Битва

ГЛАВА ВТОРАЯ О чем мечтают солдаты

Было тепло, солнечно, и в воздухе витал сладковатый аромат акаций. В эту субботу, в канун троицына дня, вольтижер Паради отдыхал на берегу острова Лобау. Мундир он аккуратно разложил на земле, рядом поставил кивер с желто-зеленым султаном и ранец, а остальную амуницию свалил в кучу; шинель, свернутая в скатку, служила ему подушкой. Этот рослый рыжеволосый парень крестьянской наружности был еще совсем молод — под носом едва пробивался темный пушок; в его больших ладонях ручки плуга выглядели бы куда уместнее, чем ружье. Раньше он пользовался им только для того, чтобы отпугивать волков. Сейчас у солдата на уме была лишь одна мысль: как дезертировать до начала жатвы и вернуться домой, где от него было бы куда больше пользы. Вот только как это устроить накануне предстоящих сражений? Через месяц надо будет косить овес, а в августе поспеет пшеница; отец в одиночку ни за что не справится, а старший брат не вернулся с войны. Паради жевал травинку и думал, что не успел даже потратить флорины, которые заработал вчера вечером в Вене, присматривая за лошадями Эдмона Перигора. Вдруг, как по команде, стих щебет птиц. Юноша приподнялся на локтях и глянул поверх высокой травы: 4-й армейский корпус маршала Массены переходил через Дунай по большому мосту — саперы закончили свою работу ровно в полдень. Теперь был слышен только топот тысяч ног, гулко шагавших по деревянному настилу. Саперы в легких неустойчивых лодках, для страховки привязанные к ним веревками, баграми и веслами расталкивали плывущие в воде бревна, чтобы они ненароком не пообрывали пеньковые якорные тросы, державшие мост на месте. Дунай ярился. Позавчера ночью батальон вольтижера Паради форсировал бурную реку на длинных лодках и плотах. Высадка на остров произошла внезапно и имела целью выбить с него сотню австрийцев, оставленных там в качестве дозора. После непродолжительной перестрелки и короткой рукопашной, завязавшейся в прибрежных зарослях, остров перешел в руки французов. Пленных было мало: попались лишь те немногие, кто заблудился в темноте, большинству удалось сбежать...

Паради с малых лет умел ставить силки и ловко управлялся с пращой, а на острове Лобау, издавна числившемся среди охотничьих угодий австрийской короны, мелкой дичи было хоть отбавляй. Утром он подбил какую-то птицу, сидевшую на ветке ивы, возможно, это была желтоголовая иволга. Теперь она жарилась на штыке, и Паради поднялся, чтобы перевернуть ее над горячими углями. На другой стороне острова в одной из проток Дуная он приметил щук и плотву и пообещал одному из товарищей по роте — тот был образованней, но не в ладах с природой — научить его удить рыбу. Винсент пожал плечами — он знал, что будущее, даже близкое, ему больше не принадлежало. И голос унтер-офицера Руссильона лишний раз подтвердил этот печальный факт:

— Эй, лодырь! Нам нужны твои руки!

По большому мосту двигались повозки с понтонами и яликами, необходимыми для наведения второй переправы. Малый мост должен был перекрыть пятьдесят метров стремительного течения, отделявшего остров Лобау от левого берега. Впереди в окружении своих офицеров ехали маршалы Ланн и Массена. Паради издали узнал их по сверкающему на солнце золотому шитью мундиров.

— Пошевеливаемся! — надрывался Руссильон. Унтер-офицер гордился новеньким крестом Почетного легиона, время от времени поглаживал его и довольно вздыхал.

Обжигая пальцы, Паради снял со штыка подгоревшую птичью тушку и затоптал задымивший костерок, потом собрал свои вещи и зашагал к опушке лиственного леса, где собрались человек тридцать вольтижеров во главе с Руссильоном — все с топорами в руках. Одни были раздеты до пояса, другие просто закатали рукава нижних рубах. Им предстояло валить лес для постройки малого моста — не хватало свай, балок и брусьев под настил.

— Вперед, ребята! — покрикивал унтер. — Через два часа все должно быть готово!

Поплевав на ладони, солдаты принялись за работу. Во все стороны полетели щепки толстых вязов.

— Смирно! — вдруг заорал Руссильон и сам вытянулся в струнку, застыв, как верстовой столб.

— Вольно! — одновременно скомандовали два верховых офицера, подъехавшие к лесорубам.

Полковника Лежона, уже несколько дней надзиравшего за ходом работ, сопровождал де Сент-Круа, адъютант маршала Массены. Он и обратился к унтер-офицеру:

— Это люди Молитора?

— Так точно, господин полковник!

— Чем они тут занимаются?

— Строительством второго моста, господин полковник, дело срочное.

— Но ведь это работа саперов.

— Мне сказали, что они с ног валятся от усталости.

— Плевать! Потом отдохнут. Эти люди должны быть на левом берегу. Приказ маршала Массены!

— Вы слышали, банда бездельников? — закричал унтер, поворачиваясь к вольтижерам. — Отставить валить лес! Всем экипироваться!

Паради со вздохом отложил топор. Он уже прилично подрубил свое дерево и испытывал удовольствие от работы, но приказ надо было выполнять. На военной службе все делается по команде и через задницу: положить ружье, взять ружье, застегнуть портупею, маршировать, снова маршировать, спать два часа невесть где, сесть в засаду, ждать, маршировать, словно безмозглая кукла, и не дай бог споткнуться, пожаловаться на боль в ногах, тяжело дышать, есть что-либо другое помимо отвратительных жирных бобов, котелок которых выдавали на двоих. Паради заглянул в лядунку — все тридцать пять зарядов и кремни для ружья лежали на месте, подтянул гамаши и пошел за ружьем, стоявшим в козлах. В строй он стал уже одетым по форме и готовым отправиться на позицию в подлеске на левом берегу Дуная.

— Черт возьми! — сказал Сент-Круа. — Посмотрите, Лежон, вода поднимается, и течение становится более быстрым...

— Вы правы, меня это тоже беспокоит.

— Нельзя терять времени. Я должен переправить этих парней на другой берег на лодках. Вы уже присмотрели подходящее место для моста?

— Если начинать отсюда, деревья скроют мост от глаз возможных австрийских шпионов.

В этот момент Лежон услышал, как один из вольтижеров — это был Винсент Паради — говорил соседу, что метрах в десяти выше по течению раньше была паромная переправа. Лежон подозвал солдата к себе.

— А ну-ка, повтори, что ты сказал.

— Когда-то там был паром, господин офицер, рядом с тем местом, где берег зарос камышом.

— Откуда ты знаешь?

— Так это же просто, господин офицер. Смотрите, на пологом берегу заметны колеи, ведущие прямо к воде.

— Я ничего не вижу.

— И я тоже, — заметил Сент-Круа, складывая маленькую подзорную трубу.

— Присмотритесь! — настаивал солдат. — Трава там ниже и прибита к земле. По ней много ходили и ездили, поэтому она растет не так, как по соседству. Клянусь, там была дорога.

Лежон с признательностью посмотрел на солдата.

— А ты совсем не прост, как я вижу!

— Что вы, господин офицер, я всего лишь крестьянин.

Лежон обратился к ординарцу Массены:

— Сент-Круа, можете забирать ваших вольтижеров и отправляться с ними на левый берег, но вот этого, — он указал на Паради, — я оставляю при себе. У него хороший глаз, и я рассчитываю использовать парня в качестве разведчика.

— Договорились. Мне нужно не более двух сотен человек, чтобы прикрыть понтонеров.

Паради плохо понимал смысл происходившего с ним.

— Тебя как звать, солдат? — спросил у него Лежон.

— Вольтижер Паради, 2-й линейный полк, 3-я дивизия генерала Молитора!

— Полагаю, у тебя также есть имя?

— Винсент.

— Тогда следуй за мной, Винсент Паради.

Лежон в сопровождении своей «находки» направился вглубь острова, а оставшиеся вольтижеры под командованием Сент-Круа принялись снимать с повозок лодки и спускать их на быструю воду. Стоя чуть ли не по пояс в воде, солдаты держали лодки, чтобы рота погрузилась, не замочив ни пороха, ни оружия.

На поляне, охраняемой часовыми, саперы ставили большой штабной шатер — настоящие парусиновые апартаменты, куда будут приходить приказы от императора, чтобы Бертье, в свою очередь, доводил их до сведения офицеров. Привезенная мебель еще стояла под открытым небом, но Бертье приступил к работе, не дожидаясь, когда ее внесут в шатер. Он сидел в кресле, а адъютанты разворачивали карты прямо на земле, придавливая их камнями, чтобы не унесло ветром. Пред очи начальника штаба привели австрийцев, взятых в плен во время ночного боя за остров. Бертье изъявил желание лично допросить их.

