Часть III В ЦЕНТРЕ БОРНЕО

Глава одиннадцатая


Нетерпеливый вдовец. Кабаны плавают. Благонравный крокодил. Даякские войны.


В деревне нас встретили почти как членов племени, вернувшихся из далекого путешествия. Так как я отсутствовал дольше моих товарищей, на меня смотрели с удивлением:

— Это ты, туан, — говорили одни, — а мы уже думали, что ты умер!

— Нет, — шутили другие, — он женился на пунанской женщине, и она не хотела его отпускать!

Одним из первых пришел меня встретить М’Буи Джалонг, даяк лет тридцати, столько раз водивший меня на охоту за кабанами. Но я тут же увидел, что произошло несчастье: на нем было традиционное одеяние вдовцов — туника и лубяная набедренная повязка, а также конический головной убор из пальмовых листьев.

— Моя жена умерла, родив мне третьего ребенка, — сказал он. — Ребенок жив, но у меня с ним много хлопот. Мне приходится делать всю женскую работу: носить воду, дрова, очищать рис, варить еду и кормить ребятишек.

Я попытался утешить его, заверяя, что такой молодой здоровый парень, как он, сможет быстро найти себе другую жену. Но он печально покачал головой:

— К несчастью, обычаи нашего племени не разрешают вдовцу жениться до конца года…

Я заметил, что уже 10 декабря, и, значит, ему недолго осталось ждать, но это, как видно, не очень-то ободрило его.

— Теперь меня нужно называть Эмбан Джалонг, — важно сказал он мне.

Дело в том, что у даяков имени человека предшествует определение, меняющееся в зависимости от семейного положения: Таман — если его первый ребенок девочка, М’Буи — если это мальчик, Эмбан — когда этот человек вдовец, и так далее… Стало быть, достаточно знать чье-либо имя, чтобы немедленно установить его гражданское состояние.

Но доблестный охотник посетил меня не только затем, чтобы пожаловаться. Воспользовавшись минутой, когда поблизости никого не было, он сообщил мне:

— Кабаны начали переправляться через Бахау. Завтра, если хочешь, мы можем пойти на охоту.

Я с энтузиазмом встретил это известие, ибо момент, когда кабаны начинают переправляться через реки, — счастливое время для охотников. Дважды в год, в июле — августе и в декабре — январе, эти животные предпринимают массовые миграции с севера на юг Борнео. Они идут небольшими группами или стадами, насчитывающими иногда несколько сот голов; при этом они неизменно следуют одними и теми же тропами и переправляются через реки в определенных местах, хорошо известных даякам, которые поджидают их там и истребляют.

Едва только первые животные переплывут реку, по деревням разносится весть: «Кабаны плавают». Тотчас же все мужское население бросает свои обычные занятия и устремляется к тем переправам, которые с читаются лучшими; вооружившись копьями и заряжающимися с дула мушкетами, они устраиваются на берегу, противоположном тому, откуда прибывают свиньи.

Одинокому кабану охотники дают переплыть реку и убивают его лишь тогда, когда он достигает берега, но по отношению к группе животных такая тактика не годится, поскольку часть из них могла бы прорваться сквозь смертоносный барьер. Поэтому, как только свиная орда добирается до середины реки, охотники прыгают в свои маленькие пироги, спрятанные под береговым откосом, и, издавая восторженные крики, сильными ударами весла направляют лодку к своим, конечно же более медлительным, жертвам.

Тогда начинается беспощадная бойня; несчастные животные удирают, плывя со всей быстротой, на какую они только способны, но их настигают одного за другим и осыпают ударами копий под победный вой. Раненые животные и трупы уносятся течением и подбираются ниже другими охотниками или даже, когда не хватает рук, женщинами и детьми.

Первых кабанов делят между жителями деревни и съедают целиком; по мере увеличения числа жертв снимают только слой сала, а остальное бросают в воду. Сало топят и оставляют про запас в кувшинах, бамбуковых трубах или старых бидонах из-под керосина. Часть свиного сала даяки потребляют сами, но в основном отправляют его на побережье и продают китайским торговцам примерно по тысяче франков за двадцать литров.

