Без взаимности -1

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Бард

Любовь пугает. Она всесильна, внушает благоговейный ужас и меняет жизнь. Для такого человека, как я, все это слишком. Я видел ее, верил в нее, но чувствовать любовь никогда не хотел.

А в момент, когда увидел эту девушку, все перестало иметь значение: о чем я думал и чего якобы хотел. Я влюбился в нее с первого взгляда.

В Хэдли.

Она просто шла по коридору и в обеих руках несла какие-то книги, а ее светлые с медовым оттенком волосы развевались от быстрой ходьбы. Шла она нахмурившись, поэтому мне захотелось провести пальцем по ее лбу и разгладить морщинки. В Хэдли было что-то такое, имеющее со мной связь и обращавшееся ко мне напрямую. Может, ее походка — она съежилась и будто укуталась во что-то невидимое. Или приоткрытые от напряженного дыхания губы. Что бы то ни было, оно взывало ко мне, к чему-то, живущему внутри, о чем я даже не знал, — возможно, к инстинктивному желанию ее защитить. Хэдли прошла мимо, не удостоив меня даже взглядом и не зная, что одной лишь морщинкой на лбу изменила мой мир.

Спустя годы мои чувства остались прежними. Я вижу множество морщин на ее лбу и опущенные уголки губ и хочу уничтожить причину ее несчастий.

Проблема в том, что причина — это я.

И на ее красивом лице появилось еще больше морщин. Они немного смягчаются, когда Хэдли молча слушает, что ей говорит Грейс, жена Джейка, но от натянутой улыбки тут же появляются снова.

Хэдли похудела, сияние кожи потускнело, а темные круги под глазами придают ей затравленный вид. Глядя на эти внешние признаки истощения, я чувствую себя беспомощным и злобным — на себя или на мир, не могу четко сформулировать.

В затылке пульсирует сильная боль. Я уже знаю, что совсем скоро разболится вся голова.

— Ты в порядке, приятель? — спрашивает Джейк и кладет руку мне на плечо.

Мы ужинаем у Грейс с Джейком. Это что-то вроде добрососедского жеста. Хэдли с Грейс о чем-то беседуют рядом с кухонным островком, хотя говорит в основном Грейс. А мы с Джейком сидим здесь, на диване в гостиной.

Бутылка пива приятно холодит разгоряченную руку, когда, сделав большой глоток, я отворачиваюсь от своей жены.

— Ага. Все в норме.

— Ты же ведь знаешь, да, что можешь поговорить со мной? — он переводит взгляд с меня на Хэдли и обратно.

От желания Джейка вмешаться я скрежещу зубами. Но на самом деле это не вмешательство, — говорю я себе. Джейк из тех, кто просто беспокоится о других, вот только я не готов выкладывать обо всем, что на душе. У слов есть власть делать происходящее реальным. Как некоторые люди не рассказывают о своих ночных кошмарах, чтобы те не стали частью их реальности, так и я никому не рассказываю, что не так в моей жизни и браке.

— Тут не о чем говорить. Все в порядке.

Почувствовав мое напряжение, Джейк примирительно поднимает обе руки вверх.

— Ладно. Настаивать не буду, — говорит он и тоже отпивает пива. — Знаешь, Сара тебя ненавидит.

Радуясь смене темы, я отвечаю:

— Сара всех ненавидит.

— Да, но не все спорят с ней на педсоветах и не все указывают на — цитирую — «дерьмовый учебный план». Только ты.

— Но он и правда дерьмовый.

— Ты не собираешься облегчить себе жизнь и отношения на работе, да? — покачав головой, Джейк добавляет уже серьезно: — Ты не можешь так себя вести сейчас, Томас. Не можешь отправить мне сообщение и уйти, в то время как я собирался познакомить тебя со всеми. И оскорблять своих коллег ты тоже не можешь себе позволить. Ты больше не поэт. Ты учитель. Командный игрок.

Больше не поэт.

В намерения Джейка это не входило, но меня его слова все равно задели. Пульсирующая головная боль усиливается и вот-вот взорвется тысячами разных мыслей. От этого я чувствую себя усталым, скорее даже вымотанным — подобное чувство возникает, когда я часами напролет работаю над стихотворением, правлю и оттачиваю, пока оно не засверкает… или пока не сдаюсь, потому что мои слова иссякли.