Лежон появился вовремя, чтобы помочь своему начальнику с переводом. А вольтижер Паради, неожиданно для себя оказавшийся в обществе важных офицеров, никак не мог сообразить, как себя вести: красный от волнения, он неловко топтался на месте, не зная, куда деть руки. Однако он приободрился и проникся собственной значимостью, когда Лежон предупредил часового, преградившего ему путь:

— Этот солдат со мной. Он разведчик.

— Но он одет не по форме, господин полковник.

— Переоденется.

«Интересно, как выглядит форма разведчика?» — подумал Винсент Паради.

Заросшие трехдневной щетиной, грязные, в продранных светлых мундирах, шестнадцать австрийцев стояли без охраны посреди поляны и неловко жались друг к другу, словно цыплята, удивленные тем, что еще живы. Они покорно отвечали на вопросы Лежона, который превосходно чувствовал себя в роли переводчика и по ходу допроса передавал Бертье полученные сведения.

— Они из 6-го армейского корпуса барона Гиллера.

— Имеются ли другие аванпосты? — спросил генерал-майор.

— Они не знают. Говорят, что большая часть войск стоит лагерем под Бизамбергом.

— Нам это известно. Сколько человек?

— По их словам, как минимум двести тысяч.

— Преувеличение. Делим на два.

— Они говорят про пятьсот орудий.

— Будем считать триста.

— А это уже интересно: они утверждают, что армия эрцгерцога Карла недавно была усилена частями, прибывшими из Богемии, и двумя полками венгерских гусар.

— Откуда им это известно?

— Здесь были разведчики венгров. Австрийцы узнали их по форме и даже разговаривали с ними.

— Хорошо, — подвел итог Бертье. — Отправьте пленных в Вену, пусть поработают в наших госпиталях.

Спустя некоторое время — Лежон даже не успел разузнать, как и где Винсент Паради может получить новую форму, если это вообще возможно, — ему доложили, что малый мост готов. Теперь кавалеристам Ласалля и кирасирам д’Эспаня ничто не мешало захватить деревушки на левом берегу Дуная; следом за авангардом последует основная часть дивизии Молитора. Лежон отправился к командирам частей, чтобы передать им соответствующие распоряжения.

Он остановился у въезда на наспех сколоченный мост, заметно раскачивавшийся под напором течения. Саперы положили двойной настил, от большинства опорных понтонов к берегу протянулись толстые канаты, но вода продолжала прибывать, и потому все импровизации саперов вызывали у Лежона некоторое беспокойство. Впрочем, мост выглядел достаточно надежным и должен был выдержать. Конные егеря Ласалля следовали за своим генералом, а тот невозмутимо покачивался в седле, попыхивая неизменной трубкой под лихо закрученными усами. На другом берегу кавалеристы пришпорили лошадей и, поднявшись по пологому склону, скрылись среди деревьев. К переправе подъехал генерал д’Эспань — высокий, с бледным угловатым лицом, щек почти не видно под густыми черными бакенбардами. Он с беспокойством следил, как его кирасиры рысили по шаткому мосту, однако переправа проходила без происшествий. Один из всадников — высокий тип в каске с султаном и коричневой шинели — намеренно встретился взглядом с Лежоном. Это был Файоль, тот самый кирасир, который получил от полковника по зубам, когда грабил дом Анны Краусс. Находясь в строю, он мог лишь хмурить брови, но мост остался позади, и Файоль вместе с эскадроном скрылся в густом подлеске на левом берегу реки. Наконец, согласно плану императора, по мосту в полном составе пошли колонны дивизии Молитора, правда, без вольтижера Паради, что, в общем-то, совсем его не огорчало. Проводив взглядом вчерашних товарищей, руками кативших орудия, солдат рискнул обратиться к Лежону, от которого не отставал ни на шаг, боясь, как бы тот о нем не забыл:

— Что мне делать, господин полковник?

— Тебе? — переспросил Лежон, но продолжить не успел: с левого берега донеслись выстрелы.

— Ну вот, началось... — сказал кирасир Файоль своей лошади, успокаивающе похлопывая ее по шее. Но нет, не совсем. На опушке леса какие-то уланы попали под пули французских пехотинцев и теперь галопом уносились в зеленеющие поля. Чтобы не нарваться на засаду, генерал д’Эспань отправил двух кирасир во главе с Файолем на разведку. Но обе деревни словно вымерли. Сельчане покинули Асперн и Эсслинг, загрузив повозки домашним скарбом и ревущими детьми, весь скот тоже увели с собой — за их исходом французы наблюдали в подзорные трубы, — но, вполне возможно, где-то прятались партизаны, способные вести беспокоящие действия в тылу. Под прикрытием деревьев и зарослей кустарника разведчики осторожно продвигались вперед, стараясь объезжать открытые пространства. Первым на их пути был Асперн, спускавшийся к берегу реки двумя широкими улицами, которые сходились на небольшой площади перед квадратной колокольней местной церкви. Серьезное беспокойство разведчиков вызывали поперечные улочки, образованные однотипными кирпичными домами. Спереди располагались открытые дворики, а сзади были разбиты сады, обнесенные живыми изгородями. Церковь окружала каменная стена — за ней вполне можно было спрятать стрелков, но не пушку; к кладбищу примыкало массивное здание с садом, и разведчики пришли к заключению, что это дом священника. При приближении лошадей в небо поднялись, громко захлопав крыльями, несколько птиц. Никакой другой шум не нарушал абсолютной тишины, царившей в обезлюдевшей деревне. Некоторое время кирасиры крутились по Асперну, наблюдая за окнами домов, потом встретили патруль егерей Ласалля и оставили их продолжать осмотр, а сами направились к соседнему Эсслингу — его колокольня виднелась приблизительно в полутора километрах восточнее Асперна. Туда они добрались полями, избегая заболоченных участков и оврагов.

Файоль первым вошел в пустынный Эсслинг.

Деревня ничем не отличалась от предыдущей, разве что была поменьше — только с одной главной улицей — да еще дома стояли не так скученно, но выглядели точно так же. В любом случае, следовало смотреть в оба и ловить малейший подозрительный звук. Несомненно, опасаться тут было нечего, но вымершие деревни все равно вызывали состояние беспокойства. Файоль попытался представить их такими, какими они были в мирное время: с людьми, отдыхающими в тени деревьев на главной улице, или работающими в огородах на грядках с овощами. Тут, скорее всего, был рынок, там — конюшни, еще дальше — хлебный амбар. «Кстати, а не заглянуть ли в амбар? — подумал он. — Деревенские не могли забрать все подчистую». В этот момент по его каске скользнул яркий солнечный зайчик и перепрыгнул на лицо, заставив прищуриться. Кирасир инстинктивно поднял голову и посмотрел на второй этаж дома, выкрашенного белой краской. Что это: блик от оконного стекла или кто-то, притаившийся там, случайно задел ставень? Никакого движения. Файоль спрыгнул с лошади, передал поводья одному их солдат, а со вторым попытался открыть массивную деревянную дверь. Она оказалась запертой на замок. Мощный удар ноги ни к чему не привел — дверь устояла, тогда Файоль вернулся к лошади и вытащил из седельной кобуры пистолет.

— А как насчет скрытности? — спросил Пакотт, разведчик, помогавший ломать дверь.

— Если тут есть люди, то они нас уже видели. Если же это кошка или сова, то мы ничем не рискуем!

— Ну да, пойдет на жаркое.

С саблей в одной руке и взведенным пистолетом в другой они осторожно вошли в дом. Файоль плечом распахнул ставни, и в помещении стало светлее. Они находились в скудно обставленной комнате: вся обстановка состояла из стола с толстой столешницей, двух плетеных стульев и пустого деревянного сундука с откинутой крышкой. В камине лежала кучка холодной золы. Крутая лестница вела на второй этаж.

— Идем наверх? — спросил у Пакотта Файоль.

— Ну, если тебе так хочется.

— Ты слышишь? — Файоль вдруг насторожился.

— Нет.

Файоль замер. Он услышал, как наверху скрипнула то ли дверь, то ли половица.

— Это ветер, — сказал Пакотт, но в его тихом голосе не было уверенности. — Не думаю, что кто-то остался в этой крысиной западне.

— Может и в самом деле крыса, — ответил Файоль. — Сейчас проверим...

