Библия-Миллениум. Книга 1

ОНАН

Огромное зеркало — самое раннее, самое счастливое воспоминание детства. Вот уже двадцать лет каждое утро оно встречает Онана ласковым, пристальным взором, улыбается губами его глазам, заботливо сопровождает все его движения, неотрывно рисует все еще юные черты его нежного тела. Зеркалу чуждо непонимание, его взаимность чиста и естественна, оно не притворяется. Во всю высоту, во всю ширину, целиком и полностью оно принадлежит Онану, оно его — так будет всегда. А подойди к нему кто-то другой — оно просто не станет его отражать, просто не станет. Онан это знает. Нет, зеркало ему не изменит.

В доме тихо. Онан запирает дверь, поворачивается. Они снова вместе — двое любящих и любимых, никто не потревожит их счастья. Обнаженное тело Онана медленно приближается к своему двойнику, руки соприкасаются с гладкой поверхностью стекла. Зеркало нагревается его теплом, запотевает от горячего и влажного дыхания, долгий поцелуй. Головка члена, словно алый бутон, раскрывается на глазах, тянется вперед, мгновение… и, уткнувшись ею в еще прохладную гладь стекла, Онан ловит чарующий трепет, что стремительным потоком пробегает по его возбужденному телу. Счастье… Поцелуями он осыпает свою белую руку, плечо, шею…

Он одновременно и любящий, и любимый, их ощущения синхронны — он и целующий, и вкушающий поцелуй. Единство, перерастающее в единение. Чувственная рука ласкает его шею и грудь, чутко и нежно сжимает горячую плоть, проникает в самые потаенные уголки его тела, пощипывает, натягивает, скользит. Слезы радости орошают лицо, ноги дрожат от сладостного напряжения, он не выпускает себя из объятий, тихий стон срывается с влажных уст, и зеркало благодарно принимает в себя прекрасные вожделенные брызги, немедленно обрамляя их лучащейся радугой распадающегося света. Онан улыбается, смеется, как маленький мальчик, и через мгновение его влажный язык игриво и жадно слизывает сладковатую сперму. Обмякнув, Онан какое-то время сидит неподвижно, облокотившись на свое отражение в зеркале, потом чуть отклоняется и, выгнув спину так, что позвонки, кажется, вот-вот проткнут шелковистую кожу, целует свой член.

Постель принимает его — счастливого, опустошенного. Собственная его — не его рука — ложится кольцом вокруг шеи, он целует эту ласкающую руку, ощущая трепет — и призывный, и ответный. Ладонь некоторое время скользит по его щекам, трется тыльной стороной о щетину, он зарывается носом в самую ее мягкую, теплую, как живот кролика, середину.

— Я люблю тебя, — нежно, чуть слышно произносит он, сливаясь с рукой в долгом поцелуе.

Его комната всегда полутемная, со спущенными шторами, глухой дубовой дверью, тремя замками и цепочкой — это маленькое длинное углубление в рифе, куда он заползает и где чувствует себя в относительной безопасности. Онан бежит к огромному зеркалу, снизу до верху наполненному им самим, его комнатой, чтобы окунуться в прозрачную поверхность и свежим, чуть замерзшим, влезть в мягкую, пахнущую только им постель. Забыться…

В соннике матери Онан как-то прочитал: «Однажды мудрецу Чжуан Цзы приснилось, что он — красивая бабочка. Проснувшись, мудрец стал размышлять: кто же он на самом деле? Чжуан Цзы, которому приснилось, что он красивая бабочка, или же красивая бабочка, которой сейчас снится, что она — Чжуан Цзы».

Ежедневно сразу после пробуждения Онан окунается в дневной кошмар: завтрак с семьей, институт, пиво с друзьями, ужин с семьей, разговор с отцом. Последнее изматывает. Его возлюбленный мечется в зеркале, полный отчаянья. А Онан невыносимо страдает, оттого что сам ничем не может ему помочь. Воронка собственного бессилия затягивает, сжимает и растирает в пыль! Когда эта явь становится нестерпимой, Онан бежит к спасительному зеркалу. Желанный, нежный, любимый раскрывает ему объятия. Они целуются, занимаются любовью еще и еще и, наконец, совершенно измученные, выжатые, счастливые, опускаются на горячие, влажные простыни… Ради этого хрупкого зеркального счастья Онан снова и снова находит в себе силы пережить ужас нового дня.

У себя Онан был в безопасности, пока предательски засохшие пятна на полу, зеркале, простынях не выдали его.

— Ты — идиот? Объясни мне, ты — идиот?! Скажи: «Да»! В твоем возрасте только идиот еще может заниматься… — отец поперхнулся от возмущения, — заниматься этим! — Иуда навис над своим младшим сыном как гигантский спрут. Одежда делает жалкие усилия спрятать Онана в своих мягких складках. Однако отец своим тонким длинным щупальцем-взглядом забирается в его мешковатую раковину и цепко держит за комок пульсирующих нервов. Онан сжимается, прикрывая руками пах.

— Ты будешь отвечать или нет?! — конечности спрута выстрелили из гигантского тела.

Онан забился в самый дальний угол своей раковины. У него ощущение, что, как только он хоть чуть-чуть расслабится, щупальце схватит его за горло, выдернет наружу и отправит прямо в хищно разинутую пасть, где три ряда острых, как бритва, зубов растерзают его. Онан молчит, широко расставив трясущиеся ноги, старательно удерживая полный ужаса взгляд на носке правого ботинка. Отец ревет, сотрясая раковину сына, но не может ни влезть в нее целиком, ни достать Онана оттуда. Оттого он все более яростно пытается дотянуться до него самым тонким из своих щупальцев — взглядом, болезненно обжигая ядовитыми стрекалами…

Убедившись в бесполезности лобовой атаки, Иуда вынул взгляд и принялся кружить по кухне.

— Онан, ты можешь объяснить мне, как ты собираешься дальше жить? А?

Онан зажмурил глаза. Щупальца нашли другой путь в его раковину — через уши. Болезненные мелкие уколы рассыпались внутри.

Иуда, собственно, забыл, что намеревался мягко и доверительно поговорить с сыном «о половых вопросах». И сейчас, расхаживая вокруг насмерть перепуганного, бледного Онана, брызжа слюной, горя возмущением, обрушивает на его голову железобетонные аргументы в пользу прекращения занятий мастурбацией. Последнее свидетельствует «о врожденном дебилизме» и может повредить как самому Онану, так и всем окружающим, да еще так глобально, что вся «жизнь его неминуемо порушится», а родители покроются «несмываемым позором». Онан, сиречь «гнусный червь-паразит на теле общества», а все ему подобные обитатели земного шара в целом — «сборище паразитов», лишенное напрочь «уважения к старшему поколению и вообще ко всему святому».

«Червь-паразит» — обезвреженный, размазанный по рельсам исправления — зажался в самый темный угол кухни, крепко зажмурившись, совершенно парализованный, не смеющий закрыть уши руками. Поднятие рук к ушам послужило бы отцу сигналом, что эти самые руки надо немедленно схватить, оторвать от ушей и начать тыкать ими в глаза Онана с криком:

— Вот что ты этими руками с собой делаешь?! Кастрировать тебя надо!

И безумный, безотчетный, всеобъемлющий ужас заставлял руки крепко и решительно держаться друг за друга. Так что ногти белели, и расцепить пальцы можно было бы только путем последовательного отрезания их кусачками.

— О, горе мне, горе! — восклицал Иуда, раскидывая щупальца в точности так, как король Лир в спектакле, поставленном осьминогами.

Но ужаснее всего сильнейший яд, который и причиняет Онану острейшие страдания, — это полная и безоговорочная правота отца. Да, Онан любит себя! В самом низком, самом скотском, самом пошлом смысле! Но он даже не представляет для себя другой жизни. Он не знает другого себя! Потому-то, сгорая от страха и стыда, отмалчивается, глубоко прячась в своей мягкой, плохо предохраняющей от ударов, раковине.

Иуда, величественно раскинув черные щупальца, стоит в трагической позе несчастного отца идиота. Прочная цепочка «отец—сын» состоит из неразрывных звеньев, исчезновение хоть одного из которых прекращает ее существование как цепи. Иуда — убежденный семьянин: семья для него — это нерушимая твердыня, оплот, тыл…

— Я же добра тебе хочу! — Иуда молитвенно воздел сложенные аккуратными косичками щупальца к скорчившемуся на табурете Онану. — Ну кто еще научит тебя жизни, если не я? Онан, сынок, пожалуйста, одумайся, возьмись за себя, пока не поздно! Я ведь всего лишь хочу, чтобы ты был нормальным человеком, чего-то добился, имел семью, работу, уважение… Я ведь люблю тебя, сынок!

Иуда обхватил руками голову сына и, сжав свои щупальца в пучок, втиснул свой металлический взгляд в его расширенные от ужаса глаза, отчего те немедленно наполнились слезами. Увидев в этом проявление грубой сыновней любви, отец даже смахнул рукавом набежавшую слезу умиления.

