Библиотека географа

«СОЛНЦЕ И ЕГО ТЕНЬ»

Принято считать, что московские зимы отвратительны — лишены солнца, бесконечно длинны, тоскливы и беспросветны. Зимняя Москва в несведущем мнении представляется грязно-белой пустыней, накрытой небесным колпаком, где варьируются все цвета безрадостного бело-серого спектра — как в госпитальной палате. На самом деле нездоровый чахоточный вид городу придают затяжные осенние дожди. Зимой же Москва, напротив, хорошеет и пробуждается к жизни словно дремлющая дева, выведенная из сонного оцепенения хлесткой пощечиной. В погожие дни с декабря по февраль город по три-четыре часа на дню купается в самом совершенном в мире природном освещении. А в лучшие деньки выпавший ночью снег закрывает все уродливые язвы на его белой шкуре, и он предстает во всем своем сверкающем великолепии. В такую пору широкие проезжие улицы кажутся тише, чем обычно, а старые узкие улочки, наоборот, оживленнее.

Хорошая погода стояла в Москве и утром последнего визита в столицу Воскресеньева. Когда его черный «ЗИЛ» с шофером остановился в Соймоновском проезде около Метростроевской, он вышел из машины и столкнулся с мамашей, выгуливавшей двух своих светловолосых, румяных как яблочки детей. В тот момент, когда Воскресеньев потянулся за лежавшим в машине кейсом, женщина, пытаясь остановить выбежавшую на проезжую часть дочку и не рассчитав движения, налетела на него. Она видела только своего ребенка, и лишь столкнувшись с Воскресеньевым и охватив взглядом огромную черную машину, мундир с медалями и кейс, осознала, на какую важную шишку натолкнулась. Однако, оправившись от неожиданности и смущения, одарила человека в мундире не испуганным и извиняющимся, а чуть ли не презрительным взглядом. Кроме того, она не поспешила покинуть место происшествия, но, взяв за руки детей, некоторое время созерцала Воскресеньева словно некий музейный экспонат. Тот хотел было одарить ее улыбкой, дабы считать инцидент исчерпанным, но неожиданно передумал и ответил ей таким же пристальным взглядом. Когда женщина с детьми пошла наконец прочь, Воскресеньев подумал, что исчез тот благоговейный страх перед вышестоящими, который он привык подмечать в лицах простых людей, вступая с ними в непосредственное общение. А вместе с ним исчезла и характерная манера в случае малейшей опасности прижимать к себе чад обеими руками.

Размышляя над этим, Воскресеньев не заметил, как рядом материализовался некий субъект в черном пальто.

— Некоторые улицы в этом районе намереваются переименовать, — прозвучал знакомый голос.

— Любин! Спасибо, что пришли и встретили на нашем старом месте.

— Ну не совсем чтобы на старом. Скажем, рядом с ним.

Любин тронул предплечье Воскресеньева и жестом дал ему понять, что дальше им придется идти пешком. Они двинулись по узкой улице на северо-запад, в противоположную сторону от реки. Дойдя до Метростроевской, повернули направо. В отличие от многих русских Любин вел себя сдержанно, прямого физического контакта с собеседником избегал и голоса не повышал. Они с Воскресеньевым, хотя и были давно знакомы, приветствовали друг друга рукопожатием и коротким кивком.

— Что значит «рядом»? Мы и сейчас от него в двух шагах. Или не будем туда входить?

Перед ними высился дом Петрова, яркий, как имбирный пряник. Выложенные сказочной мозаикой наружные декоративные панели и балконы, поддерживаемые свернувшимися в клубок змеями, вызвали на лице у Воскресеньева обычную улыбку.

— Трудно поверить, что все это собирались снести, — сказал он.

— Не только это, но и всю старую часть города: Метростроевскую, Кропоткинскую — эти маленькие извилистые улочки до станции метро «Парк культуры», чтобы расчистить место для Дворца Советов. Трагическое для города решение. Я рад, что эти планы не осуществились, — многозначительно произнес Любин.