Он поставил ногу на первую ступеньку и прислушался, не торопясь идти дальше. Пакотт подтолкнул его в спину, и лестница заскрипела под их шагами. Наверху было темно, можно было разглядеть только смутные очертания кровати. Файоль вслепую двинулся вдоль стены пока, наконец, не нащупал окно. Не выпуская саблю из руки, он вышиб стекло ударом локтя, распахнул ставни и обернулся. Напарник уже стоял на верхней ступеньке лестницы. Они были одни. Пакотт толкнул низкую дверь, и Файоль, пригнув голову, шагнул в соседнюю комнату. Но едва он переступил порог, как к нему стремительно метнулась какая-то тень. Разведчик инстинктивно отшатнулся, в полумраке раздался скрежет ножа по металлу — клинок нападавшего пробил шинель и угодил в брюшную пластину кирасы. Файоль с силой оттолкнул от себя неприятеля, и тот отлетел к стене. Приученный к рукопашному бою, кирасир немедленно ответил ударом сабли в живот. В темноте он плохо видел, куда попал, но почувствовал, как на вооруженную руку плеснула горячая кровь; тело, пригвожденное к стене, сотрясали предсмертные судороги. Резким движением Файоль выдернул саблю, и его враг рухнул на пол. Пакотт влетел в комнату и распахнул окно. Солнечный свет осветил страшную картину: в луже крови на полу лежал крупный лысоватый мужчина в кожаных штанах и куртке. При каждом вздохе у него на губах пузырилась кровь, глаза закатились, и пустые белки походили на сваренные вкрутую, очищенные от скорлупы яйца.

— А неплохие у него сапожки, что скажешь, Файоль?

— Куртка тоже. Коротковата, правда, к тому же эта свинья запачкала ее!

— Я хочу себе подтяжки. Смотри-ка, велюр...

Пакотт наклонился, чтобы снять с умирающего подтяжки, и тут же оба француза подскочили от неожиданности: за их спинами раздался сдавленный крик. Обернувшись, они увидели за кроватью забившуюся в угол молоденькую крестьянку в короткой плиссированной юбочке. Она закрывала рот обеими руками, ее большие черные глаза были широко раскрыты и полны ужаса. Пакотт прицелился, но Файоль остановил его.

— Стой, идиот! Не убивай ее, во всяком случае, не сейчас.

С окровавленной саблей в руке он подошел к девушке. Австрийка съежилась. Файоль приподнял ее подбородок кончиком клинка и приказал встать. Сотрясаемая крупной дрожью, она не шевельнулась.

— Она не понимает ничего, кроме своего наречия, Файоль. Ей нужно помочь.

Пакотт взял ее за руку и потянул вверх. Девушка встала и, покачиваясь на ватных ногах, прижалась к стене. Солдаты оценивающе посмотрели на нее. Пакотт восхищенно присвистнул — она была в теле, как раз в его вкусе. Файоль повернул саблю плашмя и вытер ее о голубой корсет молодой крестьянки. Лезвием он срезал серебряные пуговицы, распорол кружевную шемизетку, а затем быстрым движением сорвал с ее головы суконный чепец. Густые каштановые волосы тяжело упали на плечи девушки. Гладкие и блестящие, они искрились и отливали золотом.

— Отведем ее офицерам?

— Ты рехнулся!

— Как бы нас тут не подкарауливали другие ненормальные с косами и тесаками.

— Надо подумать, — сказал Файоль, обрывая юбку с распоротой шемизетки. — Ты уже имел дело с австрийками?

— Еще нет. Только с немками.

— Немки не умеют говорить нет.

— Ты прав.

— А что ты скажешь об австрийках?

— Судя по лицу вот этой, то она говорит нам не только нет, но кое-что и похуже.

— Ты думаешь?

Обернувшись к девушке, Файоль ухмыльнулся:

— Мы для тебя недостаточно красивы?

— Мы тебя пугаем?

— Кстати, — загоготал Файоль, — будь я на ее месте, то уж точно испугался бы твоей рожи!

С улицы их позвал третий кирасир. Файоль высунулся из окна:

— Чего разорался! Тут партизаны... — он осекся на полуслове. Их компаньон был не один. Снизу доносилось бряцание оружия и дробный стук копыт, на дороге столбом стояла пыль. В Эсслинг пожаловала кавалерия генерала д’Эспаня, а сам он гарцевал на лошади перед домом и смотрел наверх.

— Это вы их обнаружили? — спросил генерал.

— Да, господин генерал, — ответил Файоль. — Один здоровяк чуть было не искромсал меня ножом.

Кирасир Пакотт подтащил к окну тело крестьянина, взгромоздил его на подоконник и столкнул вниз. Труп упал на землю с мокрым, хлюпающим звуком, и лошадь д’Эспаня прянула в сторону.

— Другие есть?

— Мы прикончили только этого, господин генерал... — отрапортовал Файоль и, обернувшись к своему компаньону, вполголоса процедил: — Ты хоть немного соображаешь, что делаешь? Надо было снять с него сапоги, они выглядят гораздо крепче моих...

— Эй, вы! — снова крикнул генерал. — Спускайтесь! Нужно осмотреть все эти хибары и очистить деревню!

— Слушаюсь, господин генерал!

— А что будем делать с девкой? — спросил Пакотт.

— Сохраним в тепле и холе, — ухмыльнулся Файоль.

Прежде, чем присоединиться к эскадрону, они разорвали на полосы голубую юбку несчастной крестьянки и связали ими свою жертву, рот ей заткнули чепцом, а поверху — чтоб не выплюнула кляп — обмотали велюровыми подтяжками, снятыми с убитого. Австрийку, как мешок, бросили на кровать. Файоль удовлетворенно оглядел девушку потом наклонился и чмокнул ее в лоб.

— Будь умницей, цыпонька, и ни о чем не беспокойся. Такую пышечку, как ты, забыть невозможно. Э-э! У нашего трофея лобик прямо-таки пылает...

— Должно быть, у нее поднялась температура.

И, расхохотавшись, приятели вышли из комнаты.

Винсент Паради разгреб подернутые пеплом угли.

— Достаточно подуть на них, и огонь снова займется, господин полковник.

— Они нас увидели и удрали...

— Не думаю. Нас всего двое. Их было больше. Посмотрите на подлесок, он весь истоптан их лошадьми.

Обзаведясь новым разведчиком, Лежон проводил рекогносцировку далеко за пределами деревень — ему мерещились шпионы чуть ли не в каждой рощице.

— Должно быть, это те самые уланы, что ускакали из-под огня.

— Либо другие, и они где-то поблизости. Тут легко спрятаться.

Обоих насторожил шелест листвы. Лежон взвел курок пистолета.

— Не бойтесь, господин полковник, — сказал Паради. — Это кошка полезла на бук. Она напугана больше нас.

— Тебе страшно?

— Еще нет.

— Тем не менее, глядя на тебя, не скажешь, что ты спокоен.

— Не могу видеть, как под копытами лошадей гибнет урожай.

Для своего протеже в мундире вольтижера Лежон позаимствовал у артиллеристов смирную лошадь. Он посмотрел на солдата и сказал:

— Завтра на этой зеленой равнине люди будут рвать друг друга на части пушечными ядрами. Будет много красного, но не цветов. Когда закончится война...

— Начнется другая, господин полковник. С нашим императором война никогда не закончится.

— Ты прав.

Они повернули лошадей и неторопливо, но не теряя бдительности, поехали к Эсслингу, хотя Лежон охотно задержался бы, чтобы сделать наброски безлюдного и умиротворенного пейзажа. Альбом для эскизов он всегда возил с собой.

В деревню продолжали прибывать войска. На площади перед церковью Лежон увидел Сент-Круа и офицеров Массены. Значит, где-то неподалеку находился и сам маршал. Как оказалось, он осматривал хлебный амбар, расположенный в конце аллеи, с обеих сторон окаймленной дубами. Амбар представлял собой трехэтажное здание из кирпича и тесаного камня; от соседней фермы его отделял обнесенный стеной фруктовый сад. На крыше имелись слуховые окна, а в торцах — забранные решетками круглые отверстия, за которыми могли прятаться стрелки.

— Я насчитал сорок восемь окон, — сказал Массена Лежону. — Толщина стен больше метра, двери и ставни обшиты листовым железом — крепкий орешек. В случае необходимости здесь можно будет укрыться и держать оборону. Держите, Лежон, я приказал все точно измерить. Передайте уточненные данные генерал-майору...

Массена сунул лист бумаги в руку Лежона, и тот пробежал по нему глазами: длина здания тридцать шесть метров при ширине десять метров, окна первого этажа находятся на высоте один метр шестьдесят пять сантиметров...