— Сынок, мне ведь проще убить тебя, чем увидеть опустившимся — наркоманом или алкоголиком, как твоего брата. Мы уже потеряли одного сына, неужели ты лишишь нас себя — опоры нашей старости? — Иуда сидел на корточках, держа в огромных волосатых ручищах полумертвого от страха и стыда дистрофичного сына, который чувствовал себя жестяной банкой, которую вот-вот раздавит приближающийся самосвал.

— Ты все понял? — отец неожиданно выбросил дополнительные щупальца, которые проворно влезли через ноздри и уши Онана, вцепившись тому в язык. — Отвечай!

Инстинкт самосохранения заставил подбородок Онана отбить по груди дробь согласия: «Да, да, да, да, да».

Щупальца с недовольным шипением убрались.

— Ну смотри…

После этого разговора Онан долго не решался заниматься любовью дома. Вороватые ласки в общественных туалетах, стыдясь своей трусости перед полными печали, тоски и слез глазами покинутого им возлюбленного по ту сторону зеркала. Наконец, Онан вернулся в постель, но стал закрываться одеялом, надевать презерватив, чтобы не оставить пятен на простыне.

Раз за разом на протяжении всей жизни Иуда клал Онана под пресс своей заботы, пытаясь выжать хоть каплю причин для собственной гордости за отпрыска, но усилия отца были подобны действиям винодела, который тщетно старается получить виноградный сок из Буратино.

Онану стало жаль свою мать. Она не виновата, что оба ее сына «такие». Онан впервые отчетливо ощутил свою вину перед ней в день свадьбы старшего брата. Собрались гости — все очень важные, добившиеся многого люди. В торжественный момент самый уважаемый из гостей поднялся, чтобы восхвалить Иуду — отца жениха. Звон битого стекла, раздавшийся одновременно с двух сторон, пресек его намерения. Одной виновницей была Шуа, замершая с молитвенно сложенными на груди руками, полуоткрытым ртом, красными пятнами по всему лицу и подносом разбитой посуды у ног; а другим «засранцем» Онан, весь покрытый точно такими же пятнами, стоящий в луже от двух разбитых бутылок водки.

— Вот! Сучье семя! — Иуда всплеснул руками. — Оба в мать!

— Это к счастью! — крикнул Ир и с размаху грохнул свой хрустальный фужер об пол.

Глаза Иуды мгновенно налились кровью, а изо рта показались клыки: «Выродки!» Важный гость вместо тоста утешительно положил руку на плечо Иуды.

— Что стоишь? — заорал тот на Онана. — Вытирай! Сил моих нет! Ну вот объясните мне, как? Как такое возможно? Шуа! — закричал он в сторону кухни. — А это вообще мои дети? — на кухне раздался грохот. — Вот дура! Руки в жопе! — и метнул пронзительный взгляд в сторону невесты старшего сына.

И тут в поле его зрения попал Онан, ползающий в дверном проеме с тряпкой в руках.

— Как дал бы! Да перед людьми неудобно…

Гости переглянулись и выдали хоровую пантомиму: «Ну что вы! Не обращайте на нас внимания!»

Вся семья, включая невестку Фамарь, была выстроена в линейку для экзекуции. Иуда размахивал наградным пистолетом возле виска пьяного в стельку Ира. «Вот были бы все одного роста…» — мечтательно прицелился ему в висок отец.

В центре «штрафного батальона» стояла Шуа, судорожно хватая ртом воздух, а замыкал строй Онан в позе футболиста «в стенке», уверяющий себя, что все это только дурной сон, и одновременно отчаянно завидующий старшему брату, который нализался до состояния полной прострации и демонстрировал полный пофигизм относительно наградного пистолета.

Лицо Иуды стало малиновым от выпитой водки. Он долго тряс перед стоящими навытяжку домочадцами тяжеленным парадным кителем, который звенел, как кольчуга, от обилия орденов и медалей. Онану вдруг показалось, что отец играет как-то особенно вдохновенно, рыдая и декламируя короля Лира в собственной интерпретации. Новая зрительница — жена Ира — была очевидно потрясена и заворожена, вот-вот взорвется овациями. Вот-вот грохнет выстрел и опустится занавес, чтобы покойники могли очистить сцену от своего гнусного присутствия.

— О горе мне, горе!.. — и пуля разнесла вдребезги всего лишь семейную фотографию на каминной полке.

Онан, оглушенный свистом смерти возле своего уха, почти взлетел по огромной лестнице добротного двухэтажного загородного дома, пробежал в самый конец коридора в свою комнату и разом выдохнул весь воздух, скопившийся в нем, с шумом и хрипом. Кто бы мог подумать, что в нем помещается столько воздуха!

Возлюбленный встретил его разгоряченным, полным решимости и нетерпения.

— Я люблю тебя! — крикнул ему Онан.

Впервые за долгое время он поцеловал свое отражение, забыв о страхе. Слился с возлюбленным порывисто, страстно, под аккорды испанской гитары, в кругу свечей, отчетливо ощущая, что эта ночь может быть последней. Он долго ласкался к своему отражению, терся об него плечами, грудью, щекой, членом, сжимая зеркало в своих объятьях. Внутри стало невыносимо тесно от скопившейся любви, нежности и всепоглощающей страсти. Он захлебывался, тонул в своих чувствах, переполнявших его, мешавших дышать! Наконец, их избыток пролился горячими слезами и потоком сладковатой спермы.

Утром Онан твердо решил стать хозяином собственной жизни. Не давать больше ни единого повода для придирок. Через некоторое время, размышляя над планом своих действий, он с ужасом обнаружил, что не знает, как жить правильно! Ясно одно: чтобы зажить как-то по-новому, необходимо вылезти из своей мягкой раковины в мир, удивить всех и сделаться совершенно иным, не похожим на «младшего сына Иуды». Однако практическую сторону преображения Онан себе представить не мог.

«Нужно начать с малого», — сказал он себе, открывая учебник. Старательно пытаясь вникнуть в материал, он обнаружил, что понимает изложенное через слово, приходилось возвращаться назад, к первым главам, читать все подряд. Через два с половиной часа Онан продвинулся на страницу заданного и сотню страниц «пояснительного», голова страшно разболелась, а каша знаний только рассыпалась кучами гранитного щебня. В конце третьего часа буквы стали светиться зеленым, а вокруг замелькали нахальные звездочки. Онана охватило отчаянье. Он понял, что непоправимо отстал от «нормального развития», а чтобы исправить свое плачевное положение, ему нужно начать все сначала. Примерно с того класса школы, в котором проходят дроби.

Он никак не мог понять. Как? Как в маленьких, изящных, нагруженных прическами и романтикой головах некоторых его сокурсниц блестяще укладывается все это и легко воспроизводится, интерпретируется, сравнивается, анализируется. Откуда? Откуда они знают все эти слова, факты, названия? Его пожизненно считают самым тупым: сначала в детском саду, потом в школе, теперь в институте. Ему всю жизнь прямо и откровенно говорят, что только благодаря отцовскому влиянию и деньгам его «тянут за уши» из класса в класс, с курса на курс. Только потому, что он «сын Иуды». Онан отчетливо вспомнил себя на линейке, в красивой отглаженной форме, в новых начищенных ботиночках, с ярким портфельчиком. Голос директора звенит внутри школьного двора, как ложка в стакане:

— Онан, ты понимаешь, что ты, именно ты, — позор школьной пионерской дружины? Ты единственный в школе, а может, и во всем городе, получивший восемь двоек в году и «неуд» по поведению. Только из уважения к твоему отцу, исключительно достойному, честному и одаренному человеку, мы не оставляем тебя на второй год, а ограничиваемся выговором в присутствии твоих родителей, товарищей, совета дружины. Публично мы требуем от тебя слова, что летом ты будешь усиленно заниматься и оправдаешь оказанное доверие. Я хочу, чтобы в присутствии всех нас — близких тебе людей, искренне желающих, чтобы ты стал достойным гражданином нашей страны, — ты торжественно поклялся…

Онан отчетливо ощущал себя поленом, от которого требуют торжественного обещания по осени зацвести, созреть, налиться и выдать тонну виноградного сока. Он поднял глаза: отец в парадном кителе сверкает металлом орденов на солнце, как промышленная соковыжималка. Иуда от стыда за сына гораздо краснее знамени дружины, глаза его сверкают, они почти безумны.

Настойчивое хихиканье раздалось в передних рядах, распространившись мгновенно по всему детскому сборищу. Брюки Онана намокли, по ногам потекло.

Утром следующего дня Онан попытался подняться. Во всем теле была ужасная ломота, ботинки отца, подбитые гвоздями и металлическими подковками, не оставили на нем живого места. Он не стал калекой только потому, что мать, упав на него, закрывала своим телом, до тех пор пока Иуда не успокоился. Когда муж и отец ушел, мать с сыном еще долго лежали на полу детской, тихонько всхлипывая. Затем Шуа молча сделала Онану йодную сетку на фиолетово-черные синяки. Потом сняла халат, подставив сыну спину. Он так же молча, сосредоточенно рисовал решетки, запирая кровоподтеки, чтобы они не разбегались по широкой спине матери.

