Бессмертный

ГЛАВА 16

— Я хочу войти, но боюсь, — произнес мальчик мелодичным голосом.

Он стоял, согнувшись и оперевшись рукой на колено, и, когда запрокинул вверх свою златовласую головку, чтобы взглянуть на меня, я впервые увидел его дивное лицо. Он был потрясающе красив, и мной чуть не овладело судорожное воспоминание, точнее кошмарная мысль о том, что Сильвано был бы не прочь заполучить такого мальчика к себе в публичный дом. Я так и видел, как Бернардо Сильвано с острым, как нож, носом и торчащим подбородком восхищенно кладет испещренную венами руку на голову мальчика, радуясь, сколько денег принесет ему такое сокровище. Я помотал головой, прогоняя эти ненужные мысли, и снова сосредоточился на мальчике. Он был даже еще красивее меня. Вовсе не тщеславие, а простое наблюдение привело меня к выводу, что я не встречал лица прекраснее своего до того самого момента, когда увидел этого тонкого, изящного мальчика одиннадцати или двенадцати лет. Даже сейчас, спустя много лет, красота и гениальность, дарованные Леонардо, поражают меня и в то же время успокаивают в этой тесной камере, где я, увечный калека, жду своей казни. Но этого не произойдет еще несколько десятилетий, пока ужасная трагедия не отнимет у меня волю к жизни. А тогда, давно, я все еще был Лукой Бастардо, мальчишкой с улицы, в прошлом шлюхой из публичного дома, а ныне опытным врачом, вечным путешественником, неугомонным искателем богатства и неутомимым любителем красивых женщин, который в очередную эпидемию чумы позволил себе осторожное возвращение во Флоренцию, по зову покровителя, который защищал меня еще шестьдесят лет. Возвращаясь сюда, я рисковал жизнью, но не мог отказать человеку, который столько времени берег мои тайны и деньги.

Сначала я приехал в Анкьяно, недалеко от Винчи, чтобы навестить виноградник, завещанный мне больше ста лет назад рыжебородым толстяком Арнольфо Джинори, с которым я работал могильщиком во время первой эпидемии чумы. В такой приятный денек я не удержался от прогулки по горе Монте-Альбано, которая одним боком спускалась к бассейну Арно и Флоренции, а другим вздымалась к скалистым вершинам с таинственными пещерами, холодными источниками и тяжелыми валунами. Вот так, прогуливаясь, я наткнулся на мальчика, который сейчас вновь повернулся к входу в пещеру, заслоняясь рукой от летнего солнца, палящие лучи которого частично поглощали и частично отражали каменистая осыпь и нависающие над головой скалы.

— Чего ты испугался? — спросил я мальчика и опустился возле него на колени.

— Там темно и страшно, — ответил мальчик и вдруг тоже сел рядом со мной.

— Зато там, наверное, столько интересного!

— Да, да! — воскликнул он. — Я хочу посмотреть, есть ли там что-нибудь интересное!

— Вот так задачка, не правда ли? Набраться смелости и шагнуть в темноту, которая зловеще смыкается вокруг, чтобы найти скрытые в ней чудеса? А может, там и нет ничего интересного? Вдруг там живет кто-то страшный и опасный или вообще ничего нет, одна пустота? Как же тут быть? — спросил я, сорвал несколько травинок и разорвал в длинные ниточки. — Тени очень нужны. Они придают глубину свету.

Мальчик повернулся ко мне лицом, поджав розовые лепестки губ и нахмурив брови.

— Ты говоришь не просто о пещере, — тихо произнес он и повертел пальцем золотистый локон. — Вопрос в том, говоришь ты обо мне или о себе?

— Да он не только красив, но еще и умен! — рассмеялся я.

Мальчик подхватил мой смех, и его звонкая трель разнеслась вокруг такой светлой радостью, как будто солнце вышло из-за тучи. Я не мог отвести от него взгляд, изумленный его красотой и мелодичным голосом. Он словно сошел с одной из фресок Джотто.

— Ты тоже красивый, — сказал мальчик, пристально глядя на меня большими, широко расставленными глазами на идеально вылепленном лице. — Самый красивый человек, какого я когда-либо видел. У тебя такое лицо, какое любой художник захотел бы увековечить на чудесной фреске в церкви. Но ты не просто красив, ты живой, словно у тебя много разных лиц. Мне нравятся такие лица, они интересны независимо от того, красивы они или уродливы. Скажите, синьор, вы согласились бы изменить свою внешность? Вы благодарны своим родителям за такую красоту? И как это повлияло на вашу жизнь? Вы смогли благодаря красоте найти больше любви? Это для вас проклятие или благословение?

Я перевел взгляд с мальчика на темную пещеру.

— И то и другое.

Этот мальчик задавал вопросы, затрагивающие такие глубины, в которых таилось то, чего я еще для себя не решил. Опасность, которая исходила от клана Сильвано, шестьдесят долгих лет не пускала меня во Флоренцию, но, стоило мне вернуться, появились вопросы. Почему-то каменный тосканский город, где я родился, всегда заставлял меня оборотиться на себя. Он бросил меня в темницу борделя и окрылил искусством Джотто. Он подарил мне знания алхимика Гебера и еврейского лекаря Моше Сфорно, а потом выгнал прочь, да не раз, а дважды. Он посулил мне великую любовь и страсть, но я продолжал ждать свою судьбу. И вот я, почти у стен города, неизбежно столкнулся с давним неотвратимым вопросом, который вновь вернулся ко мне и с прежним неистовством терзал мое закованное в латы сердце. Это был вопрос о моем происхождении, о том, что даровала мне судьба, чем я отличаюсь от других и что все это значит. Когда обещание, данное мне в ночь философского камня, сбудется? Вопросы, одни вопросы, без ответов! Я бы хотел познакомить этого ребенка со Странником: они бы осыпали друг в друга вопросами. Интересно, когда я вновь увижу Странника? Мне ничего не оставалось, как сменить тему.

— Однажды я попал в темную пещеру, — сказал я мальчику и криво улыбнулся, но скорее себе, чем ему.

Я говорил о пещере из видения, в ту ночь, когда философский камень вывел мою жизнь на стезю ожидания — ожидания выбранной мною любви и смерти взамен невообразимо долгой жизни, которая теперь минует меня. Была и еще одна пещера, которую я не мог не вспомнить, вернувшись во Флоренцию: публичный дом Сильвано. Я прожил там почти двадцать лет, и даже теперь, больше ста лет спустя, это адское логово, засев в моей памяти, не желало ее покидать. Как там сказал Странник? Побитая собака носит неодолимую стену в голове? Что же за стены я ношу в себе, если скитаюсь по свету, лишь бы не столкнуться с самим собой?

— И что ты сделал, когда увидел пещеру? — заинтересованно улыбнулся мальчик.

