Бессмертный

ГЛАВА 8

Рассветное майское солнце залило город белесоватым туманным светом. Повсюду лежали тела, бесцеремонно выброшенные из домов, в которых они некогда обитали. Если бы не черные бубоны, людей некоторых можно было принять за спящих, почему-то уснувших на улице в неестественных позах после какого-то дьявольского карнавала. Но попадались и другие, распухшие и почерневшие, источавшие отвратительное зловоние, гораздо худшее, чем обычно исходит от мертвецов. В бедных кварталах Ольтарно я встречал на улицах сваленных в кучу еще живых, испускающих там последний вздох. Одни подзывали меня, махая рукой, другие просто смотрели, не в силах даже поднять руку. По числу трупов и зловонию я догадался, что в городе не хватает могильщиков, чтобы убирать улицы. А летом дело станет еще хуже, ведь безжалостная дневная жара будет наступать все раньше и раньше. Не теряя времени, я поспешил к Арно, который струился под мостами ленивой серебряной лентой. Ему не было дела до заразы и смерти, носившейся по городу. Перейдя через мост, я оказался в центре Флоренции и поспешил в Палаццо дель Капитано дель Пополо, где священник или служащие магистрата нанимают могильщиков.

Во дворе Палаццо дель Пополо уже собралось несколько нищих и темных личностей. Его здание представляло собой внушительное и строгое каменное строение с арочными окнами и башней, возвышавшейся над крышей трехэтажного дворца. Снаружи дворец был похож на крепость — такие же мощные стены из грубо отесанного камня, но во дворе, где мне пришлось ждать, было очень красиво. Колонны поддерживали просторный сводчатый портик, а к пышной открытой лоджии на втором этаже вела парадная лестница. Собравшиеся смерили меня взглядом, но, увидев бедно одетого мальчишку, потеряли ко мне интерес, ведь у меня явно не было ни денег, ни драгоценностей. Появились еще люди и даже мальчики, изношенная одежда выдавала в них красильщиков шерсти. Пришли даже женщины — уличные проститутки, которым чума перебила работу. Однако тем, кого еще не затронула болезнь, нужно было находить себе пропитание. Я назвал свое имя нотариусу, он, устало кивнув, записал его в учетную книгу, и я, прислонившись к стене, стал наблюдать, как собираются люди. Услышав слова «…мы входим в дома, где все мертвы…», я прислушался к тому, что говорил этот человек.

Его собеседник живо кивнул.

— И берегись стражников! Вчера вот мужчина умер прямо на пороге своего дворца, я вошел за его женой и ребенком и нашел три золотых флорина! Дворец был пуст — ни служанок, ничего, я бы взял больше, но два конных стражника следили, как я гружу трупы. Пришлось привязать малышню к родителям, чтобы сложить нормально. Вот если б не офицеры, я бы огреб целое состояние!

Первый затряс кулаками.

— Считают себя хозяевами города, даже когда люд мрет или бежит прочь. Мы заслужили свою добычу, а то у самих, поди, кишка тонка мертвяков вывозить! Мы жизнью рискуем! Да город у нас в долгу.

Дородный мужчина с залысинами, стоявший рядом, пожал плечами и повернулся к ним.

— Слуги сейчас еще как загребают, — сказал он. — Они могут запросить сколько угодно за свои услуги, и богачи заплатят. Те, кто еще остался в городе. Почти все сбежали.

У меня глаза на лоб полезли при мысли, что можно найти пустой дворец с беспризорными богатствами — хватай и беги. А если хозяева мертвы, то это вообще не кража. На что им теперь это добро? Я мог набрать денег и драгоценностей, шелка и мехов, серебряных кубков и жемчужных ожерелий, и мне надолго хватит, чтобы прокормиться. Я был доволен собой, что не утратил сметливость уличного бродяги, таким бы я и остался, если бы не попал в плен к Сильвано и избежал бы его свирепой кабалы. И тут я вспомнил, что теперь живу в семье Сфорно. И подобная сметка для меня стала ненужной и даже неподобающей. Представить только лицо госпожи Сфорно, не желающей смотреть мне в глаза. Вряд ли ей понравится, если я приду с такой добычей.

Из дворца в лоджию вышел подтянутый судья с чересчур завитой бородой и с важным видом спустился по ступеням. На нем была роскошная бархатная мантия с широченными красными рукавами, которые при каждом шаге взлетали, как два больших крыла. Такая роскошь казалась неуместной и даже кощунственной в то время, когда город вымирал на глазах. Что это, если не нарушение закона о расходах? Судья окинул толпу мимолетным взглядом и покровительственным тоном стал разъяснять условия работы: каков заработок, что мы должны работать до захода солнца, но можем сделать перерыв на обед в полдень, где найти носилки и доски, чтобы складывать трупы, куда их относить. За трупами будут приезжать телеги, запряженные лошадьми, и отвозить их на окраину города, а когда зазвонят к вечерне, мы должны явиться туда, чтобы выкопать ямы для захоронения. Главное, объявил он, запрещается грабить дома умерших и умирающих, иначе нас бросят в тюрьму гнить с преступниками, среди которых уже гуляет зараза. И наконец, он предложил набить рубахи чесноком и травами — чтобы отбить вонь, а заодно защититься от болезни. С этой целью рядом с носилками стояла тачка, доверху наполненная травами, и еще одна с головками чеснока. Затем судья спустился в толпу разбивать нас на пары.