Осенью он перешел в другую школу. Полено поместили в другую среду, но сока оно так и не дало. Зато, разглядывая в зеркале свои синяки и ссадины, Онан впервые встретил того, кто воспринял его боль как свою…

Онан с досадой отшвырнул учебник. Заливаясь слезами, захлебываясь в рыданиях, пинал ногами неприступные книги. Слезы закончились, и он просто хрипел, лежа на полу, кислород вокруг заканчивался. Держась за горло, он сбежал вниз, в грязную каморку возле кухни, где старший брат уже полгода проводил целый день, чтобы не попадаться на глаза жене, отцу или матери. Почти выбил хлипкую дверь. Ир удивленно оторвал глаза от маленького нецветного телевизора. Онан почти влил себе в глотку всю бутылку дешевого бренди, любовно припасенную старшим братом на вечер. В области желудка стало невыносимо противно и тяжело. Онана сразу стошнило. Он блевал старательно, ожидая, что неудачник, сидящий внутри него, грохнется на пол комком серой слизи. Онан сможет растоптать эту тварь ногами! Но пол покрывался только грязно-коричневой, отвратной жижей. Онан упал в собственную блевотину, раздирая ногтями в кровь свою грудь и живот, пытаясь вырвать из себя эту чертову амебу хоть вместе со всеми внутренностями.

— Оставь меня! Оставь! — он орал и орал, не замечая, что вся семья собралась вокруг и пытается остановить этот припадок. Ир трясет его за плечи и лупит по щекам — Онан отбрасывает его ногами. Мать вылила на него ведро холодной воды — никакого эффекта. И лишь удар отца кулаком в висок прекращает наконец его мучения.

Онан тяжело заболел. Причина была неясна. Как будто кто-то по капле день за днем высасывает его силы. Предположили глистов, но гипотеза не подтвердилась, к тому же это должны были быть такие гигантские и прожорливые глисты, каких наука не знает.

— Вы занимаетесь мастурбацией? — спросил врач.

— Чем?

— Ну… онанизмом…

— А… да.

— Как часто?

— Каждый день.

— Сколько в среднем раз?

— Иногда по четыре-пять подряд… Не знаю, я не считал.

— Вот и возможная причина.

Ему прописали покой и усиленное кормление. Вершина блаженства отчетливо мелькнула на горизонте и… исчезла.

— Держи руки у меня на виду! Чтобы я все время их видел! — крикнул отец за завтраком.

Онан послушно положил руки на стол, через какое-то время у него зачесалось колено, и он машинально опустил руку. В этот же момент, опрокинув сахарницу, отцовская рука метнулась и поймала его кисть.

— Онан! Я сказал, держи руки постоянно у меня на виду!

— Но у меня…

— Не важно, что у тебя! Это чертово… довело тебя до полного истощения! И запомни — если понадобится (я — твой отец, ты — часть меня!), отрублю тебе руки, в случае необходимости спасти твою никчемную, никому, кроме нас с матерью, не нужную жизнь!

Иуда, с лицом, словно высеченным из красного гранита, сбил все замки с двери, ведущей в комнату Онана, а затем снял с петель и саму дверь. Яростно орудуя инструментом, Иуда, наверное случайно, разбил старое зеркало. Осколки посыпались Онану в уши. Он вскрикнул, в последний миг поймал наполненный ужасом взгляд возлюбленного, и тот исчез. Исчез навсегда.

Комната превратилась из убежища в простой тупик, где лежал покойник с широко открытыми глазами. Высохший моллюск, у которого отобрали раковину. Он больше не ел и не вставал с постели. Шуа обмывала сына, пыталась влить в плотно стиснутые челюсти хоть несколько капель бульона. Все тщетно: Онан не реагировал.

Однажды мать почувствовала, как холодок пробежал вдоль ее позвоночника к затылку. Она медленно повернулась, боясь увидеть на подушке сына вместо головы истлевший череп, но Онан, ставший полупрозрачным, глядел ей прямо в глаза и улыбался.

— Я рождаюсь, мама, — еле слышно прошелестел он, и последние звуки тающего голоса слились с шорохом листвы клена, посаженного в день его рождения. Онан поднял счастливое лицо вверх и застыл. Шуа отчетливо увидела, как в глазах ее мальчика отразилось небо.

На следующий день Иуда спилил клен и своими руками сделал для сына гроб.

ИР

Ир страдал, как переходившая больше срока роженица. Он весь был полон разрушительной, могучей энергии, которая клокочет внутри, раздирает внутренности, ищет выхода, причиняя невыносимые страдания. С каждым днем ее становится все больше, нужно ее чем-то успокаивать, куда-то бежать от нее, выбросить… Или хотя бы заглушить боль. Водка — единственное, что парализует, притупляет ощущение собственной безвыходности. Литровая прозрачная бутылка прочно ассоциировалась у Ира с огнетушителем.

Наверное, на всем свете один Ир по-настоящему знал, что означает «безвыходность». Это когда все твои силы, способности, твои желания безнадежно заперты внутри, никто и никогда о них не узнает. Никому просто нет до этого дела. Никому! Это бесконечное метание. Изматывающие порывы в разные стороны, эффект от которых «по сумме векторов» равен нулю. Такой галоп на месте, топтание с ноги на ногу с бешеной скоростью.

Иуда имел все возможности, чтобы начать гордиться своим сыном. В школе Ир был агрессивен, драчлив, много занимался спортом… Интересовался всем подряд, неудержимо притаскивая домой всевозможные кубки, дипломы, медали… Словно старался доказать что-то… Вот, смотрите! Я могу, я есть, я здесь!!! Ир вертелся в колесе, в которое сам залез и теперь не может остановиться. Такая атлетически сложенная, несущаяся в никуда белка с вытаращенными глазами. Он чемпион по бегу, он может бежать и бежать… Хочется кричать от этого бесконечного эскейпа, словно кто-то страшный гонится за тобой, он вот-вот тебя схватит, разжует, размелет в порошок! Финишная лента, которая все время отодвигается! Я вот-вот первый! Помогите! Спасите меня! Кто-нибудь! SOS!!!

Однажды он услышал, как отец избивает Онана и мать за то, что брат надул в штаны на линейке. Истошный крик младшего брата, перешедший в вой, превратил внутренности Ира в цемент. Он сидел, оцепенев, боясь пошевелиться, боясь вдохнуть или еще каким-либо образом выдать свое присутствие. Натренированные ноги рвались, как нетерпеливые кони, но он всей своей волей, всей силой удерживал их на месте, от чего на теле выступили крупные капли пота. Ир вывернул ручку громкости телевизора до упора, чтобы не слышать криков и ударов, доносившихся сверху. «Гвардия умирает, но не сдается!» — прогремел экран на весь дом. И ноги перестали слушаться — они выстрелили, как свернутая, сжатая до упора, тугая пружина, и вынесли его из дома на улицу, они несли ничего не соображающее тело все быстрее и быстрее, еле касаясь земли.

«Склонность к бродяжничеству» — короткая запись в милицейском протоколе. Его нашли за тысячу километров от дома, замерзающим от холода возле трансформаторной будки на перроне. Всем отделением не могли добиться от полуживого мальчишки признания в том, где он живет. Посиневшие губы беззвучно шевелились. Влив в них полстакана водки, люди в синей форме услышали тихий шепот: «Гвардия умирает, но не сдается…» — который стал нарастать, как шум прибоя. И вот уже обезумевший, красный, с вытаращенными глазами мальчик рвется к двери, выкручиваясь, выворачиваясь из десятка вцепившихся в него рук с диким криком: «Гвардия умирает, но не сдается!»

В детстве Ира необыкновенно потряс миф о Кроносе, жестоком прародителе олимпийских богов, которому предсказали, что один из сыновей убьет его и сам станет верховным богом. И Кронос, напуганный предсказанием, проглатывал своих детей одного за другим. Только младшего сына — Зевса — удалось спасти, Рея — жена Кроноса — дала мужу вместо сына завернутый в пеленки камень. Ребенок рос на острове, и жрецы (куреты) били в свои щиты, когда Зевс плакал, чтобы отец не услышал его.

Тогда-то Ир и решил, что никогда-никогда не заплачет перед Иудой. Отец пытался выбить из него слезы всеми возможными средствами. Орал, придирался к плохим оценкам, заставлял Ира чистить сортир, пинал его ногами, бил хлыстом, но сын кусал губы до крови, сворачивался в жесткий комок, сжимал челюсти и не издавал ни звука.

— Ишь! Крепкий какой! — и вскоре Иуда даже стал хвастаться перед друзьями, что его старший сын никогда не плачет.

— Спартанское воспитание! Смотрите! — отец давал Иру такую затрещину, что можно было раздавить крепкий кочан капусты. — И молчит! Не ревет. Молодец!

