Битва дикой индюшки и другие рассказы

ДОЛОРЕС

Молодежь бунтовала. Мальчики-подростки уклонялись от выполнения домашних обязанностей, выдаивали коров кое-как, не кормили лошадей по вечерам, поросята визжали, требуя овощей.

В школе они нахально уклонялись от занятий, уходили на перемену и больше в этот день в школе не появлялись. Они любили собираться на перекрёстках улиц, отпуская шуточки в адрес проходивших мимо девушек и женщин, которые убыстряли шаг, боясь услышать то, что им не полагалось слышать. Поздно вечером, когда «предок» уже храпел, они украдкой выбирались из дома и присоединялись к компании в каком-нибудь полуподвальном кафе-мороженом, где, зная ходы и выходы, можно было достать и пива. И какими мужскими и лихими были разговоры юнцов, которые накалялись до такой степени, что хозяин выставлял их за дверь.

Дело было в середине семидесятых годов девятнадцатого века. Энтузиазм и надежды бурного времени по окончании гражданской войны уступили место всеобщему разочарованию во время депрессии 1873 года, когда не проявлялось тенденции к движению вперёд. Но нельзя приписывать бунт молодёжи толькодепрессии. Депрессии ведь бывали и раньше, но они не приводили к такому потрясению духа у молодёжи.

Директор средней школы считал, что понимает причину такого положения. В так называемых просвещённых районах дисциплина в семье совсем сошла на нет. Матери больше не шлёпают малышей, отцы не прибегают к ремню при воспитании подростков.

Школьному учителю уже не позволялось пользоваться прутом или даже тапочком в отношении мальчика, который корчил ему рожу или показывал язык. «Суть дисциплины, — говаривал директор, — это розги. Отложите розгу в сторону и получите то, что сейчас имеем: мальчишки, которые не уважают никого и ничего». У священника было другое объяснение. Оно состояло в ослаблении религии в результате популяризации простых либеральных взглядов. Кто из проповедников осмеливается упоминать об адском огне перед паствой? А что представляет собой религия без адского пламени? Отцы, может, и числятся прихожанами, но разве они ходят в церковь регулярно? Они сидят по домам и играют в покер. Если уж отец отлынивает от церкви ради покера, то что же странного в том, что его сын пропускает занятия, чтобы поиграть в биллиард?

У отставного моряка-капитана была своя объясняющая всё теория. Все беды происходят от пароходов. Ещё со времён Адама взрослеющие мальчики всегда бунтовали против «предка». Но в молодые годы капитана наиболее деятельные из них убегали на море. Мальчики представляли себе жизнь моряка, как сплошное путешествие, иногда продолжительностью года в два, вокруг штормящего мыса Горн, через Тихий океан к зачарованным островам, где какие-то странные люди жили странными обычаями, и где не было никаких законов и правил, когда сходишь на берег. Начинаешь юнгой, но потом становишься умелым моряком, боцманом, капитаном шлюпа в стихии пиратов и тайфунов, возможно даже капитаном большого пакетбота.

Такова была собственная карьера капитана. Если кто-либо возражал, что немного мальчиков может отправиться в море, то капитан утверждал, что их достаточно, чтобы укомплектовать обширный торговый флот. Не всех сорванцов, конечно, можно пристроить. Но в каждой ватаге мальчишек есть вожак, и когда этот заводила уходит на флот, то все остальные ребята со временем остепеняются, кто как может.

Теперь же море утратило свою привлекательность. Пароходы ходят по морю напролом, независимо от погоды. Нет уже героической борьбы с парусом на главной мачте в шквал, нет томительных дней ожидания в экваториальной штилевой полосе, нет романтики островов в океане, ничего, кроме жаркой работы по погрузке мешков с копрой. Никакого продвижения по службе, всё, на что может надеяться в жизни парнишка, так это работа кочегара, подручного, и — что гораздо более вероятно — матроса на палубе, постоянно занятого очисткой палубы от туч пепла или же вечным перекладыванием и сортировкой ящиков и мешков в трюме, которые надо подготовить к следующему порту захода.

Море ушло, и в этом-то вся беда.

Генри Сайру (Хэнку в своей ватаге) было восемнадцать лет, он учился в последнем классе неполной средней школы в Ньюарке. Он был старшим сыном трудолюбивого и процветающего огородника, специализировавшегося на продаже овощей. С тех пор, как он научился отличать одно растение от другого, его главным занятием была прополка сорняков. Если бы их можно было выполоть раз и навсегда, то тогда было бы чувство удовлетворения. Но после следующего дождя новая поросль сорняков давала свои наглые побеги. Отец и брат Джон, на два года моложе его, обожали выпалывать сорняки. Для Джона длинный ряд моркови или свеклы, должным образом прореженный и совершенно без сорняков, был прекраснее «Оды соловью» Китса, которую он выучил наизусть ещё в начальной школе. А Генри терпеть не мог сорняки и их хозяев, морковь и свеклу. Он уважал Джона за его страсть к выпалыванию сорняков до тех пор, пока сам оставался Генри. Но теперь, когда стал Хэнком, он стал презирать Джона.

В те времена в начальных школах ещё не было принято давать домашних заданий. Во время весеннего полугодия Генри занимался прополкой два часа поутру до школы и примерно столько же времени после школы. Когда школа закрывалась на летние каникулы, г-н Сайр со своими двумя сыновьями устраивал просто оргию по прополке.

К концу лета сорняки больше уж не могли навредить овощам, но г-н Сайр с Джоном расправлялись с ними так же безжалостно, чтобы они не сеяли свои семена на землю на будущий год. И Генри приходилось тянуться за ними.

Средняя школа стала для него благословенной отдушиной. Там надо было выполнять умеренный объём домашних заданий. Генри растрогал учителей до глубины души, выпрашивая дополнительные задания. Никакой прополки до каникул, и Генри добился, чтобы учителя дали ему задание на лето.

Но на третий год Генри, теперь уже Хэнк, ввязался в компанию ребят, которые ненавидели учёбу так же страстно, как он раньше ненавидел сорняки. Иногда они уходили с уроков, чтобы подзаработать на случайных шабашках, деньги затем тратились на полуазартные игры в бильярдной. На экзаменах они подсаживались к мальчикам, которые не входили в их шайку, и бессовестно списывали. При этом им удавалось получать лишь оценки не выше тройки.

В семье ужаснулись, когда получили табель Генри. Джон не поверил своим глазам.

Здесь была какая-то ошибка. Им попал чей-то чужой табель. Но отец лишь покачал головой. — Нет, Джон, я не раз слыхал о том, что ученики собираются в шайки и прогуливают уроки. Мне один приятель говорил, что несколько раз видел Генри в худшей из шаек в школе. Я поговорю с ним.

— Генри, — сказал он. — Твой табель наводит меня на мысль, что тебе не подходит жизнь образованного человека. Ты хорошо было начал, но на этом вроде бы всё и кончилось. Ну ладно, подождём табель за второе полугодие. Если он будет похож на этот, то тебе придётся бросить весь этот вздор со средней школой, закатать рукава и приняться за работу.

Генри знал, что табель за второе полугодие будет ещё хуже. Учителя знали о том, какой размах приняло списывание, и создали целый штат инспекторов, которые должны были поймать любого, кто списывает. И Генри просто не мог наверстать во втором полугодии то, что пропустил в первом.

Полный провал маячил перед ним и всей его шайкой. Остальные члены шайки со злорадством предвкушали — или по крайней мере делали вид — тот кризис, который им предстоит дома. У Генри же на душе не было ликования. Он не сможет посмотреть в глаза своим домочадцам. Они поймут, что он опозорил их, да так ведь оно и есть. Он опозорил себя. Он мог бы работать на огороде ничуть не хуже остальных, но позора пережить не мог.

Ему ничего не оставалось, как уйти из дому. Он поедет на запад. У него было немного денег, которые ему удалось получить на разных работах, убегая с уроков.

Этого будет достаточно на билет до Питтсбурга, города далеко на западе, судя по познаниям, почерпнутым из курса географии в начальной школе.

Однажды утром он надел свой лучший костюм, набил карманы носовыми платками и ушёл из дому как будто бы в школу. Он не мог взять чемодана, это выдало бы его.

Попрощался с матерью, а отец с братом в это время работали на огороде.

Генри впервые путешествовал по железной дороге. На местном поезде ему придётся провести остаток дня и всю ночь, чтобы добраться до Питтсбурга. В светлое время суток Генри с удовольствием рассматривал пробегавшие мимо поля и леса. Ведь он и сам убегал. Но ночью было не так уж приятно. Ему не хватало привычной кровати и перины. Он иногда засыпал сидя на несколько минут, но грохот колёс останавливающегося поезда и снова стук при троганьи с места будил его, и он чувствовал себя несчастным. В такие минуты совесть набрасывается на человека как огромная хищная птица с чёрными крыльями. Каким же дураком он был, когда связался с этой дурацкой компанией! Опозорился. Потерял дом, милый, добрый дом, несмотря на сорняки.

Да кончится ли когда-нибудь эта ночь? Она, наконец, прошла словно вечность.

Питтсбург! Семь часов утра. Когда Генри спускался по ступеням вокзала на мрачную и негостеприимную улицу, он чувствовал себя разбитым и несчастным.

Очень хотелось есть, ведь ужинать не пришлось. Впереди была вывеска «Ресторан Миллера». Сколько будет стоить отбивная? У него осталось только пятьдесят центов. Он протиснулся во вращающиеся двери и уселся на табуретку перед длинным столом. Засиженное мухами меню сулило ему отбивную с жареной картошкой, булочку и кофе за двадцать пять центов — половину его капитала.

Хорошенькая молодая девушка, на его взгляд лет восемнадцати, приняла у него заказ. Она смело с любопытством посмотрела на него.

— Ты здесь впервые, только что с поезда?

— Да. Из Ньюарка. Ищу себе место.

Девушка медленно оглядела его с головы до ног.

— Нам вообще-то здесь нужен один работник, разносчик. Ты, может, и подойдёшь.

Сходи через дорогу, постригись и побрейся. Они сделают это за четвертак, если скажешь, что тебя послала Мод. Я вижу у тебя есть четвертак. Наверное, последний.

Генри кивнул.

— Ну если ты получишь эту работу, — не говори «место» — то получишь бесплатный харч и три доллара в неделю. На это можно будет снять комнату, и ещё кое-что останется. Ну тогда беги. Приведи себя в порядок и приходи сразу назад. Босс придёт с минуты на минуту.

Босс оказался плотным, свободным в манерах человеком средних лет.

— Босс, — сказала Мод — У меня находка, новый разносчик, мы ведь искали разносчика. У него нет никакого опыта, но парнишка вроде бы шустрый.

Босс приветливо улыбнулся Генри. — Что ж, если Мод говорит, что подойдёшь, то это меня устраивает. Научи его, Мод, всем премудростям дела и прибей его, если не усвоит. Как тебя зовут, паренёк?

— Генри Сайр.

— Между нами Хэнк. У нас нет времени на полные имена. Будешь получать три доллара по субботам в четыре часа, когда мы закрываемся на выходной. Мод, сбегай принеси Хэнку фартук. Скоро здесь начнётся столпотворение.

И действительно вскоре собралась толпа, большинство рабочие в комбинезонах и синих рубахах, и все очень торопились. Мод порхала вокруг как птичка, Генри торопился изо всех сил, но на него всё равно покрикивали, как на ленивца. Иногда он проливал кофе в блюдце, и на него страшно орали. Мод тут же подбегала и успокаивала клиента добрым словом.

Во второй половине дня Мод сказала: «Давай-ка сбегаем и присмотрим тебе комнату.

Больше двух-трёх посетителей теперь не будет, за ними присмотрит повар. В доме у меня по соседству есть свободная комната. Это удобно. Мы работаем до десяти тридцати, а по улицам в это время девушкам ходить небезопасно. Ты сможешь провожать меня домой. Ты, вроде, крепыш, думаю, с двумя-тремя пьяницами справишься».

Грудь у Генри вздулась.

Мод поспешила с ним по широкой улице, свернула в боковую и после полудюжины кварталов свернула в булыжный переулок, оказавшийся тупиковым, по сторонам которого стояли высокие мрачные дома. Мод позвонила. Дверь открыла бледная старая женщина.

— Вот человек ищет комнату. У вас есть свободная, давайте посмотрим.

Старуха провела их по крутой лестнице затем по длинному коридору в комнату, тусклое окно которой выходило на замусоренный проход. Таких узких комнат Генри ещё не видывал, в ней была узенькая кровать, а матрас на ощупь был как доска.

Там был также узкий кухонный стол, стул и умывальник с кувшином.

— Два доллара с полтиной в неделю, — промямлила старуха.

— Нет, — сказала Мод. — Вы давали объявление на два.

— Но за первую неделю ему придётся уплатить вперёд.

— Вот ещё! Он будет платить по субботам, когда получит получку. И заметьте, умывальник с трещиной. Дайте ему другой.

— Другого нет.

— Нет есть. Возьми у другого постояльца. И полотенце совсем изношено. Им можно только вытирать окна. Да, надо протереть окно и дать ему хорошее полотенце.

Старуха пожевала губами, но ничего не сказала.

— Ну хорошо. Он берёт эту комнату. Дайте ему ключ. Он придёт сюда около одиннадцати.

Вечером Генри сопроводил Мод до дверей и, спотыкаясь, поднялся по лестнице в свою узенькую комнатку. Что за каморка! Да в Ньюарке за три доллара в месяц можно было снять гораздо лучшую комнату. Но ведь это же запад.

И всё-таки он был весьма взволнован. У него есть работа и своя собственная комната, и всё это в первый же день.

На следующий вечер он опять провожал Мод до дверей, и на следующий тоже. Когда они остановились у её двери, она небрежно бросила: «Каждый, кто провожает меня три раза, пытается меня поцеловать. И я даю ему пощёчину.»

Генри никогда в жизни и не пытался целовать девочек, разве что исключая детские игры. Очевидно, надо было попробовать. Он неуклюже коснулся губ Мод. Она намяла ему уши, но зато смачно поцеловала его сама.

Домой он шёл как во сне. Вот она, любовь, которую они втайне так смело обсуждали и по незнанию осуждали. Шайка, фу!

Дело было в субботу вечером. Это была уже третья суббота у Генри, и он чувствовал себя почти настоящим питтсбуржцем.