— Ты! — указал он на меня и взглянул, прищурясь.

В тот же миг мы узнали друг друга и оба покраснели. Я расправил плечи и выпрямился. Я больше никогда не позволю стыдить и позорить себя. Как не стану усмирять своей радости, зная, что вчера я убил ему подобных: мужчин, которые ходили в церковь, пили вино с коллегами по гильдии, одевали жен в лучшие платья, жили самодовольно, гордясь своим благочестием, а потом насиловали порабощенных детей. У меня прямо руки чесались схватить его за горло, я алкал его крови, словно меня мучила неутомимая жажда. Мне вдруг пришло в голову, что весть об учиненном мною разгроме в борделе Сильвано уже разнеслась по городу. Флоренция всегда жила пикантными сплетнями, даже во время чумы. А у большинства клиентов были свои семьи, жены, родители и друзья. Интересно, что собираются предпринять городские власти? Возможно, госпожа Сфорно была права, и я приведу солдат к ее порогу.

Потом судья опустил глаза, и чувство удовлетворения глотком холодного вина разлилось у меня в груди. Он решил притвориться, будто первый раз меня видит, будто никогда не залезал на меня верхом, отказываясь видеть мои тихие слезы ярости и обиды, и недешево за это откупился. Он мог так притворяться, только если власти решили не замечать убийства в заведении Сильвано. Значит, мне нечего опасаться преследований. Думаю, эпидемия чумы во многом повлияла на их решение. Болезнь опустошила город, а публичный дом Сильвано бросал уродливую тень греха на Флоренцию. Не один поэт Боккаччо видел в черной смерти кару Божью.

— А меня куда? — с вызовом спросил я, и его лицо еще сильнее покрылось алой краской стыда.

— Ты вон с тем. — Он щелкнул пальцами и торопливо ушел.

— Давай найдем носилки, — обратился я, не глядя, ко второму мальчику и только тут, обернувшись, увидел перед собой бледного как смерть Николо, который в ужасе пялился на меня.

Не долго думая, я зверем бросился на него. Он завизжал, но мои пальцы с нечеловеческой силой сомкнулись на его глотке. Николо хватал меня за руки, стараясь оторвать их от горла. Его лицо побагровело, ноги шлепали по каменным плитам. Тучный мужчина, слова которого я подслушал, ударил меня, но я не выпустил Николо. Он обмяк, а мужчина обхватил меня сзади поперек груди и оттащил от него. Затем он надавал мне затрещин.

— Ты что, мальчишка, совсем одурел — убивать прямо на пороге Палаццо дель Капитано дель Пополо? — со смехом спросил он.

Жидкие остатки волос на его голове были рыжими, в короткой бородке проглядывала седина. Из-за рыжих волос его лицо казалось скорее жизнерадостным, румяным и добродушным, нежели бледным. Он сказал:

— Это место кишмя кишит стражниками, членами магистрата, судьями! Да они бросят тебя за решетку раньше, чем ты успеешь заработать первый грош!

Я высвободился и чуть не испепелил Николо взглядом.

— Ты, бешеный пес, — прошипел Николо, потирая горло. — Убил моего отца, теперь решил и меня, я чуть не задохнулся, пока не выблевал перья! Погоди, я до тебя доберусь! И последнее, что ты увидишь, будут красные перья!

Не успел я ответить, как тучный мужчина оттащил меня подальше.

— Пойдешь со мной. Ты молодой, сильный, мне пригодится такой напарник.

Я не стал сопротивляться, ибо новообретенная свобода была мне очень дорога, да и человек этот был прав. Отцам города ничего не останется, как бросить меня в тюрьму, если я убью Николо прямо на ступенях общественного здания. Но я все равно хотел убить его. Чтобы он заплатил за все страдания, которые причинил мне его отец. Картины из прошлой жизни у Сильвано проносились у меня в голове, а я не спускал с Николо глаз, спрашивая себя, буду ли я когда-нибудь свободен от унижения всех этих лет. Я не отводил взгляда от его узкого противного лица, так похожего на отцовское, пока тучный мужчина не оттащил меня за угол и мы не оказались перед грудой деревянных щитов. Это были наспех сколоченные неотесанные носилки из трех-четырех досок, сбитых гвоздями, а сверху еще была одна, прибитая вместо ручки. Тучный человек выпустил меня, и я споткнулся, потирая плечо.

— Я вас вмешиваться не просил, — сказал я. — Это не ваше дело.

Он улыбнулся, обнажив гниющий синий передний зуб.

