Битва

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1809 год, Вена

Ранним утром 16 мая 1809 года из Шенбрунна выехала дорожная карета в сопровождении отряда всадников, и вся кавалькада неспешно двинулась вдоль правого берега Дуная. Выкрашенная оливковой краской, карета-берлина ничем особенным не выделялась — на ней не было ни гербов, ни иных украшений. При ее приближении австрийские крестьяне снимали черные широкополые шляпы — не столько из уважения, сколько из благоразумия. Они знали офицеров, гарцевавших на длинногривых арабских скакунах, — молодые люди в венгерской бело-красной форме с золотыми позументами и пером цапли на кивере повсюду сопровождали генерал-майора Бертье[1], начальника штаба оккупационной армии.

Окно кареты опустилось, и сидящий в салоне человек повелительно взмахнул рукой. Обер-шталмейстер Коленкур[2], ехавший почти вплотную с дверцей кареты, незамедлительно придержал лошадь, ловким движением снял треуголку и перчатки, потом расстегнул пуговицу доломана, достал сложенную карту окрестностей Вены и почтительно протянул ее человеку в карете. Вскоре карета остановилась у реки с желтой от взбаламученного песка водой.

Мамелюк в тюрбане спрыгнул с запяток кареты, разложил подножку и, открыв дверцу, попятился назад, отвешивая частые поклоны. Император вышел из кареты и надел бобровую шляпу с порыжелым от частого глаженья мехом. Вместо плаща поверх гренадерского мундира он набросил на плечи редингот из серого лувьерского сукна. На форменных панталонах виднелись чернильные пятна — император имел привычку вытирать об одежду перья: перед ежедневным построением он, похоже, подписал целую стопку декретов. Вообще, ему было свойственно стремление буквально все решать самому: начиная с выдачи новых сапог Гвардии и кончая подачей воды в парижские фонтаны, и потому император вникал в тысячи мелочей, не имевших ничего общего с войной, которую он вел в Австрии.

Наполеон начинал полнеть. Казимировый жилет обтягивал округлившийся живот, шея стала почти незаметной, плечи оплыли. Безразличие в глазах уступало место огню только во время приступов гнева. Этим утром император был хмур и дулся, он не скрывал своего неудовольствия. Узнав, что Австрия ополчилась против него, он вернулся из Вальядолида в Сен-Клу всего за пять дней, загнав при этом уйму лошадей. Неудачи в Испании и этот новый вызов моментально пробудили его к активности, вернули выдержку и силу: до сих пор он спал по десять часов ночью да еще днем два часа дремал в ванне, прописанной врачом.

Из берлины выбрался Бертье и направился к Наполеону, усевшемуся на пень срубленного каменного дуба. И император, и генерал были почти одного роста, носили одинаковые головные уборы, поэтому издалека их можно было перепутать, но у Бертье волосы были густыми и вьющимися, а черты грубоватого лица не столь правильными. Какое-то время оба безмолвно смотрели на мутные воды Дуная.

— Сир, — нарушил молчание Бертье, — похоже, место выбрано правильно.

— Sulla carta militare, é evidente! — ответил император, поднося к носу щепотку нюхательного табака.

— Остается проверить глубину...

— Это ваше дело.

— ...измерить скорость течения...

— Это ваше дело!

Как всегда, делом Бертье было повиноваться. Верный своему императору, он беспрекословно исполнял все его прихоти, что давало ему огромную власть, обеспечивало преданность подчиненных и зависть недоброжелателей.

С того места, где стояли люди, было видно, как Дунай замедляет течение и делится на несколько рукавов, образуя островки, поросшие кустарником, купами дубов, вязов и ив. В просветах между деревьями ярко зеленели ровные травяные лужайки. Между берегом и самым крупным островом Лобау находился маленький клочок суши, который вполне мог бы послужить опорой для будущего моста. За рекой по ту сторону Лобау просматривалась небольшая равнина, тянувшаяся до деревень Асперн и Эсслинг. Их остроконечные колокольни виднелись над густыми кронами деревьев. Еще дальше простирались обширные поля с еще зелеными хлебами. Обычно эти поля орошались водой из небольшой речушки, но в мае месяце она пересыхала. Позади них горбились лесистые холмы Бизамберга, куда отступили австрийские войска после того, как сожгли мосты, что вели на другой берег Дуная.

Мосты! Четырьмя годами раньше императора встречали в Вене как спасителя, жители города восторженно приветствовали его армию. Теперь же, заняв слабо защищенные пригороды, ему пришлось держать город в осаде целых три дня и даже подвергнуть бомбардировке, прежде чем гарнизон покинул его.

Первая попытка форсировать Дунай в районе разрушенного моста Шпиц закончилась неудачей. Пятьсот вольтижеров[3] дивизии генерала Сент-Илера[4] высадились на остров Шварце-Лакен под командованием батальонных командиров Рато и Пу, но в отсутствие четких приказов и согласованности действий, те не оставили резерва в большой пустовавшей усадьбе, способной, подобно крепости, прикрыть высадку главных сил. В результате, часть солдат погибла, другие были ранены или взяты в плен авангардом вражеских войск, занимавших позиции на левом берегу. Чтобы поднять моральный дух жителей Вены, там каждое утро исполняли австрийский гимн, сочиненный господином Гайдном.

Теперь командование взял на себя сам император. Он рассчитывал разбить довольно значительные силы эрцгерцога Карла[5]прежде, чем они объединятся с армией эрцгерцога Иоанна[6] спешившей из Италии на помощь. Чтобы не допустить этого, император оставил на западе кавалерию маршала Даву[7]. Устремив взгляд за реку, Наполеон рассматривал нескончаемую Мархфельдскую равнину, простиравшуюся до самого горизонта, где рельеф заметно менялся, переходя в плоскую возвышенность. Там, где плато было обращено склонами к Дунаю, находились три селения. Одно из них называлось Ваграм.

Какой-то унтер-офицер с закрученными вверх седыми усами и в неряшливо застегнутом мундире ворчливо обратился к императору, не удосужившись даже стать по стойке смирно:

— Ты меня забыл, мой император! Где моя медаль?

— Какая медаль? — спросил Наполеон, улыбнувшись в первый раз за последние восемь дней.

— Мой крест кавалера ордена Почетного легиона, вот какая! Я уже давно заслужил ее!

— И как давно?

— Риволи! Сен-Жан-д’Акр! Аустерлиц! Эйлау![8]

— Бертье...

Генерал-майор записал карандашом имя новоиспеченного кавалера солдата Руссийона, но едва он успел поставить точку, как вдруг император резко поднялся, отбросив в сторону топорик, которым до этого откалывал щепки от ствола срубленного дерева:

— Andiamo! К концу недели мне нужен мост. Разместите бригады легкой кавалерии в деревне, той, что позади нас.

— Эберсдорф, — уточнил Бертье, сверившись с картой.

— Да хоть Бредорф... И три дивизии кирасир. Исполнять немедленно!

Император больше никогда не отдавал приказов и не устраивал разносов напрямую. Обычно все его распоряжения проходили через Бертье. И в этот раз, прежде чем сесть в карету, генерал-майор жестом подозвал щеголевато одетого адъютанта:

— Лежон, разберитесь с этим вместе с герцогом де Риволи[9].

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — ответил смуглый темноволосый офицер, молодой полковник саперных войск со шрамом на левой стороне лба.

