Безопасный жалобщик

БЕЗОПАСНЫЙ ЖАЛОБЩИК

В жизни С. Ивановой возник жилищный вопрос.

Возник, можно сказать, неожиданно, так как Иванова в жилье не нуждалась. Она занимала отдельную однокомнатную квартиру. Правда, в старом доме. Но со всеми удобствами. И об улучшении жилищних условий, не помышляла.

Вопрос возник в связи с тем, что на месте дома, где благополучно жила Иванова, решили построить новый, значительно больший. И горисполком вынес решение о сносе. А обязанность обеспечить Иванову жильем возложил на нефтегазоразведочную экспедицию, заинтересованную в предстоящем строительстве.

Как возникают подобные ситуации, объяснить не трудно. Вопросы, связанные с предоставлением жилья, пока что простыми не назовешь. Но если горисполком не может упростить сам вопрос, он старается упростить, по крайней мере для себя, его решение. И потому, когда нефтегазоразведочная экспедиция вместо отдельной квартиры предоставила Ивановой комнату в коммунальной, исполком городского Совета следом за исполкомом районного Совета признал этот вариант вполне достойным. Хотя по закону ухудшать жилищные условия Ивановой права не имел.

Впрочем, нельзя сказать, что исполком горсовета в принципе не учел законных интересов отселяемой и не пошел им навстречу. Об этом убедительно свидетельствует заботливый совет, содержащийся в письме председателя горисполкома Н. Потапова на имя С. Ивановой. Вернее, это был даже не совет, а настойчивая рекомендация занять предоставленную ей квартиру, а затем обратиться в исполком райсовета с… заявлением о постановке на учет для улучшения жилищных условий на общих основаниях.

— Помилуйте! — воскликнула Иванова, вникнув в смысл этой душераздирающей заботы. — Да зачем мне ваши улучшения? Мне бы без ухудшений — и ладно.

Этот мотив она изложила в повторной жалобе, на которую Потапов, не нарушая установленных сроков, коротенько ответил, что прошлый его ответ был «исчерпывающим». В чем, как говорится, и расписываюсь…

Есть люди, привыкшие давать только исчерпывающие ответы.

Но вообразите, что тот же Потапов сочинил следующее письмо: «Уважаемая Светлана Николаевна! Вы абсолютно правы, закон целиком на Вашей стороне. И потому мы решили Ваш вопрос положительно. Просим считать этот ответ исчерпывающим».

Не правда ли, смешно?

А вот, нарушая закон, отвечая отказом, Потапов заранее предупреждает Иванову, что вопрос исчерпан. Дескать, можете жаловаться, ничего вам не поможет.

А знаете, почему этот товарищ так уверен в исчерпывающем характере своего беззакония?

Конечно, знаете. Это, действительно, потому, что он не боится Ивановой. Да, не боится! А что она ему сделает? Местному прокурору пожалуется? Так она уже жаловалась. А прокурор вместо того, чтобы строго указать Потапову на нарушение жилищных прав граждан, просто переслал ему жалобу с просьбой ответить заявителю. И Потапов, как видите, ответил. Исчерпывающе.

Ах, если бы он знал, что Иванова не поверит в окончательный характер несправедливости горисполкома, не припишет ее в досаде всей Советской власти, а соберет свой скромный чемоданчик и направится за справедливостью в Москву. Если бы Потапов вовремя догадался, что она посетит прокуратуру республики, что там ее внимательно выслушают и согласятся, что закон грубо нарушен. Если бы мог он предвидеть, что после этого в дело вмешается Совет Министров республики и горисполкому придется под его же, Потапова, председательством принять решение, прямо противоположное прежнему, и выделить Ивановой отдельную однокомнатную квартиру… Представляете, как бы он испугался?

Но одновременно представьте, сколько людей берется за перо, чтобы обратиться в республиканские или союзные организации, и сколько народу лично отправляется в далекие и дорогостоящие поездки только потому, что некоторые товарищи дают свои «исчерпывающие» ответы.

Ну, что ж, порадуемся, что в данном случае справедливость восторжествовала, и подумаем, как было бы хорошо, если бы наиболее опытные в житейском отношении бюрократы обменивались со своими коллегами отрицательным опытом. Знаете, как опытные нарушители правил дорожного движения миганием фар предупреждают встречных водителей о «волке за горой». Или, говоря иными словами, об ожидающем их за крутым поворотом автоинспекторе.

Но нет, солидарность бюрократа до этого не доходит. Да и к чему зря мигать фарами, если даже в случае с Ивановой, при грубом нарушении ее жилищных прав, нарушитель, как говорят, отделывается легким испугом. Тут впору делиться опытом положительным. Тем более что заинтересованных в нем немало. И далеко не последний среди них — заместитель председателя другого горисполкома В. Голенищев. Ведь он попал в ситуацию, сходную с вышеописанной, как сестры-близнецы. Правда, стадия, на которой Голенищев пребывает, еще далека от финала. Он пока не боится. Жалобщик, а вернее — жалобщица Н. Вахрамеева кажется ему пока что вполне безопасной…

Для того чтобы читателю все было понятно, сообщим, что семья Вахрамеевой вместе с другими семьями была переселена пять лет тому назад в «маневренный фонд» по причине предстоящего капитального ремонта их дома. Начало ремонта все откладывалось, пока три года спустя горисполком не решил, наконец, что ему делать с этим домом. И назначил его под снос. После чего расселением шести повисших в воздухе семей занялся сам, а судьбу седьмой поручил заботам завода бытовых машин. Дескать, это предприятие солидное, пусть и побеспокоится о своем инженере-конструкторе Вахрамеевой. А у нас и без нее с квартирами сложности.

Итак, не видя возможности упростить сам вопрос, исполком постарался упростить, по крайней мере для себя, его решение. (Похоже на прежний вариант, не правда ли?) Но на заводе были свои сложности. И хоть от включения Вахрамеевой в очередь там не отказались, она с сыном уже шестой год живет без всяких удобств в маневренном фонде. И, естественно, добивается своих прав.

А заместитель председателя исполкома горсовета отвечает, что обеспечение Вахрамеевой жильем возложено на завод.

А Вахрамеева продолжает отстаивать свои законные интересы. А зампредгорисполкома дает ей исчерпывающий ответ. В том смысле, что ничего добавить к предыдущему ответу не может.

Вахрамеева не сдается и обращается в прокуратуру города. Оттуда ее вызывают строгой повесткой с предупреждением о возможных последствиях неявки. И в результате прокурор города П. Летов сообщает ей, что решение ее жилищного вопроса возложено на завод, который от своих обещаний не отказывается.

Но Вахрамеева знает, что такие обещания, при всей своей искренности, далеко не безусловны. Когда дело доходит до распределения, оказывается, что среди претендентов столько первоочередников и внеочередников, что до семьи, подброшенной из горисполкомовского гнезда в заводское, очередь может и не дойти.

Впрочем, и завод в этом случае легко понять. Мало ему, что ли, своих обязательств перед людьми? А тут еще Вахрамеева, которая вообще-то никакая не очередница. Ведь у нее в паспорте даже сохранилась прописка по прежнему адресу. Ее же просто лишили жилья, а теперь предлагают заводу выходить из чужого бюрократического пике.

Не дожидаясь дальнейшего развития событий и желая освободить Вахрамееву от визита в Прокуратуру РСФСР, мы обратились туда сами и узнали, что городской прокурор глубоко неправ. Ведь он проявил недопустимую беспринципность, фактически благословив грубое нарушение жилищных прав Вахрамеевой со стороны исполкома горсовета. Ну, что же, надо полагать, финал этой истории будет не менее благополучным, чем в первом случае. Ведь Вахрамеева из безопасного жалобщика буквально на глазах превратилась в опасного…

Но сколько их еще мается, безопасных?

Несмотря на неуклонный рост обеспеченности жильем, количество жалоб граждан по жилищным делам тоже растет. Только в органах Прокуратуры Российской Федерации он составляет 8–9 процентов в год.

Оптимисты считают это результатом неуклонно растущих правовых знаний населения. Дескать, самих-то нарушений жилищных прав меньше, но знатоков, способных их распознать, больше. Вот и получается мнимый рост.

Но реалисты не считают этот рост мнимым. Они приветствуют внедрение в широкие массы правовых знаний и говорят, что чем больше знатоков своих прав, тем меньше жалоб, если они не обоснованы. А если число жалоб растет — это сигнал при всех обстоятельствах тревожный. Он означает, что рост обеспеченности жильем, к сожалению, не исключает роста бюрократизма. И стоит ли этому удивляться, если одна лишь Вахрамеева была вынуждена обращаться со своим делом в добрый десяток адресов? И ответы получила далеко не от всех. Да и то, ответы сугубо формальные.

А все почему? А все потому, что одни довольно спокойно нарушают закон, а другие довольно спокойно на это смотрят. Притерпелись, что ли?

А я бы повару иному, заметил в свое время баснописец, велел на полке зарубить, чтоб слов не тратил по-пустому, где надо власть употребить.

Хороший совет. Действительно, исчерпывающий. Любого безопасного жалобщика он мигом превращает в опасного.

КАК СОКРАТИТЬ НЕ СОКРАЩАЯ

Пригласили меня как-то в одно солидное Министерство и предложили работу по совместительству — старшим консультантом по нарушениям. У вас в этом деле, говорят, должно быть, накопился немалый опыт. В своих фельетонах вы описали довольно много всяческих нарушений. Так что механика этого дела вам, очевидно, хорошо знакома. Потому и зовем.

— Какой оклад? — без обиняков спрашиваю я.

— От выработки, — говорят. — Скажем, один процент от достигнутых перерасходов вас устроит?

Я немного подумал и согласился.

Выделили мне кабинет с деревянными панелями, двух младших консультантов, секретаря-машинистку и служебный автомобиль. На работу разрешили являться по скользящему графику, то есть в свободное от фельетонов время. В общем, создали все условия. Только работай.

Ну, стал я туда захаживать и посиживать. Первое время работы никакой не было, и в кабинет ко мне никто не заглядывал. То ли побаивались меня по свойственной людям инерции мышления, то ли просто стеснялись насчет нарушений советоваться. Но потом привыкли и осмелели.

Заходит как-то ко мне один солидный министерский товарищ и говорит:

— Есть вопрос. Как сократить не сокращая?

— Очень просто, — говорю. — Надо выделить подведомственной организации завышенные ассигнования на содержание аппарата управления, а затем часть этих средств перечислить в бюджет как достигнутую экономию. Надеюсь, вы меня поняли?

— Понял! — обрадовался он. — Большое спасибо.

Через некоторое время с удовольствием узнаю, что мой совет дал хорошие практические результаты.

Теперь меня в министерстве полностью признали за своего и стали относиться ко мне без лишних предубеждений.

Заходит как-то другой солидный министерский товарищ и говорит:

— Автомобильным обслуживанием довольны? Шофер не капризничает?

