Без дорог

ПОЖАР

Не всегда в зверя стрелять надо. Иной раз и человек со зверем одну думку думают — как живыми остаться. И тогда друг друга не трогают. А однажды медведь от пожара троих спас.

Лето 1932 года в Восточной Сибири выдалось необыкновенно сухое и жаркое. К сентябрю земля высохла, уплотнилась и растрескалась. Лиственные деревья, тронутые первыми заморозками, оделись в золотую с алым парчу. Пестрея теплыми красками, тайга уходила к далекому синему горизонту. Особенно пестры и ярки были наряды осин на старых гарях, от желтого и красного до темно-бордового и коричневого. Резко выделялись темно-зеленые с синеватым отливом кроны сосен, кедров и елей, прикрытые кое-где, как вуалью, бледно-желтой хвоей листвениц. Даже на днищах глубоких рассошин[77], где царят вечная сырость и полумрак, было сухо. Тайга могла вспыхнуть, как порох, от брошенной спички или небрежного обращения с костром.

Где-то далеко, в бору Шиткинского района Иркутской области, на правом берегу реки Чуны, за деревней Неванкой, вспыхнул пожар. Население окрестных деревень, мобилизованное на тушение горящей тайги, которая угрожала спелым хлебам, много дней топорами и лопатами безуспешно боролось с огнем. Людям становилось все трудней и трудней. Огонь, притушенный в одном месте, едко чадя и дымя, змейками пробирался по мху и валежнику и неожиданно вспыхивал голубым огоньком в сухой хвое. Тысячи искр подхватывались ветром и разносились в разные стороны. Неосторожно оставленный пал[78] вновь бушевал очагами пожара, то вспыхивал ярким пламенем, то дымовой завесой стелился по рассохам.

Дым и пламя с нескольких сторон охватили драгоценную вековую тайгу. Как Змей-Горыныч, пожар с ревом кидался вихрем по ветру, пожирая вековые сосны и кедры. Огромное пламя, гонимое сухим ураганом, перекинулось по верху на левый берег реки Чуны и стало валить боровую тайгу на десятки километров вдоль водораздела с рекой Бирюсой. Пожар уходил все дальше на северо-запад и заглох только в октябре под напором дождей и первых снегов где-то на междуречье рек Тасеевой и Ангары.

Огневой шквал оставил груды обгорелых деревьев.

Наваленные в переплете ветвей один на другой стволы, вывороченные веером корни, глубокие ямы и кучи валежника напоминали о страшной стихии огня.

Лишь изредка над кладбищем леса пронесутся перелетом птицы да в поисках червей, улиток и муравьев к окраине прибредет медведь. Через год-два жуки и гусеницы начинают точить древесину и неподвижная полегшая тайга оглашается торопливыми стуками дятлов. С ними возвращаются и первые мелкие насекомоядные птицы. Длинные в два обхвата стволы с годами превращаются в трухляки и гнилушки, удобряя своими останками землю для новых растений. Сначала появляются травы, затем кустарники, потом березняки и осинники. Они приходят на смену многовековой хвойной тайге, начиная новый цикл развития лесных формаций[79].

Недалеко от границ пожара, вдали от жилья, в глухих бездорожных местах, почти впроголодь— без хлеба, крупы и сахара, питаясь мясом убитых зверей и птиц, отряды таксаторов с запада на восток бороздили просеками тайгу.

Вдоль водоразделов и по речным долинам сновали отряды топографов, геологов и географов. Изучением рек, ископаемых, минерального сырья, флоры и фауны занимался огромный коллектив ученых, инженеров и техников Сложная проблема будущего «Ангарстроя» втянула в работу людей самых разных профессий и квалификаций Тогда впервые была широко поставлена и комплексно решена задача изучения природных ресурсов территории Приангарья.

