Битва

ГЛАВА СЕДЬМАЯ После бойни

Два дня на острове Лобау стоили полковнику Лежону двух лет жизни. Он с нетерпением ожидал завершения работ по восстановлению моста, а с тех пор, как войска барона Гиллера вошли в брошенные деревни, опасался возможных бомбардировок острова. Австрийцы занялись укреплением береговой черты и, несомненно, планировали разместить на новых позициях свои артиллерийские батареи. Лежон пил дождевую воду, отведал даже бульона из конины (Массена находил его отменным), но ни на миг не переставал думать о мадемуазель Краусс. Он еще не знал о ее бегстве.

Как только мост починили, полковник добился разрешения вернуться в Вену. Отвалив кучу денег за гусарскую лошадь, он помчался на Йордангассе, но там его ждали лишь горечь и разочарование. Лежон был вне себя от ярости, не помогли даже заранее подготовленные, отшлифованные фразы, которыми Анри рассчитывал смягчить предсказуемую вспышку гнева своего друга. Ничего не вышло. Лежон ворвался в комнату Анны — «вероломной, лживой, жеманной чертовки» и, обвиняя ее во всех грехах, принялся потрошить гардероб своей бывшей возлюбленной. Он в бешенстве рвал в клочки изящные платья, топтал их ногами и кричал об измене. Сама мысль о том, что его обвели вокруг пальца, сделали посмешищем, была для него просто невыносима. Уничтожив содержимое трех сундуков и нескольких платяных шкафов, Лежон устроил костер из своих набросков — Анри удалось спасти лишь один — потом, не раздеваясь, бросился на кровать и устремил неподвижный взгляд в крашеный потолок. В таком состоянии он оставался несколько часов кряду. Обеспокоенный Анри воспользовался визитом доктора Карино и попросил его заглянуть к полковнику. Но Лежон выставил врача за дверь:

— Моя болезнь, сударь, вашими снадобьями не лечится!

Что касается Анри, то он продолжал глотать лекарства, и на фоне расстройства Лежона быстро шел на поправку: чужая боль иногда заставляет забыть свою собственную, к тому же, как известно, тело восстанавливается быстрее, чем душа.

Возвращение Перигора тоже пришлось как нельзя кстати. Он снова обосновался в розовом доме на Йордангассе вместе со своим толстым слугой и сундуком с туалетными принадлежностями, в котором можно было найти все: от приспособления для чистки языка до румян.

Перигор и Анри прикладывали неимоверные усилия, чтобы поднять настроение своему другу: пытались затащить его в Оперу, в книжных лавках выискивали редкие издания о венецианских художниках. За приличное вознаграждение Перигор заполучил на вечер одного из поваров Шенбруннского замка, и тот приготовил такое божественное рагу, что устоять перед ним было невозможно, но Лежон устоял. У него пропал аппетит, он потерял интерес к музыке, книгам, театру. Он отказывался от посещений кабаре, прогулок в садах Пратера, осмотра зверинца. Его не прельстило даже мороженое в кафе на Бастионе.

Однажды утром Перигор и Анри с решительным видом вошли к нему в комнату.

— Друг мой, — заявил Перигор, — мы забираем вас в Баден.

— Зачем?

— Чтобы проветрить вас, немного развлечь и заставить смотреть на жизнь по-новому.

— Эдмон, не смешите меня! Кстати, что это за духи, которыми вы пользуетесь?

— Вам не нравится? Представьте себе, дамы от них без ума. Они летят на этот запах, как мухи на мед. Могу достать вам флакончик.

— Послушайте, оставьте меня в покое!

— Ну, уж нет! — рассердился Анри. — Третий день ты ходишь букой, и твое поведение нас беспокоит!

— Я никого не беспокою, меня вообще больше нет.

— Довольно, Луи-Франсуа! — оборвал его Перигор. — Завтра мы отправляемся в Баден.

— Счастливого пути! — проворчал Лежон.