— Нет, — отвечаю. — У нас установились хорошие деловые взаимоотношения.

— М-да… — говорит. — У меня тоже. Но, между прочим, это дело очень зыбкое. И здесь, и в местных наших организациях. Как увидят ревизоры в отчетах превышение установленных на легковой автотранспорт предельных ассигнований, так сразу вселенский шум поднимают.

— А зачем это указывать в отчетах? — говорю. — Пусть ревизоры сами докапываются.

— Благодарю за квалифицированную консультацию, — говорит. — Не зря, видно, вас в последнее время руководство хвалит.

Вскоре рекомендованное мною нарушение было широко внедрено в ряде главных управлений, во многих трестах и организациях. Моя слава росла не по дням, а по часам. Попасть на прием ко мне даже солидным министерским товарищам было уже нелегко. Авторитет моей секретарши можно было сравнить только со стройностью ее фигуры и обаятельностью улыбки. Похоже было, что должность секретаря старшего консультанта по нарушениям придавала ее хорошенькому личику какую-то особую вызывающую прелесть. Желающие попасть на консультацию отпускали ей рискованные комплименты, но она была неприступна. Не зря ведь она числилась старшим инженером и получала соответствующую зарплату.

Кстати, когда товарищи пригласили меня на одно узкое совещание и без обиняков спросили, как добиться в обход существующих штатных расписаний, а также различных решений и постановлений увеличения непроизводственного персонала, я, не задумываясь, ответил:

— За счет производственного. Практика показывает, что это самый простой и доступный способ. Если бы вы внимательно читали мою продукцию по основному месту работы, то давно бы уже это поняли.

Узкое совещание ответило бурными аплодисментами. И это были не просто рукоплескания. Это было руководство к действию. Руководство оперативное и результативное. Оно немедленно обернулось на местах десятками и сотнями хорошо продуманных нарушений. В аппарате многих трестов, управлений, предприятий за счет фонда заработной платы рабочих и другого производственного персонала один за другим возникали работники снабжения, диспетчеры, завхозы, бухгалтеры, табельщики, шоферы легковых автомобилей, машинистки, секретари, сторожа. И главное, при этом и волки были сыты, и овцы целы.

Как видите, меня не зря держали в министерстве. Особенно полезными руководство считало мои советы и консультации, когда до него доходили официальные данные о наших любимых нарушениях, обнаруженных на местах ретивыми контролерами.

— Как нужно поступать в таких случаях? — спрашивали меня. — Реагировать или не реагировать?

— Конечно, реагировать! — отвечал я. — И как можно активнее! В этих случаях хорошо смотрится приказ по министерству, а также циркулярное письмо, адресованное всем подведомственным организациям. В них нарушения должны быть самым суровым образом осуждены, меры по их выправлению намечены, ответственные за их выполнение названы, виновные слегка наказаны. В этом случае могу вас заверить, что нарушения ваши будут устойчивыми, как Останкинская телебашня, хотя так же, как и она, видны на большом расстоянии и всем заметны.

Меня слушали со вниманием и пониманием. Я чувствовал, что приношу пользу людям. Мои советы выполнялись с перевыполнением.

Пришла пора получать зарплату. По условиям найма мне должны платить ее раз в год в соответствии с показателями достигнутых перерасходов.

Как показала очередная проверка, организации и предприятия министерства в результате содержания скрытого управленческого персонала, расходования средств сверх выделенных лимитов на легковой автотранспорт и других нарушений финансовой дисциплины перерасходовали в истекшем году около полутора миллионов рублей. Из них, согласно условиям, мне причитается пятнадцать тысяч.

Интересно, как они оформят эту выплату. Нет, лично я знаю, конечно, один верный способ. Иначе какой бы я был старший консультант по нарушениям? Но, знаете, когда речь идет о своих личных интересах, давать такие советы как-то не принято. Это выглядело бы как злоупотребление служебным положением. Да нет, пусть сами выкручиваются. Тем более что, если уж честно говорить, никакой формальной должности я в этом министерстве не занимал и советы свои давал, так сказать, косвенно. Исключительно в форме фельетонов. А за них гонорар я уже получил. Так что бухгалтерия министерства может не беспокоиться.

ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ ВЕЖЛИВОСТИ

Прасковья Кирилловна Данилина, вдова погибшего фронтовика, мать и бабушка, не могла пожаловаться на отсутствие внимания к ней со стороны ряда городских организаций.

Когда-то она вместе с семьей дочери получила прекрасную семнадцатиметровую комнату в новом доме. Правда, вторая комната в квартире была занята телефонной подстанцией, но Прасковья Кирилловна все равно была очень рада.

— Ничего, — говорила она, — потерпим… В войну люди не то терпели.

Лет восемь семейство Данилиной мирилось с беспокойным производственным соседством. Соседи и знакомые советовали обратиться куда следует. Мол, Кирилловну нельзя не уважить, тем более виданное ли это дело в наши дни — жить в одной малогабаритной квартире с телефонной станцией. Но Данилина не поддавалась и козырять своим вдовьим положением не хотела. Уже и домоуправление не выдержало, обратилось к телефонному начальству с решительной просьбой освободить комнату, «так как дальнейшее проживание семьи гражданки Данилиной невозможно». Домоуправление даже грозило связистам, что в случае отказа от демонтажа подстанции оно будет вынуждено расторгнуть договор аренды помещения через арбитраж. Но у связистов были свои задачи и трудности, и демонтировать подстанцию они пока не спешили. А угрозу расторгнуть договор расценили, как легкомысленную…

Вот тогда-то Прасковья Кирилловна решила, что пришло время вежливо напомнить о своих нуждах. В горисполкоме ее заявление быстро рассмотрели, приняли решение поставить Данилину на учет и велели ей спокойно ждать. Вскоре и связисты прислали успокоительное письмо. Дескать, подстанция из вашей квартиры будет удалена после расширения местной АТС, каковое намечено на конец следующего года. Ну может ли быть более обнадеживающий ответ? На дворе уже осень. Ждать остается всего какой-нибудь годик.

И зажила семья в радостном ожидании. Уже и на мебель для новой комнаты стали откладывать, и разные планы строить. Правда, порой на безоблачное небо надежды набегали тучки сомнения. Так было, когда связисты прислали новое письмо, из которого следовало, что вопрос о выселении подстанции при расширении местной АТС будет не «решен», как сообщалось ранее, а только «рассмотрен». Кроме того, получалось, что на конец следующего года намечено не само расширение АТС, а лишь «работы по расширению». Семейство заволновалось. Но Прасковья Кирилловна была в своих надеждах тверда, как морской утес.

— Раз рассмотрят — значит, решат, — сказала она. — Раз начнут — значит, сделают.

— Поживем — увидим… — отвечала дочь, женщина более современная.

И оказалась права. Прошел год, намеченный связистами, но дело не дошло даже до «рассмотрения».

— Значит, не было возможности, — не сдавалась Прасковья Кирилловна. — Думаете, так это просто — автоматическую телефонную станцию расширить? Там эвон сколько вопросов нужно решить, сколько одолеть всяких трудностей!

И тоже оказалась права. Вскоре от связистов пришло письмо, в котором они сообщили еще одну уважительную причину, которая делает перенос подстанции «в настоящее время» просто невозможным: «отсутствие на АТС необходимой для переноса подстанции кабельной емкости». Вот получим, мол, все необходимое, сделаем все, что полагается, и помещение в вашей квартире освободим. Но, между прочим, о каком годе теперь Данилиной надлежит мечтать, в письме не указывалось.

Тут даже Прасковью Кирилловну разобрали некоторые сомнения, и она снова обратилась в горисполком. А там словно того и ждали, потому что ответ пришел незамедлительно. Сам заместитель председателя в личном письме сообщил ей, что она уже полтора года состоит на квартирном учете. Мол, если не знали, то информирую. И ваша очередь, дескать, значится под номером таким-то. А насчет неприятного соседства Данилиной в письме — ни слова. Видимо, чтобы не травмировать лишний раз пожилую женщину. За такую душевную тонкость Данилина, конечно, была благодарна, но, несмотря на это, вопрос об освобождении соседней комнаты не шел у нее из головы. И стоит ли винить ее за бестактность, если она снова обратилась к городским связистам, попросила уточнить сроки. А связисты ни в чем ее винить и не стали. Они уточнили, что комната будет освобождена лишь по окончании строительства новой АТС, которое начнется, по всей вероятности, в текущем году. Этот срок вскоре подтвердил и заместитель председателя горисполкома, чем хоть и огорчил Данилину, но зато косвенно признал, что она вправе на эту комнату рассчитывать.

Так что, как видите, П. К. Данилина действительно не может пожаловаться на недостаток внимания со стороны городских организаций. Да она и не жалуется. Она просто спрашивает редакцию: нельзя ли как-нибудь ускорить отселение телефонной подстанции? Все-таки в наше время в одной малогабаритной квартире… И лет ведь ей уже немало, а очередь городская идет не скоро. В этом, конечно, никто не виноват, но доживет ли она до обещанного улучшения?

— Скажите, — спросил автор заведующего отделом по учету и распределению жилья горисполкома, — почему Данилина второй раз ждет очереди на жилье?

— А разве она уже один раз ждала? — удивился заведующий. — Впрочем, я здесь человек сравнительно новый. Спросите лучше у начальника домоуправления. Он, наверное, знает.

— Не знаю, — ответил начальник. — У них вполне достаточная площадь. Кажется, на троих — две комнаты… Сейчас уточню… Вот: семнадцать и шесть и десять и пять… Лицевой счет номер тридцать четыре. Платят за эту площадь.

Автору стало стыдно. Пока он читал письмо Данилиной, пока изучал приложенные к нему документы, куда-то ходил, кому-то звонил, что-то проверял, вопрос, оказывается, был решен.

— А что, подстанцию уже отселили? — осторожно спросил он на всякий случай.

— Нет, почему же? — ответил начальник. — Она там по-прежнему, в третьей комнате…

— Как в третьей? — удивился автор. — Ведь квартира Данилиной двухкомнатная…

— Да нет… Там, видимо, три комнаты… Но я уточню.

Через два часа они разговаривали снова.

— Извините, — сказал начальник, — я только что туда сходил. Квартира двухкомнатная.

— Позвольте, — ответил автор, окончательно теряя представление об этом деле. — А как же телефонная подстанция? Ее, выходит, все-таки переселили?

— Нет, она находится во второй комнате.

— В той, за которую платит теперь семья Данилиной?

— Почему теперь? Они давно платят. Одиннадцать лет. С тех пор, как там живут… А иначе ведь и быть не могло. Комната эта числится по инвентарным книгам жилой. А в квартире, кроме семьи Данилиной, других жильцов нет. С них и берем.

— А связисты не платят?

— И они платят. Как за нежилое помещение.

— Но помещение-то, вы говорите, жилое?

— Жилое и есть. Но в свое время его предоставили телефонной подстанции, не переводя в разряд нежилых. Да это и невозможно, оно ведь в жилой квартире!

