Без дорог

НА ПОРОГАХ ЧУНЫ

Утверждают бывалые люди, особенно гидрологи[95], которые не раз сплывали и поднимались по рекам Сибири, что нет на свете двух рек, как две капли воды, одна на другую похожих. У каждой свой характер и свои причуды. А чтобы знать их, надо и поплавать по ним, и по бережку походить и побечевничать.

Река Чуна, конечно, не красавица Ангара, а причуд у ней не меньше. Когда на других реках наступает межень, на Чуне и на Бирюсе паводок. Бывает это в конце июня или в июле и даже в августе. Тогда талые воды снегов и ледников из Саян и Присаянья бурно устремляются в их русла и наполняют пересохшие старицы, а мелкие шиверы[96] и быстёры[97] делаются глубокими и проходимыми на плотах и лодках. Сколько несметной силы и неиспользованной энергии таят их воды!

Говорят, что один дошлый гидролог сумел в одно лето спуститься по Чуне и подняться по Бирюсе, а потом на досуге высчитал, что запас гидроэнергии на этих реках в полтора раза больше, чем в Падунских порогах на реке! Ангаре. Эти расчеты, хоть и сделанные на скорую руку, возбудили много толков и пересудов.

Среди гидростроителей находились и такие, которые утверждали, что на Ангаре не стоит большой «огород городить», лучше мелкие реки обуздать такие, как Чуну и Бирюсу. А с Ангарой и потом справиться можно!

И вот на Чуне для проверки этих толков в 1932 году появились две экспедиции, состоявшие из геологов и гидрологов. Одна сплавлялась на лодках чуть ли не из предгорий Саян, другая прибыла из Тайшета прямо в Неванку по тракту на трех подводах, доверху нагруженных ящиками и тюками. В Неванке по договоренности с председателем только что организованного колхоза для этой экспедиции сооружался плот и подбирались опытные лоцманы.

Однако июль и начало августа в Сибири всегда страдные месяцы — незаконченный сенокос подпирает уборку хлебов и пахоту паров. А поэтому лоцманов, желающих плыть «напроход» до Усть-Усольского, на Тасеевой не было.

Начальнику небольшой экспедиции с трудом удалось уговорить двух старожилов стариков сплавить плот с людьми за первый порог Тюменец. За ним в Березовой можно было найти новых проводников, а также рабочих для расчистки обнажений и промеров глубин.

Плот, на котором экспедиции предстояло сплыть вниз, напоминал утлое суденышко длиной около девяти метров и в ширину не более четырех. Неокоренные[98], сухие бревна, уложенные в один ряд комлями к корме, скреплялись в двух местах поперек перевитой лозой черемухи с толстыми поперечными переводами[99]. Так как деревья в комле всегда толще, то плот расширялся к корме и сужался к носу. Посередине на трех толстых чурбаках был сооружен помост из тонких жердей и на них уложено продовольствие, инструментарий и личные вещи. На пристроенных у кормы и носа козлах лежали шесты и длинные тяжелые весла. На носу для костра была навалена куча смешанного с глиной песка. В щелях между толстыми бревнами просвечивало каменистое дно. Если на таком плоту кто-нибудь случайно ронял карандаш с металлическим наконечником, патрон или стреляную гильзу, то терял их навсегда.

Это непривычное для цивилизованного путешественника суденышко очень озадачило молодого начальника экспедиции Сережу. На столь примитивном сооружении предстояло плыть по порожистой Чуне, жить и работать на нем несколько недель. Сережа молча обошел вокруг помост с имуществом, попрыгал на бревнах и, убедившись, что плот не кренится набок под его тяжестью, молча вынул из сумки четыреста рублей и передал председателю. Председатель пересчитал деньги и для большей убедительности сказал:

— Вы не беспокойтесь! На этот плот еще столько же нагрузить можно. Не затонет. Ведь не первого вас с людьми сплавляем!

Сережа с недоверием покачал головой, но дал распоряжение готовиться к отплытию. Путешествие на плоту по Чуне было рискованным и опасным, но иного речного транспорта все равно не достать, а в лесах было полное бездорожье.

Когда спал послеобеденный жар и солнце начало клониться к заходу, на плот к разместившейся по краю настила компании пришли два старика лоцмана. Каждый нес в руке небольшой узелок с провиантом на обратную дорогу. Босые, одетые в холщовые брюки и рубахи, с огрубелыми, мозолистыми от тяжелой работы руками, загорелые, рослые и необычно мускулистые для своего возраста старики обошли плот, перекрестились и молча, без разговоров, начали шестами отпихивать его от берега. От усилий мышцы на ногах, шее и руках вздулись, под морщинистой кожей набухли синеватые жилы, а из-под седых взъерошенных волос струйками потёк пот.