— Вместе с вами.

— Нет. Кроме того, завтра мы должны участвовать в субботнем параде в Шенбруннском замке.

—Я разговаривал о вас с маршалом Бертье, — заметил Перигор, — и он поручил мне отвезти вас в Баден ради вашего же здоровья.

— Что вы ему сказали?

— Правду.

— Ненормальный!

— Это вы ненормальный, Луи-Франсуа. Соблаговолите выполнять приказ.

Идея отправиться на воды в Баден возникла у Анри, а он позаимствовал ее у барона Пейрюса, кассира императорского казначейства. Тот как-то рассказывал ему о своей поездке в эту долину, расположенную в четырех милях от Вены, где за пачку флоринов он снимал целый дом. Воды? Да, вместе с двумя десятками других особ он барахтался в сосновых ушатах с минеральной водой. Вместе с мужчинами купались и молоденькие девицы в полупрозрачных рубашках. Одного их вида было достаточно, чтобы поставить на ноги безнадежно больного. Если Лежон присмотрит себе какую-нибудь юную австриячку, то быстро поправится...

Доктор Корвизар[100] — представительный мужчина с зачесанными назад седыми вьющимися волосами и высоким лбом устроился за письменным столом Наполеона.

— Вернулась ваша старая экзема, сир.

— На шее?

— Из-за этого не стоило вызывать меня из Парижа.

— Немецкие врачи никуда не годятся!

— Я напишу состав нашей обычной мази для аптекарей вашего величества...

— Пишите, Корвизар, пишите!

Пока император с помощью слуг одевался, доктор Корвизар писал рецепт мази, которая обычно помогала Наполеону при вспышках экземы: пятнадцать граммов порошка из сабадиллы, девяносто граммов оливкового масла и девяносто граммов чистого спирта. Мазь действовала безотказно еще со времен Консулата.

— Месье Констан?

Камердинер беззвучно возник на пороге Лакового кабинета и с поклоном объявил:

— Его превосходительство князь Невшательский...

— Пусть войдет, если у него хорошие новости. Если плохие, то пусть проваливает! От плохих известий у меня начинается экзема, не так ли, Корвизар?

— Возможно, сир.

— Я с хорошими новостями, — сказал Бертье, входя в кабинет. — Ваше величество будет доволен.

— Давайте, выкладывайте, порадуйте мое величество!

Император присел на банкетку и надел белые чулки, а слуга, отвечающий за обувь, помог ему натянуть сапоги.

Бертье доложил ситуацию с учетом последних сведений, полученных этим утром.

— Дивизии Мармона и Макдональда соединились на перевале Земмеринг[101]. Итальянская армия в данный момент движется к Вене.

— Что слышно об эрцгерцоге Иоанне?

— Он не смог сохранить свои позиции и отступил в Венгрию.

— Эрцгерцог Карл?

— Сидит в своем лагере.

— Ну и дурак!

— Да, сир, однако наша относительная неудача вызвала оживление среди наших недругов в Европе...

— Вот видите, Корвизар, — пожаловался император врачу, — этот негодяй хочет, чтобы я заболел!

— Нет, сир, он дает вам пищу для размышлений.

— Что еще? — спросил император у Бертье.

— Русские выступили против нас в Моравии, но царь Александр заверяет ваше величество в своей дружбе.

— Конечно! Ему совершенно не хочется, чтобы австрийцы вернулись в Польшу! Он засыпает меня любезностями, но не дает ни одного своего казака! Как дела в Париже?

— В столице и даже при дворе ходят слухи о поражении. Ваша сестра Каролина сильно обеспокоена этим. Активность на бирже упала.

— Чертовы банкиры! Чем там занят Фуше?

— Герцог Отрантский держит ситуацию под контролем, никто даже пикнуть не смеет.

— Каков плут! Отличный барометр! Если он не предает, значит, у него есть свои интересы!

— Наши опасения относительно англичан не подтвердились, — продолжал Бертье. — Они больше не грозят захватом Голландии...