Вот так история! С людей одиннадцать лет берут плату за комнату, которой они не пользуются.

— Вы знали, — спросил автор у Данилиной, — что все эти годы с вас берут квартплату за вторую комнату?

— Откровенно говоря, нет. Берут ведь сразу и за отопление, и за газ, и за воду… Так что мы на эту разницу в рубль сорок и не обратили внимания.

Сумма, конечно, невелика, что и говорить. Хотя за одиннадцать лет рублей до двухсот и наберется. И эти деньги, конечно, семье Данилиной нужно вернуть. Но не в деньгах дело. Ведь не случайно же семья эта платила за вторую комнату. С нее брали плату потому, что никто иной пользоваться этим помещением не может. Телефонная подстанция — потому что помещение жилое, а другие жильцы — потому что Данилина имеет на эту комнату преимущественное право.

В свое время Прасковья Кирилловна в составе семьи дочери долго ждала получения жилья. И вот теперь к ней проявляют усиленное внимание, ставят на новую очередь, вежливо объясняют, почему комната пока не может быть освобождена, просят учесть отсутствие кабельной емкости, вникнуть в трудности телефонизации, подождать реконструкции… Снова подождать… И еще. Словно механический голос из телефонной трубки: «Ждите… ждите»…

И человек добросовестно вникает, проявляет полное понимание, всему находит объяснение и ждет, ждет, ждет…

ЛЮБЛЮ БУКВОЕДА!

Лично я буквоедов не люблю. Все бы им на основании да в соответствии. И от буквы закона — ни на шаг.

А мне важен дух.

Мне важно быть уверенным, что я действую в интересах общего дела, что лично мне это отступление от буквы ничего не дает. Как сказал один известный поэт, фамилию которого я сейчас не помню: ни славы, ни денег, ни женской любви…

Вам, конечно, любопытно знать, кто я такой. Напрягите немного воображение и представьте, что я — генеральный директор производственного объединения. И мне нужно в интересах производства провести сверхурочные работы.

Как, по-вашему, я должен поступить? Обратиться в фабком, просить у них разрешения, добиваться согласия фабричного юриста? А знаете, что они мне ответят? Вот именно… Не положено, ответят. Положено, скажут, правильно организовать производственный процесс и не лишать людей нормального отдыха.

Ладно, думаю. Шут с ними, с профкомами, с юристами, не для себя стараюсь — народ меня не осудит. У нас на фабрике народ вообще понятливый. Его на любое дело поднять можно: на аврал, на воскресник. Но буквоеду разве угодишь? Воскресник, говорит он, — это одно дело. Тут проявляется высокая сознательность масс. А аврал — это безобразие, и нечего его прикрывать высокими материями.

Ну, да ладно, шут с ним, с авралом. Но вот возьмите другой пример: обеденный перерыв для второй смены. Задумался я как-то и пришел к выводу, что было бы значительно интереснее, если бы рабочие второй смены проводили свой перерыв исключительно на территории предприятия. Время вечернее, глядишь, иному не захочется возвращаться обратно в цех… И подписал приказ: запретить покидать пределы предприятия во время перерыва. А буквоеды опять цепляются. Пожаловали из городского отдела юстиции и говорят: нет, мол, в нашем трудовом законодательстве такого положения. И отменили мой приказ, обвинив меня в нарушении законности. Ну не обидно, я спрашиваю, что человек, который печется об интересах дела, попадает в такое положение? Особенно перед рабочими неудобно: раз меня сверху поправили, значит, я неправ. А раз я неправ в одном — значит, могу быть неправ и в другом. А как при таком подрыве личного авторитета руководить?

Впрочем, вы хмуритесь. Видно, в роли директора я вам уже надоел. А расставаться мне с вами как-то не хочется, хочется объяснить, доказать, что не такой уж я отрицательный персонаж. И что забочусь я не только о всяких там плановых показателях, но о людях, между прочим, тоже. Тут за примерами и ходить далеко не надо. Можно зайти буквально неподалеку. В наш оперно-драматический театр. Напрягите немного воображение и представьте меня в роли заведующего театральной труппой.

Так вот, инспектор хора докладывает мне, что хорист Сидоров отсутствовал на работе целую неделю. Правда, публика этого не заметила, все равно он безголосый. Но коллектив ропщет…

Конечно, формально говоря, этого Сидорова давно пора выгнать. Вернее, его, безголосого, и принимать-то нельзя было. Да ведь он племянник Дениса Петровича… Двоюродный, правда, но, говорят, любимый.

— Ладно, — говорю инспектору, — не поднимайте лишнего шума. Засчитайте ему прогул как отпуск без сохранения содержания. По крайней мере никакой дядя не скажет, что у нас в театре нет заботы о людях.

А буквоеды снова недовольны. Прогул есть прогул, говорят, вне зависимости от родственных связей. А с такой заботой о людях, говорят, мы быстро весь хор развалим.

…А теперь вообразите, что я уже не директор и не заведующий, а автор данного фельетона. Так вот, хочу вам признаться: люблю буквоеда! Не того, конечно, который за буквой человека не видит. А того, который видит, но понимает: из букв складываются слова, из слов — мысли, а из мыслей — дух, без которого человека нет и быть не может.

СЕКРЕТ НА ВЕСЬ СВЕТ

Задача была проста, как схема синхрофазотрона: узнать, что за объект скрывается под кодовым названием «Подземный склад».

Для этого надо было пройти под видом атлета с веслом или хоккеиста-вратаря на территорию стадиона, обогнув с тыльной стороны северную трибуну спортивной арены, и застыть в скульптурной позе рядом со строящимся «объектом».

Итак, помаячив в роли изваянного хоккеиста достаточно долго, чтобы меня перестали замечать, я расправил затекшие руки и ноги и пошел на сближение с группой строителей, у которых как раз был перекур.

Начал с шутки.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал я. — Что это вы дымите, как испорченные автомобили?

Они с подозрением посмотрели в мою сторону. Я снова окаменел.

— Неживая, а треплется! — сказал один из них явно в мой адрес.

— Интересно, — сказал другой, — откуда она пронюхала насчет секрета?

— Кто она? — спросил третий.

— Ну, статуя…

— А пошли-ка от нее подальше! — сказал четвертый. И они удалились в глубь недостроенного кирпичного сооружения довольно внушительной высоты, ширины и длины.

Что же такое в моих словах они восприняли как намек на «секрет»? Я осторожно подошел поближе к «объекту» и заглянул внутрь… Тут меня и осенило.

Через пятнадцать минут я уже входил в кабинет председателя Республиканского совета добровольного спортивного общества.

— Ах, стройка на стадионе! — радостно воскликнул председатель. — Знаю, знаю! Это — подземный склад спортинвентаря.

— Значит, склад? — переспросил я.

— Склад! — с восторгом подтвердил он.

— Подземный? — переспросил я.

— Ну, да… Почти… — немного запнулся он. — Там на крыше будет слой земли с цветочками.

— Понятно, — сказал я. — Недавно в кино я видел один такой подземный небоскреб. У него на уровне шестидесятого этажа тоже был небольшой слой земли, даже с бассейном посередине и ангаром для вертолета.

Председатель с подозрением глянул на меня.

Объект был на мушке, его тайна, словно бутон, готова была раскрыться передо мной во всей своей конспиративной красе.

С такими счастливыми мыслями я отправился в проектный институт. Его директор и главный инженер встретили меня радушно, несмотря даже на то, что я немного опоздал к назначенному времени.

— Извините, — сказал я, — но мне едва удалось поймать такси. Наверное, из-за гололедицы многие машины не выехали сегодня из гаража.

Мне показалось, что при этих словах мои собеседники подозрительно глянули на меня…

— Так вот, — сказали они. — Вы интересовались планом этого объекта? Можете посмотреть.

Я посмотрел. Там было написано: «План подземного склада».

— А это что? — спросил я, указывая на приложенную к плану экспликацию. В ней были перечислены аккумуляторная, монтажная, мойка, компрессорная, ремонтное отделение…

— Это подземный склад.

— А что означает экспликация?

— Абсолютно ничего.

— Значит, ни мойки, ни ремонтных постов, ни аккумуляторной, ни компрессорной, ни вообще ничего такого там не будет?

— Совершенно точно!

— И никаких ассоциаций ни с испорченными автомобилями, ни с ангаром для вертолетов, ни с гаражом для такси это помещение у вас не вызывает?

— То есть даже ничего похожего!

— И то, что я видел своими глазами готовые гаражные боксы с ремонтными ямами, вас не смущает?

— Абсолютно! Мы глубоко убеждены, что это вам показалось.

Неужели у меня галлюцинации? Я снова поехал в район стадиона. Медленно прошелся по улице вдоль забора. Остановил случайного прохожего, попросив у него закурить. Пока тот рылся в карманах, небрежно спросил:

— Что там строят за забором, не знаете?

— Известно что, — сказал прохожий, — гараж строят. Об этом безобразии народ здесь давно говорит, но никто не прислушивается.

Вот те и на! Оказывается, «секрет», раскрытый мной с таким трудом, известен первому встречному.

Останавливаю второго.

— Что строят?

— Гараж… Это же надо было додуматься: рядом с волейбольной и баскетбольной площадками, где спортсмены должны дышать свежим воздухом!

Третьего останавливаю с тем же вопросом.

— Да гараж, будь он неладен! Представляете: народ на футбол и с футбола, поток идет сплошной, а тут, у самой арены стадиона, машины шныряют. Говорят, люди обращались по этому поводу в разные организации, в редакции местных газет, но все почему-то отмалчиваются…

М-да, оказывается, вокруг моего «секретного объекта» уже успело сложиться общественное мнение. Мне не терпится рассказать об этом главному архитектору города.

— Люди правы: гараж на стадионе — это недопустимо, — сказал он мне в тот же вечер. Но вы подумайте, так ловко провести Госплан республики, Стройбанк, горисполком! Ведь согласование титульного списка, финансирование и отвод участка давались только для подземного склада. А наземный гараж… Кто бы это им позволил?

Кому это — «им»? — думаю я, ибо часть «секрета» пока все-таки остается для меня неясной. Какая влиятельная сила сумела преодолеть все формальные препятствия и даже вдохновить руководящих работников проектного института на столь смелое расхождение между официальным названием проекта и его содержанием? Неужели всего лишь республиканский совет спортобщества?

Не успел я выйти от главного архитектора, как мне стало известно, что корреспондента «Известий» разыскивает секретарь республиканского совета профсоюзов. Через несколько минут темно-бордовая «Волга» секретаря мчала меня во Дворец профсоюзов.

И тут, в этом дворце, раскрылась последняя страница волновавшей меня тайны. Секретарь был откровенен.

— Этот гараж, — сказал он (заметьте — не подземный склад, не аптека, не овощехранилище), — предназначен для республиканского совета профсоюзов. Наши машины стоят очень далеко, и нам это очень неудобно. А стадион принадлежит нашему профсоюзному спортивному обществу. Так почему же мы не можем?..