Вскоре плот подхватило течение, и шесты перестали доставать дно. Тогда на козлы в зарубы[100] были положены весла, старики поплевали в ладони и с помощью экспедиторов выгребли на стрежень. Подхваченный быстрыми водами, плот стал удаляться от Неванки. А по берегу, провожая его в далекое плавание, бежала ватага ребят.

Как только «выгребли на быстёр», на плоту сразу стало нечего делать. Старики уселись на корме на козлы и задымили цигарками из крепкого самосада. На реке стояла предвечерняя тишина, маленький ветерок рябил воду и прижимал тюль накомарников к лицам. Лоцманы с интересом рассматривали своих необычных спутников, особенно девушек, одетых в мужские костюмы, туго перетянутые ременными поясами. Через плечо у всех членов экспедиции висели полевые сумки, а на поясах геологические компасы[101], охотничьи ножи и маленькие анероиды. Мужчин было только двое — начальник экспедиции лет тридцати с небольшим геолог Сережа и совсем молодой, только что кончивший гидрометинститут, техник гидролог Юрий.

У Сережи находились в подчинении две девушки — коллекторы Вера и Муся, обе студентки географического факультета МГУ, будущие геоморфологи[102]. У Юрия проходила практику студентка-дипломница Московского геодезического института Валя. Она уже успела прослыть геодезистом, мечтала стать всесторонним картографом-полевиком[103] и поэтому свою карьеру на практической работе решила начинать с изучения рек.

Эти пять человек, то ли по молодости, то ли для большего веса среди местного населения, окрестили себя громким названием — экспедицией. Если при встречах с местной администрацией или попутчиками заходил разговор о работе, то к слову экспедиция прибавлялся эпитет — комплексная.

Когда до слуха собеседников доходили слова — «комплексная экспедиция», те невольно терялись, опускали глаза и задумывались. В чем был комплекс — толком никто не знал, но пущенные кем-то мудреные слова привились, жили и приобретали разный смысл.

Экспедицию называли комплексной в силу ее состава — геолог, геоморфологи, гидролог и картограф. У каждого было свое направление в работе, каждый по-своему подходил к изучению явлений природы, но каждый стремился изучать ее комплексно, т. е. всесторонне.

Между членами экспедиции установились простые отношения: начальство, несмотря на его более почтенный возраст, все называли Сережей, гидролога же во время работы Юрием Константиновичем, особенно тогда, когда он священнодействовал на промерах глубин, а с берегов его засекали Валя и Вера. В нерабочее время Юрия Константиновича все называли Юрочкой, а иногда даже Юраськой. Это внерабочее имя дала ему Валя.

Валя считала себя самым главным и ответственным участником промерных работ, которые без ее засечек были бы филькиной грамотой.

У гидролога была отдельная лодка. На ней делались срочные высадки и переброски на обнажения[104], а в свободное время она волочилась у кормы сбоку плота.

Лоцманы еще не встречали на Чуне такой необычайной компании и, покуривая, молча разглядывали своих пассажиров. А те, чувствуя риск предпринятого путешествия, смиренно смотрели на стариков, как на хозяев реки. От их заскорузлых и мозолистых рук и от опыта прожитой ими на Чуне жизни теперь зависел исход плавания. Наука тут была бессильна!

— А скажи, начальник, что ж у тебя в помощниках все девки или и парни есть?.. Не бывало того, чтобы девушки в Чунские пороги на проход ныряли! — спросил лоцман постарше.

На его загорелом, в глубоких морщинах лице, с большими мешками под глазами появилось строгое выражение. Серые с голубизной глаза смотрели из-под нависших бровей не мигая. В них был долгий прожитой путь, умудренный здравым смыслом и крепкой привязанностью к земному миру. На этот вопрошающий, пристальный и осуждающий взгляд ответить шуткой было невозможно.

Сережа, впрочем, как всегда, тихо хихикнул, — он не умел громко смеяться. Смутился и, покраснев, отвернулся.

— А я, кажется, все-таки мужчина! — весело ответил Юрий. Он приподнял накомарник и показал свое обросшее юным пушком лицо. — Вы, дед, не беспокойтесь! Мы люди бывалые, нам всяко бродяжить приходилось.

— Без нас они совсем пропали бы! Каши путной сварить не умеют! А уж если зашить что, так и совсем не могут, — внушительно заметила Валя и тоже откинула накомарник. — Ой! Девчонки, смотрите! На реке совсем нет мошки и комаров!

Это было неожиданным открытием. Накомарники с темной вуалью поднялись на железных обручах кверху и открыли тронутые загаром молодые девичьи лица.

— Вот так-то лучше! Теперь не спутаем. Мошка с комарами не глупые — они от травы и кустов далеко не полетят. Им земля нужна, — заметил второй лоцман. Он был ниже ростом и помоложе своего товарища, коренаст и сухощав.

Старший, махнув рукой, сокрушенно добавил:

— Не бабье дело по порогам плавать!.. И штаны тут не помогут!