— Папа римский?

— Он отлучил вас от церкви, сир.

— Ах, да! Я совсем забыл. Кто командует нашими жандармами в Риме?

— Генерал Раде.

— Вы уверены в этом офицере?

— Да, сир. Именно он реорганизовал нашу жандармерию. Кроме того, генерал наилучшим образом проявил себя в Неаполе и Тоскане.

— Где сейчас эта свинья папа?

— В Квиринале, сир.

— Пусть Раде организует его похищение и арестует!

— Арестовать папу?!

— Желательно увезти его подальше от Рима, например, во Флоренцию. Его наглость мне уже надоела, от нее у меня обостряется экзема, не так ли, Корвизар? И не стройте такое лицо, Бертье! Тут дело не в религии, а в политике. — Наполеон оглядел свои сапоги и повернулся к слуге, ответственному за императорскую обувь: — Вы когда-нибудь видели такую кожу? Она трескается, несмотря на ваксу!

— Вам нужны новые сапоги, сир.

— Во сколько они обойдутся?

— Франков в восемнадцать, ваше величество.

— Слишком дорого! Бертье, для парада все готово?

— Войска ждут вас.

— Публика тоже собралась?

— Еще бы! Венцы любят парады, к тому же им хочется вас увидеть.

— Subito!

Последующие полтора часа Наполеон, затянутый в мундир полковника гренадеров, провел под палящим солнцем верхом на белой лошади в окружении офицеров своего штаба. Мимо в безупречном строю под музыку продефилировала императорская гвардия. Солдаты отдохнули и привели себя в порядок; все, чему полагалось блестеть, ослепительно сверкало в лучах солнца, и публика бурно аплодировала развернутым знаменам. Император хотел показать, что его армия не уничтожена, а кровопролитные сражения на берегу Дуная были для нее не более чем досадным препятствием. Парад должен был произвести впечатление на жителей Вены и поднять боевой дух солдат. Когда парад закончился, Наполеон слез с лошади и через главный двор замка направился ко дворцу. В это время из толпы зевак вышел, миновав жидкое оцепление, какой-то молодой человек. Бертье остановил его:

— Что вам угодно?

— Увидеть императора.

— Если речь идет о прошении, то дайте его мне, я доведу содержание документа до сведения его величества.

— Я хочу поговорить с ним лично.

— Это невозможно. До свидания, молодой человек.

Генерал-майор дал знак жандармам оттеснить юношу обратно в празднично настроенную толпу, а сам присоединился к императору во внутренних покоях дворца. Но молодой человек продолжал настойчиво лезть вперед, он снова просочился через строй жандармов и пошел к дворцу. На этот раз сам жандармский полковник попросил юношу покинуть двор замка, но горящий взгляд и возбужденный вид парня вызвали у полковника смутное беспокойство, и он велел своим людям задержать настырного просителя. Тот начал отбиваться, его редингот слегка распахнулся, и офицер заметил под ним рукоять ножа. Нож немедленно отобрали, а задержанного отвели к одному из адъютантов императора. Дежурил генерал Рапп, эльзасец по происхождению, и дальнейший разговор продолжился по-немецки.

— Вы австриец?

— Немец.

— Для чего вам этот нож?

— Убить Наполеона.

— Вы отдаете себе отчет в сказанном вами?

— Я слышу голос Бога.

— Как вас зовут?

— Фридрих Стапс.

— Вы сильно побледнели.

— Потому что я не выполнил свою миссию.

— Почему вы хотели убить его величество?

— Об этом я могу сказать только ему.

Когда императору доложили об этой истории, он согласился встретиться со Стапсом. Наполеон удивился молодости несостоявшегося убийцы и рассмеялся:

— Это же ребенок!

— Ему семнадцать лет, сир, — доложил генерал Рапп.

— А выглядит на двенадцать! Он говорит по-французски?

— Плохо.