Он получил зарплату ещё утром и во время обеда попросил Мод присмотреть за делом некоторое время, он хотел бы сходить и заплатить за жильё. Неуклюжий предлог, так как Мод знала, что платить надо только вечером. Но она не подала виду и не без причины.

Накануне вечером по пути домой она рассказывала о чудесном водевиле, который шёл в городе. Ей страсть как хотелось посмотреть его, но билет стоил пятьдесят центов, и она не могла себе этого позволить. Всего пятьдесят центов, два билета на доллар, а у Генри как раз оставался доллар после уплаты за комнату. Не пойдёт ли она с ним на спектакль в следующую субботу?

— О мой милый мальчик! — воскликнула она и дважды поцеловала его.

Жизнь была прекрасна.

В тот субботний вечер посетителей почти не было. Ещё час, и Генри будет свободен. Он посмотрел на стрелки часов. Они еле двигались. И вдруг на ступеньках перед дверью закусочной раздался деревянный стук, стук, стук. Вошёл человек, мужчина с одной нормальной ногой и отполированной дубовой деревяшкой вместо другой. На нём был льняной полосатый пиджак и поношенные твидовые штаны, одна штанина была отрезана у колена. У него было загорелое лицо, и голубые глаза постоянно промаргивали.

— Просто чашечку кофе, — сказал он и задержал взгляд на Генри. — Ты похож на студента, — сказал он. — Ты святодуховец?

— Что это такое?

— Вот там на холме находится колледж, колледж Святого духа. Его студентов в городе называют святодуховцами. Они подрабатывают в этой забегаловке. Один из них работает с утра, другой — в обед, а третий вечером. Их здесь кормят, вот и вся зарплата. Сейчас каникулы, и все святодуховцы разъехались по домам. Боссу приходится нанимать разносчика на полную ставку на эти три месяца. Бедняга, ему так жалко расставаться с деньгами.

— Но он не говорил, что эта работа только на три месяца. И Мод тоже не говорила.

— Конечно, и не скажут. Ведь как заполучить работника, который крутился бы здесь как волчок, если будет знать, что работа временная. Это, наверное, Мод подцепила тебя. Она умница, и у неё большой опыт.

— Ну да. Ей всего лишь восемнадцать лет.

— Это она тебе так сказала?

— Ну, не совсем. Но она спрашивала меня, когда мне исполнится восемнадцать. Я сказал, что в декабре. А она сказала, что у неё день рожденья в октябре, так что она старше меня.

Клиент рассмеялся.

— Да, она сказала правду. Только она не сказала, сколько ей будет. А я тебе скажу вот что. Лет пять назад в этой забегаловке была заварушка. Человека пырнули ножом. Мод вызывали в суд в качестве свидетеля. Ей пришлось сообщить свой возраст под присягой. Она сказала, больше двадцати одного года. Ты знаешь ведь, для суда этого достаточно. Но мы-то с тобой знаем, что если женщина утверждает, что ей больше двадцати одного, то ей по крайней мере двадцать пять.

«Не верю я этому», — сказал сам себе Генри. Но если вы говорите себе, что этого не может быть, то это действительно так, хоть вам и противно в этом признаться.

Его Мод, ей тридцать лет, может быть даже больше!

Безжалостный клиент нарушил молчанье. — Полагаю, босс платит тебе три доллара в неделю. И наверное, Мод подыскала тебе комнату, за которую ты платишь два доллара в неделю старой карге. И ты наверняка тратишь третий доллар на билеты для себя и Мод. Так ведь всегда поступают разносчики, которых принимают на лето.

Генри покраснел. Билеты у него в кармане кажется уже прожгли дыру в рубашке. Кто же он такой, что знает всё?

Клиент как будто прочитал мысли Генри.

— Ты задаёшь себе вопрос: «Кто же, черт возьми, это такой, кто знает так много неприятных вещей, которые нельзя слушать без отвращения?» Я Джейк, старина Джейк, для краткости. Джейкоб Бурбах, голландец из Пеннсильвании. Я родился в этом городе, и меня выбросили на улицу, когда я ещё ничего не помнил. Наверное, у меня были родители, но кто они такие, и что с ними стало, я не знаю. Когда я был в твоём возрасте, я работал за кормёжку и угол, так же как и ты. На работах без будущего, как у тебя. Я бросил эти глупости и занялся настоящим делом. Я стал кочевником.

— Кочевником? Да вы совсем на них не похожи.

— Вы на востоке не знаете, что такое кочевник. Вы нас путаете с бродягами. Но мы не бродяги. Мы не чураемся работы, и мы нужны стране.

Послезавтра я уезжаю в Айову на уборку урожая. Вы на востоке представляете себе пшеничное поле как небольшие клочки пашни, которые фермер убирает серпом и косой, а жена с детишками вяжет снопы. В Айове же пшеничное поле может занимать тридцать, сорок или даже сто акров. Фермер косит его машиной, и нужна команда в шесть человек, чтобы успеть вязать снопы и укладывать их в стога. Где ему набрать такую бригаду? Среди кочевников.

Или же железнодорожная компания собирается проложить дорогу по незаселённым районам на западе. Какой нормальный рабочий захочет поехать в прерию и месяцами жить в вагончике в отрыве от общества, где поблизости нет даже фермеров или скотоводов? Железнодорожной компании приходится полагаться на армию кочевников.

Мы пожарная команда в жизни страны. Мы никому не нужны, когда чрезвычайные обстоятельства проходят. И тогда мы живём за счёт страны. На востоке нас зовут нищими. Но мы не такие. Мы просто просим выдать нам пищу. Мы имеем на это право.

Но ведь трудно содержать целую армию кочевников. Они ездят по всей стране, кто-то находит хороший участок земли для усадьбы, кто-то находит какое-либо дельце, приходящее в упадок, потому что хозяин становится старым, некоторые находят работу с хорошим заработком — а не просто стол и кров.

Так вот, послезавтра я еду в Айову, где начинается уборка пшеницы. Я проработаю там дней десять-двенадцать, пока не закончится уборка. Затем поеду в Миннесоту, где уборка начинается позже, а после этого в дальние края Ред-Ривер, может быть даже в Канаду. Поедешь со мной? Я гарантирую, что через полтора месяца у тебя в кармане будет долларов шестьдесят-семьдесят.

— Да как же я? У меня ведь нет ни доллара за душой, а как я заплачу за проезд на поезде?

— Мы не покупаем билетов. Ездим бесплатно на крышах товарных вагонов. Не очень-то быстро, но времени у нас хватает.

— А железная дорога разрешает это?

— Конечно. Не будет кочевников — не будет уборки пшеницы.

Не будет пшеницы — нечего будет перевозить. Не будет перевозок — нет дивидендов, нет дивидендов — нечем платить.

— Но ведь мне надо уведомить босса.

— То есть Мод. На прощанье Мод ни с кем не целуется.

Генри поморщился.

— А комната. Я же не могу бросить её просто так. И надо забрать вещи.

— У тебя всего-то там зубная щётка да расчёска. Пусть они останутся для Мод. Она всё равно их заполучит.

— Мод?

— Ну да. Она ведь владелица дома, где ты снимал комнату.

И дома, в котором живёт сама. И к тому же она наполовину хозяйка закусочной.

— Да как же, она говорила, что не может себе позволить купить билеты на спектакль.

— Она умная девушка. Зачем платить наличными, когда можно вполне отделаться поцелуями.

Это оказался самый страшный удар. Какого же дурака свалял он перед ней!

— Я поеду с вами, если возьмёте.

— Отлично! Долой фартук, бери свою шляпу. Ночевать будем в моём логове. Завтра запасёмся едой. А послезавтра, в десять тридцать вечера отходит наш поезд. И кстати, нас будет трое. Мой старый друг Блэки подойдёт завтра вечером. Когда ездишь таким образом, лучше ездить втроём.

Логово находилось в огромном сарае в переулке рядом с главной улицей. Старина Джейк провёл Генри вверх по истёртым ступенькам в большое помещение, забитое связками сена. В конце прохода между вязанками была приставная лестница, круто поднимавшаяся к квадратному отверстию в чердаке. Пользуясь двумя руками и одной ногой, Джейк взобрался по лестнице с проворством белки. Генри последовал за ним, осторожно ощупывая перекладины.

Там была большая комната с окном, опутанным паутиной и очень пыльным, выходящим во двор, дальний угол которого был завален поломанными старыми тележками. Крыша была черепичная, наклонная, высотой футов пятнадцать с одной стороны и футов пять — с другой. В центре комнаты была печка, заржавевшая железная труба которой торчала сквозь черепицы.

Генри с изумлением посмотрел на неё.

— Да разве можно топить в этом сарае, где внизу столько сена?

— Нет. Я плачу пять долларов в год за эту комнату. Время от времени инспектор просовывает свой длинный нос через люк у лестницы. Я умащиваю его за доллар. В целом получается около десяти долларов в год. Но это тебе не такая комнатуха, как у Мод за два доллара в неделю. Видишь три койки, там, где крыша опускается совсем низко. Это ящики, набитые сеном, покрытые хорошей толстой попоной. Я сам подбирал сено, мягкая отава тимофеевки. Не то что та миленькая мягкая досочка, за которую ты платил Мод два доллара в неделю.

Мод, Мод. Да оставит ли он её в покое? Может переменить разговор.

— Вы говорили Блэки. Кто он такой?

— Ну, Блэки — это соль земли. Он тебе понравится. Его зовут Синсир, но я видел, как по-старинному это пишется Сент-Сир. Из французских канадцев, наверное. Это экономнейший человек, ты таких не видел. Он скорее будет есть ость, чем заплатит пять центов за буханку хлеба.

Видишь ли, у Блэки есть молоденькая дочь, Долорес, чудная девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Матери у неё нет, её воспитывает одна добрейшая женщина, вдова, у которой большая ферма неподалёку от Фестории в штате Огайо. Её мать не захотела выходить замуж и, когда родилась Долорес, она бросила её на Блэки, а сама уехала к своим родным в Новую Англию. Блэки отнёс девочку к этой добрейшей даме и попросил её не дать девочке умереть. Он обещал посылать ей пятьдесят долларов в год. Она ему ответила, что посылать ничего не надо, она и так позаботится о Долорес. Но Блэки всегда посылал ей эти пятьдесят долларов. А теперь Долорес уже выросла и становится девушкой. Блэки хочет собрать ей пятьсот долларов. Он считает, что если у неё будут собственные пятьсот долларов, то может быть, молодые люди не будут так уж обращать внимание на то, что она подкидыш. Сейчас у него есть уже больше двухсот долларов, и мы получим за уборку урожая долларов шестьдесят-семьдесят. Через пару лет он надеется набрать пять сотен.

— Не понимаю, — сказал Генри. — Блэки хотел жениться на её матери, а та не захотела. И оставила ему ребёнка.

— Ты не будешь удивляться, когда познакомишься с Блэки. Ради него женщина может потерять голову. Она родом из старой пуританской семьи. У них считается позором сочетаться браком с канадцами французского происхождения. Блэки очень религиозен, но считает, что все религии одинаково хороши. Старые же пуритане уверены, что такие мысли ещё хуже, чем безбожничество. Добрая дама говорит, что если бы нам были известны все обстоятельства, то мы не стали бы винить ни Блэки, ни мать. А то, что говорит эта дама, меня устраивает. Блэки сейчас неважно себя чувствует, и я беспокоюсь за него. Я присматриваю за ним, как могу, но нельзя сделать всего, когда у тебя нет ноги. Так что видишь, я очень рад, что с нами едет такой шустрый паренёк, как ты, у которого крепкие ноги.

Генри это понравилось. Он до сих пор как-то всё чувствовал себя никчёмным, а это очень неприятное чувство для такого молодого человека.

— А эта девочка, — спросил он. — Что думает она об отце? Он ведь кочевник. Как она к этому относится?

— Долорес не знает, что Блэки её отец. Он ужасно огорчился бы, если бы она об этом узнала. Но каждый год мы с Блэки ходим на эту ферму и делаем вид, что просим милостыню. Добрая дама приглашает нас на кухню перекусить и велит Долорес обслуживать нас. Она такая миленькая, красивая девочка. Я всё считаю её маленькой девочкой, а она сейчас уже девушка, ей, наверное, лет пятнадцать или шестнадцать.

— А эта добрая дама, кто она?

— Её зовут Катерин Периу. Но Блэки всегда зовёт её доброй дамой, ну и я тоже.

Она с мужем — выходцы из старых французских родов, которые приехали сюда во времена французской революции. У них были деньжата, и они купили ферму. После смерти мужа она стала хозяйничать сама и превратила её в одену из лучших ферм в Огайо. Мать Долорес работала у неё служанкой, но добрая дама всегда говорила, что та — её компаньонка. Блэки появился у них как кочевник, помогать во время сенокоса и уборки урожая. Ну вот тут-то всё и началось. Добрая дама говорит, что никто ни в чём не виноват. Она хотела было дать Блэки постоянную работу, но он посчитал, что тогда Долорес может всё узнать.

На рассвете Джейк стащил Генри с его удобного ложа.

— Надо вставать, если хотим набрать продовольствия. А до деревни идти далеко. В городе ничего не получишь. Нет, не одевай свой трактирный костюм. Вот тебе тут прекрасная одежда.

Комбинезон, когда-то темно-синий, а теперь сильно полинявший и ставший голубым, а на коленях были синие заплатки. Курточка или «блуза», тоже когда-то синего и бежевого цвета, а теперь равномерно ни то, ни сё, на локтях заплатки из коричневой материи. Тяжёлые рабочие ботинки, немного великоватые, и помятая фетровая шляпа.

— А что будет с моим костюмом?

— Я суну его в мой ящик, где не бывает моли. Он тебе не понадобится до тех пор, пока мы не вернёмся.

— Когда?

— Не знаю. Но мы должны вернуться, чтобы Блэки один раз в год глянул на Долорес.

У Джейка уже был готов приличный завтрак. Они быстро умяли его и отправились по почти нескончаемой улице, которая в конце концов превратилась в грунтовую дорогу. Вскоре унылые пустые участки уступили место фермам. Джейк останавливался у каждой из них и профессионально осматривал дом. У четвёртых ворот он свернул и повёл Генри к чёрному ходу. Энергично постучал. Какая-то женщина с сердитым лицом открыла дверь.

