчерпывался путь уверовавших в будущий успех, метка коего сокрыта от человечьего разумения. Но вот уж и бурые воды долгожданной Тисы...

Роскилда вновь признали проводником. К нему привыкли, его и не замечали даже в тяжёлом переходе. Немногословную указку его плыть по Тисе вниз приняли, как должное.

— А имя своё ты из Лаэрта привёз? — спросили его.

Роскилд почувствовал, что спутники вновь желают вернуть те отношения, что были между ним и ими вплоть до заповедного болотца. Промолчал.

— Оставьте его, — вмешался Карл и, как бы советуясь, предложил: — А не сойти ли нам на берег?

Глаза спутниц, находившихся рядом с ним, говорили, что сил у них боле нет, что степнячкам тягостны неизвестность и преграды, водружаемые водной стихией. Карл принял решение о высадке.

Роскилд теперь уже определённо знал, где стоянка Густава. Дабы не рисковать всей группой, Карл забрал часть людей и пошёл за Роскилдом, положившись на его волю и на случай.

Долго искать предводителя язигов не пришлось. Довольно быстро разведчики попали в окружение воинов одного из кланов этого народа. Роскилда те не знали, но его слова о Густаве прозвучали убедительно, что заставило язигов обходиться со своими пленниками с должным почтением. Сразу были выделены сопровождающие, и к вечеру пошатывавшиеся готы предстали пред очи того, кого столь упорно искали.

Ещё по дороге в главную ставку иранского некогда племени Карл по отрывистым репликам провожатых заключил для себя, что речь язигов трудна для восприятия. Роскилд — и тот переговаривался с ними с трудом. Но суть разведчик всё же улавливал. «Что же задумал пройдоха Роскилд? До чего же он вездесущ!» — мыслил в себе Карл.

Но его опасения, по счастью, не подтвердились. Роскилд сообщил Густаву, что северяне спасли его в Крыму и лишь под их защитой он смог добраться сюда. Как бы там ни было, что бы ни связывало между собой лаэртского дельца и вожака язигов, главное — Густав распорядился доставить готов до Норика.

Карл вернулся к кострам ожидавших его соратников в сопровождении толковых людей, отряжённых в эскорт вождём сих вотчин.

Бореас и Лана опасливо спрашивали, кто это такие и где Роскилд. Карл ничего наверняка не знал, поэтому просто успокоил женщин, как смог, да посоветовал помолиться на удачу.

Общей толпой по берегу Тисы дошли до посёлка настоящих корабелов. Всюду кипела дружная работа. На стапелях гремели костями остовы будущих судов. В бухте возле берега орава крикливых белобрысых морячков раскачивала-проверяла готовый уже кораблик.

Переговоры провожатых с корабелами были на удивление коротки. Скоро готы уже грузились на два складных парусно-весельных судёнышка. Будто в сказке скальда — всё гладко, без сучка без, задоринки... Хорошо бы ещё как-то суметь объясниться да спросить, куда привезут их те люди добрые.

Точка слияния Тисы и Истра — место красивейшее, торжественное. Соединение токов двух величайших рек, водная гладь и высокое небо — завораживали. Но готы следили, куда проворные речники наворачивают руль и паруса: всё ладно... Лбища корабельных кичек вздымали лоснящиеся дуги истринской водицы. Кораблики приблизились к стремнине и начали подъём...

Спасибо тебе, оставшийся в чащобе Роскилд...

Вот тебе и сирота неугомонный! Никто и подумать не мог, что тоже — разведчик...

Рим уже много веков вёл военные действия с севером, что начинался прямо за Дунаем — в древности Истром. Золотые копи Дакии в непокорном море варваров выглядели островками, населёнными непредсказуемым в своих упованиях народом. Сиверко — ветер из-за Борея — нёс в себе южному миру ужас и стужу ненависти. Вывозить золото из тамошних рудников было делом чрезвычайно опасным. Народы Северных Балкан, Центральной Европы никак не желали принимать прозелитов, исповедующих гражданскую покорность. И как бы долго продолжалось то противостояние на водоразделе Дуная — одному Господу известно...

Затираемые лихими восточными и торговыми южными женоненавистническими ордами островки северо-причерноморской цивилизации ещё помнили устои своей прежней жизни. Норик и Адриатический Иллирик уже с полным правом могли считаться частичками великой Западной империи: римские легионы с коммивояжёрами во главе стояли на Эвксинском Понте при неоглядных невольничьих рынках.

Между поставщиками и требующими увеличения потока рабов провинциями пролегла неподвластная никому и труднопроходимая область, населённая древним народом. Ни посулы сказочных богатств, ни угрозы, ни кровавые зачистки, ни подкуп не имели действенных результатов. Население центральноевропейской гидрономии и его знать, сжившаяся плотью с народной традицией, не шли на сближение и уступки. Живой товар приходилось возить через семь южных морей — долго и велики дорожные потери...

Молодая, недавно образовавшаяся купеческая гильдия, защищавшая теперь и римский интерес, увидела-нашла восхитительное по задумке разрешение этой задачи, кое и возможно было отыскать лишь взглядом с востока. Люди, понимавшие и Север, и Юг, уже обжились в заповедных кущах первозданного рая...

Иранские племена, без всякой указки извне по законам человеческой природы продолжавшие закачивать в «дикоживущие» земли индоевропейскую сущность, решено было использовать для блага имперской экспансии. Ищущим себе лучшей доли в чужих краях надлежало теперь всячески способствовать, а за это новоиспечённые жандармы обязывались блюсти определённые интересы...

Роскилд — лучший, наверно, разведчик купцов — прошёл от Карпат, лимана Борисфена, через Ас-град и Пантикап, по золотому юго-востоку Тавра. По пути из Херсонеса неутомимый ходок не преминул проведать никем здесь не учтённых варваров, а потом с попутчиками заявился к Густаву. Имея ценные сведения, Роскилд устремился дальше — к Альбину — потому как мечтал соблюсти и свою корысть. В утверждавшемся для далеко идущих целей субъекте империи — диоцезе — он намеревался играть отнюдь не последнюю роль...

— А плавать мне ещё хуже, — Север быстро-быстро растирал лицо, нервно брался за край борта.

— Отошёл бы ты от края, командор, эти кусты, неровен час, ужалят юркой стрелкой,— предостерёг Стафений, сам сидевший низко и пытавшийся бритвой голить густо намыленный подбородок.

Север повернулся к реке спиной и сполз по борту, притулившись к нему толстостенному.

— Не мучь себя и нас всех, — просил Стафений и, невольно обнажив ряд жёлтых зубов, пытался провести лезвием под выдающейся скулой. — Варвары живут проще, я бы сказал, лучше, — намекал он на трудности привычного бритья при шатавшейся палубе и оглаживал пальцами докрасна натёртую шею. Север исподлобья смотрел на него пристально.

— Как бы не тюкнуть вот этим бортом по лохматой голове Корнелия — снимут со всеми волосами разом, — беспокоился за посланников в заистринские леса Север и кулаком стучал по гулкой деревяшке.

— Герулы не так глупы, чтоб им не нравилось теперешнее перемирие, а также послы от миротворца, — Стафений хотел показать пустячность опасений легата. И это отчасти удалось...

— Дай мне, признаться, здешний народец больше по душе, нежели многоликие германцы моего мерзавца. Антипатр там, верно, весь в слезах...

— Верно, что мокр не от слёз, а застольных подношений Каракаллы...

— Я, мой друг, отдыхаю без него, — признавался измождённый бесчисленным множеством проблем отец. Набравшись сил, он продолжил о делах Истра. — Но всё же того немногого, что, казалось бы, удовлетворило нас всех, у них мы отыскать не можем, — сознавался в сомнениях Север и снова растирал лицо ладонями. Его немолодое нутро мутило, кружилась из-за не такой уж сильной, но бесконечной качки голова.

— Что же им сказать такого, что предположить, чтобы прекратили они своё никчёмное занятие? Война, слежка, атака — что же за напасть!

— А быть может, убраться отсюда? — потянулся Север и тренькнул частыми пластинками лат на груди.

— Не трать силы армии — пойдём к Риму, — улучил момент Стафений.

— Это Цессий Лонг тебя на вечерних сборах научает? — улыбнулся через силу измученный легат. Голос его прозвучал басовито — по-отечески вкрадчиво, что ли?

— Ты же сам с ним всё время проводишь! — парировал улику Стафений. — Меня и близко с вами не бывает.

— А говорите вы одно и то же!.. Скрибы лжецы вас, что ли, связуют? Ух, и порода отвратительная! — кряхтел и по борту поднимался полководец. — Дождусь ли я сигнала небес? — взывал к плещущейся внизу воде Север. — Дождусь ли слова от вас?! — будто раненый зверь завопил в небеса престарелый бородатый муж. При том, однако, смежив веки — страшно.

Сопровождающие выглядели людьми надёжными. Друзей-хранителей нужного человека они обязались доставить туда, куда те запросили. В целости и сохранности. Так что готы совершенно напрасно всю дорогу опасались...

Область, исхоженная Карлом вдоль и поперёк по лесам, с реки узнавалась плохо. Хорошо хоть имя Верженя язигам было известно... Корабли, скрепя и потрескивая, уверенно причалили — вот то место, откуда тропа ведёт к давнему знакомому Карла. Что с ним сейчас?..

Ночь и день ходьбы — и постаревший Вержень спустился по струшенным ступеням обветшалых, прогнувшихся косоуров посмотреть на многочисленных гостей. Карла он узнал.

Сникший царёк встрече был рад. Опережая вопросы, сам всё растолковывал о наступившем житье-бытье. Поведал обладатель лучшей когда-то женщины окрестных земель об упадке ранее деятельного хозяйства, об уходе людей от него... Куда все сбегали, он знал, но поделать ничего не мог. Пенял, что приходят люди новые, его, теперешнего старика, обходящие — то и слава богам! — да зато россказнями его иногда пользующиеся... Редка стала в округе сериванская речь: кто понашел, понаплыл, понаехал — не понять... Винил во всём старик близкий Истр.

Грустным казался Вержень... Но Карлу обрадовался. Вспомнили общую знакомую, да вскоре и смолкли оба.

После паузы Карл признался, что нынче без дел и ищет применение себе и дружине своей. Вержень — человек инициативный — с лёгкостью готов был удружить. Принялся тут же научать предприятию, за которое взялся бы сам, да годы пригнетать стали...

Лукавил Вержень: смолоду от дел рисковых в стороне стоял — лишь пользовался плодами их. Навык имел преогромный! Железной хваткой, забыв на время стыд, грёб барыши от чужих успехов... Как только выжил такой висляй среди варварских законов?

Может, оттого вся его фортуна, что незлобивым был от роду? Или варвары попадались ему незлобивые?.. Варвары-то лесные — народ, в сущности, добрый. И спасённые рабы, стеной стоявшие вдоль истринского брега, признавали в нём спасителя.

— Жизнь тут необъяснимая образовалась. Мятежный Север весь бойкий люд к себе воззвал. Там они все... — Вержень рукой указал на запад и на юг. — А Север свои легионы по всей Паннонии, по всему Иллирику водит, Дакию сторожит. Я бы на его месте весь наш люд собрал и к Риму двинул. Пойди, Карл, к нему да присоветуй эдак. Коль указка станется по нраву — будешь, Карл, в чести у него. Сам бы пошёл, да... — Вержень с усердием потёр старые колени, пустил не столько глазами, сколько носом слезу, о чём-то сильно сожалея.

— Не глупый человек этот Север — раз к Риму не идёт. Рим — гора неприступная. С ней столкнуться...

— Не спеши, Карл, рассуждать. В Риме в год по царю сменяют — смута там. Находятся и такие, что и без армии правят: любовник властелинши садится вместо цезаря. Там всё бурлит, а провинции уж и на сторону поглядывают. Только консулы большое римское хозяйство и держат... Иди, иди к Северу — пока он сам не ушёл! Готов своих ему покажи... Слаб Рим. Сейчас везде каждый сам по себе.

— Ну, мне в римские легионы — как в ловчую яму идти: не желается...

— Север с женщиной своей ратует — видели её. Как по нашему закону — с женой он на войне. Будто и не римлянин... Но настоящий воин! Зверь.

— Наших нынче не собрать — за халанами они... Где ж его найти?

— Севера? В сей час ищи на нашей окраине Фракии. Ты на Истр выходи, там спрашивай-узнавай. Здесь, в лесу, тебе делать нечего, — вразумлял Вержень.

Припомнив услышанные недавно вести, поделился ими с Карлом:

— Герулов он держит за рекой. С ними война у него давно идёт.

— Мы были там — нет никакой войны! Ну-ка, подожди... Герулы, говоришь? Так у народишка этого захудалого стоящих людей не более чем в отряде моём! С детьми и стариками даже если посчитать... И что, они уже на Истре?

— Ты меня не пытай — не знаю, кто они и сколько их, — Вержень встал и зашёл Карлу за спину — чтобы не видеть недоумённо-недоверчивых очей собеседника. — Мало ли свор всяких неприкаянных? И даки с ними могут быть, и халаны — псы степные, и эти... как их... — Вержень напряжённо вспоминал. — А, россоманы!

— Руссы, — поправил Карл. — Нет, мил дружок, руссы живут мирно в городе.

— Не ври — мирно! Все твоих руссов боятся! — Вержень сзади пыхнул в темя Карла.

— Да нет же, Вержень-друг, ты всё спутал. Я сам там был, оба моря видел — руссы в городах живут!

— Сарматы — купцы их так величают... Да всё одно, и бес один! Ты к Северу иди, а не к руссам! — возвратился к теме уставший стоять советчик. Вновь уселся на чурбак, вспомнив о коленях. — У меня тут делать нечего. Вы бы весь край свой собрали — да к Риму! Даже и без Севера — сами! Там пожили бы всласть! Там — дворцы, дороги каменные, птицы в прудах, ветви блестящие... И всё из золота! И красавицы со всего Света... Эх! Пойдёшь, Карл? Ты пойдёшь, Карл, я знаю... — Вержень добродушно смотрел на давнего, хоть и совсем ещё молодого по сравнению с ним, приятеля.

— Пойду, — тихо произнёс гот.

— Ты только от Густава провожатых отстань. С ними не ходи. Скажи им, чтоб уходили, а сам следом за ними иди — назад. По тому берегу иди...

Настойчивость Верженя насторожила Карла. Он отстранился от старика и оборвал ненужные увещевания:

— Нет корабля у меня — как я пойду?

— Вот лес — руби плоты.

— Долго... Заразил походом, а теперь обучаешь, как длиннее долгого его вершить!

Карл очень обиделся на Верженя. Старик такого стерпеть не мог:

— Есть у меня корабль — дам его тебе!.. Только этих проводи. Скажи, что все они сделали хорошо, поблагодари и чего-то пообещай. Да и мне пообещай чего-нибудь тоже, Карл!

— В Риме старость проведёшь и помрёшь на золотом одре! — рассмеялся Карл.

...Корабль был новым. Нести его пришлось от лесного ручья — там он во избежание рассыхания хранился, до бортов закопанный в сырую землю. Доставали его нелегко: чавкающая каша не отпускала своё сокровище, норовя затянуть в себя и вероломных похитителей. Коря втихомолку Верженя, чтобы он не слышал, готы, перепачканные вдрызг, завалив на бок кораблик, поволокли его к реке. В узких проходах меж дерев поставили его на киль и далее двигали стоймя. Местный народец больше смотрел, нежели помогал... Порядком измучившись, дотащили-таки ценнейший подарок до указанного Верженем места.

Царёк приказал своим людям, не слишком довольным отдачей корабля, принести на берег съестное. Но попировать вволю не удалось: Вержень скоро принялся поторапливать гостей к отплытию, объяснив, что люди его ворчат, а костры притягивают лесных татей... Не смея перечить, благодарные готы столкнули посудину в глубокую заводь. Кораблик ухнул, качнулся раз, другой и выпрямился, поддаваясь речному току.

Выкрикивая прощания, готы бросились в воду, заплывали со стороны отвернувшейся кормы, карабкались по грязной стенке в проём рулевой уключины. В тиши древнего царства вскоре разнеслось восторженное басистое пение обвыкшихся здесь северян...

В полдень следующего дня судно, лихо подхваченное попутным течением, возле устья реки Дравы, повстречалось с большим флотом. Карл объявил, что это римляне, показывая по мере приближения на флаги с изображением волчицы.

Похоже, римляне кого-то поджидали. Они явно насторожились, когда готы выказали намерение сблизиться с ними.

Карл стоял, обняв десницей жиденький, но круто вздёрнутый вверх форштевень и подняв левую руку вверх. Римская эскадра, направившаяся было в Драву, закрутилась в любопытственном ожидании. Её корабли вынесло на взмахивающий весёлками кораблик. И не помышляя соблюдать субординацию, большие суда надвигались на маленькое, пока последнее не стукнулось носом в высоченный борт.

Готы пошатнулись, хватаясь за всё возможное, чтобы не попадать. Римляне рассмеялись.

— Руки целы, герой? — раздался голос над головой Карла.

Выбирая, кто в числе свесившихся над ним поинтересовался его самочувствием, гот показал невредимые руки и улыбнулся. Готский кораблик крутануло после удара, и Карлу пришлось идти вдоль борта, чтобы продолжить беседу с приветливыми незнакомцами.

— Кто такие? Чего хотели? — спрашивали бледнолицые с маленькими глазками римляне.

— Мы — готы. Нам нужен Север. Если он с вами, я скажу, чего мы хотим, — изъяснился Карл на латыни.

— Что же у тебя за слово к нему? — Другой высокий борт потеснил судёнышко, и с него тоже нависли простоволосые головы.

Пришлось ответить и той стороне.

— Слово и дело!

На посудинах грохнул смех сильных и могущественных людей.

— У меня лишь к Северу слово. Если нет его — скажите, где он.

К борту подошёл человек, очень похожий на Верженя: тех же лет, такой же лобастый, с тем же прищуром... Только немного более смуглый.

— Я Север. Говори.

Карл, вонзив топорик в гулкий корпус, оседлал римский борт прямо возле полководца.

— Варвар. Доски расщепил, — объявил своим начальник, как нужно относиться к прыткому гостю.

Римляне переглянулись и стали измышлять способы поразвлечься. Тут гость убрал топорик, оправился и преклонил колено. Северу это понравилось.

— Ладно, говори, раз так. Не все у вас звери дикие — я знаю.

Гот неожиданно для всех и для себя самого изрёк фразу, адресованную ранее Верженю:

— Желает ли достопочтенный римлянин помереть на римском золотом одре?

— Как понять тебя, сумасшедший? — Север не разозлился, нет — он с интересом ждал продолжения. — Отчего же мне в Риме помирать?

— Смерть настигает суетных людей всех до единого. Только боги вечны. Но зато лишь люди бывают кто — воинами, а кто — императорами венценосными... Для последних смертное ложе — золотое...

— Там кто с тобой? — Север ещё более сузил прищур и жестом на что-то указал озадаченным легионерам.

— И зверь дик оттого, что к человеку не приучен... — Карл почёл не столь важным представление своих.

Римляне плотной стеной встали за спиной Севера. Начало речи варвара понравилось им, и они — поначалу высокомерные — приготовились всё внимательно выслушать.

— Зачем воевать этот суровый лес с его свирепыми обитателями? Веди лесных воинов на Рим, и они посадят тебя на трон.

Карлу пришлось выдержать жаркий напор испытующих глаз. Север молчал. Кое-кто за его спиной ухмылялся.

— А тебе-то зачем Рим? — строго спросил прославленный полководец. — Что тебе, варвару, с того, если я воссяду на трон цезарей?

— А что мне в этом лесу делать — с тобой воевать? — Карл выглядел очень достойно, и его смелое предложение более никому не казалось авантюрой.

— Отчего же ты думаешь, что я могу послушаться тебя? Неужели ты мнишь увидеть себя в моих легионах? — Север определённо подшучивал, усаживаясь между делом на поднесённый ему стульчик.

Карл стоял прямо, поведение собеседника его ничуть не тяготило. Гот подметил что, несмотря на колкий вопрос, римлянин вполне расположен к дальнейшему диалогу. Он оглядел чащу на диком берегу.

— Внуки не всегда помнят зло, сотворённое их дедами. Некогда враги — вдруг становятся друзьями. Будь мужествен и допусти мысль, что если ты людям за Бореем подаришь Рим, то вся земля за Бореем станет твоей союзницей. Нам, дикарям, многого и не нужно: ты станешь править себе во славу равно лучшим властителям, а люд лихой и благодарный будет служить тебе и довольствоваться малым... — ни разу не сморгнув, на одном дыхании выговорил Карл.

— Сказка хороша, и не ты первый мне её сказываешь — есть и у меня народ певучий... ха-ха. Но для твоего сведения, смельчак — варвары одним только своим присутствием во веки вечные опозорят Рим! — Север тем не менее не казался удручённым им же озвученным вероятием и обдумывал дерзостное предложение. Слова и порыв неизвестного воина, по правде, нравились ему.

— Рим себя уже давно опозорил, раздаривая своё имя за подобие протекции, — убеждал светлоокий незнакомец. — До Рима долгий путь. Люди не глупее зверя — научатся строю легионов. Дай лишь им почувствовать себя твоими бойцами, Север, и будешь под гром литавров превознесён до высот самой великой власти, которая только есть с этой стороны Света.

