Безнадёжная любовь

ПРОГНОЗ — ТЕНДЕНЦИЯ К РЕЦИДИВАМ

Методические указания по диспансеризации при некоторых внутренних заболеваниях. Диспансерное наблюдение этой группы больных имеет следующие цели: 1) профилактику прогрессирования заболевания; 2) предупреждение очередных рецидивов болезни; 3) профилактику или раннее выявление признаков развития злокачественной опухоли…

Город был пустынен и незнаком, совершенно незнаком, хотя иногда возникало чувство забытого, неосознанного родства. Но нет, нет… Совершенно чужие, никогда ранее не виданные улицы и дома, несмотря на все их заброшенное архитектурное однообразие. Они не были уродливы, и в планомерно выстроенной похожести временами виделась неброская ровная красота упорядоченности, прямых линий, резко очерченных углов, четких силуэтов. И ни одного человека вокруг, ни одного движущегося, выделяющегося пятна, только дома плавно проплывают мимо, потому как не слышно даже звука собственных шагов, и от этого кажется, что ты не идешь, а стоишь на месте, а громады домов неслышно плывут тебе навстречу.

Тишина кругом, ни звука, ни шороха, ничего, только дома, дома, чистенькие, новенькие, на которых не найдешь и следа присутствия человека.

Они не заброшены, ведь тогда кто-то должен был их забросить, а здесь никого не было, никого, только пустота и тишина. Нет, даже и их нет здесь. Ведь тишина может существовать только рядом с шумом, а пустота — рядом со скоплением чего-нибудь. А здесь нет ничего, здесь никогда не слышали шума, да никто и не мог здесь слышать.

Жутко. Нет, не страшно, для страха всегда есть причины, а здесь нет ничего, ничего, тем более причин. Но беззвучие, безлюдье, безжизненность давят. Откуда у ничего берутся силы, чтобы мучить и пугать? Оно ведь всего лишь ничего, у него ничего не должно быть. Отчего же оно так осязаемо? Его несуществующие пальцы сжимают до боли сердце, его тишина оглушает, его покой страшит. Зачем здесь столько домов, столько места для того, чтобы жить, где никто не живет? Почему им нет конца? И даже если бежишь, ничего не меняется. Дома ровно плывут навстречу, и никаких перемен, только дыхание начинает с хрипом вырываться изо рта, обжигает горло и раздирает грудь. А кругом по-прежнему тишина и дома, дома, дома…

Аня торопится открыть глаза, чтобы скорей увидеть знакомые предметы в обжитой уютной комнате, увидеть теплую темноту ночи и Алешку. Вот он, совсем близко. Его мерное дыхание касается волос, его рука все еще обнимает ее. Почему во сне она не чувствовала его руку? Почему была безнадежно одинока?

Аня осторожно гладит прохладную, щеку, шершавую и чуть колючую от отросшей за день щетины. Алешка ничего не замечает, крепко спит, и Аня рассказывает ему неслышно: «Мне было так страшно. Я так испугалась. Пожалуйста, не оставляй меня одну».

Она очень волновалась, сходя с поезда. Пожалуй, волнение она почувствовала еще тогда, когда впервые поняла, что должна непременно ехать. Ее не так пугало расставание с родителями, прощание с привычной жизнью, дорогим сердцу домом, переселение в далекий незнакомый город. Больше всего Аню пугало то, что этот город был ей не так уж незнаком. С меньшей тревогой она бы поехала на край света, в необжитые районы и неприступные края. Отчего?

Алешка считал, что ей просто страшно оказаться вдруг без маминой и папиной опеки. Она соглашалась. Алешка просил ее не бояться и говорил, что любит, что все сделает для ее счастья. Аня успокаивалась от его объятий и ласк. Для нее не могло существовать причин отказаться от переезда. Глупо отговариваться тем, что в Алешкином городе живут ее недавние воспоминания, ее невозможная, напрасная любовь, которая с самого первого момента была обречена на несуществование, на бессмысленную жизнь и безнадежно неминуемый конец. Она боялась нечаянно вернуться в нее, пусть только памятью, жестокой неуправляемой памятью.

Прошедшее вспоминалось удивительной сказкой, сбывшейся мечтой. Коварная память старательно отметала плохое и печальное и дразнила чудом, нереальной романтичностью и счастьем. Но ведь она счастлива и сейчас! Потому что рядом были Алешка и, конечно, маленькая, такая родная и бесконечно любимая Сашенька.

Так зачем же память порой возвращает туда, во времена пятилетней давности, совсем-совсем короткие и оттого совершенно незабываемые времена?

Прошел уже год со дня их приезда, и, слава богу, прошлое оставалось только воспоминаниями да редкими снами, а когда-то знакомый город открывался по-новому, словно она видела его впервые или вовсе ничего не помнила с того своего первого приезда.

Они жили с Алешкиной бабушкой, доброй и чрезвычайно живой старушкой, искренне полюбившей Аню, особенно с тех пор как родилась Сашенька. Прабабушка души не чаяла в своей единственной правнучке и была безмерно благодарна жене внука за такой подарок ее старости. Ане тоже нравилась баба Сима, ее мудрые, проницательные глаза, мягкий нрав и неугасающая жизненная сила.

Чего же еще желать? О чем же еще мечтать? Все и так замечательно! Зачем же вспоминать давние дни, которые еще до того, как наступили, уже были безвозвратно прошедшими? Зачем вспоминать сон, он же настолько нереален? Зачем, когда есть счастливая славная жизнь, о которой всегда и мечталось?

Сашенька дремала в коляске, разморенная теплом и солнцем. Аня осторожно, боясь потревожить, уложила ее поудобней, поправила сумку. Тихо звякнули бутылочки с кефиром.

— Аня, ты? — услышала она вдруг вопросительно-удивленное и испугалась, в волнении подняла глаза.

Ну? Удастся вспомнить, кто перед ней?

Да. Она понимала, что помнит. Она не знала его имени, но в памяти мгновенно всплыло его прозвище. Зачем?

Она промолчала, по-прежнему глядя в лицо стоящего перед ней, а он подумал, что она не может вспомнить или…

— Я ошибся?

— Нет.

Наверное, напрасно она боится. Что значит эта встреча? Ничего. Теперь у нее есть Алешка и Сашенька, а остальное — всего лишь прошлое.

— Ты меня не узнаешь?

— Узнаю. Но немного странно называть тебя сейчас прозвищем. А имени я так и не…

— Глупости! — прервал он и улыбнулся давней широкой улыбкой. — Это твой? — он кивнул в сторону Сашеньки.

— Моя, — подтвердила Аня не без гордости и про себя назвала его так, как называла раньше: Чоня.

— Девочка? А как зовут? — ему было действительно интересно.

— Саша.

— Здорово! — Чоня сиял искренне и радостно, ему было приятно встретить старую знакомую.