— Хозяюшка, — произнёс Джейк слабым голосом, пожалейте двух бедняг, у которых уже два дня во рту маковой росинки не было.

Женщина осмотрела их с головы до ног, её гнев постепенно угасал.

— Вы уж не серчайте на моего приятеля за то, что у него слишком много ног. Он ещё новичок. Вскоре ему придётся ездить под пассажирскими вагонами. Чуть задремлет — и тут же останется без ноги. Железная дорога его вылечит и выдаст ему такую же прекрасную деревяшку, как и у меня. И тогда милостыню будет собирать легко.

— Старый негодяй. Да если бы у меня и было одно гнилое яйцо, я тебе его не дала бы. А ты, молодой негодяй. Не стыдно тебе шляться и попрошайничать, когда ты такой сильный и можешь работать? Да ты просто дитя, а связался с этим старым болваном. У тебя ведь ещё молоко на губах не обсохло.

Генри покраснел. К тому же две крупных слезы скатились у него по щекам. Он смахнул их, но появились новые.

Женщина сменила тон.

— Мальчик, у меня был сын, которому сейчас было бы столько лет, сколько и тебе.

Я дам тебе что-нибудь поесть.

Она ушла в дом и вернулась с большим пакетом из оберточной бумаги, который она сунула Генри в руки, и снова ушла, захлопнув за собой дверь.

Когда они отошли настолько, что дом скрылся из виду, Джейк и Генри уселись и осмотрели добычу.

— Надо же. Три-четыре фунта варёной ветчины. И целый каравай хлеба. Да тут жратвы достаточно, чтобы всем троим добраться до Индианаполиса. Вот что наделали твои глаза на мокром месте, Хэнк. Если тебе удастся так же действовать и дальше, то мы в этой поездке будем жить на большой.

Генри кисло воспринял такую похвалу. С первых же шагов в своей кочевой жизни он оказался просто сосунком. Нет, кочевничество не для него. Он вернётся назад с Джейком, возьмёт свой костюм и отправится на поиски работы.

Но эта решимость улетучилась, когда они вернулись в своё логово, где выяснилось, что Блэки уже вернулся.

Блэки пожал Генри руку и внимательно посмотрел на него. Генри не мог оторвать глаз от лица Блэки. Он никогда не видал такого лица. Оно походило на фотографию лица в художественном журнале, голову, которую недавно нашли при раскопках в Смирне. Возможно какого-то древнехристианского раба, как предполагали в журнале.

На лице было выражение бесконечной тоски, но душа была всё-таки умиротворена.

Вот такое выражение лица было у Блэки.

Нет, он не сможет уйти от Блэки.

На следующий день они поделили еду и скинули с плеч солдатские фляги. — В жаркий день на крыше вагона очень хочется пить, — говорил Джейк. Когда они переехали реку на пароме, был уже вечер. Они пошли в товарное депо, где было темно и путано, кругом сновали паровозы и бесцельно гудели, там и здесь перемещались фонари, со всех сторон доносились крики. Но Джейк знал дорогу.

— А вот наш вагон, — сказал он, остановившись перед маячившей впереди тёмной массой. — Вот наша королевская лестница. — На углу вагона торчали металлические скобы. — Ну, пошёл вверх. Мы с Блэки следом.

Крыша вагона возвышалась посредине и полого опускалась по краям. Джейк и Генри уселись верхом на гребне, а Блэки уверенно сел на склоне.

— Вот здесь мы себе спокойненько посиживаем и размышляем о человечестве, — сказал Джейк. — Сиденье будет нам также и постелью. Мы проведём ночь, глядя вверх на славные звёзды.

— Я обязательно соскользну, когда вагон дёрнется, если усну, — сказал Генри.

Нет, не соскользнёшь. — Джейк вынул из кармана толстую бечёвку. Вот тебе, обвяжи себе грудь одним концом. А вторым обвяжусь я. Если начнёшь сползать, разбудишь меня и я вытащу тебя. Если сползать буду я, то меня подтянешь ты. Давай ложиться.

— А как же Блэки?

— А он уже крепко спит. Он уверен, что Бог не допустит, чтобы с ним что-нибудь случилось, пока он не соберёт пятьсот долларов для Долорес.

Вскоре Джейк уснул. Генри очень устал, но спать на крыше вагона было невозможно.

Иногда он засыпал, пока поезд пережидал на запасных путях пассажирский поезд, который проносился мимо с таким рёвом, что мог разбудить и мёртвого. Паровоз товарняка трогался с таким рывком, от которого, казалось, он должен был разлететься на куски.

Утром стало получше. Джейк был счастлив, как жаворонок, а у Блэки было выражение глубочайшего удовлетворения. Они жевали ветчину с хлебом и запивали их водой из фляжки. Но вскоре стало нестерпимо жарко. Образовались тяжёлые облака, которые вскоре покрыли всё небо. Солнце проглядывало сквозь них зловещим жёлтым цветом.

Поезд снова стоял на запасном пути. Проводник высунул голову над краем крыши вагона.

— Эй вы, сливки общества! Начинается гроза, может быть с градом. Залезайте-ка лучше в вагон.

Все трое с трудом спустились вниз и влезли в вагон. Он представлял собой просто ящик, освещённый висевшим под потолком фонарём. При его свете Генри рассмотрел фигуры дюжины бродяг.

— Вот вам ящики, на которых вы, негодяи, можете сидеть, — такими сердечными словами встретили их присутствовавшие.

Тусклый свет и зловещий вид бродяг — это было ещё небольшое зло. Главное же зло было в невыносимой вони. В этом вагоне раньше перевозили удобрения россыпью.

Отец Генри покупал его тоннами для своего огорода. Самым вонючим компонентом в смешанном удобрении было гуано, помёт морских птиц с островов у побережья Южной Америки. Для человеческого носа нет ничего вонючее на свете. Даже закоренелые бродяги задыхались от него.

— Послушайте, ребята, нет ли у кого-нибудь табачку? Надо покурить, а то задохнёмся от этой вони.

Нашлись кисеты с табаком и трубки, сделанные из кукурузных стеблей. И впервые в жизни Генри с удовольствием вдохнул табачный дым.

Один из бродяг затянул песню об одном ужасном убийстве.

Насколько Генри понял из повествования, когда-то был один проводник по прозвищу Долговязый Том, который подкарауливал бродяг на крышах вагонов и сталкивал их, когда поезд шёл быстро. Они ломали себе ноги и шеи. Один из бродяг спрятал под курткой бейсбольную биту, притворился спящим и, когда Долговязый Том подкрался к нему, вскочил и размозжил ему голову. Тело соскользнуло по мозгам и свалилось с вагона. Все бродяги подхватили припев:

Генри показалось, что прошла вечность, прежде чем поезд снова остановился на запасном пути. Проводник открыл дверь.

— Гроза кончилась. Господа могут снова занять свои роскошные места на крыше.

Ну кто бы мог себе представить, что сидеть верхом на скользкой крыше вагона представится блаженством? Да, это было блаженство после вонючей чёрной дыры вагона из-под удобрений. Свежий прохладный воздух, благоухающий от мокрых полей и лугов, был невыразимо приятен.

Генри сидел лицом к Джейку, Блэки — позади Джейка, вид у него был исключительно безмятежен.

— Джейк, эта ужасная песня. Что это, выдуманная история?

— Нет, всё так и было, кроме того, что тело скользнуло на мозгах. Долговязому Тому раскроили череп, и он просто свалился с поезда. Долговязый Том считал своим долгом искоренять бродяг. Если на крыше было три-четыре человека, он их не трогал. Но если там был только один, он обязательно спихивал его. Я ведь говорил тебе, что в такие поездки лучше всего отправляться втроём. Я всегда так и делал, когда Долговязый Том был поблизости.

— Ты знал его?

— Конечно. Так вот, он скинул одного бродягу, когда поезд шёл по высокой эстакаде. Насмерть. Бродяги собрали в следующем городе свой собственный суд, признали Тома виновным в убийстве и подобрали палача. Всё остальное изложено в песне. Долговязого Тома не могли найти несколько дней. Он упал в заросли ядовитого плюща на большую кучу камней. Коллегия следователей так и не смогла решить, было ли это убийство или несчастный случай. Долговязый Том попивал и мог свалиться сам. Череп у него был расколот, но ведь это могло произойти и от удара о камни. Сыщики железной дороги прекрасно знали, как это случилось, но начальство не стало докапываться до сути. Долговязый Том был для него помехой со своей навязчивой идеей искоренить бродяг, которые были нужны железной дороге для уборки урожая. Оно его предупреждало, но у того уничтожение бродяг было единственной радостью в жизни.

— Ну а сейчас таких поблизости нет?

— Да нет, пожалуй. Но ведь ничего нельзя сказать наверняка. Если можно безнаказанно убивать людей, то всегда подвернется кто-нибудь, кто не устоит перед соблазном. Видишь ли, мы не вне закона, но всё-таки в какой-то степени за его рамками. Скажем, один бродяга убьёт другого. Убийцу могут даже и не преследовать. Следствие стоит графству денег, и в графстве начинают думать, а что нам с того, будет ли одним бродягой больше или меньше?

Генри содрогнулся. Он вышел из чтущего законы мира. Если преступники иногда и скрывались, то это было не потому, что полиции и судам было всё равно. А здесь же он очутился в мире, где закон отворачивался, если что-нибудь случалось.

Это был также мир жутких лишений. Спать надо было на жёсткой крыше вагона. Если бы гроза началась во время движения поезда, они так и не попали бы в тот ужасный вагон из под удобрений. Им пришлось бы так и оставаться под дождём или градом.

Нет, такой мир не для него. И он решил, что, когда они приедут в Индианаполис, он убежит.

Но как только он решился на это, паровоз сильно дёрнул и разбудил Блэки, который проснулся и повернул к Генри лицо с такой улыбкой, которая показалась тому божественной.

Нет, он не сможет бросить Блэки. Он бросил отца и мать без особых угрызений совести. Покинул преданного ему брата Джона. Но этот бродяга из французских канадцев, с которым он и знаком-то всего пару дней, и с которым он не обменялся и десятком слов — он никак не мог его покинуть.

— Ты совсем спишь, Хэнк, ты ведь почти не спал ночью. Тебе надо освежиться. Мы приедем на место вечером. Положи локти на колени, а подбородок на руки. Уснёшь за милую душу. А я присмотрю, чтобы ты не свалился.

Через несколько минут Генри уснул. Если голова у него иногда и покачивалась, это не нарушало его сна.

Когда он проснулся, поезд сбавлял ход.

— Въезжаем на товарный двор, — сказал Джейк.

Они спустились с крыши вагона. Джейк отправился на расспросы о товарных поездах, направляющихся в сторону реки Миссисипи. Один из них отправляется в восемь утра.

Он сделает остановку в Уотсвиле, одних из ворот на пшеничные поля. Подхватив Генри и Блэки, Джейк повёл их по улице. Пройдя несколько кварталов, они наткнулись на открытую конюшню, в которой никого не было. Они поднялись по лестнице на сеновал, устроили себе по гнезду, где и заснули сном младенца.

Из Уотсвиля в Уотстаун ходил паром. Оба города сильно конкурировали, каждый надеялся стать центром этого участка реки. В Уотсвиле утверждали, что город должен располагаться на восточном берегу реки. Возьмите, к примеру, Нью-Йорк. В Уотстауне приводили в пример Филадельфию, расположенную на западном берегу. Оба городишка были в зачаточном состоянии с лавками и конюшнями, и с каркасными домами, разбросанными по небольшим участкам, выкроенным среди зарослей лопушника и гигантского подсолнечника.

Когда наши три друга сошли с парома, они увидели фермерский фургон, вокруг которого слонялось несколько человек. Один из них пошёл к ним навстречу.

— Вы, ребята, приехали на уборку?

— Да.

— У меня есть три человека, а мне нужно шесть. Вот этот молодой человек, он умеет вязать?

— Конечно. Опыта у него, правда, маловато. Но он вырос в семье огородника и работать умеет. Шустрый парень, через пару дней он будет у вас лучшим вязальщком.

— Могет быть. Но я плачу хорошо, два доллара в день. Вряд ли я смогу платить столько новичку.

— Ну ладно. Не нравится — не берите. Вон там ещё два фургона подъезжают по дороге.

Фермер оглянулся и посмотрел на фургоны.

— Ну хорошо, залезайте в повозку. Старуха, наверное, уже приготовила ужин.

Дорога поднялась на пригорок. С его вершины Генри увидел море созревающей пшеницы различных оттенков, бежевой и светло-коричневой, перемежающейся изредка островками тёмно-зелёной кукурузы и лугами более светлых оттенков. На востоке поле в пять акров уже считалось приличным, а в десять — впечатляющим. Здесь же, если, проезжая мимо, присмотреться к столбам на углах заборов, то среднее поле пшеницы представлялось акров в пятьдесят-шестьдесят.

Что давало возможность устраивать обширные поля пшеницы — так это по существу характер почвы прерии, свободной от камней и пней и лёгкой в обработке. Но ничего бы из этой лёгкой почвы не вышло, если бы не произошло революционного прорыва в фермерской технике.

Зерновые косили серпом с незапамятных времён. Усовершенствование появилось в виде рамы, устройства, калечащего людей, косы с мелкими зубчиками, торчащего вверх стержня на соединении лезвия и косовища, поддерживающего три длинных изогнутых деревянных рычага, расположенных параллельно лезвию. Режущим ходом стебли пшеницы укладывались на рычаги и затем высыпались ровненькими пучками, которые было легко собирать, чтобы увязывать в снопы.

За десять-двенадцать дней, со времени созревания пшеницы до времени, когда она начнёт осыпаться, то есть рассыпать зёрна на землю, — человек с косилкой может скосить пшеницу на десяти акрах. Тот, кто предпочитал не изнашиваться к пятидесяти годам, удовлетворялся пятью акрами.

Скошенную пшеницу нужно увязывать в снопы, но это не проблема. В старой фермерской общине у хозяина было достаточно детей, чтобы увязать всю скошенную пшеницу. Или можно было нанять работника. В таких общинах находилось много свободных молодых людей.

