Без мужика

Утраченные стены

Мы теряли стены! Крыша над головой к тридцати пяти годам у нас, худо-бедно, уже была. Твердую почву под ногами, по-видимому, не обретем никогда. А вот стены, эту роскошь, которой мы владели чуть ли не с самого детства, скоро разломает неумолимый бульдозер.

Роман позвонил на работу Рижанскому, сказал, что день рождения переносится с 21 октября на 21 сентября. Растерянный Рижанский обзвонил нас. Все мы обескураженно отвечали: да, будем, обязательно будем. Даже Милочка. Вот так — все разом — пришли бы на похороны. И это действительно были похороны юности, которая затянулась слишком надолго. Сколько лет прошло с тех пор, как десятиклассник Роман Шутюк, долговязый парень, чужой и неприкаянный в среде ровесников, пригласил к себе на день рождения нас, шестиклассников, с которыми играть в футбол на школьном дворе было намного приятнее, чем курить в туалете со своими? В компанию попали две девочки — Лялька и Милочка. Лялька уже тогда была невероятно сексапильна и не могла «без мужчин». А Милочка уже тогда была очень умная и дружила только с ребятами, так как с «бабами» ей было «неинтересно». Сколько лет прошло с тех пор? Посчитайте.

Тогда Роман со своей, теперь уже покойной, мамой занимал комнату в большой квартире — с «удобствами» на улице. И все помещения в двухэтажном особняке были плотно заселены разнообразным людом. По двору к колонке за водой ходили не привидения, а вполне конкретные и не очень интересные жильцы. Позади двора стоял сад, большой и таинственный. Это уже потом мы узнали, что того сада было-то восемь на восемь шагов… Сразу за садом тянулась стена «шнапс-фабрик» — ликеро-водочного завода.

В этот сумрачный сад с неестественно высокими одичавшими яблонями и кустами какой-то невиданной сирени выходили окна Романовой комнаты. В самой же комнате стоял круглый стол «Дружба», превращающийся в овальный, когда собирались гости, буфет образца 1954 года, желтый шкаф с зеркалом и еще одно зеркало между окон, гулкие стенные часы с маятником и «со звоном», и огромное кресло-кровать, на котором хоть единожды ночевал каждый из нас.

Перед приходом гостей Роман натопил во всех комнатах, которых у него теперь было шесть. Шесть! Шесть неимоверно просторных и неимоверно свободных комнат! О благословенная роскошь газово-печного отопления, когда в квартирах с центральным отоплением царит собачий холод, а у тебя есть заветные серебристые дверки! Здесь когда-то жил репрессированный и реабилитированный, невыносимый в общении, бесноватый Симчак. На общей тогда кухне любили посудачить, что, мол, самое страшное преступление Сталина заключается в том, что Симчака все же выпустили. Особенно тяжко приходилось Роману с мамой, потому что у них с Симчаком была общая печь, а жертве Гулага все время было то жарко, то холодно. Когда Симчак выкричал себе изолированную квартиру, все его соседи перекрестились, даже Мира Марковна. Роман с мамой хлопотали и заняли комнату Симчака, потом уже освобождающиеся комнаты занимали безо всяких хлопот.

Вот «зала», в которой когда-то обитала Мира Марковна. В идеальном состоянии. Добротно выкрашенный до блеска пол отражает аккуратные голубые обои и несколько забытых репродукций на стенах. Без ремонта Миру Марковну не пускали воссоединиться с семьей. Комнату принимала комиссия из ЖЭКа. А потом ее никому не дали, и она досталась Роману и нам вместе с фикусом и китайской розой, которые Мира Марковна не смогла утащить с собой за бугор.

Так все соседи понемногу и разъезжались — кто на Оболонь, кто за океан, кто еще дальше, то есть на кладбище. А дом стоял и служил нам прибежищем ото всех наших невзгод. Здесь мы отмечали все праздники — и религиозные, и пролетарские, и свои личные. Здесь каждый из нас мог перекантоваться, если возникала нужда переосмыслить свои отношения с домашними. Здесь останавливались наши друзья из других городов — конечно, только те из них, кто был достоин стать временным членом нашего «клуба». Несколько лет назад пижон Рижанский привел к Роману даже профессоров из Канады. Это были настоящие иностранцы, которые ни слова не знали по-неиностранному.

