Битва

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Первый день

С рассветом над равниной повисла легкая дымка. Утих даже легкий ветерок, лениво волновавший поднявшиеся за ночь хлеба на полях. Наполеон сидел, ссутулившись, на белой лошади в окружении маршалов, старших офицеров, адъютантов и шталмейстеров. Он молча наблюдал за развертыванием войск перед захваченными накануне деревнями и время от времени окидывал взглядом окружающий пейзаж, дышащий безмятежностью и покоем. Собравшись вместе, военачальники представляли собой великолепную мишень для противника. Тут были все: Бертье, Массена, Ланн, прибывший из Вены Бессьер, генералы в парадных мундирах. Стиснув зубы, перебирал поводья лошади д’Эспань, Ласалль с лихо закрученными усами жевал мундштук потухшей трубки, тихо переговаривались Буде, Клапаред[61], Мутон и Сент-Илер. Утопающий подбородком в высоком воротнике, чисто выбритый Удино упрямо хмурил густые черные брови; невозмутимо поглядывал по сторонам остроносый Молитор с кучерявой шевелюрой и бакенбардами; представительный Марюла время от времени поправлял красный кушак, затянутый на его полнеющем животе. Напряжение, витавшее в воздухе, усиливалось с каждой минутой. Украшенные перьями, орденскими лентами, вензелями и золотым шитьем до самых сапог, начищенных до зеркального блеска, эти герои, словно сросшиеся со своими скакунами, являли собой потрясающее зрелище, и Лежону оставалось только сожалеть, что он не может по-быстрому запечатлеть их хотя бы в карандаше — так взволновало его острое ощущение несоответствия между природой и солдатами, безмятежностью одной и нетерпеливостью других. Время шло, ничего не происходило. Лежон размышлял о мощи пейзажа, способного изменять чувства и поведение людей, помещенных в его рамки. Он вспомнил одну из своих случайных любовниц, бесхитростную молодую немку, которая купалась в быстрой баварской реке; естественная на природе, она являла собой воплощение радости бытия, но ночью, когда сбрасывала с себя одежды в салоне с драпированными стенами, множеством безделушек и темной мебелью, она была так же нага, как и днем, но становилась более серьезной и волнующей; ее самозабвенность и легкомысленность, ее одежда, разбросанная по полу, разительно контрастировали со строгим убранством салона. «Как странно, — подумал Лежон, — я мечтаю о любви в ожидании войны...» Он улыбнулся собственным мыслям.

Голос императора вернул его с небес на землю:

— Но ведь они спят! Чертовы австрийцы! Mascalzoni!^{3}

На его восклицание никто не отреагировал — время подхалимажа закончилось: к исходу дня кого-то из этих герцогов, баронов, графов и генералов уже не будет в живых. Постепенно туман рассеивался, лишь кое-где над полями еще висели, истончаясь, его белесые полосы. Синева неба стала ярче и глубже, а зелень полей еще сочнее. Вдали, на склонах Герасдорфа, где раскинулся лагерь австрийцев, ружья по-прежнему стояли в козлах.

— Чего они ждут! — воскликнул император.

— Свой суп, — отозвался Бертье, приникнув глазом к подзорной трубе.

— Это не более чем арьергард, сир, давайте сметем его! — предложил Ланн.

— Мои кавалеристы никого не встретили в этих местах, — заметил Бессьер.

— Нет, — возразил Массена, — австрийская армия тут, совсем рядом.

— Не менее шестидесяти тысяч человек, — сказал Бертье, — если верить полученным мною данным.

— Твоим данным! — буркнул Ланн. — Пленные наговорили тебе баек, а ты и поверил! Их бросили на том паршивом острове на произвол судьбы, что они могут знать о планах эрцгерцога Карла?

— Этой ночью партизаны зарезали одного из моих солдат, — бесцветным голосом сообщил д’Эспань.

— Именно, — подхватил Ланн, — партизаны, мародеры, а основные полки отдыхают в Богемии!

— Можно не сомневаться, — добавил Бессьер, — они ждут подкрепления от своей итальянской армии...

— Basta!

Наполеон раздраженно оборвал разговор. Ему надоело слушать перепалку своих офицеров. К тому же, императора совершенно не интересовало их мнение. Он подал знак Бертье и отошел в сторону в сопровождении шталмейстера Коленкура, своего ординарца молодого графа Анатоля де Монтескью и неизменных, напускавших на себя важность мамелюков в ярко-красных турецких шароварах, тюрбанах с султаном и с богато украшенными кинжалами за поясом. Бертье громко заговорил, даже не взглянув на маршалов:

— Его величество разработал план сражения, и сегодня вам предстоит его осуществить. Никаких сбоев быть не должно. За нами находится Дунай, с правого берега к нам будут подходить свежие армейские части, поступать боеприпасы и продовольствие. Согласно диспозиции, наши войска выстраиваются в сплошную линию от одной деревни до другой. Массена удерживает Асперн силами генералов Молитора, Леграна и Карра-Сен-Сира. Ланн занимает Эсслинг, выдвинув вперед дивизии Буде и Сент-Илера. Пространство между деревнями наглухо перекроют кирасиры д’Эспаня и легкая кавалерия Ласалля под общим командованием Бессьера. Действуйте!

Обсуждать было нечего. Группа военачальников рассыпалась, каждый отправился на свой командный пункт. Бертье в задумчивости поехал в сторону поляны, где были разбиты штабные палатки. Следом за ним тронулись Лежон и Перигор. Генерал-майор спросил:

— Что вы об этом думаете, Лежон?

— Ничего, ваша светлость, ничего.

— В самом деле?

— Ну, если честно, то мне хочется взять кисти и стать к мольберту.

— А вы, Перигор?

— Я? Я подчиняюсь приказам.

— Мы все подчиняемся им, дети мои, — вздохнул Бертье.

Один за другим, они пересекли малый мост, пляшущий на пенящихся волнах. Оказавшись на острове, Перигор догнал Лежона, и дальше их лошади пошли бок о бок.

— Как-то уж очень мрачен наш генерал-майор, — доверительно шепнул Перигор.

— Возможно, его терзают сомнения. Император избрал оборонительную тактику, войска укрепляются на своих позициях, ожидают действий неприятеля. Будут ли австрийцы атаковать? Император полагает, что да. Должно быть, у него есть основания думать так.

— Господи! — Перигор воздел очи горе. — Сделай так, чтобы он знал, куда ведет нас! Все же, друг мой, нам было бы лучше оказаться в Париже или Вене, а нашему генерал-майору — в своих владениях с обоими женами! Уж я-то знаю, что он думает о Висконти...

Лежон промолчал. Все знали, что Бертье живет с двумя женщинами и оттого мучается угрызениями совести. Вот уже тринадцать лет как он влюблен в сероглазую итальянку из Милана, супругу маркиза Висконти, пожилого, умеющего хранить тайны заслуженного дипломата, которого мало волновали бесконечные любовные интрижки его слишком красивой и чересчур горячей женушки. Когда Бертье, оставив любовницу, последовал за Бонапартом в Египет, он едва пережил это расставание. В палатке посреди пустыни он устроил настоящий алтарь своей Джузеппе, без конца писал ей отчаянные, непристойные письма. Так шли годы. В конце концов, Наполеон назвал эту нескончаемую страсть смехотворной. Под его нажимом Бертье, носивший титул герцога Невшательского, был вынужден искать настоящую герцогиню, чтобы не дать засохнуть генеалогическому древу. Покорный, несчастный, обливаясь слезами, он остановил свой выбор на Елизавете де Бавьер — особе с заостренным личиком, почти лишенным подбородка: к такой курице Джузеппа Висконти ревновать его не станет. И что же произошло потом, спустя всего две недели после брачной церемонии? Маркиз почил в бозе, а Бертье лишился возможности жениться на его вдове. Его трясло, как в лихорадке, он был на грани нервного срыва, и его пришлось утешать, поддерживать и ободрять, хотя обе женщины быстро поладили друг с другом, часто встречались и вместе играли в вист. Вот почему вздыхал Бертье в воскресный день 21 мая 1809 года в ожидании грохота австрийских пушек.

Маршал Бессьер вздыхал по той же причине, с той лишь разницей, что хранилась она в строгой тайне от окружающих. Сдержанного и немногословного, отличавшегося редкой учтивостью и умением контролировать свои чувства, Бессьера было невозможно заподозрить в адюльтере, поэтому ему удавалось скрывать свою двойную жизнь от нескромных глаз и злых языков. Под шитым золотом темно-синим мундиром он тоже носил два медальона. Один напоминал ему о супруге Мари-Жанне, женщине набожной и очень спокойной, за что ее ценили и уважали при дворе; второй хранил образ любовницы — танцовщицы из Оперного театра Виржинии Орей, известной под именем Летелье, на содержание которой маршал тратил миллионы.

Обладая манерами и выправкой, сохранившимися со времен старого порядка[62], с длинными припудренными волосами, вороновыми крыльями отброшенными за виски, Бессьер никогда не давал повода даже подумать, что его могут посещать мысли, далекие от армии и военной службы. Когда он прибыл в Эсслинг в сопровождении генерала д’Эспаня, то, прежде всего, посмотрел на колокольню. Вот тебе и Троицын день! Вовсе не Святой Дух должен был снизойти на них сегодня; другие огненные языки обрушатся на их головы[63] — ядра и пули эрцгерцога. На площади перед церковью оседланные лошади жевали ячмень, высыпанный из мешков прямо на землю. Кавалеристы помогали друг другу застегивать кирасы, кое-кто чистил оружие шторами, сорванными с окон ближайших домов.

— Д’Эспань, доведите до ваших офицеров требования его величества, — сказал, слезая с лошади, Бессьер.

В глубокой задумчивости он пошел к церкви и скрылся за дверью. Клирос солдаты превратили в бивак, и две скамеечки для молитвы догорали в костре перед разграбленным алтарем. Бессьер остановился перед распятием, которое кто-то пытался сорвать со стены, опустил голову и, расстегнув пуговицу мундира, достал оба медальона, хранивших память о дорогих ему людях. Мари-Жанна должна была быть сейчас на обедне в часовне их замка в Гриньоне; Виржиния в этот час еще спала в большой квартире, купленной для нее неподалеку от Пале-Рояля. А он, что делает он в этой полуразрушенной австрийской церкви? Он, сорокатрехлетний маршал Империи. Пока для него все складывалось удачно. За невероятно короткое время пройден такой большой путь! В молодые годы, будучи гвардейцем Людовика XVI, он пытался защитить королевскую семью во время мятежа 10 августа[64]. Ему претила вульгарность революции и подчиненное положение духовенства. Попав под подозрение революционеров, Бессьеру пришлось какое-то время скрываться в провинции у герцога де Ларошфуко. Оттуда он добрался сначала до пиренейской, а затем до итальянской армии Бонапарта, которому впоследствии оказал содействие в осуществлении государственного переворота. Для него же он создал службу личной охраны, ставшей основой императорской Гвардии... Через час он снова будет в седле. Солдаты любили его. Враги тоже, как те монахи из Сарагоссы, которых он взял под свою защиту. Был ли он рожден, чтобы командовать людьми? Бессьер этого не знал, да и знать не хотел.

Над площадью разносился громкий голос д’Эспаня. Он отдавал четкие команды, руководил подготовкой к бою, осматривал лошадей и оружие. Генерал заметил, что в конце главной улицы кирасиры роют под вязами могилу, и отправил туда капитана Сен-Дидье с приказом покончить с похоронами как можно скорее. Не особенно поторапливаясь, офицер отправился туда пешком.

Трое кирасир, орудуя лопатами, найденными в ближайшем сарае, заканчивали рыть яму. Неподалеку в траве лежал окоченевший труп солдата Пакотта.

— Поторопитесь, ребята, — сказал капитан.

— Нужно все сделать по правилам, господин капитан, — скупо ответил Файоль, втыкая лопату в горку свежей земли у края могилы.

— Мы уходим из этой чертовой деревни!

— Мы хороним нашего брата, господин капитан, мы не хотим, чтобы он стал добычей лис.

— У нас есть свои принципы, — добавил один из кирасир, здоровяк-кузнец по имени Верзье.

— А того типа, что вы вчера проткнули в доме, хоронить не будете?

— Но он же австриец! — возразил Файоль.

— Если его сожрут лисы, то это его лисы, австрийские, — с ухмылкой заметил третий солдат, невысокий худощавый брюнет.

— Довольно, Брюнель! — оборвал его капитан Сен-Дидье.

— Вы же верующий человек, господин капитан? — лукаво спросил Файоль, поглаживая черные подтяжки, найденные в кармане Пакотта; теперь они висели у него на шее наподобие галстука — то ли сувенир, то ли трофей.

— Чтоб через четверть часа все трое были в своем взводе! — приказал капитан и резко развернулся на каблуках, досадуя, что приходится иметь дело с такими болванами.

Когда офицер отошел подальше, Брюнель спросил у приятелей:

— Сен-Дидье — фамилия дворянская или я ошибаюсь?

— На него можно рассчитывать, — ответил Файоль. — Я видел его при осаде Ратисбонна. Он свое дело знает.

— Это хорошо! — сказал Верзье, снова берясь за лопату. — А то я уже сыт по горло жалкими офицеришками, которых набирают прямо из коллежей и за две недели готовят из них командиров, хотя вся разница между нами заключается лишь в том, что они знают латынь!