— Отдохнуть приехала? — он не добавил «опять», и Аня благодарно улыбнулась ему.

— Нет. Я здесь живу. С мужем.

Чоня не стал удивляться и восклицать: «Надо же! Какое совпадение!» Он и словом не обмолвился о прошедшем. Просто когда-то они встречались. А когда? Почему? Разве в этом дело?

— И давно замужем?

— Уже два года.

— Я рад.

Чоня замолчал, а она не решалась произнести даже самую безобидную фразу: «Как у тебя дела?», боясь, что его ответ укрепит ту тонкую незримую нить, которая так долго и бесконечно тянется в прошлое.

Наверное, Чоня чувствовал, что не имеет права напоминать счастливой спокойной замужней женщине о ее прежней случайной любви, что его присутствие — нежданный, нежелательный намек.

— Ну ладно. Мне идти надо. Счастливо!

— Угу! Счастливо! — Аня отвернулась, чтобы не видеть удаляющегося Чоню, и заспешила домой. Ей необходимо скорее увидеть Алешку, убедиться в его и своей нежности и любви.

Алешка принес Сашеньке игрушку — большую плюшевую собаку с черными пуговками глаз. Сашенька спала. Аня нетерпеливо вытащила собаку из пакета. Мягкий мех тепло защекотал ладони. Аня довольно улыбнулась, зажмурилась и прижала игрушку к груди.

Алешка ласково засмеялся.

— Ты сама еще совсем ребенок. Маленькая смешная девочка.

Он обнял ее, и Аня счастливо уткнулась в его плечо, ощутила знакомый любимый запах, надежную силу и тепло.

Небо затянулось серой пеленой мрачных облаков, вот-вот уронит первые слезы дождь. Он уже давно сдерживает свой грустный плач, все хмурится, сдвигает густые ватные брови. Словно робкая улыбка на мрачном лице, вырывается из плена облаков солнце, но скоро исчезает, уступает серому однообразию природной тоски.

Скорей бы уж прошел дождь и разошлись тучи. Зябко. Только Сашеньке все равно. Она спит и немного хмурится во сне, как сегодняшнее небо.

Аня плотнее запахивает кофту. Надо идти домой, того и гляди заморосит. И Сашеньку пора кормить. Что-то она разоспалась.

Аня улыбается, глядя на дочку, разворачивает коляску, поднимает голову…

Что это?

Она отводит глаза, но не выдерживает и снова устремляет взгляд на знакомое лицо.

Зачем? Опять эти особенные глаза, от которых нельзя оторваться. Опять это невероятное ощущение, что она чувствует его мысли, его желания.

Только молчи! Пожалуйста, молчи! Молча отвернись и уйди, словно тебя никогда и не существовало. Я же знаю, ты понимаешь меня. Уходи и молчи.

Если я не услышу твой голос, я, возможно, подумаю, что это был всего лишь сон, видение, бред. Я знаю, ты видишь, что я не забыла тебя. Но не пользуйся этим. Ведь это неправда. Это только минутная слабость. От неожиданности. От растерянности. На самом деле я забыла, за-бы-ла все. И тебя.

Только молчи! О чем нам говорить? Я живу с мыслью, что никогда не увижу тебя, и, поверь, это радостная мысль. Правда, радостная. Мне хорошо без тебя! Так зачем ты пришел?

У него чуть скривились губы.

— Мы, кажется, виделись когда-то?

И та же дурацкая фраза, и тот же ласкающий теплый голос, одинаково произносящий нежности и гадости. Словно ничего не изменилось.

Врешь! Все изменилось! Все!

— Когда-то. Может быть.

У нее получилось!

Получилось спокойно и равнодушно.

— Тебе неприятно вспоминать?

— Мне не хочется вспоминать. Зачем? Зачем что-то вспоминать, когда мне хорошо и сейчас, — Аня торопливо воздвигла между ними прочную непробиваемую стену, укрылась за двумя надежными щитами. — У меня есть муж, есть дочь.

— Я в курсе.

— Друг рассказал?

— Да. И заметь, я сразу примчался.

— Зачем?

— Не знаю. Но ты, я вижу, не рада.

Он усмехнулся.

— Не рада, — подтвердила Аня. — Мне все равно.

— Все равно? — он дернул бровью, раньше она не замечала этого движения. — А что же тогда рычишь на меня?

— Богдан! — его имя вырвалось само, вопреки ее желанию, она сама удивилась, услышав его из своих уст.

— О! — обрадовался он. — Ты и имя мое еще помнишь!

— Господи! — устало вздохнула Аня. — Раньше ты не был таким занудой.

Его глаза довольно блеснули. Наконец-то разговор перестал быть безнадежно трагическим и неприязненным. Она сдалась и смирилась, она признала его.

Надо же, а она ни капельки не изменилась, хотя и настаивала упорно на новом своем положении жены и матери. Она осталась прежней доверчивой, дерзкой девчонкой, в которую он когда-то глупо, бессмысленно и совершенно непонятно для себя влюбился. Он ни с кем не чувствовал себя так хорошо, как когда-то с ней.

А вдруг все еще можно вернуть? Она сказала: «Раньше… ты…» Значит, она помнит.

«Раньше… ты…» Значит, она оставляет ему место и сейчас.

В настоящее время он был идеален как никогда: он не пил, во всяком случае, до такой степени, чтобы перестать контролировать себя, не курил, ну разве совсем-совсем редко, и совершенно забыл о «колесах», но… Без всяких «но». У него имелось еще множество всяческих достоинств, за которые его любили и ненавидели. Он был твердо уверен, что каждый его знакомый может без труда объяснить: «Я люблю его за то…» или «Я ненавижу его за то…».

Одна девчонка когда-то свела его с ума… глупость какая…

Она же ничего не знала о нем, почти ничего. Возможно, он поразил ее своей красотой. Но вряд ли показался он ей привлекательным в их первую встречу да, наверное, и во вторую. Он и сам не мог сказать, почему помнит ее до сих пор, когда легко забывал неисчислимое количество других. Разве все происходило не как обычно?

Лето, жгучее, разгоняющее кровь солнце, загорелые стройные девушки, сводящие с ума гибкостью и неприступной обнаженностью своего тела, умные и глупые, очень красивые и не очень. А еще весна, осень, зима… Нет, не стоит о зиме. Взрослый сильный мужчина, он до сих пор по-детски ненавидит снег. Его не поражает сверкающая хрупкая утонченность зимних узоров, он никак не может избавиться от далеких воспоминаний, временами неожиданно ощущая себя дрожащим от смертельного холода мальчишкой.

А когда он думает о лете, он представляет только одну девчонку, одну из множества, с которой странным образом связаны мысли о счастье.

Глупо! Конечно, глупо!