Вскочив в седло, Лежон поправил черно-золотой кушак, стряхнул пылинку с отделанного мехом доломана и посмотрел вслед удаляющейся императорской карете и ее эскорту. Он задержался на берегу и с профессиональным интересом рассматривал Дунай и острова, образованные его рукавами. Он уже участвовал в наведении понтонных мостов через реку По с использованием балок, якорей и плотов. Тогда саперы работали под проливным дождем, но как тут найти опору в бурлящей мутной воде?

Широкий рукав реки огибал остров Лобау с юга; противоположный берег, куда должен был протянуться мост, по предположению полковника был болотистым, топкие места выглядели, как песчаные языки, местами выступающие над поверхностью воды.

Полковник развернул лошадь, нетерпеливо бившую копытом, и поскакал в сторону Вены. Неподалеку от селения Эберсдорф он заметил, что небольшая речушка, впадавшая в Дунай, делает крутую, прикрытую рощицей петлю, где можно будет на плаву разместить понтоны и лодки, а в самой роще саперы устроят склад деревянных конструкций, цепей, свай, брусьев. Больше нигде не задерживаясь, Лежон поехал в пригороды, где стали лагерем войска герцога де Риволи, отчаянного рубаки, которого Наполеон называл кузеном, человека жадного до денег, вороватого и несдержанного на язык, но вместе с тем великолепного стратега. Его пехота под командованием неистового Ожеро[10] некогда покрыла себя неувядаемой славой на Аркольском мосту[11].

Это был маршал Массена.

Войска Ланна[12] с тремя дивизиями кирасир расквартировались в старом городе. Что касается Массены, то он расположил свои полки за городом, в чистом поле, где присмотрел для себя небольшую летнюю усадьбу, украшенную барочными колоколенками. Хозяева из венской знати оставили его и, должно быть, перебрались в более спокойное место в провинции или же в лагерь эрцгерцога Карла. Когда Лежон вошел в главный двор, ему не пришлось представляться, ибо только адъютанты Бертье имели право носить красные панталоны, служившие своего рода пропуском. Появление офицеров в такой форме означало, что они везут с собой директивы генерального штаба, то есть, самого Наполеона. Однако это не мешало пехотинцам относиться к привилегированным особам без всякой симпатии, и драгун, которому полковник передал поводья своего великолепного скакуна, с нескрываемой завистью косился на седельные кобуры и золоченое седло адъютантской лошади. По двору сновали неряшливо одетые солдаты, из залов первого этажа они выносили на брусчатку двора штофные и готические стулья с высокими спинками. Некоторые вояки, как пираты, покуривали длинные тонкие трубки из обожженной глины. Они с важным видом расхаживали перед биваками и поддерживали огонь в кострах обломками деревянных панелей, инкрустированных черным деревом, и скрипками. Группа солдат обступила винную бочку; вооружившись длинными соломинками, служивые сосали вино прямо из бочки, со смехом отвешивали друг другу тумаки и беззлобно перебранивались. Другие гоняли по двору стаю крикливых гусей, пытаясь налету снести им головы своими саблями, чтобы тут же, не потроша, испечь добычу на углях. В воздухе летали белые перья — солдаты веселились, как дети, пригоршнями бросая их в лицо друг другу.

В помещениях усадьбы разошедшиеся вояки от нечего делать изрезали палашами фамильные портреты, теперь вместо живописных полотен в рамах висели обрывки жалких ленточек. На площадке перед мраморной лестницей какой-то артиллерист, облаченный в дамское бальное платье, писклявым женским голосом объяснил Лежону, как найти их начальника. Представление сопровождалось хохотом его ряженых сотоварищей по грабежу: один напялил на голову напудренный парик, постоянно сползавший ему на нос; другой натянул муаровый редингот красновато-бурого цвета, разошедшийся по шву у него на спине; третий заталкивал в кивер посеребренные ложки и стаканчики, извлеченные из разбитого буфета. С гримасой отвращения на лице Лежон поднялся на второй этаж, где находились апартаменты маршала. Под подошвами его сапог жалобно хрустели осколки вдребезги разбитой фарфоровой посуды. В салоне, выходившем на балкон с витыми колоннами, болтали, разбирая трофеи, офицеры, их денщики и одетые в штатское чиновники интендантской службы. Отобранные подсвечники и вазы слуги укладывали в ящики с сеном. Тут же какой-то гусарский полковник позволял себе вольности с дочерью хозяина соседней фермы, мобилизованной вместе со своими сестрами для обслуживания эскадрона. Взобравшись на столик с выгнутыми ножками, сделанный из розового дерева, камердинер в белых перчатках пытался снять люстру. Лежон похлопал его по голени и приказал доложить о своем прибытии.

— Это не входит в мои обязанности, — ответил лакей, увлеченный своим делом.

Тогда полковник резким ударом сапога опрокинул столик, и лакей, вопя и дрыгая ногами, повис на люстре, что несказанно развеселило всю компанию и принесло Лежону заслуженные аплодисменты. Находившийся в салоне генерал наконец-то заметил штабную форму новоприбывшего и предложил ему немецкого вина в чашке — другой посуды не было. В этот момент большая двустворчатая дверь распахнулась настежь, и в салон вошел Массена, одетый в атласный халат и мягкие домашние туфли без задников и каблуков.

— Нельзя ли потише, банда бездельников! — рявкнул он, но, несмотря на его громкий командный голос, гомон в салоне не утих, а стал лишь чуть тише.

Одноглазый, с орлиным носом на одутловатом лице и черной, коротко стриженой густой шевелюрой, маршал обвел взглядом присутствующих и, заметив Лежона, единственного достойного человека в шумной толпе, скомандовал:

— Следуйте за мной, полковник.

Маршал повернулся чуть сутуловатой спиной и шагнул в свои апартаменты, за ним тотчас последовал посланец императора. В коридоре Массена вдруг остановился перед массивными настольными часами из золота и позолоченного серебра, выполненными в виде пухлых ангелочков, бивших в гонг.

— Что вы об этом думаете?

— О ситуации, ваше сиятельство?

— Да нет же, дурень, об этих часах!

— На первый взгляд вещь красивая, — ответил Лежон.

— Жюльен!

Лакей в ливрее гранатового цвета возник, словно ниоткуда.

— Жюльен, — сказал Массена, — мы это забираем.

Он указал на часы, лакей бережно поднял их и, пыхтя, — весили ангелочки немало, — понес упаковывать. Массена прошел в угловую комнату и опустился на край кровати с бархатным балдахином.

— Ну-с, молодой человек, какие будут приказы? — спросил он.

— Императору нужен плавучий мост через Дунай в шести километрах юго-восточнее Вены.

Массена сохранял невозмутимость, какой бы ни была поставленная перед ним задача. В пятьдесят один год он прошел огонь, воду и медные трубы. Он прослыл вором и злопамятным типом, но императору снова понадобилось его воинское искусство. Обычно маршал презрительно относился к тем, кого называли «дурачками Бертье» или «сойками», потому что он, сын торговца оливковым маслом из Ниццы и бывший контрабандист, не родился маршалом или герцогом, как все эти ничтожества из банкиров и аристократии, всякие там маркизы и прочие хлыщи, таскавшие в своих лядунках[13] пудру, помаду и другие туалетные принадлежности, все эти Флао, Пуртале, Кольберы, Нуайе, Монтескью, Жирардены, Перигоры... Однако Лежона к их числу маршал не причислял: он был единственным буржуа в этой банде, хотя наравне со всеми учился кланяться и отдавать честь у Гарделя, балетмейстера парижской Оперы. Кроме того, его талант живописца получил высокую оценку самого императора.