— Вы остаетесь в Эсслинге, господин герцог?

— Пока не знаю, — ответил Массена, — но на этом берегу я буду точно. Вы осмотрели местность?

— До той буковой рощицы. Вон там, видите?

— И что? Что-нибудь нашли?

— Только следы и ни одного человека.

— Ласалль доложил то же самое. Д’Эспань тоже. Его кирасиры прикончили одного типа, но почему тот идиот остался? Я чую австрийца за версту, нюх у меня еще тот!

Массена приблизился к Лежону вплотную и прошептал ему на ухо:

— Вы разузнали то, о чем я вас просил?

— О чем, господин герцог?

— Дуралей! О генуэзских миллионах, черт возьми!

— Дарю утверждает, что это миф, и никаких миллионов не существует.

— Дарю! Конечно! Этот мошенник тянет себе все, что блестит! Как сорока! Не надо было спрашивать у Дарю! Вы свободны.

Ворча что-то себе под нос, Массена скрылся в дверях хлебного амбара-крепости.

В это время граф Дарю свирепствовал на главном дворе Шенбрунна. Обойдя только что прибывший обоз с фуражом, он взобрался на ось передней повозки, наугад развязал один из мешков и в ярости заорал:

— Ячмень!

— Овса больше нет, ваша светлость господин граф, — оробело ответил один из его помощников.

— Ячмень! Это невозможно! Кавалерии нужен овес!

— Новый урожай еще не поспел, удалось найти только ячмень...

— Где шляется господин Бейль? Это дело было поручено ему, черт побери!

— Я заменяю его, господин граф.

— А где этот бездельник?

— Вероятно, в постели, господин граф.

— С кем же, если не секрет?

— Со своей обычной лихорадкой, господин граф. Относительно него у меня для вас есть письмо...

Дарю вырвал из рук помощника бумагу — это был оформленный по всей форме отпуск по болезни, подписанный доктором Карино и заверенный главным военным врачом Гвардии. Возразить было нечего. Дарю заскрежетал зубами, запустил руку в мешок и швырнул горсть ячменя в лицо помощника:

— Отлично! Наши лошади будут жрать ячмень! Проваливайте!

Граф раздраженно махнул рукой, и обоз тронулся в сторону острова Лобау.

У Анри опять начались ужасные приступы мигрени, которую он лечил белладонной, но, скорее всего, он страдал сифилисом, просто в приличном обществе подобные деликатные болезни — не очень опасные, но неприятные — было принято именовать именно таким образом: мужчины понимающе улыбались, но в общении с женщинами возникали затруднения. Он уже свыкся с этой временной трудностью, и она не мешала ему вести сражения на личном фронте. Вот и сейчас, несмотря на сильную слабость и неприятную потливость, Анри не соблюдал постельный режим: он торчал в Пратере, в полуразрушенном охотничьем павильоне, расположенном неподалеку от странных сооружений в псевдоготическом стиле. Несколькими месяцами раньше, еще в Париже, он увлекся одной сговорчивой актриской, называвшейся Валентиной. В повседневной жизни ее звали просто Луиза. По примеру многих своих товарок, она последовала за войсками и добралась до Вены. Анри назначил это свидание, чтобы порвать с ней раз и навсегда, ибо отныне все его помыслы были обращены только к Анне Краусс, а лихорадка распаляла его новую любовь до белого каления. Как избавиться от Валентины? Она становилась серьезной помехой, а Анри жаждал полной свободы. Как объявить о разрыве? Сразу же, не миндальничая? Но это было не в его стиле. С притворной усталостью? Холодно? Анри улыбнулся сам себе. Как он раньше ревновал Валентину! Он до сих пор не мог поверить, что осмелился вызвать на дуэль ее любовника, упрямого капитана-артиллериста. От смерти его спасла тогда мигрень, в лучшем случае, не дала превратиться в посмешище. Валентина опаздывала. Уж не забыла ли она о свидании? Этой зимой он видел ее в Париже, в театре Фейдо. Она пела в новой непритязательной комической опере «Постоялый двор в Баньере» господ Жалабера и Кателя:

Валентина примчалась на коляске, одетая, как в своей песенке, то есть так же легко, только шелковое платье с богато вышитым корсетом было цвета гортензии, на ногах поблескивали атласные ботиночки, два длинных пера украшали черную бархатную шляпку. Черные локоны на висках были завиты спиралью. Бледная, как того требовала мода, но пухленькая, она морщила носик, соблазнительно покачивала бедрами и безостановочно хохотала, демонстрируя безупречные белоснежные зубки.

— Amore mio! — прощебетала она на итальянском, приправленном акцентом парижских пригородов.

— Валентина...

— Наконец! Вот-вот откроется театр у Коринфских ворот и Венская опера тоже!

— Валентина...

— Я буду там играть, Анри! Невероятно! Я выйду на сцену здесь, в театральной столице! Ты это понимаешь, цыпленочек?

Да, цыпленочек все понимал, но ему никак не удавалось вставить ни слова, кроме того, ему не хватало мужества умерить восторженность прелестной комедиантки.

— Там четыре ряда лож! И декорации меняют прямо на глазах! На сцене будет даже извержение Везувия!

— Какая-то опера про Помпеи?

— Да нет же, это «Дон Жуан».

— Моцарта?

— Мольера!

— Но, Валентина, ты же, прежде всего, певица.

— Там все поется с начала и до конца.

— «Дон Жуан»? Мольера?

— Ну да, мой большой дурачок!

Анри насупился. Он не чувствовал себя дурачком и ненавидел намеки на свой вес. Он ничего не сказал, посчитав, что иногда лучше промолчать, по меньшей мере, в тех случаях, когда дело касается любви. Он стучал зубами; несмотря на теплый майский вечер его бил озноб, и Анри решил воспользоваться этим обстоятельством. Он промокнул лоб платком:

— Валентина, я болен.

— Я тебя вылечу!

— Нет, нет, ты должна репетировать песни Мольера.

— Как-нибудь выкрутимся. Кстати, ты поможешь мне выучить их!

— Я не хочу быть для тебя обузой.

— Не беспокойся, цыпленочек, я женщина стойкая и могу все делать одновременно: заниматься своей карьерой и тобой, я хотела сказать — тобой и вдобавок своей карьерой!

— Я убежден, Валентина...

— Ты согласен?

— Нет.

— Ты должен уехать из Вены?

— Возможно.

— Тогда я поеду с тобой!

— Будь благоразумной...

«Какая же я бестолочь, — тоскливо думал Анри, произнося эти слова, — как можно взывать к благоразумию Валентины? К тому, чего у нее никогда не было, и не будет». Он влип по уши. Чем более жалким он выглядел, тем более внимательной и любящей становилась она. Над городом поплыл мелодичный колокольный звон.

— Уже пять часов! — воскликнула Валентина.

— Шесть, — соврал Анри, — я считал...

— О! Я страшно опаздываю!

— Тогда поезжай скорее, займись примеркой театральных костюмов, начинай учить роль.

— Я отвезу тебя в коляске!

— Это я тебя отвезу.

Анри отвез актрису в Вену и высадил перед театром, где она надеялась выступить. Прежде, чем расстаться, любовница одарила его пылким поцелуем; Анри закрыл глаза и ответил на него, представляя себе губы другой, той, которую он любил безумно и издалека. Валентина побежала к входу, скрытому за колоннадой, на мгновение обернулась и, прощаясь, махнула затянутой в перчатку рукой. Анри вздохнул. «Боже, как я устал!» — подумал он и дал кучеру адрес розового дома на Йордангассе, где жил уже третий день. На задний план отошли война, болезнь, друзья, теперь он мечтал только о мадемуазель Краусс, в его глазах она была воплощением самого совершенства. Неделей раньше он считал Чимарозу[45] лучшим из композиторов, теперь же мурлыкал себе под нос Моцарта: по вечерам в большой гостиной Анна и ее сестры исполняли для него скрипичные произведения этого австрийского музыканта.

На острове Лобау было всего одно каменное строение — старинный охотничий домик, где принцы семейства Габсбургов пережидали внезапные грозы. Месье Констан разводил огонь в камине на первом этаже; многочисленные слуги чистили, подметали, расставляли мебель, доставленную в фургонах из Эберсдорфа, где император изволил провести ночь. Повара распаковывали свои кастрюли, сковородки, вертела, всевозможные кухонные припасы, в том числе непременный пармезан, который его величество употреблял с любым блюдом, любимые им макароны и, конечно же, шамбертен[46]. Два лакея собирали железную кровать. За обустройством временной резиденции императора следили камердинеры и поторапливали прислугу:

— Пошевеливайтесь, бездельники!

