Бездомники

I

Октябрскій сѣренькій день только еще сталъ потухать, только еще начало смеркаться, и въ мелочной лавочкѣ и въ закусочной, помѣщавшихся въ подвальномъ этажѣ, только еще зажгли лампы, а ужъ около входа въ ночлежный пріютъ началъ собираться разношерстный народъ, алчущій отдохновенія. И какихъ только одеждъ тутъ нѣтъ! Вотъ форменное пальто, потерявшее свой первоначальный синій цвѣтъ, превратившійся во что-то буро-желтое на спинѣ и на рукавахъ съ заплатами, вотъ фуражка, съ когда-то краснымъ околышкомъ, вотъ стоптанные сапожные опорки, изъ которыхъ торчитъ сѣно около обернутыхъ въ грязныя онучи ногъ, вотъ ситцевая кацавейка, подпоясанная веревкой и надѣтая на здоровомъ дѣтинѣ съ опухшимъ лицомъ, вотъ нанковый подрясникъ съ котомкой, привязанной за плечами, вотъ примитивная обувь изъ телячьей шкуры отъ чайнаго цибика и веревокъ. Сѣрый армякъ и заплатанный нагольный полушубокъ здѣсь аристократическіе костюмы, валенки — роскошная уже обувь.

Дымятъ махорочныя «цыгарки», свернутыя изъ газетной бумаги.

Кое-кто въ толпѣ жуетъ хлѣбъ, вытаскивая его маленькими кусочками изъ-за пазухи.

Кто-то въ толпѣ говоритъ:

— Пострѣлять-бы въ сумерочкахъ-то. Въ сумеркахъ подаютъ чудесно, да мѣста занятъ могутъ и останешься безъ ночлега.

— Какъ разъ заполонятъ ночлежный. Что говорить — соглашается съ нимъ другой голосъ.

— А вѣдь еще, пожалуй, часъ мѣста ждать, пока ночлежный отворятъ.

— Нѣтъ, и воѣ полтора, а то и два. Ко всенощной еще не звонили.

— И присѣсть-то негдѣ! А я сегодня гранилъ-гранилъ мостовую!

— Садись на чемъ стоишь.

— И то, присѣсть.

Ситцевая кацавейка, съ подвязанной скулой тряпицей, садится на тротуаръ, прислонясь къ дому, и обхватываетъ руками колѣна,

— Городовой сгонитъ. Не велѣно садиться-то, — замѣчаютъ ему изъ толпы.

— Гдѣ городовой-то? А пока онъ придетъ, я ужъ отдохну. Шестьдесятъ верстъ прошагалъ въ три дня, такъ костыли-то ой-ой какъ ноютъ!

— Золотой роты господинъ кадетъ? — спрашиваетъ его кто-то.

— Онъ самый.

— Когда прибыли въ Питеръ?

— Сегодня около полудня.

— Успѣли пострѣлять?

— Здѣсь плохо. По дорогѣ, за городомъ, стрѣльба была лучше.

— Тамъ всегда лучше. Тамъ у публики сердце теплѣе.

— Однако, какъ тамъ ни тепло, всѣхъ въ Питеръ тянетъ, никто тамъ по долгу не сидитъ.

— У меня здѣсь родня. Я къ роднѣ пришелъ въ Питеръ, — отвѣчаетъ ватная кацавейка.

— Къ роднѣ? Такъ что-жъ у родни не ночуешь? Что-жъ къ ночлежному дому пришелъ?

— Долго разсказывать, дѣдушка. А только у меня здѣсь родня въ Питерѣ съ каменными домами есть.

— Ну-у?!

— Съ лавками и магазинами. Все торговцы. Дядя на своихъ коняхъ разъѣзжаетъ. Кони — огонь.

— Вотъ такъ штука, коли не врешь!

— Зачѣмъ врать! Завтра къ нимъ объявлюсь. Сначала къ отцу…

— Ахъ, и родитель даже есть?