За деревней, над берегом Дуная с пронзительными криками, похожими на смех, носились белые чайки. Файоль перекинул через плечо коричневую шинель и поморщился:

— Плохо дело, если даже птицы смеются над нами...

Кавалерийские полки, расквартированные в Вене, вышли из города на рассвете, и земля загудела под копытами множества лошадей. Фридрих Стапс прижался к стене, пропуская отряд драгун, двигавшихся легким галопом, иначе они затоптали бы его, не моргнув глазом. Потом он углубился в лабиринт старых улиц вокруг собора Святого Стефана. Остановившись у скобяной лавки, юноша толкнул застекленную дверь и вошел внутрь. Несмотря на столь ранний час в лавке уже был клиент — плотный седовласый господин в темной сюртуке, его редкие длинные волосы закрывали воротник и ложились на плечи. Мужчина говорил по-французски, а торговец только хлопал глазами, пытаясь объяснить ему на своем венском диалекте, что ничего не понимает. Тогда француз достал из кармана кусочек мела и что-то нарисовал на прилавке. Нарисовал, несомненно, плохо, о чем можно было судить по озадаченному виду коммерсанта. Стапс приблизился и предложил свою помощь:

— Я немного говорю на вашем языке, сударь, и если бы мог быть вам чем-то полезен...

— Ах, молодой человек, вы мой спаситель!

— Что вы изобразили на прилавке?

— Пилу.

— Вы хотите купить пилу?

— Да, достаточно длинную и прочную, не слишком гибкую, с мелкими зубчиками.

Выяснив у Стапса, что желает ранний клиент, торговец стал рыться в коробках, извлек на свет божий несколько видов пил и передал их французу. Стапс с любопытством наблюдал за ним.

— Сударь, я совершенно не представляю вас в роли столяра или плотника.

— И тут вы правы! Простите, из-за спешки я даже не представился: доктор Перси, главный хирург Великой Армии.

— Вам нужна пила, чтобы лечить больных?

— Лечить! Как бы я хотел лечить, но в сражениях не лечат, а чинят, изгоняют смерть: отрезают поврежденные руки и ноги, пока не началась гангрена. Вы знаете, что это такое?

— Не думаю, нет.

— При такой жаре, — сказал Перси, покачивая крупной головой, — раны начинают загнивать, молодой человек, поэтому лучше отрезать раненые конечности до того, как все тело начнет разлагаться изнутри.

Доктор Перси выбрал подходящую пилу, и торговец упаковал покупку в оберточную бумагу. Француз рассчитался крупной купюрой из пачки флоринов, которую достал из докторского баульчика, небрежно сунул сдачу в карман, поблагодарил и, нахлобучив на голову черную треуголку с кокардой, вышел из лавки. Через окно Стапс видел, как доктор зашагал в сторону улицы Каринтия, где его дожидался кучер в коляске.

— Что я могу предложить для вас, сударь? — спросил торговец.

Стапс отвернулся от окна и сказал:

— Мне нужен большой нож с заостренным концом.

— Для разделки мяса?

— Именно так, — ответил юноша с тенью улыбки на губах.

Выходя из скобяной лавки, Фридрих Стапс спрятал кухонный нож, завернутый в серую плотную бумагу, во внутренний карман своего потрепанного редингота и размеренным шагом двинулся к оживленному центру города: кавалерийские эскадроны стекались к воротам Вены и направлялись в сторону Эберсдорфа, Дуная и большого наплавного моста.

У розового дома на Йордангассе Стапс увидел раздетых по пояс мужчин с шапками полицейских на головах. Они разгружали крытую повозку, принадлежавшую интендантству. Двое блюстителей закона, потея и пыхтя от натуги, тащили на кухню здоровенную корзину с продуктами, и юноша без лишних слов последовал за ними. Длинный коричневый стол был завален куриными тушками, овощами, буханками хлеба, склянками со специями... Сестры Краусс во главе со своей гувернанткой ощипывали перья, чистили, мыли, резали, а Анри Бейль с мрачным выражением на лице возвращался от колонки с двумя ведрами воды. Стапс забрал у него ведра:

— Отдыхайте, вы же больны.

— Вы очень любезны, месье Стапс, — махнув рукой в сторону стола с продовольствием, Анри объяснил: — Как видите, мои коллеги по интендантству тоже заботятся о моем здоровье.

— Как и о здоровье этих барышень, — с невинным видом заметил Стапс, и по его губам скользнула двусмысленная улыбка.

Анри метнул в молодого человека сердитый взгляд: его смущал этот слишком вежливый юноша. Каждое слово, сказанное им, можно было трактовать двояко. Уж не следует ли опасаться его? Но почему? Впрочем, Анри забыл о своих подозрениях, слушая, как Анна Краусс весело щебечет со своими сестренками, хотя не понимал, о ком или о чем идет речь. Вскоре к разговору присоединился Стапс, и это окончательно настроило француза против него. Надувшись, он сидел у дальнего конца стола и, поскольку все говорили по-немецки, не мог принять участия в общем веселье. Анри побледнел, сжал зубы и попытался встать из-за стола, но внезапно пошатнулся, почувствовав озноб и недомогание. Анна встревожилась и поспешила к нему, чтобы поддержать. Почувствовав тепло ее рук, Анри покраснел, как помидор.

— Он приходит в себя! — воскликнул по-французски Стапс.

Анри почувствовал непреодолимое желание укусить этого придурка.

В расстегнутой куртке, со штанинами, завернутыми до середины заляпанных грязью сапог, Винсент Паради ничем не напоминал вольтижера, ни, тем более, разведчика. Скорее, он был похож на штатского, которого по ошибке одели в военную форму. Ординарцу полковника Лежона пришлось как следует потрясти его, чтобы разбудить. Зевая и потягиваясь, Винсент стоял перед вздувшимся Дунаем, мчавшим вдаль свои бурные, желтые от песка воды. Такой он еще никогда не видел эту обычно спокойную, величавую реку. Солнце начинало пригревать. Паради надел кивер и застегнул под подбородком ремешок из золоченой кожи. Ну, кто придумал такие высокие головные уборы? Находясь под защитой штабного офицера, он считал себя в безопасности и с удовольствием наблюдал за суетливой возней на другом берегу Дуная, возле домов и ферм Эберсдорфа. Внимание Винсента привлекла музыка. Впереди колонн, вступивших на большой мост, шли кларнетисты императорской Гвардии и исполняли марш, написанный специально для них мэтром Керубини[65]. Следом за ними шагали знаменосцы с трехцветными флагами, увенчанными орлами с распростертыми крыльями, и гренадеры в безупречных мундирах. В армии их не любили. Они обладали всеми мыслимыми привилегиями и никогда не упускали возможности выставить их напоказ. Спесь и наглость так и перли из них, еще бы сам император пестовал их. Гвардия появлялась на поле боя только в конце сражения, чтобы пройтись торжественным маршем среди трупов людей и лошадей; они ели из личных котелков, ездили в основном на повозках, выстланных соломой, или в фиакрах, чтобы, не дай бог, не замарать или измять щегольскую форму. В Шенбрунне, где квартировали гвардейцы, интендантство выделяло им целые бочки сладкого вина. Под гамашами из белой парусины они, как и сам император, носили казимировые панталоны. Дорсенн[66], их командир — жгучий брюнет с завитыми волосами и надменным лицом салонного завсегдатая — был воплощением самой элегантности и требовал того же от своих подчиненных. Чистоту ружей и штыков он проверял, проводя по ним пальцем руки, затянутой в белоснежную перчатку.

Гренадеры Гвардии шли тремя рядами, и бесконечно длинный шаткий мост с дощатым настилом на разнокалиберных лодках раскачивался под их чеканным шагом и напором воды. По мере приближения к берегу, гренадеры сбрасывали треуголки, которые тут же уносило бурным течением, и доставали из ранцев тех, кто шел впереди, свои знаменитые медвежьи шапки в чехлах.

— Потрясающее зрелище! — произнес ординарец Лежона, стоявший позади Паради.

— Да, господин лейтенант.

— Прямо душа поет!

— Да, господин лейтенант, — повторил вольтижер Паради, не желая противоречить своим благодетелям, избавившим его от передовой, но напускной фарс Гвардии откровенно раздражал его.

К простым пехотинцам относились без всякого почтения, а ведь именно они ползали по уши в грязи, согнувшись под тяжестью оружия, спали на голой земле под проливным дождем и грызлись друг с другом за теплое место поближе к бивачному костру.

Пришел Лежон. Заложив руки за спину, с мрачным видом, не обещавшим ничего хорошего, он стал прохаживаться по поляне, потом по-дружески положил руку на плечо Паради и отвел его в сторону, почти к самому берегу. Внезапно, чертыхнувшись, Лежон резво отскочил назад: он едва не наступил на змею, скользившую между травяными кочками.

— Не бойтесь, господин полковник, — улыбнулся Паради. — Это уж, он питается только лягушками да тритонами.

— Ты много знаешь.

— Вы тоже, господин полковник, только наши знания разные.

— Ты очень помог мне.

— Я говорю лишь то, что знаю, вот и все.

— Послушай...

— У вас тоскливый вид.

— Мне, действительно, тошно.

— Да говорите же, я все понял, давайте!

— Что ты понял?

— Что я вам больше не нужен.

— Да нет же...

— Тогда что?

— Император считает, что австрийцы пойдут в атаку. Теперь от тебя будет больше пользы в полку.

— Именно это я и понял, господин полковник.

— К сожалению, не я принимаю решения.

— Знаю. Никто их не принимает.

— Иди, собирай вещи...

Вольтижер вернулся в офицерский лагерь, надел снаряжение, проверил оружие, заряды в лядунке и, не оборачиваясь, пошел к малому мосту, соединявшему остров с левым берегом Дуная. Лежону хотелось крикнуть, что он тут ни при чем, но это было бы не совсем верно, поэтому он промолчал с горьким чувством того, что предал этого славного парня. Хотя здесь, как и в рощах вокруг Асперна, где расположились батальоны дивизии Молитора, они все одинаково рисковали своей головой.

— Ага! Зашевелились! Наконец-то! Пора приниматься за дело!

Обеспокоенный и в то же время удовлетворенный, снедаемый возбуждением в предчувствии кровопролития, Бертье передал свою подзорную трубу Лежону. Он хотел убедиться, что зрение его не подвело. Они находились на самом верху эсслингской колокольни, откуда открывался прекрасный вид на окрестные поля. Теперь Лежон видел собственными глазами: австрийские войска, выстроенные широкой дугой, пришли в движение.

— Немедленно поставьте в известность его величество!

Лежон пулей слетел вниз по узкой винтовой лестнице, едва не врезавшись лбом в деревянную балку. Цепляясь за собственные шпоры, он вихрем промчался через церковь, выбежал из распахнутой настежь двери и на площади увидел императора. Положив локти на стол, Наполеон сидел в кресле и изучал подробную карту местности. Помимо перепадов рельефа, на ней были показаны едва ли не все тропинки, скрытые сейчас высоко поднявшимися хлебами.

— Сир! — закричал Лежон. — Австрийцы приближаются!

— Который час?

— Полдень.

— Где они?

— На холмах.

— Браво! Они появятся здесь не ранее, чем через час.

Император в хорошем настроении поднялся и, потирая руки, приказал принести ему из походной кухни суп с макаронами. Под его беззлобное брюзжание, мол, через час воевать, а еда до сих пор не готова, повара засуетилась вокруг жаровен, чтобы разогреть бульон и бросить в него уже готовые макароны. Вслед за Лежоном пришел и Бертье, чтобы лично подтвердить известие.

— Все на месте? — спросил Наполеон.

— Да, сир.

Удовлетворенный ответом, он зачерпнул ложкой суп, чертыхнулся, потому что тот оказался чересчур горячим, пролил немного на подбородок и закричал на поваров, требуя забытый ими пармезан. Император ел с полузакрытыми глазами, но он наслаждался не столько пищей, сколько собственными мыслями. Стоящие вокруг генералы наблюдали, как их повелитель невозмутимо кушает, и его хладнокровие успокоило всех, несмотря на мандраж, предшествующий любому сражению. Они получили точные приказы, и им надлежало строго выполнить их, ибо все было заранее рассчитано и предусмотрено, в том числе и победа. Император знал об умении эрцгерцога Карла мыслить стратегически и отдавал должное его организаторским талантам, но он знал также о его слабостях и собирался ими воспользоваться. По знаку Наполеона Бертье наполнил бокал шамбертеном. В этот момент на площадь вихрем влетел Перигор. Он соскочил с взмыленной лошади и доложил:

— Сир, не выдержал большой мост!

Император взмахом руки смел со стола тарелку с недоеденным супом и бокал с вином. Он в ярости вскочил:

— И кто только подсунул мне таких дураков! Расстрел перед строем по обвинению в дезертирстве, вот чего заслуживают эти понтонеры!

— Доложите толком, — потребовал Бертье у своего адъютанта.

— Значит, так, — начал Перигор, переводя дух, — из-за паводка очень быстро поднялся уровень воды в реке...

— Разве это не было предусмотрено? — взревел император.

— Было, ваше величество, мы не предусмотрели лишь того, что австрийцы, расположившись выше по течению, пустят на наш мост лодки, груженные камнями. Они-то и разбили балки, порвали якорные тросы...

— Incapaci! Бездари!

Император с криками метался по площади. Оказавшись рядом с Лежоном, он схватил его за отороченный мехом доломан:

— Вы служили в инженерных войсках, восстановите мне этот мост!