— Вошел и поборол свой страх, — ответил я, закрыл глаза и сжал кулаки, сам едва ли заметив это. — А потом мне было чудесное видение. Видение о грядущем.

Мальчик подобрался ко мне поближе.

— Расскажи мне про свое видение! — потребовал он, искренне уверенный в том, что я послушаюсь и скажу.

— Зачем тебе знать? — спросил я, чтобы подразнить его.

— Я хочу все знать! — горячо воскликнул он. — Я хочу узнать и изучить все, раскрыть тайны жизни и смерти, мира и природы, всего на свете! — Он вскочил, взволнованно жестикулируя красивыми руками. — Я хочу понять, почему глаза видят, как летают птицы, что такое тяжесть и легкость, какова природа силы, из чего сделаны солнце и луна, каково внутреннее строение человеческого тела, понять небытие…

— Ясно! — Я поднял руку. — Ты хочешь знать все!

— Кроме латыни, — ответил он, прижимая к вискам сжатые кулаки. — Мне она не дается. Как будто я ее знал и забыл, и в голове у меня закрытая дверь, никак не могу толком ее выучить. Но все остальное — да, я хочу знать!

— Один друг мне как-то сказал: «Если у тебя есть возможность узнавать и испытывать новое, понимать прямо и без посредника, ты должен это делать!»

— Твой друг очень умный человек, — серьезно ответил мальчик. — Я часто об этом думаю и уверен, что, несмотря на то что природа начинается с причины и заканчивается опытом, мы должны поступать наоборот. Мы должны начать со своего опыта, а от него перейти к познанию причины!

— Очень серьезные мысли для такого юного человека, — одобрительно заметил я, потому что сам тоже был обременен в детстве неотвязными мыслями. Возможно, поэтому я так старательно избегал их, пока был в изгнании, и потому они нахлынули с такой силой, стоило мне только вернуться в родной город.

— Неужели я должен ждать, пока вырасту, чтобы заняться серьезными мыслями? — ответил он с той резкостью, которая, как я потом узнал, была почти ему не свойственна, ибо он всегда сохранял нечеловеческое терпение.

Он прищурил умные, ясные глаза.

— Размышления открывают для меня мир, дают мне свободу! Ты мне кажешься таким знакомым, словно я уже тебя знаю… Твой друг, тот, умный, наверное, сказал эти слова перед смертью?

Я кивнул. Сердце заныло от нежности при воспоминании об алхимике Гебере, как он лежал в своей мастерской, такой слабый и изможденный, покрытый бубонными язвами. Воспоминание было таким острым, что, падая на почву оживших чувств, грозило нарушить мое душевное равновесие. Я глубоко вздохнул и заставил себя усмирить волнение, вернув простое, безмятежное спокойствие, которым я наслаждался последние шестьдесят лет, странствуя по свету и практикуя врачебное ремесло. Мне хотелось, чтобы годы ожидания имели какой-то смысл. Мне хотелось, чтобы они усилили мое желание и стремление, а не отвлекали меня от них. Ведь лечить больных — благородное дело. Я смог бы заслужить любовь своей суженой, когда наконец вернусь во Флоренцию для встречи со своей судьбой.

Мальчик пытливо и выжидающе смотрел на меня, пока эти мысли мелькали у меня в голове. В конце концов я сказал:

— Мой друг умер хорошей смертью. Он был в сознании, когда умер.

Красивый мальчик медленно кивнул и обратил свои огромные глаза к солнцу.

— Я знаю, что ты имеешь в виду. Возможно, пока нам кажется, что мы учимся жить, мы на самом деле учимся умирать. Если честны с собой.

— Я не знаю, чему может научить меня честность, но я пытался быть честным в жизни.

Эта тема была гораздо приятнее. Она не вызывала бурю воспоминаний в душе.

— Тогда расскажи честно о своем видении, — потребовал мальчик и улыбнулся своей обаятельной улыбкой.

Я понял, что от этого никуда не уйти, поэтому улыбнулся и вздохнул одновременно. Я окинул взором горы, пышное изобилие полевых цветов: красных маков, лиловых ирисов, вьющихся роз, пучки зеленой и бурой травы, пробившейся между валунами, буйные заросли багульника и роскошные кусты рододендронов и вереска, покрывавшие склон горы выше. Над нашими головами кружил орел, и я улегся на землю, чтобы видеть бескрайнее голубое небо. Плечи мои напряглись, и позвоночник крепко зажали спинные мышцы, как будто меня только что скинула лошадь, но я тут же вскочил на ноги, невредимый и лишь слегка напуганный. Что там сказал этот необычный мальчик? Что он хочет понять небытие? Я и подумать о таком желании не мог. Моим самым сокровенным желанием всегда было познать полноту — полноту любви и человеческой привязанности. Это желание долгое время дремало во мне, ожидая своего часа, пока я утолял прочие, мелкие желания богатства, свободы, знаний и приключений. Шестьдесят четыре года я провел вдали от Флоренции, а теперь, упиваясь голубизной, которую небосвод всего на несколько мгновений набросил на этот несравненный город, я вновь, как при встрече с юным Козимо де Медичи, внезапно понял, что погоня за прихотями опять обманула меня. Это было что-то вроде приятного чистилища. Я не достиг никаких вершин и не падал в бездну. Я был не готов умереть, потому что и не жил по-настоящему в разлуке с Флоренцией, хотя уезжал и жил вдали от нее, чтобы спасти свою жизнь. А сейчас, в первый же день возвращения в Тоскану, едва сойдя на рассвете с торгового судна, прибывшего в гавань Пизы, я был брошен в свою изначальную сущность благодаря белокурому мальчику, ни больше ни меньше. Где-то там, где бы он ни находился, Бог вспомнил обо мне и продолжил начатую шутку. Он смеялся надо мной.

— Синьор? — неуверенно позвал мальчик, снова усевшись рядом со мной.

— Мой умный друг был алхимиком, — начал я, — и моим учителем. Однажды ночью он дал мне философский камень, когда я был очень расстроен и встревожен. Меня выбила из привычного хода мыслей смерть другого друга, я тогда только что похоронил его в холмах Фьезоле своими собственными руками.

— А что такое философский камень? — спросил мальчик.

Моя история привела его в полный восторг, и он таращился на меня огромными глазами, несмотря на яркое солнце. Вместе с красотой и изящностью он обладал даром концентрироваться и быть объективным. Рядом с ним любой мог почувствовать себя важным человеком, которого слушают внимательно и терпеливо. В то же время, несмотря на серьезность и проницательность, он излучал притягательную открытость. Благодаря этому люди всегда тянулись к нему.

— Магический эликсир для познания себя, — ответил я. — Эликсир преображения. Он заставил меня уйти в себя, и там я умер. А после смерти увидел многое…

— Да, это я и хочу узнать, что же ты увидел? — выспрашивал он, подвигаясь все ближе ко мне, пока его коленки не уперлись мне в локоть.