Под вечер, на узкий тракт, соединяющий Богучаны с Шиткой и Тайшетом, вышел изнуренный зноем, мошкой и жаждой топографический отряд. Тяжелый маршрут вдоль водораздела притоков рек Чуны и Бирюсы в бездорожной хребтине[80] тянулся шестые сутки. Опытный, физически сильный и выносливый техник-топограф прибыл из Москвы. Он впервые работал в Прибайкалье. С ним были пожилой и закаленный в тайге проводник — охотник Афанасий Емельяныч Каверзин и его племянник Василий, оба из деревни Кондратьевой, самой большой в Шиткинском районе.

Впереди, вдоль обочины[81] тракта бежала, высунув язык, сибирская лайка. В поисках воды она часто подбегала к высохшим лужам, обнюхивала и лизала влажную корку и опять сворачивала на обочину.

Люди, загорелые и почерневшие от кровавых укусов мошки и грязи, откинув назад личины — сетки накомарников из конского волоса, поочередно, бережливо прикладывались сухими, вспухшими от жажды губами к единственной фляге с водой, чтобы увлажнить пересохшие рот и горло. От долгого хождения по кустам и валежнику кожаные брюки и тужурка на технике ободрались и посерели. Короткий, чуть выше колен зипун из домотканной материи на проводнике был изорван, клочья, свисая, прикрывали охотничий нож и патронташ на поясе. За спинами, дулом вниз, висели ружья. Серый холщовый планшет глазомерной съемки и блокнот путевых записей были измазаны кровью раздавленной мошки. На суконных брюках Василия пестрели разноцветные заплаты. Чтобы сохранить в тайге свою одежонку, он носил поверх ватника брезентовый плащ. Брезент лучше другой материи выдерживал долгую таежную жизнь и лишь едва заметно лохматился на полах.

Василий вел на поводке маленькую рыжую кобылку с пустыми сумами на седле. Выйдя на тракт, он почувствовал прилив сил, натянул повода и, понукая Рыжуху, ускорил шаги. Но утомленная переходом голодная лошаденка не стала резвей. Она не оторвала от обочины морды и продолжала жадно рвать сухую пожелтевшую траву и хвощ.

Около часа путники медленно шли по тракту и рассматривали деревья, стараясь не пропустить условную затеску и найти долгожданное продовольствие, почту и охотничьи припасы. Не подпуская к себе на выстрел, на тракт вылетали клевать песок глухари и улетали, как только на них с лаем бросалась собака. Иногда Рыжуха поднимала от земли морду, настораживала уши и всматривалась в лесную чащу. Наверное, она чуяла притихшего у дороги зверя. С писком и цоканьем дорогу часто перебегали полосатые бурундуки[82].

— Ну, что, Емельяныч? Километры вот они те самые, о которых договорено было, а затески все нет. Эх, пить и есть здорово хочется!

— На тракт мы вышли правильно. До пожара еще далеко, но все же надо к жилью подаваться. Раз продовольствие для нас не заброшено, значит некому — на пожаре все.

По тракту до ближайшей деревни в любую сторону было не менее сорока километров. Терять времени на лишний переход не хотелось, но и без еды идти дальше было нельзя. Пока техник и проводник, усевшись на обочине, высказывали свои догадки и строили планы, Василий разложил дымокур и с наслаждением закурил закрутку.

Вдалеке на тракте, на фоне неба, освещенного ярким багрянцем заката, неожиданно появились два всадника. Заметив дым, они быстро подскакали и осадили коней. Один из них крикнул:

— Кто за люди? Зачем огонь разложили? И без того пожар в тайге.

— А ты, Петруха, своих не узнал? Смотри на досуге ребра тебе посчитаю, — пригрозил Василий, поднимаясь с обочины.

— А! Васек! Отколь же ты взялся? Я за дымком-то тебя не приметил. Ой, пари, страшны вы больно! Видно не пивши ходите? Мишуха, давай твою бутылку с водой.

Молчаливый Мишуха передал бутылку Василию и исподлобья присматривался к людям. Потные, с ввалившимися боками лошади тяжело дышали и прижимались от мошки к дымку. Не торопясь, с наслаждением люди пили по очереди из горлышка. Когда бутылка снова вернулась к Василию, и он, сделав последний глоток, перевернул ее горлышком вниз, Емельяныч рассказал какая вышла у них незадача с продовольствием.