— Видно мужиков в городах не хватать стало?! — отозвался напарник и, подморгнув девушкам, добавил: — Вы бы таган пристроили, да чайку наладили. Теперь на плоту я домовничать начнем. Куда торопиться? Не в порог. К порогу дай бог послезавтра в середине дня будем. Петляет река-то!

Плот действительно стал плавучим домом. От него по утрам уезжали на день обследовать долину и к нему, в условленное место, как к дому, возвращались из далеких и трудных походов по низовьям притоков. На нем домовничал очередной дежурный — готовил утренний завтрак и ужин, провожал и встречал товарищей. Чтобы днем не терять времени, обед заменили дневным перекусом в маршрутах.

На самом верху на мешках Юрий разложил ветхие старые карты, устроил на плоту наблюдательный пункт и, вооружившись восьмикратным биноклем, рассматривал берега. Он делал на картах пометки и вел в толстых тетрадях подробные записи. С берегов на плот привозились в пестрых мешочках образцы горных пород и аккуратно укладывались во вьючные ящики. Комплексный отряд старался вскрыть связь геологического строения долины с режимом реки и падением вод в порогах. А карта реки, как всякая карта, «зарождалась в поле».

К вечеру второго дня вдалеке показались высокие кручи обрывистых берегов. Пестрая, слоистая толща песчаников, то желтая, то розовая и почти красная, встала стеной. Стиснутая ими река, точно подпруженная плотиной, разлилась широко и казалась тихим спокойным озером. Плот почти не двигался по гладкой поверхности и его медленно относило к берегу. С низовья долетал глухой гул и рокот. До порога Тюменца было больше трех километров, а рев прорвавшихся вод уже разносился над гладью застывшей заводи и предупреждал о близости неукротимого зверя.

Оба лоцмана, приложив ладони ко лбу, старались разглядеть в мерцающей под отблесками солнца реке только им известные приметы прохода в пороге. Молча переглянувшись, старики перекрестились, поплевали на ладони и разошлись по козлам. Старик помоложе — он был послабее — стал подгребать веслом на носу, а старший дед возился с веслом на корме. Вскоре плот медленно выплыл на середину реки и его увлекло течением. Лоцманы прилагали все силы, чтобы выгрести плот на быстёр. Задыхаясь, суровый дед кликнул к себе на помощь Юрия, а Сережа встал к носовому веслу. В воде появились водовороты, и плот понесло быстрее. На берегу замелькали камни, кусты и деревья. Над водой стоял оглушительный рокот.

— Смотри! — крикнул старик, наклоняясь к уху Юрия, — в самое гирло потрафлять надо. Вон оно меж валов с гладкой водой! — И он вытер рукавом вспотевший лоб.

Чтоб весло на носу не мешало, его перетащили на корму и вложили в зарубу.

Юрий осмотрелся кругом. Впереди, у подступивших к воде утесов, вздымались валы. Вода пенилась, ударяясь о прибрежные камни, и с рокотом устремлялась на середину в узкий проход, образуя между валами сравнительно спокойную, ровную гладь. Эта гладь с неимоверной быстротой воронкой устремлялась вниз между пенистых высоких валов. Ее и называл старик гирлом. По обе стороны у берегов играли, дыбились и пенились высокие валы, а плот с нарастающей скоростью проносило по внешне спокойному гирлу…

Сережа и два лоцмана, поджидая первый вал, были начеку у весел. Юрий быстро достал фотоаппарат и ждал, когда плот войдет в валы, там где кончалось «гирло». Девушки, прижимаясь друг к другу, встали рядом у настила и молча, затаив дыхание, провожали глазами мелькающий берег. Когда плот вошел в гирло, они вздрогнули, вскрикнули и, побледнев, плотнее прижались к мешкам.

Плота под ногами как будто не стало. Кругом шумела и бушевала вода. Ноги, по щиколотку в воде, упирались в невидимые бревна. Угли и головешки в костре зашипели и всплыли. Все невольно замерли, затаив дыхание. Но не прошло и минуты, как могучие валы остались позади, плот снова всплыл, мчась на поверхности бурунов и пенистых вод.

У девушек вырвался вздох облегчения. Старики обернулись назад и, провожая глазами порог, долго крестились. А когда на спокойной воде, словно стайки птиц, появились клочья пузырчатой пены и долина стала снова широкой, лоцманы стали подгребать к берегу.

К берегу подгребали не торопясь. Когда ткнулись бортом о камни, Юрий выскочил с чалкой на берег, а лоцманы взяли свои узелки, накинули на головы накомарники с сетками из конского волоса и чинно сошли на берег.

Расчет был недолог — деньги за сплав, как всегда, были даны вперед. А на прощание Сережа вытащил из вьючного ящика бутылку водки и передал старшему деду. Таков был дополнительный сговор.

— Вот за это превеликое благодарствие! До дому веселей идти будет. А то к порогу плывешь и не знаешь, доведется ли еще повеселиться! Час вам добрый!

