Битва

ГЛАВА ШЕСТАЯ Вторая ночь

Ночь выдалась безлунная. Угасающие пожары заливали левый берег Дуная тусклыми красноватыми отблесками, которые до неузнаваемости искажали и уродовали пейзаж. Поднявшийся ветер шелестел листвой вязов, раскачивал ветви кустарника и гнал по небу черные дождевые тучи.

Между купами камыша по песчаной отмели острова прохаживались император и Массена. Маршал поднял воротник своей длинной серой шинели и сунул руки в карманы. Короткие волосы топорщились у него на висках, словно перья, и от этого в профиль он походил на грифа. Несмотря на громкий плеск разлившейся реки, оба ясно слышали приглушенный шум, доносившийся с левого берега: скрип колес, крики, стук копыт по деревянному настилу малого моста.

Наполеон безжизненным голосом произнес:

— Никто не говорит мне правды.

— Кончай ломать передо мной комедию, мы здесь одни.

Они обращались друг к другу на «ты», как в итальянских походах времен Директории.

— Никто не осмеливается говорить мне правду, — упрямо пожаловался император.

— Ошибаешься! — возразил Массена. — Кое-кто из нас имеет возможность говорить с тобой с глазу на глаз, а вот слушаешь ли ты, что тебе говорят, это уже другая история!

— Кое-кто... Ожеро, ты...

— Герцог де Монтебелло.

— Жан, конечно. Мне никогда не удавалось запугать его. Однажды ночью, уж не помню перед каким сражением, он оттолкнул часового, ворвался в палатку и, вытащив меня из постели, заорал: «Ты что, издеваешься надо мной?» Он обсуждал мои приказы.

— Перестань говорить о нем в прошедшем времени. Он еще не умер, а ты его уже хоронишь.

— Ларрей признался, что он очень плох.

— Подумаешь: одной ногой меньше. От этого не умирают. По твоей милости я окривел на один глаз, и что, от этого стал хуже?

Император сделал вид, что не расслышал намека на тот случай на охоте, когда он выбил Массене глаз, а всю вину свалил на ни в чем не повинного Бертье. Он задумался, потом ворчливо заявил:

— Я уверен, что вся армия раньше меня узнала о несчастье, постигшем Ланна.

— Солдаты любят его и беспокоятся о нем.

— А что твои люди? Их боевой дух упал, когда новость дошла до них?

— Нет, боевой дух не упал, но они были расстроены. Они у меня все храбрецы.

— Эх, будь сейчас бедняга Ланн в Вене в руках у лучших врачей!

— Прикажи перевезти его на правый берег на лодке.

— Ты шутишь! Ветер, бешеное течение... Его растрясет, как мешок с зерном; он не выдержит переправы.

Император в задумчивости стегал хлыстом камышовые стебли. Так прошла минута или две, потом Бонапарт окрепшим голосом сказал:

— Андре, мне нужна твоя помощь.

— Ты хочешь знать, что сделал бы я на твоем месте?

— Бертье утверждает, что правом берегу мы будем в безопасности.

— Вздор!

— Штаб думает, что нам следовало бы даже отойти за Вену.

— Штабу не надо думать. Особенно, когда думать нечем. А что потом? Пока не поздно, вернемся в Сен-Клу? Если мы оставим этот остров, то тем самым подпишемся под победой Австрии, если нет, то не проиграем.

— Но и не выиграем.

— Зато избежим сокрушительного разгрома!

— Меня преследует злой рок, Андре.

— Мы сорвали планы эрцгерцога Карла, его войска измотаны, у него почти не осталось боеприпасов...

— Знаю, — вздохнул Наполеон, бросая взгляд на реку. — Меня победил генерал Дунай.

— Победил! — хмыкнул Массена. — Не смеши меня! Скоро к нам присоединится итальянская армия. На прошлой неделе принц Евгений[95] овладел Триестом, и теперь двинется на Вену со своими девятью дивизиями, а это еще пятьдесят тысяч человек! Лефевр вошел в Иннсбрук девятнадцатого числа. Покончив с тирольскими мятежниками, он приведет двадцать пять тысяч своих баварцев...

— Значит, ты советуешь закрепиться на этом острове?

— В течение ночи мы должны перебросить сюда наши войска.

— Ты можешь гарантировать, что беспорядочного отступления не будет?

— Да.

— Тогда в добрый час! Возвращайся к своим людям.

Файоля разбудила тишина. Он открыл глаза и не сразу сообразил, что сражение закончилось с наступлением темноты. Кирасир лежал на спине, слишком слабый для того, чтобы сесть и сбросить тяжелую кирасу. Но даже найди он силы приподняться, в ночном мраке не увидел бы тысяч трупов, устилавших равнину. Здесь им предстояло стать пищей для воронов и обратиться в прах. Дрожащей рукой Файоль ощупал лицо, согнул одну ногу, потом другую: казалось, все было на месте, он не получил даже царапины.

Свежий ветер пригибал к земле редкие уцелевшие стебли пшеницы, в воздухе витал острый запах пороховой гари, лошадиного навоза и крови. Внимание Файоля неожиданно привлекло странное хрупанье: какая-то тварь настойчиво грызла веревочную подошву его эспадрильи. Кирасир брезгливо тряхнул ногой, сбрасывая с себя мелкого зверька с темной меховой шкуркой. В привычных парижских трущобах ему до сих пор доводилось сталкиваться только с крысами. Файоль глубоко вздохнул. Он всю жизнь был один. Грузчик, старьевщик, гадальщик с Нового моста, к тридцати пяти годам он многое повидал на своем веку, только хорошего так ничего и не увидел. Потом грянула революция, но и она не принесла ему ничего нового. Он даже не смог извлечь выгоду из правления Барраса[96], сквозь пальцы смотревшего на всякого рода плутни и жульничество. После эпохи Террора[97] Файоль устроился в пассаже Перрон и занимался перепродажей краденых товаров: мыла, сахара, курева, английских карандашей. Пользуясь близостью Пале-Рояля, он днями бесцельно бродил под его аркадами, по роскошным галереям, где всегда толпились сотни девиц легкого поведения. Помимо них, там было еще много чего привлекательного. К примеру, в одном из ресторанов потолок зала, отделанного в восточном стиле, раздвигался, и нагие богини спускались с небес в золоченой колеснице. А в публичных заведениях гетеры делали клиентам массаж прямо в ваннах с вином. Он знал об этом лишь понаслышке, ибо таких голодранцев, как он, туда даже на порог не пускали. Ему оставалось лишь с завистью разглядывать путан, привлекавших к себе внимание картинками эротического содержания или просто задиравших юбки, чтобы продемонстрировать свой товар. Были и такие, что били на жалость — водили с собой детишек, взятых напрокат у обнищавших многодетных мамаш. Другие — в черных шляпках с золотыми кисточками и мягких атласных туфельках — зазывали клиентов прямо из окон номеров над «Кафе слепых». Эти девочки были восхитительны, но кредита не признавали. Даже их имена звучали, как поэмы: Мулатка Бетси, Софи Божественный стан или Лолотта, Фаншон, Куколка Софи, Султанша. Великолепная Шоншон заправляла игорным домом. Венера вообще стала героиней после того, как отвергла ухаживания графа д’Артуа...