Он был наделен такой грацией, что даже подвинулся, как будто танцуя.

Я сделал глубокий вдох. Даже сейчас, сто шестьдесят лет спустя я боялся, что, рассказав о ночи философского камня, вызову к жизни его магию. Какое-то время после этого я был открыт тайным неземным вещам, которых я старался избегать, предпочитая буквальное понимание. Я вновь взглянул на мальчика, и тот кивком попросил меня продолжить. И я закрыл глаза.

— Я увидел людей и города настоящего и будущего. Я увидел великих королей и великих художников, орудие, которое изрыгало огонь. Я увидел машины, которые летали по воздуху и плавали глубоко под водой. Я даже увидел стрелу, которая полетела на луну! И я увидел войны, болезни и голод, новые государства, которые изменят судьбы мира. Лишь малое из увиденного уже произошло, но я чувствую, что все это будет. Нужно только, чтобы для этого пришло время.

— Я хочу летать, — признался мальчик, придвигаясь ко мне. — Я хочу узнать, как летают птицы и бабочки. Люблю птиц. И лошадей, потому что на спине скачущей лошади мне кажется, что лечу. Я люблю всех животных, но больше всего птиц и лошадей! — страстно воскликнул он.

— Возможно, именно ты и станешь тем, кто построит летающую машину, — прошептал я, все еще не открывая глаза.

Члены мои сковал сон, и врата в голове приотворились. Я понял, что сила философского камня даже спустя сто лет не иссякла до конца.

— Это мое самое заветное желание! — воскликнул мальчик. — Я все время наблюдаю за птицами, пытаясь узнать секрет полета, чтобы однажды построить летающую машину! А ты видел это в своем видении? Видел меня?

Вздрогнув, словно внезапно пробужденный ото сна, я открыл глаза.

— Я тебя не видел, — признался я и сел, пристально всматриваясь в его тонкие черты, умные глаза и волнистые золотые волосы с глянцевыми каштановыми прядями. — По крайней мере, не мальчиком. Интересно, каким ты будешь выглядеть в старости…

— У меня будут длинные вьющиеся волосы и длинная вьющаяся борода, — с полной уверенностью ответил он, — я по-прежнему буду хорош собой, но по-другому. Я тоже иногда вижу будущее во сне, и это я видел. Я буду известным и уважаемым человеком, и все будут помнить мое имя еще долгое время, даже после смерти. Меня зовут Леонардо, сын сера[104] Пьеро из Винчи.

— А я Лука Бастардо, — ответил я, — и не знаю своих родителей.

Хотя и искал их гораздо упорнее за время последнего изгнания.

— Я тоже незаконнорожденный, — признался он, шаловливо под мигнув. — Моя мать — Катарина, кухарка из таверны, очень красивая, веселая и добрая, она сама кормила меня грудью, и я очень ее люблю. Но какая, собственно, разница, законные мы или нет? У всех есть внебрачные дети, даже у священников и тем более у королей. Главное, кого ты вылепишь из себя, верно? Если посеешь добродетель, пожнешь честь, а происхождение тут ни при чем.

— Да, я тоже так думаю, — тихо произнес я, смущенно отведя взгляд.

Такого взгляда на безродное происхождение мне никто еще не высказывал. И снова этот мальчик затрагивает больные вопросы, которых я так старательно избегал! Он толкал меня на более глубокое изучение самого себя и своей жизни. Что я вылепил из себя за прошедшие сто лет? Состоятельного искателя приключений и любителя прекрасных женщин. Хорошего фехтовальщика и опытного врача. Мне выпала честь знать людей, которые повлияли на судьбы мира, провидцев и мечтателей: Джотто и Петрарку, Боккаччо и Козимо де Медичи. Я был близким другом мудрых и проницательных людей: алхимика Гебера, Странника, Моше Сфорно. Я научился читать и писать, выучил языки и математику, освоил ремесло врача, воина, купца и моряка. Меня наделили красотой и, по-видимому, вечной молодостью. И как же я воспользовался столь счастливыми дарами и преимуществами, чего достиг сам? Достоин ли я того, чем меня одарила жизнь? Я никогда не задавался этим вопросом, потому что еще не зажили раны от жизни, проведенной в публичном доме Бернардо Сильвано, я до сих пор был зол на те годы и работу, которую меня заставляли делать. Обида и злость до сих пор не давали мне раскрыться. Время научило меня не держаться за обиду и злость так крепко, как прежде, они жили во мне, как птица в клетке с открытой дверцей. Пора бы уже расстаться с клеткой, а заодно выпустить птицу.

Нужно было подумать над тем, что я делаю, как трачу неистощимые запасы времени. Лечить людей на полях брани и в чужеземных городах недостаточно. Ждать в изгнании своей судьбы, которая, я знаю, сама давно ждет меня, тоже недостаточно. Пора набраться смелости и заявить права на свою судьбу. Мне повезло, что Козимо позвал меня обратно во Флоренцию. Наверное, Бога крайне позабавили такие мысли, поэтому Он послал мне серого волчонка. Волчонок пробежал по склону, карабкаясь по нагретым солнцем камням и каменной осыпи. В следующий миг за ним показались два крупных поджарых волка. Где-то внизу под нами заржала моя лошадь, предупреждая меня об опасности. Я снял с пояса свой короткий клинок. Волки, видимо, искали своего сбежавшего детеныша, но я считал, что от божественных знамений всегда следует ожидать непредвиденных и опасных последствий.

— Если ты хочешь узнать, кто были твои родители, попробуй найти их, — говорил мальчик.

Он обернулся и посмотрел через плечо на весело тявкающего волчонка, за которым гнались его родители.

— Может, они сами тебя ищут, в этот самый момент, когда мы с тобой разговариваем. Думаю, они придут к тебе в один очень важный день твоей жизни, и ты обрадуешься как никогда прежде!

— Дай-то Боже, чтобы так оно и оказалось!

— А как звали твоего друга, Лука? — спросил мальчик. — Алхимика, который дал тебе философский камень.

— Один мой друг сказал мне однажды, что, привязывая хорошую историю к определенным именам, мы ее только губим, — серьезно ответил я, снова вспомнив о Страннике, который появился в ту ночь и которого я не видел вот уже шестьдесят лет, с тех пор как покинул Флоренцию.

— Это нечестно! — с негодованием воскликнул мальчик и встал передо мной подбоченясь. — И неправильно! Такие подробности, как имена, напротив, украшают историю!

— Ладно, — засмеялся я. — Его звали Гебер. По крайней мере, в то время он жил под этим именем. В другие времена у него были другие имена.