— Я видел, как ты спас вчера еврея и его дочку. Ты правильно поступил. Не знаю, виноваты ли евреи в том, в чем их обвиняют, но мне не нравится, когда людей убивают. За последнее время и так достаточно перемерло народу. — Он пожал плечами. — Да и зачем тебе за решетку! Им пришлось бы посадить тебя, если б ты при всех убил человека, пускай даже такого подонка, как сынок Сильвано.

Я смерил человека холодным взглядом.

— Вы что, были клиентом его заведения?

Он мотнул головой, и теплое выражение его глаз померкло. Он подошел к ближайшей бочке, зачерпнул из нее горсть порубленных трав: в основном это были полынь, можжевельник, лаванда — и запихнул себе под рубаху.

— Когда еще не началась эпидемия, у меня была хорошая жена. Мерзкие услуги Сильвано мне были ни к чему.

— Тогда откуда вы знаете, что это Николо Сильвано? — настойчиво спросил я.

— Да вся Флоренция знает Бернардо Сильвано и его сына! Все, кто еще жив, говорят о его убийстве. Кроме Николо, никто не оплакивает Сильвано. Сильвано получил по заслугам. Как и клиенты, что были там. Но то, что человеку сойдет с рук в борделе, ему не попустят на глазах у всего честного народа. — Он схватил носилки и протащил мимо меня, их тень едва касалась земли в лучах утреннего солнца. — Месть должна быть тайной. Ну-ка, хватайся за тот край.

Я схватился за ручку с другого края и зашагал в ногу с ним. Офицер увидел, что мы уходим, и окликнул нас:

— Rosso, ragazzo![48] Уберите тела с улиц по правому берегу реки возле Понте Санта-Тринита!

— Рыжий… Так меня дочка дразнила, — смеясь, отозвался тучный человек.

Итак, мы отправились в западную часть города, с густо населенными улицами возле реки, где нас ждет множество тел. Остальные пары могильщиков двинулись в разные стороны, оглашая улицы на своем пути шутками, ворчанием и гоготом. Их голоса были единственными живыми звуками в этом умирающем и обезлюдевшем городе. Мы миновали зерновой рынок у Ор Сан-Микеле. Крытую галерею его недавно перестроили, надставив еще два этажа для хранения зерна, и она возвышалась напоминанием о далеких временах, кипучей и богатой жизни. Теперь рынок пустовал, если не считать нескольких торговцев из окрестностей города. Если бы я знал Рыжего лучше, то попросил бы его зайти и посмотреть на чудесную Мадонну с младенцем кисти Бернардо Дадди.[49] Ему, конечно, не сравниться с Джотто, но Мадонна с золотым нимбом и в одеждах цвета индиго была восхитительна, а младенец Иисус, касающийся ручкой ее губ, был удивительно трогателен. Этот образ мог озарить светом мрачный трудовой день могильщика, как картины Джотто утешали меня, когда я жил у Сильвано. Но я еще не знал Рыжего, поэтому просто сказал:

— Сожалею о вашей жене.

— Я тоже, — тихо ответил он. — И о моих троих детях. У меня было двое сыновей и дочка. Мой старший был примерно твоего возраста, тринадцати лет. Дочке было десять. Хорошенькая девочка! Огромные голубые глаза, как у той евреечки на руках отца. Я бы удачно выдал дочку замуж, за высокопоставленного члена гильдии или даже за мелкого дворянина. У нее был ласковый нрав и красивые ручки, я бы хорошо ее воспитал и она делала бы честь своему мужу. А мой младшенький был озорник и любил шутить. Мне их так не хватает!

— Когда они умерли?

— Месяц назад. Черные нарывы так изуродовали ручки моей бедной дочурки, ей было так больно…

На его лице лежала печать такого безысходного и покорного отчаяния, что я не сразу его узнал. А потом понял, что вижу на этом лице ту же беспримесную безнадежность, что и в пустых глазах некоторых детей у Сильвано, когда тело продолжает жить, а душа уже умерла.

— Вы все потеряли, — тихо произнес я, и он кивнул. — Наверное, теперь жалеете, что женились и завели детей, иначе сейчас вам не было бы так больно.

— Нет, что ты! Я прожил с женой пятнадцать чудеснейших лет своей жизни. Мы были очень счастливы. Нас сосватали родители, но мы оказались прекрасной парой и скоро полюбили друг друга.

— Иногда мне тоже хочется иметь жену, — робко произнес я, ведь еще никогда и никому я не высказывал это желание вслух.

Я частенько думал об этом, когда еще беседовал с Джотто, хотя надолго забыл об этом после его смерти. Я был слишком занят тем, чтобы просто выжить. Но теперь я свободен и могу открыть двери в новые возможности.

— Любовь — величайшее счастье, величайший дар, какой только можно получить от Бога, — серьезно ответил он. — Она наполняет жизнь человека смыслом так, как ничто другое. — Он вздохнул. — Жаль, что меня не взяла чума! Хотя, — он помолчал, понурив лысеющую голову, — кто бы тогда похоронил их? Лежали бы, дожидаясь постороннего человека, который бросил бы их на носилки, как мы. Похоронив их, я закрыл свою лавку и пошел на эту работу, и буду ее делать, пока меня тоже не скосит чума — большинство могильщиков все равно в конце концов от нее умирают. Да и мало кому сейчас нужны крашеные ткани. Ни богатым, ни бедным. Все умирают, и уже не важно, во что ты одет.