Тогда Файолю пришло в голову, что сине-красная униформа кирасир поспособствует благосклонному отношению к нему со стороны дам или, по меньшей мере, послужит прикрытием его махинаций, но нет: заполучить желаемое ему удавалось только силой или на войне. Он вспомнил красивую монашку, изнасилованную во время разграбления Бургоса, потом кастильскую тигрицу, которая едва не выцарапала ему глаза. Попользовавшись, он передал ее отмороженному польскому улану. Неожиданно в памяти всплыла крестьянка из Эсслинга и ее выворачивающий душу взгляд, обращенный к нему из иного мира. Файоль вздрогнул. Что было тому причиной — страх или ночная прохлада? Ветер, в самом деле, крепчал и уже начинал пробирать до костей. Опершись на локоть, кирасир попытался дотянуться до своей коричневой шинели, но его внимание привлек отдаленный скрип колес.

Файоль прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной темноте. Вдалеке мерцали искорки бивачных костров: с одной стороны — у Бизамберга, с другой — у излучины Дуная. Кто же идет? Австрийцы? Французы? Что они тут делают? Зачем им повозка? Между тем, скрип и стук колес становились громче, слышались чьи-то приглушенные голоса и позвякивание металла. Терзаемый сомнениями, кирасир снова лег и замер, почти не дыша. Повозка двигалась как раз в его сторону, до нее оставалось всего несколько метров. Сквозь полуприкрытые веки Файоль видел силуэты людей с фонарями в руках. В их слабом свете он различил австрийскую гренадерскую шапку с торчащей, наподобие плюмажа, зеленой веткой. Кирасир затаил дыхание и притворился мертвым. Шаги и шуршание пшеничных стеблей раздались совсем рядом, потом смолкли. Чьи-то руки расстегнули ремешки стального нагрудника его кирасы. Файоль почувствовал на лице чужое дыхание.

— Эй, сюда, здесь есть чем поживиться...

Заслышав французскую речь, Файоль схватил вора за запястье.

— Ай! Мой мертвец встает! На помощь! — в панике заверещал тот.

— Не ори, — посоветовал один из его сотоварищей.

Файоль сел, опершись на обе руки. Санитары вытаращили глаза:

— Так ты не мертвый? — недоверчиво спросил Гро-Луи.

— Похоже, он даже не ранен, — добавил Паради, сдвигая на затылок австрийскую шапку.

— Что вы тут делаете? — подозрительным голосом спросил кирасир.

— Спокойно, приятель, все в порядке!

— Видишь ли, — начал объяснять Паради, — мы собираем кирасы, это приказ начальства. Велено ничего не оставлять врагу.

— Кроме мертвецов, — презрительно сплюнул Файоль.

— Насчет мертвецов нам ничего не говорили, к тому же их слишком много.

Файоль поднялся, наконец, на ноги, расстегнул кирасу и швырнул ее в повозку.

— Можешь оставить себе, ты же не мертвый, — заметил Гро-Луи.

Кирасир молча закутался в шинель. Постепенно его глаза привыкали к темноте. Теперь он видел уже десятки фонарей, тускло мерцавших по всей равнине, где днем шли кровопролитные бои. Паради, Гро-Луи и еще несколько человек из госпитальной прислуги неторопливо продвигались вперед, ощупывая перед собой землю палками. Как только под палкой звенело железо, они нагибались, снимали с покойника кирасу и бросали ее в повозку.

— Смотри-ка, никак офицер...

Заслышав слова Паради, Файоль тут же подошел ближе.

— Ты его знаешь? — спросил Винсент, опуская фонарь, чтобы осветить лицо убитого.

— Это капитан Сен-Дидье.

— Как-то старовато он выглядит...

— Заткнись и снимай кирасу!

— Хорошо, будем считать, что я ничего не сказал.

Когда Паради закончил свою работу, Файоль вырвал из его рук фонарь и опустился над телом капитана. Тот был убит на месте — пуля угодила ему в шею. Казалось, капитан спал с открытыми глазами. В правой руке он сжимал заряженный пистолет, из которого так и не успел выстрелить. Кирасир бережно разжал окоченевшие пальцы покойника и сунул пистолет себе за пояс.

Маршал Ланн лежал на толстой стопке кавалерийских шинелей. Марбо не оставлял его без присмотра ни на секунду, ухаживал за ним, как нянька, предупреждая малейшее желание. Молчаливая забота капитана поддерживала раненого лучше, чем любые слова. Ланн бредил, ему казалось, будто он все еще находится на поле боя, и отдавал бессвязные приказы:

— Марбо...

— Господин герцог?

— Марбо, если кавалерия Розенберга обойдет Эсслинг с тыла, со стороны леса, то Буде пропал.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо.

— Да нет же! Отправьте Пузе к укрепленному амбару... Нет, не Пузе, он ранен. Лучше Сент-Илера. Этот болван Даву нам отправил боеприпасы? Нет? Так чего же он ждет?

— Поспите, господин герцог.

— Сейчас не время спать!

Ланн крепко сжал руку своего адъютанта.

— Марбо, где моя лошадь?

— Она потеряла подкову, — солгал капитан. — Кузнец займется ею.

