Без дорог

«ЖУКИ»

Сначала их было семеро — четверо взрослых мужчин и трое восемнадцатилетних парней. Все, кроме начальника изыскательского геодезического[120] отряда, местные жители из немногочисленных селений, разбросанных по притокам Енисея.

Отряд под руководством опытного сорокалетнего инженера Павла Михайловича Войнова за семь суток пробрался с теодолитным ходом[121] по правому притоку Енисея — Усу от устья к селению Верхне-Усинскому. Его жители чем могли пополнили запас продовольствия, и изыскатели с самым необходимым скарбом тронулись дальше в горы.

Только немногие охотники знали тропы и дороги от Минусинска в окруженную со всех сторон горами Туву. Город Кызыл, расположенный почти в самом центре огромной межгорной котловины, долгие годы не имел хорошей регулярной связи с югом Красноярского края. Бурный, порожистый в верховьях Енисей не благоприятствовал развитию судоходства и затруднял связи этой обособленной территории с остальной Россией. Перед отрядами дорожников была поставлена задача найти невысокие седловины и пологие склоны, удобные для перевалов через Куртушибинский хребет в Тувинскую котловину.

До конца намеченного Войновым пути было не менее восьмидесяти километров. Предстояло выйти к Турану или Уюку. Перед этим невысокие горы с перевалами на высоте около тысячи пятьсот метров не казались страшными и опасными. И вдоль Уса можно было пробраться к самому водоразделу, а, перевалив через него, легко спуститься в котловину. Но пройти шестьдесят или восемьдесят километров по новым неизвестным местам с теодолитным ходом оказалось не так-то просто.

Хребет Куртушибинский выше двух тысяч метров. Подступы к его перевалам покрыты лесом, почти безводны, а главное безлюдны. Переход, рассчитанный на шесть дней, затягивался на неопределенное время. Продовольствие, несмотря на жесткую норму, быстро убывало. А снаряжение и инструменты, которые пришлось нести на себе, с каждым часом от усталости людей и недоедания становились все тяжелей и тяжелей.

Взрослые крепились и туже затягивали пояски. Трое пареньков, проглотив свои порции сухарей и каши, частенько исподлобья глядели на старших, которые ели медленно, растягивая приятное ощущение наступающей временно сытости. Иногда молодым доставался от старших добавок и тогда они делили его поровну на троих.

После незатейливого утреннего завтрака, заложив за пазуху по сухарю для дневного перекуса, изыскатели начинали расчистку визирки и прокладку хода[122]. Реечники[123], обычно вдвоем оставались около инструмента и передвигались вместе с Павлом Михайловичем по расчищенной визирке, а остальные, втроем или вчетвером, перетаскивали все снаряжение и продовольствие за два-три километра вперед. Там складывали его у приметного дерева и накрывали поверх брезента еще сосновыми или еловыми лапами. Потом все соединялись вместе и продолжали расчистку визирки.

Однажды после обычной заброски вперед скарба и продовольствия двое парней на расчистку не явились. Один из них — Василий — крепко избитый, с трудом прибежал к Павлу Михайловичу и, показав синяки, всхлипывая, простонал:

— У-у-бегли прокляты! Взад-дорога знакома. Вас стороной обошли. Продовольствия часть утащили. Ох! Ох! Как жить дальше будем?! Сказали — с вами на погибель идти; от голодухи ноги таскать перестанешь. Меня уговаривали, да я не поддался. Ну и побили.

Павел Михайлович молча выслушал несвязный Васькин рассказ и, вытащив из горлышка фляги деревянную пробку, дал отпить ему глоток разведенного спирта. Крепкий, непривычный напиток перехватил парню дух, Васька поперхнулся, но вскоре язык его развязался:

— Давно они сговор вели — убечь. Меня уговаривали, да я не сдавался, ну и побили. Добредут ли до жилья-то?

— Правильно сделал, что остался. При расчете тебе больше за труды достанется. Они не получат расчета, — спокойно заметил Павел Михайлович. — Как-нибудь впятером справимся. Меньше таскать всякого барахла будем.

А когда подошли к развороченной куче имущества, Павел Михайлович бережно связал и отложил в сторону посуду и ватники беглецов.

Если питаться, как раньше, продовольствия хватило бы оставшимся только на три дня. Беглецы утащили почти половину. Позади было пройдено за шесть дней сорок два километра. А сколько предстояло еще пройти вперед — сказать никто не мог.

Никто из рабочих в этих местах никогда не был, и Павел Михайлович шел на ощупь, почти вслепую, полагаясь на старую десятиверстную карту[124], свой теодолит и магнитную стрелку буссоли[125] теодолита. Прерывать на половине ход и возвращаться за продовольствием в Верхне-Усинское было бы непростительной потерей времени. Войнов решил еще сократить норму еды, но при любых условиях двигаться только вперед.

Утром к отложенному имуществу беглецов добавили две легкие палатки, брезент, тяжелый чугунный котел и закопченный медный чайник. Ложки, миски и продовольствие разложили по вещевым мешкам. Теперь каждый сам по ходу работы перетаскивал вверенный ему груз. Тяжелую работу по расчистке и прорубке визира стали делать все по очереди. Васька был самый младший и ему поручили носить заднюю рейку и подрубать в случае нужды мелкие ветки. У каждой точки, закрепленной на местности колом, Васька обязан был делать на ближайших деревьях большие, издали заметные затески. Эту работу сначала он делал легко и быстро, но на третий день после бегства товарищей от урезанной вдвое и до этого полуголодной нормы он еле плелся с вещевым мешком и рейкой. Длинную четырехметровую рейку он волочил по земле — она казалась ему страшно тяжелой и дрожала в руках, когда он ставил ее вертикально на кол, а привычный рукам топор ему уже не повиновался, затески выходили неровные и кривые.

После того как оставили в лесу громоздкую поклажу, ночевать приходилось под открытым небом. Кашу варили в маленьком медном котелке, а в другом, таком же, кипятили чай. Павел Михайлович любил, чтобы чай был крепким и душистым. Чтобы заполнить чем-то пустой желудок, он пил его вечером по три-четыре кружки. Запаса чая, наверное, хватило бы еще на два месяца, но сахар уже кончился.

Утром и вечером каждому выдавалось по одному сухарю и по нескольку ложек пшенной или перловой жиденькой каши с кусочком свиного сала.

Пока шли вдоль небольшого безыменного ручейка, который едва заметно пробивался в корнях деревьев, горьким, душистым чаем наслаждались вволю.

— Пейте пользительную китайскую траву, пока вода есть, — говорил Павел Михайлович, — правда, сухарей она не заменит, но общий тонус организму придает! Впереди, может, и воды-то не будет!

Его предсказание — сбылось.

На четвертый день к вечеру ручей исчез.

Отряд вышел из леса на склон округлого небольшого гольца[126]. Скудные щебнистые почвы покрывали коренные породы из розового гранита. Солнце опускалось за другой далекий голец на горизонте и краем красного диска зацепилось за его склон.

На северо-восток, то теряясь в синеве бесконечных лесов, то резко очерчиваясь куполообразными сводчатыми вершинами на фоне неба, освещенного оранжеватым багрянцем зари, уходили вершины Куртушибинского хребта…

Здесь, наверху, ветерок приятно щекотал щеки. По северным склонам, в низинах, сгущались туманные сумерки, предвещая утренние заморозки или холодную росу. Жаркие и ясные дни последних чисел августа в этих местах всегда сменяются неожиданно темными и холодными ночами. Дожди, редкие в августе, еще реже бывают в сентябре. Так было и теперь.

Ручей кончился позади где-то в лесу, истоки его сухого русла протянулись к пологой седловине, где после зимних вьюг, тающих снегов и летних дождей могло образоваться маленькое озерко. Но на его месте в седловине оказались лишь густые заросли кустарника и травы. Дернина была влажной и мягкой, но посланный туда рабочий Игнат не смог набрать в котелок воды.

Впереди предстоял длинный и трудный спуск. Возвращаться на поиски потерянного ручейка в темноте было бесполезно. Пришлось довольствоваться остатками холодного чая, который всегда брали с собой на день в бутылках. На перевале ночевали у костра, подложив под себя ватные куртки.

Рассвет и первый утренний заморозок, — а в горах наступает холод и встает солнце всегда раньше, чем в долинах и на равнинах, — слишком рано подняли всех на ноги.

Чтобы немного согреться, подбросили в заглохший костер охапку сухого валежника, но варить на костре было нечего. Не задерживаясь, грызя на ходу последние сухари, быстро собрались в дорогу.

Рубить и чистить визир не пришлось — перевал был безлесен. Это экономило силы и время. В работе не заметили, как пересекли межгорную седловину и перевалили на юго-восточный склон. Тут было совершенно безветренно и тоже сухо.