— Надо подумать над этим... А ты, хитрый лис, — обратился римлянин к Карлу, — призови сюда кого-нибудь из своих воинов и побудь пока при мне... Возвращаемся в Мёзию! — крикнул Север своим солдатам.

Паруса развернули, их наполнил ветер, флот вышел из Дравы в Истр. Сладкая мысль быть во главе большой империи разгоралась в душе неутомимого воина Севера...

— ...Если приходили раз и два, то придут ещё и ещё.

— Но покидать этот край мне не хочется... — Пётр и сомневался, и сожалел, и пытался своим великим умом прочувствовать развитие дальнейших событий вокруг Ас-града.

— Людей дела отпугнули от сего места, а будем ждать — превратимся раньше в немощных старцев. Что нынче творится там, — Иегуды указал на север — в сторону владений Лехрафса, — никто из нас уже и понятия не имеет.

— Но товар от меня ждут Амисос, Синопа, и в Амастриде ждут, и в Византии — к нему там привыкли. Ведь я кормлюсь с того, это был промысел и моего отца.

— Работы для хорошего торговца всегда хватит... — Иегуды был много спокойнее Петра. — Отец твой когда-то нашёл себе применения — найдёшь и ты.

— Хорошо тебе так говорить, Иегуды. Ведь стар я уже для перемен. И отец мой, начинавший торговать здесь, молодым тогда был.

— Не надо столько сомнений, — оборвал Иегуды. — Есть на западе Понта Эвксинского гавани удобные — пойдём туда. Там Истр, а по нему прямой ход в земли Рима... Хочешь — тебя с собой возьму! Помощником дела.

Петру не нравилось обращение с ним, как с равным. Он ответил, молодецких и пламенных вожделений не имея:

— Никуда я дальше Фанагории не пойду.

— Ну, ты не очень грусти. У всех у нас забота общая. А если надумаешь пойти дальше — до Тма-тархи — буду тебе попутчиком... Лишь дело последнее есть тут у меня... — хитрый Иегуды поиграл желваками на скулах.

В своих покоях на гостином дворе перс собрал давно знакомых ему людишек из мелких городских негоциантов. Не веря в бесследное исчезновение Ргеи, он, желая во что бы то ни стало заполучить её себе, решил прибегнуть к последнему самому действенному способу поиска: перс назначил большую награду за сведения о местонахождении пропажи.

Шпионы, получив солидную плату, наперегонки разбежались обшаривать все уголки русского города на предмет выявления красивой белокурой девушки по имени Ргея. Сам Иегуды в напряжённом ожидании остался у себя.

Торговка, приютившая бедняжку, одной из первых узнала об общегородских поисках. Деньги за информацию предлагались немалые. Баба долго думала, взвешивала, терзалась... В сомнениях явилась домой и выложила всё об уличной шумихе своей постоялице.

— А что ж ты одна пришла? Привела бы и перса, — зло припомнила дела давно минувших дней Ргея.

— Я и так виновата перед тобой, девка... Простила ль ты меня за то?

— Мне всё равно. Ничего у меня не сложилось... Не сумела я... Тебе хоть выгода была тогда?

— Посмотри на дом мой и ответь сама, много ль я навыгадывала!

— Что ж продешевила? — Ргея с холодным укором в глазах смотрела на хозяйку. Та жёстко отвечала:

— Какая под ними воля у нас? Вон ты — бывшая боярыня — ха, превратилась ныне в исхудалую, брошенную кошку!

Ргея вспыхнула ликом, но всё сказанное было правдой, и возразить бабе она не могла.

— Пойди к персу сама — хоть как-то устроишься. Не хуже, я думаю, чем у Вертфаста! — предложила та.

— Не хочу... Устала... Я ведь люблю, и уже никому не нужна.

— Тебе — кукле — более нечего делать в этой грязи! Сама всё обдумай, пока не нашли тебя. Ведь кто-то что-то видел обязательно... Что это ты бледная такая? Почему никому не нужна? — Торговка подсела к погасшей молодице поближе и с пристрастием стала рассматривать унылое лицо постоялицы.

— Понесла я... От Вертфаста... Муть внутри и тоска! — призналась Ргея.

— Тогда точно — никому... — со вздохом согласилась торговка. — Вот и всё, девка...

Девка бросилась на грудь опешившей бабе. Горький плач сотрясал Ргею. Она несчастными глазами изливала обильные слёзы, кривила горячечные уста и причитала:

— Пойду к Вертфасту в дом... Рожу... Уйду за долей своей лучшей... Где-то есть она... Я не для мученья живу... Мне нужен дом и угол в нём — чтоб я забилась в него, сидела там, лежала, уткнувшись, и никому ничего не была обязана... Что ж за горе — быть бабой?.. Иль умереть мне?

Торговка крепко держала её в объятиях и успокаивала, убаюкивала, как дитя... Ргея вдруг смолкла и заявила:

— Я пойду к Иегуды. С тобой — слышишь? Деньги с него возьмёшь.

Ргея, выйдя из дома, постаралась не выдать себя взору соседского постояльца: с ним судьбу свою она не связывала никак.

Опасаясь соглядатаев, охотившихся за наградой, две женщины пробирались закоулками к причалам. Раздумывали, куда направиться лучше: к дому обрусевшего грека, к Вертфасту?.. Решили идти на гостиный двор.

Перед воротами Ргея откинула с головы большой плат и пристроилась за спиной торговки. По широченному висячему крыльцу они вошли в огромное строение. В просторной прихожей — со столами, скамейками, гобеленами на стенах — устроились в уголке: Ргея села, а торговка встала рядом.

Их заприметили скоро. Ргею узнали, и весть о том собрала возле двух женщин всех постояльцев. Гостьи ни на кого не смотрели — ждали главного ловца.

Грубо распихивая зевак, он наконец появился. Высматривал, кто же выловил гордячку...

— Награду за неё мне дай! — преграждая путь к добыче, потребовала шустрая торговка. Иегуды посмотрел на Ргею — та была безразличной, вполне спокойной, даже усмехалась. Иегуды это понравилось. Он достал кошель и, не сводя довольных и надменных чёрных очей с прелестного создания, отсчитал мнимой пленительнице шесть золотых монет. Торговка принялась было сетовать, что две монетки малы, испещрены и стары, но перс напомнил — мол, награда была в пять золотых, а ей от щедрот выдано больше.

Небрежно отодвинув ненужную теперь тётку, перс подступил к Ргее, взял смуглыми пальцами её за подбородок. Глаза девки говорили — я твоя и тому не противлюсь... Ничто больше не мешало Иегуды уединиться с ней.

Он нетерпеливо приказал всем разойтись и не толкаться. Поднял Ргею, повёл за собой и не подумав поменять выражение лица. Всевластным господином строго поворотился к толпе и, не спеша, отстав чуток, направил девку в покои. Ргея, пытаясь скрыть напряжённость, тоже бросила колкий взгляд на постояльцев, покорно встала перед подъёмом, одна-одинёшенька в целом мире, кротко пропустила хозяина своей судьбы вперёд...

Иегуды откинулся на тахте на локти, ожидая, когда недавно недоступная девка стянет с него сапоги. Надменным взором окинул её, с удовлетворением отметив, что близкая теперь услада сникла, чуть клонясь, прячет грудь, краснеет, полнит взор предчувствием его ласк.

— Покрути... Не тяни — больно! — указывал он, как справляться с тесным сапогом. — Едем завтра с утра — и скоро ты увидишь, как живут достойные люди!

Он взял её за руку и притянул к себе. Потом дёрнул шёлковые вязки своих штанов. Она увидела его флёровые подштанники.

— Раздевайся — вся! — приказал он, и глаза его запылали неуёмной похотью.

Она вставала коленом на мягкую лежанку. Уже ничто в ней не говорило о прежней неуверенности.

— Я три дня и три ночи пробыла в погребе. Пахнет от меня... — Она показала грязные, с гнилыми опилками кружева своих исподников под подолом. — Мне самой не приятно... Пусть подождёт мой повелитель, и через краткий срок я буду чистой и благовонной.

Ргея строго и даже настойчиво смотрела на перса. Он был распалён, он был готов воспользоваться ею и такою, но эта очаровашка и прежде всегда выглядела чистюлей — породистой самочкой, несмотря на низкое своё положение. Перс не желал портить породу.

— Что тебе нужно для приготовления?

Он не менял позы, показывая ей своё умение держать себя в руках. Всем видом своим говорил о тонкости цивилизованного поведения, однако и недовольство не счёл нужным скрывать — чтобы она поняла на будущее, что должна быть готовой к услугам всегда.

— У меня есть тайничок — я кое-что в него сносила от Вертфаста. Правда, ночь на дворе... Там и из одежды моей что-то есть. Жалко своё терять... А ещё — нельзя ли мне где-то уединённо помыться?

— Пойдёшь с провожатыми — очень, очень быстро. Я не люблю ждать и не терплю никаких женских отговорок! Запомни это — тебе сгодится.

Ргея кивнула согласно. Далее изображала перед Иегуды переживания. С провожатыми выходила заминка — она волновалась и по тому случаю.

Иегуды с порога своей комнаты торопил всех, повторял для важности ещё раз, чтобы его личную женщину сопроводили полдюжины статных охранников — туда, куда она укажет, и обратно. Распорядитель постоялого двора исполнил приказание, проследил, чтобы было всё чинно, и доложил о готовом эскорте высокому гостю.

— Там у себя всех тех захребетниц повыгони — моя женщина будет мыться... Нет, стой. Бочку — новую! — в мой покой. Мыло моё и масло тоже — пусть пахнет. Как вернутся — сразу мыться и гони её ко мне! — на весь приют командовал исполненный вожделения персидский купец.

В окружении дебелых охранников, собственно, пленённая, но всё ещё надеявшаяся на свободу, она вошла в тесный переулочек, в коем находился дом торговки. Ргея так изначально и рассчитала, что Иегуды, конечно же, её — хитроумную умелицу и затейницу — отпустит за вымышленным скарбом, послав следить за ней одиночного провожатого или двоих. Никак не помышляла она, что будет под таким усиленным конвоем... Иегуды оказался не прост, легко разрушив коварный бабий план. По-хозяйски не доверил.

Ргея с помощью ушлой базарной тётки намеревалась улизнуть, забрав немалые деньги, отомстив, выплеснув злобу свою, как-то наказав... Теперь ничего получиться из того не могло... Шла и страшно ругала себя — глупую, наивную, несчастную, корила судьбину свою — отвратную, никчёмную, ненастоящую... Теперь ни весь город с его войском не помогут, ни бегство напропалую по огородам, ни мольбы к конвоирам, ни боги, ни чья-то благодетель... Сарос в соседском доме!

— Сарос, Сарос, Сарос!!! — низким голосом заорала она ветхому дому через плетень.

В окружении вздрогнувших от истошного гласа ратных мужей вошла к растерявшейся торговке. Столкнулась с ней — до ужаса перепуганной и криком, и грозным сопровождением — в тёмной прихожей.

Спотыкаясь, под окрики конвоиров завернули в комнату. Ргея, рыдая, скулила пискляво, что — «все»!.. Торговка, ожидая расправы, всем заглядывала в глаза. На вопрос, чего она вернулась, Ргея отворотилась к распахнутой двери, искала там его — освободителя. И ничего в её душе не было — ни планов, ни плена, ни мерзкой будущности, ни любви, ни воспоминаний. Она видела за стеной, за порогом, над крышей, над городом, над судьбой и всей своей жизнью — его.

Она подошла к чему-то, оперлась на что-то, присела до пола зачем-то, завизжала до хрипоты, до рвоты: «Сарос!» В глазах её мелькали чёрные разводы, среди них она видела тупые лица охранников, а в груди её убийственно ворочалось сердце. Сознание плыло... Сил хватило лишь на то, чтобы прохрипеть:

— Давай все деньги! Что из одежды — тоже!

Торговка тут же предоставила требуемое и отступила от воинов, вдруг изготовившихся к какому-то подвоху, засаде, атаке. Они торопили пленницу, озираясь по сторонам.

— Ргея, кто это? Зачем ты звала меня?

— Сарос, меня увозят! Я не хочу! Спаси!

— Вставай тогда мне за спину!

Но крепкие руки прихватили её намертво.

Сарос, всё оценив, вышел из дома. Отступил в проём калитки и сказал на готском:

— С ней не выпущу. Хотите жить — идите без неё.

Ргея выдала перевод слово в слово и попыталась вырваться. Четверо бойцов, расходясь в стороны, оглядываясь, прислушиваясь, взирая на свисающие кровли, пошли на Сароса. Тот смотрел только на Ргею — ничего бы не содеяли с ней непоправимого!

— Пустите, псы! Вас же бросят в море, если что случится со мной! — грозно предупредила озлобленная пленница.

Но её возглас на мужланов подействовать не мог. К Саросу, грузно неся тела, приближались четверо богатырей. Присоединился для пущей верности и пятый, оставив драгоценную особу в лапах невозмутимого шестого исполина.

Бой не предвещал ничего хорошего ни для Сароса, ни для Ргеи. Из домов выглядывали люди, быстро понимали, кто здесь против кого, и, не приученные к зрелищам, где один боец шёл против пятерых, стояли молча в предвкушении.

Один русс перемахнул через плетень и, оказавшись сбоку от гота, высоко занёс меч. Другой горожанин поднял с земли булыжник, шепнул приятелю что-то смешное и приготовился к броску.

Ргея, видя всё это, больше не сожалела о своей никчёмной участи — она испугалась за окружённого Сароса.

— Уходи! Ах, беги же, покинь меня беспутную! — нервно вскричала она.

Сарос под её истошный вопль набросился на ратника в проулке. В освободившийся проём калитки выбежали на подмогу возмущённые руссы. Но гот в два приёма разобрался с осмелившимся пойти в окружение смельчаком и повернулся лицом к городским воякам. Те, не поспев на выручку, по ледяному оскалу чужака определили, что схватка будет не так проста, как показалось несколько мгновений назад.

Из-за углов послышались робкие слова поддержки. Никто тут не знал, что упёртый одиночка-воин, насмерть вставший перед клинками, умел в поединках настолько, что может и в чистом поле справиться с таким-то числом нападающих.

Хитрый поединщик — Сарос отступил за скрючившегося от боли русса, встал за ним, давая наглядно понять, чем грозит стражникам вся сия затея.

Моложавый ратник, находившийся к Саросу ближе всех, крикнул назад — вроде того: что стоишь? Тащи девку к купцам, мы догоним позже...

Шестой, поперёк тела взявши Ргею, выскочил со двора и понёсся по грязи.

«Неужто поражение?» — мелькнуло в голове Сароса.

На все случаи жизни заранее заготовленным в кармане сыпучим песком он швырнул в глаза перед ним стоявшим, ударил мечом выверено и жестоко — раз-два-три, вдоль плетня тенью пролетел мимо обескураженных удальцов, укрываясь и отмахиваясь искрившей сталью, и побежал вослед единственному своему сокровищу.

Сильный русс тащил поклажу свою умело. Придушенная, оглушённая ноша его будто бы совершенно не тяготила... Сарос бежал за ним, что было прыти, но, казалось ему, расстояние до мерзавца ничуть не сокращается...

Русс выскочил из хлюпающего месива переулочка, перекинул тело девушки на другое плечо и понёсся вниз по мощёному проспекту к дому возле приморских ворот.

Задыхаясь от злости, захлёбываясь негодованием, Сарос глядел на ноги несуна: готский меч чаял секануть по ним!.. Позади гота бежали, отстав, двое: они — зрелого возраста мужчины — не мысля настигнуть никого, криками старались помешать погоне северянина. А тот ревел, храпел за спиной насильника, готовясь к атаке...

Очнувшаяся поклажа стала брыкаться. Вояка понял: с ней не убежать... От греха подальше бросил девку и рванул спасаться один.

Горячий Сарос с занесённым клинком оббежал Ргею, прокричав ей: «За мной!..» — но вовремя опомнился, вспомнив, что тот беглец ему в сущности не нужен...

Припав на колено, взял голову Ргеи, посмотрел ей в глаза — жива... Она благодарила... Пробовала вымученно улыбнуться...

Но спасение не завершено... Двое, что сзади, и беглец впереди, уже приготовились биться. Они просто-напросто не могут отстать — они ведь посланы с делом и почти исполнили его...

Сарос за руку потянул Ргею к стене белокаменного дома. Женщина, рыдая, повалилась на спину, закрыв лицо руками. Люди вдалеке жалели её, кричали служакам, чтобы те убирались. А защитник Ргеи встал над ней матёрым волчарой.

Зеваки из грязного переулка приблизились к новому месту сражения почти вплотную. И другие обыватели тоже подтягивались к зрелищу. В прихвостней гостевого подворья полетели камни — один, другой... Лупоглазая ребятня, о чём-то шушукаясь, становилась бойчее... Камни полетели шквальным градом, свистя, разя, звеня и тюкая в цели...

«Уходите, прячьтесь!» — советовали простые горожане беглецам и спешили быстрее скрыться сами, гоня с глаз долой раскричавшуюся ребятню.

Сарос с Ргеей на руках перебежал широкую улицу и устремился вглубь серых бедняцких улочек. Смотрел, озирался — улицы пусты, но в оконца глядят десятки глаз...

— Куда же нам, Ргея?

— Пусти — я сама!

Она соскользнула с его рук и, потянув Сароса за рукав, повела-увлекла его туда, где надеялась найти возможность переждать опасность.

Была ли когда хрупкая, обездоленная девица так сильна, как сейчас?!

Всегда от кого-то зависимая, вечно обязанная быть послушной, безотлучной, она в мечтах или слезах не раз проходила этими улочками, закоулками и машинально, не ведая будущего, запомнила проходы и тупики... Теперь она отыскивала лазейки, проходила кратчайшими, безлюдными путями, тянула окрепшей ручкой его за собой, спасая... Наконец, обернулась, указала ему на амбар, попросила чуть подсадить.

Оказавшись в тишине, гордо посмотрела на него.

— Там уже подняли большой шум — нас станут искать все. Здесь сушат лежалое зерно — пройдём и пересидим тихо...

Она всё решила сама и, втиснувшись меж стеной и приваленными к ней решётками, искала поощрения своей затее. Добродушный Сарос был вовсе не против её водительства. Повороты девичьей шейки ему так нравились! И убежище, найденное ею, не могло быть ему не по душе. Глаза его лучились чистейшей лазурью и, не моргая, ели её. А она чувствовала себя с ним — словно возле огромной скалы! Он видел её восхищение и благодарность, прекрасный огонёк её ранее затворенной души засверкал освобождённо. Он встряхнул — пусть и неловко было в закутке — тяжёлый меч и прошептал:

— Не бойся — всех свалю замертво!

Она хотела рукой расправить русую поросль вокруг его улыбавшейся пасти, губами, щеками обтереть выпачканный нос его, прозрачные глаза, добрые морщинки вокруг них... Когда-то она — наивная и ждущая от жизни только хорошего — опрометчиво ощутила себя невестой. Вокруг неё замелькали тогда возможные женихи... Как она ошиблась и, став игрушкой, пролила море слёз, наговорив небесам много обидного... Сейчас возле Сароса к ней вернулось ощущение девичества... Но всё складывалось опять не так... Ничего у неё уже не получится...

Мысли её потемнели, её затрясло изнутри. Она виновато обхватила его могучую руку и заскулила по-волчьи. Он осторожно, чтоб не звякнул, положил меч на каменный пол и погладил холодный лоб её, ощупал шершавой, обветренной ладонью щёчки. Она убрала лицо, оторвалась от руки, отвернулась в темь и вздохнула...

Иегуды сбежал с крыльца в расстроенных чувствах, взметнул руки вверх, уставился в небо, моля трескучие силы высоких громовержцев. Закричал в пустоту, чтоб ворота града заперли безотлагательно!.. Быстрее птиц полетели исполнители приказа.

Купцы всяких захудалых задруг подбегали, испрашивали нужду в своих услугах. Он резко бросал им, чтоб брали своих людишек, кои есть у них под рукой, бежали по городу и искали загадочного воина с красивой девкой. Для тех, кто не был в курсе последних дел, уточнял: с девкой Вертфаста...

Сам же впереди увязавшейся за ним толпы поспешил к дому обрусевшего грека Иосифа, приказав, чтоб и Вертфаста прислали туда же. На всём пути терзался загадкой о происхождении наглеца-похитителя.

Очень скоро — ещё до того, как отцы-бояре прознали о случившемся, — по городу шустро понеслись ратники, шпионы, добровольцы... Иегуды ярил в себе злобу, с отвращением и проклятиями лупил угольные бельмы на сторонившихся жителей Ас-града, на грязь тутошнюю, мерзкие, чуждые дома, на лица каких-то местных женщин...

В доме важных встреч собрались и купцы, и бояре, средь коих были Спор и воевода Билон. Отсутствовал лишь Вертфаст. Пётр потребовал от воеводы незамедлительной доставки последнего — пусть хоть волоком!.. Тут же второпях решили: похищение организовано Вертфастом. Русские воины, ходившие в бедняцкие кварталы с Ргеей, — его пособники, а сказка о чудесном её высвобождении есть ложь!.. Некоторые руссы хотели опровергнуть некоторые обвинения — хотя бы тем, что трое сторожей покалечены и пока неизвестно, живы ли вовсе... Но перечить общему настроению побоялись.

Прибежал воевода, сообщил — Вертфаста нигде нет... Иегуды объявил руссам, что в городе бунт. Пётр приказал воеводе послать вокруг города разъезд, а горожанам — начать осмотр всего подозрительного: домов, улиц, подворотен, закутков...