— We teach how to teach, — обозначили они свою роль на этом свете.

С тех пор Вася — Сократ повторял это «ви тич хау ту тич» к месту и без, а вернее, всегда не к месту.

К тому времени, когда граждане Канады переночевали в голубой гостиной Миры Марковны, в доме, кроме Романа, уже никто не жил. Особняк стоял забытый Богом, а главное, архитектурным управлением, или кто там еще вершит судьбами городских зданий? Пивень и Фещенко долбали Рижанского за то, что он привел иностранцев в забытый дом, и это-де не могло остаться не замеченным соответствующими органами.

— Ну что вы прицепились? Это же не сталинские времена, — отбивался Рижанский. — Никто вас не посадит.

— Нас не посадят, но дом возьмут на заметку и снесут. Роману дадут однокомнатную в губернии.

Но тогда этого, к счастью, не произошло. Канадцы благополучно уехали, а дом выстоял, и мы поверили в его бессмертие.

Настенные часы гулко пробили пять. Традиционные пять пополудни. И сразу раздался звонок в дверь. Как всегда, первым пришел Пивень с гитарой. Роман открыл ему и, как всегда, сказал:

— Не закрывай. За тобой будут люди идти.

Пивень протянул Роману «Топологию» Курнатовского. Традицию дарить Роману умные книжки основала Милочка, когда прилюдно преподнесла нашему Роману свой автореферат по колоидной химии.

— Ну матюги! Ну матюги!.. И ты в этом на самом деле что-то сечешь? — наперебой бросились все расспрашивать тогда нашего первого кандидата наук.

И сейчас Роман растерянно перелистывал страницы с непонятными, но, наверное, очень умными буквами и значками, а Пивень уселся в кресло, задрав правую ногу на подлокотник, и начал перебирать струны своего инструмента.

— Ой, не мучь меня! Не рань мне душу! — это в недавнюю тишину обреченного дома громко вломилась Лялька. — Романчик, это тебе, чтоб ты всегда был такой же красивый и высокий. — Лялька прижалась к впалой груди Романа, тот, как всегда, смутился, а потом она подарила ему «Проблемы насилия в постиндустриальном обществе и кризис ревизионистской идеологии». — Вот, почитаешь на досуге.

С сумкой провизии Лялька направилась в кухню и, как всегда, крикнула оттуда: «Ну, Романчик, ты молодец!», увидев батарею водочных бутылок, а Пивень, не обращая внимания на просьбу Ляльки не рвать душу, начал наигрывать нашу отрядную, или, как бы это сказать, просто «нашу»:

Да вот она какова, жизнь! И Пивень дописал новые строчки к нашей песне:

— Все, распалась компания. Больше нас не будет, — предрек неслышно вошедший Фешенко.

— Не будь таким пессимистом, Феся.

— Я не песимист, а реалист.

— Ты соленые огурцы принес, реалист?

— Принес. — Фещенко протянул Ляльке трехлитровую банку, а Роману вручил пакет Фещенко единственный из нас не придерживался традиции и дарил Роману носки или сорочки вместо умных книг. — Держи, Роман, это спортивные штаны. Пригодятся в новой квартире. Впереди зима.

Роман опять, как всегда, растерянно улыбнулся.

— Приветствую всех, кто пришел раньше. А жизнь в очередной раз доказывает абсурдность своей возможной реализации. — Это Борисенко пришел с банкой сайры и полкило твердого сыра, а также с чешско-венгерским словарем для Романа. — Абсурдны наши встречи, абсурдна дружба, абсурдна… — Борисенко глубоко вздохнул, — любовь. Абсурдны воспоминания юности… — Борисенко любил слушать себя и говорил бы бесконечно, если б не Фещенко, который всегда был в опозиции к любым заявлениям Борисенка.

— И где ты теперь будешь упражняться в своих философствованиях? Все польется на голову твоей несчастной семье?

Борисенко начертал рукой в воздухе лемнискату Бернулли:

— На чем зиждется твоя позиция квалифицировать мою семью как несчастную? Этот твой первобытно-общинный подход, основанный на культе отца и деда, может быть признан как…

Дискуссия Фещенка и Борисенка могла длиться сколь угодно долго. До появления бульдозеристов. Если б не Лялька, у которой была феноменальная способность всех расставлять по своим местам.