— Вы сами похоронили свою семью? — Я украдкой бросил взгляд на его измученное лицо.

Мне трудно было представить себе, каково это — иметь жену и детей, любить их и потом потерять. Он кивнул.

— Я не мог найти священника, чтобы сделать все как положено, поэтому сколотил гробы и отвез их на холмы, там похоронил и сам помолился за них. Надеюсь, этого достаточно, чтобы их души приняли на небеса.

— Конечно, — заверил его я. — Что может быть святее отцовской любви к своим детям? Разве Господь не понимает этого? Уже поэтому ваши молитвы должны были быть приятны Его слуху.

Рыжий пожал плечами. Он остановился, чтобы вытереть проступивший на лбу пот, а потом снял плащ, скатал его и повязал поясом вокруг тучного живота. Я последовал его примеру, потому что тоже вспотел. Он кивнул мне.

— Теплеет, после прохладной весны. Не знаю, приятны ли мои молитвы Его слуху. Священники твердят нам, что, кроме как через них, к Богу достучаться невозможно.

— Да что знают эти священники? — воскликнул я, вспомнив некоторых, что захаживали к Сильвано. — Я видел только чревоугодников и пьяниц, сварливых, похотливых. Только и смотрят, как бы сбыть людям реликвии да индульгенции и повыситься в сане. Зачем такие нужны Богу? Только чтобы презрительно посмеяться.

Рыжий невесело усмехнулся.

— Ты бы лучше держал эти мысли при себе. Людей и за меньшее сжигали.

Я пожал плечами и замолчал. Мы побрели дальше по улицам, заваленным трупами. Когда мы пришли на место, он сказал мне работать на одной стороне улицы, а сам стал работать на другой.

— Мы сможем уложить… ох… шесть-семь тел на носилки, зависит от размера, — сказал он. — Не так уж много, но мы свалим всех там, потом за ними приедет телега. — Он указал на маленькую площадь, где сходились две улицы. — Это несложно. Будем возвращаться за новыми телами и подберем, сколько сможем.

И вот я перешел на свою сторону улицы, где на булыжниках лицом вниз распластался мертвец. Я перевернул его и увидел светловолосого мальчика примерно моих лет. У него были черты лица грубее моих, а невидящие глаза были не черными, а голубыми. На его щеке был огромный черный нарыв с куриное яйцо. Мальчик был завернут в дорогой плащ из зеленого бархата, который распахнулся, открыв взору черные нарывы по всему нагому телу. Схватив его за руку, я заметил, что он еще теплый, а его конечности еще мягкие и гибкие. Я оттащил мальчика к носилкам, на которые Рыжий укладывал трупы двух мужчин. От них несло гнилью, я поморщился и зажал нос пальцами.

— Привыкнешь, — сказал Рыжий, приподняв рыжевато-бурые брови. — Почти.

— Люди ко всему привыкают, — согласился я, с тоскливой иронией думая, что лучше бы это было не так.

Я остановился, оглядывая безмолвную улицу: серые каменные плиты мостовой, плотно закрытые окна и изуродованные болезнью трупы, на которых от сырости, кажется, истлевала одежда. Где-то вдали бурлила река, протекая под мостом. Все пришло в упадок и погибло. В конце концов и я тоже умру, даже если старею медленнее других. Это мой дар и проклятие, но я хотя бы мог себе поклясться, что больше никогда не сдамся. Я купил это право, убив Сильвано. Отныне, если мне что-то не понравится, я буду сам изменять условия жизни.

Я пошел за новым телом. Неподалеку от того места, где я наткнулся на мальчика, лежало еще два трупа — сморщенная старуха, приникшая седой головой к круглому животу мужчины средних лет. Они были схожи лицом — мать и сын.

Одной рукой он крепко держал ее руку, и мне не сразу удалось их разъединить. Будь я сильнее, то оттащил бы их к носилкам вместе, не разнимая любящего рукопожатия, которому я так завидовал. Если чума настигнет меня сегодня, никто не возьмет меня за руку и не встретит со мной смерть. Меня поразила печальная мысль о том, что умирать мне суждено одному. Наверное, и родился я так же, помеченный немыслимым уродством, из-за которого меня выбросили на улицу. Пусть Сфорно и высказал предположение, что меня наверняка кто-то ищет, но мои родители, скорее всего, знали о моем уродстве. Эта мысль разожгла мое любопытство: что думала обо мне моя мать, неужели она пришла в ужас, когда я родился? Любила ли она меня хоть в первое мгновение так, как Рыжий любил своих детей, прежде чем выбросить меня вон? Знал ли мой отец о моем существовании? Я редко задавался вопросом о своих родителях. Это просто не имело смысла — все равно я их никогда не увижу. К тому же, живя на улице, я был слишком занят добыванием пропитания, чтобы предаваться бессмысленным грезам, а у Сильвано я был занят постыдной работой и слишком увлечен спасительными мыслями о живописи.