Охота началась... Иегуды самолично решил обшарить дом Вертфаста. До него было близко. Компания подобралась солидная — ратники, купцы со свитами... Перс из серёдки внушительной делегации опасливо глазел на стены и крыши домов, открывавшиеся проёмы смежных улочек, косился на ближнее своё окружение... После непонятного исчезновения Ргеи он более не доверял городу и никому в нём.

В дом, где раньше проживала его несостоявшаяся любовница, перс сразу не сунулся. Подождал, пока первые вошедшие в логово предполагаемого бунтаря не возвратились с известиями. Сам в это время осмотрел подсобные строения, приказав перевернуть в них всё вверх дном — так, для порядка. Потом вышагивал вдоль ступеней крыльца — мол, смотрите на истинного хозяина — в уличной толпе высматривал мужчин с хитрым прищуром, выслушивал какие-то их доклады и советы.

Наконец появились посланные в дом и доложили: Вертфаста нет, искомой девки нет, внутри почти пусто... Иегуды там делать в общем-то было нечего, но он всё же вошёл — только для того, чтобы, подобно озлобившемуся животному, пробежаться везде и громко по-персидски выругаться. Лишь накричавшись на галереях, на самом уже выходе умерил свой пыл — увидел по-щенячьи пялившуюся на него хозяйку, задумался лукаво и объявил своим, что этот град — овец и шакалов ничтожных...

Вертфаста видели у степных ворот. Иегуды во что бы то ни стало желал его найти: сбегал и к тем воротам, и в теремки дружины. В результате пустой беготни, казалось, очумел от разладившихся дел — в сердцах кричал на русских дружинников, чтоб словили-таки плута Вертфаста, где бы, с кем бы он ни был запримечен!..

Горожанам Иегуды уже стал надоедать со своими поисками. Многие при виде его отворачивали недовольные лица. Купцы утихомиривали дружка — как бы не перестарался с горячим промыслом!.. Но перс ощутил вкус власти, коей овладел вдруг и сразу: загонял всех страстью своей и распоряжениями, большей частью неуместными. Кроме того, что без всяких на то объяснений наказал ловить, словно мальца, видного русского боярина — непререкаемого городского вождя, — ещё и грозился многих людей в дружине поменять, да организовать с помощью своих дальних знакомцев наказание распоясавшемуся-де граду... Всё могло бы для гостей кончиться плачевно — кто знает? — но раболепие перед ними отцов-настоятелей подвигло дружинников потихоньку разойтись — от стыда единоплеменников подальше.

Перс, не отменив своих распоряжений, решил следить за развитием событий из дома Вертфаста — там ему очень понравилось. Ввалившись к подавленным и растерянным людям, заявил бедной хозяйке так: мол, я посмотрю на всё это, а там... заберу твоих девок с собой! Будут у меня-де портомоями, да развлечением между делом моим пастушкам-свинопасам... После приказал подать себе ужин.

И все домашние приступили к обхаживанию строгого, но, наверно, правого гостя, и не отличить было хозяйку от кухарки, а дочек — от простых девок. Сидели купчины и распалялись от сладких форм на гнутых становищах, и подумывали попользоваться таким удачным моментом напоследок.

Иегуды вальяжно указывал Раде, что ему поднести, в упор рассматривал лицо матушки, манил длинным холёным пальчиком и Бекуму, и девицу-прислужницу. Бубнил что-то томно, а пуще пожирал глазами прикушенную губку Рады, груди её под платном.

Вошёл измученный Вертфаст, уловил воцарение бесовских настроений в его отсутствие — во вздохах домашних, в слишком вольных движениях гостей. Подошёл и сел за стол.

— Поесть мне быстрей. Побуду чуть. А вам спать уж пора, птахи! — Голос хозяина всех будто привёл в чувство. — Снова ухожу — коней возьму. К утру будет она у меня... И тот, что с ней!

Гости неторопливо, молча, разогорчённо уходили. Не благодарили за яства, не прощались. На выходе лишь тихо погомонили... А дом словно вздохнул с облегчением. Даже хозяйка вновь подчинилась главе семейства.

Вертфаст почти наверняка был уверен в присутствии Сароса в городе — столь смелая выходка, нет сомнений, его рук дело. И простолюдины, и та сварливая клуша, что приютила угрюмого незнакомца, поведали о признаках человека, который порушил в городе всё... И не был бы Вертфаст передним боярином Ас-града, коль не планировал бы из того, что случилось, чего-нибудь и для себя...

Ещё днём, узнав о происшествии, он, отдав распоряжения общего плана, пошёл по улицам и злачным местам, где бойкий люд слаб на язычок. За плату предлагал поделиться информацией, наблюдениями, соображениями. И действительно — кто-то что-то слышал!

Один мелкий барышник самолично видел большого человека с хрупкой женщиной среднего роста. Уведомителю показалось, что она тащила воина за собой. Правда, крались они недалеко от дворцового квартала, и это сбивало Вертфаста с толку... Может, воспользовавшись некими знакомствами в светском кругу, укрылись у кого-то из знатных особ?..

Доброжелатели оповестили Вертфаста; что молодой заморский купец очень шумел... Пропустив то мимо ушей — всякое бывает! — боярин планомерно и настойчиво обошёл дворцы. Оставив на воротах своих избегавшихся по подворотням и оттого грязных помощников, учтиво, невзирая на некоторый холодок, выпытывал у друзей-товарищей и вездесущей дворни разные детали, могущие пролить свет на бесполезные пока поиски... Голод да вдрызг мокрые сапоги заставили его завернуть домой...

Сходя с порога, на вопрос хозяюшки, когда ждать, хотел крикнуть что-то грубое, но сдержался. Приказал закрыть двери, ворота и никого не пускать.

На ступенях его настигла пренеприятнейшая мысль: «Купцы свой отъезд отложили — до поимки татя и Ргеи. Но всё равно уедут, навредив... А я-то не купец! И кому я, кроме сего города, нужен?.. Вся свистопляска с ловлей, все те наглые указки в общем-то чужаков — их ведь не забудут! После ухода купчин — каков я буду глава города?! Простолюдины воочию видят, кто есть настоящие хозяева, и кто есть я, и какие есть все, коим по чину положено быть управой! Что народ-то скажет после? Смута сбудется превеликая... И самому неприятно ото всего — своего и чужого...»

Вертфаст послал по городу своих помощников, наказав ползать на корячках, но преступников добыть, а сам с приказчиком направился к Спору, обитавшему возле приморских врат, рядом с торжищем и постоялым двором гостей...

Спор в последнее время заметно сторонился той кутерьмы, что творилась в городе. На речи стал скуп, определённого мнения по поводу тому или иному не высказывал. Вертфаст, впрочем, тоже вёл себя так... Встретив сподвижника в едва освещённой гостиной, Спор прогнал настороженную поздним посещением челядь. Уединились вдвоём под зажжённым по случаю канделябром.

— Ргею не видал или кого ещё?

— Нет, не видал. Зачем они мне? Не веришь — иди поищи.

Конечно, Спор в ответ пошутил — Вертфаст знал его иронию. Осторожно стал выкладывать гость свои тревожные помыслы.

— Разгулялись напоследок...

— А когда они не гуляли?

— Да, да... Положиться нынче не на кого — все за них, а я плох. Скажут им — жги Вертфаста — сожгут! И люд, что сообщить надумает, и всех домашних моих в степь-матушку угонят...

— Все ведь с них и от них имеют... И ты сам, и я тоже... — Чёрные глаза Спора блестели в полутьме.

— Вот как? — проговорил Вертфаст.

— Да, вот так... — Спор, зная, что упряжка у них с соправителем одна на двоих, поделился заветным. — Всё равно уйдут... Нам ныне несладко — а будет хуже того.

— Навредят они напоследок! Иегуды отравил уже всё тут. Нам-то жить ещё!

— И править как-то?! — досказал Спор.

— Если не сложилось, не заладилось и валится всё, — надо споро это всё к рукам прибирать! Потихонечку искать, чем город кормить, как без воинства не остаться и не быть выгнанными степняками из этих вот чертогов наших... — Вертфаст махнул рукой в черноту пространства Спорова жилища.

— Кабы мир с порядком сохранить... — начал было Спор и смолк.

— Не будет никакого порядка. Хаос будет и наша жестокая погибель!

— Да — так-то... — вновь мудрил Спор.

— Надо воеводу звать и дружину строить! — резко склонился к подельнику Вертфаст.

— Билон будет якшаться с ними до последнего. Он, а не мы — городской распорядитель. Продаст — и степняков не дождёмся, ха!

— Гнести его будем — так уж, сам видишь, надобно... А купчишек, чтоб ещё чего не учудили, отправить бы подобру-поздорову.

— И терять времени никак не можно! — Спор весь повернулся к другу.

— Кто ещё нам помеха? Герольд, Пуга, Куян...

— Кто сейчас возле них — тот нам и враг! — досказал Спор. — Есть у меня люди надёжные — сейчас и пошлю их туда для присмотра. Тут недалеко.

Пока хозяин распоряжался, Вертфаст подозвал приказчика своего, велел хоть из-под земли сыскать Валю и доставить её сюда — Валя была та самая светлая гетера, что плясала в доме обрусевшего грека...

Иегуды, возможно, надо было вести себя чуть тише, больше прислушиваться к малоприметным проявлениям настроений городской массы. Может быть, надо было хитрым, вкрадчивым лисом пройтись по окраинному работящему захолустью, где жили маленьких смерды, добывая упорным трудом средства к существованию. Может быть, надо было не горячиться так-то и не оскорблять никого. Но его преследовала мысль, что потеря дел больших и относительно спокойных неизбежна, что проекты, рождённые предпринимательской жизнью, придётся забросить здесь навсегда. И этот народец — вялый, ждущий подсказки — знает или просто догадывается о неудаче, постигшей купечество в их городе. Жители сего пчелиного роя — Ас-града — и не подозревали в своём злорадстве, что в их зверином краю не будет им теперь жизни тихой, городской. Непроницаемы были взгляды твердолобых руссов, что стояли чуть дальше суетливых единоплеменников, предлагавших Иегуды свои услуги.

Перс, подходя к собратьям-купцам, видел безмерное расположение русских прихлебателей. В тесном кругу единомышленников желалось отмахнуться от заискивающей учтивости высокопоставленных руссов, что прямо-таки отирались за спиной.

«А кто же правит Миром? — мучительно размышлял перс. — Сарос правит толпой храбрецов. А сможет ли он править городом, влезть в тонкие интриги бесконечных сделок? Нет, нет, не сможет — он другой. И нет в нём упрёка ни от кого. Только от городов, что встречались ему на пути... А я смогу править городом? Если смогу — тогда кто я? Как эти псы за спиной, ничуть на того дикаря непохожие? Нет же — я бы мог править и толпой храбрецов! Но — править... Сарос же рубится в первых рядах...»

Иегуды сделал шаг в сторону, подпуская к общению двух отиравшихся рядом бояр. «Где Вертфаст и Спор? — подумал он. — Отчего они не как эти псы? Ха! Они же у власти — эти-то пока под ними...»

— Молодцы вы наши, найдите, кого я прошу, и встанете у руля! — с деловым предложением обратился к воеводе и смотрителю причалов перс. — Нам ещё с вами жить да работать. Куда ж мы денемся? Вся эта разруха — ошибки сами знаете кого!

— Да, да!..

Руссы воодушевились. Заморские купцы поддержали их разумным соглашательством, и сами надеялись на что-то лучшее. К примеру, Петру уже в жизни его ничего и не поменять...

Воевода крякнул, отозвал Герольда — их действия с сего момента приобретали совсем иной смысл. Билон отослал Герольда подготовить охрану южных ворот, переговорить с доверенными лицами, а сам направился к воротам северным, намереваясь всё окончательно решить в расположении войск. Он собирался произвести такой осмотр города, коего не было со времён его основания. И разобраться с Вертфастом, Спором, ещё кое с кем... Но с Вертфастом — особенно!

Проходя по мощёной улочке возле своего дома, воевода услышал громкую песнь Вали. Та развалилась в паланкине и голосила разбитные куплеты. Она была пьяна. На ней, несмотря на время года, практически ничего не было из одежды. Соблазнительные формы зияли в прорехах лёгкой меховой, сильно подранной, накидки. Носильщики были измучены и, понурив головы, шли, куда им сказывала сдуревшая от хмеля красотка.

— Билон, не кради-ись, не ползи, как уж!.. У Спора нет печали — напилась, накушалась всласть! Без этих жирных купцов была сейчас только с молодыми — вся мокрая от них! Вытрясаю ярую силу — хлюп-хлюп! Ха-ха-ха!

— Кто же у него там?

— Не знаю я. Не спрашиваю. Мне не то надо... Мне бы жар над ушком моим белым был, да глазки закатить, облизываясь!

— Разошлись уж?

— Мне — тьфу! Я гуляю!

— А пошли со мной на постоялый двор, я тебе скору медвежью подарю — есть у меня! Там обмоешься тёплой водицей... Подышу тебе... над ушком.

— Отчего же туда — а к тебе?

— Ты что?

— А тут бани рядом... Да и подмёрзла я — а туда нам далеко. Вина бы, мёда...

— В бане есть!

— Угостишь?

— Как поохаешь — то и всю залью!

Носилки развернулись и мерно поплыли к бане. Возле них поспешал Билон.

— Не затворяйся, — попросил распалённый воевода.

Когда минули его дом и мужик почувствовал себя отвязанным, заявил, гладя по белой, подставленной ему ляжке:

— А и возьму тебя в скором времени и не дам более никому!

— Ха-ха! — с лёгкостью зазвенело в ответ.

Никого из прохожих не встретили. Где-то вдалеке слышались голоса обходчиков. Воевода был и рад, что со знаменитой городской прокуднидей никем не замечен.

— Ставьте же — приехали. Ноги затекли. Кто бы когда помял, погладил...

— А то не гладят?

— Трезвые не гладят, а пьяные гладят уже носом — что от них?

— Поглажу. Я сейчас твои ноженьки ох как поглажу!

— Да, погладишь ты! Жди от вас!.. — Недовольная Валя приложила ладошки к двери и, изменив голосок, замурлыкала в маленькое окошечко: — Тёплое гнёздышко растворяйте, есть тут птенчик один — возвратился из полёта, да запоздал.

— Что ты распеваешь им?! Вот как надо! — Билон сапогом стал колотить по двери. Та скрипнула на навесах, и не менее скрипучий голос раздражённо высказался о позднем визите, кой, мол, некстати.

Валя повисла на шее встречавшего и нежно попросила не ругаться.

— Да что это вы сегодня — сдурели? Поздно, рано!.. — удивился воевода. — Растапливай немедля!

Это было последнее, что успел сказать Билон в своей жизни. Острая сабля пронзила его. Окровавленное тело быстро запихнули в мешок и окольными путями поволокли к морю.

Находившийся в бане Спор, воочию убедившись в устранении изменщика, поспешил к теремкам ратников. На двух улицах, что вели к казармам, расставил верных людей, ибо осведомители должны сразу направлять доклады.

Спора без обиняков впустили в расположение. Он самолично разжёг светильники, велел без лишних проволочек поднимать всех. Сам, нарочито громко звеня по случаю напяленной кольчугой, прошёл и расположился в трапезнице. Грохнул меч в позолоченных ножнах на стол и принялся терпеливо дожидаться внеурочного сбора.

Дружинники — молодые и пожилые — выбредали из повалуш, скапливались, одеваясь, в проходах, ждали от достойного мужа объяснений и распоряжений.

— Заморская братия неслыханно обнаглела. Вертфаста винят. Я тоже вскорости станусь не люб. Рать восхотели вызывать из-за моря... Все слышали?

— Слышали, слышали, — утвердительно мычали воины, понимая, в чём, собственно, дело.

— Воевода около них ошивался, а и не найти уж его — у гостей нет, дома нет... Видел кто его?.. Бесов надо утихомирить!

— Надо — сделаем, как повелишь, честный человек! — Дружине не терпелось приступить к наказанию.

Уже на ночной площади Спор вокруг себя собрал командиров подразделений, доходчиво объяснил незатейливый план, назначил самого возрастного из командиров временным воеводой — де, до обнаружения Билона...

Далее действо развивалось стремительно. Сменили караулы на воротах, собрали по городу всех иноземцев, кого сыскали, согнали в гостиницу, а прислужников из местных — порубили мечами и на въезде к притихшему обиталищу гостей уложили рядком.

Из тени событий явился доселе считавшийся мятежным Вертфаст. Вместе со Спором он с удовольствием осмотрел тело убиенного Герольда, перекидываясь шутками с разгорячённой толпой победителей.

— К завтрашнему вечеру, если город будет тих, все получите награду! Гости, коли пожелают покинуть нас, пускай уезжают в добром здравии. Город наш завсегда жил своим умом!..

Ргея и Сарос, не мысля для себя лучшего убежища, просидели до темноты. Ргея сникла. Это сильно беспокоило Сароса, но она не желала объясняться — молчала, чуть слышно дыша. Нервно топорщила маленькие крылышки курносого носика и, тихо страдая от своих сиротливых дум, смиренно жалась к большому телу любимого воина. А иногда поднимала аккуратную головку свою и пыталась что-то разглядеть в усталых и спокойных глазах ни на кого не похожего из ранее виденных ею людей чужеземца. Он рассказывал о боях, в промежутках между своими шепотками вслушивался в отдалённые звуки непрекращающейся где-то там беготни.

А Ргее, казалось, уже было всё равно, чем грозит будущее... Ей надоело неуютно сидеть. Она вытягивала то одну ногу, то другую, незаметно поглаживала живот, откидывала головку и вздыхала. С наступлением темноты оживилась и сказала, что теперь самое время выбираться из города. Здесь их обоих ожидали одни неприятности.

Настрого наказав дружинникам досматривать за гостями, Спор и Вертфаст направили нарочных к домам иностранцев — дабы пресечь их поджоги и избежать возможных больших пожарищ. Убедившись, что всё идёт как надо, соправители отправились на городской совет — там должны были собраться все незапятнанные чрезмерно дружескими связями с иноземщиной бояре.

Признавшись Спору о безотлагательных делах своих, Вертфаст с отрядом конников, вооружившись факелами, направился осмотреть те места, что вплотную прилегали к северным воротам. Там — в лимарне, в амбарах, на мельнице и мукосее — по его мнению, могли находиться беглецы.

Беспокоя близ живущих, входили во все подряд строения, обшаривали их под завывающий пламень факелов, разбирали завалы разного хламья, перетряхивали пласты кож, протыкали пиками россыпи муки...

— Вот тебе и первое пополнение в твой отряд — научай да спеши! — отдал поручение Север. За то недолгое время, что готы провели с римлянами, он стал относиться к Карлу, как к обычному командиру одного из своих подразделений.

Всё, что мешало раньше Северу продвинуться к бесповоротно деморализованному нынешней порой Риму и попытать счастья в соискании трона венценосных цезарей, — это отсутствие должной уверенности в предприятии и, конечно же, отсутствие надлежащего числа людей под его властью. Вопрос с численностью войска к тому времени решён был вполне успешно...

Риму после катастрофического падения его могущества, ярко обнаружившегося к концу второго века нашей эры, опять требовался надёжный человек: спаситель интересов, железной воли управитель, а то и избавитель, умеющий всё организовать, наладить, постоять за честь и накопленные блага — не больше и не меньше! Такой человек закономерно появился на искони мятежном, не принимающем имперской державности северном берегу Истра. Север, когда-то поставленный над скифскими легионами, волей и смекалкой сдерживал неистовых речников и лесовиков-варваров, коими справедливо почитались свирепые руссы Причерноморья. Теперь они и вовсе сделались успешными разбойниками...

Удерживая в тягучей и непонятной войне весь край, стареющий, а посему задумывающийся о скорых объятиях седых, неутешных лет Север начал размышлять и о благодарной награде за свою долгую, честную карьеру. Можно было бы обосноваться царьком здесь, в лесном краю... Но чудной мирок сей тишины-покоя больше не желал — ни себе, ни тем паче пришельцам. Борьба с ним — что борьба с вечным ветром.

Что-то переменилось и в капризном большом Мире. Как это случилось — не заметил никто...

Огромный людской ресурс, вдруг обнаружившийся в этих непролазных дебрях, предвещал пришельцам лишь поражения — громкие, окончательные. Пусть не сейчас — пусть спустя сроки. Неуловимые процессы не сулили римлянам ничего хорошего.

Подчинить себе всех этих воинственных, злых и — что немаловажно — умелых солдат — вот о чём стал подумывать амбициозный Север. Правда, в ходе долгих лет кровопролитной, иногда и подлой войны полководцу ничего подобного не удавалось. Но желания противоборствующих сторон по лучшему из законов Жизни когда-то обязательно должны были совпасть. Так что Карл отнюдь не выступал посланцем воли богов: многие мудрецы Леса прониклись сей идеей и до него. А полководец Север ждал звёздного часа...

Первым пополнением римлян стали добровольцы-язиги. На языке славян «язиг» значило «чужой, чужак». Роскилда на тот момент с ними уже не было — ушёл на север — но Карла сии людишки помнили. Вожак язигов не сразу постиг, что ему предлагает едва знакомый гот. Лишь после неустанных вразумлений лесные руссы отрядили-таки несколько десятков бойцов по личному желанию оных.