— Борюся, иди порежь сыр. А ты, Феся, открой консервы. А ты, Пивник, вставай чистить картошку. Еще напоешься сегодня.

Пришел Рижанский. Дверь была незаперта, но он все равно вызвонил начало пятой симфонии Бетховена, чтобы всем стало ясно — это он пришел!

— Парижанский! — Лялька бросилась ему на шею. Рижанский был роковым красавцем. Седина сделала еще более живописными его кудри.

— Подожди, Ляля, я поприветствую Романа. — Рижанский пожал Роману руку. — Пусть там будет лучше, чем здесь, — и протянул помпезный альбом «Перестили и балюстрады в советской архитектуре».

Пожелание прозвучало фальшиво. Там не может быть лучше, чем здесь. Нигде не может быть лучше. Все почувствовали эту фальшь, но пока делают вид, будто ничего не происходит.

— Так… Роман, скатерть ты уже расстелил… Феся, неси закуски… Борюся, расставляй тарелки.

— А как насчет лакун?

— Ла… что?

— Это он о тех, что еще не пришли, — объяснил Фещенко.

— Ну, лакуна Вася-Сократ придет. Я ему должна пятьдесят рублей. А лакуна Милочка…

— И Милочка придет, — отозвался Рижанский.

— Значит, расставляй на всех.

— Ви тич хау ту тич. — Это ввалился Вася-Сократ.

— Вася, мой руки, режь хлеб, — велела Лялька.

Вася положил перед Романом книгу «Бухгалтерский учет на предприятиях агротехнического строительства», книгу, которая почему-то показалась Васе-Сократу умной, громко крикнул «Служу Советскому Союзу!» и пошел резать хлеб.

Последней прибежала Милочка, растрепанная и запыхавшаяся.

— Все уже здесь? Что помочь?

— Ты всегда приходишь, когда уже надо садиться есть, а не помогать — если вообще приходишь, — ответила ей Лялька.

Милочка подарила Роману очередной номер «Вестника» своего института, где опять была ее статья. Чтоб все присутствующие еще раз осознали, что она работает головой. Хотя и кормит ребенка грудью. Наконец сели. Первую выпили молча, не чокаясь, словно пили за упокой. Так же молча заработали челюстями.

— Вот она, маргинальность нашей экзистенции, — нарушил безмолвие Борисенко.

— То есть, говоря человеческим языком, каюк компании, — заметил Фещенко.

Обычай разводить философские диспуты у нас учредила Лялька. Когда Милочка преподнесла Роману свой автореферат, роскошная Лялька, не потянувшая, однако, Института культуры, решила переплюнуть парвенючку. Она, то есть Лялька, где-то слышала, что наимудрейшая в мире наука — философия, а не колоидная химия, и в следующую нашу встречу притащила Роману в подарок «Историю античной философии», которую купила в букинистическом за 76 копеек.

— Сильная книга, — оценил Борисенко и начал что-то вещать про гомсомерии Анаксагора и их влияние на нашу ментальность. Фещенко заметил, что нужно работать без всякой ментальности, а Вася-Сократ похвалился, что у него есть шеститомник Сократа, Мюнхенское издание.

— Шеститомник? Мюнхенское издание? Тебе повезло.

С тех пор Борисенко и Фещенко — в этом они были заодно — каждый раз просили продемонстрировать хотя бы первый том. Пока Вася-Сократ не заявился в клеенчатом пиджаке цвета молоденькой травки, сказав, что пиджак этот кожаный и куплен на деньги, вырученные за достославный шеститомник…

— Если бы это не было с точки зрения маргинальности, но поле когитивности тут очень сильное. Здесь, наверное, проходят силовые линии космической когитивности, — изрекла Милочка.

— Милочка заболела философозом, — искренне удивился Фещенко, — будем надеяться, что процесс пока обратим.