Что делать? Отряду нужен был отдых, но пока пожар был еще далеко, надо было спешить пройти междуречье… Посовещавшись, пожарники взялись доставить начальству записку, а в случае нужды завезти по пути и продовольствие. А техник обещал тем временем отдежурить за них у пожарной вышки. Вынув из папки блокнот, он написал на миллиметровой бумаге коротко: «Вышли на тракт 17^h 10^m —25—IX. Междуречье пройдено. Пожар далеко. Идем Хандальское. Присылайте продовольствие. Жду картошки и луку. Здоровы. Александрыч».

Распростившись с пожарниками, отряд свернул с тракта в осинник, спустился в рассоху и по узкой, едва приметной тропинке поднялся на вершину траппового утеса[83]. Там стояла сооруженная наспех из неошкуренных бревен пожарная вышка. Внизу в рассохе было темно и сыро. Между камнями и кочками пробивался едва заметный ключик. Пользуясь кружкой и накомарником, из него можно было нацедить воды только на котел и чайник.

Емельяныч решил напоить Рыжуху и пошел с нею искать бочаги[84] ниже в рассохе. На всякий случай он всунул в двустволку патроны с жаканом. Заботливый и распорядительный Василий засветло стал готовить ночлег. Техник вместе с Василием ставил палатку и готовил ужин. У входа в палатку они соорудили на ночь нотью — костер из двух сухих лиственичных бревен. Вскоре все было готово. Чтобы не остыли чайник и обычный кондер из последнего пшена с двумя рябчиками, они были поставлены на краю костра. Василий размачивал в кружке собранные в сумах сухарные крошки. Сухари кончились еще вчера.

Сквозь редкие сосны с вершины утеса виднелась бесконечная — без конца и без края — то зеленая, то золотистая, осенняя тайга. Наступали вечерние сумерки, а Емельяныч с Рыжухой не возвращался. Не было слышно ни лая, ни выстрела. Наверное, он ушел далеко, напоил и пас голодную лошадь на хвоще[85].

— He иначе, как дядя задумал что-то… Вот увидишь, Александрии! Не с пустыми руками придет, — Василий сладко зевнул и вытянулся у костра на еловых лапах.

Топограф разбирал и описывал собранные по пути горные породы. Он не был геологом, но собирать образцы было его страстью — второй натурой. Этим делом он занимался с любовью, по всем правилам. Образцы он аккуратно перекладывал во вьючные сумы, которые таскала на себе Рыжуха, и бережно хранил вместе с этикетками в маленьких мешочках, чтобы при первой встрече с геологами подарить им. В ожидании Емельяныча и ужина эта работа сокращала время и отвлекала от еды.

Вдруг вдалеке залаял Бусый и один за другим раздались два выстрела. Затем снова наступила тишина. У костра глаза привыкли к свету и ничего не могли разглядеть в темноте под пологом леса.

Наконец, виляя хвостом, к костру подбежал Бусый и, лизнув Василию руку, тяжело дыша, улегся вдали от огня у входа в палатку. Но прошло много времени пока наконец из темноты донесся глухой тихий звон ботала[86]. Он все приближался и приближался, а с ним доносился хруст веток под тяжелыми шагами. Так мог идти человек только с тяжелой ношей. Вдруг сразу из темноты в свете костра выросла лошадь и за ней Емельяныч. Ружье свободно висело на шее спереди, а за спиной высился черный от крови вещевой мешок, туго набитый мясом. Бусый только повел ушами, но не тронулся с места — он был уже сыт. Тяжело дыша, Емельяныч перехватил в руку ружье и, снимая мешок, радостно крикнул:

— Ну, пари, подвезло! Теперь надолго обеспечены мясом. Завтра с утра вытаскивать будем.

— Ты кого убил-то сохатого[87] или косолапого? — спросил Василий.

— Вари, ешь, да помалкивай! — уклонился от прямого ответа Емельяныч.

