Бесы: Роман-предупреждение

ПЛАН НАЗНАЧЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ (Вместо послесловия)

За три года до событий, изображенных в романе «Мужики и бабы», а именно в 1926 году, в издательстве «Московский рабочий» массовым тиражом вышла брошюра, имеющая для нашей темы принципиальное значение. Некто Александр Гамбаров выпустил в свет сочинение на 146 страницах под знаменательным названием: «В спорах о Нечаеве. К вопросу об исторической реабилитации Нечаева».

Позже историки, литераторы, а также политические функционеры будут стесняться подобных выражений. Реабилитация Нечаева, скомпрометировавшего в глазах современников российское революционное движение, формально не состоится, и Нечаева, равно как и нечаевщину, будут, по старой традиции, изображать как уродливое искривление правильной в целом линии политической борьбы пролетариата. Но тогда, в то откровенное время, в интервале между двумя вождями, одним — почившим и другим, готовящимся к большой власти и большой крови, — очистить имя Нечаева «от мемуарной накипи» (выражение А. Гамбарова. — Л. С.) имело, по-видимому, большой смысл.

Время, как и всегда, требовало своих героев, а время усиления классовой борьбы требовало героев особенных.

В 1926 году Нечаева признали и всенародно объявили — своим, «нашим».

Пересмотр революционной деятельности Нечаева и его историческая реабилитация были выдвинуты как одна из ближайших задач исторической науки, как морально-политическая обязанность каждого честного и партийного историка.

«Нечаев был единственным для своего времени примером классового борца» (с. 4).

«В лице Нечаева история имела исключительный по своей классово-политической устремленности образ революционера борца» (с. 7).

«Нечаев был одним из первых организаторов зарождавшейся в России классовой борьбы» (с. 8).

Смысл исторической реабилитации Нечаева автор брошюры видел прежде всего в том, чтобы победоносно завершившееся революционное сражение осознало свои исторические корни, своих провозвестников и первопроходцев. Нечаев был провозглашен предтечей…

Всмотримся в эту удивительную метаморфозу, попробуем понять, почему под пером советского автора политический провокатор, авантюрист и маньяк Нечаев становился пламенным революционером, народным героем и пионером русского большевизма.

«Лишь в лице социал-демократов — большевиков, тесно и неразрывно связанных с рабочим классом, история, наконец, нашла последовательных завершителей классовой борьбы, во имя которой полсотни лет тому назад боролся Сергей Нечаев…» (с. 10).

«… В лице его история имела отдаленного предтечу современного нам движения. Нечаев был первым провозвестником борьбы за социальную революцию, стремившимся к ниспровержению царизма и к захвату политической власти силами организованной партии. Созданная Нечаевым партия «Народной расправы» в истории революционной борьбы являлась первой попыткой организации боевой революционной партии, строго законспирированной и централистически построенной от верха до низу, представлявшей собою в зародыше как бы схему современной развернутой организации» (с. 11).

«Его можно рассматривать как одного из первых провозвестников того великого переворота, который в окончательной форме завершился лишь спустя 47 лет, в октябре 1917 года. Нечаев был одним из первых последователей коммунистического учения Гракха Бабефа, и, как таковой, он действительно по праву должен занимать одно из почетных мест в истории нашего движения» (с. 12).

Но как же все-таки отнестись — если признать в Нечаеве истинного героя революции — к факту совершенного им и его подручными убийства студента Иванова, потрясшему всю демократическую Россию? Как расценить аморализм, иезуитские и инквизиторские приемы политической борьбы, характерные для нечаевского движения (и резко осужденные К. Марксом, Ф. Энгельсом, А. И. Герценом, Г. А. Лопатиным, В. И. Засулич, Н. К. Михайловским)?

А. Гамбаров будто бросает вызов всем тем, кто усомнился или усомнится впредь в историческом значении Нечаева и его «Народной расправы», кто поспешит назвать нечаевщину печальным отклонением от этических норм русского революционного движения. Не отклонение от нормы, а норма! «Нечаевское движение — не «изолированный факт», не «эпизод», а начало, как бы пролог развернувшегося в последующие годы революционного движения в России… первая крупная веха на пути к развитию классово-революционной борьбы» (с. 27), — пишет Гамбаров. Что же касается несчастной жертвы — студента Иванова, — то «убитый по постановлению революционной организации — студент Иванов действительно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию» (с. 17).

А. Гамбаров реабилитирует все — и принцип Нечаева, «цель оправдывает средства», и его тактику, которую лидеры I Интернационала К. Маркс и Ф. Энгельс называли подлой и грязной, — на одном-единственном основании: «Являясь далеким провозвестником классовой борьбы, Нечаев в истории нашего движения один из первых применил именно те приемы тактической борьбы, которые нашли более широкое и глубокое воплощение в движении русского большевизма, боровшегося одинаково как со своими классовыми врагами, так и со своими политическими противниками — меньшевиками и эсерами» (с. 37).