В семидесятых годах уборка косилкой и небольшие поля, к которым она была приспособлена, преобладали в большей части востока и юга. А в степных штатах в ходу был агрегат под названием самоходные грабли. Он состоял из длинного режущего полотна, установленного на платформе, и вращающейся лопасти, которая прижимала стебли к этому своеобразному серпу. Когда срезанные стебли, падающие на платформу, накапливались в достаточном количестве, стальные грабли, управляемые соответствующим числом оборотов колеса, выскакивали из корпуса машины, сгребали стебли в кучу и сбрасывали их позади агрегата охапками, удобными для вязания снопов. С таким агрегатом фермер мог скосить десять акров пшеницы за день — безжалостно долгий день. Чтобы поспевать за ним, требовалось пять человек, чтобы вязать снопы, а шестой нужен был для того, чтобы составлять их в костры, то есть устанавливать их вертикально группами для просушки.

У фермера с обширными полями вязка снопов была узким местом. Он мог распахать пятьдесят акров и даже больше осенью, мог засеять и пробороновать это поле за десять дней, мог даже скосить всё поле за десять дней, но ему нужно было шесть помощников для вязания и складывания снопов в костры. А на месте не было избытка в рабочей силе, которую можно было бы привлечь для этого. Любой работник, хорошо работавший на ферме на востоке, мог проехать немного дальше на запад и обзавестись собственной усадьбой.

Вот здесь-то армия бродяг или как Джейк называл её «пожарная команда экономической системы» начинала играть свою роль. А бродяги со всего востока стекались в пшеничные края.

Бродяга мог поработать в одном районе в течение сезона и, заработав себе достаточно денег для своего образа жизни, уволиться. А мог и следовать за урожаем на север, от северного Техаса по всей индейской территории до Канзаса, до канадской границы или даже дальше. Их было достаточно для тех фермеров, которые рисковали, засевая поля, которые они никак не могли убрать без помощи бродяг.

На рассвете Блэки, Джейк и Генри плотно позавтракали жареной картошкой со свининой и выпили по нескольку чашек кофе. Фермеры знают, что не стоит экономить на еде, и кормят своих работников хорошо. После завтрака все шестеро отправились в поле, где фермер гонял свою машину уже больше часа. Пять рядов уже были полностью готовы к вязанью. Джейк и Блэки показали Генри, как надо вязать сноп.

Чтобы его связать, берут два пучка стеблей из аккуратной кучки, оставленной самоходными граблями, и скручивают колосьями в ложный узел, который подворачивают, когда подымают охапку. Затем пучки туго затягивают, скручивают ость, подтыкают скрученные концы под жгут, который образует эти пучки. Если всё сделано правильно, то получается сноп, который не рассыпается при встряске и затем при копнении.

Всё это звучит и выглядит просто, но это не так. Блэки и Джейк просто показали Генри, как это делается, и он прекрасно всё понял. Но когда он скрутил ость и начал подтыкать пучок под жгут, второй конец пучка распустился, и ему пришлось начинать всё сначала. Блэки и Джейк успевали сделать по двадцать снопов, пока Генри возился с одним. Но они возвращались и «брали его на буксир», вязали ему снопы, чтобы он поспевал вместе со всеми, и чтобы фермер, проезжая на машине мимо них, не видел, что он отстаёт.

Постепенно Генри стал осваивать премудрости вязания. «На буксир» его теперь брали реже и не так долго. К полудню Генри уже не отставал и даже начал вырываться вперёд.

— Эй, паренёк! — окликнул его один из бродяг. — Ты что, работаешь на пари?

Генри помедлил, пока бригада не нагнала его.

— Разве никто из нас не может работать быстрее? — спросил бродяга. — Мы могли бы делать три акра вместо двух. Но разве фермер заплатит нам лишнего? Ни за что в жизни. Мы выполняем двухдолларовую работу за два доллара. Ты лучше не высовывайся.

На следующее утро Генри не мог встать со своей набитой сеном постели. Все суставы у него, казалось, занемели, и всё тело превратилось в одну сплошную болячку. Крылья ушей у него поджарились как бы до корочки. Шея тоже пылала бы, если бы Блэки не повязал ему красный платок.

— Пора вставать, Генри, — Джейк схватил его за руку и поставил на ноги. — Сейчас сполоснёмся у колонки, и станет легче. — Блэки качал, Джейк сунул голову под струю холодной воды, резко потряс ею и зафырчал как морж. Он схватил Генри за голову и сунул её под кран. Вода тому показалась ледяной, Генри задрожал. От этого ломота вроде бы стала проходить, но усилилась боль. Но это уже было терпимо.

То утро было очень тёплым, и вскоре день стал нестерпимо жарким. Бригада шла ровно, но вдруг Блэки упал на стерню, и глаза у него закатились.

— Генри, беги к колонке и принеси ведро холодной воды.

Генри побежал. У себя в школе он был чемпионом по бегу на короткие дистанции. А у его тренера была установка: мускулы не немеют. Они начинают болеть, а вы стараетесь их ублажить. Проявите силу воли, вы всё же остаётесь таким же гибким, когда думаете, что всё занемело. Генри сбегал на колонку и вернулся назад с водой, как ему казалось, за рекордное время.

Джейк вылил воду на голову Блэки, и та оживила его. Блэки поднял руки, затем голову и сел. Он был очень бледен и дышал неровно.

— Всё в порядке, — прошептал он. Джейк помог ему встать на ноги. Некоторое время тот нетвёрдо стоял на ногах, затем нагнулся и стал вязать сноп. Работал он медленно, и Генри с Джейком помогали ему. Вскоре он вошёл в норму и вязал как обычно, а на лице у него блуждала смущённая улыбка.

За ужином Блэки ел очень мало. Он извинился и встал из-за стола. Ему очень хотелось спать. После ужина Генри попросил Джейка посидеть с ним немного на лавочке под вязом. — Джейк, Блэки этого не выдержит, — сказал он. — Ещё немного и солнце его доконает. Надо заставить его полежать в постели дня два- три. Мы с тобой могли бы давать ему половину своей зарплаты.

— Он не возьмёт. Он должен заработать эти пять сотен для Долорес сам. Это в некотором роде покаяние, а когда французский канадец впадает в покаяние, его ничто не удержит. Так бывает каждый год. Как только он попадает на поле с урожаем, он ломается. Но через день-другой он привыкает и вполне справляется с работой.

— Покаяние! Да разве он совершил что-нибудь ужасное?

— Нет. Но он считает, что да. Я тебе расскажу, как это было. Добрая дама мне всё рассказала. Та девушка, мать Долорес, была хорошей женщиной, но очень несчастной. Ты когда-нибудь видел родимые пятна? Так вот у неё было родимое пятно в целую половину лица. Её мать считала это божьей карой за какое-то своё прегрешение. Она терпеть не могла бедную девочку. Ей удалось устроить сына в колледж, а другую дочь в женскую семинарию, но она не стала тратить ни цента на образование девочки с таким родимым пятном. В конце концов девушка убежала из дому и устроилась горничной в одной из гостиниц Нью-Йорка. Вот там-то наша добрая дама встретилась с ней и привезла её к себе на ферму. Блэки работал там на уборке и косовице, а когда увидел девушку — влюбился. Возможно, это было из жалости к ней. Никто до сих пор не любил её, и на некоторое время она просто потеряла голову от счастья. Но у неё была чахотка, и она знала, что долго не проживёт. Блэки хотел жениться на ней с первого же дня, как только её увидел. Он был бродягой, и ему нравилась такая жизнь, но он был готов остепениться и устроить с ней жизнь по-другому. Добрая дама была готова предоставить ему постоянную работу на ферме и изо всех сил старалась убедить девушку выйти замуж за Блэки. Но та не захотела. Добрая дама говорит, это было потому, что она знала, что конец её близок, и считала, что должна поехать домой и умереть там.

Странно как-то? Люди готовы жить где угодно, но умирать хотят дома. Возьми, например, меня. Мне всё равно, где я сейчас живу. Но я знаю, когда подойдёт время, я захочу уехать в Питтсбург и умереть там. Не такой уж это был добрый дом для меня. Я даже не знаю, родился ли я там или меня просто там бросили. Но когда я был ещё пострелом, я добывал себе пропитание на улице.

Иногда я попрошайничал и получал кусок хлеба. Но большей частью я питался с помоек.

Чаще всего я ночевал на ямских дворах. Но когда было очень холодно, я забирался в конуру какой-нибудь большой собаки. Собаки ужасно тёплые, а большие собаки обычно мягко обходятся с маленькими детьми, если только те сами их не боятся.

Вот чем был Питтсбург для меня. Но умирать мне нужно будет там.

Так вот, бедной женщине надо было ехать домой умирать, и она не могла появиться там с мужем из французских канадцев. Её родня считала французских канадцев ниже несчастных язычников. Она не могла уехать до рождения Долорес, но как только стала на ноги, уехала домой. Через пару месяцев она умерла.

Генри задумался. — Не вижу, за что Блэки надо совершать покаяние, сказал он.

— Я тоже. Но он стал думать, что, если бы он сменил имя и веру, то она, может быть, и вышла за него замуж, и тогда на Долорес не было бы печати незаконнорождённого ребёнка. На следующий день Блэки совсем пришёл в себя. Он не только успевал за бригадой, но ещё не раз помогал одному члену её, который «маялся животом» и не поспевал за всеми. На четвёртый день они закончили это поле. Генри надеялся было отдохнуть несколько дней, но соседний фермер уже «договорился» с бригадой и ждал их со своей подводой, когда они вернулись с поля.

— Получайте зарплату, ребята, и лезьте сюда. Ужинать будем у меня.

Их хозяин вышел из дома с небольшим мешочком. С явной неохотой он развязал верёвочку и отсчитал каждому по восемь серебряных долларов.

Когда они отъехали, их новый хозяин, который вроде бы был весёлым малым, заметил: «Если бы меня не было там, он расцеловал бы на прощанье каждый доллар».

Новый хозяин кормил их лучше и предоставил им лучше постель на сеновале. Его жена-молодуха сказала, что неверно будет помещать такого старого человека, как Блэки, и такого калеку, как Джейка, на сеновале. Им дали свободную комнату в доме. Это смутило их обоих. Разве можно бродягам влезать в прекрасную постель с чистыми белыми простынями? Они улеглись на полу, но тщательно разворошили постели поутру, прежде чем идти на завтрак.

Им понравился этот фермер. Он не проверял, достаточно ли быстро они работают, когда проезжал мимо них на косилке. В результате они работали быстрее и догнали его, когда работа закончилась в субботу вечером.

За ужином хозяин просительно сказал: «Ребята, видите, какая пшеница, совсем перезрела. У меня белый канзасский сорт, поспевающий немного раньше, чем миннесотский, который растёт вокруг. Пойдёт дождь, и я потеряю весь остаток урожая. Я не люблю работать по воскресеньям, ещё больше не люблю просить работать других в выходной. Но, видите, какие дела. Не останетесь ли вы на завтра? Я заплачу вам по три доллара за день работы.

Вся бригада согласно кивнула, и Генри пришлось поступить так же, хотя день отдыха ему был нужен гораздо больше, чем три доллара. Впереди их ждала трудная неделя. Их уже завербовали. Работы там было на пять дней. Когда они покончили и с этим нарядом, уборка урожая в этом районе практически закончилась. Насколько хватал взгляд окрест, поля, усыпанные навозом, были заставлены копнами, за исключением отдельных ферм, где три или четыре уборочных машины в сопровождении стольких же бригад вязальщиков отчаянно пытались бороться с природой. Бригада Генри скоро будет готова к уборке урожая в Миннесоте, где пшеница поспевает позднее. Но когда Джейк, Генри и Блэки слезли с крыши вагона, выяснилось, что только один из троих остальных членов бригады готов был ехать на ферму с ними.

— А что будет с остальными мужиками? — спросил Генри.

— О, — протянул Джейк, — они бросили это дело. — У нас всех теперь по двадцать пять долларов в кармане, и эти ребята считают, что этих денег достаточно, чтобы продолжать кочевать. Но ты посмотри-ка на эти составы. Видишь, там ещё много других бродяг.

Генри стало не по себе. Он уже прижился в этой компании, с какими людьми придётся работать теперь? Его беспокоили также двадцать пять серебряных долларов, бренчавших в кармане.

Под вечер какой-то фермер подобрал троих приятелей и ещё трёх других бродяг. В доме у фермера уже был готов ужин и шесть постелей в деревянном сарае.

— А что делать с серебром? — спросил Генри. — Ведь не таскать же его с собой в карманах?

— Оставим его в своих куртках в сарае.

Но мы же не знаем остальных ребят. А вдруг один из них притворится больным в поле, вернётся сюда, заберёт все деньги и улизнёт на ближайшем поезде?

Бродяги не воруют у бродяг. Они вообще не воруют. Они ведь не воры.

Но все говорят, что воры. А разве в нашей старой бригаде не рассказывали о том, как воруют початки кукурузы, когда она поспевает?

Это не воровство. Пища полагается каждому голодному, так же как жаждущему положена вода. Пищу не воруют, её просто берут.

Ну а как же тогда быть с теми, кто её производит?

Они имеют право на хорошую зарплату. И те люди, которые занимаются этим, получают её. Но никто не должен наживаться на продовольствии. Если бы этого не было, то продовольствие было бы настолько дешёвым, что бродяги смогли бы покупать его.

И всё-таки я попрошу фермера положить моё серебро в сейф.

В сейф! Да у фермеров не бывает сейфов. Вспомни-ка, Генри, того фермера, который пустил нас с Блэки ночевать к себе в дом. На комоде там стояла большая тарелка, в которой были обручальные кольца мужа и жены, двое золотых часов, ожерелье, пара браслетов и несколько пятидолларовых золотых монет. Видишь ли, фермер, знает бродяг. А потом возьми Блэки. У него в кармане куртки больше двухсот долларов банкнотами. А он просто вешает свою куртку на гвоздик там, где приходится ночевать. Он тоже знает бродяг, даже незнакомых. Деньги вернее сохранить среди бродяг, чем у банкиров, которых ты вроде бы знаешь.

Во время уборки урожая в Миннесоте для Генри не было ничего нового. То же самое мерное движение бригады вязальщиков в соответствии со скоростью косилки. Та же пища, которой всегда было вдоволь. Как только заканчивалась работа на одной ферме, вас «сговаривали» на другую к вечеру с тем, чтобы рано утром быть уже в поле. Та же плата серебряными долларами. Когда истекли десять дней уборки, Генри пришлось таскать в кармане сорок пять серебряных долларов. Он никогда не думал, что деньги что-нибудь весят. Теперь же на нём был груз что-то около трёх фунтов.