Невдалеке виднелся низкорослый редкий лесок, в котором можно было набрать сухого валежника для костра, а днем едва укрыться от палящего солнца. Как и все, измученный жаждой, с пересохшим горлом и почерневшими воспаленными губами, Павел Михайлович решил остановиться на ночлег раньше обычного.

— Ну что ж, товарищи! Перевал пройден, к жилью по-даемся. А где оно — ни мне, ни вам неизвестно. Знаю, впереди есть жилье и наверное ближе, чем Верхне-Усинское. Без еды день-два еще протянем, а потом…

Что потом, Павел Михайлович не знал. Его длинная фигура, немного сутулая и угловатая, как всегда, сохраняла невозмутимую мужественность, но впервые за все время их совместной жизни он стоял, застыв без движений. По вечерам, когда располагались лагерем на ночлег, он всегда принимал участие в приготовлениях ужина, рубил и подтаскивал сучья, навешивал на таган большой чайник, засыпал в котел крупу и делал много других хозяйских дел. Теперь варить было нечего. Последние сухари съели утром. И не было даже воды, чтобы смочить пересохшие губы и горло.

Он обращался к своим помощникам, но, собственно говоря, это были мысли вслух, беседа с самим собой и его речь внезапно оборвалась на каком-то слове, которое он не успел произнести; она оборвалась в тот момент, когда он подумал о помощи… Но откуда она могла прийти!? Весьма возможно, что и другие отряды были в таком же положении. Он оглядел спутников. Суровые, закаленные в Приенисейской и Мариинской тайге, охотники с мужественными лицами невесело смотрели на него. Только Васька, растянувшись под тенью одинокой, корявой, ветрами перевитой сосны, спал крепким, тяжелым сном.

Пройденные отрядом за день последние шесть километров Васька не шел, а едва волочил ноги. Он где-то бросил свой вещевой мешок и ватную куртку. Из голенища стоптанного набок сапога торчала деревянная ложка, а у пояса болталась привязанная кружка. Он спал, разметав руки и повернув к небу загорелое, в пожелтевших синяках лицо. А в небе над ним застыли редкие перистые облака. Павел Михайлович нашел наконец нужные слова. Боясь разбудить парня, он тихо сказал:

— Не потом, а теперь надо поискать воду вокруг. Это самое главное. С водой и чаем еще три дня идти можно. Разойдемся на поиски, а к вечеру, как солнце за ту горку заходить начнет, к этому дереву соберемся. Если зверь попадет — кликнете. У кого ружья нет — мое возьмите.

— Какая ныне зверюга, Михайлович? Сушь! Поубралась всякая животинка в долины к речкам. Разве что, вроде нас, непутевая встретится?! — отозвался невысокий, худощавый охотник Тимоха. Пожилой, он был физически слабее других, но жилист и вынослив, необыкновенно проворен и легок в ходьбе.

Молча расходились в разные стороны, забирая на всякий случай ружья и посудины для воды.

— А воды не найдем — ход бросим. До жилья доберемся — оттуда на стык пойдем, — негромко крикнул Павел Михайлович расходящимся в разные стороны рабочим.

Прислонившись спиной к одинокому дереву, он погрузился в свои обычные вычисления и записи, которые делал ежедневно до сна после ужина.

В сумерках все собрались у дерева. Лощины были сухи. Ни воды, ни зверя, ни дичи никто не нашел. Жалко было потерянных сил и времени. Натаскав сухого валежника, разожгли большой костер и разместились вокруг. Разговаривать было не о чем, и скоро все заснули чутким, тревожным сном. Пустые желудки не согревал и жаркий костер.

Проснулись на заре. Мох и сухую траву покрыл иней. Он играл в утренних лучах солнца миллиардами разноцветных искр, предвещая туман и ясный солнечный день. Освеженный утренней прохладой, Василий ползал на четвереньках и, набрав в горсть травы, с наслаждением облизывал на ней иней. Но капли влаги только слегка смачивали рот и горло, а пить от этого хотелось еще сильнее.

— Брось нестоящим делом заниматься, Василь! Собирайся в поход. Без работы нынче топать вперед будем. Может к полудню и набредем на жилье. Клади здесь под приметное дерево что потяжелее, — сказал Тимоха, аккуратно складывая топоры, рейки, штатив и теодолит в ящике.

Павел Михайлович снял с себя казенный брезентовый плащ и бережно накрыл инструменты. Поверх брезента навалили сосновых лап и прижали их кольями.

— Ну, теперь никакая непогода не страшна. Разве что любознательный мишка все разворочает, — смеясь заметил Игнат.

Он часто охотился в Мариинской тайге на медведей и знал их повадки. Ему было под пятьдесят, и за тридцать два сезона своей «охотницкой» жизни, испытав все способы охоты на медведей, он убил сорок восемь «мишаток», как он их шутя называл. С мишками у него были свои счеты. Жил он на отлете в заимке, и медведи не раз растаскивали на его пасеке улья. Впрочем, этот убыток Игнат с лихвой покрывал выручкой от продажи медвежьего мяса и шкур, которые охотно покупали в Красноярске.

На поясе, у ножен, Игнат носил ожерелье из медвежьих клыков и свято верил в его целебное свойство — он уверял, что благодаря этому ожерелью у него никогда не болели зубы. Невысокого роста, с несоразмерно длинным туловищем, он при ходьбе переставлял крепкие, короткие ноги быстро и часто. А его руки не могли повиснуть, как у других, вдоль боков — мешали огромные бицепсы. На ходу он оттопыривал руки в стороны. Говорят, однажды; он вывез на себе по глубокому снегу из леса за десять километров от заимки сразу всю тушу убитой медведицы И двух медвежат.

— Какие тут медведи?! Разве олень или козел забредет! Да и то ненароком. Все цело будет. Мы в эту лесную пустынь занесли, нам и вытаскивать придется, — спокойно заметил Гаврила.

Высокий и худощавый, он отличался медлительными движениями и рассудительностью. «Этот лишнего не переделает, у него все с расчетом», — говорили про него товарищи и частенько укоряли за то, что слишком бережет себя на работе. Упреки Гаврила выслушивал молча и скрепя сердце, нехотя, с удвоенной медлительностью делал то, о чем просили товарищи.

Возвращаться обратно никому не хотелось. Но иного здравого решения никто предложить не мог. И как только рассеялась утренняя поволока тумана и начало припекать солнце, тронулись вперед через редкий сосняк вниз по склону. Чем ниже спускались, тем лес становился гуще, к полдню он прикрыл своею тенью путников от жарких лучей. Шли широкой цепочкой на расстоянии окрика один от другого, как обычно ходят в облаве на крупного зверя. Справа крайним шагал Павел Михайлович, соседним с ним Васька, за ним Игнат, дальше Гаврила, на левом краю Тимофеи.

Чтобы не потерять друг друга и сохранять одно направление, временами перекликались. А чтобы легче было найти обратную дорогу, свой путь отмечали затесками на деревьях. В ходьбе время летело быстро, и никто не заметил, как солнце перевалило к вечеру. В лесу от безветрия стало душно. Звук из пересохшего горла вырывался с трудом, был хриплым и едва разносился в сухом воздухе. С каждым километром идти становилось трудней и трудней — мучила жажда, мешали деревья, колодник и кочки. Только тихие оклики изредка нарушали безмолвие леса.

И вот один из ответных окликов Василия показался Павлу Михайловичу слишком далеким. Инженер замедлил шаг и через короткий промежуток времени окликнул вторично. Ответа не было. Павел Михайлович окликнул еще, но Василий молчал. Тогда инженер выстрелил в воздух и отправился на поиски парня. Остальные, перекликаясь между собой, собрались вблизи от того места, где выстрелил Павел Михайлович, и стали ждать.

Торопливо шагая вверх по склону, Павел Михайлович часто окликал Василия, но долго не слышал ответа. Наконец неподалеку прозвучал приглушенный стон и едва внятный тихий отклик. Павел Михайлович повернул в ту сторону и нашел Ваську лежащего ничком на земле. Тяжело дыша, парень издавал непонятные хриплые звуки. Его руки в попытках найти ягоды судорожно сжимали жесткие лепестки брусники. Но ягод не было, и это, видно, озадачило парня. Он приподнялся и сел. Его рот растянулся в горькой улыбке, из глаз текли слезы. Он не слышал шагов Павла Михайловича, а когда увидел его, стал ползать на четвереньках, повторяя бессвязно:

— Ягоды, ягоды!.. Тут были ягоды… Много ягод было!..