Дед уложил в свой узелок бутылку, погрозил девушкам на прощание желтым от цигарок пальцем и вместе с напарником скрылся под широкими лапами елей.

Экспедиция еще два дня с берега и с воды обследовала порог Тюменец и благополучно сплавилась в Березовское.

О Косом пороге ходили разные слухи. Кто говорил, что он очень мелок, другие предупреждали, что опасен и на повороте плоты разбивает об отвесную каменную стену берега. На всем протяжении Чуны от Березовской до Кондратьевой экспедиция не могла найти лоцмана, который бы повел плот напроход — до самого низовья. Как ни старался Сережа подговаривать на это местных охотников и рыбаков — все отказывались, ссылаясь на страду и подготовку к сезону охоты. А поэтому экспедиция сплывала вниз медленно, меняя лоцманов чуть не в каждой попутной деревне. Только в Хае, всего за несколько десятков километров до Косого порога, наконец удалось найти нужного мастака. Но и тот дальше Косого плыть не хотел. За порогом у него была охотничья избушка, и он решил забросить туда попутно сухари на время зимнего промысла.

И вот вечером, накануне отплытия, на плоту появились двое — отец и сын — Николай Михайлыч и Мишатка. Они пришли проверить пригодность плота к сплаву. Отцу было лет под пятьдесят, а сыну девятнадцать. Были они удивительно похожи друг на друга, оба невысокого роста, необыкновенно подвижные, порывистые и упругие в движениях, с широкими лицами, немного напоминали китайцев или тунгусов, вежливые, и всегда застенчиво улыбались. Они совершенно не походили на русских старожилов сибиряков. Люди с таким обликом на Чуне ниже деревни Кондратьевой встречаются чаще, чем типично русские. Очевидно, эта часть Иркутской области, удаленная от железной дороги, около которой оседало русское население из «Европы» (так в Сибири часто называют европейскую часть СССР), когда-то была заселена тунгусами или якутами. Но произошло смешение кровей, и жители низовий Чуны получили особое прозвище — чунари. Прекрасные охотники и рыболовы, они великолепно знали тайгу и многое переняли от своих предшественников — тунгусов. Промысел пушного зверя— соболей и белок — был основным занятием чунарей зимой, а летом они занимались сельским хозяйством. Клочки отвоеванной у леса земли, разбросанные на еланях[105] у далеких заимок[106], заботливо ухоженные, не всегда приносили богатый урожай. Засухи и ранние заморозки не способствовали развитию земледелия.

— Смотри, Мишатка! Плот-то ладно сделан и веселки подходящие. Плот подъемный, да воды в пороге стало мало — острые камни торчат. Э-э-эх! Неделькой бы раньше! — говорил отец сыну, осматривая плот.

— А что? Косой для сплава хуже Тюменца? — обеспокоенно спросил Юрий.

— Да как сказать! У него два прохода и в малую воду оба узкие. Да уж если взялись, так сплавим!

Он по-китайски присел на корточках у костра, откинул темную сетку накомарника и закурил протянутую Сережей папироску. В ожидании лоцмана, плот вторые сутки стоял на причале у берега, и всех донимали комары и мошка.

— Да когда же это гнусавое отродье кончится!? — неожиданно выпалила Валя, отмахиваясь от тучи налетевшей мошки. — Через чулки кусают!

Николай Михайлович засмеялся и, присматриваясь к девушке, заметил:

— Они у нас и после снега кусаются. Снег выпадет, а чуть только подтаивать начнет, мошка уже тут как тут.

— Ну что же, папаня, домой пойдем? — тихо попросил Мишатка, которого с интересом рассматривали девушки, а он краснел под их взглядами.

— Сейчас, сынок. Начальник даст тебе обещанный сахар и чай. Ты иди, а я тут останусь. Завтра на двух лодках сухари подвези.

Сереже не хотелось раскрывать тайники своего продовольственного запаса и раньше времени выплачивать обещанное, но таков уж порядок на Чуне — «в порог плыть не в лес идти». Если муж «не потрафит» и утонет в пороге, у жены останется хоть чем его помянуть. Мишатка бережно завернул в узел сахар и пачку чаю, осмотрелся с улыбкой кругом, легко, как кошка, прыгнул на берег и скрылся в кустах. Ниже на горке в беспорядке стояли домики Хаи, и от реки туда тропки не было.

Сережа купил большую старую лодку и подговорил на проход еще двух подростков. Тут удалось нанять еще одного подростка и старика с одним глазом из Чуноярской коммуны. Старик раньше часто сплывал с пушниной на плотах по Чуне, Тасеевой и Ангаре до самой Стрелки на Енисее. Ему было под семьдесят, и, потеряв глаз, он не надеялся на себя — «быть лоцманом — годы ушли».