— Папаша и мачиха Прекрасная Елена. У отца магазинъ и электричество блещетъ во всю.

— Магазинъ у отца? Ну-ну-у? Какъ-же это тебя отецъ-то такъ допустилъ?

— Изъ-за него и погибаю.

— Такъ. Бываетъ…

— Бываетъ, что у дѣвушки мужъ помираетъ. Ха-ха-ха!

— Ты чего зубы-то скалишь. Я правильно говорю. Прямо изъ-за отца погибаю. Я когда-то въ бобрѣ ходилъ, а лѣтомъ въ желтыхъ полусапожкахъ. Сѣрая шляпа на бекрень. При золотыхъ часахъ съ цѣпочкой. Есть лихачи на углу Невскаго и Садовой, что и сейчасъ меня признаютъ.

— Ну, вотъ должно быть самъ себя и ухлопалъ, коли съ лихачами съ Садовой занимался.

— Нѣтъ, я не безобразилъ сначала. Конечно, эта самая «Аркадія» и «Салонъ Варьете» были мнѣ хорошо извѣстны, но я просто какъ полированный юноша порхалъ.

— Ну, вотъ и дополировался по «Аркадіямъ»-то. А то на отца клепать.

— Говорю правду. Меня отецъ сгубилъ. Къ мачихѣ приревновалъ, къ Еленѣ Прекрасной.

— Вотъ оно что… Такъ… Будемъ вѣрить.

— Разсказывай, разсказывай, милый, — сказалъ ситцевой кацавейкѣ субъектъ въ вылинявшемъ форменномъ пальто. — Долго здѣсь ждать, пока ночлежный отворятъ, всетаки послушаемъ.

— Шута тебѣ захотѣлось? Не дождешься. Я гордъ, — отвѣчала кацавейка. — Когда-то около меня самого шуты-то прихлебали.

Молчаніе.

Ударили въ колоколъ ко всенощной. Нѣкоторые перекрестились. Выцвѣтшее форменное пальто сказало:

— Вѣдь вотъ теперь на паперти во время всенощной смѣло можно-бы на сороковку настрѣлять, да боюсь, что народъ въ ночлежный нахлынетъ и безъ мѣста останешься.

— Не настрѣлять, коли ты не ихній, — возражаетъ кто-то. — Не допустятъ и встать на паперти. Своя артель нынче на каждой паперти-то изъ нищихъ, и чужихъ не больно-то принимаютъ. Забьютъ, заколотятъ. Да и церковные сторожа на ихъ сторонѣ. Съ сторожами-то вѣдь они дѣлятся.

— Кондракъ заключенъ?

— Да, на манеръ кондраку.

А съ ситцевой кацавейкой разговаривалъ ужъ сермяжный армякъ.

— А мачиха-то твоя, значить, оказалась вѣдьмой? — спрашивалъ армякъ.

— И красоты неописанной и доброты. И когда она ко мнѣ склонность почувствовала, онъ ее тиранить началъ, и меня прогналъ отъ себя. И вотъ тутъ-то я загулялъ, запилъ, потому сердце у меня чувствительное и несправедливости людской я не терплю.

— Такъ все-таки запилъ. Ну, вотъ твоя и вина.

— Запилъ. Мертвую запилъ. И все пуще и пуще. Бобры слетѣли съ плечъ, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже — и пошелъ я, наконецъ, съ рукой… По лавкамъ пошелъ просить пятачки. На зло ему пошелъ просить пятачки… чтобъ срамъ ему былъ за выгнаннаго сына, руку къ чужимъ людямъ протягивающаго.

— На выпивку?

— Только на выпивку… ну, и на закуску.

— Ахъ, вино, вино! — тяжело вздохнулъ сермяжный армякъ.

— Ядъ… А заливаетъ горе. Я и теперь, если стрѣляю, то прошу на сткляночку съ килечкой, а не Христа ради на хлѣбъ.

Субъектъ въ ситцевой кацавейкѣ умолкъ.