На каждый вопрос Марбо отвечал спокойным терпеливым голосом. В конце концов, это вывело маршала из себя:

— Почему вы разговариваете со мной, как с трехлетним ребенком? Да, я ранен, но это не впервой! Я уже умирал при Сен-Жан-д’Акр, помните? Пуля в шею — это не фунт изюму! Потом были Говерноло, Абукирк, Пултуск... А на Аркольском мосту я получил сразу три пули, но выжил.

— Вы бессмертны, господин герцог.

— Вы сами сказали это...

Ланн качнул головой и облизал пересохшие губы.

— Дайте воды, Марбо, меня мучает жажда. Потом бросьте наших гренадеров против пехоты Лихтенштейна. Ставка слишком высока: или мы, или они. Скоро на помощь подойдет Удино... Но почему такое черное солнце, друг мой, и эти тучи... из-за них в десяти метрах ни зги не видно...

Солдаты принесли флягу с водой из Дуная — в бочках маркитантов питьевой воды больше не было. Маршал сделал глоток и выплюнул:

— Не вода, а одна земля! Теперь мы похожи на моряков, Марбо, нас окружает вода, негодная для питья...

— Я найду для вас чистую воду, господин герцог.

У слуги, отвечавшего за гардероб маршала, капитан раздобыл тончайшую батистовую рубашку, связал ее наподобие бурдюка и опустил в мутную реку. Как только бурдюк раздулся, Марбо подвесил его над котелком и получил свежую, процеженную воду. Ланн напился и облегченно вздохнул.

— Спасибо, капитан, — сказал он. — Но, какого черта! Почему вы все еще капитан? После победы я лично займусь этим! Что бы я без вас делал, а? Без вас и Пузе я был бы уже мертв. Разве не так? Помните нашу первую встречу?

— Да, господин герцог. Это было накануне сражения под Фридландом[98]. Почти сразу после моей свадьбы.

— Вы были ранены при Эйлау...

— Верно, штыком в руку. Тогда же ядро оторвало край моей треуголки.

— Вы служили под командованием Ожеро, и он приставил вас ко мне. В прошлом году все повторилось...

— Я присоединился к вам в Байонне.

— Мы собирались в Испанию, нас ждала армия на Эбре. В отличие от меня, вы там уже бывали... Бургос, Мадрид, Тудела...

— Где мы разбили противника в первой же атаке.

— Да... В первой атаке... И все же Испания — мерзкая страна! Там я едва не потерял вас, Марбо.

— Я помню, господин герцог. Тогда пуля прошла рядом с сердцем и застряла в ребрах, сплющилась в лепешку, а по краям образовались зубчики, как у часовой шестеренки.

— Среди моих адъютантов уже был Альбукерк? По-моему, мы привезли его из Испании... Где он? Почему его нет рядом с вами?

— Он должен быть неподалеку, господин герцог.

Увы, Альбукерк находился далеко, и Марбо это было известно. На исходе дня ядро угодило ему в спину. Он умер мгновенно. Ланн чуть слышно прошептал:

— Пусть Альбукерк отправится к Бессьеру с приказом бросить в бой всех его кирасиров. Нужно любой ценой вырваться из клещей!

— Будет сделано.

Губы Ланна шевельнулись, но с них не сорвалось ни звука. Маршал закрыл глаза. Его голова бессильно упала на бок, и щека коснулась свернутой шинели, служившей подушкой. Марбо всполошился:

— Это конец? Он умер?

— Нет, нет, господин капитан, — успокоил его помощник хирурга, приставленный к маршалу доктором Ларреем, — он спит.

В это же время, неподалеку от императорского шатра по поляне беспокойно расхаживал Лежон, пытаясь объективно оценить новые вероятные угрозы. Полковник опасался двух вещей: затопления острова разлившимся Дунаем, ибо уровень воды в реке продолжал повышаться, и возможной бомбардировки лагеря австрийцами с левого берега, со стороны Асперна. Своими мыслями он решился поделиться с Перигором, отличавшимся скептицизмом и самоуверенностью:

— Я осмотрел кору ив и кленов, растущих на острове, Эдмон, и обнаружил следы предыдущего наводнения.

— Вы стали садовником, милейший Луи-Франсуа?

— Я не шучу! Все острова затопляемы.

— Кроме острова Сите в Париже.

— Оставьте ваши шуточки, Эдмон! Как бы мне хотелось, чтобы вы были правы, но я вижу реальную угрозу.

— Наши раненые утонут?

— И отступление сорвется. Мы все тут останемся. С другой стороны, если эрцгерцог Карл...

— Ваши австрийские пушки меня не впечатляют, Луи-Франсуа. Вы что, ослепли? И оглохли вдобавок? Если бы эрцгерцог захотел, он бы сбросил нас в Дунай, но он прекратил сражение одновременно с нами.

— На его месте император не колебался бы ни секунды.

— Зато он колеблется.

Но Бертье разделял мнение Лежона. Он приказал погасить все огни на острове, а для бивачных костров выделил небольшой участок равнины между Эсслингом и Асперном. Тем самым, начальник штаба вводил неприятеля в заблуждение относительно истинного расположения армии и обеспечивал ее отход. Император одобрил принятые меры безопасности.

Лежон и Перигор прохаживались в полной темноте с вытянутыми вперед руками, чтобы не наткнуться на некстати подвернувшееся дерево. Неожиданно пальцы Лежона нащупали чьи-то щеки, прикоснулись к гладко выбритому подбородку, и знакомый голос с сильным итальянским акцентом раздраженно спросил:

— Может, хватит лапать меня за подбородок?

— Ваше величество, прошу простить меня...

— Coglione! Я вас прощаю, однако проводите нас к берегу!

Ночной ветер шелестел листвой в кронах деревьев, раскачивал ветви вязов и гибкие плети ив. В темноте особенно жутко звучали стоны и хрипы тысяч раненых, рядами уложенных на покатом берегу. Лежон и Перигор шли впереди, стараясь не отрываться от императора, Бертье и сопровождавших их офицеров свиты.

— Лодка готова, сир, — сказал Бертье, держась рукой за плечо Коленкура. Шталмейстер шел чуть впереди и, прежде чем сделать шаг, носком кавалерийского сапога пробовал перед собой землю.

— Perfetto!

— Я лично отобрал четырнадцать гребцов, двух лоцманов, пловцов...

— Пловцов? Perché?

— Если лодка вдруг перевернется...

— Не перевернется!

— Хорошо, не перевернется, но нужно предусмотреть все, даже самое худшее.