И действительно, почему? Неужели только потому, что обманывать нехорошо? А может, потому, что общественное мнение нельзя обмануть, как Стройбанк или органы архитектурно-строительного контроля? Или потому еще, что профсоюзы у нас борются за высокие образцы морали, единой для всех: и для тех, кто по долгу совести ее придерживается, и для тех, кто по долгу службы ее проповедует?

Чего не знаю, того не знаю. Ибо эта последняя часть «секрета» так и осталась для меня невыясненной.

ПОД ОДНОЙ ШЛЯПОЙ

Для начала автор познакомит вас с любопытным документом. Называется он «Доверенность» и содержит нижеследующий текст:

«Дана настоящая юрисконсульту мясокомбината Королеву В. П. в том, что ему поручено выступить в народном суде на стороне мясокомбината — по делу о взыскании материального ущерба, причиненного мясокомбинату Сидоровым Г. К. и Редькиной А. М.

Директор мясокомбината Г. К. Сидоров».

Очевидно, вы обратили внимание на одну деталь: полное совпадение фамилии и инициалов одного из ответчиков и истца. Оба они почему-то Сидоровы Г. К. Надо же случиться такому оригинальному совпадению. А дело в том, что Сидоров как директор мясокомбината вместе со старшим бухгалтером Редькиной причинил своему предприятию уголовно ненаказуемый материальный ущерб. Он оставил без ответа бесспорную финансовую претензию контрагента, за что мясокомбинат уплатил штраф. Служебный долг толкает директора на предъявление иска самому себе. Но сам-то он признавать этот иск не намерен. Потому что не хочется. Все-таки свои деньги — не казенные. В результате такое вот судебное дело: «Сидоров против Сидорова». Нет, конечно, директор по своей личной воле в суд с этим иском не обратился бы. В конце концов он простил бы самого себя, а заодно амнистировал и Редькину. Но как на грех вмешался прокурор, и в Рославльский городской народный суд поступил прокурорский иск в интересах мясокомбината к его директору и старшему бухгалтеру на сумму 116 рублей 50 копеек.

Не правда ли, смешно? Такая крохотная сумма! И эти предельно трогательные пятьдесят копеек. Да, услыхав о такой сумме, любой наш хозяйственник захлебнется от хохота. А следом за ним волны смеха могут накатить и на стройные ряды читателей, привыкших в нашей огромной стране, при наших колоссальных ресурсах все мерить не то что миллионами — миллиардами. Десятки миллионов тонн металла, сотни миллионов тонн угля, миллиарды — на жилищное строительство и здравоохранение. Да что такое эти 116 руб. 50 коп? Песчинка в золотых песках бюджета, ничтожный атом в финансовом мироздании. Но переведите эту песчинку из казенного измерения в личное, поместите этот атом под микроскоп индивидуальной выгоды, и вы увидите, как наши широчайшие натуры начнут буквально на глазах съеживаться, хиреть, теряя свой миллионерский размах и разудалое великолепие.

Не потому ли, напутствуя своего представителя в суд, истец Г. К. Сидоров посоветовал ему не очень горячиться, а ответчик Сидоров Г. К. тонко намекнул, что отказ от исковых требований был бы наилучшей формулой участия в судебном процессе.

Автор уверен, что юрисконсульт, услыхав такие речи, хотел было встать в позу, гордо вскинув голову, бросить на своего директора взгляд, исполненный непримиримой принципиальности, и сказать: «Дорог ты мне, Сидоров, но служебный долг дороже!» И лишь в последний момент что-то в нем не сработало. Трудно даже сказать что. То ли он позабыл, как становятся в подобные позы. То ли вспомнил, что «долг» — понятие относительное, а «директор» — абсолютное. Так или иначе, юрисконсульт на директорском ковре становиться в позу не стал. Он это сделал в суде. На вопрос судьи, поддерживает ли представитель мясокомбината иск о возмещении убытков, гордо вскинул голову, бросил на судью взгляд, исполненный непримиримой принципиальности, и сказал: «Ни в коем случае!» Если бы ответчикам в судах разрешалось аплодировать и кричать «бис!», то можно не сомневаться, что в данном случае их реакция была бы именно такой. Но поскольку это не принято, директор и старший бухгалтер ласково подмигнули юрисконсульту и тихими, но твердыми голосами отказались признать исковые требования.

Автор уверен, что, услыхав такие беспринципные речи, судьи искренне возмутились. Взоры судей исполнились непримиримой принципиальности, сердца их окаменели, твердая рука председательствующего протянулась к кодексам… Но тут что-то в судьях дрогнуло. Трудно даже сказать что. Просто даже непонятно, какие струны в их бескомпромиссных душах могли задеть руководители мясокомбината. Но струны мягко зазвенели, и под их успокоительный звон было вынесено более чем половинчатое решение: взыскать с ответчиков менее половины исковой суммы, а именно — по двадцать пять рублей с каждого.

Ну стоит ли придираться к добрым и ласковым судьям? Стоит ли подсчитывать какие-то шестьдесят шесть рублей пятьдесят копеек, которые будут списаны мясокомбинатом в убыток, рассматривать под микроскопом эту ничтожную финансовую песчинку?

Стоит. Потому что финансовые прорехи любой отрасли, любого предприятия в основном из песчинок-то и состоят. До крупных убытков дело доходит значительно реже. Кроме того, они — заметнее, и с ними борются построже. И вообще анатомия бесхозяйственности позволяет утверждать, что не только мелкие убытки, но и порождающие их мелкие нарушения служебных обязанностей и трудовой дисциплины являются наиболее опасными, ибо они порождают стиль. А стиль определяет результаты. В год наши хозяйственные организации платят за расхлябанность, нечеткость в работе, неповоротливость своих ответственных сотрудников до миллиарда рублей штрафов. (Вот они — наши масштабы.)

А наказание хозяйственника пусть малым, но чувствительным для него рублем, к сожалению, случается еще редко. Уж больно мы добренькие за казенный счет.

Вышестоящие хозяйственные организации, обязанные взыскивать убытки, причиненные своим предприятиям должностными лицами, как правило, этого не делают. Арбитражи довольно редко напоминают им об этом. А суды, как правило, удовлетворяют предъявленные по инициативе прокуроров иски только наполовину. Примерно так, как это произошло в описанном автором случае. Да, плохо, когда истцы и ответчики, бесхозяйственность и рачительность уживаются за казенный счет, когда происходит раздвоение личности и оказывается, что приросшие намертво друг к другу сиамские близнецы ведут себя так, словно никогда друг о друге и не слыхали. Один бьет себя в грудь и клянется, что интересы дела для него превыше всего. А другой смело попирает эти интересы, заботясь в первую очередь о своем личном благополучии. Так и живут. Под одной шляпой.

ГОСТИ У ПРОХОДНОЙ

На цементном заводе не ладилось с выполнением плана. Руководители завода принимали срочные меры, занимались оборудованием, вопросами социального развития, жали на ремонтников.

И тут у проходной завода нетерпеливо постучали.

— Кто там? — спросила дирекция.

— Это мы — комиссия! — ответили прибывшие на завод гости.

— Какая еще комиссия? — забеспокоилась дирекция, которая в этот момент как раз решала важный производственный вопрос.

— Известно — какая… Проверяющая!

— Ладно, — ответила дирекция, — коли пожаловали, входите.

И выписала пропуска каждому члену комиссии.

Но пропусками дело не обошлось. Проверяющим потребовались рабочие места, служебные документы и справки по самым разным вопросам.

Пришлось дирекции отложить свои неотложные дела и включиться в общественно полезную деятельность проверяющих.

Трещали пишущие машинки. Электросчетная техника дрожала от внутреннего напряжения. Весь аппарат заводоуправления был мобилизован на трудовую вахту в честь прибывшей комиссии.

Наконец все справки были составлены, все вопросы отражены, все ответы получены, дирекция пожала руки членам комиссии, члены комиссии пожали руки дирекции, и жизнь на заводе стала входить в нормальную колею. То есть план по-прежнему трещал, текучесть кадров по-прежнему заедала, ремонтное дело никак не ладилось.

— Ничего, товарищи! — сказал директор, засучив рукава. — Сейчас, когда у нас с вами появилось столько свободного времени, мы непременно соберемся с силами, додумаем недодуманное, доделаем недоделанное и из прорыва выйдем.

Но тут у проходной завода нетерпеливо постучали.

— Кто там? — тревожно спросила дирекция.

— Это мы — комиссия! — донеслось от ворот.

— Но ведь вы уже уехали!

— Напротив, мы только что приехали!

— Ладно, — тяжело вздохнула дирекция, — коли приехали, так входите.

И выписала пропуска каждому члену комиссии.

Но пропусками, как вы сами понимаете, дело не обошлось.

Ладно, думает себе дирекция, ведь худа без добра быть не должно… И стала ставить перед членами комиссии разные волновавшие ее вопросы. И насчет премудростей технологии, и насчет технического перевооружения, и насчет финансирования социального развития.

А члены комиссии в ответ только руками разводят: это, мол, не в нашей компетенции… А на это, мол, у нас нет полномочий… А в это нам и вовсе вникать не велено…

Ну, поработала комиссия, как и положено, получила свои справки с приложениями и с чувством исполненного долга отбыла восвояси.

— За дело, товарищи! — воскликнул директор.

И тут у заводской проходной нетерпеливо постучали…

Короче говоря, дорогой читатель, мы не станем описывать приезды и отъезды тех сорока инспекторских и контролирующих комиссий, которые посетили завод в минувшем году. Мы только хотим обратить ваше внимание на то, в каких сложных условиях дирекция завода все-таки преодолела отставание своего предприятия: додумала недодуманное, доделала недоделанное и из прорыва вышла.

Вот что значит бороться с трудностями, несмотря на дополнительные трудности.

ЭФФЕКТ ЛЕВОЙ ПЯТКИ

В силу необъяснимой и весьма прихотливой игры человеческого ума наша левая нога, а точнее — пятка стала неким анатомическим эталоном капризного своеволия и самодурства.

Признав вышесказанное за истину объективную, обратимся к истинам субъективным и рассмотрим левую пятку заместителя начальника райотдела милиции Чичкова. Нет, нет, не пугайтесь, дорогой читатель, ваша врожденная воспитанность и присущее вам чувство такта задеты не будут. Ибо мы рассмотрим эту пятку не в ее оскорбительно голом виде, а, так сказать, фигурально, рассмотрим в тот момент, когда она, проследовав за своим любимым хозяином, прибыла в его рабочий кабинет и, мирно урча, расположилась под его рабочим стулом.

На первый взгляд эта тихая и спокойная пятка не могла причинить никому ни малейшего беспокойства. Но вот в кабинет заместителя начальника вошел посетитель.

— На каком основании ваши сотрудники задержали моего сына? — едва переводя дыхание, спросил он.