И хорошо, что это случается редко. Он не живет воспоминаниями. Некогда. Обычно далекое не болит, потому как на него просто нет времени, и, может, оттого он сейчас так идеален: не пьет, не курит, не балуется наркотиками. Его наполненная яркая жизнь мчится вперед, указывает на невыполненные дела, зовет, манит, что-то обещает, горит, бьет ключом.

Некогда оглядываться назад, да и незачем. Только почему, когда Чоня загадочно и радостно, как бы между прочим, упомянул о той случайной встрече, сердце замерло (глупое сентиментальное сердце), и, не удержавшись, вырвало из рассчитанного принятого ритма, и повело, повело туда, куда по здравому рассуждению и стойкой мужественности не следовало идти.

Опять же: зачем? (Вот бестолковое!) Она замужем, она счастлива и спокойна. А что понадобилось ему? Нарушить спокойствие, спугнуть счастье, потому как сам давненько ничего подобного не испытывал? Увидеть и удивиться, как она смогла жить без него? Увидеть и усмехнуться: «Надо же, тебе удалось окрутить какого-то дурачка?» Увидеть и обидеть: «Ты была когда-то такой глупой и наивной, одной из многих у меня. Интересно, какой ты стала сейчас?» Увидеть и… зачем-то, зачем-то вспомнить, что давно-давно ни с кем другим не было так хорошо и счастливо.

Алешка ничего не замечал. Аню это радовало и пугало одновременно.

Алешка всегда неправильно объяснял себе ее капризы. Возможно, потому, что просто не хотел знать скрытых причин, когда на поверхности плавало множество доступных и вполне реальных объяснений. Ане обычно нравилось то, что он не требует от нее полных, глубоких откровений, не старается докопаться до самой сути ее настроений, не пытается проникнуть в ее — только ее — тщательно защищенный маленький мир.

А сейчас ей хотелось, чтобы Алешка читал ее мысли. У нее самой смелости не хватало все объяснить, рассказать. Она иногда встречается с мужчиной, с которым когда-то была близка, которого не забыла, которого любила давно (только бы не по-прежнему!), и пусть их встречи вполне невинны на первый взгляд, они страшат ее.

Алешка, я люблю тебя. Я совсем-совсем не хочу тебе делать больно. Но если я боюсь этого, значит, это возможно? Пожалуйста, не заставляй меня думать так. Пожалуйста, спроси: «Что с тобой, девочка моя?» И ответь сам. Ну догадайся же, догадайся.

Ведь «сейчас» должно быть сильнее, чем «раньше». Оно такое же замечательное, удивительное, счастливое. Оно так же полно любви и тепла. Твоя нежность — это мои силы, это мой воздух, это моя жизнь.

А между ласками: «Ань, я, может, задержусь завтра на работе. Ты понимаешь? Надо все успеть сделать». Между ласками: «Да. Конечно. Мы с Сашенькой будем ждать». Между ласками. Разве это страшно?

— Ну, внучек у меня заработался, — сочувственно проговорила баба Сима. — Целыми днями пропадает. А ты все дома сидишь. Даже неудобно мне. Приехала девушка к морю, а среди загорелых красоток ходит бледная, как смерть, и мужу никакой заботы. Анечка, ты бы хоть на пляж сходила позагорала, отдохнула. Я с Сашей пока посижу. Хоть в море искупаешься. Люди для этого издалека едут, а ты живешь рядом, а, наверное, еще ни разу не купалась.

— Когда близко, не очень и хочется, — рассудительно заметила Аня.

— Сходи, сходи, — продолжала уговаривать баба Сима. — Пока время есть. Гляди, какая жара-то сегодня.

Действительно, было жарко, очень жарко. Даже все обычно холодное на сей раз нагрелось и раскалилось.

Наверное, народищу сейчас на пляже! Ловят за зиму ставшими жадными до тепла телами горячие лучи и, окончательно одуревшие от солнечного огня, представляющие себя грудой чадящих углей, ползут к живительной прохладе моря.

Ане не очень хотелось идти одной, но, глядя в ласковые глаза бабы Симы, она послушно отыскала купальник и собралась.

— Я недолго, — предупредила она.

Что делать на пляже одной среди огромного скопища народа? И надо же, по пути встретила Богдана.

Откуда он знает, когда и куда она пойдет? Почему он все время попадается на дороге? Не сторожит же ее целыми днями?

— Ты куда?

— На пляж.

— Хочешь, составлю компанию?

— А если я скажу «нет», ты уйдешь?

— Не знаю. Попробуй!

И она, как когда-то давно, опять не стала пробовать.

Белый песок обжигал ступни.

Пляж напоминал большую раскаленную сковородку, на которой жарилось до румяной корочки множество человеческих тел.

Аня испытывала непонятное смущение, когда снимала платье. Было немного не по себе от чувственного осязаемого взгляда, открыто скользившего по ее телу, так и хотелось сказать: «Отвернись!» Конечно, он нарочно, не отрываясь, смотрел на нее наглыми откровенными глазами, и ехидная бесстыжая улыбка играла на его губах.

Аня легла на живот, подставив горячим лучам спину, уткнулась щекой в ладони. Почти сразу плечи охватило жаром, словно солнце спустилось совсем низко и коснулось кожи своими пылающими пальцами. Внезапно спину защекотало и легко закололо, будто горячие снежинки высыпали вдруг.

Аня подняла голову.

Богдан сидел и чуть заметно улыбался, сжимая в кулаке песчаную пыль. Она увидела сразу и смуглые плечи, и ровно вздымающуюся широкую грудь, и заметный след шрама на боку, и вместо шершавой поверхности песка руки ощутили вдруг живое тепло тела, упругость и нежность кожи.

Аня сжала пальцы.

— Я пойду искупаюсь.

Он встал вслед за ней.

Обычно Аня чувствовала, как входила в воду. Сначала пена ласково касалась ног, накатывала волна, жадно слизывала налипшие песчинки, обнимала и, словно испугавшись своей случайной нежности, отбегала назад.

Чем глубже, тем выше и откровенней касания моря, и уже сама, теряя голову, бросаешься в его прохладный плен. Но сегодня Аня не ощущала ничего, кроме одновременно тяготившего и желанного его присутствия. Она спряталась в воду от его неудержимых, наглых глаз, она окунулась в прохладу, растворившую горячность неуправляемых желаний.

Аня плыла, видя перед собой бесконечную синеву моря и неба, не замечая своих движений, ощущая на губах горький, соленый вкус. Темная, прыгающая на волнах башня буйка качнулась впереди, и Аня неожиданно почувствовала, как обессилели руки, как потянуло вниз. Она судорожно вздохнула, пытаясь ухватиться за воду.

— Что с тобой?

Она не могла ответить. Она сделала последний, отчаянный гребок и вцепилась в край буйка.