— Я, что ли, это планировал?

Любин пожал плечами и жестом указал на белую церковь с зелеными куполами, стоявшую неподалеку. Это был храм Ильи Пророка, где на протяжении многих лет тайно встречались советские правительственные чиновники, чтобы обсудить конфиденциальные проблемы. Простые горожане избегали заходить в церкви, опасаясь обвинений в суеверии, так что со временем храмы стали прибежищем официальных лиц, избавленных от каких бы то ни было подозрений в силу своего высокого положения. В этом смысле церковь Ильи Пророка пользовалась наибольшей популярностью — из-за своей красоты, уединенности и близости к центру. Кроме того, от ее древних замшелых стен веяло покоем и умиротворением, которых так не хватало советским учреждениям.

— Видите? — спросил Любин.

— Ого! — Воскресеньев только сейчас заметил верующих — мужчин и женщин, старых и молодых, бедных и не очень, — тонкой струйкой безостановочно вливавшихся в двери храма. Перед входом люди осеняли себя крестным знамением — многие неловко или даже смущенно, стесняясь непривычного жеста. — То же самое происходит в Эстонии и Латвии. В Литве и в Украине активность верующих еще выше.

— Не сомневаюсь. Почему бы нам в таком случае не прогуляться?

— Разумеется.

— Проезд получит прежнее название Всесвятский, — заметил Любин, нарушая затянувшееся молчание. — А Метростроевская станет Остоженкой. — Он растянул губы в тонкой улыбке. Непроницаемые черты и вкрадчивые манеры открывали в нем опытного функционера, привыкшего манипулировать людьми.

— Извините?

— Я сказал, что эта улица раньше называлась Остоженкой и теперь снова получит свое название. А проезд будет Всесвятским, а не Соймоновским. Все это, конечно, давно уже не секрет, но общая тенденция такова, что старые названия скоро опять войдут в употребление. Начало этому процессу положило, конечно, переименование Свердловска, чему немало способствовал наш пьяный буффон. Следующим на очереди скорее всего будет Ленинград. Но максимальные обороты набирает все-таки переименование улиц… Между прочим, я и не знал, что у вас есть брат.

— А я не знал, что у вас есть сын.

— Да, есть. — Любин поправил галстук с гордостью отца семейства. — На самом деле, у меня трое сыновей. Один из них врач — в настоящее время учится в Берлине, другой работает в Москве прокурором, а третий, Саша, занимается исследованием человеческих душ. Вашей души в том числе…

— Просто он нацеливается на мое место, Любин. Так будет точнее. Я лично его не встречал, но что может знать о человеческой душе сын функционера КГБ?

— Ладно, ладно, успокойтесь, — сказал Любин резко, но не повышая голоса. — Все мы не ангелы.

— Извините. Не хотел вас задеть.

Любин наклонил голову в знак того, что принимает его слова к сведению.

— Мне нравятся люди, которые заботятся о своих родственниках. Вы уверены насчет Саши?

— Абсолютно. А вы насчет Тону?

Любин протянул ему несколько блеклых копий официальных документов.

— Взгляните. Здесь говорится, что Тону Пюхапэев, бывший член образцового овцеводческого колхоза, недавно стал председателем крупнейшего молочного предприятия в Пайде. Вы почитайте, почитайте…

Воскресеньев жадно схватил бумаги и быстро пробежал их глазами.

— Это то самое предприятие, которое скоро должно быть приватизировано?

— Да, в течение года. Его намеревается приобрести финско-шведский консорциум. Они считают, что в скором времени это будет крупнейшая молочная ферма не только в Прибалтике, но и во всей Скандинавии. Принимая во внимание дешевизну рабочей силы на постсоветском пространстве, эта ферма, кроме того, может стать еще и самой прибыльной. Нам нужно приложить все усилия, чтобы ее возглавил Тону. Эстонцы чувствуют запах денег не хуже евреев. А у вас какие планы?

