Библиотека капитана Немо

ЭПИЛОГ (Отправные точки)

Если бы врага не существовало, его надо было бы создать.

Я молчал четыре года и два месяца, пока меня наблюдали, и пытался свести воедино. Не то чтобы мне нечего было им сказать, как они считали. Но я размышлял.

Потом я выздоровел, по их словам. Но хоть они и думали, будто я болен, что неверно, я и не выздоровел, потому что не сумел свести воедино.

Опись спасенных вещей в блокноте дала мне возможность понять, с чего надо начинать. Я нашел ее, после всех этих лет, в библиотеке капитана Немо.

Скоро я закончу обследовать библиотеку.

Не всю, этого мне не успеть. Но я свел все воедино и пытался додумать до конца.

Мне это не под силу, я знаю. Но иногда я мечтаю, поскольку прошло так много лет с того времени, когда все это случилось, втайне, с радостью мечтаю, чтобы это было бы и в самом деле возможно: не только попытаться свести все воедино, пытаться-то я пытаюсь, это точно, но чтобы мне это удалось. И в конце концов получить возможность написать: вот как все было, вот так обстояло дело, вот и вся история.

Проснулся в 3.45, сон о пещере мертвых кошек до сих пор перед глазами. Провел невольно пальцем по лицу, по коже щеки.

Был совсем рядом с ответом.

Встал.

Там над водой висел странный утренний туман, мрак рассеялся, оставив парящее серое покрывало, не белое, а как бы с отблеском темноты; оно висело в нескольких метрах над поверхностью воды — блестящей и совершенно неподвижной, как ртуть. Птицы спали, ввинтившись в самих себя и в свои сны. А верно ли, что птицы видят сны? Туман висел так низко, что открывал взору лишь воду и птиц, только черную неподвижную поверхность воды, беспредельное море. Я мог вообразить, что нахожусь на краю земли и впереди — ничего.

На краю. И птицы, ввинтившиеся в свои сны.

Внезапно движение: взлетела птица. Я не слышал звука, только видел, как она била крыльями по воде, вырвалась, взлетела наискось ввысь: это произошло внезапно, и так легко, невесомо. Я видел, как она поднималась все выше и выше, к серому потолку тумана, и пропала. И не услышал не единого звука.

Я подождал, но больше ничего, абсолютно ничего. Может, так вот и с ней было в ту ночь в дровяном сарае, где она сидела, привалившись к колоде. Мне так кажется. Вовсе не так жутко, как в тот раз, когда она меня покинула.

Просто как птица, которая взлетает все выше, и внезапно исчезает, и возвращается, как стрелка часов, но изменившаяся, хотя не внешне.

Он записывает на полях слова-коды, теперь я запросто могу расшифровать большинство.

«Посмертная карточка. Он вдруг видит самого себя».

«Сигнал».

Заклинания я в конце концов принял, то есть понял, что они есть. Когда понимаешь, что это заклинания, их легче выносить.

«После его смерти в его кармане нашли блокнот со стихами, которые он написал от руки, карандашом. Это было удивительно, лесорубы там, на севере, пожалуй, не так уж часто писали стихи.

Блокнот немедленно сожгли.

Я не знаю почему. Но быть может, потому, что стихи считались грехом, искусство считалось чем-то греховным, он пал, и в таком случае лучше всего сжечь. Но мне иногда бывает любопытно, чтó там было написано.

Итак: сожгли, и стихов как не бывало. Так никогда и не отосланное послание. Иногда мне кажется — то, что я сам пытался сделать, отчасти должно восприниматься как попытка реконструкции сожженного блокнота».

Не реконструкция: заклинания.

Может, я вовсе и не молчал, пока находился в заведении.

Но я ничего не говорил.

Они нашли множество объяснений моему поведению за те годы, что я находился в заведении.

Под конец они, по-моему, полюбили меня. Объяснений было множество, и я со всеми соглашался, чтобы заставить их считать меня пригожим.

Я молчал, но оживленно говорил. О пожаре я никогда не упоминал. Но это совершенно естественно. Ведь те, кто не понимает, что лягушек надо защищать, что Благодетель играет на небесной арфе, когда Сын Человеческий делает вид, будто у него больше нет времени, что человек может воскреснуть в этой земной жизни и что рябина — дерево счастья, на котором зимой бывают снег и птицы, приводят тебя в полное отчаяние.

Все в общем-то просто. Хотя на то, чтобы сделать это простым, ушло много времени.

Юханнес, конечно, не воскрес.

Дело в том, что, если кто-то никогда не существовал, он не может и умереть, а следовательно, и воскреснуть. Он был мой лучший друг. Я хотел быть таким, как он, хотя он стал предателем.

Это я пытался объяснить тем, кто смотрел за мной в заведении. Но ничего они не поняли.

Они принесли мне кошку, потому что думали, будто я страшно люблю кошек: я буду нести за нее ответственность и это укрепит мой характер во время пребывания в заведении.

Смешно. С другой стороны, это было как раз вовремя. И они ведь не знали, что Ээва-Лиса убежала в лес моего детства, где она вполне справляется, и ждет.

Я открыл краны водяных баков и сошел в лодку. Все огни на «Наутилусе» были зажжены. Там, в библиотеке, на кухонном диванчике лежит Юханнес, вид у него пригожий, он мертв.

Воскреснуть — это ведь человек сам сделать не может, да еще в этой земной жизни. Пожалуй, именно это я под конец понял. Проще простого. Но кто сказал, что должно быть просто.

Стены пещеры Франклина медленно бледнели по мере того, как судно погружалось. Я сидел в алюминиевой лодке и был абсолютно спокоен. «Наутилус» медленно погружался в черную воду, свет становился все слабее и слабее, потом осталось лишь бледное трепетание, похожее на северное сияние, и все исчезло.

Я выгреб из пещеры, я свободен. Мне предстояло вернуться на волю, свободным.

Свен Хедман однажды навестил меня в заведении.

Мне кажется, он любил меня. Он сказал, что нам надо было лучше заботиться об Альфильд, когда она стала лошадью. Я ничего не ответил, но в конце концов мы пришли к согласию.

Уходя, он похлопал меня по морде, точно я тоже был лошадью.

Мне следовало бы лучше заботиться и о Свене Хедмане.

Юсефина, мама из зеленого дома, навестила меня один-единственный раз, перед смертью.

Ей было трудно говорить, но она придет еще, сказала она, чего-то она не понимает. Она вроде бы как впала в отчаяние. Но мне казалось, что нет никаких причин впадать в отчаяние. Ведь Ээва-Лиса ко мне вернулась. И хотя они считали, что она тогда улизнула из пещеры и скрылась в лесу, она осталась со мной.

Все очень просто, если только как следует подумать.

Юсефина выглядела постаревшей, когда уходила. Но все-таки каким-то образом еще сохраняла красоту, хотя была постаревшая и грустная.

Она не понимает, сказала она. Но кто сказал, что можно понять. Понять нельзя, но кем бы мы были, если б не пытались.

Ночь сегодня ясная. Светят звезды, но северного сияния не видно.

Куда оно делось?

Вот как все было, вот так обстояло дело, вот и вся история.