— А почему фермеры не платят нам бумажными деньгами?

— Потому что сейчас в обращении много фальшивых денег.

Бродяги не хотят брать банкноты, да и фермеры не очень-то их жалуют.

— А разве не бывает фальшивых серебряных долларов?

Да, но редко. Все знают, как звенит серебро, и фальшивомонетчику приходится вкладывать в монету почти столько же серебра, как и на монетном дворе. Это обходится почти в пятьдесят центов. И для фальшивомонетчика такая прибыль слишком мала.

— Ну уж во всяком случае все эти вот доллары настоящие.

— Да, но ты не смотришь на них, когда получаешь. Ну-ка высыпь пригоршню их вот сюда на одеяло. А-а! Посмотри-ка на эту вот монету. Видишь вот это тёмное пятнышко возле ободка? Это не доллар, это сувенир.

— Сувенир?

Да, воспоминание о Миннесоте. Когда-то это был хороший доллар, но индейцы сверлят в них дырочки и вешают их на шею своим скво. А когда наступают трудные времена, они закупоривают дырку и пускают монету в обращение. Люди берут их, не замечая заделанной дырки, как это случилось и с тобой. Он, может быть, обойдёт десяток рук. Но рано или поздно кто-нибудь его обнаружит, может быть в банке, и тогда его изымают. Испорченный доллар стоит ровно столько, сколько стоит имеющееся в нем серебро. Тебе повезёт, если в банке тебе дадут за него центов сорок.

Тогда выходит, что кто-то из фермеров надул меня. А с виду они все были честными.

Да уж. Вообще-то они честные, как и все остальные люди, ну процентов на девяносто. Кто-то ведь всучил этот доллар фермеру. И ему приходится его куда-то девать. Почему бы и не бродяге? Фермеры считают, что мы спускаем большую часть своих денег в трактирах, и так оно часто и бывает. Ну а если надуют трактирщика, разве кто-нибудь заплачет? Давай посмотрим, нет ли у тебя ещё сувениров? Нет, ты легко отделался, несмотря на то, что ты небрежно обращаешься с деньгами, когда получаешь их. Однако, не выбрасывай этот сувенир. Когда-нибудь он тебе пригодится.

Они отправились в край Ред-Ривер на крыше товарного вагона. Группы бродяг на других вагонах были меньше тех, что Генри видел в Айове и южной Миннесоте. Поток бродяг на уборку урожая ослабевал. Их стремление поддерживалось лишь обещанием фермеров с Ред-Ривер увеличить зарплату до трёх долларов в день.

Как только поезд добрался до края Ред-Ривер, он остановился на запасном пути.

Перед путешественниками открылся захватывающий дух вид пшеничных полей, простирающихся до горизонта по равнине и пологим холмам, желтеющим под августовским солнцем. Жара была сильной, но не удручающей. Лицо у Блэки сияло. — Дар божий. При таких пшеничных полях никто из рода человеческого не должен голодать.

Однако, некоторые голодают.

— Потому что мы медлим при прочтении воли господней. Наступит время, когда каждый человек будет сыт. Блэки был так уверен в этом, что Генри охватило благоговение, когда он смотрел на это поле пшеницы.

А что это там за такой огромный агрегат на этом поле, который поднял столько пыли? — спросил он.

Это молотилка, — сказал Джейк. — В хорошую погоду пшеница здесь настолько сухая, что её можно молотить сразу же после косовицы. Фермеры доставляют её сразу же на рынок. Видишь ли, пшеница здесь «Северная твёрдая № 1» обладает особыми качествами. Мельникам она нужна для смешивания с более мягкими сортами с юга для выработки муки, из которой получается очень ходовой хлеб. В это время года старые запасы твёрдой пшеницы уже иссякли. Мельники покупают зерно нового урожая, сушат его на элеваторах, и не успеешь оглянуться, как уже ешь хлеб нового урожая с Ред-Ривер.

Когда поезд подошёл к станции, его уже, как обычно, поджидала целая армия повозок. Генри, Блэки и Джейка вместе с тремя другими бродягами взял один фермер и отвёз к себе в дом, стоявший посреди огромного пшеничного поля. Полдюжины мужчин усердно разравнивали площадку и забивали колья, чтобы установить молотилку.

Генри проснулся утром под шум молотилок, которые работали с рассвета. Их в поле было две. Ещё раньше фермер нанял ещё одну бригаду вязальщиков, кроме команды Генри. Вместо ворошильщиков у него было ещё четыре бродяги, которые находились на возах с вилами и поднимали снопы с земли. Когда они двинулись в поле, их окликнули с молотилки, где работал хозяин. Он подошёл к ним. — Мне нужен человек разрезать жгуты. Вот ты, паренёк, ты вроде бы шустёр. Оставайся со мной.

«Он что, имеет в виду меня? — подумал Генри. — Да, очевидно так».

— Я никогда не резал жгутов, — сказал он.

— Ну, тут ученичество ни к чему. Всего-то делов, что разрезать жгуты по мере того, как подавальщик кладёт их на стол. И не задумывайся, иначе порежешь мне руку, когда я потянусь за рассыпанным снопом. Иначе я сброшу тебя в бункер.

Работа показалась Генри не из приятных. Он поднялся по ступенькам молотилки на площадку со столом перед ним, рядом был ещё один большой стол перед бункером с огромной косилкой и барабаном, утыканным грозными зубьями. Их уже ждала целая копна. Конная косилка, тронулась, барабан начал вращаться с низким рокотом.

Хозяин подал Генри острый нож мясника.

— Ну, не отрежь мне пальцы.

Подавальщик положил сноп на стол Генри. Тот разрезал жгут и подтолкнул распущенный сноп хозяину, который подхватил его и стал подавать в бункер. На столе у Генри уже был другой сноп. Он разрезал жгут и отпихнул сноп; новый сноп на столе, ещё один, и ещё, до тех пор, пока у Генри не затуманилось в голове, и он стал опасаться, что может порезать руку хозяину, который автоматически протягивал её за снопом. Генри полагал, что можно будет передохнуть, когда кончится воз со снопами, но другой воз уже был наготове. Так продолжалось всё утро, и к обеду Генри почувствовал усталость. Пыль и сечка набились ему под одежду, и тело нестерпимо зудело.

— Не нравится мне эта работа, — сказал Генри, когда встретился с Джейком за обедом. — Нельзя ли мне вернуться на вязку с тобой и Блэки?

— К сожалению, нельзя. Тебе не нравится работа, зато ты нравишься работе. Из того, как хозяин на тебя цыкает, можно понять, что он тобой доволен. Хороший резчик жгутов очень ценится. Если он недостаточно ловок, снопы накапливаются, и в барабан материал поступает недостаточно быстро. И ещё, — ты заметил, Генри, — бродяги никогда не ворчат. Они делают то, что приходится, и если это оказывается слишком тяжело, то они увольняются в конце рабочего дня. Ворчанье — это городская привычка, а не сельская.

Генри так и не сумел полюбить эту работу, но он нравился работе, и она не отпускала его до окончания жатвы. Двенадцать дней пыльной каторги, но теперь у него было тридцать шесть серебряных долларов в дополнение к сорока пяти, которые он привёз из южной Миннесоты, или, пожалуй, сорок четыре и один сувенир.

— Пора нам лететь на юг с птицами, — сказал Джейк. — Можно было бы поехать в Канаду, но, думаю, с нас довольно. У нас с собой слишком много серебра. Поедем в город и обменяем его на золото.

— Золото? А почему не банкноты? Ведь в банке нам не дадут фальшивых.

— Бумажные деньги годятся Блэки. Он их не потратит. Но таким экономам, как мы с тобой, нужно золото. Если у тебя будет двадцатидолларовая бумажка, тебе ничего не стоит разменять её, чтобы купить в общем-то ненужную вещь. А золотую монету с орлом не хочется менять. Это всё равно, что торговать золотыми часами. Мы обменяем это серебро в банке на три монеты с двуглавым орлом и одну с одноглавым. И тогда у меня останется одиннадцать серебряных долларов, а у тебя — десять плюс сувенир. Этого вполне достаточно, чтобы перезимовать в Техасе.

А зачем нам копить деньги? Почему бы нам не отдать каждому по пятьдесят долларов Блэки? У него уже больше трёхсот, ты говоришь. Тогда у него было бы уже почти пятьсот долларов для Долорес.

Он не возьмёт. Он должен заработать их сам. Но он знает, что, если с ним что-нибудь случится, то я постараюсь добавить недостающее. И это его успокаивает.

— Рассчитывайте и на меня в этом.

— Да, я тоже задумывался, а что, если что-то произойдёт и со мной? Мне стало спокойней, когда ты присоединился к нам. Я могу на тебя положиться.

Товарный поезд дошёл до Миннеаполиса почти так же быстро, как и пассажирский. Он был нагружен свежеобмолоченной пшеницей, которая начала бы преть, если её не доставить быстро на элеватор. Джейк разыскал товарняк, несколько вагонов которого должны были попасть в Омаху. Все трое и взобрались на крышу одного из них.

— Никак не пойму, почему проводник разрешает нам садиться, — сказал Генри. — Когда мы отправлялись на уборку урожая, железная дорога позволяла нам это, так как мы собирались работать и создавать грузы для перевозок. Но теперь-то мы не едем на какую-либо из работ, которые могли бы быть полезными для железной дороги.

Ты думаешь, кому-либо в краю Ред-Ривер понравилось бы, если бы мы там остались после уборки? Да на в коем случае. Они полагаются на железную дорогу, что та нас вывезет оттуда, и ей приходится это делать. А ты думаешь, что какому-либо участку дорожной полиции хочется, чтобы железная дорога свалила на них взвод бродяг? Железной дороге тогда не обобраться хлопот, и кому это надо? И вся система работает так, чтобы протолкнуть нас дальше. Нам давали возможность свободно проехать на север на крышах товарных вагонов, потому что мы были нужны.

Теперь же нам дают бесплатно прокатиться, потому что мы не нужны.

Поезд медленно вползал в центральную Айову. Он остановился на запасном пути, нигде вокруг не было никаких поселений. Проводник появился на углу крыши вагона.

Эй, ребятки, вот вам возможность поживиться кукурузой. Поезд будет стоять шесть часов.

Ура! — воскликнул Джейк. — Мы проехали мимо стольких полей кукурузы за последние пятьдесят миль, что у меня даже слюнки потекли.

Они спустились на землю и направились к кукурузному полю, расположенному в четверти мили от дороги. Поле было огорожено простой проволокой. Джейк пролез через загородку и вскоре вернулся назад с дюжиной початков.

— Видишь вон там впереди лесок? Насобираем сушняка, соорудим костёр и поджарим эту кукурузу. Валежника было много, и вскоре у Джейка запылал костёр. Он подождал, пока прогорят ветки, запихал початки в золу и нагрёб сверху горячего пепла.

— У тебя так много кукурузы, Джейк. Мы ведь не съедим это всё.

— Это полевая кукуруза, а не сладкий сорт. Она съедобна и в горячем и в холодном виде. Здесь двенадцать початков. По два каждому из нас в горячем виде, по два — в холодном, на ужин.

— А что, если появится фермер и поймает нас, пока мы тут её жарим?

— Мы предложим заплатить ему за неё два цента. Это гораздо больше того, что она стоит.

— Два цента?

— Да. Когда эта кукуруза созреет, то в бушель её войдёт сто двадцать початков.

Бушель кукурузы стоит пятнадцать центов. Наши двенадцать початков обойдутся фермеру в полтора цента. Но, конечно же, надо сделать вычет на обработку и перевозку на рынок. Если бы нам не надо было ехать в Техас, то я бы остался здесь и поел бы кукурузы вдоволь. Кукуруза бывает ранняя, средняя и поздняя.

Можно было бы есть кукурузу утром, днём и вечером в течение полутора месяцев.

Одно только плохо при этом. У нас набралось бы столько энергии, что мы просто рвались бы к тяжёлой работе. А для бродяжничества это не годится.

Наконец они приехали в Техас. От Сан-Антонио им удалось проехать значительную часть пути в направлении к мексиканскому заливу на рабочем поезде. Там строилась новая ветка железной дороги, но она обрывалась где-то милях в тридцати пяти от порта Лерида, а хижина Джейка была в миле от порта.

Перед ними расстилалась дорога, и она казалась бесконечно длинной, бегущей по песчаной равнине, кое-где поросшей деревьями, иногда возникали огромные купы кактусов футов по десять высотой, а то и больше. Было жарко, и путешественники были не прочь отдохнуть в тени деревьев. Но у саксаула практически нет тени. Все листочки их перистых листьев свисают как у всех чувствительных растений, поворачиваясь ребром к солнцу. Лучи солнца проходят сквозь ветви саксаула, лишь немного теряя от этого.

Они подошли к участку обработанной земли, повсюду были разбросаны убогие халупы.

Земля была очень бедной. Всё ещё оставшиеся стебли кукурузы были больше похожи на высокую траву, чем на величественные стебли царицы полей в Айове. Какая-то группа худощавых фермеров коротала время, сидя на перекладинах ворот.

— Доброе утро, — поздоровался Джейк.

— Доброе, — человек хмуро посмотрел на проезжего. — Не видали, тут негры не проходили?

— Нет.

— Мы ищем негров, чтобы выкопать картошку.

Генри глянул на полосу земли с засохшей и разлагающейся ботвой. Картофель следовало выкопать ещё месяц назад.

Вчера тут проходил один негр, я предложил ему пару монет, чтобы выкопать картошку. Он мог бы её выкопать за полдня. — «Нет, спасибо», ответил он. — Ужасно наглый.

— Полагаю, вам следовало рассердиться и выкопать её самим, — сказал Генри.

— Нет, это работа для негров.

Они поковыляли дальше. Дорога стала подниматься на более высокий уровень.

— Дальше земля будет лучше, может быть даже плантация, — сказал Джейк. — Видишь ли, большая часть почвы в этих краях представляет собой песчаную равнину, но есть участки хорошей глины, разбросанные там и сям. Там, где земля хорошая, ею владеют господа, а где уж совсем плохая, там попадаются негры.