Хоть Фещенко и считал, что место женщины возле плиты и хозяйства, но уважал Милочку как человека, который работает, а не философствует. Люди, пораженные философозом, провозглашал он, не могут быть полезны обществу, так как ищут не настоящую работу — а лишь тихие болота. Типа НИИ проблем городского цветоводства, где трудился — если это можно так назвать — Борисенко, которому Фещенко ставил диагноз: третья стадия филосифилиса. Сам Фещенко работал в акушерском отделении областной больницы. Это была настоящая РАБОТА. Его пациентки — не распущенные горожанки, а истинные труженицы. Одну такую привезли сегодня Фещенку на стол, она скинула после того, как сеятель и хранитель дал ей ногой в живот, а потом сразу опять забеременела и теперь не могла разродиться, тут уже не помогут ни Анаксагор, ни Анаксимандр. Только Фещенко.

— Феся, но все житейские проблемы не решишь с помощью лишь кесарева сечения.

— Конечно. Обычно они решаются более естественным образом.

— Неужели ты не понимаешь, что кроме грубого физиологического мира твоей больницы есть еще другие миры? Не хлебом единым.

— Он это осознает, но на невербальном уровне. Иначе не приходил бы сюда. Но его тянет к нам, в той или иной степени больных философозом.

— Хватит уже вам обо мне. Давайте поговорим о ком-нибудь другом из присутствующих. Мсье Парижанский, как здоровье графини?

Красавец мужчина Рижанский обзавелся семьей последним из нас, если, конечно, не принимать во внимание Милочку. В конце концов, утром, после очень крутой пьянки, состоявшейся в Романовом особняке, после выкриков «меня уже завтра не будет», Рижанский повел под венец очень милую девушку. Но… у девушки было что-то такое, чего Рижанский не хотел бы сообщать честной компании. Да шила в мешке не утаишь, существует прописная истина: чтоб над тобой не смеялись — опереди всех, посмейся над собою сам. Дело в том, что юная мадам Парижанская была родом из Конотопа.

— Моя конотопская графиня… — сказал Парижанский о своей жене.

Но «граф» перешутил или недошутил.

— Кажется, в Конотопе обитают не графини, а совсем иная категория женщин.

— Ведьмак! Конотопский ведьмак! — захохотал Вася-Сократ и тут же похвалился: «Каково я его назвал, а?»

Но в нашем клубе только Вася-Сократ называл вещи своими именами, если, конечно, эти имена знал. Все остальные придерживались того уровня, когда высказываются метафорически. Но вместо благородного «Парижанский» все чаще звучало: граф Конотопский. Рижанский мужественно нес свою ношу.

— Моя супруга еще не вернулась из поместья старой графини, где оздоравливает наследника, — ответил он на вопрос Фещенка.

— В то время как ты с какой-то лахудрой стал частым гостем отеля «де Роман» по улице Кудрявской. Перекрыл кислород нам всем. А несчастный Роман вынужден в который раз смотреть «Неуловимых мстителей» в кинотеатре имени Чапаева, — резал правду в глаза Пивень.

— Неправда. Во-первых, Роман смотрел не «Неуловимых мстителей», а фильм нашей юности «Дикое сердце». Во-вторых, она не лахудра, а архитектор. В-третьих, какое ваше дело? А в-четвертых, зачем выяснять отношения? Давайте лучше выпьем.

— Мы все пребываем на таком уровне отношений, когда их не нужно выяснять. Во всяком случае, на вербальном уровне.

— Борисенко, ты уже употреблял сегодня слово «вербальный». Все уже поняли, что ты его знаешь.

— Онтология бытия! — выкрикнул Вася-Сократ.

Та легкость, с которой Борисенко оперировал загадочной терминологией, вызывала у Васи наибольшую в мире зависть. «Карценома-философоз с метастазами в простату» — выставил ему диагноз Фещенко.

— Масло масляное, — ответил Васе Борисенко. — Экономика экономная.

— И все же вернемся к нашим баранам, то есть к Парижанскому. Парижаня, у тебя такая милая жена и после родов даже не располнела. Зачем же тебе…

— Что ты вмешиваешься в его, как говорит Борюся, экзистенцию? Каждый идет к истине через абсурд и иррациональность своей сущности.

— И вообще, если мужчина ходит налево, это еще не значит, что он не уважает свою жену. Может, просто оберегает ее от чрезмерной эксплуатации? Вот посмотрите на доярку нашего Фещенка…

— А ты что, наивно полагаешь, что Фещенко здесь никогда не бывает?

— Какие же грешники тут собрались…

— Ну почему, Ляля, грешники?