А в тот долгий и далекий день во Флоренции передо мной лежал мертвец, свободной рукой неловко обхватив себя за грудь. Его голова запрокинулась. А рот был разинут, словно кричал от боли. На изможденном лице матери застыло выражение мучительного страдания, и я понял, что чума причинила им много терзаний, прежде чем отпустить на свободу. На миг я ощутил благодарность за то, что мне выпало освободить Марко, Ингрид и младенца Симонетты и им не пришлось терпеть подобных мучений. Вокруг сына и матери, словно лужица, выплеснутая приливом, розовели отливающие перламутровыми оттенками складки надетой на женщине юбки цвета шафрановой розы. Такие платья надевают, чтобы предаться невинным развлечениям, на карнавал или праздник. Юбка была такой яркой и неуместной, а человеческое стремление к радости — таким естественным, что я ускорил шаг и даже чуть улыбнулся. Повсюду смерть, но жизнь не обуздать! Она снова вернется во Флоренцию. Она вернется ко мне, несмотря на годы, проведенные у Сильвано.

После этого я обращал пристальное внимание на одежду мертвецов. На трупах она, конечно, была ничего не значащим жестом, но само это занятие отвлекало меня от измученных лиц и гноящихся бубонов, от одинаковой печати бессмысленности и обездушенности, которой метила свои жертвы смерть — что невинных, что виноватых, молодых и старых, богатых и бедных. Понять, кто есть кто, было легко, ведь каждый флорентиец, воспитанный на производстве материи — главном промысле города, разбирается в тканях и покрое одежды.

Каких только платьев я не перевидал за следующие несколько часов, пока мы собирали тела на носилки, укладывали их на площади и возвращались за новыми! Как правило, люди надевали вещи одну на другую в установленном порядке, и наряд отражал положение в обществе его носителя. Эти правила, как и многие другие, на которых зиждилось устройство публичной и частной жизни, нарушила чума. На некоторых трупах было только нижнее белье — сорочки, закрывавшие все туловище. Мужчины заправляли их в штаны, а у женщин они были еще длиннее. Сорочки шили из льна, хлопка, шелка, они были либо жемчужно-белые, либо естественного неотбеленного цвета. Мне подумалось, что, может, всем стоило носить только сорочки, потому что белый цвет означает пустоту, а Странник утверждал, что в пустоте можно обрести Бога. Я, правда, не мог с ним полностью согласиться, потому что фрески Джотто поражали богатством своего содержания, и кроме них я мало где в земном мире ощущал присутствие Бога. Но Странник, похоже, знал такое, что было неведомо мне, и, вероятно, для него в мире, где царит Ничто, открывалось нечто такое, чего не было даже на картинах Джотто.

Поверх сорочки мужчины обычно надевали фарсетто — узкий приталенный жилет, а его шили из чего угодно: хлопка, льна, бархата, парчи. На жилет надевалась туника «лукко». Следом часто шел цельнокроеный плащ, хотя в майскую жару без него вполне можно было обойтись. На сорочку женщины надевали простую облегающую юбку «гонну». Я видел много трупов в одной юбке, хотя такой наряд мог быть уместным только в кругу самых близких родственников и в домашней обстановке. Таким образом, я как бы стал братом бренных оболочек этих женщин, чьи души покинули пораженное чумой тело. Обычно только гулящие женщины позволяли себе показаться перед незнакомцем в одной лишь юбке «гонна», но сегодня я перетаскал на руках столько знатных и богатых дам старинных флорентийских родов, одетых в юбку «гонну», что казалось, чума сделала всех нас одной семьей, стерев все различия. Чума берет жертв без разбору, ей нужны все.

Поверх юбки «гонны» надевалась дамастовая тога джорнеа, или чоппа, с длинными рукавами. Чоппу старались шить пышной и богатой, насколько могла позволить себе семья, ее украшали жемчугом, кружевом, сверкающим серебряным и золотым шитьем, аппликацией и вышивкой, рукоделием, которое называли «фраске».[50] Как же мы любим уснащать театральным блеском свою жизнь! Я оттащил несколько женщин в необычайно роскошных облачениях, и даже в пышном убранстве они казались обобранными до нитки. Неужели они до самого конца стремились во что бы то ни стало поддерживать фамильный престиж и поэтому разоделись так, несмотря на слабость, зная, что скоро умрут? Наверное, они поступили храбро и совсем по-флорентийски. А еще мне казалось, что это особенно удачная шутка Бога, хотя и жестокая. Вероятно, этих женщин одевала после смерти любящая сестра, или муж, или даже мать, словно ожившая в разгар чумы Pieta.[51] Я бы сам оказал такую честь своей жене.