— На основании того, что ваш сын совершил побег из КПЗ, — ответил Чичков.

— Но ведь он никакого побега не совершал! — еще пуще заволновался посетитель. — Побег совершил какой-то воришка, назвавшийся именем моего сына!

Левая пятка Чичкова беспокойно заерзала…

— Ничего не знаю, — сказал ее хозяин, — и знать не желаю! Мы поймали твоего сына и должны доставить его в КПЗ. У нас была телеграмма.

— Почему «поймали»? Зачем «доставить»? — возмутился посетитель. — Ваша телеграмма давно устарела! Воришка уже снова сидит.

— И знать не желаю!

— Позвоните туда, вам все скажут.

— И не подумаю!

— Тогда давайте я при вас позвоню…

— Не позволю!

Левая пятка Чичкова испытала неожиданный прилив энергии и инициативы. Немедленно связавшись по внутренним каналам с исполнительным органом заместителя начальника, а именно — с его головой, она отдала категорический приказ: запугай посетителя так, чтобы больше не мешал работать!

— Послушай, послушай… — вкрадчиво сказал Чичков посетителю, — а ведь мы с тобой уже знакомы… Не узнаешь? Ты сюда не первый раз приходишь защищать своего хулигана сына.

— Неправда это! Зачем неправду говоришь? — возмутился посетитель. — Мой сын — студент, командир студенческого строительного отряда, член комитета комсомола! Он никогда ничего не нарушал, а я никогда за него не просил!

— Значит, мы не знакомы, говоришь? — сказал Чичков. — Очень жаль, очень… Но ничего, мы сейчас с тобой как следует познакомимся, узнаем, кто чем дышит… Эй, дежурный!

В кабинет заместителя начальника вошел дежурный по райотделу.

— Товарищ дежурный, — попросил Чичков, — возьми, пожалуйста, этого товарища и проверь, чем он дышит, давно ли употреблял спиртные напитки. Только внимательно.

Левая пятка Чичкова испытала чувство большого морального удовлетворения. Вот сейчас этому нахалу покажут… Вот сейчас его проучат… Сейчас он узнает, как надо глубоко уважать самого товарища Чичкова. Если он спиртного даже и в рот не брал, все равно пойдет домой униженный и посрамленный.

Все предвидела левая пятка, все предусмотрела, одного не учла: куда пойдет отец незаконно задержанного студента. Ведь пяточный эффект рассчитан на тихих и смирных людей, которые и пожаловаться как следует не могут, не то что добиться положительных результатов.

Да, обманул ожидания и надежды Чичкова этот посетитель. Он пошел непосредственно к начальнику областного УВД. Тот немедленно во всем разобрался и дал указание райотделу отпустить домой ни в чем не повинного студента.

Не повезло на сей раз левой пятке ретивого начальника, но вместе с тем и нельзя сказать, что она получила хороший урок. Во всяком случае, хирургического вмешательства не последовало, и анатомия ее осталась прежней.

А ведь все дело в анатомии, все в ней. И кому лучше об этом знать, как не врачу, изучавшему эту самую анатомию еще на студенческой скамье? Вот он стоит в коридоре клинической больницы, покачиваясь на своей левой пятке. А перед ним — другой врач, доставивший больного из другой городской больницы на консультацию. А также родственница этого больного.

Консультация между больницами согласована заранее, время ее обусловлено, и консультант назван — заведующий урологическим отделением, кандидат медицинских наук. И вот кандидат наук кричит на весь больничный коридор, что он смотреть больного не будет. Не будет потому, что не хочет. И не хочет потому, что не желает… Хватит с него своих больных, чужие ему ни к чему. Так и знайте. И чихал он на всех. И на больных, и на здоровых.

Ах, как хорошо и вольготно чувствует себя при этом его левая пятка! Как торжествует она, слыша растерянный голос сопровождающего врача: «Коллега, я работаю 20 лет, но впервые слышу такое. Я ушам своим не верю, коллега!»

Ах, как это приятно — видеть растерянность интеллигентного человека, который даже и слов решительных не может подобрать для отпора твоей левой пятке. Как сладко слышать униженную просьбу пожилой родственницы больного: «Доктор, я вас очень прошу, ведь его специально привезли». Как возвышает тебя мысль о том, что этот больной — доктор технических наук, профессор, заведующий кафедрой, председатель научного общества — сейчас уедет отсюда несолоно хлебавши только потому, что ты просто не пожелал его осмотреть. Не захотел — и точка. «Подумаешь! Убирайся, профессорша!» Ведь, начхав на профессора, можно чувствовать себя по меньшей мере академиком.

Левая пятка кандидата просто млеет от наслаждения. Каждой своей анатомической подробностью она торжествует победу самоутверждающейся личности. Не важно, что по указанию руководства больницы больного осмотрит другой консультант — вежливый и внимательный. Этот свое удовольствие уже получил, и можно не сомневаться, что в больнице будут говорить: да, мужик крутой, с ним надо держать ухо востро. Не исключено, что у него рука в министерстве. Хотя у него там, может, не то что руки, но даже и мизинца нет…

Ну, а что если в министерстве не рука, а нога? Нога с той самой левой пяткой, которая… И находится эта пятка под стулом начальника отдела руководящих кадров министерства. А ее хозяин находится на стуле и в ответ на просьбу колхозного специалиста переговорить с ним насчет работы вежливо предлагает ему выйти в коридор и подождать «одну минуточку». Потому, что начальник отдела кадров, по его собственному признанию, человек мягкий и вежливый… Через час посетителю, заглянувшему в щелочку двери, со всей любезностью предлагают подождать «еще минуточку». А потом еще и еще… И в результате колхозный специалист, целый день простоявший под дверью, слышит такую фразу: «Вот вы, товарищ, в течение дня несколько раз заглядывали ко мне в кабинет, проявляли нетерпение. Поэтому вести с вами переговоры о работе не буду!»

Не буду — и точка. Потому, что не хочу. А не хочу потому, что не желаю. Хватит с меня других дел!

Посмотрит на такого шибко занятого чиновника иной гражданин и махнет рукой. А другой нет-нет да и подумает: «А может, ему надо как-нибудь настроение исправить, чем-то его подбодрить, как-то расположить…» И тут уже не имеет никакого значения, кого надо подбадривать — министерского дядю или лифтера, который ни за что не хочет включить вам для подъема мебели грузовой лифт. Не желает — и точка!

Так что эффект левой пятки только на первый взгляд может показаться этакой эмоциональной несдержанностью, внезапной вспышкой первобытных инстинктов, не поддающихся культурному наслоению. На самом деле бурлящей непосредственностью тут и не пахнет. Левая пятка, как правило, себе на уме. Ведь не случайно ее хозяева, попадая в зависимость от кого-либо, стремясь решить в чужом кабинете свои дела, будут до приторности любезны и медоточивы, предельно сдержанны и приветливы, высокогуманны и предупредительны, чтобы их левая пятка, не дай бог, не превратилась в их же ахиллесову пяту.

ЧАЙ ПИТЬ — НЕ ДРОВА РУБИТЬ

Приехал как-то фельетонист по делам службы в областной город и прямо с утра направился в дирекцию производственного объединения.

До начала рабочего дня оставались считанные минуты. В двери учреждения торопливо проскакивали служащие.

Разобравшись в дверных табличках, гость вошел в нужную ему комнату.

— Прошу к столу! — приветливо встретила его сотрудница объединения, указывая широким жестом на подготовленный к чаепитию канцелярский стол с электрочайником посередине.

— Извините, — смутился фельетонист, — но я тут по делу, у меня письмо читателя. Есть вопросы.

— С вопросами успеется, дорогой товарищ! Вопросы от нас никуда не денутся. Впрочем, как и мы от них. А сейчас отдохнем, почаевничаем. Надо же людям отдышаться после утренней гонки.

Тем временем подбежали остальные сотрудники. И, как отметил фельетонист, не с пустыми руками. Кто принес конфеты, кто — сухарики, кто — баночку домашнего варенья. Похоже было, что автор письма, побывавший здесь ранее, не лишен наблюдательности.

— Да вы, граждане, не стесняйтесь, — сказал фельетонист, поймав на себе удивленные взгляды. — Если угодно, я и в коридоре подожду.

— Да что вы! — едва ли не хором воскликнули участники чаепития. — Да как же можно! Да разве мы не люди! Чтобы мы здесь гоняли чаи, а человек в коридоре ждал! Нет уж, дорогой товарищ, пожаловали с утра, так уж не обессудьте, примите участие!

Пришлось согласиться.

За чаем разговор, естественно, вертелся вокруг сушек, баранок, повидла и прочих атрибутов чаепития.

— Скажите, — обратилась к фельетонисту моложавая сотрудница средних лет. — Как я поняла, вы — приезжий. Бываете, видимо, в разных городах, в разных дирекциях и конторах… Так вот, хотелось бы знать, насколько распространен данный обычай.

— Вы имеете в виду потребление чая? — уточнил фельетонист.

— Ну, в известной мере… — сказала собеседница.

— Что же, могу сообщить, что я обычно прихлебываю остывший чай, сидя за редакционной машинкой или читая свежую почту. И очень ценю такую возможность. Наверное, другие тоже.

— А вот коллективные чаепития? — продолжала допытываться чаевница. — Меня в данном случае интересуют коллективные…

— О, это сейчас тоже широко распространено, — ответил фельетонист. — Я даже заметил, что в иных местах сумели создать для этого гораздо более благоприятные условия. Время приема посетителей, например, там никогда на утренние часы не назначают. Конторские шкафы заменяют изящными сервантами, а граненые стаканы — чайными сервизами за счет месткома.

— Нет, все-таки за счет месткома это неудобно, — возразила одна из чаевниц в элегантной вязаной кофточке. — Как-никак дело это неофициальное. Да и время рабочее.

— Вот и нехорошо, что рабочее! — подхватил эту мысль фельетонист. — Я давно уже хочу предложить сделать его нерабочим.

— Это как же? — спросили его. — Разве так можно?

— Конечно, можно! — ответил фельетонист. — У меня есть идея. Ведь чай пить — не дрова рубить. Нужно официально начинать рабочий день с чайного перерыва. Потом размяться производственной гимнастикой. Потом пообедать. А уж где-то потом браться за дело. Уверен, что при нынешних наших штатах мы такое расписание выдержим и со своими задачами справимся. Зато порядка будет куда больше, нарушений трудовой дисциплины — куда меньше, а чайные сервизы можно будет приобретать за счет месткома на полном основании.

С этими словами фельетонист опустил палец в свой недопитый стакан чая и полностью растворился. А некоторые очевидцы утверждают, что его там и вовсе не было.

ИСТОРИЯ С БУКВОЙ

Однажды буква «а» затесалась в чужую компанию. Ее соседи по слову, построившись в ряд и осмотревшись, подняли страшный шум.