И точно испугавшись, что их найдет и съест другой, снова стал пучками рвать меленькие кустарнички брусники и, перебрав пальцами, отбрасывать в стороны. Бегающие глаза Василия запали и глядели куда-то внутрь. Такие глаза бывают у людей на грани потери рассудка.

— Вставай! Идем! Не теряй попусту времени, Василий, — громко и повелительно сказал Павел Михайлович.

Васька всхлипнул и сел, подобрав по-турецки ноги. В глазах промелькнуло сознание. Он посмотрел на начальника и, опустив взгляд в землю, упрямо и тупо ответил:

— Идите сами. Я не пойду. Нет больше сил моих!

— Ты что?! — Павел Михайлович посмотрел на Ваську и понял, что словами убеждать его бесполезно, глаза, не останавливаясь, снова забегали по кочкам брусничника.

— А ну вставай! Не то пристрелю! — крикнул он, снял с плеча ружье и щелкнул затвором.

Васька вздрогнул, встал сначала на четвереньки и потом медленно разогнул ноги в коленях. Он перестал бормотать, только шумно дышал и не сводил глаз с наведенного на него дула.

— Поворачивай и иди передо мной. Я тебе покажу — «не пойду!» — пригрозил Павел Михайлович.

Они медленно тронулись туда, где их ожидали остальные рабочие. Васька шел впереди и с опаской поворачивал голову в сторону ружья, которое держал наперевес Павел Михайлович. Ваське не приходило в голову, что оно не заряжено.

— Ты что же это вздумал, паря? — укоризненно спросил Тимофей, когда они подошли к остальным. — Али в тайге на съеденье чертям решил оставаться? Э-эх! Дурная у тебя голова. Да разве мы можем человека оставить?

— Ишь! Под ружьем-то славно ты топаешь! А то «не пойду!» — съязвил Гаврила и тихонько подтолкнул Ваську в спину. — Только время зря потерять заставил! Теперь далеконько бы были.

— Будет тебе на него нападать, — остановил Игнат, — видишь из последних сил парень тащится! Мы-то с тобою в лесу всякого уже похлебали, а ему впервой довелось… Ну и тронулся малость. Ничего, Василь, мы должны скоро выбраться. Немного еще потерпеть надо.

Василий исподлобья посмотрел на Павла Михайловича и тихо сказал:

— К чему неволите? Не выдюжу я. Коль не с голоду, с жажды помру. Ужо думал одного оставили. Зря я откликнулся! Да одному боязно стало!

— А не откликнулся бы, всей артелью искать бы начали. А как нашли, так уж держись — всыпали бы. Ну, ну, ну, вышагивай! Помирать будешь — силком вытащим! Не таких, как ты, медведей на себе вытаскивал! — ответил Игнат и пошел рядом с Васькой.

Теперь Василий был под двойным надзором, Тимофей и Гаврила шли поодаль, откликаясь на оклики Павла Михайловича.

В сумерках вышли к сухому руслу, заросшему высоким, густым вейником. В надежде найти в нем воду, не останавливаясь, растянулись гуськом и так шли по руслу, до темна. Но воды не нашли. В сгустившихся сумерках разожгли на опушке костер и заночевали.

— А недалече должна быть вода! Смотрите! Долинка-то все шире и шире становится! Не зря я с собой чайку прихватил. Непременно завтра пить чай будем, — подбадривал Павел Михайлович товарищей, поворачивая в руках три пачки чая, которые он вытащил из полевой сумки и, как заманчивое лакомство, любовно перекладывал с ладони на ладонь. — Ну да что там говорить! Дойдем — увидим!

— Дойдем, коли доживем! — поправил Гаврила.

— Ой! Что-то и ты, паря, к ночи о смерти подумал! — заметил жилистый Тимофей, — не рано ли?!

Гаврила не ответил, и разговор прекратился. Но заснул у костра только Васька. Остальные молча лежали вокруг, всматривались в звездное небо и летящие ввысь искры. Говорить не хотелось, да и не о чем было. От сухости в горле страшно хотелось кашлять, но кашель еще сильней раздирал слизистую оболочку… И без того почерневшие губы распухли и потрескались, в горле непрерывно першило, а звук из него вырывался мучительно, сиплый и хриплый. Во рту не хватало слюны, чтобы смочить сухие губы… В полусне, в полубденье тянулась ночь.

А по утру, как накануне, ползая по сухой осенней траве, покрытой миллиардами маленьких кристалликов инея, Василий снова обсасывал травинки. Увлеченный своим занятием, он не заметил, как над руслом поднялся редкий туман и, сквозь него, в желтой мгле проглянуло солнце…

Он все полз и полз, удаляясь от опушки в лес. Вдруг его рука неожиданно стукнулась о что-то твердое. Сначала он подумал, что это камень и машинально поднял руку выше, но она опять уперлась во что-то. Это его озадачило и пробудило сознание. Он поднял голову и увидел то, чего никак не мог ожидать, — его загорелая грязная рука лежала на торце сухого полена, аккуратно-уложенного в поленицу. Еще бы немного, и Васька стукнулся о поленицу головой. Василий весь съежился, притаился и замер. Теперь он ясно ощущал — нет, это не камень. От камня рука ощутила бы холод, а от полена в руку шло тепло!..

Над поленницей поднимались маленькие струйки пара, образовавшиеся от согретого солнечными лучами инея. Васька осознал, что сделал большое и необыкновенное открытие. Он прижался щекой к согретому солнцем торцу и с наслаждением впитывал в себя его теплоту. Вместе с теплом в сознание вливалось что-то новое, что вдруг придало ему силы, а все остальное куда-то ушло — и голод, и жажда и с трудом пройденный путь…

«Поленница! Дрова! Значит, люди! Значит, жилье, вода и еда»! — пронеслось у него в голове. Простые, подсохшие за лето дрова, вдруг пробудили надежду и радость. И Василий не выдержал: он привстал, прижался к дровам спиной и крикнул — крикнул душу-раздирающим радостным криком.

— Дрова! Дрова! — и еще плотнее прижался к поленнице.

Может быть ему показалось, что он кричал очень громко или от того, что ждал такого же громкого отклика, но он вдруг почувствовал в себе страшную силу, а ответ услышал совсем рядом с собой слабый и хриплый:

— Иди сюда! Не трать попусту силы.

Ему не верили, не верили в его открытие и разум. Василий схватил сверху полено и, прижимая его к груди, бросился бегом туда, откуда к нему из тумана донесся этот хриплый, едва внятный голос человека, который ему не поверил.

— Вот! Вот! Смотрите! Полено! Дрова! — хрипел Василий, задыхаясь и протягивая на бегу Павлу Михайловичу полено. — Туда, туда идти надо!

Инженер взял из Васькиных рук полено, и оно дрогнуло в его сильных, темных от загара пальцах. Молча и сосредоточенно смотрели теперь все на простое сосновое полено, еще не веря тому, что скоро наступит конец голодовки и нестерпимой жажде.

Закидав землей чадящие в костре головешки, отправились за Василием. Поленница в лесу оказалась не одна, они виднелись по всему косогору. К ним вдоль сухого русла шел едва заметный, наезженный еще по снегу зимник. Кто-то заготавливал дрова зимой, а летом они подсыхали на солнышке. Где-нибудь неподалеку должно было быть зимовье или хотя бы одинокая охотничья избушка.

Впереди всех по зимнику быстро шел Васька. От прежней усталости не осталось следа, на лице играла счастливая улыбка. На ходу он торопливо поворачивался назад, проверяя, все ли успевают за ним и не случилось ли чего-нибудь позади. Гуськом, иногда обгоняя друг друга, молча шли остальные. Только Гаврила, отставая, бормотал себе под нос:

— Ну, понесла нелегкая! Откуда прыть взялась у притворы?!.. То на четвереньках ползал, а теперь не догонишь!

Павел Михайлович едва поспевал за Васькой и молча с удивлением покачивал головой.

Зимник становился все торней и торней. Вдалеке проглянула поляна и за ней ярко-желтое поле овса, освещенное жаркими предвечерними лучами солнца. Неожиданно, уходя за противоположный склон сухого русла, кончился лес. В тени крайних деревьев на поляне стояли, лениво отмахиваясь от мошки, лошади и, опустив низко морды, дремали. Неподалеку от них, на пологом бугре, путники увидели одинокую, крытую тесом избушку. А рядом с ней большой просторный сарай. Поперек ложбинки на лугу лежала большая колода для водопоя и по ней из маленького ключика, скрытого в косогоре, бежала струйка чистой и холодной воды. Падая дальше в сухое каменистое русло, она искрилась и тихо нежно журчала.