Итак, реабилитация Нечаева общественными защитниками 1926 года проводилась согласно логике «победителей не судят»; а победили как раз те, кто сумел достаточно решительно воспользоваться одиозной стратегией и тактикой. Победа же давала стратегам, тактикам и трубадурам революции некое неоспоримое право канонизировать свой путь, в том числе и такую его веху, как Нечаев. Недаром принципы Нечаева стали в стране победившей революции достоянием поэзии: в 1927 году они были узаконены Маяковским:

И тот,

кто сегодня

поет не с нами,

Тот

против нас.

Между тем А. Гамбаров в брошюре, предназначенной пролетарскому читателю, уточнял и конкретизировал: «Схема строения общества «Народной расправы» представляла замечательную и единственную для того времени организованную попытку построения революционной партии» (с. 116). И, пожалуй, самые впечатляющие признания: «Если отбросить специфическую для 60-х годов терминологию «Катехизиса», то под его параграфами может подписаться каждый профессиональный революционер-большевик» (с. 120). «Все, что рисовалось Нечаеву в ту отдаленную эпоху, но что, в силу исторически не зависящих от него причин, не было достаточно обосновано, — все это нашло свое глубочайшее и полное воплощение в методах и тактике политической борьбы Российской Коммунистической Партии на протяжении 25-летней ее истории» (с. 146).

Вряд ли даже такой радикальный автор, как А. Гамбаров, решился бы высказывать столь неординарные суждения и проводить столь рискованные параллели, если бы у него не было идейных единомышленников. Среди них — такой авторитет, в тот год еще не низвергнутый, — как историк М. Н. Покровский. На его книгу, выпущенную в 1924 году, «Очерки по истории революционного движения 19 и 20 вв.», и ссылается А. Гамбаров. «В конце 60-х годов, — пишет М. Н. Покровский, — складывается в русских революционных кружках план, который впоследствии сильно осмеивался меньшевиками и который реализовался буква в букву 25 октября старого стиля 1917 г., — план назначенной революции. Этот план назначенной революции, правда в очень наивных формах, появляется у нас впервые в нечаевских кружках (с. 64).

Позже официальные историки никогда ничего подобного уже не писали. «Вредные для дела социализма исторические взгляды» были успешно преодолены в кратком курсе «Истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)», вышедшей в 1938 году под редакцией Комиссии ЦК ВКП(б). Концепция М. Н. Покровского, определяющая историю как политику, опрокинутую в прошлое, была признана вражеской, тема Нечаева как предтечи Октября была закрыта.

Но вот что поразительно: при всех метаморфозах исторической науки, при всех ухищрениях идеологически изворотливой общественной мысли оставалось неизменным «гражданское негодование» блюстителей догмы в адрес Достоевского. Очень выразительно прозвучало оно — это негодование — у того же А. Гамбарова: «Попытка умышленного извращения исторического Нечаева и нечаевского движения, данная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения» (с. 31).

Сравнение с нечаевщиной было для деятелей движения и творцов режима хоть и сомнительным, но в общем не оскорбительным комплиментом. Сопоставление же с компанией Петра Степановича Верховенского вызывало у них злобу и ненависть — к роману и его автору.

Смотреть в зеркало «Бесов», в силу его разоблачающего эффекта и уникальной оптики, для бесов непереносимо.

Вот что писал, например, Н. Н. Валентинов-Вольский в своей книге «Встречи с Лениным», ссылаясь на В. В. Воровского: «Он (Ленин. — Л. С.) делит литературу на нужную ему и не нужную, а какими критериями пользуется при этом различии — мне неясно. Для чтения всех сборников «Знания» он, видите ли, нашел время, а вот Достоевского сознательно игнорировал. «На эту дрянь у меня нет свободного времени». Прочитав «Записки из Мертвого дома» и «Преступление и наказание», он «Бесы» и «Братья Карамазовы» читать не пожелал. «Содержание сих обоих пахучих произведений, — заявил он, — мне известно, для меня этого предостаточно. «Братьев Карамазовых» начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило. Что же касается «Бесов» — это явно реакционная гадость, подобная «Панургову Стаду» Крестовского, терять на нее время у меня абсолютно никакой охоты нет. Перелистал книгу и швырнул в сторону. Такая литература мне не нужна, — что она мне может дать?»

«Работают, работают «Бесы», боятся, боятся их бесы». Эта формула тайного могущества великого произведения, точно найденная Ю. Ф. Карякиным, заключает в себе еще и объяснение вечной злободневности «Бесов» — романа-предупреждения.