Через десяток дней и другие хорошие «знакомцы» Севера, неожиданно рьяно отнёсшиеся к призыву, большим числом влились в мятежную военщину. Римляне не без оснований опасались такого числа новобранцев. Последние же, молчаливо заполнив свои небольшие, добротные кораблики, пристраивались и пристраивались к заметно удлиняющейся веренице судов, следовали неотступно, с желанием и ожиданиями...

Север и не знал, радоваться тому факту или нет. Заметно нервничая, держась на почтительном расстоянии от примкнувших к нему варягов, он повернул объединённую эскадру в метрополию — поближе к манящему Риму...

На всём пути к Саве к римскому объединителю упрямо и настойчиво просились вожди примкнувших племён — для дополнительных разъяснений и доверительных разговоров.

Покидая родные пенаты, разноязычные князьки требовали подтверждения обещаний полководца.

Север не представлял себе, что ждёт его с таким воинством. Он почти не спал, не ел, постоянно совещался с приближёнными. Ему всегда любопытно было узнать мнение Карла, которого он уже никуда от себя не отпускал. Бореас и Лана, немало смущённые всей этой кутерьмой, попросили у Карла дозволения быть с ним неотлучно. Тот обратился к Северу, был понят и из полуюта переселился вместе с двумя амазонками в комнатку под палубой — по соседству с командорской каютой. Ничего особенного, что выходило бы за рамки привычек и поступков Севера, в той ситуации не произошло. Скрибу — писарь при легионе — уступил свою походную конторку варвару с женщинами-воительницами, поскольку главный римлянин почёл сие разумным. И никто, кроме умилённых Бореас и Ланы, тому не удивился...

Цельная натура Севера включала в себя ровно такой объём требуемых для жизни убеждений, что не симпатичные ему черты органически не вписались в его сущность. Север с большой теплотой относился к легионерам, чьи отцы были земледельцами, городскими плебеями или всю жизнь отслужили воинами на периферии. Войска его переполняли провинциалы, беглые, варвары. Последних — в сущности-то, бессребреников — привечал он особо. С того самого дня, как был назначен легатом Четвёртого скифского легиона, Север стал носить бороду, подражая здешним жителям и воинам. Полководец знал своих людей — и римских вояк, и добровольных союзников — не понаслышке. Прекрасно чувствуя настроения солдат, он умело управлял «своими» и «чужими».

Мало кто в состоянии осознать большое возле себя во времени, которому он принадлежит. Север чутьём смог объять возникшую ситуацию, способную и уничтожить, и подарить лавры победителя. Чтобы овладеть судьбой, требовалось доказать свою силу.

«Надо дать знать жене и сыновьям — пусть выезжают: настала пора быть вместе», — решил Север.

Подозвав карнаутского торговца Кальпурния, повелел спешно отправляться с ответственной миссией в Восточную Галлию — там в последнее время находилась его семья. По обыкновениям лесной страны иной раз держал он при себе жену Юлию — та в шаткие периоды имперской жизни оставляла на время Рим и, как настоящая подпора военачальника, жила с мужем, деля с ним тяготы и лишения всех его походов. Она и детей умудрялась рожать, будучи в гуще ратных кампаний...

Флагман первым вошёл в Саву. Южноевропейская весна встречала заговорщиков мягким, тёплым ветерком, свежей зеленью берегов и просторов, всегда желанным солнышком.

Север всерьёз стал подумывать о приведении внешнего облика союзнической вольницы в надлежащий вид. Расположение римских гарнизонов на правобережье было ему хорошо известно, и он задумал без лишнего шума разжиться там форменной амуницией. Но не всегда задуманное воплощается...

О взаимопонимании между легионерами и новобранцами сводной армии говорить пока не приходилось. Привал на солнечных полянах прибрежного леска долженствовал, по замыслу, хоть немного сгладить сей недостаток. Римляне, получившие наказ не задирать варварскую сторону, старались просто-напросто отойти подальше.

Север прохаживался по окраине римского стойбища, поглядывал на костерки дикарского полчища, до коего было около стадии. Неожиданно он отметил, что ругань в цивилизованном стане много превосходит шум варварского бивака. Громогласные выкрики римлян слышались там и сям. Легионеры, даже отвалившись спинами на траву, даже устраиваясь ко сну, продолжали неуступчиво спорить друг с другом... Север, повидавший Свет от Африки до Галлии, интуитивно сравнил их поведение с портовым базаром. Конечно, его проверенные воины не были азиатами, но постоянно торговались за личное место каждого в братстве. Лигурийцы, иллирийцы, фракийцы, самые понятливые из варваров, давно обосновавшихся в его войске, очень умело и быстро сплачивались для ведения споров, с умыслом подбирали временных союзников, проиграв или выиграв в словесной перепалке, завершали дело громкой шуткой...

Карл, бывший последнее время постоянно с Севером, ныне с двумя воительницами за спиной шагал среди дикарских костров. Не было пока боя, и не валились наземь товарищи, и слышался щебет птиц над головами. Никто не выкрикивал ни вопросов, ни приветствий, хотя никто и не отворачивался. Бойцы, большей частью перемешавшиеся, немногословно любопытствовали о состоянии духа людей другого племени, сидели, вдумывались, проникались, ощипывая ворох настрелянной дичи, слушали отголоски бытования римлян.

Сзади к спутницам Карла кто-то подошёл и окликнул. Это были дикарки. Они звали женщин за собой.

Бореас и Лана неподдельно изумились. Карл это заметил, бледное лицо его избавилось от задумчивости. Он с ног до головы обозрел чужачек, глянул им за спины, выискивая компанию, откуда они подбрели, потом предостерегающе чуть склонил голову перед подругами, что означало его разрешение им отлучиться. Обе крымские амазонки, держа головки и стати гордо, последовали в гости.

Незнакомки, не скрывая удовольствия, оборачивались к Карлу, видимо, стараясь угадать, кто он их новым подружкам. Гот всех проводил взглядом и отчего-то разволновался.

Рядом послышался призыв знакомого вандала. Карл пошёл к нему, продолжая коситься в бабий стан, всколыхнувшийся как раз приветственным всполохом. «Что-то я не примечал такого их количества!» — удивился гот.

— Почему продвигаемся без боев? — спросил задумчивого приятеля вандал.

— Потому что идём по римской земле, — ответил Карл.

— Не стать бы нам где-нибудь там, — вандал тревожно кивнул в сторону Рима, — рабами на пашне или тленом на их болотах.

— Все когда-то костями станем, — произнёс Карл, — но я хочу, пока жив, побывать в единственной поднебесной Вальхалле.

Некоторое время гот и вандалы сидели, как застывшие, в неудобных позах и глодали жареную дичь. Потом Карл поднял перед собой ладонь — поблагодарил — и с нетерпением отправился проведать подруг.

На тропинке его остановила незнакомая воительница, резким жестом приказав немедленно удалиться. За её спиной, едва видимое за кустарником, на полянке разворачивалось какое-то действие. И не одно!.. Разглядеть Бореас и Лану не удавалось. Карл улыбнулся караульной и вновь попытался пройти. Вытаращенные зеницы крепко сбитой молоденькой девицы не дозволили. С боку на Карла спешно вышли вооружённые и страшно разгневанные мужчины. Беспокойный гость смешался и во избежание конфликта ретировался.

— Бореас, Бореас, Лана!!! — кричал он уходя.

Между веток угадывались сценки помывки, расчёсывания, каких-то мудрёных врачеваний... Дым бабского стана пах жжёными тряпьём, волосами и ещё не пойми чем...

Ветер, вцепившийся в кроны, раскачал их и бросил, торопясь к Саве. В римском лагере всё стихло. Вокруг лежавшего на тюфяке Севера стояли несколько человек — наверное, разведчики... Карла отчего-то происходившее там сейчас не интересовало. Он снял кожух, вязаный свитер и глубоко вздохнул. Неспешно разулся, оглядел босые, спёкшиеся в глухой обуви ноги и, пошатываясь, встал на мощный корень дуба — шершавый и тёплый. Принялся рассматривать трещинки, чешуйки, заусенцы на молчаливом старом стволе.

Муравьи и клопы-солдатики сновали, рыскали, жили в теснинах родного древесного тела. Какая-то неуклюжая крылатая тварь слетела на серую коросту, развернула жарким лучам помятое слюдяное крыло, хоботком-носом ощупывая вещество под тонкими ножками. Муравьи сбегались к непонятной козявке со всех сторон, спешили, перебегали дорожки солдатиков, которые, завидев непонятную заботу соседушек, в недоумении удалялись. Место ствола, где расположилось объявившееся летучее создание, теперь почернело — красный цвет стекал куда-то вниз, к прогревающейся земле.

Карл почувствовал щекотание на ступнях и лодыжках — то солдатики с муравейками выискивали на нём чего-то для себя. Он не шелохнулся — пусть ползают, безобидные... Снова отыскал пархатую букашку — она переступала через шустрых воздыхателей своими длинными ножками. Сеанс солнечных ванн на этом дереве для неё закончился, и она улетела — где-то ведь отыщется соседство и более миролюбивое...

К Северу прибыли посланники расположившегося неподалёку римского форпоста. Сразу после высадки на берег предусмотрительный стратег отослал туда своих нарочных для переговоров. Им предстояло сообщить безмятежной заставе условия восставших легионов, кои готовы были в случае неподчинения атаковать обречённый гарнизон. Но кто бы осмелился выказать спесь железному Северу — будь последний даже с жалким манипулом?..

Местный потучневший от бездействия легат сам отправился к стратегу. При личной встрече полностью одобрил заманчивое начинание, предложил себя и весь свой легион к услугам Севера, но последний, руководствуясь государственным разумением, приказал ему оставаться на месте и продолжать несение службы. Полководец потребовал лишь форменные доспехи, когорту умелых копейщиков и всех лошадей, что были под рукой.

Уже вечером пригнали коней и представили копейщиков, а амуниции лишней не имелось — едва дюжину комплектов наскребли, кои тут же получили командиры варварских отрядов.

На рассвете большое войско двинулось в путь. Север, соскучившийся по твёрдой почве под ногами, во главе небольшого отряда пошёл берегом. Карл, Бореас и Лана в хорошем настроении держались позади будущего цезаря. Пыльный марш звенящей броней конницы напоминал триумфальную кавалькаду, которая пока более топталась, ожидая вожака, пожелавшего размяться...

На всём пути следования встречались схожие с предыдущей заставы. Меньшим числом — безразличные, большим — поддержавшие Севера, они не чинили никаких препятствий, и воинство с каждым переходом пополнялось людьми, лошадьми, припасами, добротной стальной экипировкой. Там, где Саву пересекала консульская дорога из Норика, у Севера в подчинении уже находилась огромная армия из кадровых вояк и добровольцев — варцианов, колапианов, истров и лесных варваров страны за Бореем. Командарм, окрылённый мощью её и гладким характером прямо-таки галопирующего предприятия, отослал гонцов в Рим. На досуге подумывал о царствовании и об ответственности перед людьми и всей империей.

Дорога проворной змейкой вилась среди живописных гор и холмов. Райский климат здешних мест благоприятствовал продвижению. Полки и легионы, одержимые идеей, посулами и простым любопытством, упрямо приближались к городу-мечте, к Олимпу цивилизации. Альпы — белые горы — расступались по краям, отодвигались на одну сторону, туманились-таяли за спиной. Впереди гостеприимно расстилалась тёмно-зелёная, с бурыми пятнами римских городков и вилл равнина.

Север трясся на колеснице, скакал в седле, отставал, разглядывая упорные лики своих воинов. При краткосрочных остановках выезжал далеко вперёд, потом возвращался, проверяя, не отстала ли армия. С ней ещё предстояло пройти не одну боевую тропу...

Карл с подругами всегда был неподалёку от Севера. Тоже оглядывался — как там соплеменники? С ними дорог исхожено столько, что и не счесть...

Чего желают люди в этом грубом мире? Родиться, жить и умереть?.. Но первый и последний шаг любого человека мало зависят от него самого. Нет, устремления отдельной личности вольны только в том переходе, что дарит простор жизни с красками её и деяниями, — пусть даже во многом вынужденными. Правда, переход тот день ото дня сближает начало и кончину... Да ведь люди забывают о начале, а конец им неизвестен всегда. Лишь поприще под ногами реализует натуру людскую — до последнего шажка, до последней капли, до последней мысли...

Ещё прошлой осенью, будучи в Лавриаке на Истре, Север послал за супругой. Она с детьми покинула Рим... Ах, если бы Север, несмотря на огромное число преданных людей вокруг него, не был так одинок на пути своём — вместе с близкими бы запомнился миг восхождения и прославления на агоре, как семейный триумф.

Рим — великий, мудрый, всеобъемлющий — начинал растворяться в хитрости, роскоши и слабости жалких душ, помещённых в красивые загорелые тела. Империя создавалась многими народами — их лучшими людьми. Культура и разум лидеров собирались в Лациуме и творили наилучшее, что могло когда-либо в таком количестве и качестве произвести человечество... Некогда пространные территориальные завоевания сменила политика приобщения варваров к имперской государственности. Умы, притёкшие с Востока, породили великие идеи и хитроумные комбинации; сечи, пленения, смелые переходы войск в суровых землях сменились уговорами, посулами, подкупом, взятием заложников...

Да, был период, когда отвагу легионов и флотилий поддерживала изумительная по изворотливости дипломатия. И никто не задумался тогда, что с пьянящей пыльцой Востока в западный плод прокрался червь. Каждый неуловимым позывом становился вдруг на своём месте высокомерным и заискивающим одновременно, и путь движения в духовном пространстве вёл только вниз...

На выстроенной лесенке, что стояла одиноко среди других, давно порушенных, самым ограниченным и сложным оказался манёвр духовного возвышения. Так легко уподобиться похотливому, злобно мычащему над своими кормушками стаду! Как бы ни блистали выдающиеся римские моралисты, нравственность широких слоёв общества ощутимо падала. И никто не возмущался более тем, что слишком много становилось дипломатической изворотливости и торгов, слишком многого желалось, слишком мало оставалось устойчивости перед искушением...

Взбудораженный варварский север — благодаря посягательствам с юга — родил идею: кто там стремится властвовать надо мной, кто не раз пользовался моим вялым умом?.. И поползновение к Риму — сначала робкое — зародило у варваров смутное суждение о своей силе и состоятельности. А в великолепных умах Рима, наоборот, укрепилось сомнение в собственной мощности. Волевой и незатейливый натиск грубого варварства на поверку нечем и некому было остановить. Базары, наложницы, беспредметная игра ума не рождают героев. Толпа гордецов не в состоянии противостоять мужеству. Она лишь может обзывать красивых людей варварами...

Но пока империя только отцветала, забывая постепенно великое прошлое...

Рождённый хитрой женщиной и состоятельным отцом, легкомысленный, отравленный роскошью император Коммод царствовал, бесился, прозябал в одолевавших его фантазиями капризах. Бедняга Коммод никак не мог понять, куда подевалась великость душ, присущая славным императорам прошлого, о каких премного наслышан был он, ведь получалось у них побеждать с тем ещё народом...

Коммод был эмоционален и чуток, имел суть мужчины, правда, глубоко отравленную окружавшими его раболепием и вычурным поклонением. Подметив, с каких земель веет мужеством, он стал публично выступать в гладиаторских боях. И хотя поединки его тщательно режиссировались, но поселение императора в гладиаторских казармах не могло не выглядеть поступком откровенным — от души.

Это была своего рода мода на варварство, этакое упрощение собственного поведения, предпочтение для себя образа смелого и грубого человека, отрицание утончённости и торговли, интриг и хитроумных замыслов.

Увлечение императора грубостью — каприз для знати не новый, а вот приближения к порфироносной особе наглых смердов Коммоду никто простить не мог. И первого января 193 года блестящий Рим убил его. Во главе заговора стояли близкие императору люди — префект Лета и любовница Коммода Марция.

Сразу после совершенного злодеяния все, кто чаял себя наушником за троном и мнил получить блага и выгоды от того, ввязались в борьбу с врагами, соперниками, бывшими союзниками, друзьями. Партии сколачивались и рушились, лояльность войск покупалась, продавалась и перепродавалась, с народом «работали» разные агенты, с высоких постаментов сыпались обещания, увещевания...

До весны продолжалась смута. За власть боролись, казалось, уже все: сенат, гвардейцы, городская толпа, придворная челядь... Дабы упорядочить, нормализовать государственные функции против воли своей на престол был водружён престарелый Пертинакс. Военачальники, участвовавшие в заговоре против Коммода, опорой своей в городе имели, конечно же, возмущённые войска, кои прекрасно знали цену деньгам, но вовсе не беспокоились связями, например, между областями империи, восстановлением и реорганизацией экономики. Коль уж Пертинакс несчастным случаем содеялся цезарем, ему — волей или нет — пришлось-таки приступить к решению государственных, экономических, полицейских задач — для стабилизации положения государства и общества.

Люди властные, сызмальства увлечённые ратными игрушками, столько сделав для нового порфироносца, вдруг почувствовали себя беднеющими от реформ, отстранёнными от кормушки, никому не нужными... Похваляясь безнаказанностью, они вызвали своего протеже на разборки и убили его. Это отнюдь не было внове цивилизованному Риму. И самозванцев всегда ему доставало. Имелись они и сейчас — и чем дальше от метрополии, тем более могущественные и многочисленные поддерживали их войска.

В самом же Риме преторианцы-гвардейцы устроили аукцион на должность императора — событие, ранее не известное римлянам и из ряда вон выходящее. Возможным оно потому и стало, что к власти в городе пришли беснующиеся гвардейцы, вовсе не разбиравшиеся в тонкостях, частностях, деталях политики...

Победил на аукционе Дидий Юлиан. Более богатый и щедрый, нежели остальные соискатели, он просто предложил преторианцам большую сумму.

Однако сим восстание, неопределённость, распущенность окончиться не могли... Север, приведший в Рим мощную молчаливую армию, без видимых усилий прекратил все колебания и потрясения. Полководец, как и вся его суровая армада, говоривший с заметным акцентом, в общем-то ничего выдающегося и не предпринял для утверждения своего императорского достоинства: окончательное слово сказали его легионы, уверенно промаршировавшие по Риму...

Тёплое и нежное дыхание апеннинского утра благодарно встретило миротворцев. В каменном лабиринте белых и серых стен, мостовых, аркад, площадей ослепительно сверкало солнце. Нега и счастье разливались в душах северян. Город тих, смирен, обезличен и без сопротивления предлагает любые сокровищницы свои.

Карл издали видел, что Север нравится утихомиренным горожанам. Восторженные преторианцы, достойнейшие мужи в лучших одеждах восхищались его смелостью и праздновали его приход. Уста встречающих провозглашали хвалу, хвалу, хвалу...

Ещё бы! — Рим полон северным воинством. Оно разбрелось по пустынным улицам. Весь народ — кто на встрече с новым владыкой, кто запёрся в домах. Тут есть где таиться: нависали над узкими улочками дома и акведуки, пантеоны, термы, анфилады общественных зданий, многочисленных государственных учреждений и контор кружились перед восхищенными пришельцами. Орнаментированные двери призывали в неведомый мир...

Карл и Броккен громко подзывали к себе готов. Собралась толпа, рассматривала снизу большие окна замершего перед варварами дворца, ослепительным великолепием притянувшего к себе людей, таких чудес не видавших. Зайти внутрь вдвоём-втроём было страшновато — невесть кто тут может жить!..

Наконец не выдержали: кто-то подпихнул плечом высоченную створу. Дверь не поддалась, не скрипнула, не качнулась, не шелохнулась. Постучали рукоятями кинжалов. На глянцевой поверхности появились вмятины и риски — испугались, отпрянули, переглядываясь.

За дверями раздался чей-то тихий голос — готы поворотились к Карлу. Тот помотал головой — дескать, ничего не понял: бубнящий глас, казалось, не нёс в себе никаких членораздельных звуков.

— Мы пришли с Севером, откройте! — собрав волю, сталистым рыком потребовал Карл на латыни.

Люди за дверью, зная о количестве гостей, отказать не могли, и через миг в проёме готским взорам открылась белизна величественного мрамора. Колонны в нехотя открывшемся раю устремлялись высоко вверх и растворялись в глубине серо-пепельного величавого свода. Готы, ещё опасавшиеся преступить заветный порог, подсели, пытаясь понять глубину распахнувшегося помещения. Никто из них не обратил никакого внимания на человека, открывшего им этот волшебный мир. С руками на рукоятях мечей, клинцов, булав вошли, благоговея, застыли, едва переводя дыхание.

Рим вовсе не выглядел побеждённым — он наплевал на происходящее, затаился, отвернулся от победителей. Слишком красив и важен...

Пустой дворец объял презрением сотню варваров. В их головах возникли мысли о его значимости и неприкосновенности. Различие меж ним и остальными здешними чудесами так было велико, что, выйди кто к перилам галереи и гаркни раздражённо, мол, пошли отсюда прочь, и северяне, раздавленные превосходством ослепительного шика, бросились бы на улицу врассыпную, во время бега вряд ли вспомнив о статусе своём триумфаторов, о подвигах и заслугах...

Броккен стоял перед впустившим всех лакеем и не знал, о чём спросить, чего пожелать. Пусть проведёт по залам и комнатам?.. Поинтересоваться, кто здесь всё так сделал?.. Повидать хозяев?.. Справить нужду?.. Или уж лучше вовсе убраться, чтоб не мешать сей жизни, коя выше, лучше, краше?..