Во время миграции в декабре 1956 — январе 1957 года жители Лонг-Пельбана на Каяне собрали такое количество жира, что им не хватило сосудов. Тогда законопатили несколько больших пирог, установили их на подставках и заполнили до краев топленым салом.

Еще лучшее представление о побоищах, которые устраиваются в удачливые годы, дает следующая история. В 1954 году ниже Лонг-Пезо переправлялось, по словам местного учителя, «столько кабанов, что первые животные уже достигли противоположного берега, где их убивали охотники, а находившиеся в хвосте стада все еще продолжали входить в воду». Избиение длилось несколько недель, и тысячи уносимых Каяном кабаньих туш, с которых было обрезано сало, скопились перед Танджунгселором, где река расширяется и заметно замедляет свое течение. Но этот город населен малайцами-мусульманами, для которых свинья — нечистое животное; поэтому они отказались купаться и потреблять речную воду, загрязненную тысячами разлагавшихся на солнце трупов, а их негодование было так велико, что они объявили войну даякам — виновникам резни. Понадобились вмешательство индонезийской полиции и отправка небольшой вооруженной экспедиции, чтобы принудить племена, живущие в верховьях реки, прекратить эту сечу.

День едва занимался и клочья тумана еще плыли над лесом, когда Эмбан Джалонг и я спустились на берег реки. Окоченевшие от ночной прохлады, потягиваясь и зевая, жители деревни один за другим выходили к реке. Затем они присаживались бок о бок в ледяной воде и приступали к отправлению естественных надобностей, степенно обмениваясь при этом первыми новостями дня. Косматые свиньи, выжидавшие, как всегда, благоприятного случая, топтались в это время позади собеседников.

Принеся в свою очередь дань обычаю (в противном случае на нас стали бы смотреть косо) и внеся свою лепту в местную устную хронику, мы сели в крошечную пирогу и сильными ударами весла направили ее против течения.

На реке таинственные ночные шорохи уступали место дневной жизни. Большой лазурно-оранжевый зимородок промелькнул перед нами стрелой, сел на выступавшую из воды сухую ветку и замер — на фоне сине-зеленой поверхности реки его большая голова и длинный клюв вырисовывались, подобно китайским теням. Над нашими головами пролетела райская мухоловка; длинные белые перья на ее хвосте развевались на ветру, точно ленты. В зарослях бамбука с пожелтевшими листьями сновала маленькая красная с черным белка, производившая не меньше шума, чем целая стая макак. Почти повсюду виднелись раздвоенные следы кабанов, направлявшихся к воде.

— Некоторые переправились здесь нынче ночью… Гляди, вот этот был большой… — комментировал мимоходом Эмбан Джалонг.

Мы поднимались по реке больше часа, гребя, когда вода была достаточно глубокой и спокойной, или протаскивая пирогу между липкими валунами там, где поток становился слишком бурным. Вдруг мой спутник показал мне с десяток черных точек, которые я сначала принял за стаю уток, переплывавших гуськом реку. Оказалось, что это едва выступающие из воды головы по крайней мере десятка кабанов, но они были от нас не менее чем в двухстах метрах, а мы, как нарочно, застряли на камнях, едва прикрытых несколькими сантиметрами воды. Мы могли лишь разглядывать животных, которые один за другим достигали берега и встряхивались, как собаки, прежде чем скрыться в лесу.

— Вот там мы и засядем, — объявил вдовец.

Спрятав лодку в кустах, мы присели за большим поваленным деревом на берегу реки. Воткнутые в землю ветки образовали достаточный заслон, позволяя нам шевелиться в своем укрытии и не быть замеченными с другого берега.