Аня никогда раньше не видела испуга на его лице. Она тяжело дышала и смотрела, смотрела на него.

— Как ты?

— Все в порядке.

— Можешь плыть назад?

— Только немножко отдохну.

— Ты держись за мое плечо.

— Нет. Я сама.

Когда вышла на берег, Аня чувствовала себя так, словно переплыла океан: ноги дрожали и с трудом передвигались, очень-очень хотелось упасть и больше никогда не двигаться. Богдан осторожно, но уверенно приобнял, а она почти не ощутила его руки, только внезапную надежность и стойкость. Она без сил рухнула на полотенце, сжалась, сдерживая озноб, а он, по-прежнему осторожно и уверенно, гладил волосы и плечо и что-то говорил, она не понимала слов. Она даже голос его не слышала сначала, лишь позже он с нежным упорством пробился к ней и стал успокаивать, укачивать, баюкать.

Немного придя в себя, Аня подняла глаза.

— Уйдем отсюда.

Она все еще ощущала сильную слабость. Делая шаг за шагом, она испытывала непреодолимое желание вновь опуститься на землю.

— Так ты до дома не дойдешь.

Она только устало опустила веки.

— Идем.

У нее не хватило сил ни согласиться, ни отказаться, ни спросить: «Куда?» Она послушно побрела следом. Только уже в незнакомой квартире, забравшись с ногами на диван и прильнув к твердой надежной спинке, Аня проговорила, оглядываясь по сторонам:

— Где мы?

— Дома, — ответил Богдан как-то по-особенному тепло. — Это мой дом. Я здесь жил, когда был маленький.

Это была его первая откровенность, первое воспоминание, первая фраза о том, о чем он раньше непробиваемо молчал.

— А теперь?

— Иногда, — произнес он уже холодно и равнодушно, и Аня поежилась.

— Как жарко сегодня, — проговорила она неожиданно и натянула на себя теплый плед.

Богдан держал в руках низкий стакан с золотисто-коричневой жидкостью и иногда делал из него небольшой глоток.

— Что это? — спросила Аня.

— Бренди.

— Ты же не пьешь!

Будто и не прошло пяти лет, будто некогда было чему-то измениться.

— Я испугался и никак не могу успокоиться, — глядя ей в глаза, объяснил он, и тогда Аня решительно протянула руку.

— Можно мне?

Он отдал ей свой стакан, внимательно наблюдая, как маленькая ладонь обхватила круглое дно, как пальцы крепко сжали тонкие стеклянные бока, как губы робко коснулись края и как золотисто-коричневая волна осторожно тронула их. Аня отпила немножко, совсем немножко, и не вернула ему стакан, поставила на спинку дивана.

— Ты правда здесь жил, когда был маленьким?

— Да, — Богдан проследил за ее заинтересованным взглядом. — Только с тех пор мало что осталось.

Аня встала с дивана. Конец пледа потянулся за ней, словно не желая отпускать, и мягко упал на пол. Но она не заметила его смешной привязанности, прошла по комнате, мельком взглянула в окно. Легко задетая занавеска качнулась, едва ощутимо тронула ее плечо. Аня сделала шаг назад и очутилась в объятиях Богдана. Тот отчаянно прижал ее к себе, прислонился щекой к волосам.

Она осторожно и ласково погладила его руки и попросила тихонько, но твердо:

— Отпусти.

— Нет. Не хочу. Не могу.

Аня стояла к нему спиной и не могла заглянуть в лицо.

Он нарочно, нарочно сделал так!

Она не сказала больше ни слова, запрокинула голову, стараясь сглотнуть подступающий к горлу комок, а он поцеловал напряженную шею и вдруг почувствовал, как она податлива и безучастна.

Неправда! Это ненастоящая, поддельная безучастность. Главное — не выпускать ее из рук.

— Я надеялась, что никогда не встречу тебя здесь. Я так не хотела ехать сюда. Не надо, не обижай меня! — она говорила негромко, без надрыва, без трагичности, ее спокойный ласковый голос делал невозможными любые возражения, но ее разгоряченная голова независимо от воли и праведных стремлений беспомощно склонилась к его плечу.

Только тогда он аккуратно повернул ее лицом к себе, больше не боясь протестующих, полных слез глаз, а она, наконец-то поймав его взгляд, попыталась опять:

— Отпусти. Я не хочу.

— Неправда! Я чувствую.

— Я знаю. Ты чувствуешь. Но ты же все понимаешь. Я не хочу этого хотеть. Пожалуйста!

Он не сказал «нет», он не мог этого сказать. Его губы касались прохладной гладкой кожи, они уже не хотели отрываться для того, чтобы произнести несколько ненужных слов.

Аня дрожала, слезы отчаяния текли по ее щекам, она повторяла и повторяла:

— Богдан! Нет! Пожалуйста. Отпусти меня! — а сама все крепче прижималась к нему.

И он совсем потерял голову и не мог остановиться, даже если бы захотел, хотя прекрасно понимал всю ненужность и недозволенность происходящего.

Было жарко, было невозможно жарко, и, возвращаясь домой, Аня все еще ощущала на своем теле прикосновения его рук, его губ. Она не чувствовала больше ничего, шла, словно в бреду, не замечая вокруг ни людей, ни домов. Удивительно, как она только не заблудилась, не свернула в сторону, не прошла мимо.

Знакомые места привели ее в себя, вернули память, и она вдруг вспомнила, что совсем близко есть Сашенька, есть Алешка. Как она могла забыть?

Сашенька, милая, родная Сашенька! Твое присутствие всегда охраняло! Почему сегодня тебя не оказалось рядом? Почему мысли о тебе не остановили? Сашенька! Как же так? Почему хотя бы час, хотя бы минуту можно быть счастливой без тебя? Без тебя и без Алешки. Неужели такое возможно: вернуться на пять лет назад? Неужели такое возможно: по-прежнему любить пять лет спустя, пять лет — не несчастных, мрачных пять лет, а спустя пять лет теплого покоя и счастья?

Удивительный месяц, так не похожий на всю остальную жизнь, до предела насыщенный событиями и не изведанными ранее переживаниями. Будто и не реальность, а сон, длинный сеанс в кино, в котором в главной роли почему-то оказалась сама.

Ане не хотелось просыпаться, она мечтала все время прожить этой счастливой порой. Она прекрасно знала: нелепо и смешно любить, когда этой любви суждено просуществовать всего лишь месяц. Зачем поддаваться ей? Зачем верить в нее? И не удержалась: поддалась, поверила. Она уезжала и не понимала, что уезжает. И уже дома очень удивлялась, что не может видеть Богдана рядом, совершенно, абсолютно не может.