Броккен чуть не шёпотом позвал Карла, чтобы переговорить с перепуганным человечком в белых, крылатых одеяниях о чём-нибудь.

Карл, памятуя о замысловатых словесах «сегодняшних» римлян, произнёс громко, чем сильно напугал и лакея, и всех своих, и самого себя повергнув в состояние какого-то неосмысленного трепета. Эхо рассеивало звуки под потолком, они собирались там и выстреливали резью — резонировали.

— Нас надо покормить. Кушать мы будем наверху. Чтоб вы нас не отравили, зови всех, кто есть. Вместе с хозяевами.

Карл поначалу сильно расстроился — единственный встреченный человек во дворце, похоже, его не понимал. А слуга просто от страха потерялся, дёргал бровями, оторопев.

— Собирайте всех хозяев сюда! — Карл взмахнул над собой мечом и опять поворотился к лакею. — Ну же — скажи хоть что-то! Как зовут тебя, брат? Верней, отец... — Гот всмотрелся в лицо онемевшего.

— Я — Лициниан.

— Скажи, Лициниан, много ль здесь сейчас людей?

— Все, только хозяина нет — он ушёл к вам.

— Куда это — к нам? Ах, понятно! К Северу...

— Да... А у нас нет оружия... Мы по дому ходим без оружия.

— Мы — воины. Нам без оружия нельзя! — Его замечание Карл принял за упрёк и крикнул друзьям, поднимавшимся по лестнице: — Уберите клинки! Не ровен час — на скользких всходах себя проткнёте!

Бойцы повиновались. Начали знакомство, пригнувшись к дверям, открыли их. Поспешно затворили, раздумывая — входить иль нет?.. Но увиденное манило.

Согнувшись, готы, сверкая глазищами, едва ли не на цыпочках вошли.

Бореас и Лана ждали Карла внизу. Им страшно не терпелось подняться. Большое изваяние в виде голой холодной бабы с луком более не занимало их.

Карл сунул меч в ножны, подтолкнул перед собой слугу, приказав вести в самое главное место дома. Тот повёл в покои хозяйки. Пока шёл, всё поглядывал на главного варвара — пытался угадать, не злодея ли ведёт?.. Как отреагирует хозяйка? Не лучше ль было убежать да и спрятаться где-то?

Слуга приблизился к открытой двери, в которую уже вошли несколько готов. С порога принялся кланяться другому концу залы, прижимал руки к сердцу, старался рассмотреть выражение лица госпожи, но старые глаза вдали видели только белый блик.

Карл обошёл слугу и уверенным шагом направился к пожилой женщине. Бореас и Лана не отставали, осматривая всё и всех вокруг. Народец жался в сторонке, смотрел исподлобья.

Зала была едва ли меньше прихожих покоев. Лишь колонны отсутствовали, зато повсюду стояли статуи — большие и малые. Стены отливали новеньким атласом и бархатом. Посредине бил многоструйный фонтанчик. Вкусно пахло чем-то сладким. Ноги идущих спотыкались о ворсистый, неприятно шуршавший под потёртыми подошвами ковёр.

Маленькие светлые глазки женщины лет сорока зорко уставились на высокого северянина. Подведённые помадой губы сжались в пренебрежительный излом.

Карл заговаривать не спешил. Осмотрел хозяйку всю с ног до головы — та сморгнула и дёрнула губами. Из-за её трона с просторным сиденьем послышался говорок и тихий смешок — единственные звуки в полной тишине.

Карл глянул туда и увидел нечто похожее на разгоняемый ветром дым далёкого лесного пожарища. Видимо, то была спаленка, занавешенная прозрачными кружевными шторами. Двое готов вышли из неё и подошли с весёлыми лицами. Карл за занавесью разглядел четырёх молодых девиц, укрытых паутинками вуалей. Сидели они неподвижно, и через ниспадающие кисейные струи не понять было, что же за существа там укрылись — может весенние куколки бабочек?..

Карл повернулся к хозяйке, склонил перед ней голову — поприветствовал.

— Где ваша охрана, где мужчины? — спросил он.

Женщина, понимая риск высокомерного поведения, уже приготовилась к простому общению. Она смогла бы ответить, наверно, на любой вопрос, но этот застал её врасплох. Она аккуратно прокашлялась и, храня спокойствие, ответила:

— Охрана наша разошлась.

— А мужчины в доме есть? Сыновья, братья?

— Зачем они тебе? Здесь покойно.

— Мне интересно, отчего в доме нет ни одного мужчины, кроме старика Лициниана?

— Ах, вы уже познакомились?

— Скажите, в чьём доме мы находимся? — сурово вопросил статный великан, движением челюсти стягивая кожу на гладко выбритом подбородке.

— Вы находитесь в доме сенатора Петрония Лая.

Карл лишь приблизительно представлял себе, что такое сенатор. Не отделяя должность от имени, запомнил для верности все три слова.

— Вы можете нас накормить? Пусть нет в доме мужчин, но хотя бы что-то съестное отыщется?

Женщина встала, два раза хлопнула в ладоши. Из-за гардины выскочил мальчик и стал слушать тихое распоряжение госпожи.

— Нас много, — подсказал Карл.

— Мне это известно. Лициниан проводит вас в столовую...

Всё это время Бореас и Лана, слушая краем уха разговоры, беспрестанно поглядывали за занавесь, где, не подавая ни единого звука и не шевелясь, восседали четыре закутанных девы. Когда толпа соратников последовала за Карлом, а хозяйка, отойдя, принялась шептаться с нарядно обряженными женщинами своего возраста, амазонки, откинув затин, вошли к девушкам.

Те сверкали большущими очами, коих чернота просвечивала сквозь наброшенные вуали. Бореас со свистом вытянула меч и им сбросила кисею с головы первой девицы. Остальным жестом приказала сделать то же самое добровольно.

То были дочери хозяйки. С неудовольствием они подчинились, практически одновременно шмыгнув прямыми носиками и вытаращив обеспокоенные глазищи. Кожа их лиц приятно светилась нежно-персиковым цветом, алые губки были пухлы. Чистота, здоровье, затаённая страсть ощущались в них.

Чумазые светлоглазые амазонки были несколько смятены, но их смущение длилось недолго. Широкоплечая Бореас, подцепив остриём большого меча лёгкий наряд на плечике первой девицы — самой старшей из сестёр — потянула ткань вверх. Черноглазая прелестница приподнималась, повинуясь странной указке дикарки, выпрямлялась в полный рост. Молчаливая гостья и не подумала остановить движение меча. Белая кружевная туника затрещала и, прорезанная, распахнула смуглое плечико.

Откуда-то, раздвинув шторы, быстро вошли два римских воина — видимо, спеша на помощь своим благородным госпожам. Лана, не раздумывая, схватила одну из девиц за смоляные кудри, приставила к горлу отточенный меч и, сильно заломив голову заложницы, выкрикнула охране предупреждение. Девицы, всё для себя уяснив, попросили телохранителей немедленно уйти. Те, однако, никуда не спешили.

На крики прибежала мать с прислужницами, всплеснув руками, быстро приблизилась к Лане. Бореас с силой оттолкнула пылкую спасительницу и схватила для верности ещё и старшую дочь, на манер Ланы демонстрируя готовность пустить кровь несчастной. Две оставшиеся сидеть дочки в ужасе о чём-то говорили матери. Последняя тут же приказала охранникам убраться.

Амазонки оттолкнули от себя свои жертвы, мечами располосовали вокруг себя занавески, путаясь в их воздушных лоскутах, выбрались в залу.

— Быстрей бежим к Карлу — тут надо всё обыскать! Этих солдат может быть много! — на бегу призывала подругу Бореас.

Воительницы выскочили из помещения. Позабыв, что находятся на втором этаже, уткнулись животами в близкие перила и, оказавшись над головой статуи с луком, поспешно шарахнулись назад, в качающемся необъятном пространстве страстно отыскивая глазами Карла.

Далеко в углу несколько готов копошились у стены. Женщины прокричали им предупреждение. Голоса звучали — как вопль в пещере: невнятно и сдавленно... Держась подальше от перил, в прорехах которых виднелась пропасть, Бореас и Лана понеслись к соратникам.

Но куда же подевался Карл?!

Напрасно, не пропуская ни одной двери, открывали-заглядывали. Там — пусто, там — тихо, а здесь — сквозняк, шумок...

С мечами наготове выбежали из-за угла на свет. Сразу и не сообразили, куда впопыхах выскочили — неровное, в угловатых выступах раздолье, над коим висело непривычно низкое небо... Растерянно ахнув и глянув вниз на пустынные улочки, Бореас и Лана с недоумением уставились друг на друга. Собственные их голоса изменили тембр и силу. Скорее рванули назад. В женских телах трясся уже каждый нерв.

— Что вы бегаете? Где вы есть? — встревоженный Карл спохватился отсутствующих на начавшемся было пиршестве подруг.

— Там — вооружённые люди!.. Их раньше не было, а сейчас они вышли! — доложила запыхавшаяся Бореас. Лана, заметив непонимание на лице Карла, добавила:

— Вышли из угла, из стены.

Карл немедленно громогласно призвал друзей всё обыскать и всех вооружённых найти, а сам отправился к хозяйке, бессильно заломившей руки.

— Скажите же мне, коварнейшая из женщин, для какой цели вы сокрыли от нас присутствие вооружённых людей в своём доме?

— Там мой сын — они убьют его!.. О, боги!

— Ваш сын вооружён? Сколько с ним людей? Отчего не сказали сразу?

— С ним десять... может, уже меньше — человек. Все они — охранники семьи.

— Какие же они охранники, если спрятались?

— Да спасите же сына!!! — жарко воззвала многострадальная матрона, бросаясь Карлу на грудь.

— Каков он из себя? — Освободившись от перепуганной матушки, гот уже бежал вслед толпе.

— Золотой шлем... золотой нагрудник... красивый... — срывающимся голосом в неистовой надежде прокричала вслед женщина.

Карл ворвался в залу, где оставались дочери хозяйки и где Бореас и Лана видели неких бойцов. Он вопил изо всех сил:

— Нарядного воина не трогать!

Броккен подбежал к командиру, переспрашивая. Карл повторил:

— Беги дальше, говори, чтоб в золотых латах человек остался жив! Сын хозяйки — понимаешь?

На то ничего не ответил Броккен, умчался мимо срывавших со стен дорогие ткани воинов. На бегу предупреждал всех о сыне хозяйки и стремился далее, объявляя, чтобы и вовсе никого не убивали.

А готы кого-то уже секли в углу, лишь после обратив к глашатаю полные крови глаза...

Карл носился из комнаты в комнату, из покоя в покой, призывал обходиться без жертв, звал к себе ближнего, требовал донести приказ до остальных.

Готы, наконец, успокоились — добыча невелика, опасность, вдруг обнаружившаяся, ещё меньше... За руки, за ноги вытащили на беломраморную галерею трупы, привели пленённых и обезоруженных мужчин. Хозяйка сквозь трясущиеся пальцы увидела растрёпанного, на всех озирающегося сына и покачнулась, теряя сознание. Занемевшее тело рухнуло, голова сильно тюкнулась о каменный пол. Всё внимание теперь перенеслось на гостеприимную в общем-то даму. Карл подбежал первым, поднял голову несчастной на колени. Рядом очутился и сын — щупал лицо, трогал руки... Готы шептались — де, хозяйка в лисьем припадке... Амазонки, вспомнив о балконе, от греха до поры до срока притаились там.

Петроний Лай вместе с другими сенаторами стоял в ликующей римской толпе. Если бы не статные, крепкие слуги — доверенные лица его дражайшей персоны — его бы обязательно оттёрли от возвышения, где Север наслаждался своим звёздным часом. Ради этого мощного триумфа, коему так проникновенно подыгрывала публика, он не спешил укрыться в здании на Капитолийском холме. Истринский полководец решил сполна осыпать себя славой, разноголосой лестью, почитанием, признанием.

Лай, широко улыбаясь, вставал на носочки, помахивал новому императору пышной лавровой веточкой. Думал-размышлял: что сказать на форуме, чем отличиться, как выделиться?..

Эти его мысли — неопределённые и хлопотные — оборвал доклад гонца из дома. Запыхавшийся, со страшно выпученными глазами он проорал сквозь гром овации, что в родовом гнезде стряслось необычайное и ужасное. Лай притянул к себе худосочного слугу и потребовал повторить сказанное. Со страшным лицом, вырываясь из сутолоки, попросил уточнить. Через несколько шагов, устав бороться с неуступчивыми телами сограждан, остановился и воззвал к помощи отставших сопровождающих.

Уяснив для себя главное — жена и дети целы — вываливался из толпы. С остервенением доломал лавровый хлыст о какого-то плебея с потешным лицом — тот, бедняга, совсем недавно подошёл к знаменательному действу и только-только примкнул к последнему ряду большущего круга. Ни о каком паланкине в городе, принявшем новую власть, нечего было и думать. Лай понёсся, обгоняя всех, громко хлопая сандалиями, то доставая, то пряча кинжал.

— Сколько их во дворце? — спрашивал сенатор сдавленным голосом.

— Много, очень много! Все лепечут по-своему — будто чумные! — отталкивал слуга от хозяина телохранителей. — А один одет, как легионер — он главный у них...

«Надо похвалить сегодня вечером Севера за находчивость в деле приобщения варваров к своему походу, предложить, не жалея денег, расплатиться с ними и скорее, скорее выпроводить из города...» — всё для себя решил Петроний Лай.

Прямо на пороге люди с моложавыми, змеиными, очень бледными лицами разоружили всю прислугу Лая. У него тоже, не слушая возражений, отобрали кинжал.

По лестнице сенатор поднялся наверх, прижимаясь к шлифованным поручням ледяных сходней. Маленькие уши его внимали разудалому шуму в трапезнице. Большие, жгучие чёрные глаза косились на спину чужака, на полосы крови на ступенях...

Наверху сенатор силился поскорее обнаружить кого-то из своих. В открытую готом дверь столовой посмотрел украдкой — выискивал средь подушек, топчанов, лож, расхаживавших и распластавшихся дикарей родные лица. Лишь прислуга крутилась меж ними растерянно...

Быстро замеченный, он без фамильярностей, за рукав, был введён в общество чёрт знает откуда явившихся гостей, чувствовавших себя ныне здесь полными хозяевами. Жены и детей в этом бедламе нет — и то слава громовержцу!..

Карл лежал на боку на красном, атласном матрасе, теребил кисточки на нём и наслаждался сластями — засахаренными орешками, цукатами, пастилой. Увидев насупленного хозяина, сел, рукой предложил место рядом с собой, на языке города поздоровался. Но Лай, склонившись над варваром, попросил отвести его к семье. Карл, как никто из присутствующих прекрасно понимая чувства главы дома, быстро встал и самолично отправился провожать достопочтенного сенатора.

Выйдя из столовой. Лай спросил, надолго ли в гости, предложил очень хорошо заплатить за уход из его дворца, вызвался даже без промедления подыскать героям достойное прибежище с большими термами, с множеством обходительных чаровниц. Карл ничего не ответил, следом за сенатором входя в залу женской половины дома.

Петроний обнял жену, уселся рядом с ней на трон. Дочери подбежали к родителям и, пряча лица, облепили ноги ещё недавно всемогущих предков. Две младшие дочурки подросткового возраста, когда телеса только начинают обретать девические формы, через ладошки поглядывали на Карла. На других варваров, стоявших поодаль, внимания не обращали — при них-то можно было говорить о чём угодно, а этот — их командир и настоящий северный красавец — латынь понимал. Карл никуда уходить не собирался — будто чего-то ждал от каждого члена собравшейся вместе семейки.

Глава дома, скрывая истинные чувства и желания, стал расспрашивать домочадцев о простых вещах. У жены спросил, были ли каменщики, заменили ли блоки дворца со стороны сада. Жена с головой, перевязанной мокрым полотенцем, вздохнув, ответствовала, что нынче никто никаких работ не производит — все предпочитают оставаться дома. Посетовала, что городская жизнь теперь не скоро придёт в норму. Петроний не поддакивал, не отрицал. Без паузы поинтересовался, где лучше разместить гостей, выделив слово «временно». Жена всхлипнула и тихо пустила слезу.

Всё походило на обычную житейскую сценку чем-то озабоченной семьи. Напряжённые недомолвки, расспросы о пустяках, писклявые вопросы девиц и паузы, верно, подразумевали, что посторонние в семейной беседе не нужны. Карл о том, конечно же, догадался, но не уходил — стоял и смотрел на них.

— Чем занимается ваш сын? — наконец спросил главный варвар.

Мать, безошибочно определив в Карле хорошего человека, всё же отметила в вопросе неприятное ей пристрастие. Сын, понуро замерший за троном, бросил на Карла недоверчивый, растерянный взор.

— Он служит мне, капитан, — ласково отстраняя супругу, с достоинством произнёс Петроний. Он назвал командира пришельцев «капитаном» — от древнелатинского «капут», означавшего «голова»; отсюда и главный холм Рима величали Капитолийским. — Он пишет стихи, был на войне в Британии, — чуть задирая нос, доносил гордый римлянин, впрочем, судя по использованному словцу, не чуждый заискивания.

Гот из его объяснений понял лишь то, что симпатичный, женственный юноша где-то воевал. Разумеется, о стихах Карл совершенно не имел представления.

— С кем же ты воевал?

— С дикарями, — быстро доложил сынок и... осёкся.

— И как — успешно?

— Мы отрезали им всем носы и привязали к колам вдоль дороги! — стараясь показаться истинным воином, произнёс юнец, не заметивший в интонации Карла раздражения. Родителям хотелось подать наивному сыну знак...

Карл, вникая в смысл фразы, без паузы обойтись уже не смог. Представив мысленно нарисованную молодым Лаем картину, поморщился, хмыкнул, взглянул на дам и на мужчин. А отец и сын, углядев замешательство варвара, откровенно стали пялиться на него. Их чёрные глаза были наглы, внимательны; победный блеск озарил лица. Матушка с дочерьми тоже с неподдельным интересом наблюдали мгновение чистосердечного смущения Карла.

«Отрезали носы и всех привязали к кольям...» — вот что покоробило дикаря.

«Ай да Сциан! Молодец!..» — Вся семейка чуть развернулась и наслаждалась человеческой слабиной гостя, который только что вёл себя так уверенно...

Тишину оборвала матушка.

— Этот солдат очень мил! Его все слушаются... Имя ваше, кажется, Карл?

— Я с детства в разведке и на войне, но за всю свою жизнь не отрезал ни одного носа!

Слишком быстро оправился варвар и некстати — неприятное положение семьи возобновилось... Как омерзительны эти лесные дикари — с их твёрдыми лбами, упрямством, змеиными и лисьими лицами!..

— Рим должны уважать все! — вновь попытался покрасоваться в глазах отца и матери Сциан. Но Карл оттого и наблюдал так пристально, чтобы выяснить для себя, как говорить с этим миром.

— Я всегда Рим уважал — за эти дома, о коих слышал не единожды, за ум, за оружие... Но я никого не уважаю за жестокость! — проговорил медленно гот.

Матушка с удовлетворением и немалой симпатией к непосредственному человеку отметила, что у гостей расправы не в чести. Она поторопилась успокоиться: Карл уродился таковым, что проигравшим не собирался быть и после смерти... Обнажив меч размером от груди до пола, он предложил:

— Давай с тобой, храбрый воитель, устроим поединок! Проигравший — будь он мёртвый или живой — лишится носа.

Отец, за эти полдня ещё не привыкший к столь дерзким выходкам, воспылал очами, приподнял плечи и перестал дышать. Матушка заморгала светлыми глазками, усиленно соображая, как бы всё исправить, вернуть, переговорить, заставить не горячиться. Девицы, повидавшие многих воинов, в какой-то миг узрев в северянине милого, смущающегося человека, теперь вновь почувствовали неприязнь к нему — красивому злодею. Сын — когда-то нечаянный воин Рима, чуть качаясь, с нетерпением ждал слова от матери или отца. Сенатор начал было что-то предлагать, но Карл выжидал именно этого момента и осёк его:

— Если я велик для тебя, славный римский победитель, то выбери сам из всех моих людей, с кем ты будешь биться. Но на кону всё так же будет нос... У меня в отряде есть две женщины... — Карл сделал шаг к хозяйке и, не сводя с неё глаз, досказал сынку: — Не желаешь ли отрезать женский носик?

Сциан волком смотрел на щёку и уста Карла.

Гот был доволен. Не сиюминутным триумфом своим — просто он понял то, что ему надлежало знать о Риме и людях его. В отличие от кадровых воинов Севера — о большеглазых, суетных и внимательных к слабостям других людях, ступающих какими-то странными, убористыми шажками. Это другой, совершенно другой народ! «Как можно кушать, когда вокруг одни тюфяки и ложи? А на подставках, какие зачем-то всучили нам, всё ездит, ползёт, плескается?..»

— Зачем вам мой сын? Он не способен к войне. Его оттуда вернули благодаря связям Петрония... Над нами бы посмеялись, не будь мой муж сенатором. Он готовит ему другую карьеру — тихую, — подойдя вплотную к Карлу, призналась хозяйка.

— Мы остаёмся у вас...

— Конечно, конечно — милости просим. Вы нам очень понравились... — Женщина была немного успокоена потеплевшим лицом сурового дикаря. — У нас дочери воспитаны строго — понимаете, Карл? Двух из них, кои будут более достойны, мы намерены отдать в храм Весты...