Но хорошо известно, что великие идеи носятся в воздухе: не нам одним пришла мысль подстеречь кабанов в этом месте. Час с лишним небольшие пироги доставляли здоровенных парней, вооруженных копьями или старинными мушкетами. Вскоре наш берег превратился в невидимое, но смертоносное заграждение из охотников, скрывавшихся в зелени на расстоянии двадцати метров друг от друга. Наконец разместился тот, кто прибыл последним, после чего наступила тишина и потянулось однообразное ожидание; глаза напряженно всматривались в густой лес, спускавшийся по склону горы к самой воде.

К счастью для меня, вдовец отличался словоохотливостью и располагал неисчерпаемым запасом даякских историй, в которых действительность тесно переплелась с легендой. Для начала он рассказал мне о приключениях бесхвостого крокодила, жившего в устье реки Полонга, поблизости от того места, где мы находились в засаде.

В Сараваке[23] люди охотятся на крокодилов, чтобы продавать их кожу китайцам. Как-то раз одному из пойманных животных удалось ускользнуть, но в тот момент, когда оно прыгало за борт пироги, ударом мандоу ему отсекли хвост. Обезумев от ярости и боли, раненый крокодил поплыл, не останавливаясь, до реки Каяна и решил там поселиться. Но едва он прибыл туда, как крокодилы Каяна, рассерженные этим вторжением, набросились на него и хотели убить. Вынужденный бежать еще раз, бедняга поднялся вверх по Бахау до этого места, где, не тревожимый никем, он спокойно прожил много лет и стал огромным.

— Стало быть, здесь никто не охотится на крокодилов?

— Нет, ни один из нас никогда не убил бы крокодила; наоборот, эти животные — наши друзья, как и тот, что живет напротив деревни.

— Я его ни разу не видел.

— Ты видишь два утеса, выступающих из воды перед домом вождя, между которыми застряло принесенное паводком большое дерево? Ну так вот, там он и живет. Его история так же стара, как и история Лонг-Кемюата, и любой старик в деревне расскажет ее тебе. Наше племя не всегда жило там, где сейчас; прежде оно селилось в устье реки Апопенга, гораздо выше по течению. Там водилось много кабанов, земля была тучная, амбары всегда забиты рисом, и наши предки жили бы там совершенно счастливо, если бы не соседство племени берау. Берау — настоящие дикари: убивая людей, они даже не отрезали им голов, как это делали даяки. Они без конца нападали на наше племя, грабя деревни и поля.

Поэтому наши предки решили перебраться в более спокойные места. Они погрузили семьи и имущество в длинные пироги и спустились вниз по реке. Однажды они остановились у небольшой отмели в устье реки Кемюата, но едва они разожгли костры, чтобы сварить рис, как из воды вышел маленький крокодил и направился к ним. Он был длиной не больше ножа и такой худой, что все ребра торчали у него наружу. Даяки сжалились над ним: они поймали его, накормили рисом и напоили бураком (рисовой водкой); они даже дали ему деревянный мандоу.

— Почему деревянный?

— Потому что он дешевле железного, а так как крокодил все равно им не пользовался, то это не имело никакого значения. Затем вождь пустил его в воду, сказав: «Помни, крокодилий детеныш, какой прием оказали тебе даяки; расскажи об этом твоим братьям, и пусть твое племя и наше всегда живут в мире». Выслушав эту речь, крокодил нырнул в реку, а даяки, считая его появление счастливым предзнаменованием, окончательно решили поселиться в этом месте.

С тех пор все неукоснительно соблюдают этот договор о дружбе. Крокодил теперь уже длиной с пирогу, но он ни разу не тронул ни одного из жителей деревни; он довольствуется тем, что проглатывает собаку или свинью, которые рискнут сунуться в воду. Даяки со своей стороны никогда не причиняли ему зла, а когда два или три года назад один человек, прибывший из Саравака, захотел убить его, то этому воспротивилась вся деревня.

Он очень стар, но, несмотря на свой преклонный возраст, любит шутки. Когда он видит женщину, собирающуюся постирать в сторонке белье, он тихонько приближается к ней и ударом морды опрокидывает ее в воду. Она, конечно, вопит от ужаса, а он смеется от души. Или же он переворачивает для забавы пирогу, чтобы полюбоваться, как сидевшие в ней будут барахтаться в воде.