— Буду действовать согласно нашей договоренности… Посмотрите вон туда, — указал Воскресеньев на небольшое деревянное здание через улицу. — В этом доме жила мать Тургенева. Он пережил все пожары, все революции и перепланировки при Советах. И стоит как стоял — по-прежнему красивый и изящный, хотя не имеет даже мемориальной таблички, которая могла бы послужить ему охранной грамотой.

Любин вздохнул и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Воскресеньев это заметил.

— Не волнуйтесь. Я уже говорил, что подам в отставку сразу после сегодняшнего совещания. В моей власти назвать имя своего преемника — не как старшего офицера разведки при Российских вооруженных силах в Прибалтике, разумеется. Эта должность в самое ближайшее время будет упразднена. Я имею в виду свою генеральскую должность. Но, как и обещал, рекомендую на свое место Александра Анатольевича Любина, который, надо полагать, скоро станет самым молодым генералом Российской армии. Я, конечно, не знаю, какое назначение он получит в дальнейшем, но если мечтает о переводе в Москву, то по крайней мере это будет ему гарантировано.

— Надеюсь, он не увяжет это назначение со мной? — тревожно спросил Любин.

Воскресеньев внимательно посмотрел на этого пронырливого скользкого человека, впервые в его присутствии проявившего обеспокоенность — Любин облизывал пересохшие губы и играл желваками. Надо сказать, это зрелище вызвало у Воскресеньева приятное чувство собственного превосходства.

— Дело в том, что у нас с Сашей не сложились отношения и мы почти не разговариваем. Если он узнает, что за его переводом стою я, то наверняка откажется от места. Горячая голова! Весь в мать.

— У него не будет никаких зацепок. Полная анонимность, как всегда, не так ли?

— О да! Разумеется… Но вот какая странность вдруг обозначилась…

— Какая же?

— Я обнаружил кое-что, разрабатывая Тону, и заглянул в этой связи в ваше досье.

Воскресеньев замер. Ему казалось, что он позаботился обо всем.

— Ни в одном вашем документе нет упоминаний о брате. Даже в списке ближайших родственников. И уж конечно, никаких объяснений относительно того, почему у родных братьев разные фамилии. И весьма странные, надо признать, фамилии, имеющие в своей основе слово «воскресенье», хотя и на разных языках.

Воскресеньев быстро посмотрел на солнце, ища повод прикрыть глаза и сосредоточиться. Он исправил свои документы в отделе кадров и Центральном архиве Советской армии, но у КГБ, разумеется, имелись оригиналы, и ему следовало подумать об этом, прежде чем обращаться к Любину.

— Вы принесли эти бумаги? — спросил он, возможно, чуть быстрее, чем следовало.

— Принес ли сюда ваши документы? С какой стати? Это запрещено.

— Стало быть, они остались у вас на Лубянке?

— Естественно. Где же еще им быть?

Некоторое время они в полном молчании шли лабиринтом извилистых улочек в старой части города.

— Что вы теперь будете делать? — спросил наконец Воскресеньев.

— Что делать? В каком смысле? О чем вы?

Воскресеньев посмотрел на Любина, изобразив дружескую обеспокоенность.

— Ах вот вы о чем! — сказал тот. — Подам в отставку. Так же как вы. Кажется, здесь я никому ничего больше не должен. — Он было хохотнул, но неожиданно сухо и отрывисто закашлял. — Думаю, мне оставят небольшую дачу неподалеку от Суздаля. Моя квартира перейдет старшему сыну, так что ему будет где жить, когда он вернется из Берлина. Если к тому времени не произойдет никаких изменений. Мы же с супругой обоснуемся на даче. Вот и все. — Любин кивнул и полоснул воздух рукой, словно отсекая свою прошлую жизнь от настоящей — или настоящую от будущей, и полюбопытствовал: — А вы?