Неожиданно, откуда-то из-под телеги в ноги к пришельцам с лаем бросилась собака и в раскрытых воротах сарая показалась босая женщина в пестром ситцевом сарафане. На плече у нее висел серп, на ходу она повязывала голову белым платком, один конец его держала в зубах, другой затягивала узлом. От неожиданной встречи она в испуге застыла с поднятыми руками, не закончив привычного торопливого движения, и долго пристально смотрела на пятерых исхудалых мужчин в обносках.

А те стремительно подошли к колоде, долго черпали холодную воду кружками и пили, отходили и, не утолив мучившей жажды, снова возвращались к колоде и пили… Женщина смотрела на них и с опасением ждала, что будут делать эти пришельцы дальше.

— Что, бабонька, аль не узнала? — задорно, испугавшись собственного звонкого голоса, крикнул Игнат.

— Вижу, что люди. А кто такие и откуда, не ведаю, — тихо, с еще неостывшим испугом в голосе ответила женщина и, чтобы лучше разглядеть пришельцев, прикрыла от солнца глаза рукой.

— С той стороны Куртушибинского, бабонька. Да не ведаем, где и находимся. С инженером вот ходим, да четверо суток не ели и не пили.

— Уюкские мы. Отсель до Уюка верст двадцать с лишком считаем. Ключишной это место зовем. Ну что?! Коли люди вы добрые — в сарай заходите. На соломке пока прилягте. Я поесть соберу, что смогу. Не в дому ведь… На жнивье приехала.

— Нам с голодухи-то много не надо. Чайку бы горячего? С сухарем и медком поначалу? — несмело и тихо попросил Павел Михайлович.

— Чайку-то, почитай, три годка, как не было! — со вздохом ответила женщина и добавила, — а медку раздобуду… Вчера мужики колоду разбили на пасеке, сегодня в Уюк с лошадьми отправить хотели. — Она сняла с плеча серп и воткнула в щель между бревен сарая. — Сегодня на пожне, видно, мне не бывать. Ну, да уж ладно! Я ведь здесь в стряпухах — домовничаю.

— На возьми! Из одной нам завари, остальные припрячь, — сказал Павел Михайлович, протягивая три пачки чаю, — кроме него, есть деньги, а больше делиться нечем.

Женщина не хотела брать весь чай, но искушение было так велико, что она не смогла его побороть и взяла.

Лежа на мягкой яровой соломе в сарае, Васька ворочался и стонал:

— Ой, не могу! Пить хочу, а больше не пьется! Есть хочется. Пирогов бы теперь с красной рыбой и щей свежих! Схожу еще один голоток воды выпью. Она тут хороша — ключевая! — Он сполз с соломы и исчез за воротами.

Не прошло и минуты, как из открытого окна избы донеслись стук, возня и женский крик:

— Ах ты несносный! Почто со стола все творожники за пазуху поклал? Креста на тебе нет! Люди добрые, помогите!

В ту же минуту в воротах сарая показался Васька. Из набитого до отказа рта торчал край пшеничной ватрушки. У ворота рубаха была разорвана, а низ, заправленный под поясом в брюки, отвис и топорщился. Васька с разбегу бросился ничком на солому и, поперхнувшись застрявшей в горле ватрушкой, закашлялся. Игнат быстро и крепко схватил его за руки, скрутил их и вывернул. В его медвежьей хватке Васька сразу обмяк, стал покорным и тихим. Его повернули на спину, расстегнули ремень и из-под пропитанной потом, грязной сатиновой рубахи вытащили шесть еще теплых, только недавно вынутых из печки ватрушек. Лежа на спине, Васька с трудом поворачивал челюсти, стараясь поскорей проглотить неразжеванную ватрушку.

— Ну и жук же ты, Васька! Смотри пристрелю, коли будешь еще своевольничать, — пригрозил ему Павел Михайлович, отбирая и возвращая хозяйке ватрушки. — С голодухи он, бабонька. Молод… Пообтерпится — просить прощения придет. А пока пусть сидит связанным, из рук кормить будем. Потом сам спасибо нам скажет. С голодухи от еды заболеть можно.

Весть о пришельцах в тот же вечер в Уюк привез посыльный с медом. В Ключишную заимку пришла подмога. Пять дней путники отсыпались и отъедались, понемногу приходя в себя, а на шестой, набравшись сил, тронулись с новыми людьми вверх по сухому руслу. Просеку расчистили в стык, а сверху от одинокой сосны к заимке протянули тахеометрический ход. Через две недели вся работа была закончена, и Павел Михайлович, сидя в просторной избе сельсовета, давал полный расчет старым и новым рабочим.

Пришел черед получать заработанные деньги и Ваське. Инженер внимательно посмотрел на парня.

— Тебе, жуку, и денег давать бы не надо! — глухо, с усмешкой, проговорил он.

Васька покраснел и опустил над столом голову.

— Не дадите — не надо. Ваша воля. Дали бы мне только вон ту маточку, что у вас в сумке на цепочке висит и в потемках светится. С ней на охоту ходить сподручней, — тихо и робко попросил Васька.

— Ишь ты жук какой! — вмешался Игнат, — знает, что хорошо и что плохо!

— Ну, какой же я жук? — запротестовал Василий.

— А такой! Его тронешь, а он лапки подожмет и мертвеньким притворится. Вроде тебя! — вставил Тимофей.

— Не с разума же плохое я делал. Думал, не выдюжу, — виновато оправдывался Васька.

И на его лице медленно расплывалась кривая, горькая, чуть не до слез улыбка. Вспоминать прошлое Ваське было противно.

— А со стороны смотреть — ты жуком выглядел, — тихо сказал Игнат и покачал с недоверием головой.

Павел Михайлович задумался и, посмотрев в серые, подернутые влагой Васькины глаза, махнул рукой.

— На, забирай и деньги, и матку. На пользу пойдет, — Л добром помянешь.

Васька, не считая, взял деньги и, сказав тихо: «Спасибо>, уступил место Игнату, а сам пересел в угол с зажатой в кулак маленькой маткой. В полутемном углу он долго следил за движением светящегося конца магнитной стрелки, пока тот не остановился между светящимися буквами — С и В. Тогда он тихо прошептал: «северо-восток» и еще крепче сжал в кулаке маленький компас.

— Вы, что же это, милостивый государь, полевые журналы с «жуками» почтой присылаете? — укоризненно говорил начальник геодезической партии Алексей Владимирович, нервно шагая между рядами столов.

Низенького роста, коренастый и физически удивительно крепкий для своих пятидесяти лет, Алексей Владимирович не утратил юной любви к полевым геодезическим работам и сохранил выработанный с годами в долгих переходах необычный для низеньких людей длинный шаг. Заложив за пуговицу на борту пиджака четыре пальца правой руки, а левую руку сунув в карман, он неожиданно обернулся и остановился перед сидящим на табурете молодым парнем.

— Это что же творится, товарищ Самородков? Вы прибыли к нам на работу, а допускаете подтасовку полевых наблюдений в журналах?! Какое безобразие! Сделали промах в работе и, вместо того чтобы повторить пройденный ход, подгонкой занимаетесь! Вот уж не ожидал!

Бледное лицо сидящего на скамье топографа словно замерло. Нижняя челюсть как-то отвисла, все лицо округлилось в горькой обиженной мине, а глаза безразлично уставились в пол. Он виновато молчал, очевидно не находя оправдания.

— Посмотрите на свои записи и сличите с аэроснимками!.. — продолжал вразумительно Алексей Владимирович, стараясь пробудить в топографе проблески сознания и интерес к полевым журналам, которые стопкой лежали на соседнем столе. Но топограф хорошо знал им цену, знал, с каким трудом они дались ему, знал, что все они полны раздавленных комаров, подмочены болотной водой, потрепаны и замызганы. У него не было никакого желания снова перелистывать страницы и вспоминать пройденные места.

— Вы что же и взглянуть не желаете?! А мы вот трое суток их разглядывали! Вы кого обмануть хотите?! Я ваших «жуков», как свои пять пальцев вижу. Таких работников нам не надо.

— Расчет давайте, — тихо произнес Самородков и не спеша закурил папироску.

— И дам расчет! — выкрикнул расстроенный начальник. — Только сначала переделайте всю работу заново. Ане сделаете — под суд пойдете. Вот полюбуйтесь — у горизонта воды в ручье высота больше, чем на обоих берегах; на холмах высоты меньше, чем в лощинах. Этого же быть не может!

— С «балометрией» все может быть, — сквозь зубы тихо процедил Самородков и нехотя добавил, — добро бы инструмент был путный, теодолит или нивелир[127], а по этим барометрам достаточно легонько постучать, и они покажут что угодно!

— Что-о-о! Плохие барометры — высотомеры[128], купленные на золото у фирмы Нодэ?! Эй-эй! Терещенко, дайте сюда его анероиды, — крикнул Алексей Владимирович в чуть приоткрытую дверь соседней комнаты, которая служила складом.