Разглядывая в задумчивости другой берег, я заметил внезапно появившееся там стадо кабанов. Я вскинул свой карабин, но Эмбан Джалонг посоветовал мне подождать, пока все они не войдут в воду, что позволит нам догнать их на пироге и убить всех до одного.

Вожак ступил на песчаную отмель и вошел в реку, но, когда вода доходила ему уже до живота, он остановился и поднял рыло к небу, подозрительно нюхая воздух. Простояв так целую минуту, он громко захрюкал и поспешно вернулся в лес, сопровождаемый всеми остальными.

— Он, должно быть, почуял нас, так как ветер дует нам в спину, — констатировал мой спутник.

Возобновилось нескончаемое ожидание, и вдовец принялся рассказывать мне о войнах между даяками.

— В то время я был еще слишком мал, но мой отец и деревенские старики очень хорошо это помнят. Сразу после уборки риса мужчины каждого племени пускались в путь и нападали на все встречные деревни. Когда они возвращались с добычей, племя устраивало большой праздник, длившийся иногда больше месяца.

— Но разве жители деревень не могли защищаться от нападавших?

— Конечно могли. Да и деревни в те времена располагались не так, как сейчас: все дома были сосредоточены на вершине холма и обнесены очень высоким бамбуковым частоколом. Чтобы нападающие не могли срубить частокол своими мандоу, бамбук заполняли небольшими камнями, о которые мгновенно зазубривались лучшие лезвия. Более того, каждый кол венчал пустотелый бамбук, наполненный наперченной водой, которая попадала в глаза тем, кто пытался взобраться наверх, и ослепляла их. А если случайно им удавалось добраться до верха частокола, то по другую сторону их ждала приятная неожиданность: когда они прыгали на землю, где вроде бы не было никаких препятствий, почва обрушивалась под их тяжестью, и они летели в глубокие рвы: там они живьем насаживались на вертелы из заостренного бамбука. И даже если они прорывались к домам, это еще не означало, что они попадут внутрь. Сваи в те времена делались гораздо выше, чем сейчас, и пока нападавшие карабкались по ним, люди осыпали их стрелами из сарбаканов и выливали им на головы кипяток, постоянно подогревавшийся в бамбуковых сосудах.

— Но как же тогда брали деревню?

— Приходилось действовать внезапно, как правило ночью. Нападавшие тихо проскальзывали в деревню и окружали каждый дом. Затем один из них взбирался на крышу, подымал пластинку деревянной черепицы и и вытряхивал внутрь дома муравьев, которых держал про запас в бамбуке. Насекомые мгновенно расползались по спящим, кусали их и будили, вынуждая зажигать факелы, чтобы посмотреть, что случилось. Тут уже нападающим, невидимым в темноте, было легко перебить копьями и стрелами всех обитателей дома.

Бывало также, что два племени встречались на поле боя в лесу или на пустоши. Тогда завязывались грозные сражения, и победители отрезали побежденным головы или уводили их в рабство на всю жизнь. В ту пору некоторые воины совершили достопамятные подвиги и прославили свои имена.

В ту самую минуту, когда Эмбан Джалонг заканчивал свой рассказ, из лесу вышел великолепный кабан и решительным шагом направился к реке. Без малейшего колебания он погрузился в воду и поплыл в нашу сторону, продвигаясь быстро, несмотря на сильное течение. К несчастью, уже переплыв на три четверти реку, он резко повернул и пристал в двадцати метрах ниже нашего укрытия.

Едва он вылез на берег, как из зарослей вылетело копье и поразило его в бок. Бедное животное споткнулось, но попыталось бежать. Тогда в воздухе просвистело второе копье, ранившее его в почку. С энергией, какую придает отчаяние, раненый дотащился до воды, но владельцы копий — двое юношей атлетического сложения — набросились на него с торжествующим криком и прикончили ударами мандоу.