Офицеры зашептались, обсуждая ситуацию: мост непригоден для эксплуатации, связи с правым берегом нет, а раз так, то нет ни боеприпасов, ни продовольствия, ни подкреплений из Вены и от Даву. Лежон отдал честь, вскочил на ближайшую лошадь — она принадлежала Перигору, но, учитывая обстоятельства, тот не осмелился протестовать, — пришпорил ее и, пустив в галоп, исчез из виду.

Император в бешенстве обвел всех взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и ледяным тоном осведомился:

— Почему вы до сих пор торчите здесь, как мешки с дерьмом? Выход моста из строя ничего не меняет! Отправляйтесь по своим местам, massa di cretini! Бестолочи! — Подойдя к Бертье, он внезапно сменил тон, словно его ярость была наигранной: — Если эрцгерцогу уже сообщили о случившемся, в чем я нисколько не сомневаюсь, то он непременно захочет извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Он прикажет ускорить наступление и атакует нас с ходу, ибо поймет, что мы заперты на левом берегу.

— Мы встретим его должным образом, сир.

— Глупцы! Дунай выступит нашим союзником!

— Да услышит он ваши слова, сир, — пробормотал генерал-майор.

— Перигор! — позвал император. — Предупредите его светлость герцога де Риволи, что австрийцы могут атаковать вдоль той излучины Дуная, что упирается в Асперн...

Перигор тоже не выбирал лошадь, схватил поводья первой попавшейся — благо она была свежее его собственной — и помчался к маршалу Массене.

Император проводил его взглядом, улыбнулся и шепнул Бертье:

— Если они пустили лодки, чтобы сломать наш мост, Александр, значит, они выступили против Дуная.

— По меньшей мере авангард...

— Нет! Идите сюда.

Наполеон увлек Бертье к столу, перевернул карту и на ее обратной стороне набросал карандашом схему:

Генерал-майор смотрел и слушал комментарий императора.

— Карл посылает войска на равнину, это стрела А...

— Их мы сейчас и наблюдаем.

— Именно! В это время из Бизамберга, — вот тут, слева вверху на моем плане, — где, как мы знаем, австрийцы стояли лагерем уже много дней, он отправляет вторую армию, несомненно, более многочисленную, с пушками. Она движется вдоль Дуная, это стрелка В. Австрийцы рассчитывают развернуться в боевые порядки под прикрытием Асперна и внезапно атаковать, зайти к нам в тыл и окружить, в то время как мы будем ждать их в другом месте...

Император продолжал чиркать карандашом, превращая схему в малопонятные каракули, но Бертье его понял.

Доскакав до края небольшой рощицы, Лежон увидел французских солдат и по желто-зеленым султанам на киверах узнал вольтижеров Молитора. Полковник не хотел задерживаться: во-первых, он спешил, а во-вторых, ему совсем не хотелось столкнуться нос к носу с солдатом Паради, который так надеялся остаться при штабе, вдали от передовой. Как объяснить ему, что Бертье в этом вопросе занимал очень жесткую позицию: «Никаких фаворитов, Лежон. Каждый должен находиться на своем месте. Отправьте вашего охотника на кроликов в его полк. Не стоит подавать дурной пример!» Лежон не нашел подходящего ответа. На кой черт нужен разведчик на нынешнем этапе развития событий? Сейчас требовались стрелки и артиллеристы. Однако подчинение приказу вовсе не избавляло от угрызений совести, впрочем, гром пушек скоро заставит забыть о них.

Лошадь осторожно ступила на сотрясаемый волнами малый мост. Дунай вздулся, под напором течения переправа скрипела и раскачивалась, местами мост заливало, и копыта лошади скрывались в воде. Оказавшись на острове, Лежон поскакал к дальнему берегу, и то, что он там увидел, ему очень не понравилось: посередине большого наплавного моста зияла широкая брешь, сквозь которую в кипении пены неслись бурные потоки мутной воды. Постоянные удары бешеных волн еще больше расшатывали поврежденную конструкцию, выворачивали балки, срывали доски настила. Натянутые, как струна, тросы лопались один за другим. Часть моста в любой момент могло сорвать с якорей, несмотря на отчаянные усилия понтонеров: баграми, шестами и даже ручками топоров и кирок они отталкивали от своего детища тяжелые лодки с булыжниками, пущенные австрийцами. Одну из лодок выбросило на берег острова, и Лежон внимательно осмотрел ее. Это было маленькое треугольное суденышко с высокими бортами, заполненное крупным галечником. Благодаря своей форме оно плыло, вращаясь, и на большой скорости врезалось углами в заякоренные лодки-понтоны большого моста. «Какое безумие — строить наплавной мост через Дунай в половодье! — подумал Лежон. — И противник этим воспользовался, тут все ясно». Полковник вполголоса выругался: по причине сжатых сроков, установленных императором, саперы сметали мост, что называется, на живую нитку, однако об этом он не осмелится сказать никому и никогда. На добрый лад, следовало бы подождать недельки две, а то и месяц, чтобы спала вода, и Дунай вернулся в свое русло, а уж тогда возводить основательный мост на сваях, забитых в речное дно. Но его мнения никто не спрашивал. Он должен возглавить восстановительные работы и найти способ защитить хрупкое сооружение от столкновения с лодками и стволами деревьев, сплавляемых австрийцами.

Скривившись, Лежон расстегнул перевязь со шпагой и бросил ее на траву, за ней последовали кивер и ташка. И тут он увидел, как капитан саперов с группой солдат пытается противостоять плавучему снаряду австрийцев: человек десять держали массивный деревянный брус, нацелив его в борт треугольной лодки, и напряженно ждали столкновения. Лодка с силой врезалась в импровизированный таран, и солдаты не удержали брус. Четверо из них с криками свалились в воду, но успели уцепиться за стойки моста и уцелевшие понтоны. Матерясь и отплевываясь, насквозь мокрые, они выбрались на берег. Однако их усилия дали желаемый результат: плавучий снаряд австрийцев изменил курс и уткнулся в заросший камышом берег.

— Капитан!

Вымокший до нитки, капитан саперов, с усов которого капала вода, ухватился за протянутую Лежоном руку и взобрался на мост. Он не задавал лишних вопросов, но по всему было видно, что прибытие штабного чина — об этом свидетельствовали красные панталоны незнакомого офицера, — капитан воспринял с видимым облегчением.

— Капитан, сколько понтонов уничтожено?

— С десяток, господин полковник, и никакой возможности найти новые.

— Знаю. Будем делать плоты.

— Но на это уйдет много времени!

— У вас есть другое решение?

— Нет.

— Тогда собирайте ваших людей.

— Всех?

— Всех. Пусть валят деревья, зачищают стволы, соединяют их — сбивают досками, связывают — это на ваше усмотрение, но плоты должны быть готовы в кратчайшие сроки.

— Ясно.

— Смотрите, не все доски настила унесло течением, частично их выбросило на берег острова. Отправьте за ними людей.

— Но их не хватит...

— Сколько есть! Мы должны любой ценой восстановить связь с правым берегом, и как можно скорее!

— Мы делаем, что можем, господин полковник...

— Капитан, — произнес Лежон, стараясь сохранять спокойствие, — с минуты на минуту австрийцы пойдут в атаку. Полагаю, на Эсслинг, вот он — на том берегу. Они все знают и не сидят, сложа руки.

Вольтижеры Молитора заняли позицию в длинной глубокой ложбине, тянувшейся от окраины Асперна до одного из многочисленных рукавов Дуная. Они зарядили ружья и ждали неприятеля, укрывшись в этой естественной траншее, окаймленной поверху густым кустарником. Солдаты считали, что находятся в резерве, поскольку австрийцы двигались по равнине в сторону деревень и, прежде всего, должны были столкнуться с кавалерией или пушками Массены. Несмотря на уверенность, что они останутся в стороне от главного удара, люди волновались. Чтобы отвлечься, кое-кто слушал рассказы унтер-офицера Руссильона, хотя его байки все уже знали чуть ли не наизусть. Руссильон принимал участие почти во всех кампаниях и гордился тем, что вышел живым из многочисленных кровопролитных сражений. Он в тысячный раз рассказывал о своих ранах, а также об ужасах, от которых кровь стыла в жилах, например, о том, как в Каире один палач за пять часов обезглавил две тысячи турецких мятежников, даже не вывихнув себе при этом запястье. Винсент Паради держался в стороне от группы слушателей. Его мучила мысль, что он доживает свой последний день, и солдат отрешенно тыкал тростинкой в большую черепаху, выловленную в тине. Черепаха лежала на спине и отчаянно пыталась перевернуться.

— Ей ни за что не перевернуться, — заметил сидевший рядом вольтижер. — У этой твари слишком короткие лапки, как у нас. Будь они у меня побольше да не дрожали, то только бы меня здесь и видели!

— И куда бы ты подался, Ронделе?

— Черт возьми, зарылся бы в какую-нибудь нору, пока все не закончится. Завидую кротам.

— Тс-с... — вдруг шепнул, насторожившись, Паради. — Ты слышишь, Ронделе?

— Слышу болтовню унтера, но меня она не интересует.

— Птицы...

— Что — птицы?

— Они больше не поют.

Вольтижер Ронделе плевать хотел на птиц. Он грыз галету, настолько сухую, что об нее можно было сломать зубы, и с полным ртом пел:

Паради вскарабкался на самый верх глубокой ложбины, в которой укрылась его рота, и с ужасом увидел, как над косогором замаячил желтый австрийский флаг, а за ним стальные каски и зловеще поблескивающие на солнце острия штыков. Колонна солдат в белых мундирах перевалила через склон, за ней вторая, потом третья... Они приближались без шума, без барабанного боя. Паради на заднице съехал вниз и с трудом выдавил из себя:

— Они тут!

— Ну вот, австрийцы уже на нашей стороне, — повторил вольтижер Ронделе соседу; тот передал его слова другому, и новость стремительно понеслась к Асперну, передаваемая из уст в уста молодыми солдатами.

Вольтижеры построились в десять шеренг и приготовились к броску на холмы, откуда исходила угроза. Не повышая голоса, офицеры уверенно скомандовали трем первым рядам изготовиться к стрельбе, чтобы остановить продвижение австрийцев. Около пятисот вольтижеров в полном молчании полезли вверх по каменистому склону. Под прикрытием кустарника, тянувшегося поверху вдоль всей ложбины, солдаты опустились на одно колено и взяли ружья наизготовку, направив их в сторону холмов. Задние ряды готовились сменить стрелков из передней линии сразу же после залпа, чтобы дать им время вновь зарядить ружья и обеспечить непрерывность стрельбы.

— Только не надо торопиться! — по-отечески ворчливо наставлял молодежь унтер-офицер Руссильон. — Дайте им подойти поближе...

Вольтижеры опустили ружья.

— Откроем огонь, когда они подойдут к тому небольшому корявому дереву,— видите его? Метрах в ста пятидесяти отсюда...

Справа от них, на полпути до деревни, над невысокими стенками и под крытым гумном большой каменной фермы виднелись кивера солдат другой роты. Размещая свои подразделения, генерал Молитор постарался использовать каждое строение, каждую складку местности, даже насыпи из высохшего речного ила, устроенные крестьянами для защиты от наводнений. Неожиданно Паради почувствовал себя совершено спокойным. Будто зачарованный, он наблюдал за приближением ровных белых колонн; они маршировали прямо на него, потом скрылись за пригорком и исчезли, словно земля поглотила их. Неровный рельеф местности искажал перспективу, и чертовы австрийцы умело пользовались этим обстоятельством.

Около часу пополудни, когда уже вовсю жарило солнце, со стороны фермы донеслись отдельные выстрелы. Опустив ружья, солдаты с напряженными лицами разглядывали волнистый горизонт и тот самый холм, из-за которого в любую секунду могли появиться стрелки эрцгерцога. Черт возьми, где они застряли? Австрийцы возникли, словно из ниоткуда. Они шли в высокой траве идеальным косым строем, все в чистых одинаковых мундирах и длинных серых гетрах. Паради не удержался и посмотрел на свои дырявые панталоны, изрядно поистрепавшиеся в зарослях колючего кустарника; Ронделе под белёной мелом перевязью и вовсе носил штатский сюртук; их ротный офицер где-то потерял свою треуголку, а его щеки заросли густой двухдневной щетиной. Австрийцы приближались, а Винсент все прикидывал: сколько же их?

— Их раз в десять больше чем нас, — пробормотал Ронделе.

— Не преувеличивай, — хорохорясь, ответил Паради.

Неприятель вот-вот должен был поравняться с корявым деревом, выбранным для ориентира. Солдаты снова вскинули ружья к плечу, самые нетерпеливые уже поглаживали пальцем спусковой крючок.

— Огонь! — скомандовал офицер и сделал отмашку саблей.

Паради выстрелил и почувствовал, будто его по плечу дубиной огрело — настолько сильна была отдача. Он опустился на колено, чтобы не мешать стрельбе товарищей со второй линии. Винсент палил на удачу, прямо перед собой на уровне груди, и не знал, попал в кого-либо или нет.

— Огонь!

Громыхнул следующий залп, но Паради ничего не видел, перезаряжая ружье под прикрытием кромки ложбины. Он надорвал зубами бумажный картуш, высыпал порох в горячий ствол, шомполом загнал пыж из оболочки картуша, следом закатил пулю. На все уходило около трех минут, и для Винсента это время было чем-то вроде передышки. Над его головой продолжали грохотать выстрелы. А что же австрийцы? Паради еще не видел раненых. Когда пришел его черед подняться для стрельбы, пороховой дым рассеялся, но австрийцев нигде не было видно, они снова скрылись за холмами.