— Гебер, алхимик и твой учитель, — пробормотал мальчик. Проведя ладонью по щеке, он заглянул в пещеру, затем обернулся ко мне с горящими глазами. — Ты должен стать моим учителем, Лука Бастардо!

Я долго смотрел на него, думая: нет, это ты должен стать моим учителем, Леонардо. Ты научишь меня быть открытым. А потом, несмотря на мои размышления насчет того, чтобы остаться во Флоренции, я вспомнил, что жизнь моя в опасности, пока я здесь. Открытость — дело второстепенной важности, когда братство Красного пера до сих пор жаждет сжечь меня на костре. Я всегда старался быть в курсе новостей Флоренции и знал, что Братство по-прежнему существует. И у меня не было никакого желания попасть им в лапы. Я поднялся на ноги.

— Я не учитель, — твердо ответил я, из-за волков держа клинок наготове. — Ты необычный и загадочный ребенок, Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, но я должен выполнить взятое на себя обязательство. После этого я покину Тоскану. От этого зависит моя жизнь. — Я уже повернулся, собираясь уйти от пещеры. — К тому же не знаю, чему бы я мог тебя научить.

— Ты можешь выполнить свое обязательство, пока учишь меня, — упрямо возразил он. — И ты мог бы многому меня научить. Например, алхимии, как тебя научил Гебер.

— Я неудавшийся алхимик. Я так и не научился делать из свинца золото.

— Ничего, я все равно не верю в алхимию. Научи меня другому, что ты узнал в жизни! Ты выглядишь молодо, но очень много знаешь и хранишь много секретов, которыми тебе полезно поделиться с другими, я вижу это по твоим глазам. В них горит такой огонь, словно ты прожил очень долгую жизнь. — Он остановился под кипарисовым деревом на травянистой полянке перед пещерой. — Разве тебе не кажется, что ради того, чтобы научить другого и передать ему свои секреты, стоит рискнуть жизнью? Если, конечно, есть такой риск? Судя по твоим поступкам, ты не похож на убийцу или вора…

— Я был и тем, и другим, и много кем еще. Я творил такие черные дела, какие тебе и не снились.

— …которому вынесен смертный приговор, и я никогда не слышал ни о каком Луке Бастардо, которого изгнали по политическим причинам. Все знают врагов Медичи, они этого не скрывают, — закончил он, как будто бы я ничего и не произнес.

— Парень, я не учитель! — раздраженно упирался я.

— Ты можешь быть кем пожелаешь! — в ответ ввернул он, уверенно и нисколько не испугавшись.

— Только не сейчас! Когда-нибудь я рискну, может, даже пожертвую жизнью, но только во имя любви, великой любви, моей единственной и великой любви, которая была обещана мне в моем видении, — взволнованно воскликнул я.

Я выхватил из ножен кинжал и метнул так, что он вертикально вонзился в землю прямо у ног Леонардо.

— Тут волки бродят, может, он тебе пригодится. И возьми его с собой в пещеру.

— Любовь бывает самая разная, и всякая по-своему ценная, — спокойно ответил Леонардо и поднял кинжал с земли. — И меня все любят. Ты еще вернешься ко мне, я знаю.

Я мотнул головой, но отсалютовал на прощание, потому что такая уверенность во всеобщей любви заслуживала уважения. У меня такой уверенности не было. Я был рад уже тому, если люди не считали меня уродом и не пытались посадить на кол.

Леонардо зашагал обратно к пещере, задержался у входа и крикнул:

— Волки здесь потому, что так и задумано! Как и ты, Лука Бастардо. Все, что ни есть на свете, имеет под собой осмысленную основу — отдельные нити переплетаются в прочную ткань.

И он исчез в пещере, мрак которой еще не поглотил его, когда один из волков тоскливо завыл. Его поэтические слова и долгий протяжный вой в унисон отозвались эхом среди холмов и смешались, превратившись в одно-единственное слово, которое покатилось по склонам. Оно магически напоминало мне слово, которое Странник шепнул мне на ухо более ста лет назад, в ночь философского камня. Тогда, на следующий день, умер Гебер, произнеся ту же самую фразу, которая только что вылетела из уст Леонардо. Я был потрясен ощущением, что время возвращается вспять, сворачиваясь спиралью, как змея вокруг кадуцея, и обращает ко мне свой призыв. Возможно, юный Леонардо прав и мне суждено быть его учителем. Возможно, это стоит того, чтобы рискнуть жизнью, даже если после того, как меня чуть не казнило братство Красного пера, я поклялся себе вернуться домой, только чтобы найти женщину, которая должна стать моей женой. Прежде чем принять решение, я решил сначала вернуться во Флоренцию и отдать дань уважения постаревшему и хворому Козимо ди Медичи, который вызвал меня сюда.

— Больше никого не осталось, Лука, — дрожащим голосом сказал Козимо.

Он лежал на роскошной постели с дорогими простынями, расшитыми золотом и серебром и окрашенными в самые изумительные цвета: багровый, лазурный, изумрудный, шафрановый, розовый и персиковый. Я нашел его не в пышном дворце Палаццо Медичи на Виа-Ларга во Флоренции, а на изысканной вилле в Кареджи, в холмистой местности к северу от Флоренции. Там нашел пристанище Козимо, скрываясь от вновь разбушевавшейся чумы. Как это уже происходило на протяжении более чем ста лет, вельможи и богатые купцы, владевшие пригородными имениями, вновь покинули многолюдный город, спасаясь на уединенных виллах при первом появлении бубонной чумы. От грозной «черной смерти» по-прежнему не было найдено средства. Козимо, однако, всегда любил здесь бывать, и я много слышал об этой вилле. Раньше это была ферма, затем ее облюбовал местный лазарет. Сорок с лишним лет назад этот дом приобрели Джованни ди Бичи и Козимо, а затем здание было значительно улучшено благодаря Микелоццо ди Бартоломео.[105] У дома до сих пор были старинные зубчатые стены, но талантливый Микелоццо обновил их, придав им элегантную симметрию, разбил пышный сад и ухоженные дорожки. В саду росли миндаль и шелковица, которые Козимо посадил сам, оливковые деревья и виноград, за которым он лично ухаживал. Говорили, что эта мирная вилла — его излюбленное место не только во время чумы.

Люди предпочитали отсиживаться в четырех стенах, когда город посещала чума, но деловая жизнь и политика не давали им покоя даже во время эпидемии. И волей-неволей многие отправлялись в путь, чтобы повидать Козимо. Приехав, я застал у него множество народу, там были частные посланцы, государственные послы, целые депутации и магистраты. Когда объявили о моем приезде, всех их попросили удалиться. Я подошел к постели и взял сухую узловатую руку Козимо.

— Мне жаль, что ты не в добром здравии, Козимо, — произнес я, печально вглядываясь в его лицо.