— Я ненавижу худшее, Бертье, чертов вы осел!

— Да, сир.

Наполеон и его свита благополучно спустились к вздувшейся реке, где у самого берега покачивалась большая лодка. Император достал из жилетного кармана часы и щелкнул крышкой:

— Ровно одиннадцать...

В темноте река была едва различима — тонкий серпик нарождавшейся луны почти не давал света, — но ее грозный гул заставлял напрягать голос. Волны с силой разбивались о берег острова, и в воздухе висела плотная водяная взвесь.

— Бертье! — крикнул император, стараясь перекрыть плеск реки и свист ветра. — Я продиктую приказ об отступлении!

— Лежон! — в свою очередь заорал Бертье, оборачиваясь в поисках адъютанта.

Перигору удалось зажечь факел, укрывшись от ветра в густом подлеске. Лежон сел на влажную траву, положил на колени ташку, а секретарь из свиты подал ему лист бумаги и перо. Полковник писал при тусклом, колеблющемся свете; местами ему приходилось импровизировать, поскольку отдельные слова терялись в шуме реки и ветра. Войскам Массены и Бессьера предписывалось в полном составе отступить на остров Лобау. После того, как вся армия окажется в безопасном месте, следовало разрушить малый мост, а понтоны и опоры увезти на повозках для последующего использования при ремонте основного моста.

Когда Лежон поставил последнюю точку, Бертье подписал приказ, а секретарь высушил чернила, посыпав документ горстью мелкого песка. Наполеон спустился к реке, где крепкие гренадеры, стоя по колено в воде, придерживали лодку, не давая ей слишком сильно плясать на волнах. Двое гвардейцев взяли императора под руки и перенесли в лодку. Перигор передал факел одному из лоцманов. Тот отдал короткую команду, и весла гребцов опустились в воду. Бертье, Лежон и те из офицеров свиты, кто остался на острове, смотрели, как лодка удаляется от берега. Какое-то время они еще различали бесстрастное лицо императора, трепещущие на ветру полы его редингота, но потом факел погас, задутый сильным порывом ветра, и император исчез в абсолютном мраке, словно его поглотило ненасытное чрево Дуная.

Императорский приказ об отступлении Лежон должен был срочно доставить Массене, но полковник остался без лошади. Еще вечером его кобылица подвернула ногу, и, поскольку его ординарец, возвращаясь из Вены, застрял на правом берегу, полковник безропотно доверил ее слуге Перигора, который не имел ни малейшего понятия, как ухаживать за лошадьми. Время шло. Медлить было нельзя. Неожиданно на глаза Лежону попался сапер, тянувший за повод лошадь убитого венгерского гусара. Полковник в два шага оказался рядом и положил руку на шею испуганного животного.

— Мне нужна эта лошадь.

— Но она принадлежит моему лейтенанту.

— Я беру ее на время!

— Не знаю, понравится ли это моему лейтенанту...

— Где он?

— Работает на большом мосту.

— Время не терпит! К тому же лошадь краденая.

— Да нет же! Это военный трофей.

— Не пройдет и часа, как я верну ее.

— Мне бы не хотелось брать на себя ответственность...

— Если я не приведу лошадь обратно, то заплачу за нее.

— А почем мне знать, что вы не обманете?

Разговор с бестолковым солдатом вывел Лежона из себя. Он сунул ему под нос письмо за подписью генерал-майора, адресованное маршалу Массене. У сапера отвисла челюсть, и он выпустил из рук повод. Не давая ему опомниться, Лежон вскочил в красное седло, отделанное золотой бахромой и мехом, развернул лошадь и поехал навстречу нескончаемому потоку раненых, продолжавших прибывать на остров. Чем ближе он подъезжал к малому мосту, тем плотнее становилась людская река, но Лежон, понукая лошадь, протискивался сквозь толпу. Полковник без колебаний расталкивал, а то и сбивал с ног фузилеров с перевязанными головами, безруких, хромых, увечных, а те лишь бессильно грозили ему кулаками или же били по сапогам. У самого моста сутолока была просто неимоверная. Люди сбились в плотную, практически неподвижную массу.

— Дорогу! Дорогу! — надрывался Лежон.

Толпа обтекала его, заставляла пятиться, но он упорно пробивался вперед, лошадиным крупом оттесняя легкораненых. Несколько раз он даже вскидывал над головой хлыст, но не решался опустить его плечи солдат, выживших в страшной мясорубке. А искалеченные люди смотрели на него пустыми или ненавидящими взглядами.

— По приказу императора!

— По приказу императора, — повторил, скрипнув зубами, драгунский сержант и показал полковнику культю левой руки, замотанную окровавленными тряпками.

Лежон едва выдержал это мучительное, бесконечное испытание. Оказавшись на левом берегу, он погнал лошадь в ночную темень, стараясь придерживаться верхней кромки берегового откоса. Полковник скакал от костра к костру по направлению к Асперну, где должен был стоять лагерем корпус Массены. Только как узнать, там ли он до сих пор?

Показались темные силуэты первых домов и переулок между ними, но лошадь стала — обрушившиеся стены перекрыли путь. Пришлось ехать дальше, до следующей улочки. По ней Лежон без помех добрался до церковной площади, заметил на паперти часового с трубкой во рту и направил лошадь прямо к нему, чтобы узнать, где искать Массену.

Часовой услышал цокот копыт и, прежде чем полковник успел раскрыть рот, крикнул:

— Wer da?

Это был австриец. Однако, услышав окрик «Кто там?», Лежону хватило присутствия духа, чтобы не броситься, сломя голову, прочь и получить пулю в спину.

— Stabsoffizier! — ответил он по-немецки, представившись штабным офицером.

Из переулка вышел еще один человек в форме майора из полка барона Гиллера и спросил, который час. Даже не пытаясь достать из кармашка часы, Лежон ответил, что уже полночь:

— Mitternacht...

Часовой опустил ружье и прислонил его к стенке, а майор шагнул вперед с явным намерением поболтать, но Лежон не стал дожидаться дальнейшего развития событий и, пришпорив лошадь, махнул напролом через кусты. Сзади грохнул выстрел, однако на этом все закончилось — погоню за ним австрийцы не снарядили. Какое-то время Лежон плутал по оврагам, прислушивался к малейшему шороху, миновал несколько пустынных биваков с горящими кострами, потом углубился в лес, поблуждав по которому, выбрался, наконец, к старице Дуная. Полковник проезжал между двух деревьев, когда кто-то схватил лошадь за удила, а вторая пара крепких рук потащила его из седла. Нападавшие были без киверов, но по лохмотьям формы и перевязям Лежон узнал французских вольтижеров.