— Вы определили место для переправы? — спросил Массена.

— Да, ваше сиятельство.

— И что вы скажете? Какова ширина?

— Около восьми сотен метров.

— То есть восемьдесят лодок под настил моста...

— Я нашел речушку, ваше сиятельство, где мы сможем их спрятать.

— А балки? Понадобится тысяч девять, не меньше... Хорошо хоть в этой ужасной стране есть леса для их заготовки.

— И еще около четырех тысяч брусьев плюс, как минимум, девять тысяч метров прочного троса.

— Да, и якоря.

— Или рыбацкие ящики, ваше сиятельство. Мы заполним их ядрами.

— Давайте экономить ядра, полковник.

— Я постараюсь.

— Тогда за дело, да поживее! Реквизируйте все, что плавает!

Лежон собрался уходить, но Массена задержал его:

— Лежон, вы шныряете повсюду, все знаете... Скажите мне...

— Ваше сиятельство?

— Ходят слухи, будто генуэзцы вложили в венские банки сто миллионов. Это правда?

— Мне об этом ничего не известно.

— Так выясните. Я настаиваю.

Под одеялом кто-то завозился и засопел. Лежон заметил на подушке пряди светлых волос. С заговорщической улыбкой сводника Массена откинул в сторону вышитое стеганое одеяло и приподнял голову еще не проснувшейся молодой женщины за гриву пышных длинных волос.

— Полковник, поскорее разузнайте о генуэзских деньгах, и я отдам ее вам. Она вдова корсиканского стрелка, погибшего на прошлой неделе, особа послушная и сговорчивая, как настоящая герцогиня!

Кабацкие нравы были чужды Лежону, и это ясно читалось по его каменному лицу. По мнению Массены, этим молодым тихоням было еще далеко до настоящих солдат. Маршал разжал пальцы, и голова женщины опустилась на шелковую подушку.

— Действуйте! Отправляйтесь к Дарю![14] — сухо приказал он.

Граф Дарю заправлял интендантской службой императорской армии. Он разместился со своими людьми в одном из крыльев Шенбруннского замка по соседству с апартаментами императора. До Вены было рукой подать — всего-то пол-лье. Граф правил в своей вотчине зычными окриками, беспощадно гоняя толпы гражданских, ибо за армией Наполеона следовал не военный обоз, а настоящая орда, кочевой город: пять батальонов возничих управляли двумя с половиной тысячами повозок, груженных военным имуществом и припасами; с ними ехали роты пекарей, печников, баварских каменщиков и людей прочих профессий. Ими командовали девяносто шесть офицеров интендантской службы и их заместителей. Они отвечали за расквартирование войск, сбор фуража, лошадей, повозки, полевые госпитали, снабжение, одним словом — за все. Дарю должен был знать, где раздобыть лодки.

Лежон прошел по широкому мосту, украшенному статуей сфинкса, потом миновал высокие ажурные ворота, по обе стороны которых возвышались обелиски из розового камня, увенчанные бронзовыми орлами, и оказался в квадратном дворе Шенбрунна — загородного дворца, где Габсбурги отдыхали летом, пренебрегая тонкостями придворного этикета и наслаждаясь прохладой тенистого парка, облюбованного множеством почти ручных белок. Во дворе царила суматоха: подъезжали и отъезжали кареты и повозки, маршировали императорские гвардейцы. На глаза полковнику попался капрал с зелёными льняными эполетами.

— Где Дарю? — крикнул ему Лежон.

— Туда, господин полковник, — показал рукой капрал, — идите под колоннаду слева за большим фонтаном.

Шенбрунн был венским дворцом, то есть помпезным, уютным, барочным и строгим одновременно. Сложенный из красновато-желтого камня, он напоминал Версаль, только меньшего размера и с еще большим презрением к симметрии. Лежон нашел Дарю во внутреннем дворе; тот стоял в окружении своих подчиненных и, яростно размахивая руками, распекал одного из интендантов. Появление штабного офицера граф воспринял, как очередную проблему: что еще от него хотят? Дарю упер руки в бока, отчего фалды его фрака, небрежно застегнутого на внушительном брюшке, поползли вверх.

— Здравствуйте, граф, — поздоровался Лежон, спрыгивая с лошади.

— Ближе к делу! — буркнул Дарю. — Его величество опять просит у меня чего-то невозможного?

Он четко выговаривал каждый слог, как это свойственно южанам, но его речь звучала плавно и мелодично.

— Всего восемьдесят лодок, граф.

— Вот как! Только-то? И где, по-вашему, я возьму эти лодки? Нарисую? Что, армия отправляется на прогулку по Дунаю?

— Они нужны для наведения переправы.

— О, и как это я не догадался! — хмыкнул Дарю и, повернувшись к своим людям, рыкнул: — А вы что здесь стоите, остолопы! Вам нечем заняться?

Граф проводил сердитым взглядом своих подчиненных, прыснувших во все стороны, словно стайка воробьев, и повернулся к Лежону:

— Сожалею, полковник, но в Вене больше не осталось лодок. Ни одной! Австрийцы не так просты, как кажется! Большую часть того, что может плавать, они потопили или спустили вниз по течению до Пресбурга, чтобы не оставлять нам. Разумно, не так ли? Они не хотят нас видеть на левом берегу Дуная!

Дарю взял Лежона под руку и повел в свой кабинет, заставленный ящиками и мебелью. Треуголку с кокардой он ловко бросил на стол, засыпанный служебными бумагами, огляделся и, грозно рявкнув на двух помощников, к несчастью своему задремавших на рабочих местах, выгнал их вон. Как опытный комедиант, он тут же сменил тон и с напускным изнеможением в голосе произнес:

— Какой беспорядок, полковник, какой бардак! Дела идут из рук вон плохо! Проблемы нарастают, как снежный ком! Эта чертова блокада лишь вредит нам, вы уж мне поверьте!

Три года назад император решил изолировать Англию, перекрыв доступ ее товарам на материк, но это не помешало контрабандистам: солдатские шинели шились из сукна, сотканного в Лидсе, башмаки тачались в Нортгемптоне. Англия продолжала доминировать в мировой торговле, а имперская Европа обрекала себя на автаркию[15]: внезапно с прилавков исчезал сахар или вдруг пропадало индиго — текстильщикам нечем было красить в синий цвет ткань, из которой шились мундиры для военных. Дарю жаловался:

— Наши солдаты одеваются лишь бы как, в тряпье, что находят в деревнях или подбирают на поле боя. На что это похоже, а? На труппу бродячих комедиантов-оборванцев, вот на что! На них серые австрийские мундиры, и вы знаете, что происходит? Нет, не знаете? Я вам скажу, полковник, я скажу... — он шумно вздохнул. — Даже при легком ранении на светлой ткани расползается хорошо заметное кровавое пятно. Простая царапина выглядит так, будто вы получили удар штыком в живот, а кровь деморализует окружающих, сеет среди них страх, парализует! — И тут Дарю заговорил тоном торговца одеждой: — Тогда как на ткани красивого темно-синего цвета эти скверные пятна не бросаются в глаза и, следовательно, не так пугают людей...