Длинный, худой, непроспавшийся после вчерашней вечеринки с рабочими завхоз вынес два анероида в кожаных футлярах и положил на стол. Осуждающе посмотрев на тупо молчавшего Самородкова, завхоз легонько тряхнул один анероид за ремень. И вдруг внутри анероида что-то зазвенело и перекатилось, как в погремушке.

— Что такое?.. И это… — Алексей Владимирович не договорил, он задохнулся от гнева. Лицо его принимало все более негодующее выражение, одна щека раздулась и покраснела, казалось, вот-вот он влепит непутевому молодому топографу крепкую оплеуху.

Он взял в трясущиеся руки анероид. Тот гремел, как погремушка. Его звон оторвал от тихой чертежной работы товарищей — молодых топографов, которые уже третий день, согнувшись над столами, скоблили ланцетами фото-планы, очищая их от лишних болот. Все с любопытством ожидали конца необычного инцидента. Не в силах больше сдерживаться, Алексей Владимирович отвернулся. На его глазах заблестели слезы. Но топограф не заметил их и, продолжая курить, тихо сидел на стуле с обиженной миной и прежним туповатым выражением на лице. Чего хотел от него этот маленький человек?! Заслать опять в леса и болота на съедение комарам?! Нет уж, дудки! Хороших результатов добиться с никчемными средствами невозможно.

— Как! К-а-а-ак это получилось? Лучшие в мире анероиды превращены в погремушки! — еле слышно прохрипел Алексей Владимирович и, чтоб окружающие не увидели слез, отошел к окну.

Месяц напряженной полевой работы в Заволжских лесах, в глухих замшелых трущобах и на непроходимых от дождей болотах, которыми богаты междуречья Ветлуги, Неи, Унжи и Керженца, пролетел почти впустую. Совместная работа таксаторов, лесников, топографов и геодезистов не спорилась, и на базу в маленький городок Ветлугу часто поступали бракованные материалы. Таксаторы и топографы, казалось бы, уже окончившие работу на отведенной им территории, снова направлялись туда же на повторные маршруты и всякого рода уточнения.

— Я сам не знаю, как это получилось, — вяло проговорил Самородков и безнадежно посмотрел в спину начальству.

— К хвосту лошадиному вы их привязывали что ли?! — выкрикнул Алексей Владимирович, резко повернулся на каблуках и стремительно подошел к Самородкову. — Ведь это же преступление — довести до такого состояния драгоценный, на золото купленный инструмент!

— Не к хвосту, а к седлу, Алексей Владимирович, — поправил топограф и добавил тихо, — да, видно, барометры для этих равнин непригодны: — амплитуды высот малые и ошибку в пять-десять метров всегда получить можно. Не анероидами эти высоты мерить надо, хоть они и заграничные, а чем-то другим. Поточнее-то лучше бы было!

Алексей Владимирович хотел что-то возразить, но, бережно положив на стол звенящий анероид, осмотрел Самородкова долгим неприязненным, полным презрения взглядом, в котором, кроме глубокого возмущения, можно было прочесть: «Ну и осел же ты, юный недотепа! Больше нам не о чем с тобой разговаривать».

Конец двадцатых годов был периодом бурных исканий новых простейших способов определения высот рельефа. Многие уповали на барометрию, но обработка барометрических наблюдений была громоздкой и результаты получались плохие. Поэтому барометрию в шутку называли «балометрией».

На территорий лесоустроительной экспедиции «балометрию» пытались вести все — таксаторы, геодезисты, топографы и географы. Лесникам нужны были карты с рельефом масштаба 1:100 000, и топографо-геодезическая партия пыталась их сделать. Но уже с самого начала эксперимент с анероидами потерпел неудачу — в экспедицию вместо карманных часов с завода прибыли будильники.

Пользоваться ими в трудных лесных условиях было невозможно, и их меняли и распродавали. За пять-шесть будильников у местных часовщиков удавалось получить карманные часы «времен очаковских и покорения Крыма». Эти часы без конца сверялись с сигналами времени по радио, часто портились и бесконечно чинились. А поэтому было невозможно вести необходимый контроль вычислений высот по показаниям барометров.

Хотя барометрические наблюдения считались обязательными и для таксаторов, но большинство из них эту работу делало только от случая к случаю. «Ежели нам еще с будильниками по лесам лазить, то и на соль рабочие не заработают», — говорили таксаторы. И Алексей Владимирович, зная их жесткие нормы и тяжелый труд, скрепя сердце перестал настаивать на барометрическом определении высот, склоняясь к тому, что это дело особое и важное.

Случай с Самородковым был не первый. Заправские топографы привыкли к мензульной съемке и высотам, по- 1 лученным «наверняка», без излишних раздумий и многодневных вычислений с поправками на погоду и время. Абсолютные высоты и время наблюдения — различные категории мышления, и у многих они не совмещаются в голове. Но главное — кому нужна в равнинном рельефе точность в ±5 метров?! Многие, как и Самородков, без-З надежно «долбили» кулаками по стеклам циферблатов своих анероидов, стараясь выдолбить из них вместо превышения с плюсом, превышение с минусом. Иногда это и удавалось. Но чаще привязанные к седлу анероиды во время быстрых перебросок превращались в погремушки и показывали любое давление и высоту. И затем этот «золотой балласт» фирмы Нодэ за негодностью постепенно скапливался на складе базы вместе с часами необычных старинных фирм и самых разных систем.

Положение топографо-геодезического отряда в лесоустроительной экспедиции становилось незавидным. Лесникам нужны были карты с рельефом, а высотные данные у геодезистов «прыгали и летели», о методике их определения толковали много, а новые инструменты еще только конструировались в лабораториях научных институтов. В то время как аэрофотосъемка шагала вперед, техника обработки аэрофотоснимков отставала.

Один из печальных результатов Самородков мог видеть сейчас вокруг себя на столах. Когда были получены первые фотопланы и вычерчены по отдешифрированным в поле аэрофотоснимкам, старший географ экспедиции обнаружил, что на них слишком много болот. Получилось это от того, что, обескураженные дождливой погодой и огромными площадями моховых сфагновых лесов, топографы «болотили» на фотопланах все те места, где попадалась «моховая подушка»[129]. И вот теперь болота в умелых руках топографов и чертежников превращались на столах базы из непроходимых в труднопроходимые, а труднопроходимые в проходимые. В результате планшеты получались все-таки сносными. Во всяком случае это было лучше, чем ничего. Скидка и поправка на дождливую погоду приближала к истине. Но подобная корректура болот отняла много времени, сил и денежных средств.

— Не пойду я с «балометрией» по старым маршрутам, — не будет от этого толку, — упрямо и глухо проговорил Самородков.

— Как это не пойдете? А под суд пойдете? — выкрикнул Алексей Владимирович и зажал в кулак пуговицу на груди.

— Я от работы не отказываюсь, — но другой инструмент давайте.

— Вы с нивелиром ходили, а на болоте в замкнутом ходе невязку[130] в один метр сорок пять сантиметров принесли! Какой же вам теперь еще инструмент давать прикажете? Вот полюбуйтесь на свой нивелирный журнал!

— Не может этого быть! Сам высоты подсчитывал. Сорок пять сантиметров на двадцать пять километров хода было. Да и это еще проверить надо.

— Сорок пять получили, а метр хотели спрятать! Вот полюбуйтесь!

Самородков взял из рук Алексея Владимировича журнал. Мелкие, написанные карандашом сбоку и сверху цифры были подчеркнуты чернилами, в примечаниях стояли вопросительные знаки и возможные варианты превышений. Когда Самородков перелистал несколько страниц, перед ним. как на яву, встали в памяти непролазные места гнилых болотных трущоб… Пройденный в двадцать пять километров нивелирный ход тянулся около двадцати километров по двум жердочкам кладей через огромное сфагновое болото. Почти в центре его черным пятном зияло на снимках большое округлое озеро с зарастающими берегами. Подобраться к воде было нельзя, и высота его осталась неопределенной.

«Жук» в полтора метра на ровном болоте был в вычислениях налицо, но, очевидно, результат какого-то несознательного, случайного грубого промаха, не замеченного в пылу работы и в условиях тяжелого полуголодного житья. Самородков перелистывал страницы, клал на стол потрепанный журнал, снова брал, перелистывал, оттопыривал вперед подбородок, что-то припоминал, но не мог вспомнить и наконец с досадой отбросил в сторону.

— Расскажите хоть, как вы шли по этому болоту?

— Шли, как обычно. Как везде. Только отсчеты приходилось брать по особому. На болоте-то горизонт естественный, а инструмент в мох по самую головку штатива уходит.