— Тогда переводите, Рапп. — Император обратился к Стапсу: — Почему вы хотели убить меня?

— Потому что вы несете несчастье моей стране.

— Ваш отец, несомненно, погиб во время сражения?

— Нет.

— Я навредил лично вам?

— Как и всем немцам.

— Так вы иллюминат!

— Я совершенно здоров.

— Кто внушил вам эти взгляды?

— Никто.

— Бертье, — обратился император к генерал-майору, — пригласите к нам милейшего Корвизара...

Пришел врач, его ввели в курс дела, и он, осмотрев молодого человека, заключил:

— Остаточного возбуждения нет, сердечный ритм в норме. У вашего убийцы отменное здоровье...

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Стапс.

— Сударь, — сказал ему император, — если вы попросите у меня прощения, то будете свободны. Все, что произошло — не более чем ребячество.

— Я не стану просить прощения.

— Inferno! Но вы же собирались совершить преступление!

— Убить вас — это не преступление, а благодеяние.

— Если я вас помилую, вы обещаете вернуться домой?

— Тогда я начну все сначала.

Наполеон постукивал сапогом по паркету. Этот допрос начинал ему надоедать. Он опустил голову, чтобы не встречаться взглядом со Стапсом, и, сменив тон, сухо произнес:

— Пусть этого идиота отправят к ангелам!

Это было равносильно смертному приговору. Фридрих Стапс безропотно позволил связать ему руки, после чего жандармы вывели его из кабинета. Почти одновременно император вышел через другую дверь.

Жизнь в Вене вошла в прежнее русло, словно сражения не было вовсе. Дарю получил разрешение реквизировать несколько дворцов, чтобы развернуть в них приличные госпитали. Раненых эвакуировали с острова, и теперь они лежали в белоснежных постелях; многие держали в руках ветки — обмахиваться и отгонять мух. Все ранения были тарифицированы: две ампутированные конечности стоили сорок франков, двадцать франков — одна, десять франков давали за любое другое ранение, если оно становилось причиной инвалидности. По приблизительным подсчетам казначея Пейрюса финансовую помощь получили десять тысяч семьсот человек.

Несмотря на постоянные жалобы, доктору Перси отчаянно не хватало персонала. Для ухода за огромным количеством раненых требовались целые подразделения санитаров, помощников, маркитантов, прачек и гладильщиков, но все, чего он добился, это разрешения генерала Молитора оставить у себя вольтижера Паради. «Этот человек непригоден для участия в боевых действиях в силу полученной им контузии, однако у него есть две руки и две ноги, он крепок физически и способен работать в госпитале. Мне он принесет больше пользы, чем вам», — написал генералу доктор. Молитор беспрекословно подписал приказ о переводе, ибо рассчитывал в ближайшее время пополнить свою поредевшую дивизию за счет новобранцев. Таким вот образом, вынося ведро с грязной водой, Паради впервые увидел своего императора вблизи — на расстоянии вытянутой руки: его величество прибыл в госпиталь, устроенный в особняке князя Альберта, чтобы наградить бравых калек, которые рыдали, как дети, будучи не в силах сдержать обуревавшие их эмоции.

Некоторые раненые находились в таком тяжелом состоянии, что дорога до Вены была для них смертельно опасна. Заботу об этих несчастных взяли на себя жители деревни Эберсдорф, расположенной почти напротив острова Лобау.

Маршала Ланна принял у себя местный пивовар. Для именитого раненого он выделил комнату на втором этаже, над конюшней. Четыре дня казалось, что с маршалом все будет в порядке: он говорил о протезах, мечтал о будущем, прикидывал, как без ног будет управлять войсками. Ланн шутил, что его, как адмирала Нельсона, вполне устроила бы бочка.