— Уведите или увезите их — я не собираюсь никого сторожить... Сколько Север скажет, столько мы и будем отдыхать. В вашем доме... И вот ещё что. Если хоть капля вина будет поднесена моим солдатам, то забудьте обо всех своих носах! — распорядился Карл, нисколько не боясь показаться чересчур жёстким.

Рим достигнут, стремиться больше не к чему... Карл знал, что если Север и отыщет какое-то занятие своим союзникам, то это непременно будет какой-нибудь поход в земли неблизкие — то есть расставание с городом неминуемо. А ведь Рим пока остаётся незнакомым и неосмотренным...

Гот прошёлся по периметру внутренних балконов, разглядывая дородную, обездвиженную искусством какого-то умельца, деву, толкнул мраморный поручень на изящных, к низу утолщённых, столбцах — проверял крепость. То и дело ему приходилось поспешно уворачиваться от носившихся по проходу собратьев, разыгравшихся двумя командами в прятки. Варвары, словно детвора в Двинском или Неманском лесу, кричали, толкались, вылетали из комнат, сигали со второго яруса на лестничный пролёт, ловко на задницах скользили по перилам.

— Броккен, — прокричал, смеясь, Карл, — где остальные?

— Спят, — послышался ответ.

— Двери заперли?

— Все заперли и сторожей поставили, — отвлёкся от игры Броккен, проиграв забег к кону... Борясь с желанием присоединиться к захватывающей забаве, командир отправился осмотреть подчинённых лично.

В столовой вповалку на мягких подушках мертвецким сном почивали довольные бойцы. Сап и храп колыбельно аккомпанировали доблестному братству...

Выходя из столовой, Карл встретил двух слуг — мужчину и женщину. Никто из вояк не обращал на них ровно никакого внимания, но искушённый разведчик, зная, как опасны бездействие и праздность, более для порядка остановил их.

— В столовой оставалось много еды — кто всё унёс, кто убирался? — начал он с необязательного вопроса.

— Мы и другие, — ответил немолодой мужчина.

— Какие другие? Ведь людей у вас немного?

— Управляемся... — ответили оба в один голос.

— Ну-ка покажите мне всех! А наперво — где тут отведён покой для сна?

— У каждого — своя комната. У прислуги и сторожей приют внизу — вон там, где ваши солдаты бегают. Кто-то остался дома — не пришёл сегодня... — не без охоты объяснил мужчина.

— Покажи, куда снесли посуду, — сказал ему Карл. — А ты иди в залу к госпоже и не шатайся тут без моего ведома! — строго внушил он женщине.

Мужчина привёл гота в трапезницу, показал маленький выход, занавешенный бордовыми шторами. По лестнице спустились вниз — оттуда слышались отголоски какой-то деятельности. По шуму можно было определить: там не менее десяти человек. Карл взялся за меч, вспомнив сразу о Бореас и Лане, чуть отстал от провожатого.

Запахло вкусным, мясной дух перебивали ароматы каких-то диковинных специй. От паров сделалось душно...

Вокруг двух шаровидных печей крутились с полдюжины людей, кои разом повернулись к вошедшим. Карл, не желая привлекать к своей особе ненужного внимания, прошёлся вдоль длинного стола, на котором пестрела нашинкованная заправка к каше и мясу.

На конце тёмного мрамора столешницы застыли две девки. По мере приближения к ним варвара они ниже утыкались носами в горку крупы и резвее нервными, пухлыми ручонками перебирали розовые и жёлтые бусины сорго. Деревянными планочками девчата понемногу ссыпали сухую, звучную ядрицу, одной рукой светлые, цельные зёрнышки сгребали в плошки, что были у них на коленях, другой — потемневшие и дроблёные бисерины отодвигали в копившиеся кучки.

Карл остановился и за всем этим стал наблюдать. Было очевидно что обильная еда готовится для гостей. Отрадно, что обе ловкие девицы так тщательно всё сортируют...

Не понимая, что именно привлекло внимание солдата, слуга прошмыгнул за спины упитанных девиц, лукаво стрельнул глазёнками на Карла, свесил свои корявые ручищи через втянувшиеся плечи старательниц, вцепился им в мягкие грудки и соблазнительно потряс ими. То есть Карлу предлагалась услуга, от которой отказывается редкий мужчина...

Девицы, продолжая работу, раскрасневшись, одарили прекрасного незнакомца взорами, полными вожделения и смуты. Карл, всегда находившийся с Бореас и Ланой, равнодушно отвернулся. Слуга, чего-то вдруг испугавшись, покорнейше обратился к необычному гостю:

— Не говорите об этом моим господам — хозяйка не любит таких дел...

Карл строго на него взглянул. Не говоря ни да, ни нет, направился к печам, за коими зиял просвет на улицу, где призывно зеленели деревца и откуда веяло свежестью.

Перевалившись через парапет, Карл очутился в сказочном саду. Оглянулся на дворец. Кухня была пристройкой к основному зданию, которое одновременно и возвышалось здесь над всем, и исчезало, укрывая свои снежно-белые и серо-голубые стены в густой поросли виноградника и воскового плюща.

За лианами раздались счастливые голоса товарищей Карла. Не размахивай они руками, сложно было бы их обнаружить в окнах средь густых зеленей!

Карл спросил у них о Бореас и Лане. Никто их не видел. Вместе с тем друзья намекнули, что можно здесь отыскать кое-кого и посговорчивей.

Командир миг подумал, затем улыбнулся и нырнул в аллеи сада. Кому бывает плохо от плотского удовлетворения?! И букашка, и птаха, и девица ищут любви и большого смысла в ней...

С такими вот примерно мыслями северный человек из мест, какие взглядом отсюда и не постигнуть, двигался по прямым дорожкам. Низко склонясь к тёмно-вишнёвым стволам, погладил пальцами их кору. И разумом своим никак не мог разобрать — какое же ныне на дворе время года?..

На ветках гот нашёл множество ягод и фруктов — значит, пышное и красивое цветение уже в прошлом. Красные, бледно-розовые, зелёные, фиолетовые, жёлтые плоды — последние проявления растительной жизни, ради которых она и существует, — нависали, сияли, усыпали, отягощали аккуратно ухоженные ветви...

Покинув серебристо-серую сень высоченных маслин, раздвинув обеими руками зелено-коричневые стрелы миртового кустарника, Карл выбрался на яркий свет. Солнце не грело — жгло. По дорожке из разноцветных морских каменьев мимо Караганов и глогов пошёл он к сливам. Пальцами сдавливал уже мягковатые ягоды.

Побелённые стволы с чудесными куполовидными околами маленьких крон звали дальше. Каждое деревце было просмотрено, поглажено, каждая вернь, до коей гот смог дотянуться, проверена на упругость, каждую найденную цвиль ошелушили крепкие мужские ногти... Маленькие невзрачные птички и парадизки, на славу разукрашенные природой, таились в зарослях. На время они прекращали беспутные песни, но, никем никогда не пуганые, из сих райских мест не улетали.

Миновав алар, так уютно окаймивший дворец с этой стороны, северянин с зашедшимся от красы и покоя сердцем выступил на открытое место. Дорожки, посыпанные белыми мелкими камешками, расходились лучами. На каждом луче — скамья со спинкой; поодаль — две беседки. Остальное пространство тут поросло амарантом... Карлу захотелось срубить куст-другой. Рядом никого не было, и он, выбрав цель, сделал это.

За беседками, увитыми виноградом, кончалась земля сенатора — белел забор, виднелись крыши других домов и дворцов. Карл услышал нежные всхлипы. Об их происхождении он догадался сразу, тихо приближаясь к ближней беседке. Красное закатное солнце сквозь кудрявую лозу освещало страстные амуры двух парочек. Устроившись на лавках, цепко вцепившись друг в друга, пьяные любовники, не замечая ничего вокруг, в умопомрачительных позах предавались любовной игре.

Гот поспешно возвратился, ориентируясь по маячившему над зарослями бельведеру и унося в памяти счастливые оскалы немолодых матрон. Он уже не замечал ни красот, ни разнообразия сада, ни удобства правильно начертанных дорожек. «Это горожанки... Занятно, кто они такие? Знают ли во дворце о них?»

А Бореас и Лана куда-то запропастились — нет их уже полдня...

Карл вернулся к друзьям и, не дав им ни минуты на промедление, послал за теми дамами в беседке. Желая увидеть ту же страсть и упоение, велел доставить в одну из комнат сладострастных мастериц, не омрачая ничьих настроений и ни в коем случае не трогая энергичных кавалеров.

Несколько на всё готовых собратьев умчались в указанном направлении. А Карл, боясь некстати повстречать Лану и Бореас, вошёл в предназначенную для свидания комнату и, прильнув плечом к оконной раме, стал в ожидании рассматривать верхушки исчезавших в сумраке фруктовых, благовонных и декоративных дерев.

В дверь без стука, не чая никого тут обнаружить, вошёл знакомый Карлу слуга с факелом и принялся зажигать огни на большой люстре и в шандалах всех углов. Он и не подозревал о чьём-то присутствии. Гот стоял тихо, будто охотник, ждущий желаемую добычу. Слугу, сделавшего дело, на пороге чуть не свалили разудалые гости. Смирившиеся дамы, от страха слегка подурнев, молча, без намёка на сопротивление покоились на руках взлохмаченных варваров. Карл, выйдя из-за шторы, в напряжении ещё раз осмотрел комнату, обойдя вниманием принесённых дам, выглянул за дверь. Только после этого обратился к римским гулёнам. После беглого осмотра лиц, туалета и тел их, немо задал себе вопрос: а не погорячился ли он?

Римлянки, будучи женщинами опытными, быстро определили, кому они предназначены подарками, поправили чёлки и плоёные накидки на загорелых плечиках и вскинули, повышая себе цену, красивые свои головки. Одна из них вальяжно заявила:

— Твои люди, легат, дурно пахнут. Отправь их в термы.

— Ха, но ведь я пахну не лучше! Мы после похода, а этот дом не очень нам рад.

Разобрав полупьяным пониманием смысл, сморщив носик, вторая — довольно-таки приятная образом, шлёпая слипшимися ресницами, проговорила:

— Петроний Лай — самый неприятный сенатор... И нелюдим, однако, всегда. Я специально иной раз наведываюсь в его сад... со своими шалостями, — оценивая нового знакомого, без ненужных интервалов лукаво предложила свободное общение она. — А что касается чистоты твоей, то мы с Песценией тебя оближем, облагородим.

— Ты будешь один или с друзьями? Больше четырёх нам не нужно — мы не проститутки, если ты заметил, — уточнила ситуацию Песцения.

— Я буду один — друзья меня поймут. Поймите и вы, чего я хочу, — мило улыбнулся гот.

— Пусть принесут вина, и мы превратимся в львиц, — заявила вторая.

Карл попросил товарищей, не понявших ни слова, удалиться и спросить у прислуги место для помывки. Закрыв за ними дверь, предложил женщинам располагаться и немного подождать. Сам смекал, как незаметно для возможно уже пришедших боевых подруг принести яства, а главное — неприметно для друзей — вино. Препон вроде бы плёвому предприятию хватало.

В яствах, конечно, ничего предосудительного не было, но Карла не покидало странное предчувствие, что в коридоре он обязательно встретит своих верных амазонок. Ещё хуже — если по его просьбе понесут сюда заказанные кушанья, а Бореас и Лана увидят, захотят выяснить, для кого это, войдут и узнают про всё... А вино? Если начнётся дрянная попойка, то худо станется не только здешним домочадцам... Стыдно будет перед Римом...

Как назло, наверху никого из слуг не было. Карл, держась стены, пошёл в женскую половину к хозяевам, постоянно оглядываясь, держа в уме несколько ответов на любой случай.

Без происшествий добрался до цели, толканул дверь, но та оказалась запертой. Пришлось постучаться — тихо, потом громче. Кто-то оттуда дерзко вопросил, чего надобно. Карл в сердцах довольно громко на готском рыкнул бранью, и его впустили.

Карл редко замечал за собой приступы ярости, а в положении хитроватого шкоды вообще никогда не бывал!.. Закрыв глаза, подперев собою дверь, глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.

Поза его сильно переполошила хозяев на другом краю залы. Услышав давно ожидаемый с трепетом стук, увидев ввалившегося человека, лишённого обычной невозмутимости, сенатор и вся его семья сильно перепугались и за один миг передумали многое.

Гот, пересекая залу, узнал многих слуг, кои к ночи все собрались возле господ. Один из них и был ему сейчас чрезвычайно нужен... Теперь было бы неприлично не подойти к сенатору и супруге его, не успокоить. Да и испросить вина у владельцев требовалось.

Петроний Лай вышел навстречу.

— Что ж девок своих ещё не отправили? — в запарке забыв гонор победителя, вкрапив в фразу пару готских слов, спросил Карл о вовсе сейчас не интересующих его девицах.

Сенатор тем не менее уразумел, о чём речь, и тоже задал вопрос:

— Но вы, я думаю, не станете безобразничать? Я хотел было их отправить, да в городе неспокойно — много разных людей на улицах. Я могу надеяться на вас лично?

— Если вино запрячете подальше... — Карл волновался, и это хозяева видели, ничего не понимая. — Мне нужен кувшин вина. Можете незаметно ни для кого мне его дать?

— Скажите куда, и вам принесут, — с весёлыми искорками в глазах проговорил величавый римлянин.

— Вторая дверь отсюда, комната с люстрой и ложем. И ещё пусть принесут сладкого.

— Идите, вам всё подадут... Лезо! — нетерпеливо позвал слугу Петроний. — В мою комнату снесёшь незаметно для варваров кувшин розового вина, сыр, орехи, яблоки, сласти. Быстро!

Карл поблагодарил сенатора за участие и вышел. Вслед за ним, получив ответственное поручение, выскочил Лезо. Дверь была сразу же заперта на ключ.

Петроний Лай стоял перед ней и в смятенных чувствах, полный досады, размышлял: «До чего докатился Рим! Где теперь сыскать союзников против Севера, всех его бирюков, его вояк и всех этих чёртовых варваров? О, их непонятный язык!.. На улицах... да даже здесь — в кварталах важных людей! — царит разгул... Вот и заседание Сената пришлось пропустить... Хорошо ещё, что не знает гот тайный вход в мою комнату. Лезо пройдёт, где надо... От кого он прячется?.. Варвар, грязь, смерд! Вино ему потребовалось!.. Не помощник я ему, нет!..»

Если бы слуга пронёс яства с вином чёрным ходом, пусть даже выдав его Карлу, события бы развивались несколько иным образом...

— Вот сюда принесёшь! И чтоб тебя никто с вином не видел — вспорю! — вновь латынь мешая с готским, внушил Карл слуге и ушёл к заждавшимся его римлянкам.

— Где ж вино? Да сними же свой панцирь! — встретили его разбитные горожанки, успевшие поправить свои причёски и туалеты.

Карл освободился от римского доспеха, но рассеянное внимание его никак не могло сосредоточиться на выбранных им пассиях. Те в свою очередь видя непонятную остуду диковинного длинного и бледнолицего воина, многозначительно переглядывались между собой и поведением своим, верно, показывали, что ежели так всё бесстрастно будет проистекать, то они подыщут себе кавалеров повеселее... Карл, понимая их, смотрел на дверь и ждал, когда она наконец откроется. Фривольные дамы, окончательно избавившись от остатков хмеля, демонстративно отошли и стали тихо о чём-то шептаться. Нехорошие предчувствия одолевали Карла и не давали, пусть через силу, занять римлянок каким-нибудь шутливым разговором.

Карл нетерпеливо выглянул за дверь. В одной из ближних комнат слышался шум — там, видимо, собралось много народа... Лишь возле убежища Карла — полнейшая тишина.

— Иди, воин, сюда — мы тебя хоть бы пощупаем, — со вздохом произнесла Песцения, прерывая затянувшееся молчание, и в подтверждение своей снисходительной благосклонности нежной ладошкой вывалила поверх туники аппетитную персь с маленьким тёмным соском. Рукой провела по своей шее, изящными пальчиками колыхнула студенистую мякоть оголённой женской прелести, побудительно посмотрела на подругу и промурлыкала:

— Тиклепия, влеки его к нам...

Оглянувшись, призывно поплыла, покачивая будто точёными телесами к ложу.

Тиклепии рассеянный гот очень понравился. Она подошла к нему, положила руку на его плечо. Немигающие, чуть усталые глаза её требовательно искали его взора. Он вскользь взглянул на неё, на Песцению, на злополучную дверь. Тиклепия взяла его голову руками, жарко приоткрыла пахшие недавним пиршеством губы свои, ища уста его...

Карлу вдруг стало не по себе. Он мягко отстранился от неё.

Тиклепия не на шутку осерчала. Хмыкнув, встала в позу, полную негодования и презрения. И Песцения на пышном ложе прекратила гладить дебелые ляжки.

Карл не спешил объясняться, то есть исправляться и вести дело к логическому продолжению.

— И где ж твоё вино, варвар? — издевательски напоминала ему Тиклепия.

— Прошу извинить меня, дамы. Сегодня ничего не выйдет... — куда-то в сторону проговорил несостоявшийся кавалер. — Я дам вам денег — чтобы не было обиды...

Из кошеля на поясе, оставшегося от старой готской формы, Карл достал две красно-жёлтые монетки.

— Два асса? Не слишком щедро для таких, как мы! Ха-ха! Где ж твои денарии, центурион?.. Лучше я возьму вот этот меч со стены. Сирийский, наверное? — заискивающе глянула на Карла Песцения, пользуясь моментом, искавшая достойной платы за крайне неудачный вечер.

— Бери, — скрепя сердце согласился Карл.

— И Тиклепию одари.

— Да, да...

— Она возьмёт вот это... — Песцения указала на настольный ансамбль эротов из зеленоватого оникса. Карл ничего не видел.

— Да, да... — проговорил он.

— Мы пойдём? Проводи нас, воин.

— Да, конечно... Буду рад увидеть вас в другой раз. Поверьте, я собирался побыть с вами... — потупил взор Карл — идти к выходу с женщинами не хотелось. Он взмахом руки отослал их вперёд, а сам из комнаты вышел позже.

— Открывай поживей!.. — после латыни северянин произнёс готское ругательство, прибавившее старому слуге быстроты.

Гот ещё раз извинился перед женщинами, просил понять его и не сердиться. Женщины с сирийским мечом и изваянием из оникса в руках вовсе не выглядели расстроенными или обиженными. Старый слуга, узрев трофеи ушлых охотниц за приключениями, недовольно сопел, но молчал, мысля поскорее затвориться от расшумевшейся, вспыхивавшей огнями факелов улицы.

— Мы ещё свидимся... — произнёс Карл, готовый расстаться с горожанками навсегда.

— От тебя зависит, воин... — Тиклепия одной рукой подхватила тяжеловатый сувенир за головы мужчинок, другую протянула к груди унылого великана, тонким пальчиком поводила по ней, нашла дырочку в грубой вязке готского свитера, коснулась гладкой кожи, в темноте бесовски сверкая угольными зеницами. Карл ощутил прилив мужской силы, но, поцеловав Тиклепию в носик, вытолкнул её на улицу. Слуга не медля закрыл за ней дверь.

Карл потоптался возле пожелтевшей статуи античной лучницы: в подсвеченной многоязычными огоньками светильников фигуре и лице обнаруживалось сходство с мужественной Бореас — и ничего общего с двумя только что ушедшими чаровницами. Не похожа статуя и на сенаторских дочурок с неопределённым норовом, и на их мать... «Бореас? Лана? — Где они?! Вот вопрос... Почему нет никого в переходах, на лестницах? Что же там такое?» Карл прыжками преодолел воскового оттенка беломраморный подъём.

За дверьми трапезницы было шумно. Ни одного часового!..

Карл огляделся — снизу на него смотрели старый сторож и немая мужиковатая в свете свечей дива, и оба они напряжённо молчали.

Вошедший к развесёлой компании командир оторопел от увиденного. Плачущий, насильно удерживаемый при добрых молодцах пожилой лакей Лезо виновато и обречённо ждал от Карла расправы. Вино из малых кувшинчиков и амфор лилось в гогочущие глотки, плескалось на лица и пол, распространяло в помещении отвратный хмельной дух.

«Когда всё перевернулось, ведь времени прошло чуть?..»

Обескураженный командир прошёл в гущу подчинённых, попытался мельком посчитать количество ёмкостей с бесовским питьём. Лица с блещущими глазами окружали его. Ему протянули чары, фиалы, кубки: друзья просили и требовали присоединиться к торжеству. Карл резко отмахивался, через силу улыбался, после пробрался к лакею и крикнул оробевшему злодею:

— Иди, тебя господин зовёт!

Лакей попятился к дверям, беспрестанно кланяясь.

— Ты только попробуй!.. Что за чудо!

— Не то, что зелено вино! Эге!

— А ведь днём встречали нас дрянным пойлом!

— Смотри же, Карл, отливает в кубке всеми цветами радуги! Ах!

— Пей — устроим себе римский пир! Не зря шли сюда! Всем покажем удаль свою!

— Сейчас всех баб сюда соберём! И служанок... А дочки там — ух, какие!

— А то и на улице насобираем!.. Карл, развеселись глотком и веди нас на улицу!..

Дружественный хор вокруг командира составили приятели детства и соратники Сфен, Олаф, Броккен, Орск, два Ярла, три Эльгаста, Фрид, Раген, Ивор...

— Где взяли вино?..

— Принесли! Старый глазастый заяц показал нам место! Там много вина...