Техник был молод и, рассматривая куски свежего мяса, не мог определить убитого зверя. А раздумывать было некогда. Сегодня, хоть без хлеба, но можно было вдоволь поесть и уснуть сытым.

Разложив по мискам кондер, Василий принес котел с водой, наложил дополна мясом и подвесил на таган. Пока ели кондер и пили коричневый плитчатый чай, сварилось и мясо. Наконец пришло вознаграждение за вынужденную полуголодную диету. Остатки мяса поручалось сварить первому ночному дежурному — Александрычу. Чтобы он не уснул на вышке и чаще слезал к костру, ему разрешалось согреваться горячим бульоном.

— Хорошее мясо. Вкусное! Ну, и подвезло нам, — говорил он, полулежа доедая последний кусок.

— Да, силен зверюга попал! Только со второй пули на землю грохнулся, — ответил Емельяныч, подмаргивая Василию и потирая от удовольствия руки.

Не дожидаясь, пока дядя и племянник улягутся спать, техник принес из рассохи воды, заложил в котел новую порцию мяса и повесил его на таган.

Наступила глубокая ночная тишина. Становилось холодно. Изредка потрескивали головешки, глухо ударяло болото, нотья жарко тлела красными угольками, согревая спящих в палатке. Пробираясь на вышку, Александрыч почувствовал под ногами покрытую инеем траву, ичаги[88]промокли, набухли, стали тяжелыми и просторными. На востоке бледно-розовая дымка покрывала небосвод, и в ней, как в тумане, над приподнятым горизонтом повисла луна. Но пожара не было видно.

Так, то влезая на вышку, то кемаря у костра и попивая горячий бульон, Александрыч коротал первую половину ночного дежурства. Через шесть часов разбудил Емельяныча, улегся на его место и крепко заснул.

Его разбудил лай и ворчание собак. Вдали послышалось ржание, ему радостно ответила Рыжуха. Вскоре из рассохи на новых, сытых конях выехали Петр и Мишуха. Техник принял сумы с продовольствием, отдал пустые и стал читать долгожданную почту.

И только тогда, когда окончил чтение и огляделся кругом, он обратил внимание на необычное зрелище. У входа в палатку лежала огромная горбоносая с плоскими рогами голова сохатого. Неподвижный глаз отражал синеву неба. Из приоткрытого с оскаленными зубами рта на землю свисал язык. На жерди между двумя соснами просушивалась серая шкура лося, а рядом висела освежеванная и разрубленная на четыре части туша. Охота на лосей была запрещена, и отряд совершил преступление.

— Ой, пари, да у вас тут свежатины много! А мы свинины им привезли, — с этими словами Петр взял у Василия кусок вареного мяса, густо посолил его, откусил и прихлебнул из кружки бульона.

— Не утерпел я, согрешил. Теперь не только нас, всю экспедицию мясом обеспечить можно. Любой маршрут никому не будет страшен! Не преступлением это считается, а в силу необходимости — для экспедиции. Да и много после запрета развелось этого зверя — не вымрет!

Разбросанные по всему Приангарью отряды нуждались в еде. Доставлять продовольствие регулярно в глухую и бездорожную тайгу было трудно. Поэтому, большинство отрядов жило «на подножном корму». Действительно, теперь экономя крупу, люди могли вволю есть мясо и поделиться с другими отрядами, переправив его через пожарников.

После сытного обеда, проводив. Мишуху с мясом к начальству на Чуну, отряд распрощался с Петром, навьючил на бедную Рыжуху тугие, тяжелые сумы и двинулся в путь.

Долго шли не останавливаясь — то спускались в темные и глухие рассохи, то поднимались на плоские, с едва заметным уклоном хребтины междуречий притоков рек Чуны и Бирюсы.

Иногда из-под носа Бусого, тяжело хлопая крыльями, вылетали матерые глухари, иногда вдруг на собачьей шее начинала топорщиться шерсть — Бусый глухо рычал и нехотя расставался с медвежьим следом. Следы косолапых Переплетались со следами лося и дикого вепря. Они четко виднелись на влажном мху. Видно звери, как и люди, искали воду и прохладу в темной зеленомошной тайге[89]глубоких рассох.