На берегу в палатке у рабочих было весело. Молодые парни сразу окрестили девушек дамочками и, когда делать было нечего, развлекали их шутками и рассказами. Николай Михайлович хорошо знал кривого старика Еремея и с интересом расспрашивал его о дочерях и сыновьях, которые разбрелись из отчего дома по глухим поселениям и жили своими хозяйствами в таежных дебрях. С приходом лоцмана все оживились и до позднего вечера пили чай вприкуску с рафинадом, вспоминая прошлое.

— Что же глазок-то, так и потерял? — спрашивал лоцман у старика.

— Не говори, паря, пеленой покрылся и наполовину вытек. Муть одна! Так солнышко чуток чувствует. И лечить всяко пробовал! И навозные, и луковые примочки прикладывал — не повезло. Окривел!

— А как случилось-то это? — спросил Юрий.

— Как получилось-то! Да просто. Младшая дочка тут виновата. Высватал ее километров за сто пятьдесят отсюда с Карабулы паренек тихохонький. И мне приглянулся. Ну со свадьбой я и поехал. А в те поры уже зима началась. У доченьки-то и подвыпил, как водится. Жалко мне с ней расставаться-то было — с последненькой! Мы со старухой вдвоем в большом дому жить остались. Ну, подсадили меня пареньки, я в передок розвальней ткнулся. Сидеть не могу, а лежу, на звезды посматриваю, да песенки нивесть какие пою. Небо-то чистое, звездочками точно шитым пологом, поблескивает. Морозно! На тракту ни лошадушки. Одинешенек! А кони-то, ты Николушка, хорошо знаешь, у меня всегда добрые. А выхоженный дома конь всегда сам к нему придет. Мне и заботы-то мало!

Лежу я, то ли на звезды засмотрелся, то ли вздремнул в тулупе, только чувствую я неладное — швыряет сани в разные стороны, ажно треск стоит. Поднял я голову. Смотрю и тракта нет, по кустам за обочиной в галоп летим и пар столбом валит. А рядом мохнатая туша прыгает. Как увидел я шатуна-медведища, да с испуга и с пьяна, как крикну! Подхватили мои воронки пуще прежнего, только свист в ушах! Да по глазу-то мне что-то и стукнет! Рукавицей от боли прикрылся. А другим глазком наперед смотрю. Смотрю и не вижу. Будто в голове потемнело все, Чувствую шерсть на лице и не помню, что сталось.

Очухался только в Чунояре. Слышу вопит надо мной у саней моя старуха — помер! А голова вся в воде. Как глянул на небо, так и сощурился. Светло показалось. А в другом глазу пелена стоит, муть одна и боль невыносимая. Поднял я хмельную голову, стал на четвереньки, тут меня братья подхватили и на печку усадили. Старуха вопить перестала. Только плачет — глазок-то, глазок-то где потерял? Весь в крови был, думали мертвенький! Ну, а лечил по-деревенски. После в Иркутске проездом был, к доктору заходил. Говорит — ежели бы сам навозом да луком не лечил, может и сделали бы для тебя что, а теперь так живи. Ну и на том спасибо. Живу, свет белый вижу, и это хорошо. Могло бы и хуже быть! Только, скажу вам, одним глазом в воду за струей смотреть неспособно! И скажи, судьба какая?! На порогах не плошал, а на земле пострадал.

— Ничего, опять попривыкнешь! — поддержал кто-то из молодежи.

— Вы привыкайте! А мне поздно. Мне что в порог, что в могилу — все едино! Старуху я прошлый год схоронил. Теперь один остался… На людях-то легче! — закончил Еремей и вытер ладошкой повисшую на щеке слезу.

Молодежь с уважением смотрела на одинокого старика, который просто и скромно доживал жизнь, богатую приключениями. Оставшись один, Еремей не бросал зимней охоты и, целясь левым глазом, приспособился стрелять с левой руки. А в его опустевшем большом и просторном доме поселилась семья погорельцев.

На рассвете, когда солнце еще не взошло над узкой долиной, к плоту, на котором, поджидая сына, дремал, завернувшись в овчину, новый лоцман, подплыли две лодки, груженные мешками с сухарями. На корме, подгребая веслом, сидела маленькая женщина с широким лицом, на котором играла улыбка. А черные, как смоль, брови округлыми тонкими дугами необыкновенно красиво обрамляли темно-карие, чуть раскосые глаза с узкими просветами меж век. В ней, больше, чем в муже и сыне было что-то тунгусское или китайское. Втроем, они быстро переложили мешки на плот, на прощание расцеловались, и «маманя» уехала с пустыми лодками.

Вскоре лагерь на берегу ожил. Палатки и весь натасканный с плота за два дня скарб снова погружались на плот. Не теряя времени, дежурный приступил к своим обязанностям, и на плоту задымил костер. На берегу остались лишь колья от палаток да клочья порванной, старой газеты.