Спасительное восемнадцатилетие показалось на горизонте. Ир с нетерпением ждал повестки. Армия казалась финишной ленточкой. Он стискивал зубы, напрягал все силы, чтобы добраться до нее живым. Ему и в голову не приходило, что там может быть плохо! Куда угодно! Как можно дальше, чтобы кругом тайга, сугробы и медведи, чтобы отец никогда до него не добрался.

И только в малюсеньком гарнизоне, где-то на границе, рядом с населенным пунктом, не обозначенным ни на одной карте, куда их доставляли почти месяц, сначала поездом, потом грузовиком, потом вертолетом, Ир упал. Вытянулся. Вот она, ленточка! Он добежал, спасся. Ноги стали мягкими, и долгий-долгий выдох. Он выдыхал целые сутки, просто лежал лицом вверх, в неизвестном, неведомом, безымянном поселке и выдыхал домашний воздух, а затем новый кислород наполнил Ира, расправляя и придавая ему округлую форму, словно резиновому шарику.

Мир взорвался всеми своими звуками и красками, навалился всеми своими цветами — ярко-голубым небом, зеленой травой, красными гроздьями рябины, ослепительно белыми облаками, оранжевыми листьями. Влился внутрь через глаза, наполнил Ира. И весь этот вихрь огней, жизни, стихии сконцентрировался в двух синих озерцах женских глаз, в струящемся меде волос… Фамарь… Буфетчица…

— Это я к тебе бежал!..

И, не задумываясь, отдал ей звезду, до которой наконец дотянулся, — свободу, часто рассказывал о каком-то картинном доме детства, таком, каким, по его мнению, должен быть дом, каким он хотел сделать свой. О суровом, но справедливом отце, о комфортном богатом коттедже, о заботливой матери и трогательном младшем брате. Такая идеальная, не существующая в природе семья из рекламы сливочного маргарина. Венчала каждый рассказ демонстрация фотографии, где Иуда в парадном кителе, во всех своих медалях и заслугах, Шуа в скромном платочке, сидящая на двух стульях, ревущий Онан на коленях у матери и сам Ир, злобно глядящий исподлобья.

А затем была служба по контракту, горячие точки, осколочное ранение, присвоение звания героя и десятка орденов, нищета, слезы жены. И вот Ир, весь загорелый, в форме и шрамах, с чемоданом, в котором помещается все имущество молодой семьи, вернулся домой. Без разведки, без предупреждения, как будто выходил за хлебом. На десять лет. Семья встретила его так же — словно он просто выходил за хлебом. За десять лет ничего не изменилось. И выросший Ир должен был втиснуть свои возмужавшие тело и душу обратно в детские спартанские костюмчики. События, казалось, потекли заново с того момента, как он ушел в армию. Ир начал проживать второй вариант собственной жизни под корявым названием «А что было бы, если бы я не уехал?»…

Его жена Фамарь — крепко сбитая деревенская девица — стала предметом постоянных упреков матери: «велика Федора, да дура!» Отец же, напротив, попрекал сына тем, что Ир «хуже своей бабы», которая с утра до вечера может работать в саду, в огороде, на кухне, не устает и не жалуется. Колет дрова, все чистит и моет.

— Единственное, из-за чего я тебя терплю, — это твоя жена! Угораздило же несчастную! Выбрала себе! Как будто нормальных мужиков нет! А я теперь расхлебывай!

Фамарь же была на вершине счастья. Дом и Иуда оказались именно такими, какими когда-то их описывал Ир. Она — молодая девчонка, выросшая в деревне, среди разврата и побоев, — была ослеплена монументальной фреской семейного очага. Замуж за Ира вышла потому, что он обещал ей эту картинку! Стремилась к ней все эти годы. И вот, наконец-то!

У Ира же сложилось ощущение, что, пока он, галантно пропустив супругу в дверь родительского дома вперед себя, замер в почтительном поклоне, Иуда эту самую дверь за его женой захлопнул, оставив вежливого сына-дурака на улице.

Свекор мог часами просиживать на кухне, глядя на крепкий зад и мощную спину Фамарь, которая пела дурацкие песенки и готовила сытную, жирную еду. Шуа неловко пыталась вклиниться между титаническим телом невестки и мужем, но ей просто не хватало места. В итоге она толкала Фамарь под локоть, та что-нибудь била, и тогда Шуа принималась кричать, что та неуклюжая корова. Однажды Иуда замахнулся на жену и заорал, что та «сама корова неуклюжая, жирная недотепа, и нечего тут скандалить — сама виновата». Шуа закрылась руками от его брани, как будто он и вправду ее бил, посмотрела на мужа, потом на невестку и разрыдалась.

Фамарь все делала лучше свекрови — готовила, стирала, шила, убирала. Но главное, в чем Шуа ей безнадежно проигрывала, — невестка была молода, по-своему красива, а главное, абсолютно здорова. Природный румянец, густые волосы, убранные в классическую, картинную косу, мощное тело, дышащее свежестью…

— Вот, привел! А мать-то дура! Мать спрашивать не надо! — упрекала она сына со слезами на глазах, украдкой следя за его реакцией, но Ир, открыв в армии неиссякаемый спиртовой источник независимости, дебильно улыбался, дыша сочным перегаром. Занимался с женой любовью каждую ночь и иногда днем так, что кровать стонала и грозила развалиться, возвещая всему дому, что Ир жив, здоров и еще долго намеревается оставаться таковым. Высокий, красивый, загорелый, молодой и вечно пьяный, он шутил, смеялся, пил водку стаканами — словом, вел себя так, словно снимался в нескончаемом сериале про сельский праздник.

Много раз в мечтах ему рисовалось, как они с отцом сойдутся в решающем поединке. Ир дрожал от нетерпения, но Иуда, словно угадав его намерения, изменил тактику. Он больше не давил на старшего сына как бульдозер, тем более что и сам Ир больше не стоял насмерть, а заранее ложился, раскатывался в лепешку, лишая отца каких бы то ни было шансов себя раздавить. Иуда, как прирожденный стратег, сменил свою тактику на серии точечных ударов, метких и болезненных, поражающих сына в самое сердце.

Ир со злостью следил за тем, как отец выгружает из машины продовольственные припасы, намеренно сидя на крыльце, пока отец таскал все сам мимо него в дом. Место было идеальное — теплый день, Ир в удобных брюках и кроссовках, двор почти пуст, песок плотно утрамбован. Отличные условия для боя насмерть. Но отец как будто не видел его. Наконец, Ир решил сам сделать выпад.

— Может, тебе помочь? — спросил он, глядя исподлобья.

— Нет, зачем? — елейно ответил Иуда. — Я купил, привез, разгружаю. Ты будешь только есть помогать.

Удар в десятку. Ир залился красной краской и пристыженно убрался в свою конуру.

— Я его ненавижу! — сказал он жене ночью.

Та отстранила мужа, села, выпрямив плечи, и как-то свысока сказала:

— Сначала бы добился того же, что он, а потом бы говорил! — и легла, повернувшись к мужу спиной. Ее слова ударили по его эрегированному члену с такой силой, что у Ира от боли пересеклось дыхание, он скорчился в судороге на краю постели, крепко сжал веки, но слезы победили его. Он старался не шевелиться, чтобы не выдать себя, но жена поняла, что он плачет. Криво усмехнувшись, бросила полотенце, чтобы Ир мог высморкаться и не шмыгал носом. Так он был уничтожен, растерт в порошок. Ему казалось, что он ревет на весь дом. Как когда-то Онан.

На следующий день он напился так, что, очнувшись, не мог понять, где он и как долго тут лежит. Огляделся и понял, что под лестницей, ведущей на второй этаж. С трудом выполз, глянул на кухне на часы. Четыре… Утра или дня? Никого нет. Холодно. Значит, утра… Поднялся наверх с единственным желанием выпить всю воду из графина, обнять Фамарь и согреться, но наверху ее не оказалось. Он встревожился, первым делом кинулся к шкафу — на месте ли ее вещи? Неужели ушла? Ир облегченно выдохнул, увидев весь кричащий, безвкусный гардероб, аккуратно висящий на вешалках. Он стал бродить по дому, все ускоряя шаги, и вскоре носился как ошпаренный туда-сюда. Ему очень хотелось в туалет, но почему-то и в голову не приходило пойти туда, до того как он найдет жену. И вот он галопом мчится по дому, заглядывая во все углы. Что-то шевельнулось внутри. Интуиция, что ли…

— Папа! Папа!

Иуда неслышно вырос за его спиной. Как дух.

— Папа, я нигде не могу найти Фамарь…

Отец расплылся в широчайшей улыбке кота, сожравшего горшок масла.

— Может, сбежала от тебя? А? — Иуда хлопнул сына по щеке и снова растворился. Сын же остался в одиночестве стоять в утреннем холоде пустого дома, потерянным в клубах мерзкого сырого тумана, с шевелящейся, как змея внутри желудка, догадкой, которую он очень старался оставить неясной.