Когда они поднялись на взгорок, они увидели неподалёку большой дом с двухэтажным порталом в роще из старых дубов, поросших мхом. Вокруг были обширные поля, засеянные хлопком и кукурузой.

— Давайте попробуем попросить поесть, — сказал Джейк. — Только здесь это делается по-другому. Надо обращаться не к хозяйке дома, а идти к поварихе-негритянке. Она очень добродушна, но не имеет права дать вам чего-либо. Затем спрашиваешь хозяина. И если к нему правильно подъехать, то он бывает ужасно либерален.

Повариха оказалась очень добросердечной. — Хозяин сегодня в превосходном настроении. Он получил письмо от дочери с востока. У неё родился ребёнок, прекрасный мальчик. Пойду скажу, что вы здесь.

— Она разговаривает совсем не по-негритянски.

— Да, негры прекрасные лингвисты и могут разговаривать очень чисто, если захотят. Но бедняки-белые не любят, когда негры говорят хорошо по-английски.

Если бы они послушали эту кухарку, им захотелось бы убить её.

— Доброе утро, господа, — сказал хозяин. Это был высокий мужчина с бородой под Роберта Е. Ли. У него было такое же возвышенное чело, как и у Ли и такой же проницательный взгляд. А в речи его слышался городской выговор из старой Виргинии. — Чем могу быть полезен?

— Вот нас здесь трое кочевников, сэр. Мы работали на уборке урожая, чуть до Канады не дошли. Сейчас держим путь на зимние квартиры неподалёку от порта Лерида. У нас есть сухари и сыр, но в такую жаркую погоду не хочется есть всухомятку. Мы подумали было, может скажете кухарке, чтоб дала нам по кусочку мяса или тёплого хлеба, или ещё чего-либо.

— Говорят, на уборке хлеба хорошо платят. Но, наверное, деньги быстро уходят.

— Да нет, сэр. У нас есть кое-какие деньги. Но нам не хочется их расходовать. — Он вынул из кармана три золотые монеты.

— Да вы предпочитаете золото.

— Да, сэр. Так не хочется разменивать золотую монету. Как только разменяешь её, так её уж и нет. Мы предпочитаем просить поесть.

Хозяин засмеялся. — Может быть и получите. Но до порта Лерида далеко, а дорога — всё рыхлый песок. Думаю, что… эта вторая твоя нога будет глубоко увязать.

— У меня есть старый ботинок, который я привязываю к ноге по дороге. В него набивается песок и гравий. Я думаю себе, как хорошо, что у меня в этом ботинке неживая нога.

Хозяин снова засмеялся. — По этой дороге есть кое-какое движение. Если вам попадётся белый бедняк, лучше сойдите с дороги и не смотрите на него. Он вас ненавидит. Но если попадется негр, то он подвезёт вас до тех пор, пока вам по пути, и даже немного дальше. Он вам сделает одолжение, и вы всё испортите, если предложите ему деньги. Видите ли, негр по своей природе джентльмен. Он очень тонко чувствует, и мы иногда обижаем его, даже не подозревая об этом. Генри изумился. Южанин говорит такое?

— А что вы намерены делать на своей зимней квартире? Играть в карты?

— Нет, сэр, — ответил Блэки. — Мы будем читать.

— И что же вы будете читать?

— Поэму, большую поэму в четырёх томах. Она называется «Кольцо и книга». Её написал один англичанин, Роберт Браунинг.

— Вы читаете такую книгу? И что же вы в ней нашли?

— Её мне читает Блэки, — сказал Джейк. — Когда я пробую читать её сам, то ничего не понимаю. Но когда Блэки читает её вслух, то выходит, как будто этот прекрасный человек разговаривает с нами.

— Г-н Блэки, а что вам больше всего нравится в этой книге?

— Трудно сказать. Мне нравится всё, даже «Пол-Рима» и «Другие пол-Рима». Там показано, насколько не правы могут быть люди, и всё же уверены в том, что они правы. Пожалуй, больше всего мне нравится «Папа Римский». Мне кажется, что каждому судье следует перечитывать «Папу Римского» хотя бы раз в год. Тогда у нас было бы больше правосудия.

— Согласен. А что вы думаете о священнике? Он ведь любил Помпилию, не так ли? А разве можно священнику любить женщину? Может ли священник любить Бога и женщину одновременно?

— Если любовь его чиста. Любовь мужчины и женщины может быть нечистой, но таковой может быть и его любовь к богу.

— Нечистой любовь к богу? Что же это такое?

— Если человек любит бога не ради него самого, а чтобы получить что-нибудь от него.

— Ну, а допустим, что он хочет попасть в рай?

— Чистая любовь к богу, это тогда, когда вы любите Бога даже тогда, когда он посылает вас в ад.

— Да, г-н Блэки, хотелось бы мне послушать, как вы читаете эту книгу. Но скажите, как вам удалось купить такую дорогую книгу? Я заплатил по гинее за каждый том.

— Мне её подарила одна добрая дама.

— И стоит такое чтение недорого, — вставил Джейк. — Блэки читает её мне вот уже четыре зимы подряд. И в четвёртый раз она такая же новая, как и в первый раз.

Она будет такой же свежей и этой зимой, и на будущий год.

— Вы намекаете, что мне нужно перечитать её снова? Прочту обязательно. А теперь, господа, я должен вас покинуть. Я велю поварихе собрать вам что-нибудь поесть.

Путешественники прошли ещё полмили и дошли до моста, у которого стояли дубовые деревья. Они уселись и стали рассматривать большой пакет, который им дала повариха.

— Целая жареная курица! И целая сковорода с маисовыми лепёшками. Топлёное свиное сало. Повариха сказала, что положила его вместо масла. Сейчас слишком жарко для масла. Поев, они медленно пошли дальше. Это было самое жаркое время дня, но им предстоял ещё долгий путь. Они услышали, как сзади по склону за ними появилась какая-то повозка. К счастью, это был негр.

— Господа, нам по пути?

— Да, мы едем в порт Лериду.

— Это очень далеко. Но я еду в этом направлении три-четыре мили.

Они проехали ещё одно поселение белых бедняков.

— Не смотрите на них, — сказал возница. — Иначе плюнут. Вы едете с цветным. Они ненавидят нас.

— Почему?

— Мы им не причинили никакого вреда. Но они настолько бедны и несчастны, что им просто необходимо хоть кого-нибудь ненавидеть.

— А чем они живут? Поля здесь бедные, даже дикий подсолнечник и тот на ладан дышит.

— Они живут кукурузой.

— Но такая земля не может дать даже десяти бушелей с акра.

— Я имел в виду кукурузную водку. Видите вон ту большую кактусовую рощу позади дома? Если знать, как туда пробраться, то там будет небольшая поляна и дистиллятор.

— А фининспекторы разве их не пугают?

— Да нет. Тут на юге этих перегонных кубов наверное сотни тысяч. Фининспекторы не могут уследить за всеми. Да они и не стараются. Но если здесь появляется какой-нибудь вредный человек с самогонным аппаратом, то соседи продают его, и фининспектор убирает его прочь.

— Вон те, мимо которых мы проезжали, мне показались очень вредными.

— Да, это так. Но налоговому управлению пришлось бы забирать всю эту шайку-лейку. А у правительства и так не хватает тюрем.

Они проехали ещё одну негритянскую деревню. Им показалось, что дом возницы был именно там, но он проехал ещё три или четыре мили. Затем остановился.

— Господа, здесь я вас должен покинуть.

— Вы очень добры, — сказал Блэки. — Мы вам признательны.

— Генри, — сказал Джейк, — ну-ка давай свой сувенир. Так вот, Джим тебя ведь так зовут? — посмотри. Ты думаешь, что это доллар. Но это не так. Видишь вот это маленькое тёмное пятнышко. Это замазка. Какой-то индеец просверлил здесь дырочку. Но доллар с дыркой — это уже не деньги. Это просто кусок серебра, и на рынок он не годится. Возьми его, выбей замазку кровельным гвоздём. Отполируй его золой. Достань узенькую ленточку, которой в магазинах перевязывают рождественские подарки. Красную ленточку. Повесь её своей девушке на шею. И лицо у неё засияет так же, как это серебро. — Он подал его Джиму.

— Вы дарите его мне, сэр?

— Конечно. Чтобы ты вспоминал о нас.

— Благодарю вас, сэр.

Он уехал. Они прошли дальше ещё с милю. Ещё одна повозка. Нет, это был тот же Джим.

— Мать сказала, что ей надо рыбы. И поэтому я еду в порт Лериду. Буду очень рад, если вы поедете со мной.

Порт Лерида оказался небольшим городком, расположенным на побережье. Залив был здесь почти круглый, песчаная коса закрывала его почти совсем, за исключением двух узких проливов. На песке лежало около дюжины рыбацких лодок.

Джим провёл их к длинному зданию, где был прилавок, разделённый на пятифутовые участки, каждый из которых представлял собой ящик с крошеным льдом, заполненный большой и малой рыбой, толстой и тонкой, и другими дарами моря, креветками, крабами. Там был также какой-то жуткий субъект, который Генри так и не узнал.

— Джим, что это такое?

— Некоторые зовут её каракатицей, некоторые осьминогом.

— А на что она годится?

— Её посылают в Сантоне. Китайцы в прачечных обожают её.

— Тьфу! Да я не смог бы съесть ничего, что хоть немного смахивает на это.

— Интересное дело тут с китайцами. Они едят ради вкуса, а не ради вида. А вот и мой друг Джерри Такер. Если вам нужна рыба, идите к нему. Эй, Джерри! Есть ли у тебя что-нибудь особо вкусное для этих господ?

— Ну, да. Вот посмотрите, какой красавец. Фунтов на девять. Видите? — Это была прекрасная рыба.

— Сколько? — спросил Джейк.

— Двугривенный.

— Да ты же грабишь себя. Да такая рыба стоит доллар.

— Но не для вас. Такую сумму мне даст покупатель с перевала.

Джим посчитал нужным пояснить. — Видите ли, каждый вечер с перевала сюда приезжает человек и берёт рыбу. Он направляет её утром в Сантоне.

— Джерри, а разве здесь нет белых рыбаков?

— Да есть. Двое. Но они ещё не вернулись с моря.

— Они ничего не могут поймать, — вставил Джим.

— Видите ли, — сказал Джерри, — цветные знают, где водится рыба, и ловят её.

Рыба знает, где находятся белые и держится подальше.

— Я остаюсь здесь ночевать, — сказал Джим. — Могу отвезти вас домой.

— В этом сувенирном долларе оказался большой километраж, — заметил Джейк, когда Джим высадил их у хижины Джейка. — Я войду первым и погоняю змей, если они там завелись.

— Змей? — переспросил Генри.

— Да, просто травяные змеи. Здесь водится и щитомордник, но он не заходит ко мне. Мне нравятся травяные змеи. Они поедают мышей. К сожалению, они хватают и скорпионов.

— Скорпионов?

— Да, этих мелких безобидных существ. По ночам они лазают по стенкам и ловят мух. Иногда они ползают по потолку, могут сорваться и упасть к тебе в постель.

Если ты во сне хлопнешь его, он может ужалить. Но это ничего. Укус примерно такой же, как и у шмеля.

Хижина оказалась гораздо более уютной, чем Генри предполагал. Когда в порту Лериды ломали склад, Джейк набрал достаточно отходов древесины и построил себе уютный коттедж из одной большой комнаты. Он соорудил новую койку, набитую мхом, где Генри мог спать с таким комфортом, о котором он уже позабыл во время своей кочевой карьеры. Вся зима была невероятно приятной. Ясные прохладные дни, всё время поигрывал лёгкий ветерок с залива. Морозов не было совсем, и розы, цеплявшиеся за коттедж, цвели. Кроме того его заворожило чтение Блэки. В средней школе учитель английского языка иногда читал Браунинга, но при этом считал, что ученики ничего не понимают. И правильно считал. Но Блэки, казалось, просто полностью проникал в личность Браунинга. Было так, как будто поэт обдумывал свою тему и составлял стихи в присутствии интеллигентных слушателей. Там, где мысль нащупывала выражение, Блэки помогал жестами и мимикой.

— Джейк, кто такой Блэки? Я уверен, что он образованный человек.

— Да, добрая дама говорит, что он высокообразован. Но это и всё, что она о нём знает. Наверное, с ним что-то случилось, и он ударился в бродяжничество. Но он не создан для этого. Это суровая жизнь. И он прикипел к ней, как любой французский канадец.

Весна наступила незаметно. Чтение «Кольца и книги» закончилось. Но надо было ещё обсудить сотню проблем. Март. Апрель. Блэки всё больше стал поговаривать о погоде, которая была практически неизменна, только стало немного потеплей.

— Пора ехать на север, — сказал Джейк.

— Зачем? Сейчас только май. До созревания пшеницы ещё больше двух месяцев.

— В Айове. Но пшеница есть и в северном Техасе. Ещё до первого июня. Есть пшеница и в Канзасе, в июне. Но в Техасе платят не очень хорошо. Они привыкли платить неграм, и так уж и настроены, хотя в северном Техасе негров совсем мало.

Но всё же мы наберём долларов двадцать-двадцать пять, прежде чем направимся в Айову.

Пшеница с радостью встретила их в северном Техасе. После долгого пути по пустыне на индейской территории пшеница встретила их ещё более пылко в Канзасе. Айова, Минннесота, край Ред-Ривер — об этом уже говорилось, и это стоит пережить, если уж не пересказывать снова. Генри стал закалённым бродягой. Никто лучше его не умел вымогать подаяние. Он уже не хуже Джейка знал, как найти поезд, идущий в нужном направлении, как обменяться солёными шутками с проводниками и получить ценную информацию. У него больше ничего не болело и не ныло. Спать он теперь мог где угодно. Ему нравилась такая жизнь, и совесть его больше не мучила по поводу родного дома, родителей и братишки Джона. Они уж и забыли о нём.

Они заканчивали жатву и молотьбу в краю Ред-Ривер и отправились в банк со своим серебром.

— Послушай, Генри. У Блэки уже почти четыреста долларов. Ещё один такой удачный сезон, и он повезёт своей Долорес пятьсот долларов.

— И тогда он уйдёт от нас.

— Нет, он не может жить рядом с Долорес. Она не должна знать, что он ей отец. Он вернётся с нами в Техас. И нам не надо будет так далеко гнаться за пшеницей.