— Полковник Лежон! Посыльный императора!

Вольтижеры извинились:

— Откуда же нам знать, темно...

— Да и лошадь у вас венгерская, вот мы и подумали, что неплохой язык нам достанется.

— Где маршал Массена?

— Трудно сказать.

— А все же?

— Около часа назад мы видели его с нашим генералом.

— Кто это?

— Молитор.

— И где вы их видели?

— Там, на опушке леса.

— Вы в дозоре?

— Вроде того.

— Не подходите близко к деревне, там австрийцы.

— Мы знаем.

— Спасибо!

Лежон углубился в подлесок, где еще пару раз попадался в руки патрулям, едва не изрубившим его в лапшу из-за венгерской лошади. В конце концов, какой-то унтер-офицер проводил его к временному лагерю Массены, разбитому возле камышовых зарослей, окаймлявших болото. Так что, появления неприятеля с той стороны можно было не опасаться.

О том, что впереди находится большой лагерь, свидетельствовали многочисленные костры и факелы. В их скачущих отблесках полковник узнал худощавую фигуру Сент-Круа, стоявшего в окружении офицеров, закутавшихся в длиннополые шинели. Последние метры Лежон решил пройти пешком, но буквально через пару шагов едва не наступил на чье-то тело.

— Эй, кто там топчется по моим ногам? — рявкнул знакомый голос.

— Ваше превосходительство?

В ожидании приказа об отступлении Массена задремал и проспал почти два часа кряду. Он встал, потянулся, по-простому обложил погоду за холод и сырость, потом подозвал полусонного солдата с факелом и, повернув письмо к свету, прочитал приказ императора. Не говоря ни слова, маршал сложил документ и сунул его в карман своей длинной шинели. Нахлобучив треуголку, он поблагодарил Лежона за службу и неторопливо направился к группе офицеров, беседовавших у костра.

Файоль до самого Эсслинга шел за повозкой, груженной кирасами, снятыми с убитых кавалеристов. В деревне устраивались на привал фузилеры Молодой гвардии. Они разводили костры, оставаясь при оружии и не снимая с плеч ранцев. Повсюду, куда ни кинь взгляд, вперемешку валялись изуродованные трупы австрийцев, французов, венгров, баварцев. Некоторые тела сильно обгорели, а с тех, что не пострадали от огня, мародеры сняли сапоги и униформу.

В садике у невысокого крестьянского дома Файоль опустился на скамейку рядом с незнакомым гусаром. Глаза у него были закрыты, но гусар не храпел. На траве у его ног лежали обрывки зарядных картушей, и ночной ветер время от времени перебрасывал их с места на место.

— Эй, приятель, не подскажешь, где достать пороха?

Гусар ничего не ответил. Файоль потряс его за плечо, но тот мешком рухнул наземь. Он был мертв. И униформу с него не сняли лишь потому, что считали спящим. Файоль обыскал труп, забрал из лядунки на плечевой перевязи порох и пули, оценивающе посмотрел на изящные мягкие сапожки. Сражение закончилось, но он улыбнулся при мысли о том, что нашел, наконец, обувку подходящего размера. Сапоги легко соскользнули с ног мертвеца. Файоль скинул свои эспадрильи и надел обновку. Он встал, притопнул, убедился, что сапоги сидят, как влитые, и подошел к ближайшему костру. Кирасир присел и протянул к огню руки, наслаждаясь теплом. Неожиданно сзади его окликнули:

— Эй, ты там!

Файоль обернулся и наткнулся на подозрительный взгляд гренадера из Гвардии. Тот стоял, уперев руки в бедра, молодцеватый и безупречный в вычищенном мундире и белых гамашах.

— Ты француз? Откуда? Какого полка? Почему в гусарских сапогах?

— Да заткнись ты, болтун чертов!

— Дезертир?

— Кретин! Если б я дезертировал, то был бы уже далеко отсюда.

— Верно. Так кто ты?

— Кирасир Файоль. Мой эскадрон погиб под ядрами. Меня контузило, я упал с лошади и потерял сознание. Очнулся, когда стервятники из госпиталя начали потрошить меня.

— Здесь не стоит оставаться. Мы уходим.

— Не лез бы ты не в свои дела, а?

Мимо прорысили кавалеристы по четверо в ряд. Следом за ними в беспорядке потянулись пехотные батальоны. Армия покидала Эсслинг. Гренадер пожал плечами, сплюнул и сказал, что его дело было предупредить. Он развернулся и ушел, оставив Файоля в одиночестве перед костром. Кирасир вытащил из-за пояса пистолет капитана Сен-Дидье, почистил его, вместо отсыревшего пороха засыпал на полок сухого, позаимствованного у покойного гусара, и опустил в ствол пулю. С пистолетом в руке он поднялся, удовлетворенно оглядел свои новые сапоги и зашагал по главной улице к знакомым вязам. Большинство домов были разрушены и стояли без крыш. Кое-где стены выдержали и бомбардировку, и пожар, однако в любой момент могли обвалиться.

Файоль без труда нашел тот памятный дом, где побывал вместе с покойным Пакоттом два дня назад, хотя теперь он выглядел довольно жалко. Большая часть стены, выходившей в сад, обрушилась. Файоль попытался войти, но понял, что без огня ему это вряд ли удастся. Он вернулся на улицу, подобрал сухую ветку и поджег ее от ложного бивачного костра. Света она давала мало, но это уже не имело никакого значения. Через брешь в разбитой стене Файоль вошел в дом. Лестница, что вела на второй этаж, выглядела нетронутой, и кирасир рискнул начать подъем. Несмотря на полумрак, он шел уверенно, словно прожил здесь всю жизнь, в конце коридора толкнул плечом неплотно прикрытую дверь и вошел в комнату.