Жара в эти дни стояла невыносимая. Раны начали гноиться, отравляя зловонием воздух в комнате. Опасаясь миазмов[102], один из слуг сбежал, второй заболел, и Марбо, верный Марбо остался один у изголовья маршала. За бесконечными хлопотами он забывал обрабатывать собственную рану, и бедро у него начало распухать и воспаляться. Капитан не смыкал глаз ни днем, ни ночью. Он, как мог, помогал докторам Иванну и Франку, хирургу австрийского двора, который добровольно предложил свои услуги французским коллегам. Ничего не помогало. Маршал Ланн бредил, ему казалось, будто он по-прежнему находится на Мархфельдской равнине. Он отдавал приказы воображаемым адъютантам, отправлял батальоны в туманную кисею, постоянно слышал гром пушек. Вскоре раненый перестал узнавать окружающих, начал путал Марбо с покойным Пузе.

Наполеон и Бертье каждый день навещали его и, пока были рядом с больным, не отнимали от лиц носовых платков, чтобы не чувствовать ужасной вони гниющей плоти. Император молчал, а Ланн смотрел на него, как на незнакомого человека. За всю неделю он произнес в присутствии Наполеона лишь одну осмысленную фразу: «Ты никогда не станешь могущественнее, чем сейчас, но ты можешь сделать так, чтобы тебя стали больше любить...»

Венцы не могут долго жить без музыки. После сражения прошла всего неделя, но в Венском театре был аншлаг. Французские офицеры занимали четыре ряда лож. Зачастую их сопровождали прелестные австриячки в сильно открытых платьях с пышной отделкой. Дамы с обнаженными плечами и грудью, едва не выскакивающей из глубокого декольте, жеманно переглядывались и обмахивались веерами из страусиных перьев. В этот вечер давали мольеровского «Дона Жуана» в переложении для оперы. Сганарель[103] появлялся на сцене, распевая арию, декорации менялись прямо на глазах. Деревья в саду — очень похожие на настоящие — поворачивались и превращались в колонны из розового мрамора, кусты становились кариатидами, трава сворачивалась, и под ней оказывался восточный ковер, небо меняло цвет, с колосников спускались огромные люстры, скользили перегородки, раскладывались лестницы. Множество хористов в костюмах домино изображали на необъятной сцене бал-маскарад, а дона Эльвира пела текст приглашения, полученного от дона Жуана. Зрители активно участвовали в спектакле: отбивали такт, вскакивали с мест, выкрикивали «браво», аплодировали, вызывали на бис исполнителей особенно понравившихся арий. Анри Бейль и Луи-Франсуа Лежон, затянутый в парадный мундир, получали истинное удовольствие от такого чисто венского представления. На водах в Бадене полковник не забыл Анну, однако его боль и злость поутихли, и молодым светловолосым прелестницам удалось отвлечь его от тягостных дум. Сидя в ложе, друзья живо обменивались мнениями относительно исполнения вокальных партий и декораций. Мадам Кампи, игравшая дочь командора, показалась им чересчур тощей и неприятной, но ее голос очаровал их обоих.

— Дай-ка мне твою зрительную трубу, — попросил Анри.

Лежон протянул ему инструмент, которым пользовался в Эсслинге, чтобы следить за передвижениями австрийских войск. Анри поднес окуляр к глазу, потом вернул зрительную трубу полковнику.

— Обрати внимание на хористку, что стоит третьей слева.

— Хорошенькая, — согласился Лежон, разглядывая указанную особу. — У тебя есть вкус.

— По отношению к Валентине «хорошенькая» — не то слово. Красивая — да, блистательная — да, игривая, зачастую смешная.

— Ты мне представишь ее?

— Без проблем, Луи-Франсуа. Когда пойдем за кулисы.

Анри не стал уточнять, что Валентина была болтлива, как сойка, назойлива и несдержанна, но именно она со всеми своими недостатками сейчас больше всего подходила Луи-Франсуа. Валентина была полной противоположностью Анны Краусс.