На самом деле все происходило не так, как представлялось Винсенту Паради: австрийцы перегруппировывались согласно разработанному плану. То, чего не знал простой пехотинец, стреляя наугад в чистое поле, обнаружил маршал Массена. С вершины колокольни в Асперне ему открывалось все поле боя. Задевая бронзовый колокол, он переходил от одного окна к другому и через узкие стрельчатые проемы наблюдал за перемещениями войск противника: три огромных армейских крыла, строго сохраняя боевые порядки, охватывали деревню широкой дугой, один конец ее упирался в болота у излучины Дуная, а другой терялся посреди Мархфельдской равнины, может, даже за Эсслингом. То тут, то там тесный строй наступающих раскалывался, и вперед выдвигались десятки артиллерийских упряжек; оседлав свои пушки и зарядные ящики, канониры ехали на них, как на лошадях. Бледный и безмолвный, Массена стегал стены хлыстом, судорожно сжатым в правой руке, и проклинал себя за то, что не приказал устроить бойницы в стенах и вырыть широкие траншеи, чтобы хоть ненадолго задержать неуклонное продвижение войск эрцгерцога. Маршал понимал, что Карл рассчитывал окружить деревни, разрушить мосты, блокировать тридцать тысяч французских солдат, оказавшихся на левом берегу Дуная и, лишив их подкрепления, уничтожить за счет тройного превосходства в живой силе. К нему пришло осознание того, что отныне дальнейшее развитие событий будет зависеть от его собственных решений. Сбегая вниз по винтовой лестнице колокольни, Массена крикнул сопровождавшему его адъютанту:

— Они собираются взять нас в осаду и стереть в порошок!

— Кто бы в этом сомневался, — ответил Сент-Круа.

— Все ясно, как божий день! У вас два глаза, не так ли? Что бы вы сделали в этом случае?

— Прежде всего, я бы постарался защитить мосты, господин герцог.

— Этого недостаточно! Что еще?

— Ну...

— Вы видели в Баварии медведей?

— Медведей? Издалека.

— Что, по-вашему, делает раненый медведь? Облизывается и засыпает?

— Не знаю, господин герцог.

— Он нападает! И мы поступим так же! Наши оборванцы потреплют стройные ряды этих щеголей! Захватим их врасплох! Дезорганизуем! Порвем их в клочья, милейший Сент-Круа!

В ризнице Массена подобрал великолепную, шитую золотом епитрахиль и перебросил ее через плечо:

— Такие вещи стоят целое состояние, Сент-Круа, было бы глупо топтать ногами этот блестящий шарфик местного кюре! А вы верите в бога, с вашей-то подозрительной фамилией?^{4}

— Я верю в вас, господин герцог.

— Хорошо сказано, — расхохотался Массена; он собирался перехватить у противника инициативу, и был в приподнятом настроении.

Офицерам, собравшимся в ожидании его приказов на церковной площади, он объявил:

— Нам предстоит удерживать двухкилометровую линию фронта до подхода наших войск с правого берега. Противник втрое превосходит нас численностью и располагает, по меньшей мере, двумя сотнями пушек. Но мы атакуем его первыми!

— Большой мост еще не восстановлен...

— Тем более! Мы не можем ждать, — Массена вскочил на лошадь, которую подвел к нему берейтор, натянул белые перчатки и, стегнув лошадь хлыстом, поскакал к артиллеристам, занявшим позиции вокруг Асперна под прикрытием деревьев и строений.

Там все было готово. Орудийная прислуга стояла позади заряженных пушек. По команде маршала канониры зажгли фитили запальников. Хорошо видимые на ровной местности, впереди, в ожидании приказа атаковать, замерли батальоны шестого армейского корпуса под командованием барона Гиллера[67], талантливого, но пожилого военачальника.

— Целиться вровень с посевами! — скомандовал Массена. Он повелительно протянул руку, и ближайший артиллерист передал ему свой запальник. Не слезая с лошади, маршал инструктировал канониров, обводя их жгучим взглядом: — Когда я подожгу заряд первой пушки, задержите дыхание на один вздох, потом открывайте огонь из орудий номер четыре, семь, десять, тринадцать, затем два, пять, девять и так далее. Мне нужна линия огня! Австрийские собаки на расстоянии вытянутой руки!

С этими словами он опустил руку с запальником к фитилю. Пушка громыхнула, окутываясь дымом. Следом рявкнуло четвертое орудие, а за ним, с равным промежутком загрохотали все остальные. Артиллеристы, окутанные пороховым дымом, торопливо перезаряжали пушки для повторного залпа.

Это сражение еще не имело названия. На протяжении целой недели каждый солдат представлял его в своем воображении, боялся его, думал о нем, но реально оно началось только сейчас.

В три часа пополудни жители Вены услышали канонаду. Самые любопытные толпами устремились к наиболее высоким точкам города, чтобы понаблюдать за сражением. Они забирались на крыши домов, колокольни, зубцы старых городских стен, бранились за лучшие места, словно в театре. Несмотря на колющую боль, Анри Бейль в сопровождении доктора Карино, поддавшегося на уговоры и разрешившего своему пациенту выйти на свежий воздух, устроился на одном из бастионов, откуда открывался вид на изгибы Дуная и обширную зеленую равнину. Его потащили туда сестры Краусс, и — какое счастье! — раздражавший Анри господин Стапс не пошел с ними. Батальоны, маршировавшие далеко на Мархфельдской равнине, с бастиона казались игрушечными и безобидными, а пушечный дым напоминал клочки ваты. У Анри возникло ощущение, будто он находится в театральной ложе, и оттого молодой человек испытывал чувство неловкости. Над крышами подвергшегося бомбардировке Асперна трепетали рыжие языки пламени, но это зрелище вовсе не радовало глаз. Поджав губы, Анна слегка дрожала, словно ей было холодно, и куталась в большую египетскую шаль. Несомненно, она опасалась за жизнь Луи-Франсуа, и Анри, позабыв о ревности, искренне восхищался ею: она являла собой образ безграничной скорби и бессилия перед обстоятельствами.

Продавец оптики из старого города выдавал желающим подзорные трубы напрокат и строго контролировал время пользования по своим карманным часам. Через доктора Карино Анри попросил один прибор для себя, но у предприимчивого дельца свободных зрительных труб уже не осталось, однако он сказал, что у полного господина, что стоит слева от него, время проката скоро заканчивается, а два флорина — сущая мелочь за такое редкостное зрелище. Наконец, Анри получил свою подзорную трубу и навел ее на Асперн, где уже вовсю полыхало крытое гумно. Рядом горел жилой дом, в небо поднимался столб черного дыма, крыша вот-вот должна была рухнуть, но на кого? Потом Бейль повернулся в сторону моста, где суетились люди-муравьи. Прошел слушок, будто бы император приказал разрушить переправу, чтобы отрезать путь к отступлению и заставить своих солдат драться до победного конца, но Анри этому не поверил. Анна с печальной улыбкой протянула руку, и Анри передал ей подзорную трубу. Девушка с волнением приникла к ней глазом, но на таком расстоянии даже с помощью оптического прибора можно было различить только движения, но никак не фигуры, и уж тем более лица знакомых людей. Торгаш запротестовал: клиенты не имели права передавать подзорные трубы третьим лицам, и потребовал заплатить ему еще два флорина. Когда доктор Карино перевел его требования, Анри в упор взглянул на делягу и рявкнул «нет!», отчего тот попятился. В этот момент женский голос позвал:

— Анри!

Бейль чертыхнулся сквозь зубы. Это была Валентина. Она объявилась на крепостных стенах в компании с актерами, готовившими к показу венский вариант мольеровского «Дона Жуана», с одной целью — покрасоваться перед будущей публикой. Все выглядели чрезвычайно элегантно: женщины в перкалевых туниках, мужчины в зауженных сюртуках и панталонах из панбархата, заправленных в сапоги с желтыми отворотами. Вся компания была при театральных лорнетах и по-своему комментировала сражение, происходившее, по их мнению, слишком далеко. В их представлении это был «Граф Вальтрон»[68].

— Скажи своим друзьям, что они могут пойти поближе к ядрам, — сказал Анри Валентине.

— Ты все так же любезен! — с досадой ответила она.

— Внизу они увидят настоящие трупы, настоящую кровь и, кто знает, может быть, им повезет получить горящей балкой по голове.

— Это не смешно, Анри!

— Да, ты права, это не смешно, потому что у меня нет повода для веселья.

Он отвернулся и поискал глазами Анну, но на бастионе ее не было. Доктор Карино сказал, что она ушла со своими сестрами, и добавил: «Было бы неплохо и вам последовать их примеру, милейший. Видели бы вы себя... У вас сильный жар, я советую вам лечь в постель и принять лекарство...»

Анри ушел, даже не попрощавшись с Валентиной, а ее приятели продолжали разглагольствовать о качестве пожаров, разгоравшихся в Асперне. По их мнению, они выглядели менее реалистичными по сравнению с бурей из «Волшебной флейты» — оперы на либретто знаменитого Шиканедера[69], которую они смотрели в летнем театре.

Опустошительный огонь артиллеристов Массены вызвал смятение в передовых рядах австрийцев. После непродолжительной заминки они отошли для перегруппировки, и в дело вступила артиллерия эрцгерцога. Сначала загорелось деревянное гумно, потом под непрерывным огнем двух сотен орудий стали рушиться крыши домов. Пожары вспыхивали по всей деревне, но ни времени, ни средств на их тушение не было. Появились первые мертвые. Раненые горели, как факелы, и напрасно катались по земле, пытаясь сбить жадное пламя. Позиции вольтижеров, прикрывавших левый фланг боевых порядков французов, находились в отдалении от деревни, но солдаты чувствовали жаркое дыхание пожара. Легкий ветерок сносил в их сторону густой черный дым, от которого першило в горле, и разбирал кашель; на рукава и плечи садились жгучие искры, и солдаты торопливо стряхивали их с себя. Вольтижер Ронделе сплюнул под ноги и неудачно пошутил:

— Еще не стало горячо, а мы уже поджарились.

Паради поморщился и лишь крепче сжал в руках ружье. Батальоны генерала Молитора остались на своих позициях. После короткой перестрелки, обошедшейся без потерь, солдаты расслабились, и их ровные цепи рассыпались. Ротный вложил саблю в ножны, но из-за пояса вытащил пару пистолетов. Унтер Руссильон спокойно поднимал роту:

— Так, ребятки, идем зачищать территорию! Рассыпались веером! Переходим в атаку.

— А что или кого атакуем? — осмелился спросить Паради.

— На подступах к Асперну собирается австрийская пехота, — объяснил капитан. — Нужно ударить им в тыл.

Офицер с задумчивым видом взвел курки обоих пистолетов и широкими шагами двинулся вперед, оставляя за собой дорожку в высокой траве. Три тысячи человек, растянувшихся в длинные шеренги, двинулись вверх по пологому береговому склону. Они были начеку, но гул близкого пожара, гром орудий и грохот рушащихся стен заглушали все прочие звуки, поэтому фланговую атаку эскадрона австрийских гусар, скакавших крупной рысью, французы заметили не сразу. Гусары в зеленых мундирах мчались прямо на них, вытянув вперед сабли, повернутые изгибом вверх, чтобы лучше разить пехотинцев, буквально пришпиливая их к земле.

А она дрожала под копытами лошадей; в боевой клич гусар вплелся звонкий голос трубы. Паради и его товарищи, захваченные врасплох, развернулись в сторону атакующих и инстинктивно вскинули ружья. Капитан одновременно разрядил оба пистолета, отбросил их в сторону и выхватил из ножен саблю. В свою очередь, вольтижеры, не целясь, открыли беспорядочный огонь на уровне лошадиных шей. В накатывавшейся лавине Паради вдруг отчетливо увидел вздыбившуюся лошадь, ее всадник свалился под копыта соседнего животного, и оно едва удержалось на ногах; другой австриец получил пулю в лоб, но его скакун продолжал свой неудержимый бег, неся в седле откинувшееся назад бездыханное тело. Времени на перезарядку не было. Паради упер приклад в рыхлую землю и, низко опустив голову и плечи, обеими руками вцепился в ружье, словно в рогатину. Рядом он чувствовал плечи боевых товарищей; плотно сомкнутый строй ощетинился сверкающими штыками. Винсент закрыл глаза. И тут же последовал удар. Головные лошади напоролись на поднятые штыки, но при этом сбили людей с ног. Полуоглушенный, Паради лежал в траве, свернувшись в клубок и не чувствуя рук. С онемевших пальцев капала горячая липкая жидкость. «Я ранен», — с ужасом подумал он, потом поднялся на руках и огляделся — вокруг вперемежку лежали тела вольтижеров и гусар. Винсент потряс за плечо ближайшего солдата, перевернул его на спину и отшатнулся, увидев белки закаченных глаз. Рядом сучила ногами издыхавшая лошадь: кишки вывалились из ее распоротого брюха и парили под ярким солнцем. «Поди разберись тут, что к чему, — подумал Паради. — Неужто я умер? Кровь? Нет, не моя. Лошади? Или этого бедолаги, имени которого я даже не знаю?»

— Псссст!