— Ш-ш-ш… — сказала буква «ш». Она стояла в ряду первой и потому чувствовала себя чем-то вроде начальницы. — Сначала надо разобраться, а потом уже шуметь. Позвольте узнать, уважаемая, кто вас сюда направил?

Этот вопрос заставил букву «а» густо покраснеть, она даже начала заикаться.

— Прошу ва-ас на меня не шипеть. Я нахожусь здесь на та-аком же основании, как и остальные. — Она гордо задрала вверх свой каллиграфический хвостик. — Меня направил отдел ка-адров!

— Х-х-хи… — не удержалась и прыснула буква «х». — Неужели вы хотите сказать, что в слове «шихтовщик» между нашей уважаемой начальницей и мною должны писаться вы, а не буква «и»? Хи-хи… Сколько лет существую в алфавите, сроду не писалась в слове «шахтовщик?! В «шахте» писалась, в «шахтере» писалась, а «шахтовщик», извините меня за резкость, это уже чьи-то буквальные фокусы.

Галдеж возобновился.

— А ну-ка, потише! — снова прикрикнула на них начальная буква. — Моя бедная соседка, действительно, не виновата. Если бы мы, буквы, могли подсказывать людям, где нас нужно писать… Но теперь, когда сверху над нами указано слово «Справка», а внизу стоят подпись и печать, ничего уже не поделаешь.

В справке говорилось, что гражданин Батурин Иван Николаевич проработал в кирпичном цехе металлургического завода с 9.IX 1925 года по 27.IX 1929 года на удивительной и небывалой должности «шахтовщика»…

Шли годы, Иван Николаевич приближался к пенсионному возрасту. И когда пришло ему время обращаться за пенсией, он собрал все свои бумаги и пошел к райсобес. Там сидели люди грамотные. Ошибка, допущенная тридцать лет назад по вине необразованного кадровика, не смогла укрыться от их просвещенного взора.

— Ничего не выйдет, Иван Николаевич. Буква не та, Иван Николаевич! В наших пенсионных списках профессия «шахтовщика» совершенно не предусмотрена. Выпадает четыре года трудового стажа.

— Так я же ши-и-ихтовщик! Через «и»! — попробовал было оправдаться Батурин. Но райсобесовец ухмыльнулся и говорит:

— Вполне возможно, но лично мне это неизвестно.

Огорчился старый рабочий. Подумать только — одна буква и столько неприятностей. Забрал он свои трудовые бумаги и пошел на завод.

Там его приголубили.

— Извините, Иван Николаевич, за ошибку нашего не шибко грамотного предшественника. Получите новую справку по всем правилам орфографии. Желаем вам заслуженного отдыха.

Но до отдыха было гораздо дальше, чем до райсобеса. Глянули там на новую справку, сравнили со старой.

— Что да, то да, — говорят. — Буква теперь та. Но прежняя буква — тоже буква. А вдруг она была написана в 1929 году совершенно правильно, а сейчас, извините нас, дорогой Иван Николаевич, вкралась грамматическая ошибка? Советуем вам обратиться по этому весьма щекотливому вопросу в облсобес.

Поехал Батурин в областной центр. Встретили его в собесе, как положено:

— Присаживайтесь, Иван Николаевич, не волнуйтесь, Иван Николаевич… — А потом говорят: — А может быть, в далеком одна тысяча девятьсот двадцать пятом году там, в кирпичном цехе, была какая-нибудь небольшая, ну, пусть совсем маленькая, угольная шахточка, где имелась должность шахтовщик. Разве мы знаем? Разве мы специалисты? Вот в министерстве нашем — специалисты! Счастливо вам, Иван Николаевич…

Сошлись в министерстве знатоки металлургии, рассмотрели справки, посмеялись и пришли к заключению: буква «а» написана по ошибке, буква «и» написана правильно.

— Поздравляем, Иван Николаевич! Желаем, Иван Николаевич… Но приказать облсобесу не можем — ведомство другое, Иван Николаевич.

Пришлось писать челобитные в разные высшие инстанции. Там тоже смеху было… Понятно — люди образованные. Но пока смех — смехом, прошло полгода. Наконец, в ноябре получает Батурин письмо из Министерства социального обеспечения. Дескать, так, мол, и так, уважаемый Иван Николаевич. Рассмотрели, мол, и усмотрели недосмотр при первичном рассмотрении. Ваша справочка, мол, от 1929 года вполне доброкачественная, а что в ней грамматическая ошибка, так это любому школьнику видно. Так что трудовой стаж ваш полностью вам засчитывается, без никаких сомнений. Нами, мол, дано необходимое указание. Будьте, мол, здоровы, Иван Николаевич…

Узнав об этом замечательном решении, буквы, составлявшие злополучное слово, пришли в движение.

— О! — удовлетворенно воскликнула буква «о». — Наконец будут наказаны эти бюрократы из райсобеса.

— Х-хи… — коротко выпалила буква «х». Несмотря на свои годы, она сохранила детскую непосредственность.

ДОЛЖНОСТЬ ПОД ВУАЛЬЮ

Надоело быть фельетонистом. Одни говорят — замахиваюсь. Другие — мелко пашу. Третьи — хватит, мол, сколько можно об одном и том же писать. А оно и впрямь об одном и том же, только факты разные…

Да ну его, это странное дело! Всем не угодишь.

В конце концов, пока я самозабвенно бичевал начальников ЖЭКов, завмагов, железнодорожных проводников и администраторов гостиниц, появились десятки профессий, уважаемых куда больше, чем фельетонист. Например, машинистка. Или шофер персональной машины. Или директор базы отдыха.

О, вы даже не представляете себе, какие это замечательные профессии! Впрочем, не надо подробностей. Но почему бы, подумал я, мне не заняться чем-нибудь этаким. На машинке я пишу, машину вожу, в качестве отдыхающего тренирован неплохо, знаю, что человеку в этом случае надо.

Задумано — сделано. Рассуждать я долго не люблю. А то начнешь колебаться, сомневаться, с женой советоваться, спрашивать мнения друзей, да так на месте и забуксуешь. Ничего нет хуже такой нерешительности. В моем приятеле, например, ныне никому не известном талантливейшем конструкторе отечественных мясорубок, эта нерешительность загубила звезду современного джаза. В минуту задушевной откровенности он признался мне, что самое большое счастье испытал в юности, когда основной ударник самодеятельного школьного джаза заболел, а он, запасной, был посажен за барабан на вечере танцев. Если бы не родители и учителя, право же, меня бы сегодня показывали по телевидению крупным планом, с грустью говорил он.

Так вот, не желая повторять чужие ошибки, я отправился наниматься машинисткой.

Прихожу, значит, в Центр научной организации труда и управления производством в пищевой промышленности, где, как мне сказали, требуется машинистка.

— Здравствуйте, — говорю. — Хочу предложить свои услуги в этой прекрасной роли.

На меня посмотрели косо. Пол, видно, мой их смутил. Странные люди, ведь у нас равноправие. Ну ладно, не будем придираться, все-таки люди привыкли, что машинистами работают мужчины, а машинистками — женщины. Главная закавыка оказалась не в этом.

— Ладно, — говорит кадровик, убедившись в серьезности моих намерений, — принять-то мы вас примем, но не машинисткой, а инженером отдела разработки АСУ.

— Чего-чего? — переспросил я, подавленный шикарным звучанием неожиданно предложенной мне должности. — Так ведь я же в этом АСУ ни в зуб ногой. С таким же успехом меня можно назначить главным инженером атомной электростанции.

— Наивный вы человек, — говорит кадровик. — При чем тут атомная электростанция? Вы кем желаете работать? Машинисткой? Вот машинисткой и будете. Только назовем мы вас инженером. Понимаете, — понизил он голос до шепота, — у нас другой возможности по штатному расписанию нет. Надеюсь, не возражаете?

— Возражаю, — говорю. — Я мечтал о победе во всесоюзном конкурсе машинисток. Если, конечно, он будет организован. О телевизионном турнире на глазах у миллионов зрителей, о почетном звании лауреата… А название вашей должности мне все испортит.

— Как хотите, — сказал кадровик, — найдем другую кандидатку. Ушел я от них расстроенный, но с мечтами своими не расстался. Встречаю своего приятеля из Всесоюзного пусконаладочного управления. Делюсь мыслями. А он мне говорит:

— Зря ты на них обижаешься. Теперь во многих местах машинистки бог знает кем оформлены. Инженеры и техники — это еще скромно.

— Так что же это такое? — говорю. — Может, эти инженеры и техники никому не нужны? А потребность в машинистках отражает неуклонно растущую переписку по вопросам всяческих «недо»? Недопоставки, недовыполнения, недоиспользования, недопонимания, недоверия. Может, стоит подумать об упразднении ненужных руководящих должностей и о замене их работящими? Но, знаешь, пока об этом будут думать, подамся-ка я в персональные шоферы.

— Замечательная идея! — говорит приятель. — Во-первых, работа не пыльная. Весь день практически можешь посвящать самообразованию. Кроме того, пока едете, любую просьбу высказать можно. Не надо на прием записываться. И вообще ничего не может быть лучше личных контактов.

— Значит, одобряешь? — говорю.

— Вполне, — отвечает. — По крайней мере с работой фельетониста не сравнишь.

Так вот, отправился я наниматься шофером.

Прихожу в строительное управление, дожидаюсь приема у кадровика и излагаю свои жизненные планы. Ну, он меня, понятно, дотошно расспрашивает, водительские права проверяет, высказывает удивление переменой моей профессии, осторожно интересуется, не собираюсь ли я таким хитрым способом собрать материал для фельетона против их начальника. И только получив от меня честное слово, говорит:

— Ну ладно, так и быть, примем вас заместителем главного бухгалтера.

— Вы меня плохо поняли, — говорю, — я машину хочу водить. Возить управляющего или в крайнем случае его заместителя, заниматься самообразованием, участвовать во всесоюзном ралли водителей персональных машин. Ну, если, конечно, таковое будет организовано.

— Не огорчайтесь, — говорит кадровик, — шофером и будете. Но, так сказать, под вуалью. И времени свободного будет хоть отбавляй. Вот только насчет ралли я не уверен… Все-таки по штатному расписанию вы будете замглавбуха.

— Нет, — говорю, — это меня не устраивает.

— Как хотите, — говорит, — другого найдем.

Поделился с приятелем, а он мне говорит:

— Чудак ты человек! Ведь сейчас это очень принято. В моих командировках я такого по горло насмотрелся.

— Позволь, — говорю, — а для чего им эти ухищрения? Сели бы за руль сами и поехали.

— Ну да, сами! — говорит приятель. — Если он сам за рулем, то какой же он начальник?

В общем, махнул я на это дело рукой, пусть без меня разбираются. Не хочу нервы трепать. В конце концов, для чего я профессию фельетониста бросаю?

Нет, пора на базу отдыха. Пожалуй, для моего нынешнего умонастроения лучшего места и не сыщешь. Свежий воздух, новые знакомства, укрепление старых. Я — им, они — мне.