Его глаза сами нашли кровать и лежащее на ней тело. Сердце Файоля стучало, как барабан Гвардии. С горящей веткой в руке он склонился над кроватью: несомненно, перед ним был тиральер, если судить по бакенбардам, только без одежды. Неожиданно его поразила мысль: а что, если той молодой крестьянки не было и в помине? Файоль положил свой факел на постель, быстрым движением поднес к виску пистолет капитана Сен-Дидье и спустил курок...

Миновав последнюю купу ив, повозка с добром, собранным на поле боя, остановилась. Глазам санитаров внезапно открылась вся картина отступления. Внизу, на травянистом пологом склоне, упиравшемся в малый мост, дымно горели сотни факелов. Переправа находилась под прикрытием густого леса и потому не просматривалась со стороны деревень и Мархфельдской равнины. На пригорке в окружении своих офицеров стоял маршал Массена и взмахами хлыста, как дирижерской палочкой, руководил эвакуацией. Беспорядочную толчею раненых сменил строгий порядок полков, построенных в походные колонны. Солдаты в изодранных, пропаленных мундирах, грязные, вонючие, заросшие до ушей и голодные, были счастливы, что остались живы да еще при руках, ногах, глазах. Они понимали, что им крупно повезло. На запястье у нескольких офицеров виднелись четки. Люди устало улыбались — кошмар закончился.

По настилу починенного моста гулко простучали копыта кавалерии Удино, за ними двинулись остатки дивизии Сент-Илера. В первых рядах вольтижеров Молитора шел сержант с ротным флажком на конце ружья; этот потрепанный, пробитый пулями лоскуток сержант нес так, словно у него в руках было полковое знамя. С того места, где стоял Винсент Паради, едва ли можно было различить цвета, но он готов был поклясться, что видит желто-зеленые султаны на киверах своих бывших товарищей. Из общего строя вышел генерал Молитор, подошел к Массене и взмахом шпаги поприветствовал его. Маршал сорвал с головы треуголку и благодарно кивнул. Генерал четко развернулся и побежал догонять своих солдат: из всей дивизии в живых остались две тысячи человек.

Дальше шли вольтижеры, фузилеры и пешие егеря, отбившиеся от своих частей и собранные генералами Кара-Сен-Сиром и Леграном. На голове последнего, отличавшегося поистине богатырским телосложением, красовалась огромная треуголка с дыркой от вражеского ядра. Солдаты шли молча, слышалось только бряцание оружия да топот башмаков — сначала приглушенный, потом более гулкий, когда колонны вступали на дощатый настил моста. Батальоны один за другим переходили на остров Лобау и исчезали под покровом темного леса.

— А ну, пошевеливайтесь, лодыри!

— Сам лодырь!

Сзади к санитарной повозке приближались артиллерийские упряжки. Взмыленные лошади тащили большие пушки, которые подскакивали и раскачивались на каждом ухабе. Орал, надсаживаясь и топорща щетинистые усы, похожие на банник, артиллерист в кивере с длиннющим красным султаном. Ездовые в синих мундирах, почерневших от грязи и пороховой гари, то и дело нахлестывали храпящих животных. Усатый артиллерист осадил свою кобылу, едва не сбив санитаров с ног.

— В сторону! Дайте дорогу!

— Еще чего! — крикнул Гро-Луи и открытой ладонью заехал лошади по ноздрям. Та возмущенно заржала и вскинулась на дыбы.

Артиллерист с трудом удержался в седле и разразился проклятиями. Его товарищи окружили Гро-Луи, но тот выхватил из-за пояса нож. В ответ усатый пушкарь вскинул к плечу карабин и прицелился.

— Ну, ладно, ладно, — примирительно сказал Гро-Луи, убирая нож на место.

Санитары столкнули свою повозку на обочину, пропуская упряжки с пушками и пустыми зарядными ящиками. На спуске колесо одного из них наскочило на камень. Повозка перевернулась. Ездовые с руганью подлезли под нее и, поднатужившись, поставили на колеса.

— Стоило ли так торопиться, — буркнул Гро-Луи.

Они начали спускаться к реке, пропуская полки, со всех сторон стекавшиеся к мосту. Гро-Луи держался следом за видавшей виды санитарной двуколкой доктора Перси. Разномастные повозки, собранные, где только можно было, сгрудились в кучу в ожидании переправы. Все они были гружены обычным военным хламом — кирасами, касками, ружьями. В ожидании дальнейших распоряжений Винсент Паради приткнулся к невысокому холмику, чтоб передохнуть, пока будут идти войска, но когда сообразил, что устроился на куче рук и ног, отрезанных доктором Перси и его помощниками, ему стало дурно. Он вскочил, как ошпаренный, и стремглав помчался к реке — его выворачивало наизнанку. Когда тошнота отступила, Винсент сорвал с дерева горсть листьев и вытер ими губы и подбородок, а чтоб отбить мерзкий кислый привкус во рту, принялся жевать горькую травинку.

Возвращаясь к санитарному обозу, Паради заметил на вершине ближайшего холма множество кавалеристов — прибыли эскадроны Бессьера. От общей массы отделился одинокий всадник и поскакал вниз. Это был Бессьер собственной персоной. Он осадил лошадь перед Массеной и, прочно сидя в седле, бросил к его ногам два австрийских знамени. Тем временем кавалерия рекой стекала с холма и направлялась к переправе. В свете факелов поблескивало оружие и позументы на потрепанной униформе — этой ночью никому и в голову не приходило приводить ее в порядок и прихорашиваться. Колонну возглавляла первая дивизия тяжелой кавалерии под командованием графа де Нансути. Его людей можно было узнать по медным гребням на касках, отделанных черным мехом. Следом ехали драгуны в белых лосинах, карабинеры в мундирах с ярко-красными отворотами...

— Ну, наконец-то! — сказал Паради, поднимая лицо к ненастному небу.

Крупные капли дождя сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее забарабанили по стальным пластинам кирас, беспорядочно сваленных в кучу.

В три часа утра резкий порыв ветра с треском распахнул ставни в спальне, и Анри тут же проснулся. Поеживаясь от холода, он натянул на уши ночной колпак, а поверх рубашки накинул шинель. Дождь за окном лил, как из ведра. Анри хотел было закрыть ставни, как вдруг услышал снаружи какой-то глухой звук и выглянул из окна. Карета полицейских по-прежнему стояла на противоположной стороне улицы, но вплотную к ней, блокировав дверцы, остановился другой экипаж, запряженный парой вымокших лошадей. Кто стрелял? А, впрочем, был ли это выстрел? Анри забыл про холод, любопытство взяло верх над мелочами жизни. С лестницы доносился топот ног, скрип дверей, шушуканье. Желание узнать, что там происходит, заставило его действовать: не зажигая огня, он торопливо оделся и по пояс высунулся из окна.