— Несите посуду! Подсвечники!

— Ковер кладите здесь, на лестничной площадке!

— Сожалею, господин маршал, но это резиденция императора!

Маршал Ланн не входил в число вышколенных придворных шаркунов, он был выше и куда сильнее камердинера, преградившего ему путь. Он без лишних слов ухватил бедолагу за расшитые серебром лацканы фрака и с силой отшвырнул в сторону. На вопли слуги и недовольный рык маршала примчался Констан, издалека услышавший знакомый голос Ланна. В итоге прислуге пришлось уступить, и бесцеремонный вояка обосновался на первом этаже в помещении с невысоким потолком и кучей соломы на полу. Маршал утащил к себе в берлогу ручной подсвечник, стул и бюро, на которое бросил саблю и треуголку с плюмажем. Ланн был известен своей гневливостью, но умел держать себя в руках, и лишь красневшее лицо выдавало его истинные эмоции. В спокойном состоянии оно дышало безмятежностью; коротко подстриженные светлые вьющиеся волосы обрамляли тонкие благородные черты. В сорок лет у него не было и намека на животик, а из-за ранения шеи, полученного при штурме крепости Сен-Жан-д’Акр, он держался подчеркнуто прямо. И лишь когда старая рана начинала всерьез его беспокоить, маршал потирал шею рукой... Это произошло во время второй атаки на цитадель. Он взбирался на стены, ни на шаг не отступая от своих гренадеров. Его друг генерал Рамбо уже почти добрался до сераля Джеззар-паши[47], он отчаянно нуждался в подкреплении, но его не было, и генерал со своими людьми забаррикадировался в одной из мечетей дворца. Перед глазами Ланна вновь вставали рвы, заваленные трупами турок. Генерал Рамбо погиб, а его самого, раненного в шею, посчитали убитым. Но на следующий день он уже сидел в седле и вел своих солдат на холмы Галилеи...

Пятнадцать лет бесконечных сражений и опасностей утомили маршала. Совсем недавно он завершил тяжелейшую осаду Сарагоссы. Богатый, женатый на дочери сенатора — красивейшей и самой скромной из герцогинь императорского двора, сейчас он больше всего хотел удалиться на покой и вернуться в родную Гасконь, где росли его сыновья. Ему надоело уходить в походы, не зная, удастся ли вернуться домой живым. Почему император отказывал ему в покое? Большинство маршалов, как и он сам, стремились к мирной и спокойной жизни в своих имениях. Эти искатели приключений со временем становились обычными буржуа. В Савиньи Даву строил тростниковые домики для своих куропаток и, ползая на четвереньках, кормил птиц хлебом. Ней[48]и Мармон[49] обожали заниматься садоводством. Макдональд[50] и Удино[51] чувствовали себя непринужденно лишь среди крестьян своих поместий. Бессьер[52] охотился на принадлежавших ему землях в Гриньоне, если не играл со своими детьми. Что касается Массены, то он, гордясь своим поместьем в Рюэй, расположенным неподалеку от дворца Мальмезон, где жил император, говорил: «Отсюда плевать я на него хотел!» Подчиняясь приказу, все они оказались в Австрии во главе разношерстных и необстрелянных армейских частей, не имевших убедительных мотивов для кровопролития. Империя угасала, ей оставалось не более пяти лет. Они это чувствовали. И все же шли за своим императором.

Ланн быстро переходил от гнева к привязанности. Однажды он написал жене, что император — его злейший враг: «Он любит только по прихоти, лишь тогда, когда нуждается в вас»; потом Наполеон осыпал его милостями, и отношение маршала изменилось: они стали друзьями, а их судьбы — неразделимы. Прошло не так уж много времени с тех пор, как на крутых склонах испанских гор император хватался за его руку. Они шли, скользя по обледенелым камням, в своих высоких кожаных ботфортах, и ледяной ветер швырял им в лица пригоршни колючего снега. Потом они на пару оседлали ствол пушки, и гренадеры втащили их, как на салазках, на перевал Гвадаррама. Волнующие воспоминания смешивались с кошмарами. Ланн иногда сожалел, что не стал красильщиком^{2}. Он слишком рано пошел на военную службу. В альпийской армии, которой командовал Ожеро, его отвага и мужество не остались незамеченными... Развалившись на соломе, маршал вспоминал сотни противоречивых эпизодов из своей жизни и не сразу заметил, как в комнату вошел Бертье.

— Где шумиха, там и ты.

— Ты прав, Александр. Посади меня под арест, чтобы я мог выспаться по-человечески!

— Его величество отдает тебе всю кавалерию.

— А как же Бессьер?

— Он поступает в твое распоряжение.

Ланн и Бессьер на дух не переносили друг друга, так же, как Бертье и Даву. Маршал улыбнулся и, заметно повеселев, воскликнул:

— Пусть эрцгерцог атакует! Мы порубим его, как капусту!

В этот момент на пороге появились запыхавшиеся Перигор и Лежон.

— Малый мост только что смыло течением! — доложили они генерал-майору.

— Значит, мы отрезаны от левого берега. Три четверти войск застряли на острове.

Луна в последней четверти слабо освещала длинную главную улицу Эсслинга, но под деревьями, окаймлявшими дорогу, что вела к общественному амбару, на площади и вдоль колосящихся полей император разрешил развести бивачные костры: неприятель должен знать, что Великая Армия переправилась через Дунай. Согласно плану, это должно было вынудить австрийцев к атаке, хотя эрцгерцог Карл слыл чрезвычайно осторожным при ведении наступательных действий. В общем, костры полыхали повсюду. Маркитантки щедро разливали по кружкам водку и весело взвизгивали, когда солдаты похлопывали их по крепким попкам; то тут, то там раздавались песенки фривольного содержания. Армия ела, пила и развлекалась перед неизбежным завтрашним сражением. На снятых кирасах и касках с султанами играли красноватые блики костров. Люди укладывались спать под звездным небом и охраной немногочисленных, к тому же подвыпивших часовых. Те старательно таращились в темную равнину, но ничего там не видели. Кому-то удалось найти немного муки, бутылку вина, кто-то поймал забытую утку — трофеи были невелики, потому что крестьяне вывезли почти все: домашнюю птицу, мелкую живность, съестные припасы и вино.

В деревне расположились только кирасиры, другим места уже не хватило. Массена вернулся в Асперн еще до наступления вечера. Малый мост, накануне наведенный саперами, смыло стремительным течением, и теперь солдаты восстанавливали переправу при свете факелов, стоя по пояс в ледяной воде, от которой сводило руки и ноги.

Офицеры во главе с генералом д’Эспанем устроились на ночлег в эсслингской церкви. Балюстрада из крашеного дерева, делившая неф на две части, пошла на дрова для дымных жаровен, отбрасывавших на стены дьявольские, изломанные тени. Зябко кутаясь в длиннополую шинель, генерал стоял в глубине храма, облокотившись на алтарь. Причудливые черные силуэты, скачущие по каменным стенам по прихоти огня, тревожили и навевали мрачные мысли. Вот уже несколько недель его мучили дурные предчувствия. Д’Эспаню не нравилась эта кампания. Он не боялся смерти, но все чаще и чаще замыкался в себе, думая о неизбежном конце. Кирасиры знали о суевериях, терзавших их командира, хотя чувства, обуревавшие его, никак не отражались на бесстрастном лице генерала. Никто не осмеливался беспокоить его. Всем была известна его странная история...

Кирасиры Файоль и Пакотт хлебали из общего котелка густое неопределенное варево, именовавшееся супом и успешно заполнявшее пустой желудок. Разговор у них шел как раз о генерале. Пакотт ничего не знал, он совсем недавно появился в полку, зато Файоль, как ветеран, был в курсе всех событий:

— Дело было в Пруссии, в замке Байройт. Мы прибыли туда уже ночью. Генерал устал и сразу же отправился спать. Я с другими ребятами находился неподалеку, на парадной лестнице. И вдруг посреди ночи мы услышали крик.

— Кто-то пытался убить генерала?

— Не спеши! Кричали, в самом деле, в его комнате; туда побежали адъютанты, ну и я вместе с часовыми. Дверь оказалась заперта изнутри. Мы ее выбили, воспользовавшись диваном, как тараном, и вошли...

— И что?

— Терпение! И что же мы увидели?

— Что ты увидел?

— Посередине комнаты лежала перевернутая кровать, а под ней генерал.

— И он кричал?