Он выглядел неважно, хотя славился тем, что мог целыми днями обходиться без сна и без пищи. Цвет лица у него, правда, и раньше был бледный и нездоровый, а теперь добавились подагра и артрит. У него горели щеки, а лоб блестел от испарины. По его виду я понял, что у него плохо отходит урина. Знания, полученные от Моше Сфорно, сразу всплыли в моей памяти, и я начал думать о том, как можно облегчить его страдания.

— Увидев тебя, я сразу почувствовал себя лучше, — сказал он, раздраженный голос повеселел, а на губах заиграла непритворная улыбка. — Я рад, что ты приехал. Мне очень хотелось еще раз увидеть тебя напоследок. Мы, конечно, много раз встречались вдали от Флоренции, но я боялся, что ты не приедешь даже ради меня.

— Ради тебя — обязательно, Козимолетто, — возразил я, и, услышав прозвище, которым его называл отец, Козимо улыбнулся еще шире.

А потом на лице его мелькнула тень скорби.

— Больше никого не осталось, Лука, — повторил он. — Мой сын Джованни умер в прошлом году. Мой внук Козимо — три года назад. Ему еще не исполнилось и шести лет, он был такой славный мальчик, Лука! Я больше не мог оставаться во дворце на Виа-Ларга. Он слишком огромен для семьи, от которой так мало осталось.

— Тяжело терять любимых людей, — тихо ответил я и потрогал лоб Козимо.

У него был жар. Я пощупал пульс на запястье, и он мне тоже не понравился.

— Однажды у меня была встреча с посольством из Лукки, мы обсуждали государственные дела. Ну, ты знаешь, с Луккой всегда дело каверзное.

Он помолчал, ища подтверждения в моем лице, и я кивнул. Тогда он продолжил:

— Вошел Козимо и попросил меня смастерить ему дудку. Дудку!

— Держу пари, ты так и сделал, — улыбнулся я.

— Разумеется, — ответил он, сжав мою руку. — Для милого внука я отложил встречу, и мы с мальчиком вместе смастерили дудку. И только когда его желание было исполнено, я возобновил встречу. Что ж, делегаты стояли с оскорбленными лицами, а глава лукканской делегации вообще пришел в негодование. В конце концов он прокашлялся и сказал: «Должен заметить, синьор, нас более чем удивляет ваш поступок. Мы пришли от имени нашей коммуны, чтобы обсудить серьезное дело, а вы оставляете нас, чтобы посвятить время ребенку!» Знаешь, что я ему ответил, Лука?

— Ну-ка.

— Я обнял его за плечи и сказал: «Ах, боже мой, да разве вы сами не отцы и не деды? Разве вас удивляет, что я сделал дудку? Хорошо еще, что мальчуган не попросил меня сыграть на ней какую-нибудь мелодию, потому что и это я бы тоже сделал!»

Он усмехнулся, и я подхватил его смех. Потом он добавил:

— И я так рад, что я это сделал, Лука, потому что у меня больше никогда не будет возможности поиграть с ним. Он больше никогда не взберется ко мне на колени, не помешает собранию и не сунет лягушку в карман моего плаща, а когда я полезу туда рукой и заору, никогда не засмеется.

— Ты с пользой провел время, отведенное тебе и твоему внуку, ты подарил ему много своей любви, — успокоил я. — Тебя должно это утешить.

— Да! — воскликнул Козимо, и его осунувшееся, морщинистое лицо просияло. — Я любил его, а любовь не кончается! Тела умирают, дома рушатся, государства приходят к расцвету и упадку, картины блекнут, скульптуры крошатся, песни забываются, рукописи сгорают или рвутся на клочки, и даже сушу смывает море. Но любовь никогда не кончается! Любовь — это единственное бессмертие, которое у нас есть, Лука. Надеюсь, ты нашел ее для себя!

— Нет еще, — признался я. — В отличие от тебя. Но у меня есть старые друзья, которыми я очень дорожу, и ты один из них, Козимо. Мне тяжело видеть старых друзей в болезни. Надо нам придумать, как же тебе помочь.

— Помочь мне? Да я готов уже уйти, — фыркнул он.

— А вот этого я слышать не желаю, — сердито ответил я. — Как врач я много раз наблюдал, что человек, готовый умереть, обязательно умрет.

— А что плохого в смерти, а, Бастардо? Смириться со смертью не так уж страшно.

— Это же неволя и последнее унижение!

— Неволя и унижение? Нет, вряд ли. Может быть, капитуляция. Разве это поражение, когда человек переборол свой страх и отбрасывает этот… — Он подобрал усохшую дрожащую руку другой рукой, как будто взял палку. — Отбрасывает этот ящик! Но не тревожься о том, что будет с тобой после моей смерти. Я оставил распоряжения по поводу твоего счета. Твои деньги всегда будут получать самые высокие проценты, и ты всегда сможешь получить их, где бы ты ни находился, Бастардо, куда бы тебя ни занесло в твоих скитаниях, — поддразнил меня он, и прежний огонь блеснул в его глазах.

— Нет, вы только посмотрите, какой он мудрый! Нельзя допустить, чтобы мир лишился такого рассудительного человека! — растроганно отшутился я.

Дотронувшись до его руки, с которой Козимо так пренебрежительно обошелся, я почувствовал в ней всю хрупкость и бренность человеческого существа. Разве не все мы приходим к этому? Где-то в глубине кости, наверное, в мозге костей, дрожала замирающая струна, словно последние звуки почти допетой песни. Сердце мое растворилось, и из груди хлынул теплый поток, изливаясь через мои руки прямо в Козимо. Консоламентум Гебера, с удивлением подумал я. Много времени минуло с тех пор, как я чувствовал его течение, словно живительный поток, который струился в моем теле. Я не умел управлять им и еще не научился толком ему подчиняться.

Козимо вздохнул.

— Какие у тебя теплые руки, мой Лука, — еле слышно прошептал он, и его лицо разглаживалось вместе с уходящей болью.

Он приоткрыл серые губы, и кожа приобрела более здоровый оттенок. Я дождался, пока поток иссякнет, и произнес:

— Расскажи, друг, легко ли у тебя получается помочиться?

— Не слишком, — пожал он плечами и отвернул в сторону лицо с крупным носом, не желая об этом говорить.

Потом все же вновь посмотрел на меня:

— У меня есть несколько чудесных картин. Ты должен их увидеть. Это работы Фра Анджелико…[106]

— Это тот маленький праведный монах, о котором ты мне рассказывал, когда мы встречались в Авиньоне десять лет назад? — спросил я. — Тот, что молился перед тем, как прикоснуться кистью к священным фигурам?

— Он самый, — ответил Козимо, обрадованный тем, что я это запомнил.