Не приставая к берегу, сплывали день и ночь. И только на следующий день после полудня Николай Михайлович стал готовиться к спуску в порог. Среди дня прошел небольшой дождь, и влажный воздух донес тихий, как шелест листвы, шорох. Постепенно шорох все нарастал и наконец превратился в страшный шум, похожий на тот, что обычно бывает на мельнице у колеса, но много сильней. У правого берега к самой воде подступала отвесная стена траппов. Из воды торчали острия каменных глыб.

Вода кругом вскипала, крутилась водоворотами, бурунилась о подводные камни и неудержимо стремилась к отвесной стене. На Чуне наступала поздняя межень, вода не перекрывала острых камней, и проходы Косого были мелки.

С трудом налегая на весла, люди выгребли с быстёра в тихую заводь к левому берегу. Левый проход был поглубже, и плот не могло разбить от ударов об отвесную стену. Но Николай Михайлович не хотел рисковать и попросил перетащить в большую лодку ценные инструменты и самое дорогое имущество.

— И девушкам прогуляться полезно, — заявил он, привязывая к носу лодки тонкий, но необыкновенно крепкий бечевник, которым Юрий делал промеры глубин и заводил лодку вверх, против течения.

— Как? Мы не на плоту? Пешком! — возмутилась Валя.

— Засекайте по движению плота скорость течения! — предложил Юрий.

— Есть! Будем засекать Юрия Константиновича на плоту в пороге. Идемте девочки! Начальство требует подчинения.

— И я с вами! — крикнул Сережа и прыгнул на берег. — На плоту и без меня мужчин хватит.

Девушки забрали инструменты и расположились двумя группами на каменных плитах у самой воды, как можно ближе к проходу.

Остались на плоту Еремей, Николай Михайлович, один из подростков и Юрий. Мишатка с двумя другими подростками переплавлял на бечевнике лодку. В шуме бьющих о камни волн слов не было слышно, и все объяснялись жестами.

Наблюдая за сыном, отец издали давал указания. Двое парней, упираясь ногами в глыбы камней, постепенно разматывали и отпускали бечевник, а Мишатка, сидя на корме, шестом направлял лодку между огромными острыми камнями.

Маневрировать лодкой в бурном водовороте было трудно, иногда она застревала, срывалась или, подхваченная мощной струей, увлекала за собой упиравшихся кольями подростков. Натянув изо всех сил бечеву, те упирались и сдерживали стремительное движение лодки, не давая стукнуться о камни.

Над порогом стоял туман из мелкой водяной пыли. Более половины километра пришлось спускать лодку на бечевнике, пока она не вошла в маленькую и тихую заводь. Туда же из быстёра, крутясь, заплывали клочья буроватосерой пены и пузыри. Они прибивались тихим обратным течением к берегу и, долго не исчезая, колыхались на поверхности, как выпавший снег.

От берега плот пришлось выгребать на быстёр, а там, где течение раздваивалось на два прохода, снова выгребать на левый проход. На середине реки было мелко, — из воды торчали камни. Прорываясь сквозь них, вода пенилась, вскипала мелкой волной и со страшным шумом рвалась между камнями вниз.

В узком мелком проходе плот плохо слушался тяжелых, длинных весел. Его кидало то вправо, то влево. Лоцман то заставлял людей налегать на длинные весла на корме и быстро рывками грести, то рулил, «потрафляя» в узкий проход меж камней. Вдруг что-то хрустнуло, плот на мгновение замер среди барашков и маленьких волн на месте. Увлекая за собою других, лоцман бросился на нос.

Плот слегка накренился и, задевая бревнами о невидимый камень, снова вышел на глубокое место. Прошло не больше секунды, как плот, подхваченный новым стремительным валом, пролетел в быстрину, мимо тихой спокойной заводи, где стояла в ожидании лодка. Шум стих и в стрежени, вздуваясь пузырями, потянулась серо-бурая лента пены.

— Царапнули нас камни? — спросил Еремей.

— Не царапнули, а все, как есть, бревна плоту пересчитали. Ну, да камень старый, а плот новый! Выдержал! — быстро, все еще скрывая волнение, почти скороговоркой ответил лоцман.

— Воды маловато в пороге, — заметил Юрий и с презрением добавил, — не порог, а шивера дурацкая!

— Тут неделю назад, какие-то вроде вас на трех лодках сплывали вниз. Да без лоцмана видно! Пал они в тайгу пустили, спалили охотничий станок[107] и всю рыбу и пушнину с собой увезли. А мы еле пожар задержали. К таким людям на сплав и не пошел никто. Они сами сплывать решили. Ну из трех лодок одну с двумя людьми в этой, как вы говорите, шивере оставили… Не знаючи — не потрафили. А вы после этого шиверой Косой порог называете! Те тоже себя «экспедицией» называли… а двое утопло!

Об этом Сережа уже слышал от населения, но только теперь понял, почему так нехотя шли старожилы на работу лоцмана.