Тем временем, действо под названием «Дон Жуан» продолжалось, но от Мольера в нем оставалось все меньше и меньше. В последнем акте, когда статуя командора уходила под землю, дона Жуана хватала стая рогатых демонов. На сцене начиналось извержение Везувия, и потоки лавы, очень похожей на настоящую, текли до просцениума. Демоны с улюлюканьем бросали героя в кратер вулкана, и занавес опускался.

Анри потащил Лежона за кулисы. По пути им встретились полуодетые актрисы, буквально таявшие от пылких комплиментов своих обожателей. «Мне кажется, будто я попал в артистическую театра „Варьете“», — улыбаясь, шепнул приятелю Луи-Франсуа. Действительно, здесь, как в Париже, соседствовали драматические актеры, нимфы, театральные критики и светские сплетники. Анри хорошо знал дорогу. Валентина делила уборную с другими хористками, и когда мужчины вошли, девушка разгримировывались. На ней была лишь тонкая туника, тем не менее, она без смущения протянула Лежону руку для поцелуя.

— Мы приглашаем тебя отужинать с нами в Пратере, — сказал Анри.

— Отличная идея! — воскликнула Валентина, не сводя глаз с офицера, и тут же игривым тоном спросила: — Значит, вы участвовали в этом ужасном сражении?

— Да, мадемуазель.

— Вы мне о нем расскажете? С городских стен ничего не было видно!

— Будь по-вашему, но только если вы согласитесь позировать мне.

— Луи-Франсуа замечательный художник, — пояснил Анри, видя недоумение Валентины.

Она взмахнула ресницами.

— Художник и военный в одном лице, — добавил Лежон.

— Замечательно! Я готова позировать вам, генерал.

— Полковник.

— Но ваша форма выглядит, как генеральская!

— Он сам ее нарисовал, — сообщил Анри.

— А вы нарисуете для меня сценические платья?

Пока Валентина выбирала вечерний туалет, мужчины ждали ее за дверью артистической уборной. Рядом несколько человек что-то горячо обсуждали, но Анри и Лежон уловили лишь обрывки их разговора:

— Иллюминат, клянусь вам! — произнес полный господин в черном рединготе.

— Но он такой молоденький! — с дрожью в голосе сказала одна из хористок.

— Тем не менее, он пытался убить императора.

— Пытался, вы правильно говорите, но он этого не сделал!

— Достаточно одного лишь намерения.

— За такое безумное покушение его следует расстрелять!

— Однако его величество хотел спасти этого несчастного.

— Не может быть!

— Да, да, мне говорил генерал Рапп, который сам присутствовал при этом. Но мальчишка уперся, как мул, вдобавок оскорбил императора. И как, по-вашему, после этого прощать его?

— В Вене об этом только и говорят, он станет героем.

— Увы! Это вполне возможно.

— Императора будут обвинять в жестокости.

— Но под удар была поставлена его жизнь, а, значит, и наши жизни тоже.

— Как его звали, вашего героя, возомнившего себя Жанной д’Арк?

— Стабс или Стапс, что-то в этом роде.

Услышав имя, Анри вздрогнул. Ужин для него был окончательно испорчен. Валентина весь вечер забавляла Луи-Франсуа, и они решили встретиться снова.

Остров Лобау стал неузнаваем. За несколько дней укрепленный лагерь под командованием Массены превратился в замаскированный город, очищенный от колючего кустарника и камышовых зарослей, с улицами, фортификационными сооружениями, причалами для лодок, доставляющих продовольствие и боеприпасы. В пекарнях день и ночь пекли хлеб, а на большой огороженной поляне паслось стадо коров, переправленных с правого берега. В близлежащих монастырях и погребах зажиточных венских буржуа оказалось немало вина, и армия реквизировала его на свои нужды: доброе вино веселило солдатскую душу и скрашивало бивачную жизнь.

Помимо войск, на острове находились около двенадцати тысяч саперов, плотников и рабочих, которые строили три больших моста на сваях, защищенных выше по течению свайным же молом, преграждавшим путь любым плавучим предметам. Австрийцы, время от времени спускавшиеся к реке в районе Эсслинга, не могли видеть ловко замаскированных и нацеленных на них пушек большого калибра.