— Нет, он был в бессознательном состоянии. Наш врач тут же пустил ему кровь, и мы стали ждать, когда он придет в себя. Генерал открыл глаза и, бледный, как полотно, обвел нас взглядом. Он выглядел таким испуганным, что врачу пришлось дать ему успокаивающий порошок. И вот что генерал тогда сказал, Пакотт, он сказал: «Я видел призрака, он хотел перерезать мне горло!»

— Шутишь?

— Не смейся, дурень. Кровать перевернулась во время борьбы с призраком.

— И ты в это веришь?

— Когда у генерала спросили, как выглядел призрак, он очень подробно описал его, и ты знаешь, кто это был, а? Нет, ты не знаешь. Я скажу тебе. Это была Белая дама Габсбургов!

— А это еще кто?

— Она появляется в венских дворцах каждый раз, когда должен умереть принц из австрийской царствующей семьи. Ее видели в Байройте тремя годами раньше. Принц Людвиг Прусский[53]тоже дрался с ней, как наш генерал.

— И он потом умер?

— Да, сударь мой! В сражении при Заальфельде его заколол штыком какой-то гусар. Мертвенно-бледный, генерал прошептал: «Ее появление предвещает мне скорую смерть», и пошел спать в другое место.

— Неужели ты веришь в этот вздор?

— Увидим завтра.

— Э-э, Файоль, значит, веришь!

— Да ладно! Подождем до завтра и увидим.

— А что, если генерала убьют?

— А если нас?

— Если нас, значит, нам не повезло...

Пакотт скептически отнесся к странной истории, приключившейся с генералом. В его родном Менильмонтане не очень-то верили в подобные байки. До того, как записаться в армию, он был учеником столяра и привык иметь дело с конкретными вещами: вытачивать ножки стола, прибивать доски, спускать заработанные денежки в кабачках. Он похлопал Файоля по спине:

— А не сменить ли нам тему, старина? Может, навестим нашу прелестную австриячку? Уверен, она с нетерпением ждет нас. Уж она точно не превратится в призрак, если вспомнить, как мы ее запеленали!

— Ты хоть помнишь место?

— Найдем. В деревне всего одна улица.

Приятели сняли фонарь с одной из повозок и отправились в Эсслинг, где дома походили один на другой, как две капли воды. Они ошибались дважды.

— Что за чертовщина! — ворчал Файоль. — Мы ее никогда не найдем!

Пройдя немного дальше, Пакотт в свете фонаря заметил труп напавшего на них австрийца — никто и не думал его хоронить. Французы с улыбкой переглянулись и вошли в приоткрытую дверь. На лестнице Пакотт оступился и едва не свалился вниз, свеча в фонаре погасла.

— Эй, увалень, осторожнее! — зашипел Файоль и, накрутив на руку полу плаща, снял горячее стекло. Пакотт тут же застучал кресалом, высекая огонь. Наконец, фитиль снова загорелся. Приятели поднялись на второй этаж и направились в дальнюю комнату, где оставили связанную девушку.

— Как будет по-немецки «привет, красотка»? — спросил Пакотт.

— Понятия не имею, — ответил Файоль.

— Крепко же она спит...

Они поставили фонарь на трехногий табурет, и Файоль саблей перерезал веревки. Кирасир Пакотт снял с головы девушки велюровые подтяжки и сунул их в карман, потом вытащил изо рта пленницы кляп, нагнулся и поцеловал девушку в губы. И тут же отскочил от нее, как ошпаренный.

— Черт!

— Не можешь разбудить ее? — с насмешливым видом спросил Файоль.

— Она мертвая!

Пакотт сплюнул на пол и рукавом вытер рот.

— Однако ноги у нашей куколки совсем не холодные, — заметил Файоль, ощупывая девушку.

— Не трогай ее, а то навлечешь беду!

— Ты не веришь в привидения, а тут стучишь зубами? Не дрейфь, салага!

— Я здесь не останусь.

— Ну и проваливай! Только оставь мне фонарь.

— Я здесь не останусь, Файоль, так нельзя...

— А еще считает себя воином! — хмыкнул Файоль, расстегивая ремень.

В темноте Пакотт кубарем скатился с лестницы. Оказавшись на улице, он прижался к стене и несколько раз глубоко вздохнул. Чувствовал он себя отвратительно, его била дрожь, ноги подкашивались. Он не осмеливался представить своего приятеля обрабатывающим тело несчастной крестьянки, умершей от удушья из-за того, что он, Пакотт, чересчур сильно затянул узел поверх кляпа. Он любил бахвалиться, однако никогда не испытывал желания убивать. В бою — да, там нет другой возможности выжить, но лишить человека жизни просто так?..

Минуты тянулись в томительном ожидании.

На площади возле церкви пели солдаты.

Наконец, из дома вышел Файоль. Они ни словом не обмолвились об австриячке, Пакотт только попросил:

— Дай фонарь, меня тошнит.

— Для этого свет тебе не нужен, а вот мне он понадобится.

— Зачем?

— Посмотреть на мои новые сапожки.

Файоль кивнул в сторону трупа, лежащего у стены.

— Пора избавить нашего приятеля от обувки. Мне она нужна больше, чем ему, не так ли?

Кирасир присел на корточки рядом с телом австрийца и поставил фонарь на землю, потом отстегнул шпоры, чтобы примерить их к обуви покойника, и чертыхнулся: они не подходили! Не скрывая разочарования, он поднялся и позвал:

— Пакотт!

С фонарем в вытянутой руке Файоль двинулся по улице, брюзгливо ворча:

— Не желаешь отзываться, свинья ты этакая?

Возле дерева он заметил чью-то фигуру и пошел к ней.

— Тебе понадобилось дерево, чтобы вывернуть кишки?

Переходя обочину, заросшую высокой травой и крапивой, он вдруг споткнулся о какое-то препятствие, скорее всего — поваленное дерево, и с досадой пнул его ногой. Но попал во что-то мягкое, похожее на человеческое тело. Файоль опустил фонарь ниже и увидел солдата, уткнувшегося лицом в землю. Кирасир перевернул его и увидел перепачканное блевотиной и кровью лицо своего приятеля Пакотта. В горле у него торчал нож.

— Тревога!

В нескольких шагах от француза в темной стене колосящейся пшеницы растворились пригнувшиеся фигуры австрийских ополченцев в неприметных куртках мышиного цвета и черных шляпах с зелеными ветками вокруг тульи.

Массена приказал разжечь костры и повесить фонари на врытых в землю шестах. Маршал сбросил шитый золотом мундир и треуголку на руки подоспевшему ординарцу и окунулся в работу по восстановлению малого моста. Скользя по мокрой траве заляпанными речной тиной сапогами, он успел ухватить за шиворот понтонера, уже пускавшего пузыри в бурном водовороте. Массена всегда поражал своей неуемной, какой-то животной энергией. Он карабкался по балкам, таскал доски и, вкалывая за десятерых, увлекал окружающих личным примером. Он никогда не болел. Хотя нет, однажды такое приключилось с ним в Италии: удачная перепродажа патентов на импорт принесла ему доход в три миллиона франков. Узнав об этом, император попросил маршала передать треть суммы в казначейство, но Массена стал ныть, что содержание семьи обходится ему в копеечку, что он погряз в долгах и вообще беден, как церковная мышь. Кончилось тем, что император вышел из себя и конфисковал все это состояние, положенное в один из банков Ливорно. После этого Массена заболел.