Дверцы второй кареты были открыты, и в нее садились люди. Анри показалось, что он узнал силуэт Анны, закутанной в длинный плащ с капюшоном, хрупкие фигурки ее сестер и гувернантку. Двое мужчин в широкополых шляпах, с которых струйками стекала вода, помогли им устроиться в салоне, потом один из них забрался на козлы и щелкнул кнутом. Карета вихрем сорвалась с места.

Анри бегом выскочил из комнаты и, перепрыгивая через ступеньки, слетел на первый этаж. Сначала он испугался: ему почудилось, что кто-то незнакомый следит за ним из темноты, но оказалось, что это его собственное отражение в напольном зеркале. В шинели, наспех напяленной поверх редингота, кальсонах, заправленных в сапоги, и ночном колпаке с кисточкой он выглядел более чем странно, поэтому Анри одним движением сдернул колпак с головы и сунул его в карман.

У открытой двери Анри остановился — выходить под дождь ему совсем не хотелось. По брусчатке неслись потоки воды, с крыш тоже нещадно лило. Тугие дождевые струи разбивались о мостовую на крупные брызги, и его шинель в два счета намокла чуть ли не до колен. Он представил себе солдат на равнине, разом превратившейся в болото, потом его мысли вернулись к странной сцене, свидетелем которой он стал неожиданно для себя. Анри передернул плечами, чихнул и вернулся в дом. На кухне он посмотрел на часы, позвал прислугу и, не дождавшись ответа, пошел наверх.

Двери комнат семейства Краусс оказались открытыми, постели даже не были разобраны, и это могло означать только одно: бегство Анны и ее семьи было спланировано заранее. Но куда она уехала и с кем?

С первого этажа, из прихожей, донесся топот. На лестнице послышались чьи-то голоса, тяжелые шаги и шарканье множества ног. Анри хотел было закрыться в одной из комнат, но не успел: его окружила целая толпа жандармов.

— Кто вы такой? — резко спросил бригадир в насквозь промокшем мундире.

— Тот же вопрос я хотел бы задать вам.

— О, месье хитрит!

— Оставьте в покое господина комиссара Бейля, он тут ни при чем.

По лестнице поднимался Карл Шульмейстер, и жандармы торопливо расступались, давая ему дорогу. Знаменитый шпион сбросил с плеч плащ, стряхнул его и отдал шедшему следом шпику, одному из тех, кого Анри видел возле кареты-берлины на Йордангассе. Узнал он и второго — тот прижимал к предплечью сложенный вчетверо платок. Пуля, выпущенная из окна кареты, продырявила ему редингот и слегка зацепила руку.

— Господин Шульмейстер, может быть, вы объясните мне, что здесь происходит?

— В этом доме больше никого нет?

— Пусто.

Начальник полиции отпустил жандармов и вместе с Анри прошел к нему в комнату. Один из агентов зажег свечу, а второй, с раненой рукой, плотно затворил створки распахнутого настежь окна.

— Мадемуазель Краусс отправилась к своему любовнику, месье Бейль.

— Лежону?

— К другому полковнику.

— Перигору? Я в это не верю!

— Я тоже.

— Тогда к кому же, черт побери!

— Это австрийский офицер, месье Бейль, что-то вроде фельдмаршала у князя Гогенцоллерна.

Анри рухнул на единственный стул в комнате, несколько раз чихнул и изумленно замер, вытаращив глаза, слезящиеся от температуры.

— Вы ничего не видели?

— Ничего, месье Шульмейстер.

— Вы никогда ничего не видите, я знаю...

— Кто увез Анну?

— Они называют себя партизанами. Это такие же смутьяны и бунтовщики, как месье Стапс. Что это?

— Колокола Святого Стефана, — ответил Анри, шмыгнув носом.

— Похоже, бьют в набат... Вы позволите? — Шульмейстер указал на окно.

— Я все равно болен, — махнул рукой Анри. — Открывайте, открывайте...

Он звучно высморкался, так что задребезжали стекла в рамах. Венские колокола звонили вовсю; набат набирал силу, перекидывался от одной церкви к другой, вышел за пределы городских укреплений и слился с колокольным звоном в пригородах и близлежащих деревнях. Несмотря на проливной дождь, люди с криками выбегали на улицы.

— Что кричат эти венцы, месье Шульмейстер?

— Они кричат «Мы победили», месье Бейль.

— Кто это, мы?

— Пойдемте, узнаем.

Они оделись, вышли из дома и, крадучись, пошли по улице. Повсюду группками собирались горожане и что-то оживленно обсуждали. Шульмейстер попросил Анри снять с промокшего цилиндра кокарду, после чего они смешались с толпой взволнованных буржуа. Новости, одна невероятнее другой, распространялись со скоростью лесного пожара:

— Французы заперты на острове Лобау!

— Эрцгерцог засыпает их пушечными ядрами!

— Император взят в плен!

— Нет, нет, он убит!

— Бонапарт убит!

В руки Шульмейстера попал измятый лист бумаги, который, передавая друг другу, читали возбужденные горожане. Начальник полиции шагнул к ближайшему фонарю и пробежал глазами прокламацию.

— Что там написано?

— Что в сражении убито пятьдесят тысяч французов, месье Бейль. Это список их имен, не всех, конечно...

Колокола гудели оглушительно и тревожно.

Однако слухи, облетевшие Вену, были далеки от действительности. Император находился в Шенбрунне и беседовал с Даву. Он прибыл в лагерь Рейнской армии прежде, чем пошел дождь, затем в сопровождении маршала под охраной эскадрона конных егерей отбыл в шенбруннский замок. За всю дорогу Наполеон не произнес ни звука, зато в Лаковом салоне замка его словно прорвало:

— Как же я не люблю реки!

Император в бешенстве схватил изящный золоченый стул и со всей силы обрушил его на круглый лаковый столик.

— Даву, я ненавижу Дунай так же сильно, как ваши солдаты ненавидят вас!

— В таком случае, сир, мне жаль Дуная.