Граф опустился в кресло рококо, жалобно заскрипевшее под его весом, и развернул штабную карту.

— Его величество желает выращивать вайду[16] в районе Тулузы, Альби, Флоренции... — продолжал он. — Что ж, раньше она росла там отменно, но у нас нет времени! Кстати, вы видели наших рекрутов? Они служат всего второй год, а выглядят, как ветераны! За нас воюют переодетые дети, полковник...— Дарю взглянул на карту и снова сменил тон: — Где вы хотите строить свой мост?

Лежон указал на остров Лобау. Дарю вздохнул еще громче, чем прежде:

— Хорошо, мы этим займемся, полковник.

— Безотлагательно?

— В кратчайшие сроки.

— Нужны также канаты, цепи...

— С этим проще. Кстати, готов поспорить, что у вас с утра маковой росинки во рту не было.

— Вы правы, граф.

— Тогда попробуйте стряпню моих поваров. Сегодня у них рагу из белок, впрочем, они готовили его вчера, и будут готовить завтра. Получилось, должен признать, совсем недурно, немного напоминает кролика, к тому же белок в парке так много! Когда они закончатся, будем жрать тигров и кенгуру из дворцового зверинца! Для наших пресыщенных желудков это обещает новые ощущения... Отправляйтесь к интенданту Бейлю, он сидит этажом ниже, как раз под моим кабинетом, а я вас покину: госпиталя еще не готовы, поставки фуража затягиваются, а тут еще ваши чертовы лодки... Ба, как говорил поэт Гораций, милейший Гораций: «Кто обдумал жизнь, не боится горя»[17].

— И последнее, граф.

— Говорите.

— Ходят слухи, что генуэзцы...

— О, нет! Полковник! Не дурите мне голову этими пресловутыми миллионами! Вы уже третий, кого Массена отправил ко мне за сведениями о них! Вот все, что я нашел, если не считать пушек в Арсенале...

Ударом ноги, обутой в башмак с пряжкой, Дарю опрокинул деревянный ящик. По полу рассыпались австрийские флорины.

— Перед вами плоды кропотливой работы господина Савари[18], — пояснил он. — Это фальшивки. Я рассчитываюсь ими со своими местными поставщиками. Можете взять себе пару пачек.

— Анри!

— Луи-Франсуа!

Луи-Франсуа Лежон и Анри Бейль[19] — тогда он еще не звался Стендалем — знали друг друга с раннего детства, лет с девяти. Когда-то на почтовой станции в Милане они подрались из-за дерзкой итальянской красотки, Лежон тогда взял верх, и втайне Анри был этим доволен: он предпочитал незавершенность, но как восприняла бы ее изумительная красавица из Ломбардии? Он считал себя некрасивым, и это обстоятельство заставляло его робеть несмотря на зеленый мундир 6-го драгунского полка и каску с султаном и тюрбаном из кожи ящериц. Позже они встретились в Париже на лотерее в Пале-Рояле и вместе отправились на бульвары к Вери, чтобы под золочеными канделябрами отведать свежих устриц по десять су за дюжину. Лежон угощал. Анри — к тому времени он уже не служил в армии, и в карманах у него гулял ветер — воспользовался случаем и заказал себе пулярку. Лежон готовился к отъезду в свой полк, расквартированный в Голландии; Анри представлял себя плантатором в Луизиане, банкиром или популярным драматургом, которому повезло с актрисами...

И вот они снова встретились в окрестностях Вены, на этот раз по делам службы. Для одного эта встреча стала сюрпризом, для другого нет: в том, что Лежон стал полковником, не было ничего удивительного — он избрал карьеру военного и настойчиво шел по своей стезе, но Анри? В то время он был двадцатишестилетним молодым человеком с жирноватой блестящей кожей, тонкогубым ртом и карими миндалевидными глазами, зачесанные назад волосы непослушно топорщились над высоким лбом. Не скрывая удивления, Лежон спросил давнего приятеля, что тот делает в кабинете интендантской службы.

— Ах, Луи-Франсуа! Чтобы быть счастливым, я должен жить в гуще великих событий!

— В роли армейского интенданта?

— Помощника, всего лишь помощника.

— Однако Дарю отправил меня к интенданту Бейлю.

— Граф слишком добр ко мне, возможно, он неважно себя чувствует.

Дарю был невысокого мнения об Анри, постоянно упрекал его в несобранности, держал в ежовых рукавицах и давал скучные, неинтересные поручения.

— Что от меня требуется? — спросил Бейль у своего друга, обрадованный встречей и в то же время обеспокоенный возможной просьбой.

— О, ничего особенного! Ты должен угостить меня порцией рагу из белки под соусом за счет графа Дарю.

— Боже мой! Ты действительно хочешь попробовать это?

— Нет.

Анри застегнул синий фрак, схватил со стола треуголку с трехцветной кокардой и, пользуясь представившимся случаем удрать со службы, выскочил из кабинета. Проходя через соседнюю залу, он предупредил секретарей и служащих, что сегодня его уже не будет. Те не стали задавать лишних вопросов, посчитав присутствие штабного офицера достаточно веской причиной. Уже во дворе Лежон спросил:

— Ты ладишь с этими бумагомараками?

— Что ты, Луи-Франсуа! Я тебя умоляю. Все они — грубияны, интриганы, глупцы и ничтожества...

— Рассказывай.

— Куда мы направляемся?

— Я реквизировал дом в старом городе и живу там с Перигором.

— Хорошо, едем, если тебя не смущает мое гражданское платье и лошадь: сразу предупреждаю, это настоящий першерон.

По дороге на конюшни друзья оживленно беседовали, больше говорил, конечно, Анри. Нет, он не отказался от театра, при любом удобном случае, даже в карете, изучал Шекспира, Гоцци[20]и Кребильона-сына[21], но писанием пьес на жизнь не заработаешь, а он не хотел сидеть на шее у семьи. Пришлось просить покровительства у графа Дарю, их дальнего родственника. После службы в императорском интендантстве Анри рассчитывал получить место младшего служащего в Государственном совете, что само по себе не было профессией, а, скорее, ступенькой к более серьезным должностям и, прежде всего, к ренте. Недавно он приехал из Германии, где делил свое время между исполнением служебных обязанностей, оперным театром, охотой и молоденькими барышнями.

— В Брунсвике я избавился от своей робости и пристрастился к охоте, — с улыбкой сообщил он.

— Ты хорошо стреляешь?

— На моей первой охоте на уток я добыл двух ворон!

— А как насчет австрийцев?

— По большому счету, я еще не нюхал пороха, Луи-Франсуа. К сражению под Йеной я опоздал на несколько дней. Недалеко от Нойбурга мне показалось, что я слышу канонаду, но это была гроза.

Тем не менее, Анри проехал через мост перед Эберсбергом[22], когда городок уже догорал. Его карета катилась по обезображенным трупам, давя колесами выпущенные кишки, но, чтобы не потерять самообладания и выглядеть непринужденно, он продолжал болтать, несмотря на непреодолимые позывы к рвоте.

Войдя в конюшню интендантства, Лежон огляделся и воскликнул:

— Это и есть твоя лошадь, Анри?