Разумеется, я помнил: я никогда не забываю художников и произведения искусства. Даже сейчас, в ожидании своей казни, я до сих пор помню тот момент в своей тесной каморке у Сильвано, когда вошел первый клиент и мне во всей своей чудотворной красоте явились восхитительные фрески Джотто, чтобы уберечь и спасти меня.

А Козимо продолжил рассказывать о Фра Анджелико:

— Он плакал, рисуя Христа на кресте. Это был простой и святой человек, с этим художником было работать легче всего. А ведь большинство из них люди сложные, знаешь, невесть что вытворяют; вечно остаются детьми, но требуют к себе превеликого уважения.

— Они понимают и создают красоту, за это им можно многое простить.

— Я узнал это на примере другого художника, полной противоположности Фра Анджелико. Его звали Фра Филиппо Липпи.[107] Талантливый художник, но одержимый земными и чувственными желаниями, он не пропускал ни одной юбки. Даже сбежал, похитив из монастыря монашку. Мне недешево обошлось откупиться за него у церкви, и даже его благодарность ко мне не могла убедить его работать, когда на него нападало распутство. Как-то я даже пытался запереть его в комнате, чтобы он закончил картину, но он разорвал простыни, связал из них веревку и сбежал через окно!

— Люди всегда находят способ бежать, — заметил я, и мои собственные слова заставили меня задуматься: а правда ли я сам сбежал от Сильвано?

— В конце концов так и случается, — вздохнул Козимо. — Если какое-то место кажется им тюрьмой. Я думаю, Фра Анджелико, каким бы набожным он ни был, считал жизнь бренную своей тюрьмой, а картины помогали ему бежать от нее. Он написал великолепные фрески на стенах дома капитула,[108] в монастырях и коридорах Сан Марко, когда я решил его обновить.

— Сан Марко, старый доминиканский монастырь, недалеко от твоего дома на Виа-Ларга, — вспомнил я, и мне вдруг нестерпимо захотелось во Флоренцию: войти через ее крепостные ворота, постоять в ее бесподобных церквях и на шумных площадях, внутри каменных стен, возле прекрасных палаццо и общественных зданий, которые я так хорошо помнил: внушительного Палаццо дель Капитано дель Пополо, который ныне назывался Палаццо дель Подеста; асимметричного палаццо делла Синьория со строгим фасадом почти без окон и колокольней.

— Я вложил много денег в общественную работу, как и мой отец, — кивнул Козимо. — Я наказал своим детям и внукам продолжить эту традицию. Я давал много советов Фра Анджелико по поводу «Распятия со святыми», которое занимает всю северную стену дома капитула. Это удивительная фреска: три креста на фоне голубого неба, а на первом плане изображены святые. Прекрасный пример работы Фра Анджелико, простой и ясной, сдержанной, но полной чувства, в ней выражено задушевное переживание и благоговейное настроение. Нежная палитра и точное чувство пропорций и пространства. Она полна покоя и невинности, но передает трагизм момента, преходящего момента распятия, и в то же время она отражает вечное и неподвластное времени, о чем говорит присутствие святых, живших в разные периоды истории. Каждый художник изображает себя, и это видно по лицам Фра Анджелико, исполненным благоговейного страха Божия. Должен признаться, я с нетерпением жду встречи с тем Богом, который вызывает такое благоговение, Лука… Теперь, когда ты вернулся во Флоренцию, ты должен увидеть это! Ведь ты останешься, мой Лука? Будешь со мной до конца?

— Конечно, — пообещал я, чувствуя и сильное желание увидеть фреску Фра Анджелико, и острую боль от возможной скорой кончины Козимо, — но я надеюсь, что это еще не конец.

— Мы слишком долго были друзьями, чтобы обманывать друг друга, — возразил он. — Я еще помню, как ты спас меня от бандитов, которые собирались меня похитить. Давным-давно, во время чумы, когда я был обычным глупеньким мальчиком.

— Козимо, уж ты-то никогда не был обычным. Ты прикидываешься таким простым и скромным, но ты гораздо сложнее, чем может себе представить любой обычный человек!

— Это большая тайна! — воскликнул Козимо, сверкнув глазами. — Ты должен притвориться, что ничего не знаешь, и терпеливо слушать воспоминания старого больного человека! А я помню, каким ты тогда был красивым, ты был похож на ангела или святого, когда посадил меня на того строптивого осла. А потом вынул кинжал и убил тех разбойников, чего они и заслуживали. Одного ты ударил ножом в сердце, а другому перерезал горло. Уверенно и точно.

— Кстати, что стало с тем ослом? — поинтересовался я.

— Мне было пятнадцать лет, когда явился еврей с косматой бородищей и заявил, что он твой друг. Он сказал, что пришел за ослом, и мы отдали ему животное. Я до сих пор его помню: этот человек задавал много вопросов. Забавно, какие вещи вдруг вспоминаются в старости! А вот ты нисколько не изменился, ничуть не состарился. Ты наделен необычным даром. Завидую тебе, Лука.

— Не стоит, — коротко ответил я. — Я бы умер за то, чтобы познать любовь, какую познал ты.

— Ах, у тебя все еще будет, — улыбнулся он, как будто Бог уже посвятил его в свою шутку. — И смерть тоже, потому что она ко всем приходит. Но мне интересно, узнаешь ли ты старческие немощи? Это не для слабаков. Боль, страдания, унижения. Тело и даже дух подводят тебя так, как молодому никогда себе не представить. Это испытание не для тех, кто не выносит заточения.

— Я вдоволь узнал и боль, и унижения, — произнес я, взглянув на него серьезно. — А что нынче слышно о братстве Красного пера?

— Немного, но я ведь теперь мало хожу по улицам. Потомки Сильвано еще живут в городе… Например, молодой человек по имени Пьетро, как две капли воды похожий на Доменико. Тот же выдающийся подбородок и нос. У Доменико еще была дочь, она вышла замуж и родила сыновей, но я забыл их имена. Они уже, наверное, выросли. Но Лука, ведь прошло все-таки шестьдесят лет! Может, для тебя это и не долгий срок, но для нас-то это целая жизнь. Многое забывается за столько лет. Может, и старая вражда угасла…

— Мы же флорентийцы, наша вражда никогда не угасает! — рассмеялся я. — Ты знаешь это лучше кого бы то ни было, Козимо. Такая ненависть, как и ад, длится вечно!

— Значит, мы все время живем в аду, раз постоянно храним острое чувство ненависти! А с любовью живем в раю! — Он пожал плечами. — Я уже старый и больной человек и провел достаточно времени в размышлениях о минувшем, я жалею о многом, содеянном в жизни, Лука. Разве что иногда проявлял милосердие.

— Никто не проявляет милосердие к ядовитой змее. Ей просто отрубают голову.

Козимо вздохнул и снова сжал мою руку.