Каждое утро полковник Сент-Круа проверял ход строительных работ, а затем мчался в Шенбрунн докладывать императору о достигнутых успехах. Часовые и камергеры уже знали его и беспрекословно пропускали в Лаковый кабинет, куда он входил без стука.

30 мая в семь часов утра Сент-Круа прибыл с очередным докладом и увидел императора со стаканом воды в руке.

— Хотите воды? — спросил император, указывая на графин. — Вода из шенбруннского родника чудо как свежа и восхитительна на вкус.

— Я верю вашему величеству однако отдаю предпочтение хорошему вину.

— D'accordo! Месье Констан отправьте полковнику две сотни бутылок бордо и столько же шампанского.

Император и его новый фаворит устроились в салоне кареты-берлины и отправились в сторону Эберсдорфа, откуда хорошо просматривались строящиеся мосты. Ежедневно бывая в деревне, Наполеон каждый раз ненадолго навещал Ланна, но его состояние не оставляло никаких надежд на выздоровление. Этим утром Марбо покинул свой пост у изголовья маршала. Опираясь на трость, недолеченное бедро продолжало побаливать, он ожидал императора перед конюшней. Наполеон торопливо выбрался из кареты.

— Маршал?

— Умер этим утром, сир. В пять часов у меня на руках.

Император поднялся на второй этаж и целый час провел у тела покойного в провонявшей гноем комнате. Выйдя из дома, он поблагодарил Марбо за верность и попросил распорядиться насчет бальзамирования тела маршала перед его отправкой во Францию.

В глубокой задумчивости Наполеон следовал за Сент-Круа, молча слушая его пояснение касающиеся выполненных работ. Заговорил он лишь в палатке Массены. Герцог де Риволи принимал его, сидя в кресле, потому что одна нога у него была плотно забинтована.

— Как! Вы тоже? Что, черт возьми, с вами случилось? Насколько мне известно, сражение закончилось!

— Я провалился в какую-то дурацкую яму, заросшую травой, и с тех пор хромаю. В моем возрасте, сир, кости становятся чрезвычайно хрупкими.

— Ладно, берите ваши костыли и следуйте за мной.

— Мой врач должен делать перевязку каждый час, сир. Надеюсь, мы пойдем не слитком далеко.

Массена неуклюже ковылял позади императора и Сент-Круа, который подробно рассказывал об устройстве десантных барж, заложенных по его приказу.

— Каждая баржа берет на борт триста человек, сир. В носовой части находится щит, обеспечивающий защиту от огня противника, но, как только мы достигаем берега, щит откидывается и служит трапом для высадки на сушу.

Наполеон посетил мастерские, потом осмотрел оборонительные сооружения, а в завершение пожелал прогуляться по песчаному берегу, где его солдаты обычно купались на глазах удивленных австрийцев. Чтобы не рисковать понапрасну, Наполеон и Массена накинули на плечи простые сержантские шинели.

— Через месяц мы начинаем наступление, — сказал император. — К тому времени у нас будет сто пятьдесят тысяч солдат, двадцать тысяч лошадей, пятьсот орудий. Бертье ручается за это. А что виднеется там, вдалеке?

— Палатки в лагере эрцгерцога Карла.

— Так далеко?

Император подобрал веточку и набросал на песке схему.

— В первых числах июля мы переходим к активным действиям. Макдональд и итальянская армия, Мармон и далматинская армия, баварцы Лефевра, саксонцы Бернадотта и ваши дивизии, Массена, вклиниваются между деревнями...

Он поднял голову и окинул взглядом равнину.

— Массена и вы, Сент-Круа, в вашем присутствии я обещаю: место, где эрцгерцог поставил свои палатки, станет его могилой! Как называется место, где он стал лагерем?

— Ваграм[104], сир.

Париж, 17 марта 1997 г.