Паради обернулся и увидел Ронделе. Тот лежал на животе и подмигивал ему.

— Ты как, не ранен? — спросил Винсент.

— Я в порядке, но повторения мне бы не хотелось. Прикидываюсь трупом для маскировки.

— Осторожно!

Прихрамывая, к ним приближался выбитый из седла австрийский гусар. Он услышал разговор двух лжепокойников и угрожающе поднял саблю. Вовремя получив предупреждение, Ронделе без лишних вопросов перекатился на бок, а Паради швырнул в глаза гусару горсть земли. Ослепленный, тот покачнулся и располосовал воздух перед собой серией смертоносных мулинетов. Но на помощь вовремя подоспел унтер Руссильон: он подобрал с земли штык и с размаху вонзил его австрийцу в спину.

— Раненые или нет, встать! — скомандовал унтер-офицер. — Австрияки вот-вот вернутся.

— Так они ушли? — вздохнул Ронделе, когда Руссильон взял его за предплечье и рывком поставил на ноги.

— Тебя даже копытом не задело! — сказал ветеран. — А с тобой что? — он глянул в сторону Паради.

— Это кровь, — ответил Винсент, — только я не знаю, чья.

— Собираемся за лощиной! Пошевеливайтесь, ребята!

Оглушенные, чудом избежавшие смерти, солдаты покачивались на негнущихся ногах.

— И не забудьте подобрать свои лядунки, — ворчливо напомнил Руссильон. — Нечего разбрасываться боеприпасами.

Вольтижеры направились к лощине, стараясь не смотреть на настоящие трупы. На другом конце поля гусары в зеленой форме перестраивались для новой атаки.

После четвертой опустошительной атаки австрийцев генерал Молитор принял решение отступить к деревне по дну лощины, тянувшейся до самого Асперна, чтобы там перегруппировать свои силы и занять оборону. Сдерживая испуганную лошадь, он отдавал необходимые распоряжения своим офицерам и взмахами шпаги указывал направление отхода. В этот момент австрийцы снова бросились в атаку. Посчитав, что перед ними небольшой пригорок, гусары направили туда своих коней, но когда поняли свою ошибку, было уже поздно: при падении многие просто свернули себе шеи, а тех, кто выжил, французы добивали ударами штыков или выстрелами в упор. Вольтижеры оставляли поле боя, но уносили с собой снаряжение и оружие, снятое с убитых: один нес ружье под мышкой, другой на ремне, кто-то подобрал черную кожаную перевязь и сунул в нее обнаженную саблю. На груди Паради перекрещивались ремни нескольких лядунок, на голове красовался красный австрийский кивер. Французы отходили к окраинам Асперна, лавируя между лежащими на земле большими вороными лошадьми. Раненые животные жалобно ржали и бились в агонии, но о том, чтобы добить их милосердным выстрелом, не могло быть и речи — оставшиеся заряды были на вес золота, их следовало сохранить для людей, при этом желательно целиться в живот или голову.

Из-за особенности восприятия вблизи пожар выглядел не таким зрелищным, как издалека. Большинство домов на главной улице стояли почти нетронутыми, и тому были две причины: во-первых, смолкли пушки барона Гиллера, а во-вторых, огонь уже успел сожрать все, что могло гореть. Солдаты тушили слабеющий огонь, забрасывая его землей. Обгорелые, почерневшие остовы зданий курились едким дымком и угрожающе потрескивали, то тут, то там они рушились, вздымая в небо облако пепла и вихрь оранжевых искр. Чтобы как-то защититься от запаха гари, вызывавшего приступы неудержимого кашля, вольтижеры рвали нижние рубашки и прикрывали лица самодельными масками. От нестерпимого жара начинали потрескивать волосы.

Вся площадь перед деревенской церковью была затянута густым черным дымом с пожарищ. К нему примешивалась и пороховая гарь, поскольку артиллеристы продолжали палить, даже не видя, куда летят их ядра. С закопченными лицами и пересохшими губами они носились по деревне, собирали ядра австрийцев и отправляли их обратно. Верхнюю часть квадратной колокольни разнесло точным попаданием; падая, бронзовый колокол размолол в щепы винтовую лестницу, и теперь доступа наверх не было. Из уцелевшего сарая выносили тяжелораненых и укладывали на двуколки. Их должны были отправить на остров Лобау, где доктор Перси уже разворачивал первый полевой госпиталь. Легкораненые, перевязанные чем попало, прихрамывая, брели следом. Те, кому повезло больше, несли менее удачливых приятелей на шинелях.

Массена стоял на паперти с епитрахилью на шее. Потрясая заряженным ружьем, он хриплым голосом выкрикивал приказания:

— Две пушки в ряд на вторую улицу!

Артиллеристы бросились запрягать. Воспользовавшись моментом, к маршалу подошел генерал Молитор, ведя на поводу свою лошадь.

— Какие потери, генерал?

— Сотни две, господин герцог, а может и больше.

— Раненые?

— Примерно столько же.

— Здесь та же картина, — сказал Массена. — Но меня больше волнует другое...

Маршал взял Молитора под локоть и увлек к началу второй центральной улицы: метрах в трехстах от того места, где они находились, в воздухе полоскались желтые полотнища с черным орлом.

— Вы пришли с одного конца деревни, Молитор, австрийцы с другого. Пока я сдерживаю их пушечным огнем, но скоро у нас возникнут проблемы с порохом. Соберите самых свежих из ваших людей и атакуйте!

— Даже самые свежие не очень-то свежи, господин герцог.

— Молитор! Вы уже били тирольцев, русских и даже эрцгерцога при Кальдиеро! Я не требую от вас ничего нового!

— Большинство моих вольтижеров — зеленая молодежь, им страшно, у них нет ни нашего опыта, ни презрения к смерти.

— Потому что они видели мало трупов! Или слишком много думают!

— С другой стороны, здесь не место читать им наставления.

— Вы правы, генерал! Дайте им водки! Напоите ваших салаг и покажите им знамя!

На площадь галопом влетел полковник Лежон и поднял лошадь на дыбы перед Массеной.

— Господин герцог, его величество просит вас продержаться до наступления темноты.

— Мне нужен порох.

— Невозможно. Движение по большому мосту восстановится только к вечеру.

— Что ж, будем драться палками!

Массена бесцеремонно повернулся к Лежону спиной и продолжил прерванный разговор с Молитором:

— Генерал, спиртным у нас забита вся церковь. Я велел разгрузить интендантские двуколки, чтобы эвакуировать на них наших раненых.

Лежон еще мчался в Эсслинг к императору, оставляя за спиной поля, обнесенные плетнями и зелеными изгородями, а в Асперне уже началась принудительно-добровольная пьянка. Из церкви выкатили под вязы около сотни больших бочек с вином, занимавших весь центральный неф. Вокруг них тут же образовалась толчея. Жажду усугубляли майская жара, раскаленный воздух с пожарищ и вонючий дым, сушивший глотки. Почти две тысячи вольтижеров, несмотря на усталость, толкались в очереди, чтобы получить наполненный до краев котелок. Люди пили так, как пьют, чтобы напиться — быстро и жадно, потом возвращались за новой порцией. Безусые юнцы, стремившиеся не столько убить, сколько избежать смерти, не превратились в бывалых вояк, но стали воспринимать обстановку иначе, чем прежде, более агрессивно. Захмелев, они расхрабрились и начали насмехаться над австрийцами, которых Массена продолжал сдерживать пушечным огнем. Каждый выстрел сопровождался непристойностями и угрозами в адрес неприятеля, когда же боевой дух вольтижеров поднялся до предела, Молитор кое-как построил их и взмахнул перед жалким подобием строя трехцветным знаменем с шитым золотом названием полка. Людская масса качнулась и, ощетинившись штыками, смело двинулась за ним на улицу, где вдали уже мелькали белые мундиры пехотинцев барона Гиллера. После первого залпа австрийцев солдат Паради осоловевшим взглядом посмотрел на сраженных пулями товарищей, обозвал их неудачниками, трижды выстрелил прямо перед собой, потом по приказу перехватил ружье наперевес и бросился в штыковую атаку на смутно маячившие впереди фигуры в белых мундирах.

Император в сопровождении Ланна выехал на окраину Эсслинга. На краю расстилавшейся перед ним равнины он придержал лошадь. Вокруг тут же выстроились гренадеры 24-го полка легкой пехоты, все в синих мундирах и медвежьих шапках.

— Ну, что? — спросил он у Лежона, почтительно отставшего на пару шагов.

— Герцог де Риволи обещал продержаться.

— Значит, продержится.

Бонапарт опустил голову и недовольно скривил губы. Он словно не замечал огня австрийской артиллерии, обрушившейся на Эсслинг с той же яростью, что и на Асперн. Внезапно одно из ядер уже на излете попало в бедро его лошади. Несчастное животное с жалобным ржанием рухнуло наземь вместе с всадником. Мгновенно спешившись, Ланн и Лежон бросились к императору. Пока они помогали ему подняться, мамелюк Рустам подобрал отлетевшую в сторону треуголку своего хозяина.

— Пустяки, — пробурчал император, вытирая руки об полы редингота, но все еще помнили о недавнем случае при сражении под Ратисбонном, когда тирольская пуля угодила ему в пятку. Наполеона пришлось усадить на барабан и сделать перевязку, после чего он опять взобрался в седло.

Один из генералов воткнул шпагу в траву и крикнул:

— Долой оружие, если император не удалится в безопасное место!

— Если вы не уедете отсюда сами, — заявил другой, — я прикажу своим людям силой увезти вас!

— A cavallo!^{5} — коротко приказал Наполеон, надвигая на лоб треуголку.

Пока один из мамелюков кинжалом добивал раненую лошадь, Коленкур подвел Бонапарту другую, и Ланн помог императору забраться в седло. Бертье, за все это время не сдвинувшийся с места, приказал Лежону сопроводить его величество на остров Лобау и там оборудовать для него наблюдательный пункт, откуда он сможет наблюдать за действиями войск, не подвергая себя смертельной опасности. Император молча пустил лошадь легкой рысью, вокруг него тут же сомкнулось кольцо эскорта. Под надежной защитой он проехал Эсслинг, и отряд скрылся в густой роще, тянувшейся от деревни до самого Дуная. До переправы всадники ехали берегом реки, а при переходе через малый мост Коленкур спешился и взял лошадь императора под уздцы. Но, ступив на твердую землю, Наполеон дал волю своему гневу. Перейдя на миланский жаргон, он с руганью обрушился на шталмейстера, лишь теперь осознав, что ему — императору — приказывали и угрожали его же офицеры, и он им подчинился! Неужели они посмели бы силой отправить его в тыл? Он задал этот вопрос Лежону, и тот ответил утвердительно. Ярость Бонапарта поутихла, и он ворчливо заметил:

— Отсюда ничего не видно!

— Мы все уладим, сир, — почтительно ответил Лежон.

— Что вы предлагаете? — сердито спросил император.

— Вот эта большая сосна...

— Уж не принимаете ли вы меня за шимпанзе из шенбруннского зоопарка?

— На ней можно закрепить веревочную лестницу, и сверху от вашего взгляда ничего не скроется.

— Тогда presto! За дело!

У самого основания сосны мигом образовался импровизированный лагерь. Император, надувшись, уселся в походное кресло и, казалось, не замечал ловких молодых солдат, взбиравшихся на сосну, чтобы закрепить наверху веревочную лестницу. Он едва слышал гул канонады, а запах гари, витавший над равниной, здесь вовсе не чувствовался. С безучастным видом Бонапарт разглядывал носки собственных сапог и думал: «Они все меня ненавидят! Бертье, Ланн, Массена и все, все остальные! Они ненавидят меня! Я не имею права на ошибку. Я не имею права на проигрыш. Стоит мне проиграть, как эти канальи тут же предадут меня. Они способны даже убить меня! Они обязаны мне своим богатством, а сами точат на меня зубы. Прикидываются преданными до гроба, но за все требуют золото, титулы, замки, женщин! Они меня ненавидят, и я никого не люблю. Даже братьев. Хотя, нет. Наверное, все же Жозефа, потому что он старший. И Дюрока тоже. Почему? Потому что он никогда не плачет, потому что строгий. Где он? Почему его здесь нет? А вдруг он тоже меня ненавидит? А я? Может, я сам себя ненавижу? Нет. Просто у меня нет иного выбора. Я чувствую, что некая сила толкает меня вперед, и ничто не может противостоять ей. Я должен идти дальше вопреки всем и в том числе самому себе».

Император сунул в ноздрю понюшку табаку и чихнул на подошедшего с докладом Лежона.

— Сир, лестница закреплена. В подзорную трубу вы сможете видеть все поле боя.

Наполеон с сомнением посмотрел на сосну и свисающую с нее веревочную лестницу. Как взобраться наверх, когда из-за болей в спине он даже в седле держится с трудом? Он вздохнул:

— Полезайте, Лежон, и сообщайте мне все до мельчайших подробностей.

Нижние, самые толстые ветви сосны остались под ногами полковника, когда император добавил:

— И помните: главное — не отдельные люди, а крупные массы войск, как на ваших чертовых картинах!