Корсажи и рукава шили из ткани контрастирующих тонов, а для подкладки, отделки и каймы подбирали другие цвета, чтобы сделать одежду еще более яркой: синий с золотым, бирюзовый с малиновым, белый в полоску с шелковыми нитями разных тонов. Люди таят в себе и грехи, и святость, поэтому один цвет преобладал в светлом тоне, а другой — в темном. До того дня, когда мне впервые пришлось тащить трупы к носилкам, я даже не задумывался, что мы, флорентийцы, — народ, любящий дерзкие и сложные цветовые сочетания, упрямо выставляющий напоказ свои наряды даже в смертный час. И ведь именно тогда, когда Флоренция полтора века спустя попыталась отказаться от своих щегольских привычек, она утратила свое могущество и славу.

Я размышлял над тканями, цветом и тщеславием, когда мое внимание привлекло тихое постукивание. Я поднял голову и увидел в окне третьего этажа человека, чье лицо было скрыто за прозрачной колышущейся занавеской. Он махал мне оттуда, рука звала и манила. Я был рад устроить себе передышку. Меня охватило любопытство, и я огляделся по сторонам: нет ли где стражников. Увидев, что никого поблизости нет, я снял с плеч двоих годовалых близняшек, которые были почти полностью покрыты коркой нарывов, и положил на землю. Подойдя к двери под окном, я распахнул ее и увидел узкий коридор, который привел меня к винтовой лестнице. Я поднялся на третий этаж, где передо мной открылась дверь. Из комнаты выплыла струйка шафранового дыма и, согнувшись перстом, точно поманила меня за собой. Я сжался от напряжения, но любопытство возобладало и я вошел.

Комната была заставлена столами со всевозможной утварью: пузырьками, перегонными кубами, колбами, маленькими горелками, из которых вырывались язычки пламени, лизавшие дно пузырьков с бурлящей жидкостью. Было там еще множество незнакомых и непонятных мне предметов. Я в изумлении таращился по сторонам.

— Тебя удивляют все эти принадлежности моего искусства, — тихо произнес человек, сидевший на скамейке у окна. — Это уже хорошо для начала. Тебе стало любопытно, значит, кое-какой ум у тебя есть.

— Ничего подобного раньше не видел, — ответил я и обратил свое внимание на говорившего.

Это был маленький человечек средних лет, худой и гибкий, с жесткими седовато-черными волосами и узким безбородым лицом. На нем была черная туника, а разрезы рукавов открывали черную рубаху. Его глаза закрывал какой-то прибор, сидевший на носу, — еще одна диковинка! Заметив, что я на него смотрю, он постучал по краешку аппарата у внешнего края густой черной брови.

— Не надо так таращиться, мальчик, открой рот да спроси! Это очки. Их изобрели больше шестидесяти лет назад, но народ их пока не носит. Они улучшают зрение.

— Кто вы? — спросил я.

— Алхимик. Можешь звать меня Гебер,[52] — ответил он. — Судьба простерла над тобой свою руку, и она приказала мне поговорить с тобой. Иначе я бы не стал отвлекаться от работы. Видимо, я сделал что-то не так, раз меня постигла эта участь.

— Как вы узнали, находясь наверху, что мне станет любопытно?

Я обошел комнату кругом, разглядывая живое море предметов, которые заполонили столы, точно некая волшебная волна. Маленькие орудия для толчения, нарезки, смешивания лежали рядом со ступкой и пестиком. Колбы с краской, комки глины, иглы, нитки, книги с иллюстрациями, листы пергамента, перья и чернильницы, маленькие жестянки с порошками — грубыми и тонкими, камни всевозможных цветов, бутылочки с цветной жидкостью, мешочки с солью, баночки с маслами. Ароматы сладкой гвоздики и аниса смешивались с запахом серы, резким, но все же более приятным, чем запах от мертвецов. На одном столе лежала обезглавленная крыса, на другом под тряпкой стояла склянка с жуками, а на третьем лежал голубь с аккуратно отрезанными крыльями. Я остановился над голубем, потому что надрезы были такими точными и тело очень аккуратно зашито на местах бывших крыльев. Одно крыло было разложено веером рядом с птицей.

— Расстояние не препятствует познанию, — лукаво ответил он. — Расстояние — это всего лишь материя, которая растворяется в кислоте слияния. Ты и сам знаешь. Тебе доводилось путешествовать, преодолевая большие расстояния, и ты видел много вещей.

Я не на шутку испугался. Его слова как будто бы относились к тем путешествиям, которые я проделывал, работая у Сильвано, но я никогда не говорил никому об этом. Я в этом даже Богу бы не признался, если бы ходил на исповедь, — из страха, что он ради смеха положит конец моим путешествиям. Просто невозможно, чтобы Гебер догадался обо всем! Откуда кому-то знать о моих самых сокровенных открытиях?

Я бросил на него резкий взгляд.

— Вы занимаетесь искусством магии?

— Я занимаюсь природой, а она раскрывает многое тому, кто глядит глазами, а видит сердцем, — таинственно ответил он. — Небеса распростерты на земле, но люди этого не замечают. И не слишком сообразительные мальчики тоже.

— Сейчас на земле простирается ад, и повсюду трупы, пораженные чумой.