Привычная для техника работа — маршрутная глазомерная съемка — не составляла труда. По компасу бралось направление, на планшете строился ход, в блокноте велась запись шагов и румбов. Счет шагов тройками, как такт в вальде, не мешал технику разговаривать и наблюдать природу. Примитивная съемка, когда она освоена, дело несложное и очень увлекательное. Разнообразие природы сокращает расстояния, и только тогда, когда устанут ноги и нестерпимо захочется есть и спать, ощущается пройденный за день путь.

Когда поднялись на хребтину, потянул ветерок, и в сухом воздухе запахло дымком. Солнце спустилось низко к горизонту, неожиданно закрылось багряной завесой и красным диском повисло над лесом. В далекой затененной долине уже упали вечерние сумерки и начал стелиться туман. Где-то в отдалении, справа, что-то гудело, иногда завывало и громыхало. Иногда шум напоминал гром о грозы и водопада. Все чаще Емельяныч поворачивал голову в ту сторону. Но за косогором и лесом ничего не было видно.

Отряд спустился в рассоху. Под кронами елей было прохладно и сыро. Казалось, еловые лапы еще ниже нависли над зелеными влажными мхами, в которых, неслышно ступая, утопала нога. Зловещая тишина и мрак давили своим спокойствием. Жутко остаться одному в такой тайге!

Потревоженный голосами, а может быть запахом гари, с ночной лежки из замшелой ямы поднялся старый медведь. Он нехотя, лениво поворачивал ожиревшее тело, но, услышав рычание Бусого, урча быстро исчез за косогором. На всякий случай приготовили ружье, но стрелять не пришлось.

— Ну, что же, ребята, пора на ночлег становиться? — спросил Василий и стал деловито осматриваться в полутьме.

— Нет. Хоть и вода близко, но не гоже нам тут оставаться. Люди не удержали огонь. Вон он гудит за хребтиной! Дальше, туда за медведем подаваться надо! Он лучше нас с вами знает, куда спасаться от пожара, — возразил Емельяныч и пошел за косогор.

Бусый повел отряд по медвежьему следу. За косогором след пересекал релку[90] и поднимался на боровику. Не останавливаясь, тяжело дыша и похрапывая, вынесла на бровку под ободряющий окрик Василия тяжелые сумы Рыжуха. На боровине задержались, чтоб отдышаться.

Темная тайга осталась внизу. Тут было теплей и светлей. Стройные, столетние исполины сосны стояли, едва касаясь друг друга ветвями, и, качаясь от легкого ветра, тихонько шептались. Ноги скользили по сухой прошлогодней хвое, дышалось свободно, широко, всей грудью. Красный солнечный диск почти совсем исчез за бледно-розовой густой поволокой, и только в вершинах сосен играл тусклый багрянец вечерней зари.

На хвое медвежьих следов не было видно, но Бусый упорно бежал в одном направлении, нюхая землю. Еле-еле поспевал за ним Емельяныч.

Выбирая между сосен широкие прогалы, Василий тоненьким прутиком подгонял Рыжуху и аукался с Александрычем. Техник вел свою съемку и поэтому отставал… В одном месте медведь разрыл муравейник и, наверное, лакомился муравьями, в другом — перевернул сгнивший трухлявый колодник и исцарапал когтями замшелый пень. Огромный камень, неведомо как и откуда сюда попавший, медведь подрыл с двух сторон и пытался сдвинуть. Но камень точно врос в землю и не поддался мишкиной силе. Медведь, вероятно, был не очень голоден и торопился пройти боровику. За бором в густом молодом осиннике, куда уходил медвежий след, начиналась пологая падь[91]. Идти дальше с лошадью было нельзя. Пришлось обходить осинник и, минуя падь, спускаться прямо в рассоху.