Шуа заболела и не выходила из своей комнаты. Ир заглянул к ней. Увидев сына, она немедленно разрыдалась, как будто хорошо отрепетировала свое поведение на случай его визита.

— Посмотри, чего наделал! Вот урок тебе, как мать не уважать! — и залилась слезами. — Ничего не можешь, даже бабу свою приструнить! Не сын ты мне, не сын! Скотина бессильная! — Шуа упала лицом в подушку. — Яду мне! Некому защитить меня старую! Умру уж лучше, чем так жить! Ну что ты можешь? Что ты вообще в жизни можешь?! Ни учиться не мог, ни служить, ни жениться нормально, ни на работу устроиться!

Шуа целенаправленно таранила в одну точку. Глаза Ира краснели, он свирепел, сжимал кулаки, но молчал.

— Тварь ты неблагодарная! Не мужик ты, не мужик, слышишь!

Рука Ира дрожала, рвалась вперед, и, наконец, он не выдержал. Наотмашь, со всей силы, влепил матери затрещину так, что та слетела с кровати и завыла нечеловеческим голосом.

Вбежали Иуда и Фамарь. Дальше он плохо помнил. Он кричал, отец хотел ударить его, но Ир, схватив стул, принялся крушить все вокруг, рассыпая удары направо и налево. Безумная ярость залила ему глаза красной пеленой, он видел только черные, мечущиеся в панике тени, на которые бросался, осыпая ударами и руганью. Потом все почернело.

Очнулся он связанным по рукам и ногам смирительной рубашкой в белой палате с решетками на окнах. Затылок сильно ломило. Потом он узнал, что это Фамарь ударила его кочергой по голове.

Выпустили из лечебницы через месяц. Через какое-то время давление отца, обусловленное финансовой зависимостью Ира, оказалось полным. Глаза старшего сына теперь не высыхали от слез. Осознание собственного бессилия вызывало гнев, который разрушал свое вместилище, не находя выхода. Ир потребовал развода, и это последнее, в чем он остался непреклонным. Пригрозил отцу разделом имущества. Неожиданно на сторону сына встала Шуа и, впервые повысив на мужа голос, сказала, что если он будет и дальше «защищать эту суку, то она подаст на развод и тоже потребует свою долю». Иуда сдался. Фамарь выдворили обратно, в родную деревню.

Ир запил, устроить его на работу не помогла даже протекция всемогущего отца. Уже с утра аккордеон, с которым Ир теперь не расставался, своим гнусавым, шарманочным, истеричным голосом принимался аккомпанировать пьяному, в прошлом герою многих горячих точек, получателю осколочных ранений, а теперь исполнителю-любителю революционных песен.

— Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится, тяжелый танк не проползет, — там пролетит стальная птица! — пел Ир, лежа на спине посреди двора, любовно и вальяжно растягивая аккордеон.

Иуда при каждом удобном случае пинал необъятный зад Шуа и говорил:

— Вот! Это все твое домашнее воспитание! «Сю-сю, сю-сю», «деточка»… Тьфу!

Шуа краснела, смущенно опускала глаза, уходила и плакала. Если Ир попадался ей в этот момент под руку, то давала ему пощечины и кричала:

— Тебе сказано! Не лезь отцу на глаза! — потом обнимала его и, сильно прижимая к себе, начинала причитать: — Да что ж ты у меня такой! Сыночек мой, милый. Вроде и все было. Это сучка — жена твоя! Довела. Испортила ребенка моего! Убила бы стерву! Ишь, завлекла, женила! Ох! Уйди от меня! Видеть тебя, скотину пьяную, не могу! — и уже одна заливалась слезами.

«Эсперали», «торпеды», гипноз, кодирование, заговоры, чудовищные народные средства, телепатическое воздействие через фотографию — весь спектр пыток современной наркологии и средневекового бреда был испытан на Ире.

— Весь мой бунт — это отчаянное стремление воздуха хоть что-нибудь весить. Но я даже не воздух! Я какой-то вакуум! Полное ничто! Я хотел! Я думал… Я думал, если не сдамся, если буду бороться… Если буду бежать! Вперед! То, может быть, когда-нибудь оторвусь, взлечу! И увижу, какое оно — небо! Какое оно под вечными, окутывающими нас облаками! Они так давят! Они всегда сверху! То, что они сверху, дает им повод всегда считать себя правыми! Небо никогда не ошибается — оно часть природы! Оно может взять и прихлопнуть тебя, как червя, в любой момент, обрушить на тебя потоки холодной воды, тонны снега! Я не хочу видеть этих облаков! У меня осталось только одно желание — подняться над ними. Хоть на миг увидеть солнце! Настоящее солнце, а не те жалкие, тусклые его ошметки, что пропускают к нам облака! Вот увидишь, я взлечу!

Это обычный трезвый бред Ира. Он говорит, говорит, выплескивая свой страх потоком бессвязных слов. Ничего не значащие фразы извергаются каждый раз, когда Ир больше не может выносить собственной трезвости, когда реальность рвет всеми своими шипами плотную пелену спиртовых облаков, и Ир падает на услужливо расставленные жизнью колья.

И только когда он снова начинает пить, напевая себе под нос: «Где бронепоезд не пройдет, и м-м-м не промчится, тяжелый танк не проползет, — там пролетит стальная птица!» — только тогда, глядя на его счастливую физиономию, Иуда злится.

— Да он просто издевается! — пинает он пьяного до бесчувствия сына, наглядно демонстрирующего бессилие традиционной и нетрадиционной медицины. Он не видит блаженной улыбки Ира, расплывшейся от уха до уха. Ир представляется себе витязем в сверкающих несокрушимых доспехах собственного алкоголизма. Непобедимый воин, с улыбкой отбивающий бутылкой сыплющиеся на него стрелы и копья. Герой. Ир Непобедимый. Это не болезнь. Это самооборона.

— Гв-вардия ум-мир-р-р-р-а-ет, но не сдается! — заплетающимся языком кричал Ир и заходился истерическим смехом вперемешку с пьяными слезами.

Иуда скрежетал зубами и уходил. Он мог убить старшего сына — но не получил бы никакого удовлетворения от своего праведного гнева. Ведь лишение жизни как наказание имеет смысл только тогда, когда эта самая жизнь имеет для лишаемого ее исключительную ценность. А Иру было совершенно наплевать на свою иждивенческую жизнь, на себя самого, на грозящие ему неприятности. Это лишало последние карательных свойств. Он изобрел универсальную тактику. Его просто нельзя наказать, напугать, заставить мучиться стыдом.

— Знаешь, я никогда не брошу пить, — торжественно поклялся Онану Ир, прикладывая к синякам мокрое полотенце.

Громоотводом выступала Шуа. Бездна безгласия принимала в себя весь камнепад. Иуда обвинял ее во всем, начиная с того, что она отвратительная мать и жена, и заканчивая бедами человечества. Связь здесь очевидна — так как Шуа плохая мать и жена, а она женщина, то, следовательно, большинство женщин — отвратительные матери и жены. Ухитряются вырастить вот таких вот дебильных детей даже от Иуды (далее следует пространное перечисление заслуг), таким образом, большинство детей — уроды! А о каком прогрессе и процветании может идти речь, когда даже слабый ручеек героических генов растворяется в мутном потоке глупости, лености и безответственности…

— Хочешь, чтобы что-то вышло хорошо, — сделай это сам!

Потом задумался и с какой-то надеждой спросил:

— Шуа? Ну скажи, это точно мои дети?..

Сразу после смерти Онана Иуда всю свою отцовскую «заботу» немедленно обратил на Ира, чтобы не проронить зря ни капли. Вознамерился во что бы то ни стало сделать старшего сына человеком.

— Нельзя и тебя упустить! — крикнул он и, заломив руки, помчался в кабинет.

Через час он объявил, что все устроил — сразу после похорон брата Ир отправится в психушку тюремного типа. Ради этого Иуда «пустил в ход свои связи», и Иру «пришили дело», он получит постановление суда о признании старшего сына алкоголиком и направление на принудительное лечение от алкоголизма.

— Ты сам меня вынудил, сынок! Мне тяжело было это делать — ты ведь мой сын, но другого выхода нет! Потом, может быть через много лет, когда в твоей жизни все наладится, может быть… Ты поймешь и еще будешь благодарить меня.

Иуда вышел, хлопнув дверью, оставив сына стоять обугленным деревом, в которое только что ударила молния.

Поминки Онана проходили очень торжественно. Тело младшего покоилось на возвышении во дворе. Впрочем, присутствующие не обращали на него никакого внимания. Все старались ободрить и поддержать Иуду. Великая скорбь заставила лицо отца почернеть и осунуться, но он стойко принимал соболезнования. В отличие от жены, для которой каждое «ваш сын был…» оборачивалось безудержным рыданием и приступами удушья.