— А вы знаете, что на болотах под ножки штатива инструкция рекомендует забивать колья?

— Знать-то знаю, да где взять их?! Не за восемь же километров на себе таскать?! Да это и бесполезно. У нас были даже шестиметровые шесты. Но чем глубже их в мох суешь, тем легче вглубь уходят. Словно под мохом вода. А в этом месте приходилось балансировать с нивелиром на кладях из двух жердочек, как на проволоке. Ловишь мгновение, когда уровень встанет на середку, и команду даешь — отсчет!., а иначе век на точке стоять будешь. Но откуда на болоте такое большое превышение получилось — не знаю… Ведь метр с лишком сразу куда-то утопло! Одно могу сказать — не сознательно это получилось, Алексей Владимирович.

И топограф впервые взглянул в лицо начальника, точно признал свою вину и просил не судить его слишком жестоко.

— А как ночевали на болоте? — спросил Алексей Владимирович и с лица его исчезла брезгливая гримаса.

— Да так, как свиньи в грязи! С вечера вытянешься на двух жердочках да от комаров отмахиваешься, пока не устанешь и не заснешь. А на другой день, чуть светать начнет, мокрые и грязные вылезаем из «моховой подушки», как из норы. За три дня только один котел шрапнели[131] съели, сваренной загодя, еще в Филине. Всех сортов болотной воды перепробовали. На четвертый день на малину набрели, вечером свежего молока в лесной сторожке раздобыли — веселей жить стало. Ну да что прожитое вспоминать — живы остались! Только рабочий один, Ленька, ноги спарил.

В комнате наступила тишина. Краткий рассказ топографа был сбивчив, но ясен. Большинство присутствующих, хотя бы краешком или «наискоски», попадало в такие болота и потом, уже сидя на базе за вычерчиванием фотопланов, долго с проклятием вспоминало предательскую гигроскопическую «моховую подушку».

Алексей Владимирович молча закурил папиросу, вооружился очками и взял нивелирные журналы. Перелистывая страницы, он мысленно тянул нить высот от репера[132] у реки Ветлуги, через уступы трех невысоких террас к пологому подъему в коренной берег и через его пологие холмы к ровному болоту, где отметки высот прыгали то с плюсом, то с минусом, в пределах двадцати-тридцати сантиметров и меньше, и вдруг одно превышение выскакивало в метр с лишком. А за ним все опять шло своим чередом. «Что бы тут могло быть?» — думал Алексей Владимирович. Ему было обидно из нивелирного хода делать нечто среднее между тахеометрией и барометрией, так как высоты были несомненно точнее барометрических. За свою жизнь он видел много промахов в работе, вылавливал мастерски «утопленных жуков», но с таким «жуком» встречался впервые. Он курил папиросы одну за другой, пыхтел, отдувался, точно шагал с тяжелой ношей, снова, может быть в сотый раз, листал претерпевший болотную жизнь злополучный журнал.

Почти напротив него, бессмысленно перебирая пальцами, сидел Самородков и с трудом что-то припоминал. Его лицо постепенно оживлялось и тупое, упрямое выражение наконец сменилось молодой, задорной и загадочной улыбкой. Рука потянулась к карандашу и вывела на крышке деревянного стола мелкие, как бисер, четкие цифры. В результате подсчетов получилось число двести пятьдесят, и Самородков, откинувшись назад, облегченно захохотал.»

Алексей Владимирович забыл о потухшей во рту папироске, мундштук которой он пережевывал, и вопросительно посмотрел поверх очков на смеющегося Самородкова.

— У вас, Алексей Владимирович, такой ошибки никогда не получится! — объявил наконец тот, когда кончил смеяться.

— В чем дело, Самородков? Почему? Объясните!.. — тихо попросил начальник.

— Вы слишком маленького роста.

— А причем же тут рост? Не понимаю.

— А видите, на болоте штатив очень глубоко уходит в мох и горизонт инструмента низок. Кроме того, кругом все колышется и колеблется, а отсчитать надо сразу в момент команды. Ложиться, стоять или садиться на двух жердочках кладей рядом с инструментом нельзя — уровень непременно уйдет, а поэтому я приспособился отсчитывать, наклонившись над инструментом сверху, но при этом получалось прямое изображение. А тут, помнится мне, я дважды обругал реечника за то, что он не перевернул рейки и цифры были перевернуты. Смотрите, отсчеты везде почти на пределе — около двух с половиной метров, а тут единственный всего шестьсот пятьдесят миллиметров. Замените его дополнением до трех метров, это будет отсчет на заднюю рейку, вычтете 2100 мм отсчет на переднюю рейку. Вы получите правильное превышение, но знак будет обратный — не плюс, а минус.

— Ну и ну, молодой человек! Кто же бы смог до этого додуматься?! — Алексей Владимирович покачал головой и отбросил коробку со спичками.

— Сами условия подсказали, что пузырек уровня легче устанавливается именно так, сам стоишь на двух бугорках и инструмент у тебя между ногами где-то внизу на кладях увязает по самую головку, а рейки перевернуты. Ну а изображение будет прямым. Тут горизонт получается вроде естественный, водяной, и сам себе видеть не мешаешь. А для отсчета — физкультурное упражнение — наклон корпуса вперед до поклона нижайшего… Много пришлось на болоте таких поклонов сделать! А вы говорите — колья вбивать! Да ежели колья из леса таскать, то через болото не три, а шесть дней идти надо! Да не везде и кол-то в «моховой подушке» задержится!

Алексей Владимирович молча, с недоверием покачал головой, но исправил «жука» в журнале своей рукой. Резким движением, точно отмахиваясь от чего-то — «будь, что будет», он бросил изжеванный окурок в окно и весело крикнул.

— Эй! Терещенко! Да куда вы там провалились?

А когда в дверях появилось заспанное лицо завхоза, распорядился:

— Выдайте ему теодолит и прочее снаряжение. Пошлем его на новые высотные ходы между маршрутами, пройденными с анероидами. Так надежнее будет.

— Разрешите закурить папироску? — спросил Самородков, и Алексей Владимирович протянул ему свою пачку.

Прошло всего два месяца, как кончилась Великая Отечественная война, и время было еще тяжелое… На дорогах к западу от Москвы железнодорожные пути наполовину разобраны, мосты наведены временные, в насыпях и по обочинам дорог воронки от сброшенных с самолетов бомб. На запад еще шли специальные воинские и товарные поезда, а оттуда привозили раненых и металлолом. На Белорусско-Балтийской железной дороге по одному наскоро уложенному пути начиналось с грехом пополам движение поездов по расписанию. Почернелые, некрашеные с самого начала войны, станции стали разъездами. На них в ожидании встречных поездов шумно пыхтели паровозы, выбрасывая столбы черного дыма от Печорского и Кузбасского угля. Донбасс еще не был восстановлен.

Как в двадцатых годах, единственный для перевозок местного населения поезд — «пятьсот веселых» — ходил один раз в сутки и не вмещал всех желающих попасть из пригородов в Москву. Нужда заставляла ехать с вещами и мешками хотя бы на крышах, в тамбурах, на подножках и буферах. Кто не мог сесть на поезд, обращался за помощью к попутным шоферам. По разбитым большакам, старым шоссе и автострадам сновали отечественные и трофейные автомашины.

От вытянувшихся раньше вдоль рек и дорог больших деревень уцелели только отдельные домики да развалины вместительных русских печей. Оставшиеся в живых жители, вернувшись из глубокого тыла, ютились под израненными ветлами в землянках, вырытых рядом с остатками родного пепелища. Кое-кто понемногу начинал новую стройку. В лесах и на покосах люди натыкались на оставленные мины и подрывались. Западная часть Московской области, наиболее пострадавшая от оккупации, надолго сохранила следы сражений. Все, что было создано после революции и гражданской войны, снова было разрушено.

На опустошенной войной территории было невозможно планировать и организовывать хозяйства, не имея карт. Поэтому в первую очередь сделали аэрофотосъемку и по снимкам составили крупномасштабные карты. Частицу этой огромной работы в наиболее отдаленных и глухих местах, главным образом в разбросанных по Московской области заповедниках, поручили студентам географического факультета Московского университета.

Что может быть полезнее после трехлетней учебы, чем походы в лесу и в поле?.. Пусть у колхозников слишком дорого молоко! Пусть за продуктами и хлебом приходится ездить в Москву и там, выстаивая в очередях, получать по карточкам скупую норму!.. А после движения на свежем воздухе так хочется есть!.. Но ведь война кончилась, и жизнь возрождается вновь. А это для всех и, особенно для молодежи, самое главное. Труд на природе, даже при ограниченном пайке, быстро восстанавливает силы. Он помогает человеку сосредоточиться внутренне и обрести самого себя. А усталый организм, впитывая чистый воздух и солнечный свет, закаляется в утренних прохладных росах и в осенних заморозках, в ночевках на свежем воздухе, в ходьбе под дождем и под ветром.