Она знала: не стоит плакать и убиваться, не стоит всю жизнь посвящать воспоминаниям и мечтам о случайном романе, банальном летнем романе на берегу теплого ласкового моря. И она старалась не вспоминать. Она ответила взаимностью симпатичному влюбленному в нее парню. Вначале только затем, чтобы заглушить память, чтобы вытеснить из нее то, что непременно необходимо забыть. А Лешка был нежен, внимателен и настойчив, и она наконец-то поняла, как нуждается в нем, как не может жить без него и как любит. И она вышла за него замуж (а почему бы и не выйти?) и ощутила себя счастливой и довольной, даже послушно согласилась ехать с ним хоть на край света. Как жаль, что действительно не на край света!

А Сашенька и баба Сима мирно дремали, когда Аня вернулась.

И Алешка, конечно, пришел поздно, усталый и обессиленный, уже в кровати обнял ее. Она вложила свою ладонь ему в руку, и он улыбнулся, засыпая.

Аня собирала Сашеньку и разговаривала с ней.

— Скоро у папы день рождения. А что мы ему подарим? Пойдем-ка что-нибудь поищем! Ты мне поможешь? Правда? Вот уж мы с тобой выберем!

Баба Сима тихонько заглянула в комнату.

— Анечка! Как же ты с ребенком по магазинам побежишь? Одна морока. Я с ней посижу, а ты иди. Что ж такого? Я и погуляю, и покормлю. Или ты мне не доверяешь?

— Но… — Аня растерянно и чуть жалобно посмотрела на бабу Симу, будто короткое расставание с дочкой казалось ей мучительно невыносимым.

И все-таки из подъезда вышла одна, мельком огляделась и опустила глаза. Одновременно почувствовала облегчение и разочарование.

Стараясь выглядеть уверенной, Аня направилась прочь от дома, пытаясь не обращать внимания на прохожих, но иногда невольно с тревогой и надеждой вглядывалась в их отчужденные лица. Она думала, ей все равно, куда идти, часто пристраивалась к особенно напористому и густому потоку людей, спешивших по своим делам, ведь наверняка у них были одинаковые заботы.

Зачем она вспомнила о Лешкином дне рождения и внушила себе, что обязательно сегодня необходимо приобрести для него подарок? Она же могла подождать, впереди еще много времени. И разве имела она право дарить мужу подарки после того, что сделала? Разве имела право на его любовь и радость, на доверчивые объятия перед сном? Она прильнула к нему невинно и искренне, ища защиты от самой себя. Лешка, если бы ты знал, разве улыбнулся бы усталой счастливой улыбкой, разве смог бы прикоснуться? А Аня придумала, что обязательно сегодня должна выбрать подарок. Подарок ко дню рождения от чистого сердца, от верной любви.

Постепенно общий ритм, пестрота и шумность увлекли. Аня с интересом рассматривала вещи, обращала внимание на то, что выбирают другие, мысленно соглашалась или насмешничала. В одном магазине на глаза ей попалась маленькая плюшевая подушечка ярко-алого цвета в виде сердца. Она некоторое время иронично рассматривала ее, раздумывая, но, ничего не решив, вышла на улицу и подошла к автобусной остановке.

Мимо мчались машины — чуть слышно или тарахтя на всю улицу, легко скользя по асфальту или громыхая тяжелыми грузами. Аня почти не обращала на них внимания, лишь иногда примечала особенно оригинальный цвет или особенно впечатляющее дребезжание. Постоянный автомобильный поток был ровен и равнодушен, даже обгоны и перестановки не нарушали плавного двухстороннего стремления навстречу друг другу и еще чему-то, только водителю и пассажирам известному и понятному.

Внезапно нарушив стройный порядок, одна машина выбилась из общего ритма, резко затормозила. Задняя дверь стремительно распахнулась, кто-то легкомысленно и нетерпеливо выскочил из нее, чуть не попав под колеса едущего следом автомобиля. Отчаянный скрип тормозов разорвал воздух, мгновенно захватив внимание случайно оказавшихся поблизости людей. Кто-то даже вскрикнул испуганно.

Аня тоже чуть не закричала. Мгновенное предчувствие ужасного остановило сердце и прервало дыхание. Она даже не сразу узнала того, кто выпрыгнул на дорогу из остановившейся машины и спокойно, ни на кого не обращая внимания, направлялся прямо к ней.

Сердце, все еще переживая роковую секунду, бешено колотилось. Оно не могло успокоиться сразу, не наметавшись и не намаявшись. И в глазах все еще читался испуг.

— Ты ненормальный! — пусть в голосе звучали осуждение и упрек, Ане очень хотелось дотронуться до Богдана, убедиться, что он цел и невредим. — Ты — ненормальный!

— Наверное…

Их все еще разглядывали с интересом и любопытством, стараясь проникнуть в их разговор и объяснить их поступки.

— Только ни к чему было рисковать.

— Отчего же? Ради тебя я готов выпрыгнуть с самолета, остановить танк, переплыть океан.

Она посмотрела недоверчиво, и у нее имелись на это причины.

— А как насчет проехать пару суток на поезде?

— Что? — раздалось изумленно, но ее глаза ловко спрятались от его вопросительного взгляда.

— Ничего, — она сразу же отказалась от своих слов. — Просто ты говоришь глупости.

— Наверное, — он провел по ее руке от плеча к кисти, потом бережно сжал тонкие пальцы. — Слушай, я жутко хочу есть. Нужно срочно отыскать местечко, где меня накормят. Иначе я умру с голода, — и потянул ее за собой.

Богдан привел Аню в светлый полупустой ресторанчик с огромными окнами и просторным залом, сел за стол и принялся изучать меню. Из-за раскрытой книжечки он украдкой наблюдал, как девушка осматривается, устраивается, привыкает.

Взгляд ее скользил по незнакомому залу, пальцы неуверенно трепетали, то переплетаясь, то размыкаясь. Она даже не дотронулась до заботливо положенного перед ней меню.

— Ты что будешь? — спросил он.

— Ничего. Я совсем не хочу.

— Значит, я должен есть один? А ты будешь смотреть? Ты желаешь увидеть, как я не смогу держать вилку от смущения?

Она улыбнулась наконец-то.

— Ну, тогда стакан сока.

— Стакан? Возьми хотя бы мороженое. Я знаю, ты любишь мороженое.

— Люблю.

На мгновенье Богдан совершенно изменился: исчезла веселость, исчезла уверенность. Исчезло все вокруг, потеряв значение. Но лишь на мгновенье.

Он болтал все время, пока ел. Аня смотрела то на него, то на снежную белизну мороженого, тающего в вазочке.