Но, погрузившись в дела, маршал забывал о своих махинациях, скупости и золоте генуэзцев, которое, как он полагал, покоилось в каком-то секретном сейфе в захваченной французами Вене — дойдет черед и до него. А пока он без видимых усилий приподнял огромную балку, чтобы саперы могли привязать ее пеньковыми тросами к одному из яликов, плясавшему на крупных волнах, несмотря на балласт из ядер. Несколько досок с незаконченного настила сорвало волнами и унесло течением. Массена орал и ругался, как портовый грузчик. На острове работала вторая бригада понтонеров. Обе команды должны были встретиться и состыковать свои половинки моста посередине полноводного рукава Дуная. Понтонеры были уже близки к цели: они перебрасывали друг другу тросы, ловили их на лету и тут же натягивали в качестве импровизированного ограждения. Под ними по-прежнему бурлила прибывающая вода, но люди шаг за шагом, балка за балкой, доска за доской сокращали разрыв: промокшие до нитки, смертельно уставшие, в неверном красноватом свете костров они тянули и вязали тросы, загоняли в мокрое дерево длинные гвозди, и просвет над бурной водой постепенно сужался. Массена подбадривал солдат и в то же время покрикивал, как дрессировщик на своих питомцев. Он был просто великолепен в шелковой рубашке с закатанными рукавами и с шейным платком, скрутившимся в жгут под самым подбородком. Балансируя на самом краю восстановленного настила, маршал одной рукой поднял связку цепей и со словами: «Цепляй за тот столб!» бросил их сержанту, стоявшему на понтоне. Но заледеневшие пальцы не слушались сержанта, и тому никак не удавалось обмотать цепи вокруг столба, холодные волны то и дело окатывали его с ног до головы, а шаткий понтон раскачивался под ним, как живой. Массена спустился на понтон по тросу, оттолкнул обессилевшего сапера и сам закрепил цепи вокруг сваи. Внезапно порыв ветра принес с собой густой дым от горевших на берегу костров. Солдаты закашлялись, продолжая работать на ощупь. «Вправо! Еще правее!» — кричал Массена, как будто он своим единственным глазом ночью видел больше, чем ко всему привычные понтонеры. Тем временем, на острове Лобау остаток армии готовился к переправе: солдаты стояли наготове с ранцами за спиной и ружьями в руках. Первые ряды заметили своего маршала, и если в строю были такие, кто не любил его, то этой ночью они все равно восхищались им. Другие молили бога, чтобы этот чертов мост не выдержал и развалился, чтобы Дунай разнес его в щепы, и они остались на своем берегу.

Двумя сотнями метров дальше, на лужайке в центре острова отдыхали штабные офицеры и их подчиненные. Многие носили кольца или изящные медальоны с миниатюрными портретами или прядью волос своих возлюбленных, чьими достоинствами они хвалились, стараясь забыть о предстоящем сражении. Некоторые из офицеров хором затянули ностальгические строки:

Лежон молча сидел под вязом. Его денщик, стоя на четвереньках, раздувал угли гаснущего костра. Рядом Винсент Паради потрошил двух зайцев, добытых с помощью пращи. Вдохновленный сельской ночью, покоем и шелестом сочной листвы, Перигор разглагольствовал о Жан-Жаке Руссо:

— Я согласен спать летом на траве под открытым небом, но не слишком часто. Тут повсюду ползают муравьи, а утром птицы и мертвого поднимут своим гамом. Нет, в мягкой постели при закрытом окне да еще в приятной компании гораздо лучше, к тому же я по натуре мерзляк. — Повернувшись к Паради, он попросил: — Сохрани для меня шкурки, малыш. Ими отлично наводить глянец на сапогах... Кролики! Каждый раз, когда мне на глаза попадаются эти зверушки, я вспоминаю пропущенную охоту в Гробуа! Какой же дурак наш генерал-майор!

— Скорее, он бестактен, — досадливо поправил приятеля Лежон, — но не глуп. Не преувеличивайте, Эдмон. И потом, нас никто туда не приглашал.

— О чем это вы толкуете? — поинтересовался гусарский полковник, заранее предвкушая очередную байку.

— Однажды, чтобы подмазаться к императору...

— Чтобы доставить ему удовольствие, — возразил Лежон.

— Это то же самое, Луи-Франсуа!

— Нет.

— Итак, чтобы угодить императору, наш маршал... — повторил гусар, подстрекая болтуна Перигора.

— Маршал Бертье, — подхватил тот, — предложил императору поучаствовать в охоте на кроликов на своих угодьях в Гробуа. Если там и водилась дичь, то кроликами отродясь даже не пахло. Что делает наш маршал? Он заказывает тысячу кроликов. В нужный день их выпускают, но вместо того, чтобы мчаться прочь, спасаясь от ружей охотников, зверушки радостно побежали навстречу приглашенным, стали вертеться у них под ногами и едва не свалили наземь его величество. Маршал забыл уточнить, что ему нужны дикие кролики, и вместо них ему доставили домашних: завидев столько народу, они подумали, что их сейчас будут кормить!

Перигор с гусаром хохотали до слез. Лежон поднялся, не дожидаясь конца истории: он слышал ее слишком часто, и она его больше не забавляла. В глазах слушателей Бертье выглядел полным идиотом, и полковнику это не нравилось — маршалу он обязан был и чином, и должностью. Лежон начинал свою военную карьеру в Голландии простым пехотным сержантом, затем благодаря своим талантам стал офицером-сапером. Тогда-то Бертье заметил молодого офицера и взял к себе адъютантом. В качестве первого задания ему поручили обеспечить доставку мешков с золотом для священников швейцарского кантона Вале — они должны были помочь переправить артиллерию через Альпы... После этого Лежон повсюду следовал за маршалом; он знал его истинную ценность и его прошлое: Бертье сражался на стороне американских повстанцев, поддерживал их деятельность в Нью-Йорке и Йорктауне, встречался в Потсдаме с Фридрихом II; с самого начала итальянской кампании он привязался к молодому генералу Бонапарту, предугадав его судьбу, затем к Наполеону, для которого поочередно был доверенным лицом, наперсником, нянькой и козлом отпущения. На протяжении последних недель Даву и Массена распускали о нем несправедливые слухи. Действительно, в начале австрийской кампании Бертье самостоятельно командовал войсками, полагаясь на депеши, что приходили от императора из Парижа, но зачастую эти указания запаздывали, а ситуация на местах менялась очень быстро, что обусловило выполнение ряда опасных маневров, едва не поставивших армию на грань катастрофы. При молчаливом попустительстве императора на Бертье посыпались бесчисленные обвинения, но он даже не старался оправдываться, как в тот день в Рюэй, когда император, выстрелив навскидку в летящих куропаток, нечаянно лишил Массену одного глаза[54]. Наполеон обернулся к верному Бертье:

— Вы только что ранили Массену!

— Вовсе нет, сир, это вы.

— Я? Все видели, как вы стреляли в ту сторону!

— Но, сир...

— Не отрицайте!

Император всегда прав, особенно, когда лжет, поэтому в данном случае любые возражения и протесты лишены всякого смыла. Однако ненависть Массены к Бертье имела более глубокие корни. Она зародилась еще тогда, когда Массена командовал итальянской армией и набивал собственные карманы, беззастенчиво обчищая Квиринал[55], Ватикан, монастыри и дворцы Рима. При этом армия была доведена до нищеты и отчаяния многомесячной невыплатой жалованья. Пользуясь наступившим беспорядком, взбунтовались римляне из Трастевере[56], страдавшие от нехватки продовольствия и постоянных грабежей. Кончилось тем, что перед Пантеоном Агриппы недовольные офицеры заявили, что не признают Массену своим начальником и передают командование Бертье. Чтобы успокоить горячие головы, тот был вынужден согласиться, и обратился в Совет Директории с просьбой отозвать Массену. Забыть это бывший командующий, вынужденный бежать от гнева собственной армии, не мог ни за что и ни при каких обстоятельствах.

Лежон пожал плечами. Подобные дрязги представлялись ему мелочными и ничтожными. Как бы ему хотелось остаться в Вене, сбросить свой приметный мундир и отправиться бродить по окрестным холмам с альбомом и карандашами, взять с собой Анну, путешествовать с ней, жить с ней, не сводить с нее глаз! Вместе с тем, полковник Лежон понимал, что, если бы не война, он никогда не встретился бы с этой девушкой. Неожиданно громкие крики прервали его раздумья. Под шумные приветствия войск по большому наплавному мосту на остров Лобау ехал император. Впереди шел шталмейстер Коленкур и вел под уздцы его лошадь.

В Вене, на втором этаже розового дома при свете свечей Анри Бейль с восхищением рассматривал карандашные наброски Анны Краусс, выполненные его другом Лежоном. Девушка позировала ему с удовольствием и без ложной скромности. Анри был поражен сходством. Он, как зачарованный, не сводил с набросков глаз, и вскоре эскизы обрели глубину, наполнились жизнью и движением. Вот Анна, одетая в тунику, поправляет прядь черных волос; Анна в профиль в глубокой задумчивости что-то высматривает в окне; Анна, дремлющая на подушках; Анна стоит обнаженная и прекрасная, как статуя богини работы Фидия — неземная в своем совершенстве и в то же время вызывающая, непринужденная, неприступная. Еще один лист — другая поза, вид со спины; наконец, Анна сидит на краю дивана, подобрав ноги и положив на колени подбородок, чистый, искренний взгляд устремлен на художника. Анри был покорен и смущен, словно захватил венскую красавицу врасплох во время купания, но оторваться от набросков никак не мог. Что, если стащить один? Может, Луи-Франсуа не заметит? Их же так много. Будет ли он использовать эти наброски для своих картин? В голове Анри роились страшные мысли, и здравым рассудком он пытался отогнать их (но надолго ли его хватит, этого здравого рассудка?). Как бы там ни было, подсознательно он желал гибели Луи-Франсуа в предстоящем сражении, чтобы затем утешить Анну Краусс и занять подле нее освободившееся место, поскольку модель, совершенно очевидно, была влюблена в художника.