— Возможно, тебе понадобится вся твоя долгая жизнь, чтобы понять то, на что нам дается шестьдесят лет. Расскажи мне о своих путешествиях, Бастардо. Тот древний манускрипт, который ты прислал мне через гонца… неужели прошло всего три года? Ты приобрел его в Македонии, верно? Ты писал в письме, что с ним связана целая история…

— «Герметический свод», — вспомнил я. — Я нашел его в одном македонском монастыре.

— Я знаю название, — лукаво проговорил Козимо. — Правда, не был уверен, что его знаешь ты. Будь добр, развлеки умирающего старика историей о том, как ты нашел его.

Вечер давно уже перешел в темную ночь, когда я уходил и жена Козимо графиня де Барди остановила меня. Это была полная, суетливая и веселая женщина, которую я до этого видел лишь однажды, потому что всегда встречался с Козимо за пределами Флоренции; в путешествиях его сопровождала наложница черкешенка по имени Маддалена, к которой он был необыкновенно привязан. Мне она тоже нравилась: милая, приятная и неприхотливая девушка. Маддалена родила Козимо мальчика, которого назвали Карло и воспитали вместе с сыновьями от законного брака. Жена Козимо ничего не имела против. Как заметил Леонардо, у влиятельных людей всегда были внебрачные дети.

А сейчас графиня положила мне на плечо пухлую старческую руку.

— Я знаю, что он относится к тебе с особенной теплотой, — негромко произнесла она.

— Как и я к нему, — спокойно ответил я, с трудом подавив нахлынувшее чувство: радость от встречи с Козимо, боль при мысли о его грядущей смерти и страх перед тем, что ждет меня в будущем, когда не станет моего покровителя.

— Как это кстати, — прозвучал гнусавый скрипучий голос.

Я обернулся и увидел рослого, крепкого юношу лет пятнадцати. У него были густые черные волосы почти до плеч, длинный сплющенный нос, который выглядел так, словно его сломали и неудачно вправили, и мощная, тяжелая челюсть. Но в целом сочетание этих уродливых по отдельности черт производило незаурядное и даже притягательное впечатление, а его черные пронзительные глаза светились умом и волей. Он встретил меня холодной улыбкой.

— Многие клянутся в любви к нонно[109] теперь, когда он умирает, но мы-то все знаем, что беспощадность и щедрость его шли рука об руку.

— Я не вправе упрекать великого человека, — спокойно ответил я, и он прищурил глаза.

— Вы закрылись с дедом и несколько часов просидели вдвоем, а теперь ты говоришь лукавым языком шпиона, — прорычал Лоренцо.

В его голосе было больше зависти, чем ревности, и он развел худыми руками почти так же красноречиво, как мальчик Леонардо. А еще в его глазах мелькнул страх, который он тут же прикрыл высокомерием.

— Ты доносишь этому идиоту Питти или предателю Аньоло Аччайоли, которые как собаки раздирают на части величавого старого льва, пытаясь его прикончить? Медичи не потерпят измены! Может, дед и папа больны, но скоро и у меня появится власть, и уж я-то поставлю всех на место!

— Лоренцо, умоляю, — с упреком проговорила графиня и обратилась ко мне: — Прошу вас, простите моего вспыльчивого внука. У Медичи много недоброжелателей, и Лоренцо очень печется о дедушке.

— Качество, достойное похвалы, — вежливо ответил я, открыто встретив взгляд юного Лоренцо. — Я друг вашего деда, синьор. Меня зовут Лука Бастардо.

Подозрительность вмиг слетела с его лица, и глаза Лоренцо хитро заблестели. Он окинул меня взглядом с ног до головы и шагнул ко мне и встал, расправив плечи и широко расставив ноги, всем своим видом показывая, кто здесь хозяин.

— Я слыхал это имя, и совсем недавно. Говорят, у вас особый дар. Я и не думал, что вы так хороши собой. Кажется, вы очень бережливо относитесь к деньгам и оказали не одну услугу моей семье. Дедушка хорошо отзывался о вас, синьор. Многие бы позавидовали таким щедрым похвалам, которые вы получили от Козимо де Медичи. А он не из тех, на кого легко произвести впечатление. Я сам изо всех сил стараюсь, чтобы заслужить хоть толику похвалы, которой он так щедро осыпает вас.

— Я стараюсь быть достойным его доброго мнения, — ответил я, не в силах скрыть нотки сарказма в голосе.

Этот юный Лоренцо — воин, лев, гораздо более похожий на своего деда, чем его хилый отец Пьетро, страдавший подагрой. Однако Лоренцо умел показывать когти и клыки, в то время как Козимо всегда был очень сдержанным человеком, скрывавшим свою силу. Более того, с возрастом Козимо научился жить с открытым сердцем. Молодому Лоренцо еще потребуется время, чтобы достигнуть этой открытости. Как и мне, понял я вдруг, ощутив невероятную усталость во всем теле. Все мои мышцы ныли, требуя хорошего здорового сна.

— Я уверен, что вы этого заслуживаете, как и я. Дедушка никогда не ошибается, — сказал он и шагнул ближе, так что пространство между нами накалилось от сложной игры соперничества и неохотного взаимного признания, любопытства и вопросов.

Мы оба были важны для Козимо. Я знал, что Лоренцо скоро станет его преемником. Удивительная энергия Лоренцо делала его приход к власти неизбежным. Я хотел, чтобы и он защитил меня от братства Красного пера, как меня защищал Козимо. Чего хочет от меня Лоренцо, я еще не знал. Но по одному взгляду на него я понял, что выполнить это будет нелегко. Лоренцо требовались веские доказательства; спрос с тех, кого он к себе приблизит, будет велик.

— Синьор, я стояла за дверью его спальни и слышала, как оживленно мой муж разговаривал с вами, — вмешалась графиня, встав между нами. — Меня это очень порадовало. Он столько времени проводит в одиночестве и молчании. Это вредно для его здоровья. Я спрашивала его, почему он так делает, и он ответил: «Собираясь в дорогу, мы две недели тратим на сборы. Скоро я перейду из одной жизни в другую, неужели ты не понимаешь, сколько всего мне нужно передумать?» — Графиня покачала седой головой, и ее милое старческое лицо погрустнело. — Мне кажется, он слишком много живет в прошлом, в мрачных размышлениях, которые не прибавляют ему сил. Прошу вас, приходите почаще, отвлекайте его!

— Я пообещал ему то же, о чем вы просите, — ответил я и тут же принял решение остаться в Тоскане.