— Вот и хата моя! Давай, Мишатка, сухари выгружать. Вы как? К берегу приставать будете? А то мы и в лодке переправимся! — спросил Николай Михайлович у Сережи.

— К берегу! — тихо ответил Сережа и задумался.

Еремей молча, сосредоточенно рассматривал бурлящие воды пройденного порога, будто старался постичь его тайну единственным глазом.

За перелеском, на небольшой лужайке, стоял вросший в землю охотничий домик. Он переходил из поколения в поколение, хозяева умирали, а лиственичные венцы[108] от туманных зорь и трескучих сибирских морозов только крепчали и каменели. В тесной избушке Сережа снял шапку и что-то шепнул на ухо лоцману.

— Не надо. Сам не пью и сынам не велю, — тихо и строго ответил лоцман.

— Лучше Еремею отдайте. Ему зимой пригодится.

Сережа покраснел. Конечно, благодарить водкой за сплав и риск собственной жизнью в пороге — глупо. Но чем же?! И он просто сказал:

— Спасибо.

Вечером, в темноте, девушки принесли сахарного песку. И Николай Михайлович не смог не принять в благодарность этого приношения.

Километрах в десяти от последнего Долгого порога на Чуне плот задержался. Больше половины запасов муки, сахара и консервов Сережа должен был передать партии таксатора Еськи. Еська был красноярец, знал эти места, но где-то пропадал вместе с рабочими в лесных трущобах, ломах и гарях, сквозь которые не смог пройти к условленному месту. Три дня ждали его у устья маленькой речки, но он не являлся.

Работы у геологов и геоморфологов было очень много — траппы района были изучены плохо, с ними соприкасались выходы древней пестроцветной толщи кембрия[109], и в этих контактах были драгоценные ископаемые — редкие металлы, и Сережа решил задержаться.

Юрию делать было нечего, и он не знал, чем заняться. Терять время попусту не хотелось. Он оставил на плоту Валю и, погрузив инструменты и часть продовольствия в лодку, посадил на весла рабочего подростка Василия, на корму Еремея, сам пристроился на вещах и решил сплывать вниз. На реке Тасеевой есть порог Дурак, названный так потому, что шумит, а не страшен. У него условились встретиться.

— Ну что? Напроход поплывем? — спросил Юрий, обращаясь к Еремею, когда они отплыли от плота.

— Да неужели с такими вещами будем вокруг обтаскиваться! Я хоть и окривел, но в свое время порог облазил, знаю его. Лодка не плот, много места ей не надо. Левым проходом сплывем. Готовься! Смотри, какие впереди отвесные кручи к реке подступают. И порог скоро!

— Я без очков в даль плохо вижу! Сейчас еще два глаза нацеплю, — и Юрий достал из сумки очки.

Откинув на голову накомарник, ненужный на быстрой реке, он стал внимательно рассматривать берега. Отвесные скалы траппов подступали к самой воде. В одном месте, у подошвы обрыва, там, где была небольшая, окруженная лесом лужайка, вился дымок. На лужайке стояли две палатки. Кто-то вычерпывал воду из лодки.

— Ишь куда занесло! Трудненько им из заводи выгребаться будет. Там осетры ловятся хорошо, а в порог оттуда плыть — хуже нет! Попал я раз туда — еле-еле вылез. А у них и лодка-то видать с течью! — тихо проговорил Еремей.

На окрик высокого парня, который стоял во весь рост у входа в палатку, Еремей не ответил. И когда Юрий приложил руки ко рту, Еремей потянул его за рукав:

— Не кричи! Нечестному народу своя судьба. Почто охотничий станок сожгли, рыбу и меха растащили, пал в тайгу пустили?! Лес не соломина — золото, и скоро не вырастет! Такого худого дела на Чуне еще не бывало! — И Юрий опустил руки, он привык уважать чужой труд и не терпел воровства.

Василий едва касался веслами воды. Из-за поворота донесся глухой гул, словно от далекого урагана. Он был не похож на шум шивер и пройденных выше порогов.

Стиснутая траппами Чуна врывалась всей своей мощью в ущелье. Над узенькой, вровень с водой площадкой на? висли отвесные кручи из каменных плит. Красноватое заходящее солнце играло на утесах правого берега. Под кручей левого берега, куда никогда не заглядывал солнечный луч, было сыро и холодно, там царил полумрак.

Кто бы мог думать, что в этом полутемном ущелье у левого берега, где так стремительно несутся тяжелые ис* синя-бурые воды Чуны, и скрывается лучший подход к порогу Долгому? А как тепло и уютно должно быть в сосновом бору над кручей правого берега! Но именно боязнь темноты и манящий солнечный правый берег были пагубой для многих людей…

Юрий невольно вспомнил о тех, кто остался сзади. Проскочат ли?! Но помогать было поздно.