Вездесущий приятель сообщил мне, что для базы отдыха Челябинского литейно-штамповочного завода требуется заведующий базой отдыха и что природа там вокруг — просто ахнешь. Ну ладно, Челябинск так Челябинск.

Звоню на завод, предлагаю свои услуги. А они, понятно, поначалу удивляются, зачем москвичу, да еще фельетонисту, понадобилось менять профессию. Но потом, видимо, прикидывают, что у меня в столице могут остаться кое-какие полезные связи, и соглашаются.

— Только учтите, — говорят, — что называться вы будете совсем не так, как вы думали.

— А как? — спрашиваю я.

— Вы будете называться слесарем ремонтно-механического цеха.

— Так это же замечательно! — восклицаю я. — Слесарем гораздо лучше, чем заведующим базой. У слесаря блестящие перспективы. Хоть я еще и не обучен этому делу, но способности у меня есть. Я однажды водопроводный кран сам починил. Научусь и остальному. Ведь тут главное — моральное удовлетворение. От фельетона когда еще результата дождешься. А тут: сделал дело — и любуйся плодом рук своих.

— Извините, — говорит мне далекий кадровик в телефонную трубку. — Но без слесаря мы как-нибудь обойдемся. А вот заведующего базой отдыха на его зарплату начальство велело мне подыскать.

— В таком случае прошу на меня не рассчитывать, — сказал я и повесил трубку.

Нет, видно, придется остаться пока фельетонистом. И написать фельетон. Нет, не о нарушениях штатной дисциплины, об этом ревизоры и без фельетониста напишут. А я напишу о том, что все эти машинистки, персональные шоферы и прочие работники под весьма прозрачными вуалями являются посягательством не столько на незыблемость наших штатных расписаний, сколько на нерушимость морально-деловых основ нашей жизни. Если можно держать завбазой отдыха под видом рядового слесаря, то почему бы не выдать рядового слесаря за выдающегося передовика производства, не объявив этого «передовика» зачинателем движения… ну, скажем, за жизнь и работу без правонарушений, не поместить его портрет в местной газете, превратив тем самым норму поведения в гражданский подвиг?

Ох, уж это вранье самим себе! Сколько издержек, моральных и материальных, оно нам стоит. Неужели, если завбазой отдыха действительно нужен, его нельзя по всем правилам внести в штатное расписание, привести в соответствие с трудовым законодательством, чтобы в случае чего уволить за истинные прегрешения завбазой, а не за мнимые проступки слесаря? А если он не нужен, взыскивать за эти игры под вуалью так строго, как только закон позволяет, чтобы другим неповадно было. Ведь иначе и завраться недолго.

ДРЕССИРОВАННЫЙ ВОРОБЕЙ

Председатель исполкома сельсовета Петраков в связи с болезнью ног стал проситься на пенсию.

Председатель исполкома райсовета Синицын выразил сердечное сочувствие и велел подавать мотивированное заявление. В ближайшие дни, сказал он, соберем сессию сельсовета и вынесем решение по всей форме.

Петраков поблагодарил Синицына за внимание и вздохнул наполовину с облегчением, а на другую половину — с грустью.

Подав свое заявление, Петраков стал готовиться к передаче дел. Но день шел за днем, неделя за неделей, а из района никаких указаний насчет созыва сессии не поступало.

Через месяц председатель сельсовета деликатно напомнил председателю райисполкома о своем заявлении.

— Как? — удивился Синицын. — Неужели вас до сих пор не освободили? Как нехорошо! И ноги небось болят по-прежнему?

— По-прежнему… — махнул рукой Петраков. — И даже пуще того.

— Как нехорошо, — повторил Синицын, тут же пригласил к себе в кабинет секретаря райисполкома Волкова и распорядился решить вопрос немедленно.

— Немедленно не получится, — честно признался секретарь, — но через неделю сессию сельсовета обязательно соберем. И по всей форме все решим.

Петраков поблагодарил за внимание и вздохнул наполовину с надеждой, а на другую половину — с сомнением.

Как показали ближайшие, а также весьма отдаленные события, вторая половина его вздоха оказалась значительно точнее первой.

Прошло семь недель, но из района не только не поступало никаких указаний насчет сессии, но перестала поступать и зарплата. Видно, в какой-то своей части заявление все же сработало, и из ведомости на зарплату председателя сельсовета исключили. Однако ввиду отсутствия решения сессии о его освобождении документы на пенсию в райсобес переданы не были. И потому Петраков застыл, как остановившийся маятник, между зарплатой и пенсией, целиком оторвавшись от первой и не дотянувшись до второй. Положение сложилось в известном смысле драматическое. Именно об этом Петраков тактично сообщил секретарю райисполкома в своем письме.

Через две недели Волков лично прибыл на квартиру к Петракову.

— Письмо ваше я получил, — сказал он, — и заботы ваши вполне разделяю. Сессию сельсовета мы соберем обязательно… дней через десять. А насчет зарплаты можете не беспокоиться: вам ее выплатят по день освобождения от работы.

— Спасибо! — сказал Петраков и вздохнул от полноты охвативших его разных чувств и предчувствий.

И оказался прав. Предчувствия его не обманули. Прошло четыре раза по десять дней. Сессия сельсовета по-прежнему не собиралась, зарплата Петракову упорно не шла. На его вежливое покашливание председатель Синицын отвечал полным взаимопониманием. Но только через шесть месяцев после подачи заявления об отставке Волков провел сессию сельсовета, которая освободила председателя.

Не подумайте, однако, что одновременно решился и вопрос о невыплаченной зарплате. По этому вопросу бывшему председателю пришлось вновь обращаться к Синицыну, который… адресовал его в народный суд, который… за неподведомственностью адресовал Петракова в облисполком, который… через полтора месяца после обращения к нему решил вопрос сугубо положительно. То есть именно так, как его с самого начала собирался решить председатель райисполкома.

Петраков поблагодарил руководство облисполкома за внимание и вздохнул наполовину с облегчением, а наполовину с досадой.

Разделим же с нашим героем эти чувства и поговорим об обязательности.

Как приятно быть отзывчивым человеком!

Как легко и просто не отказывать в тех случаях, когда отказать просто невозможно!

Как беззаботно брать на себя деловые и личные обязательства, если ты не особенно заботишься об их выполнении!

Как вообще легко жить на свете человеку, для которого слово не более чем дрессированный воробей: свистнул — и он снова за пазухой!

Обязательность начинается с пустяков — с точного соблюдения времени делового свидания, телефонного звонка, прихода в гости… Многие из нас уже завели себе внушительные «ежедневники», куда мы с деловитым видом, прилежно сопя, заносим предстоящие нам дела, точно расписывая их по дням недели и времени суток. Можно не сомневаться, что такие же записи делали в своих «ежедневниках» и Синицын с Волковым и что среди других многочисленных и сложных дел они записывали простое «дело» Петракова.

Но жизнь упорно подставляла им ножку. Оказывалось, что сделать запись и сделать дело — это далеко не одно и то же. Точно так же, как обещать и выполнить, распорядиться и проверить исполнение…

Необязательность — как школьник-двоечник. Она всегда находит себе оправдание: «не вышло», «не получилось», «помешали другие дела», «в конце концов, я же хотел…». Но поглядите, сколько мы теряем энергии, времени и сил на этом отсутствии внутренней дисциплины. Заставляем друг друга ждать, задеваем невниманием, подводим самих себя, плодим лишние поводы для жалоб… Но почему, скажите, почему инвалид Отечественной войны, достойный человек, народный избранник Петраков должен был более полугода обивать пороги по бесспорному вопросу? А если бы он даже не был инвалидом и не имел бы других преимуществ? Вопрос-то был все равно бесспорным, и Синицын с Волковым в первую же минуту готовы были решить его немедленно. Готовы были, но не решили. В том-то все и дело, что, обещая решить вопрос и даже занося его на скрижали своих деловых блокнотов, они не испытали чувства ответственности перед Петраковым, не боялись подвести его, не опасались поставить под удар свою деловую репутацию. А почему? А потому, что необязательность не считается еще пока у нас таким уж великим пороком. В лучшем случае ее относят к отрицательным чертам характера.

Один умудренный практикой деятель говорил мне однажды: «Иному откажешь — он на тебя «телегу» в вышестоящие организации. Так я ему вместо отказа — обещание. Пусть потом жалуется на невыполнение… Обещанного три года ждут, поясню я в случае чего. А при неблагоприятно сложившихся условиях, скажу, и все девять!»

А как же быть, спросил я его, с другой народной мудростью, с той, насчет слова, не давши которое нужно крепиться, а давши… и так далее. А это, ответил он, мудрость тоже хорошая. Но в нашем учреждении мы применяем ее в основном при проверке выполнения социалистических обязательств.

А ведь от обязательств, тем более социалистических, до социалистической обязательности, советской деловитости и четкости идти совсем недалеко. Это буквально рядом. И чем скорее мы пройдем этот путь на своих здоровых ногах, тем лучше. Хорошо бы, конечно, пройти его быстрее, чем шел к осуществлению своей цели на больных ногах председатель сельсовета Петраков.

СРЕДИ ЛИП

Хозяйственное управление Министерства угольной промышленности СССР искало подходящее место для подмосковной базы отдыха. Работники управления, которым было поручено это дело, внимательно обследовали восточное, северное, западное и южное направления вокруг столицы и определили, что лучшего места, чем старинная усадьба в селе Телятьево Серпуховского района, им не сыскать. До недавнего времени в усадьбе размещалась средняя школа, но теперь помещение освободилось.

Правда, знающие люди сказали, что история данной усадьбы связана с именем писателя Соллогуба и что при перестройке под здравницу это может вызвать определенные трудности.

После этого одному из работников хозяйственного управления, который славился в кругу коллег как знаток отечественной литературы, было поручено разобраться во всем, что касается Соллогуба. Знаток покопался в Краткой литературной энциклопедии и несколько озадачил руководство управления сообщением, что Соллогубов в истории литературы известно три. Один, дескать, звался Федором, был известен как поэт-символист, умер в конце двадцатых годов нашего времени в Ленинграде и вообще писался через одно «л». Другой был тоже Федор, но граф и, хотя писался через два «л», стихами только баловался, отдавая предпочтение живописи. Третий — тоже через два «л» — Федором не был, но графом все же был, звался Владимиром Александровичем, был знаком с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, а его повесть «Тарантас» положительно оценивалась Белинским.

— Белинский — это очень серьезно, — помрачнел начальник хозяйственного управления. — Чует мое сердце, что Телятьево принадлежало именно этому Соллогубу. Хорошо бы тематически объединить название какого-нибудь его произведения с производственным профилем нашего министерства.

Сердце хозяйственника чуяло святую правду. Усадьба действительно принадлежала известному русскому писателю Владимиру Александровичу Соллогубу. Настораживало и то, что список его произведений, доложенный руководству управления, оказался весьма далек от проблем угледобычи. Ни «Три жениха», ни «Два студента», ни «Лев», ни «Медведь», ни знаменитый «Тарантас» не содержали производственной изюминки, позволявшей провести ощутимую параллель между творчеством прежнего хозяина усадьбы и отдыхом новых.