Что бы ни случилось со мной, я должен остаться рядом со старым другом Козимо до самой его смерти. А еще я стану учителем юного Леонардо, которому не нужно время, чтобы возмужать и открыть свое сердце. Его сердце и без того от природы было открыто. Пора занять свое место во Флоренции и встретить то, что мне уготовано здесь судьбой. Я знал, что тем самым подвергаю себя опасности. Тогда я не понимал, как понимаю это сейчас, оглядываясь в прошлое, что этим решением я перевернул свою жизнь: я оставлял позади прямую дорогу приключений, вступая в сложное переплетение союзнических и товарищеских отношений. Я выбрал дружбу вопреки страху, и она привела меня прямо к великой любви, о которой я мечтал всю свою жизнь. Сидя здесь, в своей камере, изувеченный, в ожидании казни, я вспоминаю тот день в Кареджи и вижу скрытую связь причин и следствий. Вижу, что, последовав велению сердца, несмотря на опасность, я получил награду, которая наполнила мою жизнь смыслом.

А тогда я просто сказал:

— Я остановлюсь в Анкьяно, буду учить там мальчика. Это недалеко отсюда, если добираться на лошади.

— У меня отличная идея! — Лоренцо щелкнул пальцами. — Мы устроим в вашу честь ужин, Лука Бастардо, через несколько дней! Я приглашу некоторых друзей нашей семьи. Вы еще не знакомы со скульптором Донателло? В искусстве он гений, хотя в денежных делах безнадежный тупица. Приходится мне самому заниматься его финансами, теперь, когда дедушка прикован к постели. А великого философа Марсилио Фичино? Это мой учитель и один из ближайших друзей деда, с ним он до сих пор играет в шахматы! Впрочем, Фичино бывает у нас каждый день: из окон его виллы видна наша. Мой брат Джулиано завтра приезжает, и я приглашу кое-кого из молодежи — друзей и родственников. Все разъехались из города по окрестностям, спасаясь от чумы. Устроим потрясающую игру в кальчо![110]

— Я в играх не разбираюсь, — ответил я.

— Если не знаете, как играть в кальчо, я вас научу. Дедушка любит наблюдать за игрой, это поднимет ему настроение, — тотчас нашелся Лоренцо. — С вашими-то талантами вы вмиг освоите игру!

Он посмотрел на меня прямо и почти презрительно, как будто бросая вызов, и я понял, что от кальчо мне никуда не деться и игра эта будет чертовски серьезной. Так же подумала и его бабка, тяжко вздохнула и похлопала меня по груди.

— Синьор Бастардо, простите, но моего упрямого внука не переспоришь. Вам придется прийти к нам на ужин и сыграть в кальчо. Вы на вид очень крепкий и мускулистый, так что у вас получится. — Она широко улыбнулась мне и состроила глазки, как юная кокетка, потом убрала пухлую руку с моей груди и строго обратилась к внуку: — Я поговорю с твоей матерью Лукрецией, когда она вернется завтра с твоим братом. Она захочет сама заняться устройством ужина, ты же ее знаешь. И я уж постараюсь, чтобы она не бросила приготовления ради очередной поэмы.

Графиня чуть сморщила полное лицо, и я увидел, что и в этой семье не обходится без конфликтов, даже между своими.

— Бабуля, мама вполне самостоятельная женщина, — возразил Лоренцо, обняв бабушку за плечи. — И пишет она очень даже неплохо, не отрицай!

— Мне нужно заниматься с моим новым подопечным, — сказал я, пятясь к выходу.

— Приводите и мальчика, — улыбнулся Лоренцо. — Мы и его играть в кальчо научим.

— Вы останетесь у нас на ночь, — кивнула графиня, разгибая полные руки в шелковых рукавах. — Это решено.

Был обычный для сельской Тосканы июньский вечер. По склонам холмов рассыпались огоньки светлячков, отовсюду доносились ароматы винограда, зелени и закрывшихся на ночь бутонов. Я расслабился, наслаждаясь сладким земным ароматом в ожидании моего скакуна, которого должны были вывести из конюшни. Это был высокий гнедой красавец, которого я назвал Джинори, за рыжину в шерсти, напоминавшую о моем давнем напарнике-могильщике. Жеребца выкупали, почистили и расчесали, пока я разговаривал с Козимо. На коне красовалось новое седло с нарядной отделкой — видимо, подарок от Козимо. Я провел по нему рукой, восхищаясь дорогой, отлично выделанной кожей и искусно выкованными металлическими деталями. Это было седло, достойное короля. На нем я мог гордо скакать навстречу судьбе. Эта вещь придаст мне уверенности, когда я, рискуя жизнью, вернусь, чтобы поселиться во Флоренции. Я проверил подпругу и уже собрался вскочить в седло.

— А у вас, видно, наметанный глаз на лошадей, — раздался пронзительный, надтреснутый голос, который, как я теперь знал, принадлежал Лоренцо.

— Я заплатил за него целое состояние, и он того стоит, — ответил я, вскакивая в седло. — Умен, надрессирован и ни разу не подвел меня в бою.

— Качество, достойное похвалы, — повторил мои слова Лоренцо.

Он вышел из темноты на свет лампы, и трепещущий огонь заплясал на его лице, искажая его резкие, уродливые черты, которые то распадались в игре света, то вновь возникали, в один миг то превращая его в демоническое чудовище, то преображая в божественно прекрасный лик, словно сошедший с одной из картин несравненного Джотто.

— У дедушки такой же верный глаз на друзей, и я стараюсь развить в себе это качество. Я хочу стать достойным деда. При моем положении мне нужны такие союзники, как ваш конь; друзья, выдержавшие испытание и доказавшие свою отвагу. Друзья, которые не покинут меня.

— Вашим друзьям придется сражаться без передышки между битвами, — сказал я, пристально глядя на Лоренцо.

Он приподнял уголок рта в кривой усмешке. Я пришпорил Джинори, конь повел ушами и взял с места бодрым шагом.

— Надеюсь, вам понравится седло, я заказывал его для себя, но ваш скакун заслуживает его больше, чем мой! — вдогонку крикнул Лоренцо. — Сдается мне, что вы лучший наездник, чем я, хотя мало кто может со мной тягаться!

В первый миг я оцепенел от удивления. Потом повернулся, чтобы поблагодарить, но Лоренцо уже и след простыл, и даже Джинори с чуткими ноздрями не смог его учуять. Еще один непростой Медичи, подумал я, только этот был мне еще совсем неизвестен. Нельзя было понять, окажется ли он мне таким же надежным и верным другом, как его дед, или принесет кучу неприятностей. Его подарок был не подарком, а проверкой, и я решил преподнести что-нибудь Лоренцо взамен. И еще я решил выяснить, какова власть братства Красного пера, по-прежнему ли к нему благоволит церковь и отцы города. Мне нужно узнать это как ради собственной безопасности, так и потому, что этим будет интересоваться Лоренцо. Мне не хотелось, чтобы он владел обо мне такой информацией, которая неизвестна мне самому. Этот человек не побоится использовать свою власть, а мне моя свобода была слишком дорога, чтобы добровольно отдать ее в чьи-то руки, будь это даже руки Медичи.