Бестолковая святая

День тридцать третий

Бытует мнение, что рано или поздно наши родители становятся нашими детьми: мы меняемся ролями, словно два поколения взрослых в одной семье — это перебор. С годами все мы начинаем смотреть на родителей покровительственно и чуть снисходительно, а им хочется, чтобы выросшее потомство носило их на руках, окружало заботой и оберегало.

Закончив долгий разговор с матерью, я подумала: «Народная мудрость — она мудрость и есть!» Я неправильно себя вела. Моему ребенку-предку, которым я недавно обзавелась, было уже не шесть, а все пятнадцать лет. Не надо дергаться. У моей матери Мари-Анник Орман только что начался бурный переходный возраст.

Ее восторг на выходе из Флери-Мерожи не сулил мне ничего хорошего. А монолог упертой фанатки, который я только что выслушала по телефону, прозвучал ужасающе.

Мамуля, разумеется, снова навестила двадцатидевятилетнего Момо, «безвинно осужденного на десять лет за кражу какой-то дрянной тачки, которая ему тысячу лет не была нужна».

А теперь вот выясняется, что они без ума друг от друга. Обнаружилось это сутки назад, через семь дней после первой встречи.

— Не буду скрывать, дорогая, что влюбилась в него с первого взгляда, но не была уверена, что это взаимно. А вчера он признался. Момо меня обожает. Ну разве это не чудо?

Чудо. А я и пальцем не пошевелила, чтобы этому чуду помешать!

Накануне я должна была ехать вместе с мамой во Флери-Мерожи на встречу с Мари-Анж Леприор, раз уж «подписалась» на 988 ближайших понедельников, но из-за горящих дел вынуждена была попросить Жермену заменить меня. Не знаю, что уж наговорила маме на обратном пути помощница умирающих, но результат был налицо. В шестьдесят два года Мари-Анник поверила, что снова нашла настоящую любовь.

Еще четверть часа у меня в ушах звучал собственный голос: я уговаривала маму «не спешить, дать себе время», «подумать, какими были бы их чувства при других обстоятельствах», «не слишком увлекаться, не узнав всю подноготную парня». Так могла бы увещевать сосунка женщина в летах, хотя моя бабушка, когда я весной 1983 года влюбилась в продавца пончиков из Санари-сюр-Мер, ничего подобного не говорила.

На все мои призывы к осторожности Мари-Анник отвечала кратко: «Тебе этого не понять, девочка!» Само собой разумеется, ведь ей сейчас было пятнадцать лет, а я выступала в роли матери, не знающей, то ли радоваться счастью дочери, то ли опасаться неминуемого разочарования.

Из комнаты я выходила в полном раздрае. Даже воцарившаяся в квартире тишина — это был благословенный день, когда Жозефина уходила на занятия в районную музыкальную школу, захватив саквебуту и младшего брата, — не слишком утешала.

А в коридоре меня ждал очередной сюрприз — кучи влажного белья, вываленные из стиральной машины и разбросанные по полу. Над клочьями шерсти — в прошлой жизни они были дорогими кашемировыми свитерами — усердствовал пес Прут. Наша такса обожала набеги на стиральную машину. Просунув длинную, похожую на ершик для мытья бутылок морду в окошко, Прут вытаскивал выстиранное и отжатое белье и обрабатывал его слюной, зубами и когтями. Мы ввели строгое правило: никогда не оставлять дверцу стиральной машины открытой. Кто проявил преступную халатность? Афликао? Вряд ли. В последнее время она была слегка не в себе, но не настолько, чтобы нарушить строжайший запрет. Пьер? Он даже не знает, где находится стиральная машина. Дети? Нет, они готовы на все, чтобы защитить Прута от моего гнева. Не иначе как кто-нибудь из очень достойных колумбийцев, скорее всего, гаденыш Адольфо, порочный бедняжка.

Пылая негодованием, я взяла пса Прута за шкирку и потащила к шкафу, куда мы запирали его в качестве наказания за крупные провинности, и случалось это не реже шести раз в неделю. Я вошла в гостиную, не дав себе труда постучать.

Меня не насторожили ни неурочный полумрак, ни две фигуры на диване. Сообразила я, что к чему, лишь по характерному чмоканью влажных обнаженных тел.

Я так смутилась, что выпустила Прута.

Рамон приподнялся и прикрыл наготу жены моим лучшим пледом из искусственного меха. «Брр», — подумала я и немедленно усовестилась, что отреагировала, как одержимая чистотой мещаночка. Разве это не чудо, что супруги-беженцы, даже в изгнании, несмотря на все испытания и лишения, поддерживали регулярные сексуальные отношения?

— Lo siento, Полин, — произнес дрожащим голосом очень достойный беженец.

— Это вы меня lo siento mucho, Рамон. Извините, so sorry. Я думала, Консуэло в префектуре, para el делу по immigracione.

Помолчав, колумбиец прошептал:

— Pero… Consuelo esta a la prefectura, Полин.

Консуэло в префектуре? На долю секунды я перестала что бы то ни было понимать. Но тут лежавшая на диване фигура приподнялась, и я услышала приглушенный пледом знакомый голос:

— Я так стыдно…

Афликао.

Caramba.