— Во-первых, чья бы корова… а во-вторых, здесь никто никого не убивает, никто не ворует, не лжесвидетельствует, а главное, все чтят маму и папу. А если уж кто когда нарушит седьмую заповедь…

— Верность должна существовать как выражение внутренней свободы, а не потому что есть седьмая заповедь, — высказался Борисенко.

— В жизни все бывает, — вздохнул Фещенко.

— Жена нужна для статуса, а любимая женщина — для тонуса, — подытожила дискуссию Лялька. — Давайте выпьем. Граф, наливай!

— У меня есть, — как всегда, сказал Роман, когда белое горлышко оказалось возле его мензурки.

Роман никогда не участвовал в общей болтовне за столом, но был самым счастливым из нас. Откупоривалась очередная бутылка. Овальный стол ломился от закусок. Подрезались сыры и колбасы, подносились еще соленья, масло таяло на горячей картошке, комната наполнялась хохотом и сигаретным дымом. Все думали, что пришли сюда не просто выпить и закусить, а отыскать в этом шуме скрытый и таинственный смысл.

Но время бежало неестественно быстро. Гулкие настенные часы театрально били каждые пять минут. Шесть, семь, восемь… Первой всполошилась Милочка:

— Ну, мальчики, с вами хорошо, но мне нужно бежать кормить малышку.

Милочка не так давно заметила, что она уже миновала и тот возраст, когда даже высокоинтеллектуальные женщины выходят замуж, и быстренько забеременела от разведенного завлаба, оказавшегося порядочным человеком. Теперь вот бегает, кормит. А у Ляльки сын — уже восьмиклассник.

— Парижанский, ты проводишь меня до троллейбуса?

Граф Конотопский-Парижанский подал Милочке плащ, натянул кожаную куртку а-ля «где мой черный пистолет», и они ушли. А разговоры продолжались.

— Ну вот объясни, Борисенко, ты у нас экзистенциалист, хоть это и вражья философия, ты говоришь, будто мы абсолютно свободны в этом мире. Но возьмем хотя бы нашу конкретную ситуацию, где она, наша свобода? Через месяц здесь будет шнапс-фабрик, а нас не будет.

— Ты имеешь в виду, что свобода — это то, что находится внутри этих стен, с которыми мы прощаемся? Нет, Пивник, свобода — внутри нас самих.

— При чем здесь наши внутренности? Свобода — это то, что дает возможность нормально существовать.

— Ты говоришь и верно, и неверно. Да, колебания внешнего не-я-мира могут пошатнуть наш я-мир, но это не значит, что мы не достигли надлежащего уровня внутренней свободы.

— Ну как бы там ни было, а все равно грустно…

— Холодок грусти — неизменный атрибут настоящей космической свободы…

Вернулся Рижанский. Мокрый и невеселый. Мокрый, потому что попал под дождь. А невеселый потому, что по дороге на остановку в Нестеровском переулке Милочка призналась ему в любви. «Так и знай, это случилось еще тогда, когда мы впервые пришли к Роману… И это я тебя впервые назвала Парижанским… И никогда не называла Конотопским», — всхлипывала Милочка. Красавец Парижанский смутился и расстроился не потому, что ему стало неловко от признания Милочки. Просто теперь он явно ощутил то, что понимал и раньше: все в последний раз, в последний. Иначе бы Милочка не заговорила про события — с ума сойти! — двадцатилетней давности.

— Хлопцы, где же мы теперь будем выпивать?

— По подъездам на Большой Житомирской.

— Нет, без шуток. Сейчас интеллигентному человеку нельзя без водки.

— Рабочему тоже.

— Да не смейся ты! Вон «Свободу» как глушат, п-паскуды.

— Как ненормальные.

— По телевизору шестой раз за сезон читают «Малую землю».

— А может, все-таки будем собираться у кого-нибудь…

— Надо всеми, слава Богу, не капает, — сказал Пивень, пока Роман в соседней комнате подставлял таз под капающую с потолка воду (дождь не кончался), хотя в этом теперь уже не было никакого смысла.

— У кого мы соберемся? Да поглядите вы правде в глаза, а не в…

— Фещенко, не выражайся! Ты не в операционной!

— Ну ладно, без выражений. Вы забыли, где мы отмечали новоселье Пивня? Забыли? Тут висел план его квартиры, а вот здесь сидели мы.