Через приоткрытое окно в комнату вливалась безмятежная теплая ночь. Анри услышал звуки фортепиано, легкие и возвышенные, и чуть склонил голову, стараясь уловить, откуда они доносятся.

— Вам нравится эта музыка, сударь?

От неожиданности Анри вздрогнул и резко обернулся. На пороге комнаты стоял незнакомый молодой человек, но при свете свечи Анри не удавалось толком разглядеть его.

— Как вы вошли? — щурясь, спросил он.

— Ваша дверь была приоткрыта, и я увидел свет.

Анри шагнул вперед, чтобы разглядеть непрошеного гостя. У того было тонкое, почти девичье лицо и светлые глаза. По-французски он говорил с грубоватым немецким акцентом, заметно отличавшимся от венского.

— Кто вы?

— Такой же жилец, как и вы, только с самого верхнего этажа, из-под крыши.

— Вы здесь проездом?

— Да.

— И откуда же вы прибыли?

— Из Эрфурта. Я работаю в одной торговой компании.

— Вот как, — сказал Анри, — значит, вы немец. А я занимаюсь армейскими поставками.

— Я ничего не продаю, — ответил молодой человек. — Я в Вене не по работе.

— Тогда вы, несомненно, друг семьи Краусс?

— Если вам угодно.

Задавая вопросы, Анри перевернул рисунки Лежона, но молодой немец даже не обратил на них внимания. Он пристально смотрел на Анри.

— Меня зовут Фридрих Стапс[57]. Мой отец — лютеранский пастор. Я приехал в Вену, чтобы встретиться с вашим императором. Это возможно?

— Испросите аудиенцию, когда он вернется в Шенбрунн. Что вам от него нужно?

— Встретиться с ним.

— Стало быть, вы им восхищаетесь?

— Не совсем так, как вы это понимаете.

Разговор принимал неприятный оборот, и Анри решил завершить его:

— Ну, хорошо, месье Стапс, увидимся завтра. Сейчас я болею и почти не выхожу из дома.

— Человек, играющий на фортепиано в доме напротив, тоже болен.

— Вы его знаете?

— Это господин Гайдн.

— Гайдн! — повторил Анри и вернулся к окну, чтобы лучше слышать игру знаменитого музыканта.

— Он слег, когда увидел французскую униформу на улицах родного города, — продолжил Фридрих Стапс. — Он встает только для того, чтобы исполнить сочиненный им австрийский гимн.

Сказав это, молодой человек протянул руку и двумя пальцами погасил свечу. Анри остался в полной темноте. Он услышал, как затворилась дверь, и чертыхнулся:

— My god! Этот немец просто сумасшедший! Куда же я подевал огниво?

К трем часам утра войска переправились, наконец, на левый берег Дуная по восстановленному малому мосту и заняли деревни Асперн и Эсслинг. Никто не спал. Маршал Ланн не сводил глаз со своего парадного мундира, наброшенного на спинку стула. Золотое шитье искрилось в трепещущем свете свечи. На рассвете он наденет его, а также все свои награды, в том числе ленту с орденом Андрея Первозванного, дарованного русским царем, и поведет своих кавалеристов в сражение, которое обернется, скорее всего, очередной бойней. Маршал знал, что будет отличной мишенью для врагов, но он сам жаждал этого, как и красивой кончины на поле брани. В этом он видел свое предназначение. Ланн был сыт войной по горло. Воспоминания об испанской кампании вызывали у него глубокое отвращение, он до сих пор он не мог спать спокойно. В Испании не было нормальных сражений и выстроенных в боевые порядки войск: там шла партизанская война, вспыхнувшая одновременно в Овьедо и Валенсии. Перед французами то тут, то там возникали небольшие отряды крестьян под командованием местных алькальдов. Постепенно повстанцев становилось все больше и больше. Сначала андалузские пастухи, вооруженные пиками для клеймения быков, нанесли французским войскам поражение под Байленом, а потом яростная партизанская война разнеслась по всем горным районам. В Сарагоссе мальчишки лезли под ноги лошадей польских улан и вспарывали им брюхо; монахи в своих монастырях занимались изготовлением ружейных зарядов, они даже подметали улицы, чтобы собрать рассыпанный порох. В солдат Ланна летели битые бутылки и булыжники, вывороченные из мостовых, и если, к несчастью, кто-то из французов попадал в плен, им отрезали носы и закапывали по самую шею в землю, чтобы играть в кегли. А сколько их полегло на мостах Кадикса? Сколько было тех, кому перерезали горло или распилили живьем, зажав между двух досок? Скольких сожгли заживо, вырвав языки, выколов глаза, отрезав носы и уши?

— О чем задумался, господин герцог?

Ланн, герцог де Монтебелло, никогда не доверялся Розали — такой же авантюристке, как и тысячи ей подобных, обретавшихся в арьергарде армии в надежде найти свое счастье, разжиться деньжатами, дешевыми безделушками и посмотреть мир, чтобы потом было о чем рассказать. Ланн не был бабником, он обожал жену, но сейчас она была слишком далеко, а он чувствовал себя чудовищно одиноким. Наверное, поэтому маршал не устоял перед высокой блондинкой с распущенными волосами, сбросившей платье на кучу соломы. Он ничего не ответил. Его неотступно преследовали другие мысли. Он снова видел перед собой младенцев, заколотых штыками в своих колыбельках, и слышал признание гренадера: «Сначала было тяжело, господин маршал, но со временем ко всему привыкаешь». Но сам Ланн к такому привыкнуть никак не мог.

— Кто твоя любовница, а? Я или он — там, наверху...

Розали отчасти была права. Император ходил по комнате у них над головами, и звук его шагов действовал маршалу на нервы. «Если завтра меня разорвет ядром надвое, — думал он, — я хоть избавлюсь от ночных кошмаров!»

— Иди ко мне, он уже уходит, — сказала Розали.

Император, действительно, спускался по лестнице в окружении своих верных мамелюков. Ланн слышал, как часовые при его приближении брали на караул. Он поднялся, взял со стола тяжелые золотые часы и щелкнул крышкой, украшенной затейливой гравировкой. Стрелки показывали половину четвертого утра. Сколько же осталось до рассвета? Какую комедию жизни осветят первые солнечные лучи?

Розали снова позвала его:

— Ну же, иди сюда!

На этот раз он послушался ее.

Наполеон прибыл на наблюдательный пункт Массены, устроенный на колокольне Асперна.

— Они готовятся, сир, — доложил маршал.

Император ничего не ответил, он взял подзорную трубу из рук Массены и, оперевшись на плечо одного из драгун, начал осматривать позиции: красные, мерцающие огни бивачных костров уходили к самой линии горизонта. В его воображении сражение на колосящихся полях уже шло полным ходом: он слышал канонаду и людские крики — звуки, которые приводили в ужас всю Европу. «Большая слава, — думал он, — неотделима от большого шума. Чем больше наделаешь шума, тем дольше он будет слышен. Законы, социальные институты, монументы, нации, люди — все исчезнет, но поднятая шумиха еще долго будет звучать в веках...» Наполеон знал, что когда-то на раскинувшейся перед ним Мархфельдской равнине Марк Аврелий разбил маркоманов[58] короля Вадомара, а теперь настал его черед разбить войска эрцгерцога Карла. Историческая параллель пришлась ему по вкусу. Во времена римлян вместо полей здесь простирались вересковые пустоши и болота, среди густых зарослей камыша бродили цапли. Легионы выкатывались из богемских лесов, прорубаясь через непролазную чашу, истребляя встречавшихся на каждом шагу огромных медведей и зубров. Это было уже не прежнее неповоротливое и однородное войско землепашцев из Лация[59], а разношерстные центурии, следовавшие за трубачами, одетыми в звериные шкуры: марокканская кавалерия, галльские арбалетчики, бретонцы, иберийцы, нуждающиеся в рабах для работы на серебряных шахтах Астурии; греки, арабы; злые, как гиены, сирийцы; геты[60] с взлохмаченными, кишащими вшами волосами цвета соломы; фракийцы в юбках из конопляного волокна. Марка Аврелия — он ехал без оружия и доспехов — в этом людском потоке издалека узнавали по его пурпурной мантии...