— Да. Я знаю, — запустив руку в волосы, вздыхаю я. — Я понимаю, что ты делаешь мне одолжение. И не хочу все испортить. Этого больше не повторится.

Я абсолютно серьезен. Если эта работа исправит все мои ошибки, я с ней справлюсь.

— Хорошо, — говорит Джейк и поднимает свою бутылку в мою честь. — Как студенты? В этом году вроде приличный набор, да?

Вопрос Джейка срабатывает триггером, и я сразу же вспоминаю Лейлу — и сознание без моего участия делает слайд-шоу ее образов. Ехидная дикарка с фиолетовыми глазами. Ее громкий и безудержный хохот. Струящийся между пухлых губ дым. Дикие кудри темных волос, которые никогда, наверное, не лежат спокойно. И эти ее фиолетовые шубы… Да кто сейчас вообще носит шубы? Ее голос достает из самых глубин моей души давно погребенные слова. Эти слова беспощадны. Они не дают смириться с тем, что я больше не поэт.

Я не могу им быть — новую судьбу я выбрал себе несколько месяцев назад, — но слова приходят ко мне благодаря ей, словно она моя муза. Вот только мне не нужна муза. Как и поселившаяся в моих мыслях Лейла Робинсон.

Не в состоянии больше сидеть расслабленно, я сильнее обхватываю бутылку, и делаю еще один большой глоток пива.

— Ага. Приличный, — отвечаю я на вопрос Джейка.

— Это плохо, что ли? — положив руки на пояс, он бросает на меня многозначительно взгляд. — Ты там полегче. Не каждый из них будущий Хемингуэй. Смотри на настрой, а не на талант.

— Это мой первый урок о том, как быть учителем?

— Можно сказать и так.

— А ты, я смотрю, сегодня преисполнен мудрости, верно?

— Как и всегда, — ухмыляется он, и я смеюсь.

Наш разговор длится до тех пор, пока не становится пора уходить. Хэдли благодарит Грейс за приглашение, и они обнимаются. А мы с Джейком похлопываем друг друга по плечу.

Поскольку мы с Хэдли живем за пределами кампуса, до нашего дома нужно немного проехать на машине. Я завожу двигатель и в зеркало заднего вида вижу, как Грейс и Джейк целуются и хихикают, словно два подростка. Головная боль усиливается.

Когда мы с Хэдли пристегиваемся, я выезжаю на дорогу. От ее близости мне мгновенно становится легче. Пальцы покалывает от желания прикоснуться к ней, провести по щеке и изящной шее — но я себя сдерживаю. Хэдли это не понравится.

— Ты как… хорошо провела время? — не отводя взгляд от заснеженной дороги, я съеживаюсь от собственного вопроса, такого же глупого, как и разговоры о погоде. Никогда не был тем, кто умеет вести светские беседы, но ради Хэдли я постараюсь.

— Да, — она кивает, в течение секунды-другой смотрит на меня, после чего отворачивается к окну.

Это молчание угнетает. Я до белых костяшек стискиваю руль.

— Как думаешь… сегодня пойдет снег?

Меня начинает подташнивать, едва я произношу эти слова — такие пустые и безликие. Мы как будто не знакомы, как будто никогда не прикасались друг к другу и не слышали стук сердец.

Как будто мы никогда друг друга не любили.

В ответ на мой жалкий вопрос она пожимает плечами.

— Возможно.

По телу разливается тошнота, и я ощущаю жар. Складывается впечатление, будто за последние пять секунд машина уменьшилась в размерах. Я хочу дать по тормозам и вытащить нас из этого замкнутого пространства. Хочу оставить все произошедшее где-нибудь позади. Абсолютно все.

Но деваться некуда. Поэтому продолжаю вести машину.

На самом деле, я настолько поглощен этой обыденной задачей, что пропускаю поворот в сторону дома. Продолжаю ехать прямо и останавливаюсь уже перед входом в парк. И только тогда Хэдли замечает, где мы находимся.