Добравшись до верхушки, Лежон закрутил веревку вокруг руки, поставил ногу на основание сука потолще и раздвинул колена подзорной трубы. Объектив описал широкий полукруг: по всей равнине перемещались огромные людские массы. Бертье научил Лежона распознавать полки эрцгерцога по их знаменам, и теперь он мог сказать, как называется тот или иной полк, кто им командует и сколько в нем штыков. Благодаря зрительной трубе императора он различал даже желтые вымпелы улан, черные бархатные ленты вокруг касок драгун... На правом фланге человеческого столпотворения полковник заметил пехотинцев Гогенцоллерна и кавалеристов Бельгарда[70], концентрировавшихся на подступах к Эсслингу, но не предпринимавших пока попыток войти в деревню. Слева по-прежнему горел Асперн, войска барона Гиллера продолжали настойчиво штурмовать деревню. В центре, чуть в стороне от еще не вытоптанных полей, реял зеленый с серебряным шитьем штандарт маршала Бессьера. Неподвижно застыли егеря Ласалля и семнадцать эскадронов кирасир д’Эспаня, готовых в любую секунду вихрем сорваться с места и вступить в бой. Напротив них в дыму виднелись линии плевавшихся огнем пушек, но батальонов и кавалерии стало меньше: австрийские войска теперь двигались к обеим деревням, где эрцгерцог планировал нанести основной удар. Центр оголялся все больше и больше. Лежон стал спускаться, чтобы доложить об этом императору. Он спрыгнул на землю почти одновременно с появлением двух всадников: один прибыл из Эсслинга, другой из Асперна.

На лице первого — это был Перигор — сияла широкая улыбка. Второй — Сент-Круа — наоборот, выглядел потрепанным и встревоженным. Его волосы порыжели от огня, на мундире чернели подпалины от искр и падавших головешек. Быстрый взгляд император скользнул по обоим.

— Начнем с хороших новостей. Перигор?

— Сир, маршал Ланн удерживает Эсслинг. При поддержке дивизии генерала Буде он не отступил ни на шаг.

— Славный Буде! Он отличился еще при осаде Тулона!

— Сир, эрцгерцог лично вел войска в наступление...

— Вел? — император вопросительно приподнял бровь.

— С ним случился приступ падучей...

— Кто его заменяет?

— Розенберг, сир.

— La fortuna è cambiata!^{6} Там, где споткнулся Карл, бедняга Розенберг свернет себе шею!

— Того же мнения придерживается и генерал-майор, сир.

— Розенберг храбр, но чересчур горяч, кроме того, ему не хватает решительности. Он от природы осторожен... Что у вас, Сент-Круа?

— Господин герцог де Риволи отчаянно нуждается в боеприпасах, сир.

— Он не впервой оказывается в подобной ситуации.

— Что мне ему ответить, сир?

— Что смеркаться начинает в семь часов, а до того пусть выкручивается, как может, но удержит в своих руках Асперн или его руины. К тому времени мост будет восстановлен, и батальоны, что застоялись на правом берегу, перейдут Дунай. Тогда нас будет шестьдесят тысяч...

— За вычетом покойников, — пробормотал себе под нос Сент-Круа.

— Что вы сказали?

— Ничего, сир, просто я прочищал горло.

— Завтра утром из Сент-Польтена прибудет армия Даву. Численность наших войск возрастет до девяноста тысяч человек, а австрийцы выдохнутся...

Курьеры еще не успели вскочить в седла, как император молча обернулся к Лежону и требовательно взглянул на него.

— Сир, австрийцы толпами стекаются к деревням.

— Таким образом, они ослабляют свои позиции в центре.

— Да, сир.

— Вот где их слабое место! Несомненно, Бертье тоже заметил это. Отправляйтесь к нему в Эсслинг — его наблюдательный пункт на черепичном заводе — и передайте, что пора бросить нашу кавалерию против артиллерии эрцгерцога. Подробности атаки генерал-майор обсудит с Бессьером. Коленкур! Замените Лежона на верхушке сосны!

Полковник умчался передать приказ, а император поудобнее устроился в кресле и пробормотал:

— Меня могут обвинить в безрассудстве, но только не в медлительности!

Файоль с раннего утра торчал на солнцепеке и чувствовал, что еще немного, и он сварится заживо в тяжелой кирасе и стальной каске. Его лошадь нетерпеливо била копытом, фыркала и терлась шеей о шею соседки. По ранжиру место Файоля находилось в шестом ряду эскадрона, и до него доносился лишь отдаленный шум сражения. Зато справа и слева он видел столбы дыма и длинные языки огня, вздымавшиеся над крышами домов, подожженных ядрами. Вдруг, за спинами передних всадников Файоль заметил какое-то движение. Над войсками проплыл штандарт Бессьера, потом мелькнули длинные припудренные волосы маршала, и кирасир увидел, как тот вскинул над головой обнаженную саблю. Звонко запели горны, по рядам прокатилась команда приготовиться к атаке, и на фронте протяженностью в километр одновременно пришли в движение тысячи всадников. Неудержимая лавина сорвалась с места и, набирая скорость, покатилась на пушки, окутанные белыми облаками порохового дыма.

Файоль мчался вместе со всеми. Лошадь шла крупной рысью, и от тряски тяжелая кираса больно била его по плечам. Шинель он свернул в скатку и перебросил через плечо. Сабельный клинок в опущенной руке касался ноги, смертоносная сталь грозно посверкивала на сером сукне панталон. В ожидании неминуемой стычки солдат сосредоточился на своих мыслях. Перед его внутренним взором встал образ закадычного дружка Пакотта с перерезанным горлом, и Файоль почувствовал, как в нем закипает кровь. Сейчас он был готов изрубить поганых австрийцев в мелкую лапшу. Едва горны пропели атаку, как он вонзил шпоры в бока своей вороной и в безумном галопе понесся на врага — песчинка в гигантской кавалерийской лаве. Ветер от бешеной скачки хлестал по лицу; лошади поднимали облака пыли, и она толстым слоем ложилась на лица солдат, забивалась в широко раскрытые рты, из которых рвался нескончаемый вопль. Он позволял забыть об опасности, издевался над смертью, наводил на нее страх, вселял в сердца отвагу и заставлял чувствовать себя неотъемлемой частью непобедимой военной машины. Предыдущая атака пехотинцев на батареи австрийцев захлебнулась в крови: шрапнель выкашивала солдат целыми рядами. Теперь лошадям приходилось перескакивать через горы окровавленных, изуродованных трупов, и всадники следили, чтобы лошади не поскользнулись в кровавом месиве из кишок, клочьев мяса и раздробленных костей. Вдали виднелись светло-зеленые плюмажи драгун Баде из дивизии толстяка Марюла и тяжелые меховые шапки унтер-офицеров Бессьера, отводивших своих кавалеристов во второй эшелон. Кирасиры продолжали нестись на батареи, пока артиллеристы не успели перезарядить пушки. Те, кто скакал в передних рядах, все же попали под залп, но следующие за ними, в том числе Файоль, Верзье и Брюней вихрем перелетели через бочки и зарядные ящики. Первого австрийца Файоль заколол точным ударом в сердце; второй тащил к пушке ядро, но попал под копыта лошади и остался лежать с проломленной головой, третьего кирасир пригвоздил к пушке. Заставляя лошадь вертеться волчком, Файоль вслепую рубил направо и налево и вдруг оказался перед пехотинцами в белой форме, построенными в каре и изготовившимися к стрельбе. Пуля со звоном отрикошетила от стальной каски. В горячке боя Файоль вскинул над головой саблю, собираясь броситься на ощетинившегося штыками «ежа», когда горнист протрубил сигнал к отходу — пора было уступить место следующей волне атаки. Ее возглавлял сам генерал д’Эспань. С бешеными глазами и искаженным яростью лицом он, как фурия, открыто мчался впереди лавы, словно бросал вызов призракам, терзавшим его в ночных кошмарах после загадочного происшествия в Байройте.

Только сейчас до Файоля дошло, что артиллерийские позиции австрийцев остались у него за спиной. Он обернулся, увидел своего генерала и потянул за повод, чтобы развернуть лошадь и вернуться в строй. В этот момент пуля попала его вороной прямо между глаз, та вздыбилась и тяжело рухнула наземь. Кирасир вылетел из седла и упал на спину, подбородочный ремень каски глубоко врезался в кожу, рассекая ее до крови. Полуоглушенный, Файоль потянулся за саблей: при падении он выронил ее, и теперь оружие лежало среди измочаленных стеблей пшеницы. Кирасир приподнялся на локте, в тот же миг ему на голову обрушилась шпага австрийского офицера. Султан каски смягчил удар, клинок скользнул по густому конскому волосу и заскрежетал по наспинной пластине кирасы. А в следующий момент всех смела сумасшедшая атака д’Эспаня...

Файоль пришел в себя, когда чья-то крепкая рука подхватила его и оторвала от земли. Открыв глаза, он сообразил, что сидит на крупе лошади и тычется носом в спину своего приятеля Верзье. Тот пришпорил лошадь, и они догнали эскадрон генерала, освобождавший поле боя для следующей волны атакующих. Когда треск ружейных выстрелов и грохот пушек остались позади, Файоль сполз с лошади на траву и открыл было рот, чтобы поблагодарить Верзье за спасение, но тот покачнулся и, цепляясь за луку седла, стал заваливаться на шею лошади. На зов Файоля он не отзывался. Слева, на уровне живота в его кирасе зияла дырка от картечной пули. Кровь вытекала через это отверстие, тонким ручейком струилась по ноге и капала на землю. Подбежал Брюней. Вместе с Файолем они сняли Верзье с лошади, опустили на траву и торопливо расстегнули кожаные ремешки нагрудника. На жаре металл уже начал прилипать к пропитанному кровью колету. Верзье хрипло дышал сквозь сжатые зубы, но взвыл в полный голос, когда Файоль заткнул рану пучком травы, чтобы остановить кровотечение. Беспомощно опустив липкие, окровавленные руки, кирасир смотрел, как раненого приятеля уносят на носилках из веток и шинели к палаткам полевого госпиталя, развернутого возле малого моста. Вот только донесут ли живым? Файоль устало расстегнул ремешок каски и бросил ее на землю.

— Как бы там ни было, сюда он уже не вернется, — пробормотал Брюней, кивнув в сторону равнины, где над хлебными полями вспухали белые облачка порохового дыма.

Прячась за теплым, мягким брюхом недавно убитой лошади, Винсент Паради посылал пулю за пулей в солдат барона Гиллера. Яростная штыковая атака вольтижеров Молитора отбросила австрийцев от Асперна, но теперь они возвращались, да еще с подкреплением. То и дело кто-нибудь из них падал, но на его место тут же вставали другие, и ряды атакующих снова смыкались. Казалось, убитые поднимаются и опять становятся в строй, как бы метко ты не стрелял. Алкогольная эйфория сошла на нет: шершавый язык еле ворочался в пересохшем рту, в голове звенело, отяжелевшие веки закрывались сами по себе. «В конце улицы идут вовсе не люди, — думал Винсент, — это переодетые зайцы, окутанные дымом призраки, демоны, ночной кошмар». После каждого выстрела чьи-то руки забирали у него ружье, и он получал другое, заряженное. Сзади на земле лежала груда ружей, и несколько солдат, как на конвейере, готовили их к стрельбе.

— Не спи! — время от времени покрикивал Ронделе.

— Я стараюсь, — отвечал Паради, нажимая на курок. Его отбитое отдачей плечо больше не чувствовало боли.

— Если заснешь, тебя убьют. Храпящих трупов не бывает, — сказал Ронделе и приподнял безжизненную руку одного из товарищей по роте. Картечина попала ему прямо в лоб, и на мертвом лице поблескивали серые ошметки мозга. — Вот он уже не храпит.

— Да будет тебе!

Труп лошади дергался, когда в него попадали пули австрийцев. Дальше по улице несколько вольтижеров прятались за перевернутой телегой. После очередного залпа они вскочили и побежали назад, к более надежному укрытию. С ними был раненый, и солдаты тащили его за ворот, как куль с мукой. На лице несчастного застыло выражение обиженного ребенка, с губ срывались сдавленные стоны. За ним тянулся красный ручеек и почти сразу впитывался в землю. Пробегая мимо мертвой лошади, служившей укрытием Паради, Ронделе и нескольким изуродованным трупам, беглецы крикнули:

— У них пушки, нужно сматываться отсюда, пока нас не покрошили на корм птицам!

Словно в подтверждение их словам, несколько пушек со стороны австрийцев открыли настильный огонь вдоль выстроившихся в ряд аккуратных крестьянских домиков. Действительно, пора было уносить ноги. Вопрос «куда?» не стоял — на церковную площадь, конечно, где собирался весь батальон.

— Нужно выбираться дворами, да побыстрее!

Паради, а следом за ним Ронделе поползли к распахнутой двери дома и встали на ноги только тогда, когда оказались в прихожей, где их товарищи продолжали заряжать ружья.

— Порох заканчивается, — с досадой пожаловался рослый усатый вольтижер с длинными волосами, забранными на затылке в конский хвост.

— Уходим садами! Там пушки!

— А сержант согласен? — спросил усатый.

— Ты что, ослеп? — закричал Паради, показывая на трупы, устилавшие улицу.

— Нет! — уперся усатый. — Сержант вывихнул ногу.

— Да ничего он не вывихнул!

— Мы не можем его оставить!

— Ну, так иди за ним, кретин!

Вольтижер пригнулся и выбежал на улицу, но был срезан ружейным огнем раньше, чем добрался до своего сержанта. Усача развернуло на месте, изо рта хлынула кровь, и несчастный рухнул на вытянутые ноги мертвой лошади.

— Доигрался! — буркнул Ронделе.