— Ну так Пивень же получил квартиру чуть ли не в Черниговской губернии.

И это была правда. Все мы дети центральной части города. Те из нас, что остались на прежних квартирах, безнадежно жили вместе с престарелыми родителями, а, как известно, годы идут на пользу только дорогим винам… Ну а те, кто, так сказать, отделился, заехали безнадежно далеко. Полжизни туда — полжизни назад.

…Как всегда, чай пить пошли в голубую гостиную, то есть в «залу» Миры Марковны. «Как в лучших домах», расселись на диване с чашечками в руках. Бутылки поставили рядом, на пол.

— Пивник, может, ты нам споешь, — наконец разрешила Лялька.

— Давайте сначала выпьем.

В «зале» Миры Марковны было мало мебели и потому — хорошая акустика. Пели долго. Пели, пока не выпили все. Пели «наш» гимн. Пели сложенную в честь Романа величальную. Много раз звучал рефрен:

Пели «Била мене мати», «На горi той зелен клен» и «Боже, какими мы были наивными». Уже перестали ходить троллейбусы. Уже прошумело и утихло несколько ливней. Уже ветер разогнал облака и в бесчисленных лужах отразились падающие холодные сентябрьские звезды.

— Мне пора домой. Вы тут что, все с ума посходили?

— Ляля, сиди, ведь в последний же раз!

— Да ты что! У меня дома муж! — Во втором часу ночи Лялька всегда вспоминала, что у нее дома муж. Все засобирались.

— Ну, Роман, спасибо!

— Не забывай о нас.

Роман стоял на пороге комнаты, пока мы в прихожей надевали плащи и куртки, все время задевая огромное цинковое корыто, забытое тут бог знает кем и бог знает когда…

Наконец Пивень выдавил из себя слова, которые Роман ждал весь вечер:

— Мы придем к тебе и туда. Ты от нас не отвяжешься.

— Конечно, конечно, — дружно подхватили все. — Обязательно придем.

— Ой, эти ступеньки! Когда-нибудь я на них ноги сломаю! — как всегда, взвизгнула Лялечка.

— Уже не сломаешь. Если сейчас останешься целой, то больше уж не сломаешь.

Мы долго оглядывались на окна, горящие среди мокрых деревьев. Как всегда, они провожали нас, в то время как все иные окна, мимо которых мы шли на Львовскую площадь ловить такси, крепко спали.

Наутро Роман связывал в стопку «Топологию» Курнатовского и Милочкины «Вестники». Приехал грузовик. Пришел Фещенко помогать грузиться. Все прошло очень быстро. Даже не бросили прощальный взгляд на остающиеся стены. Машина быстро тронулась и через полчаса была уже на месте. Разгуливал ветер, вздымая песчаную пыль. Фещенко и Роман носили узлы и пакеты, грузчики таскали мебель. Лифт работал.

— Куда ставить горку? — спросил один из грузчиков растерянного Романа. — Куда ее ставить, я спрашиваю?

— Сюда, сюда, — быстро показал Фещенко, — а шкаф сюда.

Вскоре Роман и Фещенко остались вдвоем. Предметы мебели, уютные и даже изысканные в «особняке», выглядели несуразно и жалко в однокомнатной квартире улучшенной планировки. Минуту посидели молча. А потом Фещенко сказал, что ему нужно бежать, так как утром привезли очередную беременную из области, которая провалялась трое суток в подвале после драки с мужем.

— А вид из окна у тебя роскошный. — Фещенко на мгновение задержался возле балкона…

— Ну, как там устроился наш Роман? — Рижанский позвонил Фещенку. — Очень далеко?

— Ой, не говори. Дальше, чем твой Конотоп.

…Когда Роман по вечерам возвращался с работы, город в темноте было не разглядеть. Зато в субботу и воскресенье он не отходил от окна, как будто ожидая какого-нибудь знака со стороны своих родных мест. Вон там, поблизости от звонниц Софии, возле Дома торговли еще стоят «его» стены.