В одном из глухих уголков — в Верхне-Москворецком заповеднике у истоков реки Москвы только начала пробуждаться хозяйственная и научная жизнь. Студенты картографы производили несложные съемочные геодезические работы для составления топографического плана. Разбитые на две бригады, они самостоятельно выполняли все виды работ — от скучного труда простых реечников до сложного составления и вычерчивания плана. Направление теодолитных и нивелирных ходов[133] было намечено на аэроснимках заранее, и теперь эти ходы прокладывались студентами в натуре.

Тот, кто когда-нибудь работал с теодолитом и нивелиром на больших площадях в лесу, знает, как кропотлива эта работа и какого требует внимания. Дешифрировать снимки, делать отсчеты по верньерам[134] и рейке и достаточно аккуратно вести записи в специальном журнале — не сложно, но и для этого нужна предварительная тренировка. Когда техника освоена, работа спорится и не мешает наблюдать природу.

Но самым ответственным бывает финал. Он всегда приносит одно из двух: горе или радость. Другого тут ничего не может быть. Рядом с полевыми записями простым карандашом появляются чернильные, сделанные «второй рукой», — рукой постороннего человека вычислителя. И, если результаты близки, начинается головоломный труд по подсчету и разброске допустимых невязок[135].

А они, как на чистосердечной исповеди, рассказывают о всех прегрешениях, больших и малых, которые совершались наблюдателем, записатором и даже реечником. Тогда комната наполняется треском арифмометров и стуком косточек счет. Вычисляющие становятся невменяемы, а остальные ходят на цыпочках и, нервно позевывая, с нетерпением ждут конечного результата.

О конечном результате окружающие догадываются по поведению вычислителей: если те по окончании глубоко и долго зевают, поднимают вверх руки, распрямляют спину, а под столом вытягивают во всю длину ноги и говорят лаконичное — «есть!» или «жрать!», значит, в работе грехов мало, и все они умещаются в пределах норм, установленных веками. Но если вычислители вместе с наступающими сумерками все ниже и ниже сгибаются над полевыми журналами, все сильнее стучат на счетах или ускоренно вертят ручку арифмометра, а на оброненное кем-нибудь «надо ужинать!» посылают всех к чертям, значит, прегрешения не допустимы и выше предельных, концы с концами и узлы с узлами не сходятся, все расползается и трещит по всем швам.

И вот тогда-то у молодых горе-геодезистов начинается внутренняя душевная борьба. Совесть твердит — «иди и снова прокладывай ход», а сатана уговаривает — не трать попусту время. Землю Эратосфен еще в третьем веке до нас мерил, а она так неизмеренной и осталась, наплюй на невязки, сбалансируй!» И слабовольные подчиняются сатане — в журнале появляется «жук». «Жук» большой или маленький, но сбалансированный, иначе говоря утопленный и невидимый для невооруженного глаза.

Если на территории работает одна бригада, тогда «жук» может кануть в вечность. Но если рядом прошла другая бригада, и ходы переплетаются в сложную сеть с витиеватым рисунком, а результаты получаются разные, тогда начинаются споры и взаимное недоверие. В таких случаях перелистываются в несчетный раз все журналы, а вычислители, особенно молодые студенты, становятся похожими на петухов. Ну а что касается вычислителей, принадлежащих к прекрасному полу, то тут мужчинам в спор лучше не вмешиваться…

В окруженный со всех сторон лесами центр Верхне-Москворецкого заповедника в конце августа съехались обе бригады. Нам осталась неизвестной картина финала, которая разыгралась в одной из комнат брошенного кирпичного дома без стекол и дверей на правом, высоком берегу реки Москвы. Говорят, там три дня подводились итоги двухнедельных блужданий с теодолитами и нивелирами по просекам и лесным дорогам, лугам и болотам заповедника. Раскинувшийся по обе стороны реки Москвы на площади в двадцать семь квадратных километров, он был исхожен студентами везде, где только можно было пролезть. Закончив все предварительные подсчеты и отложив в сторону журналы и аэрофотоснимки, члены бригад в ожидании начальства наслаждались тишиной и заслуженным отдыхом. Но бедное начальство в те поры выполняло самые разнообразные функции и, как всегда, с трудом укладывалось в жесткие сроки. Кроме общего руководства, оно выдавало зарплату, ездило за продуктами в Москву и появлялось в бригадах, когда его там совсем не ждали.

Так случилось и на этот раз. Начальство с продуктами и хлебом ждали вчера, но оно не приехало и сегодня. Бригадирами были демобилизованные младшие офицеры, остальные — девушки, поступившие в университет сразу после десятилетки. Всего восемь человек, в каждом отряде по четыре. Девушки называли бригадиров Валькой и Додкой, но подчинялись их мужскому превосходству.

Крепкой, спаянной дружбы между отрядами не было. Бригадиры часто между собой «цапались» по пустякам. Но внутри бригад выработался трудовой этикет, а по сравнению с ним все остальное казалось мелочным и отходило на второй план. Каждая бригада сама вела свое хозяйство, укладываясь в тот минимум денежных средств и продовольствия, которыми, она располагала на общих договорных началах. Бригадиры, вкусившие в той или иной мере военную жизнь, старались возможно разумней распоряжаться в трудных, хотя и мирных, условиях работы. Во всяком случае, обе бригады своевременно пришли к финалу и, судя по спокойному завершению работ, у них концы с концами и узлы с узлами вязались неплохо.

Но как нарочно начальство задерживалось, а продукты в Додкиной бригаде кончились. И вот не в силах больше выносить полуголодную диету и отсутствие папирос, Додка, не дождавшись начальства, уехал вместе с двумя девушками в Москву. Все материалы для просмотра начальству были оставлены самой младшей девушке Катюше. На питание и под свою опеку ее взял Валька. Работа по существу кончалась, а у него в бригаде остался запас «шрапнели», из которой мололи муку, а из нее пекли на соде лепешки. Молоко покупали на мельнице в соседней деревне. Там же удавалось доставать даже мед.

Начальство — Владимир Николаевич Кныш с двумя рюкзаками, набитыми до отказа хлебом и прочей снедью, «приперся пехом» только на следующий день вечером. Автомашина сломалась за двадцать семь километров от заповедника, застряв в непролазной грязи на большой дороге где-то между Красновидовом и Мышкином. Терять времени не хотелось и, привычный к ходьбе «батька Кныш» потащился с двумя рюкзаками проселками, от деревни к деревне. Он шел больше шести часов. Отдышавшись и осмотрев помещение, очень удивился известию, что работы окончены. Принесенное им продовольствие сразу оказалось на столе и заменило сваренную на молоке из шрапнели кашу и лепешки, которые успели всем надоесть. Пиршество и веселый смех продолжались до полуночи. А утром в соседней рабочей комнате, где было единственное с несколькими уцелевшими стеклами окно, Владимир Николаевич сел за приемку работы.

Снова листались журналы, снова щелкали счеты, снова подводились итоги из шестизначных и семизначных цифр, снова составлялись схемы ходов и увязки. Обложенное со всех сторон снимками, журналами и схемами, начальство к полудню стало невменяемо. Все с нетерпением ждали конца, говорили вполголоса и ходили мягко ступая. В соседней комнате, где молодежь успела сделать для спанья высокие нары и натаскать на них сена, царили полумрак и тишина ожидания.

В сумерках всем стало ясно, что «батька Кныш» на что-то напоролся. Пришлось доставать лампу и, погрязший в вычислениях «батя» самоотверженно продолжал до полуночи щелкать счетами. По всему его поведению было видно, что обнаружен «жук». Но где и каков по размерам? В любое время за отрядом могла прийти машина, и тогда всему наступил бы роковой конец. А потом, вдалеке от заповедника, в Москве, пришлось бы попросту перечеркивать негодные записи и тем самым вместе с ними выбрасывать целый ход. Чтобы ускорить работу, стали считать под диктовку Владимира Николаевича на двух счетах, и все убедились, что «жук» в пятьдесят пять сантиметров сидит в нивелирном ходе и в пять раз больше допустимого предела. На этом в два часа ночи закончился рабочий день.

Девушки в бригаде Вальки торжествовали — нивелировку с жуком вел Додка. Они сразу воспрянули духом и решили утром «топать пешком» на станцию Уварово за двадцать три километра, чтобы с поездом «пятьсот веселых» добираться до Москвы. Машины все не было.