Лысый, с курчавыми бакенбардами на щеках, в круглых очках на кончике носа — он страдал сильной близорукостью, — маршал Даву, герцог Ауэрштедтский, был известен крайней суровостью по отношению к подчиненным и пристрастием к нецензурщине. Со своими офицерами он обращался, как со слугами, но при этом не проиграл ни одного сражения и был верен данному слову. Этот бургундский аристократ, ярый республиканец на первом этапе Революции, демонстрировал исключительную преданность Империи. Даву сохранял спокойствие, и это еще больше распаляло Наполеона.

— Не хватило самой малости! Если бы вы вышли справа от Ланна, победа была бы у нас в руках!

— Несомненно.

— Как при Аустерлице!

— Все было готово.

— Если бы этот осел Бертран восстановил мост за ночь, то завтра утром мы бы разнесли ошеломленные войска Карла в пух и прах!

— Без проблем, сир. Австрийцы измотаны до крайности. Я перешел бы Дунай со своими свежими дивизиями, и мы раздавили бы их, как клопов.

— Как клопов! Да, именно так! Как клопов!

Император достал из табакерки щепотку нюхательного табака и сунул себе в нос.

— Что вы можете предложить, Даву?

— Черт возьми! Мы могли бы поужинать, сир. Я умираю от голода, и меня не испугала бы даже рота австрийских пулярок!

На острове становилось многолюдно. Тысячи усталых, голодных солдат слонялись, словно тени, по ночному лесу. Многие устраивались под деревьями на мокром мху и засыпали, не обращая внимании на проливной дождь. Это столпотворение приводило в ужас службу снабжения: накормить такую массу народу представлялось задачей практически невыполнимой. Интенданты Даву отправляли продовольствие на остров на лодках, но если им и удавалось добраться до места назначения, не перевернувшись на стремнине, изголодавшие толпы мгновенно растаскивали провиант и тут же его уничтожали.

Всех раненых собрали в одно место и уложили под большими парусиновыми навесами вдоль повозок, поставленных рядами. Для сбора воды санитары повсюду расставили пустые бочки, из камыша устроили водостоки и по ним отводили воду, что скапливалась в тех местах, где намокшие тенты провисали, образуя глубокие карманы. Вонючий бульон из конины, которым кормили раненых, варили тайком, а отходы — головы и кости — прятали в деревянных чанах, откуда их таскали военнопленные, согнанные на дальнюю, песчаную оконечность острова. Время от времени кто-нибудь из санитаров обходил лежащие тела и, заметив умершего, равнодушно оттаскивал его к реке и сталкивал в воду.

Тем временем, отход войск с левого берега Дуная продолжался. Залитые ливнем, факелы уже давно не горели, но Массена своего поста не покидал. Выпрямившись во весь рост и расправив плечи, он стоял по щиколотку в жидкой грязи. С надвинутой на глаза треуголки струями стекала вода, но маршал продолжал лично следить за тем, чтобы армия, доверенная ему императором, благополучно покинула левый берег и укрылась в лесах на острове Лобау.

— Осталась только Старая гвардия, господин герцог, — доложил Сент-Круа. Намокшие перья на его треуголке обвисли и имели жалкий вид, но он не обращал на это никакого внимания.

— До рассвета еще есть время, мы справились.

— Ну, вот и последние...

Во главе батальона серых теней, завернутых в тяжелые, пропитанные водой шинели, ехал генерал Дорсенн. Солдаты месили жидкую грязь и старались не поскользнуться, спускаясь к мосту, при этом они держали строй и старались идти в ногу. Мокрые полотнища знамен обвисли на древках. Кларнетисты негромко играли императорский марш, но барабанщики молчали — они берегли свои инструменты от дождя, укрыв их под толстыми кожаными фартуками. Дорсенн остановился перед Массеной, и Сент-Круа был вынужден помочь ему спешиться — из-за ранения в голову генерал был очень слаб. Чтобы остановить кровь, при перевязке его белоснежные перчатки наложили на рану вместо тампона и привязали галуном, оторванным от мундира.

— Всего лишь осколок, — слабо улыбнулся генерал.

— Поторопитесь в госпиталь для осмотра! — рявкнул Массена. — Мы потеряли Ланна, д’Эспаня, Сент-Илера. Довольно с нас смертей!

— Только после того, как пройдут мои гренадеры и егеря.

— Упрямый осел!

— Господин маршал, я не имею права потерять сознание до окончания последнего акта. Это послужит плохим примером.

Массена взял его под руку, и они замерли, глядя, как мимо них парадным строем проходили гренадеры и ряд за рядом вступали на шаткую переправу, переброшенную через беспокойный Дунай.

— Я привел назад больше половины, — горько заметил Дорсенн.

— Сент-Круа! — обратился Массена к своему адъютанту. — Прошу вас лично проводить генерала к доктору Иванну.

— Или к Ларрею, — сказал Дорсенн, белый как полотно от потери крови.

— Ни в коем случае! Ларрей способен ампутировать вам голову! Он, как доктор Гийотен[99], отрезает все, что считает лишним...

На этой шутливой ноте разговор был закончен, и Дорсенн в сопровождении Сент-Круа отправился на остров. Массена обернулся к своим офицерам:

— Ваш черед, господа. Я следом.

Офицеры уже ступили на остров, когда в окрестностях Асперна громыхнули пушки. Массена ухмыльнулся:

— А вот и наши плуты проснулись!

Впрочем, стрельба на этом закончилась. Австрийские артиллеристы просто разрядили свои пушки, пальнув разок в сторону покинутого бивака. Эрцгерцог не знал истинных размеров ущерба, нанесенного большому мосту. Он опасался, что саперы противника быстро восстановят его, и к французам подойдет подкрепление, как это произошло накануне. Встревоженный и неуверенный, Карл отвел большую часть своих войск на старые позиции. Он даже не помышлял о дальнейшем наступлении. Его армия истекала кровью.

В полном одиночестве маршал Массена ступил на мокрый настил моста и медленно, не оборачиваясь, перешел на остров. Последним. А саперы уже готовились к разборке переправы. Их длинные, узкие тележки без бортов предназначались для погрузки понтонов, необходимых для восстановления большого наплавного моста на другой стороне острова Лобау. В шесть часов утра сражение при Эсслинге закончилось. На окрестных полях полегло более сорока тысяч человек.