Месяц прошел быстро. И настало 21 октября, настоящий день рождения Романа. Накануне он купил водки. Как всегда в этот день, ушел с работы пораньше. В пять расстелил скатерть, сел за стол и начал ждать. Конечно, это не Львовская площадь, сюда к пяти не успеешь. Было бы даже странно, если б кто появился прямо сейчас. Но в семь тоска, давно таившаяся в груди, властно заворочалась и заскреблась. Часы пробили гулко и торжественно. Как «там». В семь все уже бывали навеселе. А сейчас никак не могут собраться. Проклятые автобусы… А еще и от автобуса пешком через грязюку. Восемь. Нужно было кому-нибудь позвонить, договориться, что он встретит их на остановке. А как же им назад? Тут и такси не поймаешь. Выход один: ночевать у него. Кресло — раскладывается. На диване могут лечь двое. А то и трое. Он сам ляжет на полу. Бьет девять. Силуэт Правого берега темный и неясный. Но на крыше Дома торговли красный фонарик. Когда ходил мимо этого небоскреба, не замечал его. В подъезде хохот. Это они идут.

Нет, это не к нему. Хоть бы пришли сегодня. Вот придут, и сразу забудутся часы ожидания. Потом пусть уже больше не приходят. Но сегодня, сегодня пусть придут. Вон сколько водки он купил для них. Для них?

— Рома, в свой день рождения обязательно нужно выпить полные сто грамм. Как на фронте. Я как врач тебе говорю.

Роман открыл бутылку, налил полный стакан.

— Я на пять лет младше тебя и почему-то учу тебя жить. Объясняю на конкретном примере. Василь Сократович, будь демонстрационным материалом.

— Служу Советскому Союзу, — гавкнул Сократ.

— Так вот, объясняю. Сначала глубокий выдох. Теперь глубокий вдох. Хорошо. А теперь весь продукт как можно быстрее наливается в ротовую полость. Вот так. Теперь можно закусить, если хочешь.

Закуску всегда приносили они. Даже хлеб. Силуэт берега стал четче. И Софию осветили прожекторами. Это в честь его дня рождения. Десять. Все еще будет. Все придут, даже Милочка. И он больше не станет говорить: «у меня есть», выпьет со всеми. И сейчас, пока ждет их, выпьет еще. Вот так. За твое, Роман, здоровье. За твои сорок лет.

— Это расцвет для мужчины, — сказал бы Рижанский.

— Нет, это расцвет для женщины, а у мужчины, в этом возрасте, впереди — лучшая часть жизни, — сказала бы Лялька.

— Экзистенциональное равновесие бытия и небытия, — сказал бы Борисенко.

— Ви тич хау ту тич, — сказал бы Вася-Сократ.

За это стоит выпить. А может, они пошли туда? Забыли, что его там нет, что он уже здесь. Одиннадцать. Так оно, видно, и есть. Где им еще быть? Надо пойти их предупредить. Это же там, совсем близко, возле Софии, возле Дома торговли! А тут еще какой-то металлический заборчик.

Разбившегося Романа нашли уже утром. Вызвали «скорую» и милицию. Установить личность и определить, из какой квартиры погибший, было нетрудно. Как и то, что на момент гибели он был пьян. У Романа на работе весьма удивились, что тихий бухгалтер, всегда отказывавшийся от выпивок с сослуживцами, выпал из балкона, будучи в нетрезвом состоянии. И чего было ему напиваться — непонятно. Наконец-то получил хорошую квартиру, где мог жить по-человечески. Сколько же намучился без удобств! Недавно подарили ему на новоселье полочку для ванной. А теперь вот — собирай деньги на похороны…

Жена Парижанского вернулась из Конотопа. Но роковая архитекторша не исчезала из его жизни. Уже несколько раз они ходили кругами под художественным институтом, но разве это нормально для взрослых людей? И Рижанский решил обратиться к Роману, попросить на пару часов ключи от его новой квартиры. Ходит же туда хоть какой-нибудь автобус? Поколебавшись немного, позвонил тому на работу, и ошеломленному графу рассказали, что случилось. С подробностями про лужу крови возле затылка и открытые глаза. Кремация уже состоялась. Сослуживцы проводили Романа в последний путь. Вчера, именно вчера, уже можно было забрать урну с прахом.

…В НИИ проблем городского цветоводства проводился месячник дисциплины труда, и Лялька, Фещенко и Рижанский не смогли пройти в комнату к Борисенко, как это они делали обычно: на время месячника ввели систему пропусков. Борисенко вышел в вестибюль к вывеске «Расцветай, наш город».