— Что… Что мы здесь делаем? — повернувшись ко мне, спрашивает она. Стыдно признаться, но мне нравится видеть ее дезориентированной. Нравится видеть, что я ей нужен. Даже если всего лишь для ответа на вопрос.

— Хочу тебе кое-что показать, — несмотря на бушующие внутри эмоции, я говорю тихо.

Взгляд золотисто-карих глаз Хэдли поднимается к моему лицу. Наверное, это первый раз за весь вечер, когда она по-настоящему обратила на меня внимание, но, словно жалкий попрошайка, я приму и эту малость. Я ликую от ее пристального внимания.

Но все это быстро исчезает. Она выскакивает из машины, а я иду за ней. Начинаю думать, что это плохая идея, но больше никаких вариантов у меня нет. Мне просто нужно, чтобы Хэдли поняла.

Заполняя тишину, под ногами хрустит снег, пока я веду ее к скамье — туда, где однажды под усыпанном белыми цветами деревом я сделал ей предложение.

Когда мы подходим к скамье, окруженной сугробами и освещенной фонарем, этот вечер словно меняется на день восемь лет назад. Меня отбрасывает в тот дождливый день, когда я сказал Хэдли, что хочу провести с ней всю жизнь. Я собирался уехать учиться в аспирантуре и хотел, чтобы она поехала со мной.

— Помнишь это место? Ты ждала меня здесь. Как и всегда, — с усилием сглотнув, я продолжаю: — А я, как всегда, опоздал. И думал, ты уже ушла. Репетировал извинения, но, увидев тебя, просто остановился. И мне даже пришлось перевести дыхание. Ты была такая красивая, такая спокойная, такая… нежная, — я провожу онемевшими пальцами по своим волосам. — А я чувствовал себя неполноценным, недостойным тебя. Я всегда был таким… высокомерным мудаком.

Я замолкаю, когда Хэдли поворачивается лицом ко мне. Не знаю, что именно ожидал увидеть на ее лице, но только не это. Безмолвие. Она будто чистый лист бумаги. И из-за отсутствия эмоций похожа на двухмерную проекцию. Словно под этой поверхностью нет глубины.

— Я хочу домой, — голос Хэдли по-прежнему тихий и мягкий, но в сочетании с ее ничего не выражающим лицом звучит непривычно и неправильно.

— Хэдли…

— Мне тут не нравится, я не хочу здесь находиться.

— Но ты обещала, — мой голос подобен раскату грома, и я сжимаю кулаки, чтобы взять его под контроль. — Ты обещала, что попытаешься. Мы оба пообещали это друг другу. И я пытаюсь, Хэдли. Клянусь чертовым Господом Богом, я пытаюсь стать тем мужем, которого ты заслуживаешь.

Внутри меня ведут свою битву гнев и страх. Что, если я никогда не смогу до нее достучаться? Что, если никогда не смогу дать ей понять, как сильно я изменился? Вдруг она снова попросит развод? Я до сих пор помню тот невидимый удар, который ощутил, когда ровно в этот день несколько месяцев назад она заговорила о разводе. От ее просьбы во всем моем теле — начиная с сердца — прокатилась взрывная волна. Тогда я даже не понимал, насколько в наших отношениях все стало плохо.

— Значит, вот почему мы здесь, в этом городе?

— Да, потому что тебе здесь нравится. Ты всегда хотела вернуться.

— Но ты же его ненавидишь.

— Плевать. Я сделаю для тебя что угодно.

— Даже перестать писать?

От ее вопроса я вздрагиваю. Слышать это непривычно. Ничего подобного мы никогда не обсуждали. На протяжении многих лет я жил лишь словами — сочинял их и правил. И, увлеченный этим процессом, забыл, что Хэдли я тоже люблю. Из-за слов забыл о собственной жене и за это их теперь ненавижу. Я больше не хочу их слышать и писать. А ради Хэдли все готов отдать.

— Да. Для меня нет ничего более значимого, чем ты, — я качаю головой, устав от этой тоски по ней. — Неужели ты не понимаешь? Для любимых мы готовы на все. И ради любви я готов поступиться всем.