— Кто его знает? Впрочем, кое-какие задумки у меня есть… После отставки появится больше свободного времени. Пенсия от армии. И форму носить не надо… — Воскресеньев говорил первое, что приходило в голову, не особенно заботясь о смысле и связности фраз.

— Странный вы все-таки человек… Я никогда по-настоящему вас не понимал. Что у вас на уме? Какие планы? До меня, знаете ли, дошли смутные слухи, что вы способствовали побегу из Магадана одного ингушского вора, специализировавшегося на краже драгоценностей. Но в общем и целом живете тихо, не высовываетесь. Но я вот чего не могу взять в толк: если верить досье, вы провели в тяжелых условиях Крайнего Севера сорок лет и все это время злоупотребляли алкоголем и табаком, а выглядите словно молодой человек. Как такое возможно?

— Это все огуречный рассол, — сказал Воскресеньев, потирая щеки. — Дедушка научил меня регулярно протирать лицо огуречным рассолом. Это омолаживает кожу.

Любин недоверчиво рассмеялся.

— Огуречный рассол, говорите? Впрочем, все возможно… Я, собственно, вот к чему веду. Вы можете купить свое досье, — бросил он. — А что? В наши дни все продается и покупается. Так что, если не хотите, чтобы кое-какая информация о вас выплыла наружу, есть прямой смысл раскошелиться.

Воскресеньев хранил на лице каменное выражение, хотя с того момента, как Любин заговорил о сделке, знал, что ничего другого ему не остается.

— Вы предлагаете мне выкупить свое досье у КГБ? — спросил он, изображая изумление. — И с кем же придется там контактировать, чтобы договориться о покупке такого рода?

Любин оторвал от пачки сигарет «Уинстон-лайтс» картонный клапан и, написав какое-то имя, протянул Воскресеньеву.

— Свяжетесь с этим человеком. Не сомневайтесь, все будет строго конфиденциально. Ему не впервой продавать компрометирующие материалы людям с деньгами, которые надеются чего-то достичь в новой России. И поскольку такого рода сделки проходят через него и все знают об этом, он считается неприкасаемым. Или наоборот: поскольку все его хорошо знают, то сделки проходят через него, и именно по этой причине он считается неприкасаемым. Как бы то ни было, этот человек вам и нужен.

— Понятно, — рассмеялся Воскресеньев, хотя и не знал, стоило ли веселиться при подобных обстоятельствах. — Но не легче ли просто передать вам деньги? Вы уничтожите мои документы — и дело с концом?

— Ну нет. Я такими вещами не занимаюсь. Да и в моем нынешнем положении деньги мне не очень-то нужны. Но за предложение все равно спасибо.

За все годы, что эти двое общались друг с другом, обмениваясь разного рода услугами, каждый из них пытался оставить последнее слово за собой, оказаться в более выигрышном по сравнению с партнером положении. На всякий случай. И по мере того как оба они поднимались по карьерной лестнице, их профессиональные отношения все более персонифицировались, а персональные — профессионализировались. В этой связи Воскресеньев должен был задаться вопросом, как может использовать Любин оказавшуюся в его распоряжении информацию. Он окинул оценивающим взглядом обрюзгшее, с мешками под глазами равнодушное лицо Любина, его дрожащие, покрытые возрастными пятнами руки и пришел к выводу, что ждать от него подвоха более не приходится. Этот человек уже ничего не хотел, не испытывал к жизни реального интереса. Он самоустранился.