— Живее! Мы теряем время! — крикнул Паради.

Оставшиеся в живых на этой чересчур выдвинутой позиции подобрали валявшиеся на земле ружья, а Ронделе мимоходом прихватил из камина еще и оставленный там вертел, и солдаты плотной группой побежали за дом в садик, обнесенный невысокой живой изгородью. Через колючий кустарник продрались сходу, украсив его клочьями и без того потрепанных мундиров, но опасная улица осталась позади.

Ориентиром для вольтижеров служила колокольня Асперна, однако добраться до нее оказалось не так-то просто. Они то приближались к ней, то, наоборот, удалялись: сначала наткнулись на полуразбитую каменную стену, потом влезли в какие-то густые кусты, кружили, перебирались через дымящиеся груды щебня... Солдаты сталкивались друг с другом, спотыкались, падали, раздирали в кровь руки и колени, но упорно рвались в своей цели; силы им придавал страх умереть в огне пожаров или под пулями австрийцев. Они услышали, как рявкнула пушка на главной улице. Ядро попало точно в дом, оставленный ими, и в небо взметнулись обломки досок и черепицы, разбитую крышу охватило рыжее пламя. По дороге к вольтижерам примыкали такие же, как они сами заблудившиеся бедолаги, так что к стенам кладбища вышла уже не маленькая группка беглецов, а целый отряд при оружии. Им хватило сил перебраться через ограду и, петляя между могильными крестами, доковылять до церкви. Там в окружении своих офицеров стоял маршал Массена, а сверху им на головы сыпались ветки вязов, срезанные ружейными пулями и картечью.

Файолю досталась лошадь раненого Верзье. Она оказалась еще пугливей, чем его собственная, и ее приходилось постоянно держать в узде. День продолжался. После десятка яростных атак всадник и лошадь едва держались на ногах. Все повторялось снова и снова: атака, бешеная рубка, отход, но австрийцы не отступали ни на шаг. Файоль уже не чувствовал спины, дико болела рука, ломило все тело. Едкий пот заливал глаза, и кирасир утирался рукавом, на котором коричневой коркой засохла кровь Верзье. Взмыленная лошадь не слушалась команд, а по ее бокам, изрезанным шпорами, струилась кровь. Зажав поводья в зубах, с саблей в одной руке и зажженным запалом в другой Файоль собирался отходить со своим взводом для короткой передышки между атаками, когда мимо него пробежали егеря Ласалля.

— Сюда! Сюда! — хрипло орали они.

В суматохе и неразберихе боя трудно было понять, кто кем командовал. В этот момент Файоль и Брюней увидели капитана Сен-Дидье. Офицер появился из клубов дыма без каски, с прорехами и подпалинами на мундире. Отчаянно размахивая рукой, он показывал, чтобы оставшиеся кирасиры последовали за егерями. Всадники с трудом развернули храпящих лошадей, и вместе с пехотинцами обрушились на австрийских улан, серьезно насевших на кавалеристов Бессьера. После секундного замешательства, австрийцы нацелили свои пики с флажками на нападавших, но им не хватило времени, чтобы развернуть лошадей и контратаковать нового противника. Файоль с размаху сунул горящий запал в раззявленный в крике рот оказавшегося рядом улана. Схватившись за выжженное горло, австриец свалился наземь и, закатив глаза, забился в конвульсиях.

Неподалеку в пешем строю сражался сам маршал Бессьер: в пылу боя он потерял треуголку, рукав мундира был располосован ударом сабли. На глазах Файоля маршал мастерски парировал удар сверху двумя скрещенными над головой шпагами. В рукопашной схватке уланы быстро растеряли свое преимущество — длинные пики только мешали им. Не успевая обнажить сабли или достать ружья из седельных кобур, австрийцы быстро отступили, оставив на поле боя своих убитых и несколько лошадей. Бессьер поймал за узду жеребца с коротко подстриженной гривой, вскочил в красное седло, отделанное золотым галуном, и поскакал в тыл в сопровождении своих спасителей и выживших кавалеристов из его эскадрона.

На биваке его ожидал кавалерийский офицер в парадном мундире. Это был капитан Марбо[71], любимый адъютант маршала Ланна. Без тени смущения он заявил:

— Господин маршал Ланн поручил мне передать вашему превосходительству приказ атаковать из последних сил, чего бы это ни стоило...

Бессьер почувствовал себя оскорбленным. Он побагровел и с презрением бросил:

— По-другому я не умею.

Чтобы застарелая неприязнь двух маршалов-гасконцев всплыла на поверхность, хватало малейшего повода. Они соперничали и ставили друг другу палки в колеса на протяжении последних девяти лет, еще с тех пор, когда Ланн собирался жениться на Каролине, легкомысленной сестре первого консула. Он обвинял Бессьера в том, что тот настраивал против него Мюрата: разве не он был свидетелем этой свадьбы?

Бертье развернул свой штаб под прикрытием толстых стен эсслингского черепичного заводика. Благодаря часовым, расставленным на крыше, стрелкам за окнами и пушкам на первом этаже он стал напоминать настоящую крепость. Ланн в бешенстве влетел в помещение, где на верстаках лежали карты, и Бертье корректировал их по мере поступления новостей с передовой или приказов императора.

— Кавалерия в одиночку не может прорвать фронт! — крикнул он.

— Немного терпения, и все у нее получится.

— А Массена? С его стороны все горит! Сколько войск неприятеля окажется у нас в тылу, когда Гиллер разделается с ним?

— Асперн еще держится.

— Надолго ли его хватит? Почему бы туда не отправить гвардию?

— Гвардия останется перед малым мостом, чтобы обеспечить безопасную переправу на остров!

Сердитый голос, произнесший последнюю фразу, принадлежал императору. Никто из присутствовавших не заметил его появления. Наполеон грубо отстранил Бертье и впился взглядом в развернутые карты. Его волновало развитие событий, и он не мог позволить себе прохлаждаться под соснами на острове Лобау. Император понимал, что, начни эрцгерцог наступление часом раньше, победа была бы за ним, но все еще могло измениться: исход сражения под Аустерлицем решился всего за четверть часа. Солнце зайдет через полтора часа, еще было время нанести ответный удар.

— Сир, часть армейского корпуса Лихтенштейна усилила войска Розенберга, но Эсслинг продержится до ночи, — давал пояснения Бертье. — Мы неплохо закрепились в деревне.

— Вместе с тем, — добавил Ланн, — бесконечные атаки кавалеристов практически не приносят успеха и не могут улучшить наше положение.

— Вы должны отбросить австрийцев на равнину! — крикнул император. — Ланн, соберите всю кавалерию в один кулак и разом бросьте на прорыв! Атакуйте! Захватите пушки Гогенцоллерна! Поверните их против него самого! Я хочу, чтобы вы огнем и мечом смели все, что окажется на вашем пути!

Ланн опустил голову и вышел из штаба в сопровождении своих офицеров. Большой мост все еще не был восстановлен, поэтому на войска Удино и Сент-Илера рассчитывать не приходилось. А если эта массированная атака погубит кавалерию? Тогда никто не сможет стать на пути австрийцев, и они, воодушевленные успехом, со всех сторон навалятся на обе деревни, обладая к тому же значительным численным превосходством.

— Ну, что скажешь, Пузэ?[72] — спросил Ланн, беря под руку своего старого друга, бригадного генерала, который был рядом с ним во всех сражениях и еще недавно учил стратегии.

— Его величество остается верен себе. В своих действиях он по-прежнему полагается на быстроту и внезапность, как когда-то в Италии, но просторы северной Европы для этого не очень подходят. Кроме того, наступательные операции предполагают использование легких и чрезвычайно подвижных армейских частей, обладающих достаточной мотивацией и живущих за счет ресурсов захваченных территорий, как отряды кондотьеров[73]. Однако наши армии стали чересчур тяжелыми и неповоротливыми, солдаты устали, их боевой дух подорван, к тому же молодежь не имеет боевого опыта...

— Молчи, Пузэ, молчи!

— Его величество читал Пюисегюра[74], Маллебуа[75], Фолара[76], Гибера[77] и еще Карно[78], который хотел сделать войну такой же жестокой и дикой, как раньше. Все то, за что ратуют Карно и Сент-Жюст, годилось для их времени. Конечно, армия с прочным духовным стержнем должна взять верх над наемниками! А где сегодня эти наемники? И с какой стороны сражаются патриоты? Не знаешь? Могу тебе сказать: патриоты воюют против нас в Тироле, Андалусии, Австрии, Богемии, а скоро придет черед Германии и России...

— Ты прав, Пузэ, только замолчи.

— Я замолчу, но ответь мне честно: ты все еще в него веришь?

Ланн молча вставил ногу в стремя и вскочил в седло. Пузэ последовал его примеру, но при этом шумно вздохнул — так, чтобы друг услышал его.

Тяжелые мысли омрачали прелестное личико Анны Краусс: она представляла себе солдат, запертых в горящей ферме, лежащих на земле с распоротыми животами. У нее в ушах до сих пор стоял грохот орудий и ровный гул пожаров, страшные крики раненых и умирающих. С поля боя никаких известий не поступало, и венцы черпали информацию исключительно из слухов. Со всей уверенностью можно было сказать только одно: вот уже целый день, как люди на равнине безжалостно истребляют друг друга. Взгляд Анны утонул в розовом свете заходящего солнца, сверкавшего бликами в окнах домов. Она рассеянно развязала ремешки сандалий в римском стиле и забилась в угол дивана, где застыла молчаливой статуэткой, обхватив колени руками. На лоб ей упала прядка волос, но Анна даже не шелохнулась. Анри сидел подле нее на обитой тканью скамеечке и тихим голосом что-то говорил, пытаясь успокоить не только девушку, но и самого себя. И если даже она не улавливала смысла французских слов, их спокойный тон подбадривал ее, хотя и не слишком, поскольку в голосе Анри недоставало оттенка подлинной искренности, которую нельзя подделать. Он проглотил мерзкие снадобья доктора Карино, и лихорадка на время отступила, что дало Анри возможность изучать Анну, закутавшуюся в шаль, и ткать длинные фразы, пропитанные притворной убежденностью. Но вот Анна закрыла глаза, и Анри замолчал. Он вдруг подумал, что жительницам Вены свойственна необыкновенная верность: возлюбленного нет рядом, и они замыкаются в себе. В Анне не было ничего итальянского за исключением хорошенького личика; ее поведение и манеры отличались естественностью, в них не было даже намека на кокетство — только сдержанная восторженность, смягченная нежностью. Анри хотел было записать свои наблюдения, но на что это будет похоже, если Анна проснется?

Она спала беспокойным, тревожным сном, ее губы шевелились и шептали что-то неразборчивое. Чтобы отвести смертельную угрозу, нависшую над Лежоном, Анри чуть слышно повторял: «С Луи-Франсуа ничего не случится, я вам обещаю...» В комнату впорхнули младшие сестренки Анны — худенькие, шумные девочки; Анри обернулся и жестом показал, что Анна спит: «Quiet, please!» Девочки приблизились с преувеличенной осторожностью, словно продолжали свою игру. От старшей сестры они отличались более светлыми волосами, остренькими мордашками и скромными платьицами. Стараясь не шуметь, Анри поднялся, чтобы вывести их из комнаты, однако девочки заговорили с ним, перемежая слова мимикой и непонятными жестами. Время от времени они переглядывались и прыскали со смеху, потом взялись за полы его сюртука и потянули за собой. Анри не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Дети вели его по лестнице на антресоли, при этом старались идти тихо, как кошки, чтоб ненароком не скрипнула под ногами деревянная ступенька. Анри послушно шел с ними. Что они хотели ему показать? Одна из девочек осторожно открыла дверь, и они очутились в крохотной клетушке под крышей, где в беспорядке был свален всякий хлам. Сестры устремились к какому-то ящику и, отталкивая друг друга, приникли глазом к довольно широкой щели между двумя досками, потом одна из них обернулась и взмахом руки пригласила Анри присоединиться к ним. Заинтригованный, тот заглянул через щель в соседнюю комнатку. И увидел там господина Стапса. Молодой человек стоял на коленях перед позолоченной статуэткой, а в руке сжимал мясницкий нож, обращенный острием вниз. Одетый в рубашку из грубого полотна, немец с закрытыми глазами бормотал себе под нос какое-то подобие молитвы и напоминал оруженосца накануне посвящения в рыцари.

Анри показалось, что он бредит. «Несомненно, этот тип ненормальный, — думал он, — я уверен, что он сумасшедший, только вот в чем заключается его безумие? За кого этот бедняга себя принимает? Что представляет собой статуэтка? И зачем этот нож? Какие мысли возникают в его горячечном мозгу? Какие чары он хочет обрушить на нас? Опасен ли он? Мы все опасны, а император в первую очередь. Мы все безумцы, в том числе и я. Но я схожу с ума по Анне, она же без ума от Луи-Франсуа, а тот одержим, как солдат...»

В это время в силу сложившихся обстоятельств полковник Лежон сражался бок о бок с маршалом Массеной. Вернувшись в Асперн, чтобы передать ему приказ держаться до наступления темноты и сообщить о планах императора бросить против батарей эрцгерцога всю кавалерию, полковник уже не смог покинуть окруженную деревню. Под контролем вольтижеров остались только кладбище и церковь. Через многочисленные бреши в руинах австрийцы ворвались в деревню и основательно закрепились на отвоеванных позициях. Массена приказал собрать все, что могло пойти на изготовление баррикад: палисады, повозки, мебель, оставшиеся без пороха и потому бесполезные пушки. Чтобы перекрыть подходы к паперти, солдаты укладывали в штабеля трупы товарищей. Боеприпасы закончились, и вольтижеры оборонялись всем, что попадало под руку — бронзовыми крестами, палками, ножами. Паради достал свою пращу, а Ронделе орудовал краденым вертелом, как рапирой.