Спотыкаясь о камни и валежник, пошли понизу. Склоны становились все выше и круче. Сбитый со следа Бусый вертелся под ногами, часто лакая меж камней застойную воду, не отзывался на приказания «ищи!» и жался к Рыжухе.

Необычную, жуткую тишину темной тайги, сырость и мрак, летом так любимые глухарями, а зимой соболями и колонками[92], потревожил глухой звон ботала. И от этого глушь еще сильнее давила на сердце, вызывая тревогу. Но и в эту глубокую и глухую рассоху меж устремленных ввысь елей проглядывало синеватое небо с первыми звездами, и сюда доносился шум сосен и сдавленный гул урагана. Он то утихал, то усиливался, то приближался, то уходил куда-то в сторону и совсем замолкал. Наконец на прогалинах появились сухой вейник[93], осока и хвощ. Тут можно было становиться на ночлег и подкормить за ночь Рыжуху.

У большого, обросшего мхом камня Бусый вдруг зарычал и с яростью начал откидывать лапами землю. Рыжуха натянула повод, захрапела, затопталась на месте. Емельяныч взвел курки и стал обходить камень.

За камнем показалась темно-бурая, округлая медвежья спина, затем поднялась морда с маленькими широко расставленными ушами. Старый медведь снова нашел себе удобную безопасную лежку и, теперь сидя рассматривал назойливых гостей. Видно, ему очень не хотелось покидать новое логово и он размышлял. Злобно рыча и лая, чувствуя за собой защиту, Бусый бросился к медвежьим гачам[94]. Но зверь быстро повернулся, наотмашь ударил Бусого лапой, урча и рявкая, бросился наутек. Бусый взвизгнул, перевернулся и лая погнался за ним.

— Ату его! Ату! А-а-а-а! — Прокричал вдогонку ему Емельяныч. Он первый оправился от опасной встречи.

Проводив медведя за косогор и видя, что за ним не идут, Бусый вернулся, рыча и лая в ту сторону, где скрылся медведь.

— Так-то, Михайлыч, лучше будет! Найдешь себе новое логово, а мы тут ночевать будем.

Зная медвежьи причуды, Емельяныч зря не стрелял в косолапых.

Выбрав сухое, ровное место, разложили костер и поставили палатку. Расседланная Рыжуха, глубоко вздохнув, шумно встряхнулась и принялась щипать еще сочный зеленый хвощ. Ее привязали неподалеку на короткой веревке так, чтобы на нее падал свет костра. Василий сварил вкусный, необычный для тайги ужин — мясо сохатого с картошкой. Прислушиваясь к отдаленному гулу, Емельяныч и техник с опаской поглядывали на небо и вверх, где за бровкой качались от ветра высокие сосны. Еще дальше наверху гул сменялся треском и грохотом упавших деревьев. В рассохе было безветрено. Кусок темно-синего неба то затягивался в прогалине желтовато-белой пеленой, то озарялся оранжево-багряным заревом.

Неожиданно небо и вершины елей над прогалиной затянуло густой пеленой дыма. Переливаясь с хребтины в рассоху, она стелясь все ниже и ниже, прижималась к земле. Едкий дым от горелой хвои оседал на землю. Его удушливый запах разъедал глаза, набивался в нос, рот и горло, заставлял чихать и кашлять. Люди, прижатые пеленой дыма к земле, задыхались. Они стали судорожно сгребать в потемках, ломая ногти, влажный зеленый мох и закрывать им нос, рот и глаза. Мох служил фильтром… Рыжуха рвалась на привязи, фыркала и дрожала. Пригибаясь к земле, Василий ощупью пробрался к лошади, перерезал ножом веревку, подвел к самой воде и накинул на голову лошади мокрый плащ.

Треск, грохот и гул наверху нарастали. Под ураганное завывание ветра белая пелена дыма задвигалась и потекла через косогор вверх по рассохе. Колыхание дыма, плавное и медленное, то вниз, то вверх, становилось волнистым. И чем сильнее и ближе раздавался рев урагана и надземного гула, тем чаще слои дыма разрывались на клочья, вытягивались, крутились в вихре и проплывали белыми змеями меж склоненных ветром могучих елей.