Пятьдесят сантиметров на десять или двенадцать километров хода — ошибка грубая для нивелировки, но в конце концов полученные и с этой ошибкой высоты можно использовать для рисовки рельефа с сечением в два с половиной метра — ход нивелирный приравнивался к тахеометрическому. Но Кныш решил по-иному. «Его перестали интересовать сами высоты и место «жука». Но интересовал человек, интересовала совесть того, кто постарался незаметно для всех утопить «жука». Найти место «жука» теперь было просто. Но обидней всего было то, что в такое счастливое время, когда жизнь после войны так прекрасно возрождалась и расцветала, кто-то совершил нечестный поступок, равносильный подлогу, и спешно покинул вместе с другими рабочее место. Виновника надо было найти и наказать.

Теперь журналы тахеометрической съемки были отложены в сторону и вместе со снимками крепко перевязаны веревкой. Методом исключений по точкам пересечения нивелирного хода с тахеометрическими начались поиски «жука» в нивелирных журналах. Вскоре был обнаружен тот отрезок хода, где сидел утопленный «жук»: больше того, тот километр между квартальными столбами, откуда «жуку» теперь уже некуда было вылезти. Только' мало сведущий в геодезии неразумный студент мог попытаться так наивно и глупо утопить «жука». Но Владимир Николаевич, делая вид, что ошибка ужасна, продолжал рыться в журналах. Автомашина все не приходила и времени для ловли «жука» было много.

— Есть в геодезии вещи, которые понимаются только практически, и только после того, как пройден ход и освоены навыки измерений, — вслух рассуждал Владимир Николаевич. — Объяснить новичку, почему надо делать так, а не иначе, не всегда легко. Разумные правила понимаются только тогда, когда наступает финал полевых работ и обнаруживаются промахи. Вот не желаете ли просмотреть журналы на этом отрезке хода, — обратился он к оставшемуся бригадиру. — Пятьдесят пять сантиметров недопустимая для нивелировки ошибка. Не пришлось бы заново на месте прокладывать этот отрезок хода! — спокойно заметил он и посмотрел на Катюшу.

Катя из-за Валькиной головы взглянула на те страницы, которые он перелистывал, и, немного смутившись, отошла в сторону. Она делала вид, что журналы ее мало интересовали, но, занимаясь хозяйственными делами, она все время прислушивалась к тому, что делалось за большим столом. До нее снова долетело назойливое щелканье счет, снова шуршали за столом страницы нивелирных журналов и негромко сообщались результаты подсчетов. Теперь уже Валька с интересом вылавливал «жука». Интерес был тройной. Во-первых, его интересовал сам метод подсчетов и обнаруживания грубого промаха. Во-вторых, ему не улыбалась перспектива повторения хода, да еще не своего, в то время, когда все давно вернулись к оживленной московской жизни. В-третьих, эта работа окончательно убеждала его в том, что Додка не просто дрянной работник, но и мелкий жулик.

Но и второй день вычислений подходил к концу, а точное место «жука» в журнале все еще им не обнаруживалось. Было известно, на каком он отрезке, но где именно — установить по записям трудно. Цифры были написаны ровно, может быть даже слишком чисто, одним разборчивым почерком. Плохие неудачные наблюдения (были зачеркнуты и около них стояло ясное латинское «bis». На «бис» обычно повторяют то, что имеет успех, а в геодезии, наоборот, требуют повторного измерения ошибки и плохой результат.

— Смотрите, как этот «жук» нас запутал. Двое суток сидим над журналами, а место его так и не нашли! За это время весь километр хода на месте переделать успели бы.

— Я не причем. Додкина это работа, — отозвался Валька и полез спать на нары. Шел первый час ночи.

Владимир Николаевич не заметил в темноте, как покраснела Катюша. Она положила на голову вторую подушку, плотно завернулась в ватное одеяло и беззвучно заплакала.

На другой день, когда все, кроме «батьки Кныша», спали, вдалеке, поднимаясь в гору, громко затарахтел мотор и через несколько минут к «научному центру» подкатила полуторка. Ее шум разбудил Катю. Она радостно вбежала в комнату, где «батя» снова листал злополучный журнал, на миг остановилась в нерешительности перед столом и счастливое выражение медленно сползло с лица. Она всё поняла и растерянно вышла во двор приготавливать на костре завтрак.

— Пока «жук» не найден — в Москву не поедем. Придется снова прокладывать ход. Машину на день или два задержку, — громко заявил Владимир Николаевич и снова погрузился в журнал.

А за стеной, где были нары и общая спальня, застыл в растерянности Валька. Он уже складывал оставленные подушки, одеяла и личные вещи.

Катя часто входила в комнату с ложкой и ножиком, громко, нервно стучала каблуками высоких сапог, о чем-то шепталась с Валькой, и, покраснев, убегала. Как-то она пробежала особенно быстро и скрылась за дверью. Заметив это, «батя» неожиданно встал из-за стола, пошел за ней к двери и негромко спросил:

— Скажите, почему в этом журнале необычная нумерация страниц? Номера повторяются… А последние листы слишком чисты. В чем тут дело?

Сидя на корточках у костра, девушка не отвечала, и он снова уселся за стол рассматривать тот же журнал.

Неожиданно Катя влетела в комнату и, вытирая кулаком с зажатой в нем ложкой глаза, горько рыдая, простонала:

— Тут… тут, вы-ы-ырваны страницы. Ход не вязался. Додка переставил записи, чтобы получить превышение с другим знаком и подшил другие страницы, а мне не велел говорить, — она не могла смотреть Кнышу в глаза и, шумно вздыхая, подергивала плечами.

Изумленный этим поздним, но откровенным признанием, Владимир Николаевич встал во весь рост и долго молча стоял неподвижно, переводя глаза с журнала на Катю.

Из соседней комнаты вышел Валька и, взяв из его рук журнал, молча положил на стол рядом с другими. Финал напоминал похороны.

Все от начала до конца было противно, и особенно было жалко потерянного попусту времени. Но Владимир Николаевич не сказал ни слова. Однако заново в ход не пошли и, сложив в кузов полуторки инструмент и вещи, уехали с «жуком» в Москву.

После практики студентам географам полагается отпуск, и все разъехались по домам. Додка так и не появлялся. Полевые материалы, аккуратно уложенные в папки и связанные, были заперты в сейф. Пока делались фотопланы, к журналам никто не прикасался. Но вот дошла очередь до рельефа, и тогда все журналы снова поступили в работу. Для полной сдачи материалов пришлось вызвать и Додку.

В комнате со сводчатыми потолками, где едва можно было протиснуться между рядами столов и летом всегда царил полумрак и прохлада, теперь было шумно и людно. Пробираясь между столами, Додка полами военного кителя задевал и смахивал разложенные карты, чертежные принадлежности и бумаги, извинялся, нагибался и поднимал, пока наконец не пробрался к начальству и, облокотившись на стол, краснея и заискивающе глядя в глаза, тихо проговорил:　

— Зачем я вам нужен? Вы же ведь все знаете! Катя вам сказала.

— Катя мне ничего не сказала. Рассказывайте все, что вы тут натворили, — громко так, чтобы слышали все окружающие, попросил Владимир Николаевич и раскрыл ту страницу, где сидел утопленный «жук».

Краснея и сбиваясь, Додка рассказал, что он в конце хода переписал «начисто» страницы, где не вязались высоты, и переменил знак превышения.

— А вы знаете, что это подлог, и он подлежит суд ному рассмотрению?

Додка молчал. Нечистая совесть краской проступила сквозь загорелую кожу, и он был готов провалиться у всех на глазах. Окружающие ждали развязки.

— Что же вас побудило именно тут «утопить жука?» Промах совсем в другом месте.

— Тут, судя по высотам, было подходящее превышение. — снова краснея и опуская глаза под пристальным взглядом Кныша тихо ответил Додка.

— А скажите, вот здесь в лесу, очень мокро было? — продолжал допытываться неугомонный Владимир Николаевич.

— Тут черноольшанники на болоте. Мы стали вязнуть выше колен, а кругом все тряслось. Еще раз к нему подошли с другой стороны. Темно и страшно там очень! В лесу подорвались дети на минах, — он поднял от стола голову и посмотрел подернутыми влагой глазами.

Резким движением «батя Кныш» вырвал из-под додкиных локтей переписанные страницы журнала и громко сказал:

— Вон отсюда! Вы слишком много отняли у нас драгоценного времени. Стране, возрожденной из руин войны, «жуки» не нужны! Убирайтесь!

Додка поднялся с места и, радуясь, что все обошлось без суда, начал под десятком устремленных на него глаз быстро пробираться, извиваясь всем телом, между рядами столов. С тех пор в этой комнате его больше не видали.