Это случилось пять лет назад. Целый месяц он не мог сказать ей: «Я тебя люблю». Он был уверен, что просто не способен любить. Не желает. Он не мог любить. Не мог. Уж он-то себя знал. Так стоит ли говорить? Хотя раньше казалось, чего уж проще. «Я тебя люблю!» — ну что стоит произнести? Почему не сказать женщине то, что она мечтает услышать? «Я тебя люблю», — чуть проникновенный голос, и все. Если кто-то спрашивает: «Ты меня любишь?», почему бы не ответить: «Да! Люблю!» Я люблю тебя. Люблю лето, тепло, море. Люблю немножко выпить с тоски. Люблю тихий шелест деревьев и ласковый ветер в лицо. Люблю женские губы — сладкие и горькие, напряженно-холодные и нежно-податливые. Ну мало ли что я еще люблю. Например, мороженое. «Любишь? — Люблю». Странные слова, неосязаемые, невесомые, нереальные. Легкий вздох случайно сложенных губ. Отчего временами они бывают так значимы, так властны и так действительны? Отчего им придается особый смысл, особая важность? Разве не похожи они на растаявшую на ладони снежинку, от неощутимой хрупкости которой через секунду уже не остается и следа?

— Спасибо за компанию, — они уже вышли из ресторана и какое-то время стояли лицом друг к другу. — Тебя проводить?

Взгляд Богдана откровенно и безудержно ласкал, сводил с ума и пробуждал желания, а руки… руки безучастно прятались в карманах. Аня не двигалась, только пыталась отвести взгляд.

Вдруг рука его шевельнулась, устремилась вперед и замерла, едва не дотронувшись до нее.

— Возьми!

Она заметила металлический блеск на его ладони.

— Что это?

— Ключи. Если вдруг… Мало ли что… Может, я когда-нибудь понадоблюсь. Конечно, вряд ли ты меня там застанешь, но… можешь оставить записку. Хотя… Может, и не надо меня заставать. Но все равно возьми.

— Не надо.

— Возьми!

Она протянула руку. Он осторожно положил ключи на ладонь, даже не коснувшись ее кожи. Аня сжала кулак. Ключи были согреты теплом его руки.

Что ей делать? Как разобраться в себе? Как соединить в единое целое два разных мира, на которые разделилась ее жизнь? Она жила то в одном, то в другом, и ощущала себя счастливой в обоих, и в обоих чувствовала свою вину. Она любила двоих — таких разных и так по-разному. Одна любовь была спокойной, уверенной, уютной. Аня ни за что не хотела бы расстаться с ней, как и с Алешкой, ее мужем, надежным, милым, уравновешенным, добрым Алешкой, отцом ее самой лучшей в мире дочки.

Да и с другой любовью, пусть непонятной, безумной, неустроенной, отчаянной, недозволенной, Аня не желала расставаться. Они обе были ей дороги и безнадежно несоединимы.

Она обманывала мужа. Он не знал ни о чем. А если бы узнал? Аня была уверена: он бы ее не простил, потому что, как бы ни был нежен и добр, он властно, эгоистично не хотел делить с кем-то другим то, что безоговорочно считал своим. Только он имел право любить свою жену, жить в ее желаниях, в ее мыслях, только им она должна дышать и существовать, только им. Она принадлежит лишь ему. Алешка не хотел делить ее с кем-то еще. Но, оказывается, и тот, другой, не хотел.

Богдан целовал ее руки, и вдруг его взгляд упал на обручальное кольцо, обыкновенное обручальное кольцо.

Он знал, что разрушит своим поступком хрупкую гармонию момента, мгновенно охладит страстный пыл, смутит и напугает, но упрямо и зло сорвал кольцо с ее пальца, намеренно причинив боль.

Она метнулась взглядом за его рукой, попросила:

— Верни!

— Нет! — сначала рассерженно, потом мрачно и безнадежно: — Не сейчас! — и отвернулся.

Богдан хотел бы погнуть, а еще лучше сломать кольцо, он остервенело сжимал его побелевшими пальцами. Но холодное золото было твердо и прочно, и тогда он просто уронил его на пол. А позже специально вышел из комнаты, чтобы не видеть, как Аня поднимает этот никчемный символ скрепленных отношений, как надевает его. Но она, взяв с пола свое обручальное кольцо, отчего-то смущенно спрятала его в карман.

Она предавала обоих, своенравно желающих обладать ею в одиночку, но она и любила обоих, обоим отдавала себя, прося взамен у одного надежности, защиты и теплого семейного благополучия, у второго взаимности, непредсказуемости и волнующего равновесия на грани исполняющейся мечты.

Часто Аня предпочитала второго, представляя, как прекрасно складывалась бы ее жизнь, будь он на месте ее мужа. Но чуть позже сама насмехалась над своими фантазиями и уверяла себя: желать большего, чем то, что дано ей в ее семейной жизни, непростительно и грешно.

Разве ей было плохо? Разве не чувствовала она себя спокойной и счастливой рядом с Алешкой? Разве благополучие и мир хуже безумства и страсти? Она должна, обязана выбрать мужа и отказаться от другого. Временами она давала себе клятвы забыть о нем, не встречаться, а случайно встретившись, не поддаваться, уйти, не откликнуться на зовущий голос. И опять уступала ему и себе, опять твердила, что любит, любит, невозможно любит, и не раскаивалась в счастье коротких запретных мгновений.

А однажды даже забыла, что ей пора идти домой.

Кислый привкус виноградного вина, его колючие искры на языке, теплый песок, спокойное море и попытка вернуть то, что вернуть уже никак нельзя. Глупость, безумие, странная мания. Поэтому и необходимо вино. Много вина.

Аня была пьяна не столько от выпитого вина, сколько от возбуждающего предчувствия несбыточного: неожиданного возвращения прошлого, неопределенности, непонятности будущего.

А Богдан был взволнован ее необычной откровенностью и страстностью и тоже сладко, восторженно пьян.

Расстегнутая рубашка, ее ласковые руки на груди, ее нежные губы касаются плеча. Он боялся пошевельнуться, он замер, жадно ловя каждое прикосновение, он ощущал нетерпеливую возбужденную дрожь своих желаний, своих чувств, он прижимался щекой к ее волосам, вдыхал их тонкий, едва приметный аромат. Он измерял жизнь одним мгновением и жалел, что оно не может длиться вечно, что ему суждено промелькнуть безвозвратно.

Сегодня Аня была непредсказуема, металась от страстности к холодности, от радости к печали, от нежности к жесткости, а Богдан принимал ее любую, словно странные ласки, ловя ее неожиданные перемены.

— Уже ночь? — внезапно удивленно проговорила она, будто впервые заметив окружавшую их темноту. — Меня же ждут дома! Мой муж.

Она испуганно отстранилась, но Богдан успел обхватить ее рукой и опять привлек к себе.

— Не надо. Не говори о нем.

— Но как же? — она вопросительно заглянула в глаза, а он грустно усмехнулся.

— Зачем ты вышла замуж?