Вдруг над рассохой взлетело с оглушительным ревом и гулом огромное пламя, на секунды осветило прогалину, обожгло лицо и руки, переметнулось за рассоху и рассыпалось миллиардами искр. Золотой светящийся дождь угасал и рассеивался на лету, а огненный вихрь замелькал вдалеке. На дне рассохи стало жарко и душно, как в знойный день летом. Внезапно наступила тишина. Так неожиданно быстро и счастливо пролетел над людьми этот всепожирающий огненный шквал.

Не зная что будет дальше и что им еще суждено пережить, люди молча, точно оцепенев, сидели с горстями влажного зеленого мха и смотрели туда, где продолжал бушевать, освещая заревом небо, огнедышащий вихрь. Он уносил в буре огня и искр всякое биение жизни, опаляя насмерть то, что было еще вчера исполинским сосновым лесом.

Над головой снова появилось звездное небо. Чуть шевеля ветками, покачивались высокие ели. В воздухе, как от притушенного костра, пахло угаром и головнями. Тул урагана утих. Голодную и измученную Рыжуху начинала кусать ожившая от тепла, неугомонная мошка, и вновь наступившую тишину ночи всколыхнул глухой удар ботала. Он пробуждал людей к жизни и звал их к забытому ужину.

Внезапно брошенный ужин медленно продолжался с перерывами всю ночь. Напряженные нервы прогнали сон. Немного слов было сказано в эту ночь, но всем вспоминался дважды потревоженный старый медведь, который торопливо убегал сюда от пожара. Видно, пожары были знакомы мишке давно и спасение от них он находил в рассохах.

Под утро землю сковали заморозки, а в воздухе еще сильнее запахло гарью и головешками. После крепкого чая быстро собрались в путь, но в гору потянулись медленно, точно прощаясь с домашним ночлегом.

— Спасибо Михайлычу! Выручил, — тихо сказал Емельяныч и повесил на плечо двустволку дулом вниз.

Чем выше поднимались на хребтину, тем сильнее пахло застойным дымом и гарью. Просветы между деревьями становились все шире, и неожиданно лес кончился. Открылось необычное, грустное зрелище. Бесконечное, как море, кладбище леса в голубой дымке преграждало дорогу.

Мертвая тишина, синеватый, еле заметный дымок и терпкий, смолистый запах обгорелых, но не сгоревших дотла деревьев царили над этим кладбищем.

Вековые сосны полегли, разметав в стороны почерневшие сломанные ветви с опаленной хвоей. Через нагроможденные одно на другое деревья, вывороченные корни, глубокие ямы и груды кое-где дымящихся сучьев могли пролететь только птицы.

Отряд пять суток бродил по окраинам свежих ломов и гарей, но был не в силах пробраться на Чуну и найти Хандальскую тропу. Тайга опустела, как вымерла. Только однажды на вывороченных с землею корнях путники заметили бурундука, да в одной из рассох старую медвежью лежку. Бурундук прижался к корням и затих — он был без хвоста.

Все тяжелее давался людям каждый километр пути. В поисках старой тропы из Хандальской на Чуну отряд потерял еще день и вышел на Бирюсу.

Через два дня от Чуны и Бирюсы навстречу друг другу с пилами и топорами двинулись отряды пожарников. Обходя большие завалы, извиваясь змейкой между верховий залесенных падей, от Чуны к Бирюсе тонкой ниткой протянулась новая тропка. Бирюсинцы и чунари встретились. И пока расчищались последние метры узкой тропы, над кладбищем леса раздавались песни и веселые шутки.

На четвертый день к вечеру отряд Александрыча уже переваливал по этой тропе на Чуну. Впереди бодро шагала Рыжуха, и ботало, как колокол на похоронах, глухо гремело в вечерних сумерках.

Зловещая тишина над диким хаосом поверженного леса еще раз напомнила путникам сказку о страшном, огненном Змее-Горыныче, и они добрым словом поминали соседа-проводника Михайлыча-Косолапого.