Внезапно откуда-то сверху, как раскат грома, заставив присутствующих замереть и затихнуть, грянул аккордеон.

Все подняли глаза. На крыше дома возле трубы стоял Ир в военной форме, в орденах, среди которых выделялась золотая звезда героя, и, пританцовывая, играл развеселую песню «Эх, яблочко! Куда ты катишься…»

Иуда побелел, стремглав кинулся в дом и через секунду вылетел из него с ружьем наперевес. Гости зашумели и набросились на обезумевшего отца, повалили его наземь, отобрали оружие.

Солнце, вышедшее из-за тучи, брызнуло позади Ира лучами во все стороны, образовав вокруг него огненный нимб, ослепивший на мгновение всех стоявших внизу. Ир засмеялся. Смеялся так, что дом содрогался. Дальнейшее очевидцы запомнили на всю жизнь — Ир раскинул руки, словно стальные крылья, и взмыл вверх. Долю секунды он летел, отражая солнце, а затем стремительно рухнул вниз. Его тело замерло на уровне второго этажа, несколько раз подпрыгнуло и закачалось на веревке, как тряпичная кукла, подвешенная за шею. Дико завизжал старый аккордеон, зацепившийся за карниз, растягиваясь на запавшем си-бемоле.

ШУА

Никогда не работавшая Шуа, «дура простоволосая», как называл ее Иуда, в молодости была очень заносчива. Положение и состояние родителей, удачное замужество сделали ее снобкой, кривящей нос от котлет с картофелем. Только изысканный куриный суп с грибами или филе лосося! Карьера Иуды началась раньше и шла успешнее, чем у всех его однокурсников. Шуа имела привычку одеться пошикарнее и явиться к кому-нибудь в гости со словами утешения:

— Вот, надрываешься! Бедная. И муж твой, такой толковый, а получает… Ой, беда.

Она доводила до истерики портних капризами и нелепыми пожеланиями. При абсолютном отсутствии вкуса и хорошей фигуры она требовала от них, чтобы сшитая одежда делала из нее стройную, статную красавицу. Однако вне зависимости от наряда из зеркала все равно смотрела девушка с надутыми губами, толстыми щеками, носом картошкой, с фигурой без четких признаков талии, с короткими ногами. Спина Шуа даже в молодости была покрыта толстыми белыми жирными складками, а грудь висела в разные стороны треугольными тряпочками. Бюст нельзя было назвать большим или маленьким — скорее длинным и плоским. В общем, в молодости она не была особенно красива, поговаривали, что Иуда женился на ней из-за приданого и положения ее отца — чиновника высокого ранга. Первые несколько лет Шуа, осознавая это, помыкала мужем, как хотела, кричала на него, даже била — Иуда все терпел. Затем внезапно тесть умер от сердечного приступа. Шуа, услышав это, упала в кресло и зарыдала. Иуда вопросительно посмотрел на нее.

— Папа умер… Ну что ты стоишь как идиот?! Воды и валерьянки! — заорала она на него. Иуда как-то странно улыбнулся и продолжал стоять.

— Ты что, оглох? — перестала плакать Шуа.

— Сама возьми! — отрезал Иуда и ушел в комнату.

Шуа пошла за ним, выкрикивая ругательства, и замахнулась. И вдруг тот, словно озверев, набросился на нее, методично нанося удар за ударом. Она никогда не видела его таким. Избитая, растрепанная, она не могла подняться. Сама потом не понимала, почему в тот же день не заявила на него, не подала на развод. И все изменилось. Муж приходил домой, когда считал нужным, обращался с ней, как с домработницей, в постели был груб, говорил ей гадости, бил во время полового акта, причинял боль. Мог задрать ей юбку прямо на кухне даже во время беременности.

Теперь толстая старая Шуа, готовая терпеть любые выходки Иуды, елейно заглядывающая в рот мужу, вызывала у жен сослуживцев Иуды злорадное торжество. Они на все голоса сочувствовали ее отекшим ногам, артриту, выпавшим зубам и полной ничтожности в доме.

Странно, жизнь ее, казалось бы, стала невыносимой, но она боялась потерять Иуду больше всего на свете. Потому отчаянно пыталась предвосхитить любую его прихоть, все безропотно сносила. Побои, ругань, презрение не пугали ее: другие женщины — вот чего она боялась более всего на свете.

Каждую ночь, когда Иуда не ночевал дома, она проводила в слезах, в тревоге, в страхе, что однажды он уйдет навсегда. Воображение рисовало ей длинноногих пышных красавиц, которые делают все, чтобы лишить ее мужа. У Шуа было очень неверное представление о женщинах, которых посещал ее муж. Она всегда считала, что с «блядями» Иуда ведет себя совершенно иначе. Приходит с цветами и конфетами, нежно и ласково опрокидывает их на постель, говорит с ними о любви. Словом, как с ней не было никогда. Женщины рисовались ее воображению утонченными, прекрасными, с высоким положением. На деле же все было совсем не так — Иуда ходил только к шлюхам, пользовавшимся репутацией самых бесстыдных и развратных. Он со своими друзьями набивал их полную машину и привозил в баню или «на природу», где пил, обзывал их, мог ударить, трахал всех очень грубо. Словом, все было совсем не так, как представляла Шуа.

Случайно узнав об этом, Шуа почти перестала беспокоиться, рассмеялась своим глупым страхам, какой она была дурой. Стала крепко спать и не обращать внимания на загулы мужа. Так продолжалось долго. Она была уверена в том, что Иуда не способен вообще любить, что он все делает по расчету или для мимолетного удовольствия. Она перестала бояться потерять его, ведь все равно по-своему он к ней привязан. Прежде всего их связывает общее имущество, потом дети и потом — такая женщина, каких она себе представляла в начале, не станет терпеть обращения Иуды, а на шлюхе он не женится.

Фамарь — жена старшего сына — стала ее кошмаром, обрушившимся, как снежная буря в середине июля. Она ненавидела невестку настолько, что несколько раз готовилась убить, но каждый раз или случай, или Иуда спасали ненавистную соперницу. Она подозревала, что они тайно встречаются. Когда Фамарь вертелась перед ней на кухне, Шуа отчетливо ощущала запах Иуды, исходивший от молодого тела невестки. Шуа ненавидела ее столь сильно, что при одном взгляде на Фамарь испытывала сильнейшую головную боль.

Фамарь обладала тем сочетанием душевных и физических качеств, что не могла не увлечь Иуду. Она была высокой, крепко сбитой, обладала покладистым, но в то же время порывистым характером, завидным здоровьем, шикарным в понимании Иуды телом — муж никогда не любил худых женщин. И эту женщину привел в дом собственный сын! Шуа пожертвовала бы, не задумываясь, Иром ради мужа. Она стала говорить, что их нужно отослать, пусть живут отдельно, что они тратят слишком много денег, сидят у них на шее, но все эти аргументы разбивались о молодое, полное страсти тело Фамарь, как елочные игрушки о каменный пол. Шуа с ненавистью колола шилом свои дряблые жирные ляжки. Если бы она выглядела лучше, если бы она была моложе! Это сводило ее с ума. Несколько раз она бросалась к шкафу, где хранились ружья, с единственным намерением — всадить все пули на свете в голову Фамарь, но шкаф был заперт на замок. Она билась об него, пыталась разбить дверцы топором — все тщетно, и тогда, обессилев, валилась возле шкафа на пол, обливаясь слезами.

Сердце болело невыносимо. Она думала, что, если тяжело заболеет, Иуда будет сожалеть, будет с ней. Услужливый организм выработал все симптомы приближающегося инфаркта. Шуа боялась выйти из дома, постоянно держала под рукой лекарства. И что? В итоге Шуа лежала в своей постели, провонявшей болезнью, сальной кожей и запахом старости, целыми днями совсем одна, и никто не приносил ей даже воды! Если она сама не выходила, никто не вспоминал о ней! Она поняла свою ошибку. Дала им понять, что больна, теперь у Иуды есть оправдание — мол, жена все равно долго не протянет. Все ждали ее смерти! Она помеха, она стара, уродлива. Шуа плакала, хотела покончить с собой, но решила, что выживет Фамарь из дома, чего бы ей это ни стоило. Решила, что в крайнем случае убьет ее, а только потом покончит с собой.

Ее спас Ир — мысль о том, что сын может развестись с женой, ударила молнией, когда тот зашел к Шуа. Она закатила немыслимую истерику, собрав все силы, весь свой страх и обиду. Когда же Ир ударил ее, Шуа твердо решила, что убьет Фамарь, что выхода нет, но неожиданно все получилось. Нежелание Иуды расстаться с молодой женщиной вызвало у Шуа такой прилив ярости, что она забыла о своих страхах. Накричала на Иуду, сказала, что потребует развода. Отступать далее все равно было некуда. У нее был запасной вариант: если Иуда откажет, то она убьет сначала Фамарь, потом себя. Наличие запасного выхода придавало сил.