— Да, та самая, которую мне предоставили, я тебя предупреждал.

— Ты был прав, ей не хватает только плуга!

Нимало не заботясь различием в костюмах и лошадях, приятели поскакали в Вену, крепостные стены которой и высокий шпиль собора святого Стефана виднелись издалека.

Вену окружали два пояса укреплений. Первый представлял собой простой земляной вал, насыпанный вокруг густонаселенных пригородов, где вплотную лепились друг к другу низкие дома с красными черепичными крышами; второй окружал старый город крепостным рвом и мощной каменной стеной с бастионами, казематами, крытыми галереями. Но поскольку венцы больше не опасались ни турок, ни венгерских бунтовщиков, вдоль фортификаций, как грибы после дождя, выросли всевозможные лавки и постоялые дворы, склоны насыпей были засажены деревьями, и среди них пролегли бульвары для гуляний.

Лежон и Бейль проехали под аркой больших ворот и не спеша углубились в извилистые улочки города, застроенные длинными, вытянутыми вверх домами. Средневековые строения соседствовали с барочными, в их расцветке преобладали теплые «итальянские» оттенки, на окнах, увитых плющом и яркими цветами, стояли птичьи клетки. Вид прохожих радовал глаз куда меньше: куда ни посмотри, везде были военные.

«Победители ведут себя хуже разбойников», — думал Анри, разглядывая разрозненные группки солдат, заполонивших Вену. Город размером с округ Парижа Наполеон отдал им на разграбление на четыре-пять дней, и они спешили этим воспользоваться. Солдатня напоминала ему свору охотничьих собак, спущенных с поводков. Да, эти люди сотни раз рисковали жизнью; окривевшие, однорукие, одноногие они шли по трупам товарищей и друзей, но разве пережитый страх оправдывал творимый ими теперь беспредел? Разве добродушных и покладистых австрийцев не восстановит против нас вид драгун, на веревках спускающих на улицу мебель из окон их домов? Какой-то кирасир со стальной каской на голове, закутанный в длинную белую австрийскую шинель, свалил на мостовую кучу театральных костюмов, кларнеты и краденые меха, рассчитывая продать все это добро с торгов. Вдоль всей улочки раскинулось множество импровизированных лотков, с которых пираты в форме сбывали свою добычу: стеклянные и жемчужные ожерелья, платья, дароносицы, стулья, зеркала, поцарапанные статуэтки. Толчея и многоязычный гомон живо напомнили Анри рынок в Каире. Люди из разных стран собрались в одну армию: поляки, саксонцы, баварцы, флорентинцы и многие другие, ему повстречался даже один из мамелюков Кирманна[23] — правда, арабскими у него были разве что широченные шаровары, а сам он родом был из Сент-Уана[24]. Ружья, составленные в козлы, украшали все городские площади и перекрестки. На церковной паперти на охапках соломы храпели пехотинцы в высоко застегнутых серых гамашах. Егеря в темных мундирах подгоняли черных лошадей, а группа спешившихся карабинеров деловито катила по улице бочки с рислингом. Несколько гусар стояли перед кафе и жевали ломти вареного мяса. Они заметно выделялись из общей толпы небесно-голубыми панталонами, красными доломанами и касками с высокими султанами и заплетенными в косу плюмажами из конского волоса, защищавшими от сабельных ударов шею и плечи. Из широко распахнутых дверей нетвердой походкой вышел вольтижер, толкая перед собой тележку с внушительной связкой колбас. Покачиваясь на ватных ногах, он оперся об стену, чтобы помочиться.

— Смотри-ка! — сказал приятелю Лежон. — Можно подумать, что мы в Вероне...

Взмахом руки он обвел фонтан, узкое здание позади него, ярко освещенные солнцем фасады домов, обступивших небольшую площадь. Лежон делал вид, что не замечает ничего другого. Он не походил на обычных офицеров. Из всех гарнизонов и походов он привозил множество набросков и очень приличных полотен. Сам Наполеон в бытность свою Первым консулом купил у него «Сражение при Маренго». И в Лоди[25], и в Сомосьерре[26] Лежон отправлялся на войну, как на пленэр. Основу для его картин составляли фигуры, запечатленные в движении, как на эскизах штурма монастыря Санта Энграсия в Сарагоссе, где резня разворачивалась на фоне белокаменной статуи девы Марии. Особенно запоминались в этой композиции монумент в арабском стиле, украшенные узорами стены монастыря, квадратная башня и высокое небо. Абукир[27] на его картине заливали потоки света, от жары над мысом стояло марево, и в нем мерцали и плавились все оттенки серого и желтого цветов. Луи-Франсуа не интересовали солдатские пирушки, он восхищался видом дворца Паллавичини[28], а фронтон дворца Траутсон[29] напоминал ему творения Палладио[30]. Непреходящая любовь к прекрасному в свое время сблизила Луи-Франсуа с Анри Бейлем и легла в основу их дружбы, которую не могли сокрушить ни войны, ни расстояния.

— Приехали, — сказал Лежон, когда они свернули на улицу Йордангассе. По всему было видно, что ее обитатели жили в достатке.

Но за поворотом полковник вдруг поднял своего скакуна на дыбы: из дома, выкрашенного в розовый цвет, какие-то драгуны деловито выносили ткани, столовую посуду, бутылки с вином, копченые окорока и грузили все это на армейскую двуколку.

— Ах, мерзавцы! — взревел Лежон, пришпорил лошадь и ворвался прямо в середину своры грабителей. Захваченные врасплох, мародеры уронили сундук, и от удара о булыжную мостовую он раскололся. В толчее один из драгун потерял свою каску, другой отлетел к стене дома. Анри подъехал ближе. Полковник, по-прежнему верхом, был уже в вестибюле и щедро раздавал удары хлыстом направо и налево.

— Город принадлежит нам, господин офицер! — протестующе крикнул высокий кирасир в шинели с капюшоном, похожей на плащ испанских монахов, и со шпорами на грубых сапогах. Он, казалось, не собирался отказываться от добычи.

— Только не этот дом! — рявкнул Лежон.

— Весь город, господин офицер!

— Вон отсюда или я проломлю тебе голову!

Из седельной кобуры Лежон вытащил пистолет и приставил его ко лбу наглеца. Тот ощерился:

— Ну что ж, стреляйте, господин полковник!

Лежон с размаху ударил его пистолетом по лицу; кирасир пошатнулся, выплюнул три окровавленных зуба и потянул из ножен саблю, но компаньоны тут же окружили задиру и схватили его за руки.

— Проваливайте! Вон отсюда! — хриплым голосом крикнул Лежон.

— Во время сражения, господин офицер, никогда не поворачивайся ко мне спиной! — с угрозой проворчал кирасир, держась рукой за окровавленную челюсть.

— Вон! Вон! — рычал Лежон, колотя кулаками по спинам и головам.

Оставив большую часть добычи, солдаты ретировались: кто верхом, кто уцепившись за тронувшуюся двуколку. Высокий кирасир в коричневом шинели погрозил кулаком и крикнул, что его зовут Файоль и стреляет он без промаха.

Лежон дрожал от ярости. Наконец он спешился и привязал поводья лошади к кольцу у входной двери. В вестибюле на диванчике лежал, хрипло дыша, лейтенант без мундира, с растрепанной головой. Это был его ординарец. Он — увы! — не смог помешать распоясавшейся солдатне. Анри присоединился к ним в глубине бесконечного и мрачного вестибюля.