— Разве ты не понимаешь? Это мечта каждой женщины: иметь свой дом, свою семью, знать, что есть место, где тебе всегда спокойно, тепло и уютно.

— Неужели об этом мечтает каждая?

— Конечно! Иначе какая же она женщина?

Вдруг Аня заметила недовольную складочку между его бровей и попыталась разгладить ее пальцами.

— Ты что?

— Ничего. Странные мечты.

Она рассмеялась, отодвинулась.

— А ничего странного, — она повысила голос. — Мужчины, чтобы быть уверенными в себе, стараются переспать как можно с большим числом женщин. Ведь так? А женщины, чтобы быть уверенными в себе, выходят замуж.

Так и не разглаженная складочка стала еще больше и глубже.

— И ты теперь уверена и довольна?

— Да. Да! А почему бы мне оставаться недовольной? — Аня приблизилась и опустилась перед Богданом на песок. — У меня есть семья: муж, дочь. И любовник, с которым я провожу время, забыв обо всех. Он должен радоваться.

— Радоваться? — Богдан воскликнул громко, резко, так, что Аня изумленно отдернула руку. — Думаешь, мне доставляет удовольствие дурачить твоего мужа, обладать тобой вопреки ему? Я хочу, чтобы его не существовало! Чтобы ты была только моей!

Аня зябко поежилась и горько усмехнулась:

— Где же ты был раньше? — и тут же испугалась своих слов, виновато прикрыла рот ладонью. — Прости! Я случайно! Только в моих фантазиях ты обязательно должен был примчаться ко мне. Но ты-то не думал, что должен. И был прав. Все и так складывалось очень хорошо.

Аня замолчала, опустила глаза и, словно смущенный ребенок, принялась что-то чертить на песке. Богдан некоторое время смотрел на нее.

Он не раздумывал, не искал решений, просто любовался ею, а потом на удивление робко провел по ее волосам. Она поймала его руку, прижалась к ней, потерлась щекой, будто ласковая кошка, и наконец прикоснулась полуоткрытыми губами чувственно и нежно.

Она заснула тихо и незаметно. Дыхание успокоилось, выровнялось, лицо разгладилось, а несомкнутые губы по-прежнему непреодолимо манили к себе. Но Богдан не хотел ее будить, хотя, казалось, никогда не желал ее так, как сейчас. Он даже не разрешал себе дотронуться до Ани рукой. Он позволил себе только смотреть, и его взгляд то молниеносно быстро, то нескончаемо медленно скользил по ее телу и жадно приникал к губам. Он испытывал сладкий трепет владеющих им желаний, он переставал видеть, слышать, воспринимая себя через дрожь неудержимых чувств.

Он не мог выдержать этого долго, откинулся, совершенно обессилев, и, приходя в себя, все явственней слышал мучительный вопрос: «Почему я не примчался к тебе?»

Наивная девочка, ласковый котенок, я так беспечно старался забыть о тебе! Я отпустил тебя, хотя с самого начала знал, что не должен это делать. Я легкомысленно попрощался с тобой, не догадываясь, что ты значишь для меня. Я хотел успокоиться и жить как обычно, без тебя. А все было так просто: пару суток на поезде. Почему я не примчался к тебе?

Аня спала недолго, быстро проснулась, он впервые видел ее пробуждение. Сначала она сжалась в мягкий маленький комок, потом распрямилась, вытянулась. От нее исходило безмятежное тепло сна.

— Я спала, да? — спросила чуть хрипловатым и бесконечно теплым голосом, положила голову Богдану на плечо — пушистые волосы защекотали кожу, и опять затихла.

Ночь подходила к концу, в ее пока господствующую черноту уже робко проникал свет будущего дня, лишая окружающий мир таинственной призрачности и скрытности. Незаметно менялись ароматы и звуки, чувствовалось приближающееся утро.

Богдан лежал, беззаботно закинув за голову руки, ни о чем не думая, ощущая только себя, и смотрел на Аню. Она стояла рядом в длинном светлом платье и словно светилась в темноте. Прохладный утренний ветер играл почти невесомой тканью и легкими волосами. Но Богдан не хотел делить ее даже с ветром.

Он сел, поймал ее ладонь и, дождавшись, когда она повернется, произнес:

— Мне холодно без тебя.

Она опустилась на колени, обняла его голову. Ее губы чуть заметно шевельнулись, и несказанные слова беззвучно растаяли в уходящей ночи.

Аня вернулась домой возбужденная и встревоженная. Она дрожала, пока открывала дверь, и растерянно, беспричинно весело улыбалась.

Она осторожно вошла, удивившись тишине, прошептала насмешливо обрывающимся голосом: «Спят!», развернулась и вдруг встретила взгляд старых мудрых глаз, которые знали все.

Баба Сима молчала, Аня улыбалась и пожимала плечами.

— А где Алешка? — беззаботно-наивно спросила она.

— Уже ушел на работу, — спокойно ответила баба Сима. — Аня!

— Что? — в ее голосе звучала невинность.

— Аня!

— Ну и что! — Аня воскликнула устало и упрямо, прошла на кухню, увидела в раковине грязные тарелки и чашки. — Я посуду помою.

Она чувствовала, что баба Сима стоит позади и смотрит ей в спину. Аня, кажется, реально ощущала на себе прикосновение этого взгляда — осуждающего, конечно. Но она не испытывала чувства вины и сухими глазами ясно замечала каждую царапинку на сверкающей от воды тарелке.

— Я объяснила внуку, что ты поехала на день рождения к одной своей недавней знакомой куда-то за город и обещала вернуться только утром, — рассказала баба Сима.

Аня никак не отреагировала на известие о столь благородном, защищающем ее честь поступке. Чисто вымытая тарелка стукнула о металлические перекладины сушилки, и вдруг что-то случилось с водой: из крана хлынула горячая, нестерпимо обожгла пальцы.

Аня вскрикнула, потекли слезы.

Аня вцепилась в край раковины, ее плечи вздрагивали, а баба Сима молча стояла за спиной, неподвижная и молчаливая, с пронзительным обвиняющим взглядом. Ане так казалось. И она сейчас ненавидела и бабу Симу, и ее справедливое негодование. Аня решительно развернулась, вызывающе глянула сверкающими от слез глазами, но бабы Симы не было. Не было.

Аня усмехнулась, ощутила на губах соленый привкус, вытерла влажной рукой мокрые глаза, взяла полотенце да так и прошла с ним в комнату, села на диван и задумчиво произнесла: «Богдан!», хотела добавить еще что-то и не смогла.

Вошла баба Сима.

— Анечка! — так незаслуженно тепло, так ласково.

Аня посмотрела на нее, сжала губы и вдруг сказала:

— Я Алешку люблю.

У соседей наверху громко заиграло радио: обещали погоду ясную и солнечную. Во дворе визгливо залаяла собака.