Глотая обиду, Шуа решила, что Иуда не любил ее никогда, поэтому все равно, как он будет после всего этого к ней относиться, — но Фамарь ничего не получит!

На фоне этой борьбы все перестало существовать. Торжество ее победы не могло омрачить ничто. Она заставила Фамарь убраться, и той не помогли ни молодость, ни красота. Она жена Иуды — и останется ею до самой смерти.

Цена победы оказалась выше, чем Шуа предполагала. По сравнению с тем, как муж стал обращаться с ней после отъезда Фамарь, прежнее положение было просто прекрасным. Тогда Шуа просто не замечали, а теперь Иуда цеплялся ко всему. Плевал в тарелку, если ему не нравилась еда, орал по поводу каждой пылинки, издевался над рыхлостью и полнотой Шуа. Она корчилась под его взглядом, как жук на булавке, чувствовала, что попала под асфальтовый каток. Впервые она стала искать помощи у сыновей, но те уже забыли о своем долге перед матерью, которая так долго не помнила о своем. Смерть Онана сделала ее жизнь кошмаром, полным предчувствия одинокой, нищей старости. Она не понимала, что ее мальчик может умереть, она вообще о нем забыла на время своей борьбы с Фамарь.

И вот он лежит в своем кленовом гробу, худой и бледный… А потом аккордеон, и Ир болтается на веревке. Она попала в собственную ловушку. Это божья кара за ее планы. Надо было все сделать тогда. Она упала. Ее окутали чернота и тишина. Жизнь прихлопнула ее, как толстого жука, который выполз не вовремя куда не надо. Нет больше ни Онана, ни Ира, а мужа у нее, по большому счету, никогда и не было.

Наэлектризованную тишину всеобщего шока разорвали ружейные выстрелы. Иуда, весь багровый, с вздувшимися на шее и лице венами, палил в мертвое тело Ира. Шуа без сознания лежала на мраморных плитах. Потом снова жуткая тишина, нарушаемая только мерным щелканьем затвора — ни птичьих голосов, ни машин, ничего, кроме звука безудержно спускаемого курка. Гости попятились, а затем, давя друг друга, кинулись вон. Иуда же еще долго бесполезно щелкал затвором, глядя на изрешеченный крупной дробью труп старшего сына полными ненависти глазами. Сообразив наконец, что ему сейчас еще более все равно, чем обычно, опустил глаза на бесчувственное тело жены.

— Это все ты виновата! Ты во всем виновата, сука!

Он втащил жену в дом и вдруг увидел, как она похожа на своего отца, такая же жирная, обрюзгшая, с толстыми щеками и квадратной челюстью, совсем как ненавистный тесть, который называл его — Иуду! — «наш приживалочек» и трепал по щеке… Иуда ясно увидел эту гнусную физиономию, проступающую в чертах лица жены. Ничто больше не удерживало его.

Взгляд упал на лежащее рядом ружье. Иуда схватил его и с размаху опустил приклад на голову Шуа, которая разлетелась, как гнилой арбуз, забрызгав все вокруг отвратительной жижей воспоминаний, переживаний, страданий, планов.

— Я развожусь с тобой! — выпалил он фразу, которую репетировал всю их совместную жизнь, начав много лет назад, на следующий день после собственной свадьбы, а особенно вдохновенно в день приезда Ира с женой и на каждый день рождения Шуа.

Иуда вытер приклад кружевной салфеткой с журнального стола, которую Шуа связала крючком несколько лет назад и очень ею гордилась, кинул затем рукоделие на труп жены и пошел за лопатой, напевая себе под нос старую песню, из которой, впрочем, помнил только одну строчку: «Мечты сбываются и не сбываются…»

Вы думаете, что умершая была рада присоединиться к своим детям, убита горем и тому подобное? Да, она сожалела, мучительно страдала в самую последнюю долю секунды своей жизни — но не о том, что дети ее мертвы, не о том, что сама она умирает, а о том, что Иуда останется жив и Фамарь жива… Что она проиграла своей невестке и мужа, и сына, и себя… Три — ноль. Она злилась, умирая.

ФАМАРЬ

Свекор был неприятно поражен красотой невестки. Высокая, статная, с большой грудью и широкими основательными бедрами, она стояла, гордо подняв голову, вокруг которой кольцом была уложена толстая коса. Синие глаза твердо смотрели из-под густых ресниц. Она поздоровалась с родителями мужа громким, раскатистым голосом, хоть и поклонившись. И как такую женщину угораздило выйти замуж за Ира? Он же пустое место! Жена сына как-то не укладывалась в представление Иуды. Он представлял Фамарь невзрачной, худощавой, сутулой, с маленькой впалой грудью, эдакую курочку-заморыша.

Когда Ир еще только привез жену, соседи намекнули Иуде, что надо бы свадебку сыграть, а то нехорошо как-то… И Иуда закатил «пир на весь крещеный мир», не преминув сказать Фамарь, что ее муж не дал ни копейки, что все подарки, напитки и еда приобретены им лично. Во дворе были накрыты столы, ломившиеся от всевозможных деликатесов и спиртного. Музыка гремела день и ночь.

— Посмотрите на моего парня! — кричал раскрасневшийся, пьяный, выглядевший неправдоподобно счастливым Иуда, тряся сына за впалые щеки. — Он же ошалел от счастья! Вот пентюх! — и дал сыну звонкий подзатыльник, как в детстве. Потом принялся рассказывать гостям, что раньше среди баронов и герцогов существовал обычай «права первой ночи», когда в брачную ночь с невестой вначале спал феодал, а только потом уже муж… Фамарь не сводила с Иуды глаз — высокий, статный, зрелый мужчина, окруженный влиятельными людьми. Герой. Еще лучше чем на фотографии — мужественнее, звероподобнее.

Под непристойные шутки молодых выпроводили в спальню, Фамарь смеялась, опускала глаза, но не краснела. Гости, сидя во дворе, периодически выкрикивали в окно молодым различные пожелания и советы.

Дом Иуды построен подковой. Однажды, расчесывая возле открытого окна длинные, шикарные волосы, Фамарь своими зоркими глазами увидела напротив в щелку между спущенными шторами младшего брата мужа. Обнаженный Онан сидел перед зеркалом в кольце свечей и отчаянно ласкал себя, покрывая поцелуями руки, предплечья, страстно гладил себя по животу и ногам, нежно проводя по детородному органу.

— Вот… Бабу себе не найти! — Фамарь сплюнула, передернувшись от презрения, и, возмущенная, спустилась вниз. Накрапывал мелкий дождик. На веранде отчетливо вспыхивал яркий красный огонек.

— Иуда? Это ты? — окликнула она.

— Да. Иди, посидим-покурим.

Фамарь закурила крепкую сигарету, предложенную ей Иудой, и закашлялась. Внезапная вспышка молнии и оглушительный удар грома заставили ее вскрикнуть и инстинктивно прижаться к огромному, бьющему, несмотря на возраст, силой и энергией телу Иуды. И в ту же секунду жадный поцелуй закрыл ей рот, мощные руки сжали ее, как тиски, горячее соленое дыхание наполнило все внутри. Она почувствовала, как влагалище двумя сильными сокращениями исторгло из себя что-то вязкое и горячее.

— Фамарь! — раздался голос Ира с балкона на втором этаже их дома. Он не может их видеть в кромешной темноте, но Фамарь резко отпрянула и побежала в дом. Набухшие и увлажненные половые губы приятно терлись друг об друга.

Муж любил ее иначе — нежно, едва касаясь кончиками пальцев. Ласково щекотал ей языком соски, аккуратно покусывал ухо, шептал нежные слова. Его сильные руки напрягались, но не сжимали ее. Он обращался с ней, как с фарфоровой. Вначале именно эта романтичная нежность ее и пленила, но после того, что произошло сегодня, Иуда словно сорвал с нее остатки девственности, показав то, чего действительно жаждало ее деревенское, изголодавшееся по силе, грубости, мужскому господству тело.

Следующим вечером Фамарь сама села на веранде дома. Она закурила, прячась от холода осеннего вечера в большую куртку. Тяжелый скрип половиц заставил ее напрячься. Это Иуда. Сердце ее запрыгало так, что она непроизвольно зажала рот рукой.

— Привет! — почти шепотом сказал он ей, положив огромную ладонь на спину.

— Привет, — ответила она ему.

— А у меня для тебя есть свадебный подарок.

— Ой, да ты их уже столько надарил!

— Этот особый. Пойдем. — Иуда взял ее за руку и повел за собой. Они спустились вниз, на «нулевой этаж», как называл его Иуда. Там стояла старая мебель, банки и прочий хлам.

Иуда открыл дверцу шкафа, подвел Фамарь к небольшому зеркалу и попросил ее закрыть глаза. Как только она закрыла глаза, ей показалось, что все помещение вертится с немыслимой скоростью, пришлось схватиться рукой за шкаф, чтобы не упасть. Кончик языка облизал сухие губы. Она отчетливо осознавала, что сейчас произойдет. Она должна убежать, но ноги отказывались ей служить, сделавшись мягкими, глаза заволокло туманом, она вся оцепенела, не в силах сопротивляться мощной волне накатившейся животной страсти. Фамарь вся покрылась крупными каплями пота, ягодицы и соски напряглись, грудь поднималась, как кузнечный мех, с шумом выталкивая воздух.