— Они поднимались наверх?

— Да, господин полковник.

— Что с мадемуазель Краусс?

— Она со своими сестрами и гувернанткой, господин полковник.

— Ты был один?

— Почти, господин полковник.

— Перигор тут?

— В своей квартире на втором этаже, господин полковник.

Лежон в сопровождении Анри помчался наверх по крутой лестнице, а его ординарец принялся собирать съестные припасы, брошенные драгунами.

— Перигор!

— Входи, дружище, — гулко прозвучал чей-то голос в пустых коридорах.

Полковник, а следом за ним Анри вошли в пустую просторную гостиную, где Эдмон де Перигор[31] в одних лосинах стоял перед псише^{1} и с помощью воска завивал усы. Вокруг него суетился слуга — невысокий толстячок с отвислыми щеками в парике и ливрее, обшитой серебряным галуном.

— Перигор! Вы позволили этим солдафонам хозяйничать в доме!

— Надо же этим скотам развлечься, прежде чем они пойдут на бойню...

— Развлечься!

— Да, развлечение для скота. Они хотят жрать и пить, мой дорогой; они бедны и догадываются, что их ждет впереди.

— Они поднимались к мадемуазель Краусс?

— Успокойтесь, Луи-Франсуа, — безмятежно сказал Перигор, увлекая коллегу в переднюю второго этажа. Два драгуна лежали на ступеньках второй лестницы, что вела на верхний этаж.

— Эти идиоты хотели поживиться наверху, но я им запретил. Тогда они попытались пробиться туда силой...

— Вы их убили?

— О, нет, не думаю. Оба получили стулом по башке. Поверьте, друг мой, дубовые стулья оказались чертовски тяжелыми. Падая, эти болваны, возможно, свернули себе шею, но если честно, то я не проверял. Как бы там ни было, я прикажу убрать их.

— Спасибо.

— Не за что, друг мой, благодарите мою врожденную галантность.

Анри, несколько ошеломленный стычкой с мародерами, бегом последовал за Лежоном на третий этаж. В конце длинного коридора Луи-Франсуа остановился перед массивной дубовой дверью, постучался и сказал:

— Это я, полковник Лежон...

Перигор накинул домашний парчовый халат, расшитый узорами, и присоединился к приятелям, так и не закрутив второй ус. Пока Лежон стучал в дверь, он беседовал с Анри так, будто находился на приеме в Трианоне[32]:

— Грабежи — неотъемлемая часть войны, вы не находите?

— Мне бы не хотелось так думать, — ответил Анри.

— Вы помните историю о походе Марка Антония в Армению? Его солдаты изуродовали золотую статую богини Анаит, распилив ее на части. Одному из них досталось бедро. Вернувшись домой, легионер продал бедро богини, на вырученные деньги купил дом в провинции Болонья, земли, рабов... Сколько древнеримских легионеров, друг мой, вернулись с награбленным на Востоке золотом? Оно способствовало развитию ремесел и сельского хозяйства в долине реки По. Спустя двадцать лет после сражения при Акциуме[33] провинция процветала...

— Довольно, Перигор, — поморщился Лежон. — Кончайте ваши экскурсы в историю!

— Об этом написано у Плиния[34].

Наконец дверь открылась, и перед ними предстала пожилая дама в тюрбане из белого крепа. Лежон, который был родом из Страсбурга, заговорил с ней по-немецки. Дама ответила ему на том же языке, и только тогда полковник почувствовал облегчение. Он жестом пригласил Анри следовать за ним и шагнул в комнату.

— Я вас покидаю, — сказал Перигор. — В этом халате я выгляжу непрезентабельно.

Анна Краусс оказалась семнадцатилетней жгучей брюнеткой с большими зелеными глазами. Лежа на софе, она делала вид, что читает, но, когда мужчины направились к ней, отложила книгу, спустила ноги на пол и села, чтобы надеть сандалии с ремешками, подобные тем, что носили римлянки. Обувшись, девушка грациозно встала. Ее длинную юбку из тончайшего индийского перкаля украшали вышитые цветы жасмина, брошь в античном стиле удерживала на круглых плечах кружевную тунику, на руках не было никаких украшений. Тонкая талия и широкие бедра придавали ей вид хрупкий и в то же время основательный. Освещенное контражуром, ее тело просвечивало сквозь легкое платье, и девушка напоминала аллегорическую фигуру, возникшую прямо на поле боя. Лежон смотрел на Анну влажными глазами, он так боялся за нее. Они вполголоса заговорили по-немецки. Анри держался поодаль, на висках у него блестели капли пота, щеки горели румянцем. Его бросало то в жар, то в холод. Не осмеливаясь пошевелиться, он исподтишка разглядывал Анну Краусс. Ее очаровательное нежное личико напоминало ему пастель работы Розальбы Каррьеры[35]. Он совсем недавно восхищался ею у знакомого коллекционера из Гамбурга. Но в отличие от пастели бархатистость кожи была настоящей, а лучи солнца, проникавшие через оконный витраж, придавали ей еще больше мягкости и внутреннего света.

Через какое-то время Лежон обернулся к Анри и перевел ему содержание разговора. Несмотря на два года, проведенных в Брунсвике, где все говорили с ним по-французски, если не считать служанок, с которыми он кувыркался в постели, Анри так и не освоил тяжеловесный немецкий язык.

— Я сказал ей, что в среду отправляюсь к понтонерам на Дунай, потом в штаб, чтобы подготовить размещение войск на острове Лобау.

— Да, — кивнул Анри.

— Еще я сказал, что во время моего отсутствия надежный человек должен защищать дом от подонков, которых полно в нашей армии.

— От подонков, конечно...

— И, наконец, я сказал ей, что ты поселишься здесь, потому что ты остаешься в Вене.

— А...

— Ты не согласен, Анри?

— Согласен...

— Ее нельзя оставлять одну в захваченном городе!

— Нельзя...

Анри не находил нужных слов и, как попугай, лишь повторял их за Лежоном в конце фраз.

— Ты сильно занят?

— Занят...

— Анри, ты слышишь меня?

Анна Краусс откровенно улыбалась. Неужели она насмехалась над этим большим, краснеющим от смущения юношей? Была ли хоть капля симпатии в ее насмешке? Немного расположения? Любила ли она Лежона? А Лежон ее? Луи-Франсуа взял Анри за плечи и встряхнул.

— Ты не болен?

— Болен?

— Посмотрел бы ты на себя!

— Нет, нет, все в порядке...

— Тогда отвечай, дуралей! У тебя много вещей?

— Итальянская грамматика Венерони-Гаттеля, гомеровская «Иллиада» в переводе Битанбе, Кондорсе[36], «Жизнь» Альфиери[37], пара вещей из гардероба, кое-какие безделушки...

— Отлично! Пусть завтра утром твой слуга привезет все это сюда.

— Слуга сбежал от меня.

— Нет денег?

— Мало денег.

— Я это улажу.

— Еще нужно получить согласие Дарю.

— Он согласится. Ну что, идет?

— Конечно, Луи-Франсуа...