Точно уловив его мысли, Еремей отвернулся и строго посмотрел своим единственным глазом мимо него вперед, следя за струей и выбирая проход.

— А ну, Юрий, садись ко мне в корму! У тебя четыре глаза, у меня один. В пять-то глаз надежнее будет! Жаль, что мы не семи пядей во лбу! — тихо и повелительно попросил старый лоцман, и рот скривился в улыбке. Еремей не надеялся на свой единственный глаз.

Спускать лодку на бечеве было поздно. Она уже неслась между каменными глыбами, обходя буруны у подводных камней. Зорко следя за струей, Еремей и Юрий едва успевали поворачивать лодку. Смотреть на берега не было времени, и только за поворотом, когда лодка стукнулась с хода о подводный камень и, скользя по нему, с треском прижалась к самому берегу, Юрия оглушил неожиданный шум. С огромной кручи, каскадами и падуном[110] срывался поток необыкновенно чистой, холодной воды…

Падун мгновенно промелькнул перед глазами и скрылся за выступом траппов. Лодка продолжала нестись в стремнине. Неожиданно она сделала скачок, точно спрыгнула со ступеньки, на миг задержалась, погрузившись по край борта в воду, но под сильными ударами Васиных весел снова выскочила на струю и понеслась по течению.

Вася перестал грести и посмотрел на Еремея. Еремей отложил рулевое весло и кружкой стал вычерпывать воду. Гул стих, водоворот отнес лодку в спокойную заводь.

Так прошли порог напроход, но старая лодка треснула и дала течь. Пришлось лодку и вещи вытаскивать на берег. Еремей достал паклю и мох.

— Вот она неладная! — бормотал он, осматривая лодку, — плохо с одним глазом потрафил, а все вы, Юрий Константинович, виноваты, на падун загляделись. Видно, стекляшки глаза моего не заменят? Не годен я в лоцманы, — и он с силой стал заталкивать топором паклю и мох в щель.

Пока Еремей возился с лодкой, Юрий с Василием отправились вдоль берега назад к Долгому порогу. Идти пришлось под нависшими утесами по узкой каменистой площадке у самой воды. До падуна шли больше часа. А на лодке пролетели так быстро! В округлом циркообразном расширении между двумя утесами с огромной высоты срывался поток. От нескольких каскадов образовалась белая пена и вместе с водой шумно срывалась в Чуну. Среди огромных прибрежных камней река стремительно несла в бурунах темные, иссиня-бурые воды.

На середине, где торчали из пены едва заметные камни, поперек реки к другому берегу тянулись три вала бурлящих вод. Ступенчатый сброс под водой был заметен на глаз. С его верхней обманчивой глади вода срывалась в клокочущий котел. Там, крутясь в бурунах и плескаясь в разные стороны, вода вместе с пеной прорывалась в широкое русло. Это русло с бурлящей водой тянулось между каменными глыбами и мелкими прибрежными заводями не менее километра. Очевидно, поэтому порог и назывался Долгим…

Чтобы лучше его разглядеть, Юрий и Вася забрались на каменный выступ. От холодного падуна летела мелкая пыль и оседала на плитах. Под ногами было скользко, а в воздухе сыро и холодно. Вдруг Вася дернул за руку Юрия.

— Смотрите! Смотрите! В пороге лодка! И за ней вдалеке вторая идет!

— Безрассудные! Почему не спускаются на бечеве?! Смотри! Смотри! Лодку перевернуло! Ты видишь ее?! Нет?

— Она за теми валами, в котле, — ответил Василий.

Лодки еще раз промелькнули в пороге и исчезли. Юрий и Василий старались их разглядеть, но солнечные лучи осветили пенистые буруны так, что они резали глаза и в них ничего не было видно. Юрий досадовал на себя, не знал, как помочь людям и предостеречь их от гибели. Юноши молча отправились назад.

Когда они возвратились, Еремей сидел верхом на опрокинутой лодке и, сняв шапку, торопливо крестился. На середине реки, в самом стрежени, неслась одинокая лодка и в ней с шестами в руках на коленях стояли два человека. А в тихую заводь обратным течением прибивало щепки и доски — остатки другой, разбитой о камни лодки.

— Видишь?! Наверное, в самый котел угодили, а тех пронесло…

— А помочь разве нельзя было? — тихо спросил Юрий.

— Какое! В этом, пороге бревно стоймя в воде кило- метр несет и вертит! И зачем на рожон лезли?! Бечевничали бы, коли порога не знают! Видно, народ такой непутевый, может уголовные. А помянуть все-таки надо! — Еремей еще раз перекрестился и надел шапку.

До порога Дурака сплавлялись с остановками. Лодка текла и приходилось часто вычерпывать воду. Но в порог напроход не поплыли.

— Он хоть Дурак, а не потрафишь, в нем останешься! С бечевой возле берега безопасней, — заявил Еремей и подгреб к берегу. Он все меньше надеялся на свой единственный глаз.