Она почувствовала, как Иуда подходит к ней сзади и оборачивает вокруг ее шеи что-то тяжелое и холодное.

— Открывай глаза, — обдало ей ухо горячее дыхание. Она чуть не упала, но Иуда крепко держал ее сзади.

Фамарь открыла глаза. В свете старой керосиновой лампы на ее шее лежало прекрасное тяжелое жемчужное ожерелье. Крупные розовые жемчужины в восемь или десять рядов — основательное ожерелье, надежное, как сам Иуда. У нее не было слов. Счастье пролилось через край слезами. Она прижалась к его огромному, излучающему мужскую силу телу. Иуда покрыл ее шею сильными, причиняющими легкую боль поцелуями. Он ласкал ее тело так, как она всегда мечтала, восхищаясь и немного грубовато. Они провели всю ночь на старом пыльном диване. Когда рассвет пробился серыми лучиками через меленькие прямоугольные окна, Иуда ласково отстранил Фамарь, мурлыкающую на его широкой груди, покрытой густыми черными с проседью волосами, которые она любовно перебирала пальцами, зарываясь в них носом.

— Пора…

— Папа! — раздался у входа в подвал голос Ира.

Фамарь встрепенулась. Иуда встал, накрыл ее и сделал знак сидеть тихо. Быстро оделся. Фамарь услышала его звучный голос уже наверху.

— Что ты орешь?

— Я нигде не могу найти Фамарь!..

Фамарь ясно представила себе, как Иуда широко улыбнулся.

— Убежала от тебя, может? А? — и веселый смех.

Счастливые встречи в подвале дома на старом диване, наполненные страстью. Чувства обоих были на пределе из-за постоянного страха быть застигнутыми. Они слушали шаги, голоса, замирали, переглядывались, встречаясь в доме. Подмигивали друг другу, целовались в темных углах… Это было наваждение… Фамарь ложилась спать с мыслями об Иуде… Она готовила, убирала, гладила только с мыслями о нем. Трепетала от одного звука его шагов. Сейчас он подойдет, прижмет ее своим огромным, могучим телом, вцепится зубами в шею и возьмет все ее тело, натянет на свое, заполнит. Его тяжелое дыхание, рвущееся из груди рычание, он держит ее так крепко, что остаются синяки, боже!

Когда Ир подал на развод, Фамарь оцепенела от ужаса, впала в дикую, безотчетную панику от страха потерять возможность быть с Иудой. Он владел ею, подчинял себе, руководил, оберегал, возвеличивал. Фамарь ненавидела Ира, но страх остаться без Иуды заставил ее цепляться за мужа, пытаться соблазнить его. Нежные слова вперемешку с бранью. Помимо воли Фамарь, ее лицо искажалось презрением, злобой, а уверения в любви звучали зло и неискренне. Впервые она пожалела, что у нее нет ребенка от Ира, который мог бы стать гарантией того, что она останется в доме. Жена Иуды, старая дура, теперь открыто требовала того, чтобы Фамарь убралась отсюда, но она бы боролась! Выдержала бы все! В самое сердце ее ударил сам Иуда, придя однажды и сказав, что выхода нет и Фамарь придется уехать. Это предательство сломило ее.

— Почему ты не бросишь ее? Мы начнем все сначала! — она обнимала его колени, умоляла, унижалась, целовала ноги, но все напрасно…

— Я не могу, — твердо сказал он, оторвав плачущую Фамарь от своей ноги. Она вызвала у него раздражение. Он не мог сказать вслух, что угроза раздела имущества с женой и, более того, передачи части его сыну-алкоголику заставляет его подчиниться. Фамарь выпрямилась и попыталась дать ему пощечину, Иуда схватил ее руку и гневно отшвырнул от себя.

— Пошла вон! Сука!

Он ударил ее — это было последним прикосновением. Тело Фамарь — жадное, нетерпеливое, раскормленное грубыми ласками — схватило этот удар! Взорвалось искрами! Когда дверь захлопнулась, Фамарь почти умерла. Она жалела, что не может умереть. Имитировала смерть, лежа неподвижно, глядя в одну точку.

Больше бороться не за что. Она подписала бумаги и уехала. Воображение в поезде бурно рисовало ей картины мести: как она вернется, запрет в доме все двери и подожжет. Как она заставит Иуду умолять не убивать его — пусть тот ползает на коленях, дрожит от страха. Она вонзит ему нож в самое сердце или застрелит из большого охотничьего ружья, но все это казалось ей слишком мягким. И вдруг озарило — она разорит их! Вот единственное, что заставит Иуду посыпать голову пеплом и выть от боли.

Прошел год, и ей принесли скупую телеграмму с известием о смерти Ира. «Приезжай», — заканчивалась она. Телеграфным переводом ей также пришли деньги. Утихшая обида разгорелась с новой силой. Она поехала — это был шанс отомстить. Сердце ее замерло, когда поезд подъезжал к месту назначения, она достала маленькое зеркальце и старательно поправила макияж, волосы. Нервничала. Нетерпеливо ерзала на жесткой полке. Она зла, что Иуда лишил ее своей страсти, нежности, силы, своего присутствия, пожертвовал ею, но по первому зову бежит обратно, полная любви.

На вокзале ее никто не встретил. Она села на скамейку, глотая соленые слезы, вытирая раскисшую тушь, всматриваясь в непрерывно движущийся людской поток. Может, он опоздал? Может, застрял в пробке? Она просидела два часа. Никто не пришел. Она возненавидела себя за то, что позволила ему снова так поступить с собой. Села в такси. Единственным желанием было убить Иуду при встрече. Фамарь ехала, всерьез обдумывая, как ей это сделать. Она прикинется, что не сердится, увлечет его в подвал и там, когда он расслабится, вонзит ему в грудь острый нож или перережет горло, сядет в поезд и уедет.

Дом был пуст. Шаги непривычно гулко отдавались эхом по всему дому. Она поставила чемодан, прошла по комнатам первого этажа. Никого. Взяла на кухне нож, спрятала его в маленькую сумочку. Спустилась вниз. Иуда сидел на том самом диване. Фамарь думала, что, увидев его, возненавидит еще сильнее, и это придаст ей силы, но неожиданно для самой себя задохнулась от прилива нежности, просто затопившей ее. Она сделала несколько шагов и бросилась к нему. Иуда обнял ее.

— Девочка моя… Нет у меня, кроме тебя, теперь никого…

Она забыла о ноже, целовала, плакала, говорила, что любит.

Они занимались любовью с особой теплотой и нежностью. Когда Фамарь очнулась от сладкого блаженства, вдруг испугалась, а что если…

— А где Шуа?

Иуда прямо посмотрел ей в глаза и спокойно ответил: «Не бойся, она не войдет. Я ее убил». Он сказал это таким тоном, как будто сообщил, что жена на кухне или ушла в магазин.

И Фамарь ему все простила — разлуку, свою боль, все. Молодость победила. Позже, уже в машине, глядя на бегущую навстречу дорогу, Фамарь со всей уверенностью осознавала, что беременна.

Они ехали вместе, обнимались, наслаждались закатом, увозя труп Шуа в багажнике далеко-далеко, чтобы бросить где-нибудь у дороги. Ее найдут, может, через некоторое время, но найдут! Они опознают тело, похоронят и заживут счастливо.

Фамарь не испугал поступок Иуды — в конце концов, ему действительно не повезло с первой семьей.

Вернувшись через два дня, они увидели возле дома две милицейские машины. Сердце Фамарь радостно запрыгало — она не ожидала, что их дорога к счастью откроется так скоро. Эту старую суку, наверное, уже нашли. Сразу после того, как они ее выбросили.

Возбужденно жестикулирующие люди устремились к машине. Иуда вышел навстречу… И вдруг на него набросились, заломили руки, за спиной щелкнули наручники.

— Вы узнаете это?

Человек в штатском держал в руке полиэтиленовый пакет. В нем лежала окровавленная кружевная салфетка с журнального столика — та самая, что Шуа связала крючком. Иуда рванулся, но четверо придавили его к земле.

— Выходите из машины! — обратился к Фамарь человек в штатском. — Мы можем обвинить вас в соучастии в убийстве. Однако, если вы окажете помощь следствию, дадите правдивые показания, то, может, будете рассматриваться как свидетель.

Фамарь слышала его все хуже и хуже, сквозь сгущающуюся дымку. Перестала чувствовать ноги. Перед ней промелькнули все их встречи в подвале дома, поцелуи, объятия, стоны, жадные укусы. Она ничего не слышала, не видела, не чувствовала, кроме них. Даже своих губ, которые четко проговаривали в это время:

Это я ее убила… Он ни при чем…