— Я к сенатору схожу. Вы тут гуляйте...

— А на улицу, командир?

— Тут пока будьте — я к сенатору! — Карл, не тратя больше времени на пустые разговоры, заторопился к благочестивой семейке. Постучал в дверь, сказал, что это он, между делом наблюдая, как бойцы высыпали из трапезницы, кричали непотребное неживой статуе, взбирались на периллы и балансировали над пропастью, стремились к Карлу, предлагали свою помощь...

Карл вошёл к несчастным хозяевам, прогнав прочь друзей...

Ни сенатора, ни супруги его, ни дочек уже не было. По бессмысленному лепету прислуги только и можно было догадаться, что вельможные особы куда-то скрылись.

Карл тому был рад. Он немедленно вышел из залы, поискал Броккена — намереваясь встать неприступным охранником при вратах где-то сущего гнусного погребка.

— Где Бореас с Ланой? — допытывался он у Броккена.

Тот силился что-то припомнить, не вспомнив, ненадолго озаботился, потом радостно принялся высказываться о гостеприимном Риме, потом смешался с суматошной толпой.

Двери дворца открылись. Вооружённая братия высыпала на улицу. Бросая вызов ночному Риму, бряцая клинками, запели боевые гимны, выкрикивая кого-нибудь на поединок. Роняя глиняные баклажки с зельем на мостовую и бранясь оттого, готы бесшабашной ватагой пошли на поиски приключений.

Оставшийся во дворце Карл обнаружил лежавшего на полу воина и спросил о местонахождении питейных кладезей. Прыгнувший со второго этажа вниз и, верно, сломавший или отбивший ноги вояка, корчась от боли, в угаре чего-то недопонимая, указал-таки направление. Командир в сердцах ругнулся, подхватил на руки даром покалеченного и, отложив на потом сыск погребка, понёс дружка наверх. Там вверил бедолагу слугам и поспешил опять вниз...

По влажной и липкой дорожке отыскал узенький спуск, впотьмах по ступеням двинулся навстречу холодку, наполненному ароматами италийских виноградников, несущих тревогу, разлад и крах. Карл знал о пагубном действии вина: в северных широтах вино — напиток достаточно редкий, и местные люди органически его не воспринимают.

В истринских легионах Севера, большей своею частью состоявших из варваров, поддерживался сухой закон. Полководец на своём горьком опыте познал неуправляемость подвыпивших подразделений.

Дубовая, кованная бронзовыми пластинами дверь винного погреба была закрыта на замок... Что это? Видимо, Лезо запер её уходя. А может быть ключ забрал кто-то из готов?

Карл поспешил наверх. Заприметил трёх соратников с одуревшим Орском во главе — они, как приведения, бежали к кладези. Карл, отступив в темноту одной из декоративных ниш, постоял, понаблюдал за соплеменниками — ключей у них не оказалось, и потому раздалась непристойная брань.

Карл побежал к Лезо. Найти того не удалось: или скрылся вместе с господами, или, боясь Карла, где-то спрятался от обещанной кары за открытие секрета винного хранилища... Так или иначе, встревоженному происшествием командиру пришлось расспрашивать других слуг, выискивая того, кто мог иметь доступ к ключу. Из мычания оставшейся прислуги Карл понял, что ключа нет ни у кого. Можно было надеяться, что своротить увесистый замок или крепкую дверь его пьяным друзьям в голову не придёт. Так в общем-то оно и случилось.

Пошумев, поплясав, готы возвратились за подпиткой, но, не сумев найти ни Лезо, ни ключика от заветной дверцы, постояв в недоумении перед преградой, лихие воины вновь подались на улицу. Там их ждали друзья — язиги, геты, герулы, сериваны. С ними порешив, что весь этот перепуганный город в их власти, пошли на промысел в похожие на сенаторский дворцы.

Добытчики делились на кучки, разбредались по беспросветным в сию ночь улицам. Не зная меры силе своей, не сознавая своих поступков, не имея и представления об устоявшихся хитросплетениях общественных городских законов, сводная лесная братия стучалась в тяжёлые врата. Хозяева отворять не желали, и вольница крушила всё подряд. В тёмных коридорах и замерших от страха комнатах искали любого, кто бы смог им помочь в пустячном, на взгляд варваров, деле. Домочадцев выволакивали на свет и, не зная, как объясниться, под нос опешившим римлянам тыкали порожние сосуды из-под зелья, хранившие запах искомого продукта.

Ещё вчера высокомерные римляне, воспитанные в превосходстве над тупым и безмозглым варварством, на ватных от ужаса ногах, в исподниках и ночных колпаках бежали открывать запасники. В некоторых домах и двух матёрых дикарей хватало, чтоб устроить грандиозный переполох. Многолетние и более молодые вина вперемешку сливались в амфоры с отколотыми в сутолоке ручками и горловинами, в шайки, во впервые встреченные северянами жестянки... Лесной народ, не забыв поблагодарить оцепеневших от постигшего бедствия, неразбавленное и густое вино пил тут же, выносил, убирался...

Утром Карл во дворце обнаружил немногих. Кто-то припёрся отсыпаться, кто-то слёг на месте попойки, кого-то занесло «в гости».

Бореас и Лана, гулявшие под утро на мосту через Тибр, узнавая в мертвецки пьяных вояках некоторых своих однополчан, вставали у них на пути. Те, будто толкаемые дьяволом, не имея в головах и капли соображения, готовы были измерить глубину знаменитой римской реки...

Обе подруги, стыдливо посчитав чрезмерным тот переполох, кой подняли они во дворце, возложив отчасти на себя ответственность за смерть преданных семье охранников, за обморок взволнованной матери, за пленение сына её, удалились на обнаруженный ранее балкон. Оттуда — когда разобрались, что за странный вид открылся перед ними, — не долго размышляя, отыскав внизу достаточное количество подходящих выступов, спустились вниз — и были таковы.

Где-то шумел народ, где-то разбирались в последствиях переполоха, откуда-то тянуло чертовски приятными ароматами, где-то возвышались, видимые только что сверху башенки, шпили, купола, скаты и разноцветные венцы... Дневные улочки поблизости были тихи, и Бореас с Ланой, поправив амуницию, проверив готовность оружия, отправились в путь. Каким он будет — долгим ли, опасным ли — женщины не обсуждали. Их манил сей город, обязанный предстать самыми интересными и увлекательными сторонами. Другого развития заманчивого предприятия они не допускали.

Для начала амазонки направились к кипящей народом центральной площади. По мере приближения к ней улицы наполнялись досужим городским народцем. Но женщин было мало — лишь немолодого возраста уличные торговки, бросившие на время свои лотки и перевесы. Мужчины же, не могущие упустить случая побыть сегодня свидетелями, а завтра — рассказчиками, устремлялись к эпицентру судьбоносного для многих события — и многолюдными компаниями, и группками весьма невеликими, и поодиночке.

В центре торговой площади на возвышении видны были две курчавые головы — Севера и Юлии Домны, его жены. Сыновей их — Каракаллы и Геты — рядом не было. Невзирая на собравшуюся публику, это был праздник Севера. Его одного...

Перед самой целью, увлечённые спешащим потоком Бореас и Лана, усмотрев, как они обе не похожи на всё и вся здесь, поспешили отодвинуться в сторонку — чтобы, не привлекая ничьего внимания, всё рассмотреть из скрытного местечка. Глазастые, сверх меры внимательные римляне на сборище, где уже не было простых прохожих, вперились на нарушивших-де субординацию представительниц слабой половины мира. Казалось, в этой куче-мале каждый имеет своё положение...

Люди в белом, в крылатых сандалиях — вышагивали гусаками. На амазонок — в национальной боевой униформе и с фрагментами доспехов, чью принадлежность довольно трудно было понять, с допотопными мечами и ножами на поясах — они оборачивались. Даже отвлекались от пересказчиков, доносивших хвалебные тирады далёких ораторов, и беззастенчиво разглядывали пристальными взорами, а потом демонстративными позами осуждали.

Зеваки, идущие к сугубо мужскому собранию, шипели воительницам вослед укоряюще.

Две подруги, противостоя враждебной массе, жёстко выставив плечи и локти, ринулись в бок общему движению. Римляне — приходившие или наликовавшиеся вдоволь в грандиозном хоре и уходившие — громко и едко бранили женщин. Называли русачек грязнулями, неряхами, Барбарами. Не нужно было никакого переводчика, чтобы понять: властные в общественном месте мужчины гонят невоспитанных воительниц...

Недовольные, угрожающие взгляды Бореас и Ланы, как реакция на то гонение, на ревущие выкрики и на зацепки, — римлянами воспринимались свидетельством ненормальности чужачек. Стушевавшимся, гонимым женщинам уже более ничего не желалось в грубом, себялюбивом и крикливом столпотворении, кое непонятно отчего вдруг посчитало не тупящих взоры прекрасных, светлооких див персонами, на сем торжестве неуместными... Нехорошее впечатление осталось бы у бедняг, если б городская сущность вся состояла из этой неуступчивой к слабости толпы.

Когда-то воинственные предки сих людей разнесли славу и доблесть Рима во все уголки ойкумены. Когда-то прадеды-строители возвели величественные здания и коммуникации для своих так полюбивших позже комфорт потомков. И пока мудрейшие хранители великого искали возможность для продолжения политики присоединения и созидания, народ римский менялся. И хранители те оказались перед искажённой и незаметной в повседневности миграцией вознёсшихся над миром кукушат из порушенных собственных гнёзд...

Поджав тонкие губы, женщины-парии брели к сияющим багряным заревом красотам. Долгое время молчали. Дома с раскалёнными крышами уже не занимали их взоры, восторг от вида сего града истаял под палящим солнцем. Только узенькие переулки, прожилинами пересекавшие испепелённые лучами главные улицы, хранили на своей брусчатке подобие свежести и вселяли надежду на призрачное отдохновение в бесконечно растревоженные души колоссального Рима...

Бореас и Лана чуть успокоились. Тому способствовало появление на улицах людей скромных — занятых трудом и мыслями. Объявились и женщины — в серых и каштановых накидках, с кувшинами, вазами, сумами, плетёнками для фруктов. Амазонки зорко вглядывались в их лица, пытались для себя уяснить, что они делают в этом городе, как живут, чем дышат.

Римлянки — те, что подмечали внимание к себе, — сверкали очами, а в уголках их губ появлялось подобие улыбок. Бореас и Лана в который раз осмотрели друг дружку и догадались о причине их ухмылок: с мечами здесь — да и то с короткими — расхаживали исключительно мужчины в белых тогах — отдыхавшие легионеры-воины и преторианцы. Эти-то последние и повстречались таврическим воительницам возле пропахшего конским духом почтового двора.

— Город большой, а никто не ездит по нему на лошадях! Только носилки таскают... — успела перед встречей с имперскими гвардейцами высказать удивление Лана.

Напористые, крепкие воины, размахивавшие снятыми с кучерявых голов шлемами, завидев дикарок, окружили их и громко заговорили на непонятной иноземкам латыни.

— Рыжие — как хвост кобылы, которая была у меня в Иберии...

— У твоей кобылы лишь одно достоинство и имелось — ела плохо! Оттого и сдохла, ха-ха-ха!

Смешок шутника был поддержан нарочито громко. Амазонки угрожающе потянулись к мечам. Римляне соблюли дистанцию.

— Что ж, коль Север вас привёл из-за Борея — будьте вольны в своих похождениях. Пока! — низко кланялся и отступал, предлагая дорогу, симпатичный, словно девица смуглявый, преторианец.

— Как они в походах не носят и не рожают? — задал кто-то всем непростой вопрос.

Женщины, прижавшись друг к другу, вышли из кольца, ничего не понимая.

— Как только Север позабудет о вас, иное облачение получите!

— И мечи, и ножи, так и быть, будут при вас — для большего нашего удовольствия. Только выплетать их будете из цветочков!

— А можно и наши мечи навесить на них — прямо на нагие тела! Ах! Ах! — веселились, хлопали в ладоши и гнали чужеземок прочь развязные гвардейцы, продолжая язвить издали и не думая утихать.

Услыхав несколько раз имя «Север», Бореас и Лана поняли, что величие человека, приведшего их сюда, распространяется и на них. Пока слышался шум площади, гуляки не смели и пальцем до них дотронуться. Ощутив невидимое, но действенное покровительство, северянки воспряли духом и, дотошно исследуя достопримечательности и прохожих, зашагали намного бодрей. Даже мысль о переоблачении в коренных горожанок перестала занимать их. Наоборот — так, как есть, видимо, безопасней.

В ряду меняльных лавок, тоже в сей час обезлюдевшем, встретили мужчину и женщину, нёсшую в амфоре с узким горлышком горное масло. Мужчина её ругал — должно, за то, что надо было отнести треклятый сосуд уже давным-давно. Он хотел поправить пробку, чтобы масло не сочилось, а она уворачивалась от его рук вместе с тяжёлым вместилищем ценного продукта... Они были так заняты собой и делом своим невероятно важным, что и глаз не повернули в сторону осмелевших гостий.

Когда оживавшие улочки показали занятость свою многочисленными делами, участницы триумфальных легионов, привыкая к своей неприметности, принялись снова и снова любоваться корпусами базилик, храмов, театров, портиков, даже складов. Не опуская голов, прошли вдоль арочного моста. Потом, осмотревшись, обнаружили перед собой бурого цвета кварталы многоэтажных домов-инсул и поворотили назад. Не позарились ни на полукружье рынка Траяна, ни на храмину какой-то невзрачного вида школы...

Незаметно для себя сместившись на самую середину улицы и зашлёпав подошвами сапожек по глянцу затяжного спуска, молодые женщины подошли к стене, загородившей солнце... Хорошо! Постояли, отдышались...

Белыми кочками на буром поле каменной улицы смотрелись кучки озабоченных какими-то проблемами мужчин. Они о чём-то негромко самозабвенно судачили. Позади них виднелись термы, возможно, и являвшиеся темой разговора... Не отвлекаясь, странницы решили обойти неимоверных размеров здание.

Спереди четверо крепких мужчин несли паланкин, меж створок занавесей коего можно было рассмотреть женскую головку с красивыми чёрными и вьющимися локонами. Бореас и Лана заинтересовались замечательным зрелищем, где главным лицом выступала надменная, с восковым будто ликом куколка. Ускорив шаг, ещё раз заглянули внутрь украшенного кисточками паланкина. Мужчина, шедший впереди упруго раскачивавшегося экипажа, обернулся и сделал замечание приставшим дикаркам. Чопорная красавица выглянула из-за шторки, мельком бросила пристальный взгляд на преследовательниц и редких прохожих, что-то громко крикнула своему сателлиту и скрылась внутри. Зазор между занавесями сузился до щёлки.

— Это какая-то властительница едет домой, вокруг — её слуги, — озвучила догадку Бореас.

— Так пойдём за ней и дальше!

— И увидим, где она живёт... — пристраиваясь сзади к носилкам, решила Бореас. Лана не противилась.

— Я вся взмокла, — призналась Лана и ослабила кожаные тесёмки на кожухе. Полные груди её развалились — стало легче дышать и приятнее идти. Она рукой ещё немного растянула получившееся декольте, сунула ладошку в разрез между свободно колыхавшимися прелестями и возмечтала:

— Искупаться бы сейчас!..

Вдоль Колизея тек ручеёк. Водица, правда, в нём была грязна. Не рискуя умыться водой той, амазонки пошли по ручейку, блаженно запрокидывали головы, не сдерживая радости, громко делились ею между собой и с миром.

Город, вчера вечером переживший настоящее нашествие, — благо хоть коней оставили в неоглядных конюшнях на ближайшем к Риму форпосте Фламиниевой дороги, — ныне был тих и относительно немноголюден. От жизнеутверждающих возгласов дикарок прохожие вздрагивали, замедляли шаги, поправляли паллы, откликаясь непосредственности чужого поведения, чуть оживали. Замечая внимание к себе, Бореас и Лана без надежды на взаимопонимание пытались общаться с ними.

— Для такого жаркого города можно было ручеёк и пошире прокопать.

— Эй, подруга унылая, дай из кувшинчика попить! Куда спешишь, милая?

— Где питья набрала, злюка? Ворон с камня не так грозно глядит!..

Юная горожанка с кувшином, дёрнувшись, резко отвернула в проулок, откуда терпко попахивало печёным хлебом. Паланкин со знатной римлянкой уплывал далеко впереди.

Поток воды под ногами замедлял движение, но покидать его ох как не хотелось! Не желая всё же упустить экипаж, понеслись по мутной жиже вскачь, до пояса мокрые штаны придерживая руками. Горожане улыбались рыжим, разрезвившимся затейницам — уж не малым девочкам. А детвора большим озорным скопом окружила необычных гостей. Сорванцы с римских улиц скалились, светя белыми и щербатыми улыбочками, кидали под ноги камешки, прыгали перед гостьями в ручей... Когда те выбрались на мостовую и, потрясая яркими волосами, обогнали махом всю ватагу, мальчишки принялись бросать камешки им в спины. Воительницы оборачивались и грозились, это забавляло ребятню, которая гримасничала и оговаривалась.

Паланкин остановился. Выкрики дикарок очень понравились римлянке. Слыша из кабинки, что забавная речь отдаляется, она приказала носильщикам остановиться. Сопровождавший её воин подошёл к гостьям, прогнал прочь детвору, оглядев крепкие и соблазнительные под мокрыми портами женские ляжки, сказал:

— Прекрасная Клавдия просит вас подойти к ней.

Дикарки сразу поняли, о чём речь: поставленный на землю паланкин ждал неспроста... Бореас и Лана, держа руки на поясе, подошли к окошечку и нагнулись. Оттуда вслед за милой улыбкой появилась глиняная бутылочка, пробочку которой откупорили уверенные пальчики.

Женщины отпрянули от непонятного подаяния и поглядели друг на друга. Незнакомка, надо признать — очаровательная женщина! — понимая настороженность, малиновыми губками отпила чуть и повторила свой жест.

Бореас взяла бутыль, отпила, поморщилась — это была прохладная вода, подкислённая уксусом. Лана отпила побольше и утёрлась.

— Здесь есть вода и почище — возле храма моего тезоименинника Клавдия имеются фонтан и пруд... — Незнакомка забрала посудину.

Солнце, выглядывавшее из-за Колизея, мешало разговору, Клавдия взвизгнула на носильщиков и нетерпеливо повела рукой — носилки плавно переместились в тенёк. Усердный воин встал поодаль, не давая никому приблизиться ближе положенного для экипажа такого ранга расстояния. Прохожие и так, зная цену персоне, обходили роскошный фаэтон стороной.

Высокопоставленная незнакомка с упорством дознавателя разглядывала подруг, отмечая независимые и неприступные взоры их, складную стать Бореас, красивую полноту приоткрытой груди Ланы.

— В пруду возле храма многие купаются. Я вас провожу и погляжу на вас.

Но латынь была недоступна пониманию степнячек. Тогда римлянка плавным жестом показала подругам следовать за ней, а носильщикам повелительно крикнула отправляться. Амазонки, заинтригованные вниманием к себе, пошли рядом.

Кабинка плыла себе. Бореас и Лана глаз не отрывали от важной персоны, без конца заглядывая внутрь и оценивая пышное убранство переносного кузовка. Было невероятно интересно ощутить, как это — сидя, двигаться, покачиваясь на жердях.

— Царица ли?

— Нет — царица разъезжает с воинством... Может, старшая рода, матка иль ведьма?

— На ведьму очень похожая — чёрная.

— Тут много чёрных... А как смотрит ластиво.

— А на лбу её начертано, что обманывает люд всю жизнь. Добрая-то добрая, а на мужичков слышала как покрикивает?

Не поворачивая головы, Клавдия слушала этот обмен мнениями, снисходительно в сторонку улыбалась, по ноткам голосов что-то определяя для себя.

— А давайте, подружки, договоримся так: вы сядете внутрь, а я выйду, и кто-нибудь из вас даст мне свой меч — с ним пойду по улице, размахивая!

Впередиидущий воин-сателлес недоверчиво оглянулся. Госпожа, не дожидаясь ответа всё равно ничего не понявших дикарок, остановила носилки и вышла. С заговорщицким видом стала подталкивать нечаянных знакомых в паланкин. Когда те, переговариваясь и волнуясь, не розыгрыш ли это, уселись в нём напротив друг друга, Клавдия пальцем постучала по пересечке меча, прося на время доверить клинок ей. На то был резкий отказ.

— Точно — какая-то обманщица!

— Нам без оружия нельзя! Мы можем и вылезти!

Но римлянка удержала строптивых подружек на местах и, о чём-то весело сообщив небесам, зашагала рядом.

Немного освоившись с качкой — не морской, а идущей от напряжения сильных мужских тел — амазонки почувствовали сладко-мучительную негу внутри себя. Рядом запросто шествовала богатая римлянка. Чуть склонившись вперёд, она красиво несла свою грудь. На удивление рельефные ягодицы её и бёдра ходуном ходили под тонкой материей. Талия, перехваченная золотистым пояском, подчёркивала гладкость телес. Задница походила на два больших налитых яблочка.

Клавдия косилась на пленённых её очарованием и обаянием дикарок, тепло улыбалась им. Синенький носовой платочек её непрерывно мелькал на уровне коленей, другая рука придерживала полы.

На всё это отрешённо взирали подруги. Народ — и стар, и млад — останавливался, любуясь шествием красавицы. Клавдия действительно, являла собой верх природного совершенства и страстной мечты. Не прилагая к тому особых усилий, она немедленно овладела всем и всеми.