— Нужно захоронить прах рядом с его мамой.

— Да она же похоронена в Тернополе. Помнишь, Роман возил урну туда, где и отец?..

— Не помню. Помню только сорок дней по Романовой маме.

— Что совпали с рождением дочки Пивня.

— А что же, дочке Пивня надо было не рожаться?

— Я не про Пивня, я про Романа. Так неужели в тот колумбарий?

— Нет, нужно ехать в Тернополь. Непременно!

— Приехали! А кто знает, где там могила Романовых родителей?

— Найдем!

— Как? Я тебя реально спрашиваю, как?

— Но если не Тернополь, то куда? В Киеве у него никого нет.

— Кроме нас.

— Но мы еще здесь.

— Пока что.

— Я могу положить его к моей бабусе на Байковое! Моя бабушка Шутько, а он Шутюк.

— А правда, можно…

— При чем тут твоя бабуся?

— Это твоя бабуся ни при чем, а моя — при чем!

Споры прекратил философ Борисенко:

— Я недавно был там. Дом еще стоит. Крышу сломали, но стены пока есть. Нужно захоронить урну там.

— Но ведь тогда нигде не будет надписи с его именем. Разве так можно?

— Наши мертвые живы, пока живы те, кто помнит их голос и манеру говорить. А потом начинается абстрактная память, она — для знаменитых имен. Нашим же именам табличка не поможет…

— Но у нас эти надписи все-таки, надеюсь, будут.

— Надейся. А пока клади Романа в колумбарий.

Дискуссия могла пойти по новому кругу. Снова вспомнили Тернополь, могилу Лялиной бабушки.

— Ладно. Стены так стены. Только шнапс-фабрик рано или поздно начнет строительство. Урну выкинут. Нужно ее разбить, развеять его прах среди стен. Тогда он навсегда останется там.

Сорок дней по Роману выпали уже на декабрь. Пришли все, даже Милочка. Фещенко уверенно нес урну. Лялька опиралась на руку Пивня, Милочка изо всех сил старалась не смотреть на Рижанского.

Бывшая Романова «усадьба» была огорожена забором с буквами КЛВЗ, но, как это всегда бывает, дырки в заборе имелись. Стены действительно еще стояли. Среди них бродили ленивые галки и вороны. Медленно летел первый снег. Настроение было патетическое.

Фещенко и Рижанский разбили керамическую урну, и черный прах посыпался на остатки пола квартиры, над которыми располагались когда-то Романовы «хоромы». Вверху стояло декабрьское серое небо, а немного ниже — «наши» стены. Вот голубые обои в «зале» Миры Марковны. А вот обрывки фиолетовых шпалер в комнате Романа.

Борисенко взял горсть праха, бросил в проломанное отверстие в полу. Чтобы дошло до земли. Вася-Сократ и Рижанский раздал всем по четвертушке водки. Лялька выдала по бутерброду с колбасой. Пивень грустно взял аккорд. Борисенко отряхнул руки и потянулся за своей бутылкой, уже открытой для него Фещенко.

— Между прочим, смерть Романа — это символ, только мы еще не видим его архетипа. Это апокалипсис…

— Да что ты, Борисенко, со своим акопалипсисом! Ты лучше скажи: ты хоть раз выносил из ведра? — зарыдала Лялька.

И все вспомнили то ведро, что ставилось в одной из пустых комнат, которым беззастенчиво, — с хохотом, с рассказыванием анекдотов — пользовались мы все, потому что уж очень не хотелось идти на двор в темноте по склизким, разбитым ступенькам.

— Спи спокойно, наш Роман, — всхлипнула Милочка. Ветер взметнул и понес черные порошинки нам в лицо, как будто не соглашаясь со словами про спокойный сон.

— А все-таки как же здесь было хорошо… черт побери! И в самом центре города… — вздохнул граф Конотопский-Парижанский.

— А поле когнитивности ослабло, — простонала Милочка. Душа Романа, которая в последний день своего пребывания на земле была, без сомнения, где-то здесь, а не среди песчаных ветров и бетона, могла возрадоваться. Компания собралась еще раз. В память о Романе велись философские разговоры, грустила гитара, лилась водка…