Лежон вкратце изложил Анне содержание разговора с Анри, но девушка ухватила суть и захлопала в ладоши, словно в знак согласия. Анри дал себе слово серьезно заняться немецким, поскольку теперь у него появился для этого веский мотив. Анна Краусс тут же обратилась к нему с каким-то вопросом, и, хотя смысл его ускользал от Анри, мелодику он уловил правильно.

— Луи-Франсуа, что она мне сказала?

— Она приглашает нас на чай.

Поздним вечером Лежон получил приказ безотлагательно вернуться в Шенбрунн к Бертье. Анри, оставшись один, принял приглашение Перигора прогуляться по городу. На самом деле он рассчитывал поподробнее расспросить его о жизни Анны Краусс, — начиная с полудня, эта тема интересовала его больше всего на свете. Лежон вручил ему пачку фальшивых банкнот, полученных от Дарю, потому Анри с легким сердцем согласился на вечерний променад. Перигор хоть и болтал без умолку, неплохо знал город и его жителей, поскольку бывал в Вене раньше, и по его совету они отправились в сады у кафе Хугельмана, находившиеся на берегу Дуная неподалеку от сожженных мостов. Несмотря на теплынь, нигде не было видно ни купальщиков, ни лодок, ни турецких матросов — одни только солдаты.

— Раньше можно было покататься по реке на ярко раскрашенных парусных лодках, но их либо реквизировали наши люди, либо потопили австрийцы, — сказал Перигор.

Анри плевать хотел на лодки, как, впрочем, и на знаменитого венгерского бильярдиста, мастерству которого они аплодировали — он продолжал играть, несмотря на военное время, и мог часами катать шары, не теряя ни одного очка. В конце концов, французам надоело наблюдать за ним, и они направились к Пратеру[38].

Перигор выглядел настоящим франтом в гусарской венгерке с золотыми галунами, черных панталонах и сапогах с отворотами. Чтобы не стать объектом насмешек, он одолжил Анри одну из своих лошадей, весьма приличных, надо признать. Не так давно в Испании у него украли несколько дорогих скакунов, поэтому, пока они наслаждались вареными раками, их лошадей сторожил молоденький солдатик — он проходил неподалеку и случайно попался Перигору на глаза.

— Брависсимо! — сказал Перигор пареньку, терпеливо дожидавшемуся их возвращения. — Как тебя звать?

— Вольтижер Паради, господин офицер. 2-й линейный полк 3-й дивизии генерала Молитора под командованием маршала Массены!

Перигор сунул несколько флоринов в карман вольтижера и повернулся к Анри, стоявшему с таким задумчивым видом, будто был отягощен множеством неразрешимых проблем.

— Завтра мой слуга перевезет ваши вещи, Бейль, не стоит беспокоиться о таких пустяках.

— Вы знаете Анну Краусс?

— Я живу у нее в доме третий день, нет, второй, и вы знаете, насколько я любопытен...

— А ее семью?

— Отец — музыкант, родственник господина Гайдна.

— Где он сейчас?

— Где-то в Богемии при дворе Франца Австрийского[39].

— А мать?

— Насколько мне известно, она умерла. У нее был отек легких.

— Выходит, мадемуазель Краусс осталась в Вене одна?

— С младшими сестрами и старой гувернанткой, — уточнил Перигор.

— Отец бросил ее одну в разгар войны!

— Друг мой, венцы ничего не принимают всерьез. Вот вам пример: решив, что понедельник — день тяжелый и сводит на нет удовольствие от воскресного отдыха, они сделали понедельник нерабочим днем. Что скажете? Как вам такая бесцеремонность?

— Вы полагаете, что Лежон влюблен?

— В венцев?

— Да нет же! В эту девушку.

— Не знаю, но симптомы налицо: возбужденность, беспокойство, полуобморочное состояние. Кстати, у вас она тоже вызвала учащенное сердцебиение.

— Я не позволю вам, сударь...

— Давайте не будем! Ни вы, ни я тем более ничего не можем с этим поделать, но битва между вами обещает быть гораздо более интересной, чем между нашими войсками и армией эрцгерцога Карла! Видите ли, в войнах мне больше всего не нравятся грязь, кровь, пыль, грубость, ужасные раны. Возвратиться с войны целым и невредимым — это да! Тогда можно блистать на балах, танцевать с фальшивыми герцогинями и настоящими банкиршами...

Впереди показались песчаные аллеи Пратера. Большие деревья были срублены для устройства смехотворных баррикад. На лужайках расположились павильоны, домики, хижины, китайские беседки, швейцарское шале, лачуги дикарей... Одним словом, царил хаос, созданный для развлечения разномастной публики, прибывающей со всех концов земли. Жители Вены соседствовали тут с цыганами, египтянами, казаками, греками; сам император Франц частенько прогуливался здесь пешком, без охраны, и приветствовал подданных, приподнимая шляпу, как простой буржуа. Летними вечерами гуляющих осаждали тучи комаров, и Перигор по этому поводу пошутил:

— По словам одного знакомого немца, если б не эти насекомые, любовь свирепствовала бы здесь под каждым кустом!

Они задержались перед балаганчиком, где шло смешное кукольное представление: в качестве актеров выступали марионетки и карлики. Зрителями были французские солдаты и их союзники, в большинстве своем они не понимали ни слова по-немецки, но веселились, отличая живых комедиантов от деревянных.

— Что они играют? — спросил Анри.

— Шекспира, друг мой. Видите того коротышку с накладной бородой и картонной короной? Он читает знаменитый монолог: «Боюсь себя? Ведь никого здесь нет. Я — я, и Ричард Ричардом любим. Убийца здесь? Нет! Да! Убийца я! Бежать? Но от себя? И от чего? От мести. Сам себе я буду мстить? Увы, люблю себя. За что? За благо, что самому себе принес? Увы! Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!»

— А я, — вздохнул Анри, — ненавижу себя за то, что не знаю немецкого!

— Успокойтесь, мой дорогой Бейль, я говорю на нем через пень колоду, но название пьесы написано на этой табличке, а «Ричарда III» я знаю наизусть.

На подмостках карлики и марионетки суетились вокруг деревянного крашеного трона. Перигор добавил:

— Акт V, сцена 3.

В Шенбрунне, в Лаковом кабинете, где по стенам вились цветы и летели золотистые птицы, работал Наполеон. Он был одет в белый мольтоновый халат, а голову повязал ярким полушелковым платком, похожим на шейную косынку пиратов с Антильских островов. Император изучал карты, утыканные разноцветными булавками. Они показывали расположение войск на текущий момент, складов с продовольствием, фуражом или обмундированием, артиллерийского парка...

Наполеон потянулся за черепаховой табакеркой, заложил в ноздрю щепотку нюхательного табаку и крикнул:

— Месье Констан![40]

Камердинер — высокий малый с набрякшими веками — появился бесшумно, словно не ходил, а летал по воздуху. Император показал на свой стакан, и Констан наполнил его шамбертеном, разбавленным водой.

— Где мой цыпленок, месье Констан?

— Сию минуту, сир.

— Pronto!

— Сир...

— Этот чертов Рустам[41] опять слопал моего цыпленка, как в прошлый раз?

— Нет, сир, нет! Цыпленок заперт в корзинке, а ключ от замка у меня...

— Тогда в чем дело?

— Сир, князь Невшательский, его превосходительство генерал-майор...

— Выражайтесь проще, месье Констан! Скажите — Бертье.

— Он ждет, сир...