Баба Сима принесла плед и укрыла Аню.

— Отдохни. Усни.

Аня вжалась в подушку и закусила губу.

— Знаешь, — сказала баба Сима, — в юности у меня был роман с одним молодым человеком. Так складывалось хорошо! Все вокруг уже представляли себя гуляющими на нашей свадьбе и раньше нас самих назначали число, но… Мы расстались: разъехались да так и потеряли друг друга из вида, и никаких новостей от него. Наконец через несколько лет он решил-таки меня отыскать. Ему удалось. Но я уже была замужем. Да с двумя детьми.

Баба Сима замолчала, а Аня, делавшая вид, что совершенно не слушает ее рассказ, повернулась.

— И что дальше?

— А дальше, — улыбнулась баба Сима, — дальше мы поженились. Лет этак через десять-пятнадцать.

Аня просыпалась тяжело, будто выныривала из-под толщи плотной, неподатливой воды, и неведомая сила тянула и тянула назад; тело устало, в висках стучало. Еще не открыв глаза, она почувствовала чье-то присутствие. Кто-то сидел совсем близко, на краю дивана, и ждал, когда она проснется. Она удивилась и неосознанно спросила:

— Это ты?

— Я, — услышала в ответ Алешкин голос и испуганно распахнула глаза.

— Алешка! Как хорошо! Алешка! Давай уедем отсюда. Здесь плохо. Здесь, конечно, тепло, солнышко, море. Но здесь так плохо. И я никого не знаю. И все чужие. Давай уедем отсюда!

Лешка коснулся ладонью ее волос, погладил. Она чуть было не отстранилась.

— Давай уедем, — легко согласился он.

— Правда? — не поверила она.

Он кивнул.

— Я как раз хотел тебе сказать, но не решался. Мне предлагают новую работу. Только очень далеко отсюда.

— Это все равно! Это даже очень хорошо! — она засмеялась. — Уедем побыстрей!

— Уедем.

Богдан стоял неподвижно и наблюдал за счастливой семейкой: жена, муж и маленький ребенок. Они гуляли среди пышных зеленых деревьев. Ну до чего трогательное зрелище!

Иногда он хотел, чтобы его непременно заметили, но сам же предусмотрительно отходил в тень. Он не мог помешать этой идиллии.

Впрочем, конечно, мог, а временами упрямо желал подойти и сказать этому довольному глупому парню… Но что сказать? Что любит его жену? Что не в силах видеть ее рядом с ним? Что она тоже любит его? Но почему же тогда она так беззаботно и счастливо улыбается, гуляя рядом со своим мужем и своей дочкой?

Богдан ушел и вернулся на следующий день, решительный и уверенный в себе, но никого не встретил, никого не нашел, хотя долго ходил по разморенным жарой улицам. Он заглянул даже на пляж, но, увидев нескончаемую череду загорелых людских тел, словно мухами засиженное у берега море, безнадежно усмехнулся и, шаг за шагом повторяя пройденный когда-то маршрут, оказался в пустой, не по-летнему прохладной квартире.

Он подошел к окну, будто захотел выглянуть во двор, но только легко коснулся занавески, так и не решившись ее отдернуть. Даже с высоты пятого этажа он не смог бы увидеть Аню.

Ее не было.

Богдан развернулся, скользя бессмысленным взглядом по попадающимся на глаза предметам, и вдруг заметил на гладкой поверхности стола белый клочок бумаги. Светлый блик пробежал по металлической пластинке ключа. Богдан неторопливо придвинулся к столу, не дотрагиваясь до бумаги, прочитал бегущие по ней строчки.

«Я виновата, что когда-то решила представить случайный роман чем-то серьезным и значительным, что до сих пор верила в свои давние глупые мечты и искала счастья там, где его не могло быть для меня. Я втянула тебя в эту свою игру.

Но довольно. Я уехала.

Это не отговорка, не способ заставить тебя не искать со мной встреч, потому что их не будет и так. Они невозможны.

Я действительно уехала».

Почерк ровный и понятный, будто в контрольной по чистописанию, не дрожит, не срывается. И слова ненастоящие, сухие.

Он прикоснулся к записке, потянул ее пальцами. Ключ съехал с бумаги и жалобно звякнул о полировку стола. Богдан не верил. Как бы старательно Аня ни выводила, что ее письмо не отговорка, не уловка, он упрямо воспринимал его именно так. Просто она не выдержала, решила больше не обманывать мужа, не скрываться, не врать ему и себе самой.

А может, это муж, узнав обо всем, заставил написать глупые прощальные слова и спрятал свою жену от другого, который, по его мнению, не имел на нее никаких прав. Как он посмел?! Но действительно довольно! Больше сил нет делить ее с кем-то, пусть даже с законным мужем!

Богдан смял в руке листочек, презрительно скривил губы и решительно вышел из квартиры.

Он сам не заметил, как преодолел путь до ее дома, будто перенесся легко и быстро от порога своего жилища до ее двери, смело вдавил кнопку звонка.

Чуть слышные шаги, и дверь открылась. Перед Богданом стояла пожилая женщина, и в глазах ее было любопытство.

Он сразу понял, что той, которую он искал, здесь нет. С первого взгляда заметный, еще не исчезнувший после уборки беспорядок переезда ясно говорил об этом: распахнутый шкаф, коробки в углу прихожей, еще не до конца прибранные вещи да и лицо старушки с печатью недавнего слезного расставания.

— Вот ты какой! — ее покрасневшие глаза глянули пронзительно и остро с осуждением и пониманием одновременно.

Ох, Анечка-Анечка! Бесспорно, тут было от чего потерять голову. Смуглый высокий парень с огнем в глазах, притягивающий особенной красотой, заключенной не в правильности и тонкой гармонии черт, а в том, что всегда манит и нестерпимо влечет людей к сверкающему морю, жаркому солнцу, пышной зелени, раскаленному песку. Он появился столь отчаянно решительный, что об их отношениях трудно было не догадаться, особенно столь умудренной прожитыми годами бабе Симе.

Богдан усмехнулся. Из разжатой ладони выпал скомканный листок бумаги.

Незнакомый правильный почерк, чужие холодные фразы, которые никогда не захочется перечитать вновь. И только маленькая стремительная черточка в конце говорила: она хотела написать еще что-то. Он, кажется, понял, что.

Непроизнесенные слова превратились в ненаписанные, но по-прежнему не имели смысла.

«Показания к хирургическому лечению: относительные — тяжелый болевой синдром, постоянный тип течения, неэффективность правильно проведенной терапии».

Да только кому же понравится хирургическое лечение? Поэтому, если желаете его избежать, строго соблюдайте предписания врача и придерживайтесь диеты. Ведь прогноз — преимущественно благоприятный, но ухудшается с увеличением длительности заболевания, частоты рецидивов и осложнений.