— Не нужны мне никакие деньги, — словно в подтверждение этих мыслей пробормотал Любин, глядя себе под ноги. — Пора на покой — подальше от всего этого бедлама. Мы с женой — люди деревенские, родом из-под Твери, хотя и прожили сорок лет в этом городе, в полном дерьме. Как говорится, с нас хватит. Пришло время возвращаться в деревню. А там тратить особенно не на что…

Они дошли до небольшого парка, находившегося на пересечении пяти улиц. Припорошенные снегом нагие березы напоминали вставших из земли мертвецов, вздымавших к небу свои костлявые руки. В центре парка находился фонтан — огороженный бетонным бортиком круг замерзшей воды, зеленевшей сквозь тонкий лед; вокруг сплошной стеной стояли кусты. Воскресеньев с Любиным подошли к фонтану и словно нырнули из залитого зимним солнцем пространства в густую тень. Воскресеньев огляделся: в парке не было ни одной живой души, а кусты закрывали их от улицы. Удостоверившись в этом, Воскресеньев быстро шагнул вперед, заключил Любина в объятия и жадно впился губами в его вялый слюнявый рот. В следующую секунду он ощутил слабое сопротивление — изумленный Любин пытался оттолкнуть его своими худыми старческими руками. В ответ Воскресеньев еще крепче притиснул его к себе, затем нащупал в кармане пальто нож с выкидным лезвием и, двумя сильными ударами перерезав артерии у Любина в паху по обеим сторонам от мошонки, столкнул в фонтан обмякшее тело, которое, пробив лед, ушло под воду.

Швырнув туда же нож, он тщательно осмотрел свои ботинки, брюки и пальто (кровавых пятен не оказалось), вышел из парка и двинулся в сторону Лубянки, где ему предстояло выкупить свое прошлое.

Предмет 15. Талисман из кожи овальной формы (три и шесть десятых сантиметра в поперечнике, пять и восемь десятых сантиметра в длину), подвешенный к черному кожаному шнурку длиной тридцать четыре сантиметра. На наружной стороне талисмана два камня: звездчатый топаз — прозрачный минерал цвета амбры с расходящимися в стороны восемью лучами, придающими камню сходство с солнцем. Внизу — овальной формы черный оникс.

Изображение затененного, или закатного, солнца символизирует почти завершенную трансформацию в той стадии, когда еще существует опасность неудачи. Оно внушает надежду и одновременно призывает к бдительности.

Время изготовления. Невозможно определить. Оба камня имеют трещины и слегка затуманились от древности. Представляется, что они старше талисмана как минимум на несколько веков. Кожа на талисмане в сравнительно приличном состоянии, хотя и залоснилась от носки.

Изготовитель. Иван Воскресеньев. Последний утверждал, что дизайн подвеска основывался на рисунке «Солнце и его тень» — таинственном алхимическом иероглифе, найденном в записной книжке арабо-сицилианского географа Идриси.

Исследователь комиксов Милош Смилош — автор нашумевших статей «Где же настоящий футбол, Чарли Браун?», «Отображение тайных сексуальных желаний в ежедневных выпусках комиксов» и графическо-беллетристической автобиографии «Называйте меня „сэр“!» — писал в своей неофициальной, сильно приукрашенной биографии, что кожаные подвески, декорированные желтым стеклом и полированным обсидианом, были весьма популярны у представителей богемы и интеллектуалов Балтии в период между войнами. В основу дизайна этих подвесков был положен декор фирменного трико Флэша Гордона — героя популярной в 1940 году серии комиксов «Флэш Гордон завоевывает Вселенную», — интерпретированный неизвестным эстонским художником.

Место изготовления. Трудно определить, как и время изготовления. Эстония считается одним из крупнейших в мире экспортеров янтаря. Равным образом там хорошо развито и дубильное производство. Оникс хотя и не добывается в Прибалтике, является там весьма популярным поделочным камнем.

Последний известный владелец. Иван Воскресеньев. Талисман взят с его тела после убийства неким (имя стерто) и передан впоследствии (имя стерто).

Ориентировочная стоимость. Смилош и его приятели своими писаниями могли неоправданно взвинтить цену на подобные поделки. При обычных обстоятельствах даже самый заинтересованный покупатель вряд ли выложит за такую вещь более трехсот долларов.