Бореас и Лана, открыв рты, сгорбились и не дышали.

— Эй, возьми меч... — Лана протянула красавице тяжеленную железяку.

Та, услышав окрик, остановилась, вытряхнула из сандалий камешки, изумлённо осмотрела меч, потом томно взглянула на Лану, не решалась взять страшную штуковину.

Носильщики тоже стояли. Сопровождающий воин устрашающе посматривал на толпящихся зевак.

Лана забеспокоилась: отчего-то римлянка меч не брала, мало того — глазами старшей подруги, превосходящей во всём младшую и несмышлёную, откровенно пялилась на пышногрудую степнячку.

— Я выйду, — решила сойти на землю Бореас, но Клавдия замахала руками — мол, сидите-сидите. Она взяла меч, искательно глядя на обеих подруг, и ахнула.

Доброе оружие, конечно, было тяжеловато для неё, изнеженной.

— Ах! — ещё раз слабо вскрикнула римлянка, пытаясь удержать меч за рукоять, и зажмурилась, когда остриё с глухим звоном брякнуло о камни мостовой. Она рассмеялась, силясь поднять ратную снасть, лицо её выражало восхищение новыми знакомыми.

Бореас и Лана никогда не видели столь хилую бабу — даром, что дородна телом! Дрожащие пальчики Клавдии никак не могли справиться с рукоятью. Куда уж ей было поднять снасть да размахнуться ею! Амазонки выскочили из паланкина, всполошённые и пленённые угловатыми движениями неумехи, принялись показывать ей приёмы искусного обращения с оружием.

Бореас крутила и вертела клинок над головой, колола и секла им воздух. Лана, хохоча над чернявой римлянкой, подняла свой не раз проверенный в деле меч одной рукой вертикально, стала перебрасывать его из руки в руку, отступая, рубила наотмашь. Остриё свистело близко от Клавдии.

Сопровождавший римлянку воин поспешил на помощь своей госпоже, но та успокоила его. Варварки, продолжавшие тренировку, сообразили, что их заподозрили в неком злом умысле, и обе покраснели.

Лана смотрела на Бореас, а та, уязвлённая домыслом, от возмущения завелась не на шутку. Осмотрев коротенький мечишко ратника, его самого, загородившего плечом госпожу, Бореас ткнула ему в лицо клинком и указательным пальцем провела себе по шее — мол, голову снесу.

Римлянин такого развития событий, прямо сказать, не ожидал. Госпожа его не на шутку испугалась, оттого что мощная дикарка так вдруг содеялась невменяемой. Клавдия опасливо качнулась в сторону, а когда безучастные носильщики поставили носилки, отошла за них.

Растерянный римский воитель не знал, что и делать. В толпе смеялись, посвистывали и подначивали. Клавдия крикнула ему уйти — к окаменевшим рыжим незнакомкам обращаться, право, было бесполезно.

Бореас, вне сомнений, ждала боя. Оглядев улицу, мечом плашмя коснулась юбки потерявшего прыть визави.

Толпа густела — зрелище не рядовое: оборванка вызывает доблестного воителя на бой!.. Ну и Клавдия — любовница, наверное, всех приближённых к цезарям, да и редкий цезарь прошёл мимо неё... Всё это — сразу, и бесплатно, и доступно, и стена Колизея тому свидетельница.

Короткому римскому мечу полагается в придачу щит, а такового у охранника не было: для ходьбы по городу он ни к чему; к тому же, не случалось пока, чтобы понадобился и меч!.. Защитник высокопоставленной потаскухи стоял, как вкопанный, а толпа свистела всё громче и завывала.

— Лана, дай ему твой меч и отойди!

Лана обменялась с вздрогнувшим римлянином оружием и потихоньку отстранилась.

Набравшись храбрости, Клавдия поспешила к своему защитнику и, что-то говоря ему в спину, за плечи увела к паланкину. Получив команду, носильщики подняли свой груз и двинулись дальше. Клавдия продолжала подталкивать телохранителя, торопясь поскорее убраться отсюда подальше.

Бореас гордо вскинула меч над головой и громко прокричала толпе: «Марха!..»

Клавдия оглянулась. Лана с недоверием и смехом изучала трофейный мечишко. К удивительным варваркам подходили что-то открывшие для себя люди и на языке вечного города в изысканных речениях выражали им своё восхищение. Теперь и смерды городских захолустий получили представление о варварской удали...

Некоторые из присутствовавших ребятишек, повзрослев, на арене Колизея когда-то станут лицезреть гипербореев, дерущихся с неравными неприятельскими силами. Особый шик привнесут в те зрелища многочисленные женщины...

Но что это?.. Клавдия издали подзывала к себе славных дикарок...

Из толпы предостерегали и настоятельно убеждали, что треклятых патрициев надо поостеречься, тем более — после такого-то инцидента! Возможна подлая расправа!..

Бореас и Лана, даже если бы и поняли, о чём дружная речь людей, всё равно бы решили продолжить приключение. И знакомство: их немыслимым тяготением влекло к римлянке — ослепительной, обаятельной.

Клавдия высказала сожаление о случившемся, разводила руками, виноватила лицо — простите, мол, девушки, что обидели вас подозрением...

Сердиться Бореас и Лана не собирались — очень хотелось им пойти с роскошной женщиной!.. Последняя указала на перед ними бьющий фонтан. Амазонки заинтересовались, но более косились на воина, отказавшегося драться, а теперь преспокойно стоявшего невдалеке.

— Идите, купайтесь — я посмотрю... — Римлянка повела их к воде.

Большой фонтан в виде лилии изливал прохладу, серебрил воздух, рисовал-проявлял кусочки радуги над неспокойными струйками. Детвора дружно и крикливо плескалась в каменном ложе. Отцы, зайдя по колено в прогретую жарким солнышком купель, окунали в неё своих малышей. Скользкое дно не единожды валило пап в воду. Мамы у парапета смеялись и, счастливо голося, мочили по локотки руки.

Поодаль в уединении девочки-подростки и девушки окропляли друг дружку водицей, тихонечко хихикали, присаживались, макая задницы и застенчиво охая, после осматривали свою одёжу — не пожелтели ли светлые полы?.. Проверяя чистоту намокших туник, девицы отмечали, что мокрая материя слишком плотно облепляет их телеса, пальчиками одёргивали полы, выбирались на плиты бережка. Мимо проходили воины с загорелыми бёдрами, похотливо косились на хрупкие девичьи тела, а юницы мечтали: «Какой-то бы из них полюбил меня и увёз в дальние земли, содеял бы соправительницею, одарил бы изумрудами и золотом...»

Клавдии занятно было наблюдать за своими спутницами. Те, немного расстроенные, вглядывались во всю эту радостную возню на мелководье, вспоминая лазоревую, качавшуюся толщу солёных Таврических вод, за коими и берега не видно... В памяти их ещё свеж был случай, когда Север, хоть и спешивший к лавровому венцу, кой ему уже прочили и встречные гонцы, и сопровождающие, разрешил легионам остановиться на всю ночь возле реки — привести себя в порядок, освежиться, выспаться.

Северу очень нравилась варварская троица: по-детски непосредственная, без хитринки, не прятавшая живых, совершенно прозрачных глаз. Они были и зоркие ученики-наблюдатели, и самые благодарные слушатели. Карл не ленился и всегда старательно переводил для подруг. Север терпеливо, ждал, пока его рассказ поймут дикарки, внимая грубой речи Карла... Север называл ту ночную реку Рено, говорил, что течёт она из Тосканы и оканчивается на востоке каким-то озером. Полководец обещал усталым соратникам, что больших переправ теперь не предвидится. Это весьма радовало всех...

В ночной тишине будущий властитель империи был спокоен. Приглушённый бас делал Севера в тот миг похожим на пожилого дядьку, которого приходят послушать и парни, и девицы. Он, помнится даже, усмотрев всё подступавших и подступавших слушателей, повысил голос, говорил отчётливее, что-то повторял, ничуть не стесняясь выглядеть в глазах бойцов открыто и просто... Бореас и Лана тогда потихоньку покинули замершую аудиторию, долго-долго плавали в Рено.

...На этой убогой римской сценке если и было на что посмотреть, то разве на струившийся источник, да отчасти на девушек, скромно плескавшихся на краешке купели.

— Купайтесь, — вкрадчиво предложила Клавдия, но подружки лишь ухмыльнулись и руками показали, что желают поплавать. — Я отведу вас на море завтра, а сегодня будьте моими гостями, — проговорила римлянка, страшно сожалея, что слова её не могут быть поняты.

Но дикаркам слова и не требовались: лишь мани их пальчиком — они готовы узнавать, открывать, постигать чужой мир, круживший им головы. Бореас и Лана без лишних объяснений поняли, чего хочет Клавдия, и закивали, проявляя готовность следовать за ней дальше.

Римлянка повлекла их за собой. Камешки, набивавшиеся в открытую обувь, мешали ей шагать. Она много раз останавливалась, вытрясала их, потом, извинившись, воссела на носилки. Вскоре подошли к дому Клавдии. Паланкин исчез, воин отправился куда-то с каким-то наказом или поручением.

Дом был скорее мал, чем велик. Бореас и Лана имели, с чем сравнивать: прежний сенаторский дворец, высившийся особняком, куда превосходил размерами сие зданьице — пускай аккуратное и чистенькое. Домик дивы сжимали с обеих сторон боковые стены других домов. Все они вместе — довольно красивые, изящные — создавали вдоль протяжённой улицы цельную стену приятного цвета.

— Моё жилище, — сообщила римлянка, умышленно для этого представления замявшись у входа. Варварки посмотрели влево и вправо от себя, не зная, что тут, собственно, дом Клавдии. Римлянке открыли дверь, и они вошли все вместе в тёмный, прохладный портал.

Ничего похожего на просторную прихожую тут не было — лестница сразу вела наверх. Хозяйка, не давая рассмотреть бедлам первого этажа, быстро увлекла гостей по всходу. Впрочем, успела приказать прибраться внизу. Удивлённое появлением госпожи неопределённого рода существо нехотя взялось за пузатый тюк.

Наверху навстречу выбежал мальчик лет пяти-шести. Клавдия погладила его по голове, любя, улыбнулась ему.

Поспешно вышел мужчина, очень схожий с Клавдией лицом. Нетрудно было догадаться, что это её брат. Он, видимо, с нетерпением дожидался сестрицу. Недоверчиво взирая на дикарок, принялся что-то выговаривать ей, торопить, а когда та отрывисто рыкнула в ответ, стал настаивать.

Бореас и Лана осуждающе смотрели на него. Степнячки мгновенно почувствовали отвратные черты его натуры — раздражительность, необходительность, злобность...

Клавдия, не поворачиваясь к сородичу, тем не менее внимательно выслушала всё, что тот скороговоркой сообщил. Затем, отчего-то потемнев ликом и через силу сохраняя спокойствие, провела гостий в комнату и усадила. Она вспомнила, что у братца есть девка родом из Реции: с её помощью хоть как-то можно было бы поговорить с дикарками.

По счастью, девка та в данный момент находилась в доме. Она, с интересом взглянув на соплеменниц, многословно затараторила на своём родном наречии. Некоторые её словеса были понятны. В конце концов всё, что желала передать Клавдия, кое-как дошло до понимания гостий. Большую роль, конечно, сыграла говорливость девки, нежели сходство близких языков.

Клавдия попросила воительниц переодеться, а перед тем ополоснуться в ванной комнате, расположенной внизу. Бореас и Лана направились было туда в сопровождении служанок, но, сообразив, что сама хозяйка куда-то собралась, встали в проходе, не поддаваясь на уговоры: дом — незнакомый, положиться на каких-то вороватых бабёнок гордые степнячки не могли... Клавдия широко улыбнулась, успокаивая их, и повела-таки заартачившихся подруг на помывку самолично...

Не так уж и давно Клавдия живала в более комфортабельных условиях: бассейн посреди огромного атриума, дорогие масла в кувшинах и модиях для натирания, термальные ключи из недр, подведённые прямо в ванну, помощницы, мозаика на сводах...

Когда купальня наполнилась шумно ниспадающей с черепичного желоба водопроводной водой, щедрая хозяюшка вытряхнула в пенящуюся пучину содержимое небольшого флакончика — для аромата. Показала на шайки — для начала-де надо обмыться в сторонке, избавиться перед основным омовением от многодневной грязищи. Чистая и духмяная водица огромной ванной на троих-четверых моющихся сверкала искорками хрусталя, играла пузырьками, звала скорее к себе. Гостьи, пропустившие из-за творившейся суматохи осмотр ванных апартаментов сенаторского дворца и впервые видевшие такие удобства, поторопились с подготовкой, недовольно поглядывая на распорядительниц. Не забывая об оружии и следя за реакцией посерьезневшей Клавдии, они стали поспешно раздеваться.

Лана была озабочена более Бореас — не потому что Клавдия и две прислужницы пристальнее разглядывали её роскошные и крепкие телеса, а потому что выделения окрасили исподники. Времени заняться собой ни у кого в последние два дня не было: Север спешил ввести своих людей в Рим — вот и неслись, сломя голову... В сенаторском доме тоже было не до того.

Клавдия, заметив вполне понятную всем женщинам заминку, распорядилась подать дикарке тазик с чистой водой, отдельное полотенце, а сама из шкафчика достала хлопчатобумажные прямоугольной формы лоскуты, положила их рядышком с омывавшейся Ланой на скамью и понимающе указала на них. Лана хотела было сказать, что уже в общем-то и не нужно ничего, но внимательное рачение к себе отвергнуть не смогла, потому промолчала не без признательности на разомлевшем лице.

Бореас, ещё раз проверив в уголке оружие (доверяй, но проверяй!), бултыхнулась в воду, подняв множество брызг и восхищённо издав бессвязный гортанный возглас. Попыталась поплыть — маловато места, нырнула, вынырнула, улыбнулась уголком рта и до подбородка в воде распласталась на гладком противоположном краю каменной ванны.

Присоединилась к ней и Лана. Сверкнув над устоявшейся гладью белоснежными телесами, плашмя плюхнулась к ногам Бореас. Волны покатились во все стороны, плеснув за борта. Бореас зажмурилась от обильного прибоя, а Лана с открытым ртом устроилась рядышком. Рыжие волосы амазонок разом потемнели. Толща воды, насколько могла, сокрыла оба женских тела, лишь широкие плечи и прозрачные очи выдавали с любопытством наблюдающим римлянкам, что в гостях у них люди иной земли.

Клавдия, мило улыбаясь, тем поощряя все связанные с приятным времяпрепровождением процедуры, не сказав никому ни слова, отправилась по своим делам.

Бореас и Лана нежились в прохладной купели, рассуждали о терпком аромате воды, плескали в двух оставшихся с ними служанок — манили к себе. Те — угрюмые и вдруг замолчавшие, отошли в сторонку, там закопошились с бельём, размышляя, для кого госпожа приваживает дикарок и кому их продаст, иногда косились на оружие.

— Здесь нет женщин с оружием? — поинтересовалась Бореас у Ланы. Та, вспомнив немногое, что довелось увидеть, ответила:

— Я не видала ни одной. Здесь, наверное, так заведено — с оружием лишь мужчины.

— Женщины — все носастые больше. Несчастные какие-то с вида, а глядят и орут... даже мне, медузка, страшновато!

— Не называй меня медузкой!

— Ха-ха! А как же? — взвеселилась Бореас.

— Волной.

— А ты нырни — волосы твои и расплывутся, как медуза.

— Я уже ныряла, и была волна — тебя аж захлестнуло! Нет ли?

— Да-да, — согласилась Бореас, — захлестнуло... Хорошо как! И почему у нас такого не сделают? — задалась она внезапно вопросом.

— Потому что у нас все мужчины — дураки! — быстро нашлась Лана.

— Для такого строительства, — Бореас оглядывала всё, что над головой и по сторонам, разводила руками, — надо, чтоб мужики единились, учились чему ни то, а они у нас какие-то бестолковые!

— Тише рукой-то! — отмахнулась Лана. — У нас столько камня нет... Где они таких ровных глыбин набрали? Весь город каменный — будто из скалы рождён!

— Нет, его эдак ровно кололи, — догадалась Бореас.

— Так ровно ни за что не отколешь! Здесь — чудо! — была уверена Лана. — А готы дураки?

— Нет — они хорошие, очень добрые... Есть там...

— Те двое... те — точно дураки! — Лана из сотни знакомых готов отыскала двух непорядочных и вредных пареньков. Бореас была солидарна с ней в этом.

— А у готов есть камни такие... или похожие? — привстала над Бореас Лана. Та захлопала в затруднении мокрыми ресницами.

— Я думаю — обязательно есть. Только готы хоть и хорошие, но живут низко на дне, и там холодно... Спросим у Карла! — пообещала она.

— Карл нас, наверно, ищет... Чего римлянка привела нас к себе домой? — Лана зорко посмотрела подруге в глаза.

— Мы же сами хотели, а она, наверно, догадалась.

— Ведьма? — по-детски уточнила Лана.

— Чернавка обязательно может быть ведьмой! — настораживала и себя, и подругу Бореас.

Совершенно переменившиеся Бореас и Лана покинули ванну. Блаженство перекрашивает души. Отстранив поданные им служанками атласные сорочки, наперво взяли оружие и осмотрели выход. Накинув затем новое римское бельё, в растерянности задумались: как же на него надевать свою родную одёжу? Старое исподнее и вовсе не нужно...

Теперь, когда с плеч рухнул груз усталости, женщинам не терпелось присоединиться к добродетельной особе. Привыкшие к лишениям и признававшие только черно-белый мир, амазонки своё подозрение о колдовской сущности хозяюшки готовы были в сей же миг признать за пустую мороку.

Не так уж были не правы степнячки, сомневаясь в ведьмачестве Клавдии... С другой стороны, откуда им было догадаться, что поднаторевшая в интригах римлянка готовилась использовать мало о том заботившихся провинциалок в своих всегда корыстных целях?

Пустив прислужниц вперёд, Бореас и Лана проследовали в комнату, им любезно отведённую, размышляя, что же их ждёт далее. Пока Клавдия отсутствовала, занимать странниц взялся разбойного вида братец её. Откуда-то так внезапно почерпнувший недюжинный заряд радушия и расположения, он со своей любовницей — по совместительству и служанкой — старательно подбирал самые мягкие тюфяки для гостий, предлагал испробовать угощения. Лопаточкой в полупрозрачной чашке игрался манной, ссыпал её тонкой струйкой, липким пальцем собирал мелкие гранулы со стола и нёс в свой рот.

Девка-рецианка с пышным зачёсом на голове выглядела теперь немного сникшей. Расставляя вазочки и чаши на подносе, прятала глаза.

Бореас и Лана на приглашение братца Клавдии устраиваться поудобнее, несмотря на его обходительность, впрочем, едва понятную из-за скованности служанки, ответили отказом. Спросили о хозяйке, им ответили, что она совсем уже скоро объявится.

Объяснение не понравилось женщинам. Они собрались поблагодарить за купание и уйти, пообещав обязательно наведаться завтра, но хозяин, почувствовав это, изломил брови — очень жаль-де, и Клавдия будет расстроена. Потом всплеснул руками и виновато обмяк... Сердобольные женщины переглянулись, неуклюже примостились рядом — на короткое время. А вкусное мясо на тоненьких косточках оказалось совсем рядом...

Кушать начали одновременно. Гостьи брали то, что вкушали инициаторы сего, несмотря на все старания, заунывного застолья. Амазонки основательно обдумывали своё положение за столом, а также что они станут делать по возвращении в сенаторский дворец. Брат Клавдии с заметным нетерпением ждал прихода сестры... Понаблюдав из специального местечка купание, теперь он разглядывал-изучал занятных дикарок — глупеньких и вредных.

Ничего не ладилось в искусственно созданной компании. Вино, выпитое гостьями, не сделало их раскованными. Правда, его подали разбавленным, сдобренным для вкуса и запаха тмином и кориандром...

— Мы пойдём. Нас ждут, — встала наконец Бореас.

Благодарная ей за окончание мучения Лана сверкнула жутко расстроенными глазами на тех двоих напротив, кои имели в сей миг весьма мутный и несобранный вид. Тельная степнячка, спеша и стараясь покинуть комнату впереди Бореас, поправила на поясе римский меч.

— Буду рад видеть тебя и быть с тобой, — лоснящимися губами проговорил римлянин спине и мелькающей щеке Ланы. Чопорная латынь не для варварок, зато рецианка презрительно сморгнула, уставившись на потёртые одеяния сестёр степного горячего ветра. В дверях полногрудая дикарка остановилась, ладонью хлопнула по мечу — имела к римлянам вопрос. Но обратилась по обыкновению к Бореас:

— А тот провожатый куда подевался? Что мне с этим обрубком делать?..

Никто насильно их не удерживал, слов никаких больше сказано не было. Никто не повстречался и по дороге к дверям, но Бореас и Лана почувствовали неясное волнение. Оно усилилось ещё, когда за входной дверью послышался командный голос Клавдии. В щёлку чуть приоткрытой двери было хорошо видно, как дородная матрона чему-то научала троих на славу разодетых солдат, указывала им на что-то, самолично поправляла на них амуницию. Один из солдат — тот самый, у коего должен был остаться меч Ланы.

Амазонки быстро выскользнули из двери на улицу, отступили на достаточное расстояние и окрикнули Клавдию.