— Io lo so, я вызвал его. Пусть заходит, и не забудьте моего цыпленка!

Генерал-майор Бертье, безупречно выглядевший в парадном мундире, вошел в кабинет в сопровождении полковника Лежона и положил свою треуголку на круглый столик на витой ножке. Император стоял, повернувшись к ним спиной, и прибывшим пришлось слушать его монолог, застыв по стойке смирно.

— Английский флот стал на якорь на рейде Неаполя, Тироль взбунтовался, у принца Евгения возникли трудности в его итальянском королевстве, папа римский вдруг стал проявлять неожиданную строптивость. Лучшие части нашей армии по уши увязли в Испании. Как долго я смогу рассчитывать на нейтралитет царя? Англичане финансируют мятежи по всей Европе. Во Франции идет брожение умов, и цензура больше не сдерживает дерзость и вольнодумство. Интриганы Талейран и Фуше — незаменимые, к сожалению — пытались заменить меня марионеткой Мюратом[42], но благодаря страху и алчности я держу их в руках, как и всех остальных! Государственные ценные бумаги падают в цене, дезертирство в армии стало обычным явлением, мои жандармы заковывают рекрутов в кандалы, чтобы доставить в казармы и военные лагеря. У нас не хватает унтер-офицеров, приходится набирать их из лицеистов...

Император оторвал от цыпленка ножку — блюдо Констан поставил на черный лаковый столик — и впился в нее зубами. Подбородок Наполеона залоснился от жира.

— Что вы думаете по поводу этой мрачной картины? — ворчливо спросил он.

— Она, к сожалению, соответствует истине, ваше величество, — почтительно ответил Бертье.

— Черт возьми, я и сам это знаю! Мне пришлось искать этого стервятника Массену и гонять Ланна, который рассчитывал отдохнуть в своих замках! Venga qui!

Куриной косточкой Наполеон ткнул в большую карту, указав на остров Лобау.

— Через три дня мы должны быть на этом паршивом острове. Что там с мостом?

— Он будет переброшен через Дунай, потому что вы так решили, сир, — ответил Лежон.

— Bene! В пятницу на остров высадятся вольтижеры Молитора и очистят его от кучки австрийских болванов, которые все еще стоят там лагерем. Позаботьтесь, чтобы хватило лодок. Тем временем из материалов, которые вы перебросите в Бредорф...

— Эберсдорф, сир, — поправил Бертье.

— Черт бы вас побрал, Бертье! Разве я интересовался вашим мнением? О чем это я говорил?

— Вы говорили о материалах для строительства моста, сир.

— Si! Вы незамедлительно наводите переправу через больший рукав реки и соединяете Лобау с нашим берегом. Как только мост будет готов, кавалеристы Ласалля двинутся на помощь людям Молитора, вместе они переправятся на левый берег и займут две деревни.

— Эсслинг и Асперн.

— Если вам так угодно, Бертье! К субботнему вечеру и большой мост, и тот, что соединит остров с левым берегом, должны быть готовы.

— Все будет сделано, сир.

— В воскресенье наши войска на рассвете возьмут эти ваши проклятые деревни, закрепятся там и будут ждать дальнейших приказов. Эрцгерцог заметит нас и зашевелится. Он посчитает, что я окончательно рехнулся, загнав свои войска в реку, и пойдет в атаку. Массена встретит его артиллерийским огнем. Вы, Бертье, совместно с Данном, Ласаллем[43] и д’Эспанем[44] контратакуете центр австрийцев и расчленяете их боевые порядки. Тогда Даву со своим резервом перейдет на левый берег по большому мосту, соединится с вашими войсками, и мы разгромим этих coglioni!

— Да будет так, ваше величество.

— Так и будет. Я это вижу и я так хочу. Вы не согласны, Лежон?

— Я слушаю вас, сир, а слушая вас, я учусь.

Император звонко хлопнул его по щеке в знак того, что доволен ответом, хотя ни в коей мере не обольщался по поводу его искренности. Он ненавидел фамильярность и советы. От своих офицеров, так же, как от придворных льстецов, Бонапарт требовал лишь молчаливого подчинения. Ланн и Ожеро были, пожалуй, единственными, кто осмеливался говорить ему правду в глаза. Наполеон сформировал свой двор из фальшивых принцев и придуманных герцогов — людей компрометированных, грубых, двуличных. От них он требовал лишь почтительных поклонов и раболепия, что компенсировал замками, титулами и золотом.

У двери кабинета с ноги на ногу переминался Констан, и Наполеон, наконец, обратил на него внимание.

— Что это за новый танец, месье Констан? — брюзгливо проворчал он.

— Сир, прибыла мадемуазель Краус...

— Пусть раздевается и ждет меня.

Услышав имя, Лежон едва не упал в обморок. Что? Анна в Шенбрунне? Она собирается провести ночь в постели императора? Нет. Это просто немыслимо. На нее совершенно не похоже. Лежон посмотрел на государя: доев цыпленка, тот вытирал жирные пальцы и губы тяжелой бархатной портьерой. Что он мог предпринять? Ничего. Когда Наполеон небрежным взмахом руки отослал его и Бертье, как последних лакеев, полковник поспешил обратиться к своему начальнику с просьбой отпустить его в Вену.

— Поезжайте, друг мой, — по-отечески ответил Бертье. — Отдохните, как следует, но не растрачивайте силы попусту, они нам еще понадобятся.

Лежон отдал честь и торопливо удалился. Стоя у окна, Бертье видел, как полковник вскочил в седло и с места пустил лошадь в галоп. «Доживем ли мы до следующей недели?» — грустно подумал генерал-майор.

Лежон вихрем домчался до розового дома на Йордангассе. Бросив поводья, он ринулся на третий этаж, где находились покои Анны Краусс, без стука вошел в спальню и, затаив дыхание, на цыпочках подошел к кровати в форме саркофага. Анна безмятежно спала, освещенная узким серпиком луны, и, казалось, на ее губах застыла легкая, едва заметная улыбка. Луи-Франсуа прислушался к ровному дыханию девушки. Она вздохнула во сне, слегка потянулась, но глаз не открыла. Лежон придвинул к кровати стул и присел, с волнением наблюдая за спящей красавицей. Позже он узнал, что барышню, посещавшую императора, звали Ева, и в ее фамилии было на одну букву «с» меньше. Приемная дочь одного из офицеров интендантской службы, она привлекла внимание императора во время смотра на дворцовой площади: среди женщин в ярких платьях она одна была одета в черное, словно предвестница грядущего несчастья.

Анри тоже никак не удавалось заснуть; комнату на постоялом дворе в пригороде он делил со своим сослуживцем, а тот ужасно храпел во сне. Поэтому Анри зажег свечу и принялся укладывать свои вещи в кожаный баул, готовясь к завтрашнему переезду. Он листал каждую книгу, прежде чем положить ее на место, и его взгляд упал на случайно открывшуюся страницу «Кораблекрушения» Альберти: «Мы не знали, куда нас несет в бескрайних просторах моря, но уже то, что мы могли дышать, не захлебываясь водой, казалось нам настоящим чудом». Строки, написанные в эпоху Возрождения, полностью соответствовали его нынешнему состоянию... За окном уже брезжил рассвет, когда Анри, не раздеваясь, вытянулся на своей постели и заснул с мечтой о нежной и прекрасной Анне Краусс.