Покачав головой, я перешел к другому столу, разглядеть, что на нем. Там лежала раскрытая книга, груда сухих фиалок, мохнатая коричневая лапка какого-то мелкого зверька, глиняная плошка с белой яичной скорлупой и еще одна с синими черепками, а также миска с прозрачным треугольным камнем, опущенным в мутную воду. Гебер вздохнул:

— Эта чума никого не жалеет, что еще скажешь.

Я хотел было дотронуться до прибора из трех связанных между собой стеклянных сосудов, но он рявкнул:

— Осторожно! Это перегонный куб с тремя носиками, точно по инструкции самого Зосима.[53] Он нужен для дистилляции… выделения духа из материи, в которой он заключен.

— Как смерть, — заметил я.

Он кивнул.

— Но в алхимии смерть — еще не конец. Дух, пневму, можно снова вселить в тело после очищения. На том столе я построил керотакис Зосима, для сублимации… Иди сюда, дай-ка на тебя взглянуть! Даже с этим чудесным изобретением глаза мои слабы.

Я колебался поначалу и пробежал пальцами по изящно украшенным страницам книги, но он нетерпеливо поманил меня к себе.

— Иди, мальчик, я болен, но чума даст мне еще несколько месяцев. А тебя, как я вижу, она вообще не берет.

Он столько знал обо мне, что я очень опасливо подошел к нему. Встал перед ним, и он оглядел меня с ног до головы сине-зелеными глазами. Я потянулся к штуковине у него на носу. Перед обоими глазами у него было по круглому кусочку стекла, вставленному в оправу из металлической проволоки.

— Откуда вам известно, что зараза меня не берет?

— Иначе ты не нанялся бы в беккини, — ответил Гебер и оттянул пальцем сначала мое левое нижнее веко, потом правое.

Он ткнул указательным пальцем в уголок моего рта, и я его открыл. Он осмотрел мои зубы, потом взял меня за руку и изучил ногти. Перевернул руку и провел по линиям на ладони. Выдавил смешок и постучал по холмику большого пальца. Оставшись довольным увиденным, он скрестил руки на животе и кивнул.

— Многие работают как беккини, — возразил я, смущенно отодвигаясь от него.

Что он во мне разглядел? Какие секреты открыли ему его очки? Я заговорил, чтобы отвлечь его.

— Многие из могильщиков-беккини подхватят чуму. — Я подумал о Рыжем. — Некоторые сами хотят умереть.

— Только не я, — коротко ответил он. — Я потратил много лет труда, чтобы перехитрить смерть. И вот чума меня перехитрила, похитив у меня плоды моих трудов.

— Никто не может обмануть смерть.

— Но ты очень постараешься это сделать, — сказал он и снова усмехнулся. — Ты же знаешь, твои родители были какими-то колдунами. Ты унаследовал их талант, вот только у тебя не оказалось наставника, который научил бы тебя, как им пользоваться. Придется тебе потрудиться, чтобы его развить.

Я отошел от него и дотронулся до крыла, разложенного веером на столе. Почему он вдруг упомянул о моих родителях? Меня захлестнула волна смятения, всколыхнув вместе с неясными подозрениями целый клубок разнообразных чувств, которых я обычно тщательно избегал: печаль, тоску, даже легкую слабую надежду на то, что когда-нибудь, как-нибудь, где-нибудь я их наконец встречу и они полюбят меня.

— Я не знаю своих родителей.

— Но ты уже должен был заметить, как сильно отличаешься от всех окружающих!

— Зачем вы это говорите? Что вы обо мне знаете? — воскликнул я.

Неужели он видел моих родителей? Знает ли тайну моего рождения, а если знает, то расскажет ли мне? Могу ли я стать таким, как все, и все же остаться собой?

— От людей исходит свой свет, мы и есть этот свет, — горячо произнес он, придвигаясь ко мне. — Ради этого и существует алхимия. Несведущий люд думает, что мы пытаемся превратить обычный металл в золото или придумать эликсир вечной молодости. Но это только внешний слой. Алхимия ищет то, чего еще не существует, алхимия — искусство перемен, поиск божественной силы, скрытой в предметах! Божественные силы проявляются в свете… И тот, кто сумеет научиться искусству алхимии, увидит озаряющий все яркий свет!

Я не знал, что ответить на эти странные и пылкие речи, и не мог поверить, что есть нечто более важное, чем превращение обычного металла в золото, которым поддерживается жизнь. Я мог бы поверить в свет, который излучают люди, потому что именно такими их изображал Джотто — светящимися. Я отвел глаза в сторону. Этот Гебер говорил странные, но волнующие вещи с такой искренностью, которая не могла не найти у меня отклика. Жаль, если он подхватил чуму! Я тихо сказал:

— Вы не выглядите больным.

— Не суди по первому впечатлению, иначе будешь как все, — резко ответил Гебер, поднял худую руку и показал подмышку. — Ну же, давай, сам пощупай! Непосредственный опыт всегда дает больше! — И я вытянул руку и нащупал хлипкий комок под черной туникой. — Чума совсем недавно меня нашла. Я могу ей сопротивляться, но не вечно. В конце концов она свалит и меня.

Он говорил совершенно спокойно, без страха и тревоги.