— Да, это вам не «Жерминаль» Эмиля Золя, — вздыхали работники хозуправления. — Этот «Тарантас» годится в лучшем случае для автомобильного транспорта, да и то не очень.

— А может… — задумчиво сказал знаток литературы. — Может, нам в какой-то мере пригодятся стихи того, другого Сологуба, который через одно «л»? Помните? — вежливо спросил он и продекламировал:

Стихов, правда, никто не помнил. «Но насчет сказки — это хорошо, — подумал начальник хозу, — насчет сказки — это прекрасно!»

Вскоре он направил в производственное бюро по охране и реставрации памятников культуры Московской области официальное письмо, в котором от имени министерства обещал в случае передачи Телятьева под дом отдыха отремонтировать все постройки комплекса и в дальнейшем сохранять их как памятники культуры. Такое же обязательство содержалось и в охранно-арендном договоре, охотно подписанном хозуправлением.

На этих основах и было принято решение исполкома Мособлсовета «О передаче на баланс Министерству угольной промышленности СССР усадебно-паркового комплекса писателя Соллогуба».

— Вот и хорошо! — радовались в министерстве, получив упомянутое решение. — Вот и замечетельно! Теперь мы должны убедить исполком и органы охраны памятников культуры в серьезности наших благих намерений и лишь потом заняться настоящим делом.

Очередное письмо хозуправления в производственное бюро по охране и реставрации памятников культуры было кратким, как приветственный возглас друга, и смирным, как ручной слон:

«Хозяйственное управление Минуглепрома СССР просит дать разрешение на вырубку семи лип, попадающих под строительство спального корпуса в б. усадьбе Соллогуба».

— Этим людям можно доверять! — сказали в бюро по охране и реставрации памятников. — Если уж они не решаются самовольно срубить липы, можно представить себе, как любовно они реставрируют и сохранят главный дом.

А в это время главный дом уже трещал по всем швам. Причем трещал не фигурально, а совершенно реально, так как работники хозуправления, взявшись наконец за настоящее дело, просто его сносили. Зачем, мол, возиться с этим старьем, приспосабливать его под современную здравницу, если снести и построить другой дом гораздо проще. А что касается историко-архитектурной ценности, пусть Министерство культуры об этом беспокоится, а мы постараемся успокоить его солидной бумагой.

— Главное — не дать противнику опомниться, — напутствовало руководство хозуправления своих сотрудников на церемонию подписания акта о том, что главный дом в Телятьеве ввиду полной аварийности своей подлежит немедленному сносу.

А знаток Краткой литературной энциклопедии уже спешил подсказать, что во втором периоде своей литературной деятельности граф В. А. Соллогуб заслужил отрицательную оценку Добролюбова.

— Добролюбов — это очень серьезно! — отметил про себя начхозу. — Это может вообще поставить под сомнение всю идею культурной ценности Телятьева. В общем, пока снесем, а там видно будет…

В общем, пока снесли… Снесли, несмотря на то, что акт о сносе был составлен с нарушением всех правил и никем не утверждался, снесли как безнадежно аварийный, хотя еще недавно, при передаче дома на баланс Минуглепрома, хозуправление документально засвидетельствовало его вполне удовлетворительное состояние, снесли вопреки решению Мособлисполкома.

Впрочем, в истории соллогубовского дома эта была далеко не последняя страница. Узнав о его самовольном сносе, производственное бюро по охране и реставрации памятников потребовало прекращения финансирования строительства дома отдыха. Кроме того, стало известно, что в исполкоме Мособлсовета придают немаловажное значение тому обстоятельству, что в Телятьеве бывали декабристы Шаховской, Якушин, Фонвизин.

— Декабристы — это очень серьезно! — вздохнули в хозуправлении. — Но финансирование — это еще серьезнее… А что говорил по этому поводу поэт Федор Сологуб через одно «л»? Он говорил, что сердце просит сказки. А наше сердце, кроме того, требует подмосковной базы отдыха.

Очередное письмо министерского хозуправления в производственное бюро по охране и реставрации памятников культуры было сладкозвучно, как голос сирены: оно содержало прямую гарантию восстановления в новом материале главного дома усадьбы Телятьево в течение 1975–1976 годов.

Чтобы не интриговать вас, дорогой читатель, и не заставлять мучиться догадками, скажем сразу, что ничего похожего на выполнение этой гарантии хозяйственное управление министерства не предприняло.

Но, как ни странно, оно не спешит загладить вину. Напротив, делает вид, что с памятником, вернее, с его уничтожением все в порядке. И оказывается, что волнует теперь их только одно: «нецелесообразность расходования государственных средств» на восстановление разрушенного ими же соллогубовского дома.

Ничего не скажешь, бережное отношение к государственным средствам — это очень серьезно. Но нельзя противопоставлять это бережному отношению к историческим и культурным ценностям нашего государства.

ЗАХОДИТЕ ПОСЛЕ ПРАЗДНИКОВ

Люблю праздники. Но еще больше люблю предпраздничные дни. Они наполняют меня приятным ожиданием, предвкушением радости взаимных поздравлений и дружеских застолий.

В такие дни я обычно по горло занят делами. Во-первых, как вы сами понимаете, поздравления… Тончайшее дело! Кому послать, кому не посылать. Кому — в рамках официального текста, отпечатанного по заказу нашего учреждения на дорогих красочных бланках: «Примите по случаю праздника поздравления и пожелания успехов в труде и личной жизни». А кому дописать сверху «Уважаемый имярек!», или «Многоуважаемый имярек!», или «Дорогой имярек!». А потом — как для кого подписаться. Для одних ты, может, «Ваш…», или «Искренне Ваш…», или «Всегда Ваш…», а другие заслуживают «Обнимаю», «Крепко обнимаю», «Сердечно обнимаю» и даже «Целую».

У меня, между прочим, для этого дела целая система отработана. Не стану сейчас подробно посвящать вас в ее тонкости, но отмечу, что она учитывает и принцип взаимности, и степень полезности, и ряд других тонкостей, делающих ее гибкой и практичной. Но, как вы сами понимаете, ее применение требует немалого времени.

А тут еще нужно обдумать, обсудить и решить главный вопрос: где, с кем и когда? Причем мое мнение далеко не всегда совпадает с мыслями моей жены. Ей почему-то обычно хочется не там, не с теми и не тогда…

Она звонит на работу мне. Я звоню на работу ей. Она просит перезвонить, так как нужно посоветоваться с приятельницей. Приятельница бросает все дела, но окончательного ответа не дает и звонит мужу. Муж звонит мне и просит отложить решение до завтра, когда окончательно выяснится, как будет чувствовать себя на праздники старушка мама.

Я уже по опыту знаю, что за этой благородной ширмой скрывается наболевший вопрос, позовут ли их наконец в гости позарез нужные им Никифоровы. Многолетняя практика показала, что эти надежды напрасны, и потому завтра нам будет сказано, что мама в порядке, ее можно на вечер оставить одну, а лучшего места, чем наш дом, для праздника не найти.

Все ясно, придется опять принимать у себя. Не ясно только, не обидятся ли Петровы, если мы позовем к себе Ивановых и Сидоровых, которые обычно бывают у нас вместе с Петровыми, а вместо Петровых, которые в последнее время стали почему-то раздражать мою жену, позовем Петуховых, которые ее почему-то раздражать перестали…

Звоню Петрову. Телефон занят. Перед праздниками все всем звонят. Набираю снова. Опять слышу отрывистые гудки. Остановиться уже не могу. Верчу диск непрерывно. Меня просто бесит безапелляционная форма этого механического отказа. Пока не дозвонюсь, трубку не положу.

Уф-ф! Наконец прорвался.

— Федя? Здравствуй, родной! Как настроение? А самочувствие? Приближение праздника ощущаешь? Где празднуете? Еще не решили? Да мы пока тоже… Тут друзья одни, вы их не знаете, нас приглашали за город, в их пансионат… Жена прямо загорелась, ей, видишь ли, заодно и воздухом подышать хочется. А по мне так атмосфера общения с тобой куда милее… Но, думаю, придется ей уступить. Вы уж на нас не обижайтесь. И обязательно Анюту приветствуй.

Так, прекрасно, Петровых нейтрализовали. Теперь надо Ивановых и Сидоровых предупредить, чтобы не проболтались. Но сделать это тактично, чтобы они в другой раз не подумали, будто их тоже могут отшить.

Звоню Иванову. Как ни странно, телефон свободен.

— Вася? Здравствуй, милый. Значит, все решено — вы у нас. Хотел Петровых позвать, но у них пока нет ясности. Вроде за город собираются в какой-то пансионат. Анюта хочет воздухом подышать. Так я уж, чтобы не вносить разлада в их и так дружную семью, не стал посвящать Федю в наши планы. А то он, бедняга, соблазнится, войдет в конфликт с Анютой, и неизвестно еще, чем все это кончится. Так ты в интересах мужской солидарности меня не продавай. И Лидуше скажи, чтобы Анюте не проболталась. И Сидоровых заодно предупреди, чтобы это не от меня исходило. Ну, привет, старина, до встречи!

Ну вот, все идет прекрасно. Теперь, даже если Петровы и пронюхают, что Ивановы и Сидоровы были у нас, те в интересах укрепления семьи Петровых меня не продадут. Эти интересы в последнее время мы все дружно блюдем. Хотя мою жену поведение Анюты и раздражает.

Остается отработать меню и достать кассеты с последними записями.

Так что я вам честно говорю, товарищи посетители нашего учреждения: в такие дни вы ко мне лучше не обращайтесь, все равно я вас не приму и не пойму. У меня и без вас ни минутки свободной. На такие дела и недели мало. Так что лучше всего заходите после праздников. Но имейте в виду, что я праздную не только Новый год, 23 февраля, 7 ноября, 8 марта, 1 и 9 мая. Я с удовольствием отмечаю и День танкиста, и День артиллериста, и День железнодорожника, и День рыбака, и День работника леса, и день рождения нашего учреждения, и день свадьбы моего начальника. И вообще мне нравится, когда жизнь — сплошной праздник. Это как-то приподнимает, освобождает от нудных повседневных забот, настраивает на торжественный лад. Да для меня каждая суббота и каждое воскресенье тоже праздник — праздник отдыха трудящихся. Поэтому, если вы зайдете ко мне на службу с утра в четверг, считайте, что вы уже опоздали, мои мысли уже не здесь, и ваши серые будничные дела для меня — чистая абстракция.

Вот приходите в понедельник, нет, лучше во вторник, а еще лучше — в среду, когда у меня воскресные впечатления немного улягутся, тогда и поговорим. О чем? Да о чем угодно. Хотя бы об уважении к людям. До конца дня успеем наговориться.