Глаза Хэдли блестят от непролитых слез, причиняя мне боль и при этом делая счастливым, поскольку они означают, что ей по-прежнему не все равно. От этого проявления эмоций я делаю несколько шагов вперед, но заметив, что выражение ее лица тут же изменилось, останавливаюсь. Эмоции исчезли, а ее лицо снова стало пустым.

— Я хочу домой. Я устала, — не дав мне возможности ответить, Хэдли возвращается к машине.

Мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, прежде чем я могу двигаться. Мое тело горячей волной обжигает гнев. Моя жена продолжает отвергать каждое мое действие. Какого черта она не хочет понять, от чего я отказался ради нее?! Почему она не может меня простить? Почему наши отношения не улучшились, ведь я сделал для этого все возможное?

Через десять минут мы приезжаем домой.

Входим в дом через кухню. Но как уютное пространство он не ощущается. У него еще нет своего характера. Дом слишком новый и слишком сильно пахнет краской и деревом. Здесь неестественно тихо, а я лучше сплю, слыша вой сирен скорых и пожарных. В маленьких городках я чувствую, будто один во всей вселенной.

Хэдли движется призраком; изящная и грациозная, будто парит. Она поднимается по лестнице, и, когда доходит до верха, раздается громкий плач. Проснулся Ники. Хэдли морщится от звука его плача и задерживается у его двери, но потом идет дальше.

Я стискиваю кулаки. Я готов принять ее равнодушие по отношению ко мне. Это страшно больно, но эту боль я вынесу. А от равнодушия по отношению к Ники мне хочется ее придушить. Сделав глубокий вдох, я поднимаюсь по этой же лестнице. Когда подхожу к белой двери в детскую, моя вспотевшая ладонь скользит по ручке.

Детская освещена лунным светом и лампой с изображениями морских животных на абажуре, стоящей на комоде, рядом с которым в кресле-качалке сидит наша няня Сьюзен. Держа Ники на руках, она ему что-то мягко напевает. Увидев меня, на цыпочках вошедшего в комнату, Сьюзен улыбается.

— Он просто немного покапризничал, — говорит она и встает.

Протянув руки, я забираю у нее Ники. Привычными движениями укачиваю его и целую в лоб.

— Все в порядке. Я посижу с ним. Можешь идти домой.

Круговыми движениями поглаживая Ники по спине, она успокаивает вместе с ним и меня.

— Уверен? Я могу остаться. Тебе нужно поспать. Утром тебя ждет работа.

Схватив уголок моего воротника, Ники пытается затащить его себе в рот. Я целую его пухлый кулачок.

— Не беспокойся за меня, — Сьюзен не знает, как много бессонных ночей я провел под этой крышей.

Она смотрит на меня с хмурым выражением на обветренном лице. Возможно, все-таки знает. Она уже собирается что-то сказать, но я ее останавливаю.

— Тебе помочь собрать вещи?

— Нет. Я и сама могу, — грустно улыбается она. — Пойду. Спокойной ночи, — она наклоняется поцеловать Ники в щеку и уходит.

Я с облегчением вздыхаю. Наконец-то я один. После американских горок, на которые был похож сегодняшний вечер, одиночество желанно.

Ники уже успокоился и даже пустил слюну мне на плечо. Я кладу его в кроватку и наблюдаю за тем, как он спит. Оглядываю мягкие щечки и миловидный подбородок. Его темные волосы всклокочены, а сжатые в кулачки руки он держит рядом с лицом. Одетый в голубые ползунки, мой сын дергает во сне одной ногой. Я кладу руку ему на грудь и успокаивающе поглаживаю. Вскоре его дыхание снова становится ровным, а рот во сне слегка открывается.

— Я люблю тебя, — шепотом говорю я. — Всегда буду любить.

Как и твою маму.

Эта мысль отзывается пульсирующей болью сначала в голове, а потом и во всем теле. И мне снова становится неспокойно.

Мне нужно напомнить Хэдли, как сильно я ее люблю. Что у нас есть ребенок. Что мы семья. «Никогда не поворачивайся спиной к своей семье». Я выучил это в худшие из времен.

Но как это напомнить тому, кто не хочет помнить?