Зачем нам такие деньги? Да на них в Техасе можно прожить годы, но какой в этом прок? А когда Блэки закончит копить, мы будем работать потихоньку.

Добрались до Омахи. Здесь им пришлось целый день ждать поезда на Канзас-Сити.

Джейк с Генри отправились чистить кукурузное поле. Джейк сорвал двенадцать початков.

— Снова ограбили фермера на полтора цента, — сказал Генри, когда они ждали, пока поджарятся початки.

— Это ещё не всё. Эта кукуруза попала бы скотине и превратилась бы в три фунта живого мяса. Потом оно попадёт к заготовителю, который превратит его в пятнадцать центов. Затем оно попадёт к мяснику, который сделает из него пятьдесят центов. А потом оно попадёт в ресторан, где уже станет стоить два доллара. Так что видишь, как получается, мы съедим на полтора цента кукурузы и на доллар восемьдесят восемь с половиной центов прибыли. Мы должны просто вспухнуть.

— Нет, не всё прибыль, — сказал Генри. — Из них ещё надо заплатить за услуги.

— Конечно. Прибыль просто так не получишь. Возьми подрядчика, мостящего улицу.

Он получает в сто тысяч раз больше, чем это стоит. А разве он получает деньги просто так? Нет. Политический босс вытряхнет из него, может быть, тысяч двадцать пять. Но это всё равно прибыль. Всё дело в распределении.

У них было прекрасное настроение, как это бывает у людей, нажравшихся ворованной жареной кукурузы. Они завернули восемь початков в большой горячий пакет и отправились в Омаху.

— Я считаю, что порт Лерида — это просто райский сад, — сказал Генри.

— Несмотря на змей?

— Да. В Эдемском саду ведь уже были змеи. Но у них были более жёсткие туловища, и они прыгали вокруг на хвостах. И они разговаривали, а не шипели. Нет, мне больше нравятся техасские змеи.

Лицо у Блэки сияло от радости. — Ребята, в западной Небраске строится железная дорога. Туда набирают триста бродяг. Это значит по крайней мере два месяца постоянной работы, каждый день, в любую погоду.

Для Блэки это значило последние сто долларов для Долорес. Для Генри это означало всю осень тяжелейшей работы вместо приятного ветерка с залива. Но воля Блэки была законом. Им не нужно было ехать на крышах вагонов. Железная дорога предоставила им старые телятники, которые можно было поставить на запасные пути в качестве временного жилья. Первостепенной задачей железнодорожной компании было прорубиться через ряд поросших травой холмов, которые находились на трассе прокладываемой дороги. Сначала спахивали вершину холма, а разрыхлённый грунт скреперами сваливали в долину. Лом и лопата — там, где грунт слишком твёрдый.

Ручной бур и чёрный порох — для слоёв известняка.

У рабочих был длинный барак, вмещавший более трёхсот человек, а нары были расположены вдоль обеих длинных стен. Было ещё одно такое же длинное строение, где они принимали пищу. Оба строения были щитовыми и крепились болтами, так что их можно было легко разбирать на части и снова собирать по мере того, как земляные работы перемещались дальше. Генри тщетно искал кого-либо из бродяг, с кем работал раньше на пшеничных полях. Да неважно. Скоро у него было полно новых знакомых.

Среди них был огромный мужчина с тяжело нависшими черными бровями и воинственным носом, а сквозь мрачное выражение у него нередко поблескивал юмор. Его звали, как Генри узнал у какого-то бродяги, Джосая Гилфойл. Говорили, что он сын проповедника, который в каждой из своих проповедей стремился пропесочить молодое поколение.

Было очевидно, что Джосая — вожак у бродяг. Если бывали жалобы на питание, обогрев барака, по поводу инструмента или другого оборудования, то именно Джосая выкладывал их прорабу, г-ну Картеру, по городскому деловитому человеку, которому по плечу была гораздо более ответственная работа. Он был большим человеком в железнодорожной компании, третьим или четвёртым вице-президентом, но взял на себя эту работу, как он говорил, ради опыта, или ради забавы, как об этом говорили остальные вице-президенты. Как бы там ни было, а справлялся он хорошо.

Было очень мало жалоб, которых бы он не предвидел, и к которым был не готов. Он не любил Джосаю, но уважал его.

Однажды за ужином Джосая тяжёлым взглядом посмотрел на Генри, сидевшего за столом напротив.

— Паренёк, а что тут делаешь ты, среди этих трёхсот бродяг?

— Закаляюсь.

— Ты убежал из школы?

— Да. А от чего убежали вы?

— От отца. Ты бы и не подумал, глядя на меня, такого тщедушного и мягкого, что я сын такого могучего человека. Он проповедник и проклинает меня в каждой проповеди, не называя меня по имени. Как-нибудь я переоденусь, подкрадусь незаметно и послушаю его.

Генри засмеялся. Как можно такому мрачному гиганту сделать что-либо незаметно?

Босс распределял работу, а Джосая перераспределял её, не с одобрения, а с согласия босса. Оба хотели поставить людей на такую работу, к которой они лучше пригодны, но Джосая знал людей лучше. Распашка была самой лёгкой работой, и Джосая оставлял её более пожилым людям, таким как Блэки. Работа со скреперами требовала больше живости и умения управляться с упряжкой мулов. На эту работу поставили Генри. Наиболее ответственной работой было бурение скважин в камнях, которые были слишком велики для перемещения, закладка правильного количества чёрного пороха, установка взрывателя и правильная закупорка скважины. Эта работа досталась Джейку. Работа с ломом и лопатой, погрузка камней на волокуши и тому подобное предназначалась мужчинам с крепкой спиной и спокойным нравом. Однажды утром упряжка мулов Генри что-то заупрямилась. Она тянула нагруженный скрепер вниз по склону, но отказывалась подниматься даже на слабый подъём. Генри обошёл упряжку вокруг, чтобы проверить, правильно ли одеты хомуты и остальная упряжь.

Мулы уже стали скалить зубы и пытались его укусить.

У мулов вообще дурной характер, но когда они начинают свирепеть, то хороший погонщик начинает искать причину. Генри заставил их тянуть груз, широко пользуясь кнутом, что было временной мерой, как ему было известно, так как он уже научился разбираться в мулах.

Он убежал с завтрака и пошёл посмотреть, чем питаются мулы. Такой овёс! Прелый и свалявшийся в комки. Он разломил один из них. От него несло резким запахом гниющего сена. Он вернулся назад в столовую и поманил Джосаю, который уже уходил.

— Пойдём, посмотри, чем они кормят наших мулов.

Джосая взял один из комков, разломил его, понюхал и бросил прочь.

— Это не корм. Это навоз. Я поговорю с боссом.

Он зашагал к конторе г-на Картера.

— Босс, сегодня мы больше не можем работать на мулах. Они голодают. Нельзя заставить мула работать на голодный желудок. Он упирается и лягается при любой первой возможности.

— Голодают? То есть как это?

— Пойдёмте посмотрим, что ваша распрекрасная компания считает хорошим кормом для мулов.

Босс рассердился, но пошёл с Джосаей. Ему хватило одного взгляда на овёс.

— Ты прав. Их нельзя заставить работать.

— Хороша же железнодорожная компания, которая пытается кормить мулов навозом, а?

— Это не компания, — горячо возразил г-н Картер. — Мы платили за хороший овёс. К счастью, мы ещё не рассчитались с этим контрактором, и не будем. Завтра утром будет хороший овёс.

— Г-н Картер, — сказал Джосая. — Я знаю, что это виноваты не вы и не компания.

Но подумав об этих бедных мулах, я весь распалился, как говорят тут. Никто не любит мулов. И мулы тоже никого не любят. Они терпеть не могут ту работу, которую им нужно выполнять, но им приходится делать её. Они и живут-то всего лишь ради горстки овса и воды. И какой-то негодяй лишил их даже этого небольшого удовольствия. Он не так уж велик, чтобы я мог вылить на него всю свою ненависть.

Поэтому она перелилась через край и сделала всех причастными к преступлению, а это ведь преступление.

— Я понимаю вас, г-н Гилфойл.

Два холма были срезаны до нужного уровня. Разрезы были глубокими как каньоны, но стены каньонов были сделаны под определённым углом, их надо было покрыть дёрном против эрозии. Это был медленный и трудоёмкий процесс. Им была занята треть рабочих, и среди них Блэки, который втаскивал волокуши с дёрном.

Внизу в долине, в направлении лагеря, высоко в ясном небе поднялась тонкая струйка дыма. Наверное сжигают мусор. Но столб дыма сгущался, огромные сердитые спирали черного дыма относило в сторону реки. Люди прекратили работу.

— Барак столовой, — предположил кто-то.

— Нет, жилой барак.

Сначала один, потом второй побежали к пожару. Блэки был первым. Его четыреста долларов были в куртке, которая висела на гвозде над его койкой. До барака было полмили, а Блэки уже становился стариком. Но он бежал первым. Генри, с другого холма, нужно было пробежать на четверть мили больше, и он догнал Блэки только тогда, когда тот добежал до лагеря.

От барака осталась только длинная куча тихо дымившихся рдеющих углей. Все бродяги подбежали ближе, задыхаясь от бега.

Блэки упал на землю, уронив голову на колени.

— Бог покарал меня. Да ни один бродяга во всей стране не тронул бы моих четыреста долларов. Это бог сжёг их. Каждый из бродяг потерял что-то: куртку, свитер, смену тёплого белья, у кого что было. Но потеря Блэки сводила всё остальное на нет. Все триста человек стояли рядом с ним и вокруг. Г-н Картер тоже был там со своими сотрудниками. Генри протиснулся сквозь толпу к Джосаи.

— Джосая, нельзя допустить, чтобы такое случилось с Блэки. Он этого не переживёт. Он и так-то еле жив. Здесь нет такого работника, который не мог бы пожертвовать свой дневной заработок для Блэки. Вот возьмём Пэта, он уезжает завтра. Но ему будет не вредно поработать ещё денёк. Вот Скинни. Он уезжает послезавтра. Но его не убудет, если он поработает ещё день. Да любой из нас может это сделать.

— Так-то оно так. Да захотят ли они?

— Ты можешь заставить их. Ты должен это сделать.

Джосая нахмурился. — Ты что, приказываешь мне, паренёк?

— Нет. Я просто говорю вслух о том, о чём шепчет вам сердце. У тебя такое большое сердце, что оно болит за всё стадо мулов. В нём есть место и для Блэки, и для его жизни. Джосая воспрянул из своего обычно сутулого состояния, развернул плечи и, казалось, возвысился над толпой.

— Друзья, бродяги! — Его гулкий голос трижды отозвался эхом от склонов холма. — Вы знаете, что говорят о нас: «Каждый за себя, и никто за другого в ответе».

Говорят, что, если бродяга погибает от жажды, то никто другой и пальцем не пошевелит, чтобы подать ему ковшик воды. Вот такими считают нас.

Но мы знаем и другое. Если мы едем на крыше вагона, и Блэки соскользнул бы, повиснув на пальцах одной руки, то нет среди нас такого, кто не схватил бы его за руку, и если бы не смог его вытащить, то удержал бы его до тех пор, пока не подоспела бы помощь, будь то хоть через сотню миль. СейчасБлэки сползает.

Четыреста долларов, которые у него сгорели, были его надеждой, его жизнью. Он горбатился и копил их годами. Теперь он кончен, он не может начать всё снова.

Деньги были не для него, а для маленькой девочки. Его дочки, которой эти деньги могли бы немного облегчить судьбу. Без них она просто будет ничем.

Деньги пропали, и Блэки сползает в пропасть. Скатывается. Не то, чтобы он упадёт на камни и шпалы железной дороги, но глубже… только Господь Бог знает насколько глубже. Мы должны ухватить его за руку и удержать его. Среди нас нет такого работяги, который не смог бы проработать лишний день, чтобы спасти Блэки.

Нет такого работяги, который пострадал бы, если отработает на день больше. Босс сейчас прикажет счетоводу принести бухгалтерскую книгу и кучу серебряных долларов к дверям столовой. Он распорядится, чтобы счетовод записал ваши фамилии и выдал каждому по два доллара из нашей недельной зарплаты. Я буду держать мешок из-под зерна, чтобы вам было легче их туда кидать. Косой, ты здесь самый вредный после меня. Ты будешь первым в очереди. Рыжий, ты такой же вредный, будешь вторым. Черт побери, да незачем мне выстраивать вас в очередь. Вы прекрасно знаете, как это делается ради стакана сивухи при головной боли. Но у нас здесь ни у кого голова не болит. Эй, парнишка, беги к амбару и принеси мешок из-под зерна. Г-н Картер отдал распоряжение секретарю. Когда Генри вернулся с мешком, счетовод уже был у дверей столовой, Джосая уже ждал мешок, очередь формировалась, сначала беспорядочно, затем из массы стала ровно проходить вперёд.

— А ты, паренёк, веди счёт.

— Два, четыре, шесть, восемь… девяносто два, девяносто восемь, сто; два, четыре, шесть, восемь, десять… девяносто восемь, двести, триста, четыреста… — Генри раскрыл рот. Все деньги Блэки вернулись.

— Продолжай считать, парень. Два, четыре, шесть… шестьдесят… девяносто… пятьсот… — У Генри помутилось в голове. Пятьсот, которые хотел собрать Блэки.

— Продолжай же считать, черт побери! Двадцать два, четыре, шесть, восемь, шестьсот… два, четыре.

— Всё, — сказал Джосая. Он взвалил мешок на плечо и опустил его, громко звякающий, у ног Блэки.

— Блэки, твои четыреста долларов вернулись. С небольшим довеском. Здесь шестьсот четыре доллара.

Лицо у Блэки сияло. Он склонил голову к коленям.

— Я знаю, зачем бог сжёг мои деньги. Чтобы показать, какие вы люди, ребята. Это божье дело.

— Как бы ни так, — пробормотал какой-то скептик. — Это сделал Джосая.

Джосая услышал это. Он снова выпрямился, и голос у него загремел:

— Ребята! Блэки прав. Это чудо. Вы читали, когда дети Израиля погибали от жажды, Моисей ударил по камню, и из него брызнула вода. Нет камня крепче сердца бродяги. Нет такой жидкости, которая текла бы так же медленно, как серебро. Я был избран Моисеем на час, несмотря на все мои грехи. Я ударил по камням, и брызнуло серебро. Это было чудо. Он склонил голову. Генри с изумлением оглядывал целый лес склонённых голов. Наваждение угнетало Джосаю, и он сбросил его.