— Может, и нет, у вас бодрый вид. Некоторые люди выживают, вы можете оказаться среди них.

Я не мог сдержать в себе желание утешить его. Он был настойчивым и прямолинейным, и я не хотел, чтобы он умер. Я чувствовал, что он может раскрыть мне многие тайны.

— Я не выживу. Я видел это. — Он пожал плечами. — Мой свет покрылся пятнами и потускнел. А когда погаснет внутренний свет, то и тело неизбежно последует за ним. Ты можешь убедиться в этом своими глазами, сын колдунов, и проверить правоту моих слов на основе собственного опыта. Посмотри, что ты видишь вокруг моей головы и руки…

Его приказ прозвучал мягко и ненавязчиво. И вот уже я почти осоловелыми глазами оглядываю его вытянутую руку, перекат плеча и шейную впадину и вдруг замечаю, как от плеча исходит вспышка голубого света. Он бормочет:

— Что сверху, то и снизу. Что внутри, то и снаружи. Еще одна синяя вспышка пробежала по руке, а потом свет расширяется в желтый ореол, который окружает все его тело, но желтое свечение помечено черными пятнами.

— Хватит! — закричал я. — Не надо, это делает из меня еще более странное создание, чем я уже есть сейчас!

Я отшатнулся и наткнулся на стол. Встряхнулся, часто заморгал и уставился на дымок, который поднимался от бурлящего горшочка. Дымок мягко струился, точно волны реки. Немного успокоившись, я обвел глазами круговорот трубочек, которые отводили дымок в закрытую колбу. Интересно, в чем цель этого алхимического эксперимента? Может, он превращает свинец в золото? Если бы Гебер согласился научить меня этому искусству! Мне бы оно пригодилось. Гебер, похоже, мало ценил это достижение алхимии, но я знал цену золота в человеческой жизни. Меня не интересовал свет, о котором говорил Гебер, но если я смогу из обычного металла делать драгоценные вещества, мне больше никогда не придется бояться голода и уже никто не вынудит меня ступить на путь разврата. И я сказал:

— Я знаю врача, очень хорошего человека. Я могу привести его, он вас осмотрит.

— Мне никакой врач не поможет.

— Но вы хоть дайте ему вас осмотреть. Попробуйте спасти свою жизнь! — возразил я.

— А разве жизнь еще представляет ценность, когда на земле распространился ад? — спросил он и покачал головой. — Не будем тратить попусту время твоего доброго лекаря. Я уже и так достаточно растянул отпущенный мне на земле срок. Но с тобой мы еще поговорим. Приходи завтра. Принеси мне кое-что.

— Что? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Сам подумай.

Когда мы прощались, он стоял в дверях и пристально смотрел на меня. Я бросился бежать.

Уже потом, оттирая с себя грязь в сарае у Сфорно при слабом свете единственной лампадки, я случайно поднял глаза и увидел, что за мной наблюдает Странник. Я сразу увидел, что мой вид его не возбуждает, как других мужчин, которые наблюдали за моим купанием. Но все же я не хотел, чтобы он тут присутствовал. Хватит с меня мужчин, наблюдающих, как я купаюсь!

— Оставьте меня одного, — попросил я тихо, но серьезно.

В голове у меня накрепко засели роскошные богатые и яркие ткани, рельефная черная обтачка, желтый свет, исходивший из тела Гебера, и гнилая вонь, сочившаяся из трупов; сложенные штабелями тела во рву, пересыпанные негашеной известью. Мои руки, спина и шея ныли от перетасканных тяжестей и копания. В животе урчало, но я вряд ли бы смог сейчас что-то съесть, хотя и изголодался, как не бывало уже очень давно. Даже отсюда я чувствовал вкусный запах стряпни госпожи Сфорно. Но здесь было мое убежище: темный сарай, расчерченный млечными полосами звездного света, вливавшегося через окошко, из которого навстречу звездам пробивались слабые отблески желтого огонька. Здесь меня окружало тепло тихо блеявших животных, и я не хотел, чтобы кто-то нарушил этот хрупкий покой.

— От тебя воняет, — сказал Странник, расчесывая пальцами длинную бороду.

Я показал ему кусок щелочного мыла в руке.

— Видите, я отскребаюсь.

— Нет. — Он обошел вокруг меня и прислонился к стойлу гнедой лошади, к которой, видимо, питал привязанность. — От тебя несет колдовством и бессмертием. — Он по-волчьи оскалил зубы и погладил по ушам лошадь. — От тебя воняет богатством и тайноведением, как будто ты налетел на древо жизни и сбил с него яблоко. Набил себе шишку, удачливый волчонок?

— Сегодня вокруг меня было все, что угодно, кроме жизни и бессмертия, — устало ответил я. — И ничего мне на голову не падало. Видите, шишек нет.

Я наклонил голову и провел намыленной ладонью по своей голове.

— Это слишком буквально! Ничего, потом обнаружится, — усмехнулся себе под нос Странник, а когда я снова поднял голову, его уже не было, но его смех все еще звенел по сараю.