Хаос был стихией Массены, и он показал все, на что был способен.

Увидев, что артиллеристы Гиллера вкатили на одну из боковых улочек пушку, намереваясь пробить брешь в фасаде церкви, он велел наполнить ручную тележку соломой и сухими листьями, подобрал сломанную ветку и поджег ее в горящей ризнице, заскочив туда через пролом в стене, проделанный ядром. Занявшуюся ветку маршал швырнул в тележку, и та разом вспыхнула, словно в ней был порох. Массена оглянулся, заметил растерявшегося в непривычной суете Лежона и крикнул: «За мной!» Они ухватились за ручки полыхающей тележки и, толкая ее перед собой, побежали к улочке, откуда грозила опасность. Как только костер на колесах набрал ход, оба бросились на землю, и над ними со злым жужжанием пронесся рой пуль, но дело было сделано: тележка с ходу врезалась в жерло пушки и развалилась на части, открытые бочонки с порохом взорвались, и весь орудийный расчет взлетел на воздух. Гренадеры тут же бросились в штыковую атаку, рассчитывая отвлечь внимание неприятеля от Массены и Лежона, но не смогли прорваться в переулок: пожар превратил его в настоящее пекло. Пригибаясь, французы побежали назад под прикрытие вязов, посеченных ядрами и картечью. Австрийцы попытались было преградить им путь, но другая группа гренадеров, вооруженных обломками балок, которыми они орудовали, как дубинками, охладила пыл самых рьяных, проломив несколько черепов. Массена на бегу подобрал подвернувшийся лемех от плуга и одним мощным ударом уложил пару дюжих австрийцев. Лежон, в свою очередь, схватился с офицером в белом мундире. Полковнику удалось парировать удар саблей, но австриец врезал ему коленом в живот, и Лежон согнулся от боли, что, в конечном итоге, спасло ему жизнь: пуля, нацеленная ему в затылок, угодила австрийскому офицеру прямо в лоб, и тот, обливаясь кровью, рухнул наземь.

Массена опустился на каменную скамью, примыкавшую к дому, от которого осталась только одна стена, и достал из кармана часы. Они стояли. Маршал потряс их, на всякий случай завел, но безрезультатно — часы сломались. Он вздохнул:

— Черт возьми! Память об Италии! Когда-то эти часы принадлежали одному из прелатов Ватикана! Сделаны целиком из золота и позолоченного серебра! Я так и знал, что рано или поздно они подведут меня... Не стойте, как столб, Лежон. Присядьте, переведите дух. Вы должны были быть покойником, однако этого не случилось, а посему дышите полной грудью...

Пока полковник отряхивал с мундира пыль, Массена продолжал:

— Если мы выберемся из этой переделки, я закажу вам мой портрет, но не парадный, а в бою. Что скажете? Например, с лемехом в руках разносящим в пух и прах свору австрийцев! Внизу можно было бы написать «Массена во время битвы». Представляете, какой эффект произвела бы такая картина? Никто не осмелился бы повесить ее на стену! Правда никому не нравится, Лежон.

Ядро с грохотом снесло часть кровли с дома, перед которым они отдыхали, и Массена поднялся со скамьи.

— А вот и она, реальность жизни! Я смотрю, эти собаки вознамерились похоронить нас под грудой щебня!

В деревню со стороны равнины галопом влетел всадник. Перед церковью он сдержал лошадь, перекинулся парой слов с унтер-офицером и, увидев Массену, направился прямо к нему. Это был Перигор, как всегда лощеный, в безупречно чистом мундире.

— Как вы пробрались в Асперн? — удивленно спросил Массена.

— Господин герцог! — Перигор протянул маршалу пакет. — Письмо от императора.

— Я не совсем понимаю, чего от меня хочет его величество... — Массена прочитал послание и посмотрел на клонящееся к горизонту солнце.

Адъютанты Бертье вполголоса переговаривались между собой:

— Вы ранены, Эдмон? — спросил Лежон.

— Бог мой, нет!

— Но вы хромаете.

— Просто слуга не успел разносить мои сапоги, и они мне ужасно жмут. А по вашим панталонам, друг мой, должна как следует пройтись щетка!

Разговор друзей прервал Массена:

— Господин Перигор, сдается мне, что вам не пришлось пробираться через боевые порядки австрийцев.

— Небольшой клочок земли, что примыкает к деревне с этой стороны, был ничейный, господин герцог. Я видел там только батальон наших волонтеров из Вены.

— Мы могли бы отвести туда войска на ночь, чтобы окончательно не потерять дивизию Молитора...

— Там полно живых изгородей, лощин, куп деревьев. В общем, есть, где укрыться...

— Отлично, Перигор, превосходно. От вашего зоркого взгляда ничего не скроется.

Массена потребовал лошадь.

Один из берейторов тут же исполнил его приказание. Маршал попробовал вскочить в седло, но правое стремя оказалось чересчур высоко, поэтому он сел в седло боком, закинул ногу на холку лошади и позвал берейтора поправить сбрую. Но не успел тот отпустить ремни, как шальное ядро снесло ему голову, а вместе с ней и стремя. Лошадь шарахнулась в сторону, и Массена свалился на руки Лежону.

— Господин герцог! С вами все в порядке?

— Коня мне! — рявкнул в ответ Массена.

Ланн, д’Эспань, Ласалль и Бессьер лично возглавляли атаки своих кавалеристов. Их задача сводилась к одному: врубиться в центр австрийских боевых порядков, прорвать их, отсечь от флангов, чтобы ослабить огневое давление на Асперн и Эсслинг, и захватить пушки. Файоль не имел общего представления о ходе сражения. В пылу боя он действовал, как заведенная кукла, ничего не боялся и ничего не хотел: ни остановиться, ни продолжать. Он превратился в марионетку и реагировал только на сигналы трубы и боевые кличи. Подобно всем, он вопил, рубил, уклонялся от ударов, снова колол и сносил головы.

Кирасиры захватили австрийскую батарею и, перебив артиллеристов, торопливо цепляли захваченные пушки к уцелевшим упряжным лошадям. Операцией командовал сам д’Эспань. Конь генерала фыркал, мотал головой, и с его губ, растянутых удилами, во все стороны летели клочья белой пены. Цепляя упряжь к лафету орудия, Файоль краем глаза наблюдал за командиром: серый от пыли, тот как влитой сидел в седле, но его отстраненный взгляд совершенно не вязался с короткими и точными приказами. Он отдавал их, скорее по привычке, чем осознанно. Кирасир знал, что мучило генерала: тот не мог отделаться от дурных предчувствий. Ну и дела! Неужели герой Гогенлиндена[79], еще в те годы открывший дорогу на Вену, несмотря на мороз и метель, боится призраков? Файоль хорошо помнил странную историю в замке Байройт — ему довелось быть ее свидетелем, — когда генерал д’Эспань потерпел поражение в стычке с призраком, но что это было на самом деле? Галлюцинация? Следствие усталости? Приступ лихорадки? Сам Файоль не видел призрака. Надо же — Белая Дама Габсбургов! В его родной деревне непослушных мальчишек тоже пугали привидениями, что бродили ночами вокруг придорожных крестов и на кладбищах, но он никогда в них не верил.

— Вы полагаете, что попали на курорт, Файоль? — крикнул капитан Сен-Дидье, размахивая красной от крови шпагой. Под его руководством кирасиры начинали срочную эвакуацию пятнадцати захваченных пушек.

Генерал д’Эспань поднял руку в замшевой перчатке, и артиллерийские упряжки тронулись с места. Файоль и Брюней стегали лошадей, заставляя их перейти на галоп, но слева из пелены дыма показались сначала гренадерские шапки, потом белые мундиры и высокие, доходившие до колен, серые гетры...

— Внимание! — закричал Сен-Дидье.

Основная часть кирасир развернула лошадей и сходу атаковала пехоту. В тот момент шальная картечина угодила генералу в грудь, пробив сталь кирасы. Д’Эспань покачнулся, не удержался в седле и упал, но его нога застряла в стремени. Испуганная лошадь понесла, волоча за собой раненого по изрытому ядрами полю. Файоль пришпорил свою кобылу и, пригнувшись к ее шее, помчался вдогонку. Когда лошади поравнялись, он ударом сабли перерезал ремень стремени. Солдаты, подоспевшие на помощь, сняли с генерала кирасу и завернули его в длинный белый плащ, принадлежавший какому-то австрийскому офицеру. На белом сукне сразу же расцвели алые звезды. Генерала бережно уложили на орудийный лафет. Его лицо было белым и безжизненным, как у призрака...

Трупов на могильных плитах аспернского кладбища валялось больше, чем покоилось в фамильных склепах. Окруженные неприятелем, вольтижеры камнями отбивались от стрелков барона Гиллера. Паради испытывал настоящее удовлетворение: камнями, пущенными из своей пращи, он сегодня разбил немало австрийских голов. Остатки его батальона постепенно сдавали позиции. Солдаты рассчитывали рассеяться на равнине, где кустарник и высокая трава укроют их до наступления сумерек. Австрийцы, взобравшиеся на ограду кладбища, уже победно размахивали флагами с изображениями черного двуглавого орла и мадонны в небесно-голубом платье, выглядевшей совершенно неуместно в этом аду. Надменно рокотали барабаны. Французов отстреливали, словно фазанов на охоте. В пролом кладбищенской ограды заглянуло жерло пушки. Паради и Ронделе не стали дожидаться выстрела и поспешили убраться подальше от опасного места. Чтобы перевести дух, они укрылись за телом какого-то унтер-офицера. Несчастный упал на могильный крест, да так и остался висеть на нем, как огородное пугало. Ронделе выглянул из-за трупа, чтобы посмотреть, где австрийцы, и не сдержал возгласа удивления:

— Смотри-ка, это же наш унтер!

Он приподнял тело и снял с креста, чтобы показать Паради. Унтер-офицер Руссильон смотрел в небо широко раскрытыми глазами, на его посиневших губах навсегда застыла улыбка. Ронделе укололся, отстегивая с потрепанного мундира покойника орден Почетного легиона.

— На память, — сказал он.

Эта фраза стала для него последней: пушечное ядро, летевшее над самой землей, напрочь оторвало ему плечо.

Оглушенный, Винсент Паради рухнул лицом на надгробную плиту, обросшую мхом и крапивой. В ушах звенело. Звуки доносились до него, словно сквозь толстую подушку. Он поднес руку к лицу и испытал настоящее потрясение. Его пальцы коснулись кровавого месива. Оно было повсюду, даже попало в рот. Винсент с отвращением выплюнул мягкие теплые ошметки. Неужели он лишился лица, стал уродом? Зеркало! Где зеркало? Хотя бы лужа! Нет? Ничего? А может, он умирает? Где он? Все еще на земле? Или спит? Проснется ли он, а если да, то где? Винсент почувствовал, как чьи-то крепкие руки подхватили его под мышки и оторвали от земли, словно мешок с зерном.

Он пришел в себя возле деревянного забора, разделявшего надвое засеянное поле. Рядом с ним лежали окровавленные солдаты, перевязанные платками и тряпками. Одни были без сознания, другие бредили, бормоча что-то непонятное. Кто-то баюкал на перевязи руку, а кто-то судорожно цеплялся за толстую ветку вместо костыля, и держал на весу ногу, замотанную в кусок сукна, оторванного от мундира. Молодые люди в длинных фартуках осматривали раненых и выносили свой вердикт: эвакуировать умирающих смысла не было. Они поддерживали раненых и помогали им забраться на повозку для перевозки сена, запряженную парой першеронов с шорами на глазах. Когда дошла очередь до Паради, он не отреагировал на вопросы санитаров, и тем оставалось только удивляться, что с лицом, разодранным в клочья, он продолжал оставаться в сознании.

Повозки с ранеными не скоро добралась до малого моста; приходилось постоянно лавировать среди холмов и огороженных земельных участков, а местами даже разбирать изгороди, чтобы избежать объездов. Помощники хирургов шли рядом и время от времени проверяли состояние раненых. Иногда они говорили:

— Этому уже ничем не поможешь...

Тогда обреченного снимали с повозки и клали на траву, а обоз катил дальше со скоростью неторопливых першеронов. Паради еще не отошел от контузии и ехал стоя, держась за боковые стойки повозки, как за прутья тюремной решетки. Он издалека узнал бивак Гвардии, за ним показался долгожданный мост. Солнце зашло рано, и в семь вечера было уже темно. Красные отблески костров освещали множество раненых. Их было не меньше четырех сотен — тех, кто ожидал отправки на остров Лобау. Люди лежали на охапках соломы и даже на голой земле. Винсента разместили рядом с гусаром с раздробленной ногой. Бедняга мог передвигаться только ползком, по-змеиному: он скреб ногтями землю, извиваясь всем телом, и поносил императора вместе с эрцгерцогом. А в госпитальной палатке доктор Перси и его помощники трудились в поте лица, отрезая плотницкой пилой раздробленные руки и ноги. Оттуда беспрестанно неслись вопли и проклятия.