— Блэки, храни эти деньги в серебре. Когда барак сгорит в следующий раз, ты сможешь забрать его из пепла. Блэки с трудом поднялся на ноги и попытался поднять мешок. Генри подхватил его у него.

— Куда ты собрался?

— В Фосторию. Отнесу дар божий Долорес.

— Вы не унесёте всё это серебро, — сказал г-н Картер. — Оставьте его здесь. Я выпишу вам чек, по которому вы сможете получить деньги где угодно.

— Босс, — сказал Генри, — Блэки должен отвезти Долорес именно эти деньги. Это его религия.

— Г-н Картер, — сказал Джосая. — Нельзя допустить, чтобы он провёл весь путь с таким бременем. Вы ведь вице-президент компании. Вы можете дать ему пропуск для проезда по железной дороге.

— Да, я с удовольствием сделаю это.

— И ещё нужно, чтобы кто-нибудь его сопровождал. Этот паренёк ему близок. Вы можете дать пропуск и ему.

— Хорошо.

— Г-н Картер, — сказал Генри. — Пожалуйста, отдайте мой пропуск Джейку. Блэки болен, а Джейк лучше меня знает, как ухаживать за ним. Я куплю себе билет сам.

Нам нужно будет съездить в Омаху, у меня с Джейком там в сейфе есть немного денег.

— Г-н Картер долго смотрел на взволнованное лицо Генри.

— Я могу с таким же успехом дать вам и три пропуска. Ревизор всё равно будет кричать не меньше по поводу трёх пропусков вместо двух.

Прохладным октябрьским днём трое бродяг постучались в кухонную дверь г-жи Периу.

У Генри на плече был мешок из-под зерна. Кухарка пригласила их на кухню и налила им по чашке кофе.

— Через несколько минут вам будет готов завтрак.

Именно так обращалась с бродягами г-жа Периу.

— Мы пришли не завтракать, — сказал Джейк. — Мы хотели бы повидать добрую даму, г-жу Периу. Скажите ей, что пришёл Блэки.

Кухарка ушла в дом. Через несколько минут пришла г-жа Периу, одна. Генри ещё не видел такого доброго лица. Она пожала руку Блэки, затем Джейку и посмотрела на Генри.

— Наш юный друг, Генри Сайр. Он кочует с нами уже давненько. Он слышал, как Блэки читает «Кольцо и книгу» в Техасе.

Она обменялась рукопожатием с Генри.

— Мы пришли, чтобы передать Долорес вот это. — Он показал на мешок, лежавший у стула Блэки. — Её приданое. Более шестисот долларов. Всё серебром. Попробуйте поднять. Она попробовала. — Вот это да! Неужели серебро так много весит? Долорес и не сможет его поднять. Долорес! позвала она.

«Ну до чего же миловидная девушка, — подумал Генри. — И божественная улыбка, как у Блэки.» — Он посмотрел на Блэки. Та же улыбка.

— Блэки привёз тебе приданое, Долорес. Ты не сможешь его поднять. Доллары серебром, шестьсот штук. Долорес обняла Блэки за шею и трижды поцеловала его. — Отец мой, — сказала она. Лицо её залилось слезами, и она убежала. Блэки низко опустил голову.

— У него что, закружилась голова? — с тревогой спросила г-жа Периу.

— Нет, это сердце, — ответил Джейк. — Ему пришлось слишком быстро бежать, когда горел наш барак. У него побаливает сердце. Сейчас пройдёт.

Г-жа Периу вышла из комнаты. Они слышали, как она кого-то позвала. Вскоре она вернулась. — Я послала за доктором. Он скоро придёт.

— В дороге это случалось с ним несколько раз, — сказал Джейк. — Сначала мы очень испугались. Но минут через пятнадцать-двадцать всё будет хорошо. Он считает, что ничего особенного в этом нет.

Они подождали некоторое время. Впервые Джейк не смог ничего придумать, чтобы продолжить разговор. Генри хотелось, чтобы Долорес вернулась. Ему хотелось увидеть, действительно ли она так выглядит.

Пришёл доктор. Блэки поднял голову. Доктор пощупал пульс, послушал сердце, послал за чайной ложкой и дал Блэки что-то из бутылочки в своём саквояже.

— Непосредственной опасности нет, — сказал он. — Но лучше бы его отправить в больницу. Там мы лучше узнаем, что делать утром. Вы можете встать, сэр?

Блэки с трудом поднялся на ноги. Генри с доктором помогли ему подняться в коляску.

— Я скоро вернусь, Генри. — Блэки улыбнулся ему. Эта улыбка запала ему в душу.

— Откуда Долорес знает, что Блэки её отец? — спросил Генри. — Он ведь не хотел, чтобы она знала. Это вы ей сказали?

— Нет, — ответила г-жа Периу. — Но можно догадаться, что добрые детишки в школе сказали ей, что отец у неё бродяга, а мать ушла от них. Я ей объясняла, что они в самом деле любили друг друга, и что их союз был ничуть не хуже законного брака. И ещё я ей объяснила, почему её отец сторонится нас. Но Блэки приезжал раз в год, как бродяжка, и я ей поручала ухаживать за ним. При этом она стала задумываться. А потом его улыбка, которая завораживает каждого. Она поняла, что и у неё такая же. С этого времени она утвердилась в своих догадках.

Джейк вновь обрёл дар речи и очень образно стал рассказывать историю пожара барака и чуда, при этом он уделил так много внимания Генри, что тому пришлось решительно возражать.

— Милый мой мальчик, — сказала хозяйка. — Дай я тебя поцелую.

— Г-жа Периу, — сказал Генри, стремясь переменить разговор. — Кто такой Блэки?

Джейк говорит, что вы знаете.

— Да, знаю. Он из старинной французской семьи, из гугенотов. Они убежали в Англию во время варфоломеевской резни и жили там несколько поколений. Затем переехали в Канаду, где жили в изоляции. Там у них не было знакомых гугенотов.

Самым великим святым у них был Кальвин, чьё слово значило для них больше чем библия. И больше всего в его учении для них значило предопределение судьбы.

Некоторым людям с рождения предназначено было попасть в ад, и им не дано избежать своей участи. Даже бог не может спасти их. Блэки был болезненным ребёнком и должно быть очень чувствительным. И некоторым образом у него в сознании утвердилось, что ему предназначен вечный огонь. Его родители, несомненно, не знали об этом и планировали сделать из него священника. Они послали его учиться в семинарию, но он и в мыслях не мог допустить, чтобы стать священником, когда он был одним из обречённых. Он убежал из семинарии и попал в группу бродяг.

Мне кажется, что идея о предопределённости у него прошла, но где-то в мозгу у него засела мысль о том, что на нём лежит проклятие Божье. Одно время это чувство у него прошло, когда его любила мать Долорес. Но оно вновь вернулось, когда она не захотела выйти за него замуж, даже ради ещё не родившейся дочери.

Бедная женщина, у неё была сильная форма туберкулеза, и она думала, что умрёт ещё до того, как родится ребёнок. Но умерла она вскоре после родов. И это, тоже, было частью божьей кары для Блэки. С годами у него появилась мысль собрать ей приданое. И по мере роста его накоплений у него стало появляться ощущение, что проклятья больше нет. Эта мысль была для него целебной.

Теперь вы понимаете, что он чувствовал, когда сгорел этот барак с четырьмястами долларов. И что значит «чудо». Значит проклятья всё-таки нет.

На следующий день г-жа Периу съездила в больницу одна. Генри и Джейк хотели было поехать с ней, но она посчитала, что лучше ей сначала съездить одной и посмотреть, может ли Блэки принимать посетителей, даже своих старых друзей.

— Ему лучше, гораздо лучше, — сообщила она. — Но всё-таки у него есть нечто на уме, что не даёт ему покоя. Доктор говорит, что, если бы это можно было уладить и если бы его больше ничего не тревожило, то он, возможно, проживёт ещё достаточно долго. Дело в деньгах. Но деньги ничего не значат, пока не было свадьбы. Блэки настроился на то, чтобы выдать Долорес замуж сразу же, как только будут закончены приготовления к церемонии.

Генри почувствовал, как у него всё похолодело. Молодому человеку трудно примириться с мыслью о том, что такая прелестная девушка вот так вот сразу уходит от него замуж, даже если только он и видел её только раз. — А жених, — спросил он, — кто же?

— Ты.

— Я? О, госпожа Периу. Я недостоин этого. Я же просто бродяга. Я ведь убежал из школы, от любивших меня родителей, от дорогого брата Джона. Я им даже не писал.

У меня нет никакой профессии. Я и деньги-то не умею зарабатывать иначе чем бродяжничеством. Разве может такая девушка как Долорес выйти за меня замуж?

— Она говорит, что выйдет. Послушай, милый мой мальчик. Всё, что ты говоришь, может быть и правда. Но это неважно. Важно то, что тебя выбрал Блэки. Он тебя хорошо знает. Даже лучше, чем ты сам знаешь себя. Вот почему Долорес согласна. А что касается того, как содержать семью с Долорес, что, как я вижу, беспокоит тебя, то я тебе сейчас сообщу кое-что, чего я не скажу Блэки до тех пор, пока вы не поженитесь. Юридически Долорес — моя приёмная дочь и моя единственная наследница по закону. И кроме того, я сделала завещание, в котором оставляю всё, что у меня есть, ей. У меня хорошая, очень продуктивная ферма. И у тебя будет достаточно забот в качестве управляющего этой фермой для меня и Долорес.

Я никогда не говорила этого Блэки, так как он возложил на себя миссию обеспечить Долорес приданое. Теперь, когда оно у неё есть, он уверен, что оно принесёт ей счастье на всю жизнь. Когда я скажу ему, что я завещала ей своё имущество, он посчитает, что это произошло благодаря приданому, и что Господь благословил его старания ради неё. И у него будет хорошо на душе. А теперь я позову её. Долорес!

Когда она вошла, на лице у неё играл лёгкий румянец, от чего она стала ещё милей.

— Долорес, — сказала г-жа Периу, — поцелуй своего будущего мужа.

Она подошла к нему и подставила губы.

— Милая Долорес, ну как ты можешь взять такого босяка, как я? Как ты можешь любить меня?

— Генри, я любила отца задолго до того, как узнала, что он мне отец. Это значит, что мы любили друг друга даже не зная об этом.

Такая логика не известна Аристотелю. Но Долорес подкрепила её очаровательной улыбкой, которая сделала её неоспоримой для Генри.

Они были женаты полтора года. Так долго? Это казалось невероятно. Их счастье было так ярко свежим.

В кухонную дверь раздался тяжёлый стук. В гостиную вошла кухарка.

— Г-н Сайр, там пришёл человек с деревянной ногой и говорит, что должен вас видеть. Он принёс вам кое-что. Генри побежал к кухонной двери. Джейк! Как я рад тебя видеть! Входи. Долорес будет рада.

Джейк взял его за руку. Я тут привёз тебе кое-что. Он подал Генри пакет. «Кольцо и книга».

— О! Ты зимовал в Техасе? Ну как там?

— Неважно. Я пытался было читать её, но не смог. Там всё так скучно. Я даже перестал терпеть этих дружественных змей. И я продал свою хибару тому рыбаку, Такеру. Он дал мне за неё десять долларов, а я взял эти деньги натурой. Рыба, рыба, я съел столько рыбы, что теперь смотреть на неё не могу. В Техасе мне стало плохо с тех пор, как не стало тебя и Блэки. И это ещё не всё. Всё кочевое дело пошло на убыль.

Ты читал о новой машине, которая сейчас появилась, сноповязка? Да я поверить не мог, что такое возможно, и проехал двести миль, чтобы посмотреть на неё. Она режет хлеб, как и любая другая косилка. Но стебли попадают на платформу из движущихся пластин, которые поднимают их в машину, где пара механических рук подхватывает их, пока не наберётся сноп, затем высовывается другая рука и связывает его бечёвкой, завязывает узел, отрезает бечевку, а ещё одна рука выбрасывает сноп сзади машины. Я пощупал эти снопы. Они были затянуты так туго, что и дохнуть нельзя. Жена фермера, разодетая как леди, управляла машиной, а муж её в рабочей одежде складывал снопы в копны. Так, как мы работали раньше, им понадобилась бы бригада из шести бродяг. Теперь не нужен ни один. А на строительстве железной дороги дело бродяг — табак. Каждую неделю прибывает пароход с итальянцами, и железные дороги набирают столько рабочих, сколько требуется. А эти иностранцы не болтаются так как мы. Они держатся на работе до конца. Бродягам скоро не останется делать ничего, кроме как пилить дрова или перекапывать цветочные клумбы. Никакой жизни!

Генри покачал головой. — Тебе придётся остепениться, Джейк. Может, останешься у меня. У нас здесь шестьдесят голов скота. Для тяжёлой работы по сенокосу и молотьбе зерна на корм помощников достаточно, но нам нужен кто-нибудь, кто бы присматривал за скотиной повседневно в течение всего года и следил бы за её правами, за правильной кормёжкой, чистой водой, солью, и чтобы её перегнали с вытоптанного пастбища на свежее. Работа не трудная, но ответственная. Как раз для тебя, Джейк.

— Я не очень-то разбираюсь в коровах.

— Тебя научат.

— А где я буду жить?

— У нас в доме полно пустых комнат.

— Нет. Я не могу жить в доме. Но у вас вон огромный амбар. Может я сооружу себе логово на чердаке?

— Конечно. Но, Джейк, там нельзя устанавливать печку.

— Да мне и не надо. Вы позволите мне есть на кухне?

— А как насчёт морозов зимой?

— Там не будет холодно. Внизу ведь шестьдесят коров. Да они нагреют воздух как огромная печь. И тёплый воздух подымется ко мне на чердак.

— Да, запах коров, жующих жвачку.

— Хороший, здоровый дух. Когда начинать?

— Завтра. Тебе придётся перебиться в доме, пока мы обустроим чердак. А после обеда, когда дел не так уж много, мы поднимемся в гостиную к Блэки и послушаем, как он читает «Кольцо и книгу».