Это была первая жертва дня. Впрочем, на нашем участке второй не было, и часы до вечера медленно текли под рассказы моего спутника.

Солнце уже склонялось к верхушкам венчавших гору деревьев, и его косые лучи придавали речной воде металлический отблеск, когда в нескольких метрах от нашей засады над поверхностью воды показалась плоская морда, обратившая к нам два круглых выпуклых глаза. Я решил было, что это большой питон, но маленький подрагивающий черный нос, обрамленный серебристыми усами, свидетельствовал о том, что я ошибся: это вынырнула подышать выдра.

— Это анджинг аир (водяная собака), — сказал мой спутник.

Выдра исчезла, а затем вышла на берег в двух шагах от нас. Выгнув спину и опустив морду к земле; она неловко прыгнула на твердую почву и выпрямилась на задних лапах, словно собака, выпрашивающая кусок сахару. Ее выпуклые, как у рыбы, глаза остановились на скрывавших нас ветвях и, казалось, долго нас разглядывали. Мой спутник хотел подобрать камень, но его жест не ускользнул от животного: в три прыжка оно достигло реки и ушло под воду.

— Пора возвращаться, — сказал Эмбан Джалонг.

Отовсюду выходили из укрытий люди и садились в свои крохотные пироги. Так же поступили и мы, еще скованные после долгих часов неподвижности. Вскоре по направлению к деревне по реке спускалась настоящая флотилия, несомая потоком; люди, положив весла на колени, обсуждали случившееся за день.

Не доезжая ста метров до Лонг-Кемюата, мы пристали к скалистому островку, где уже собралась группа людей, и те, кто поохотился успешно, выгрузили свою дичь. На двадцать охотников было всего три больших кабана, и пока одни потрошили их и резали на небольшие куски, другие обстругивали тонкие бамбуковые прутья, которые позаботились наломать дорогой. Затем все принялись нанизывать кусочки мяса на эти вертела, внимательно следя за тем, чтобы каждому досталось по куску печени, сердца, мяса и сала. Только почки, по-видимому слишком маленькие для того, чтобы делить их на двадцать частей, были поджарены на костре из валежника и съедены на месте.

В итоге перед нами лежала груда вертелов, которые были распределены поровну между всеми присутствующими. Затем каждый поспешно завернул свою долю в листья камыша и прыгнул в свою пирогу, направляя ее энергичными ударами весла к деревне, где его семья с нетерпением ждала главного лакомства лесных племен — мяса.

Глава двенадцатая


Неудобства даякской религии. Великий вождь рассказывает, как он попал в тюрьму. Даяки и мировая война.


Однажды меня позвали лечить старого Лохонга Апюи, страдавшего ишиасом; некоторое время спустя я пошел справиться о его здоровье и нашел его совершенно бодрым: он как раз собирался шить на машинке, стоявшей перед дверью его дома.

— Привет, туан! Мне нужно сделать еще уколы, я себя чувствую сразу на двадцать лет моложе!

Он велел своим женам приготовить для меня угощение, а когда они ушли, сказал мне конфиденциальным тоном:

— Я давно собирался поговорить с тобой. Я хотел, чтобы ты остался с нами. Ты не пожалеешь. У меня есть деньжата, а ты научишь меня кое-чему, чего я не знаю. Вдвоем мы сможем вести торговлю и полностью держать в руках здешний народ. Они еще слишком глупы и цепляются за свои старые верования.

— Как! — воскликнул я, глубоко потрясенный. — Вы, великий вождь и кепала адат (жрец), вы, хранитель обычаев, вы сами в них не верите?

Он посмотрел на меня своими маленькими глазками циничного и хитрого политикана и ответил:

— Верю я в них или не верю — это не имеет никакого значения. Нужно, чтобы они верили, не то они станут христианами или мусульманами, и я их не удержу.

— Однако же, — сказал я шутя, — мне кажется, что они от этого ничего не выгадают, скорее наоборот. Приняв ислам, они не смогут больше ни пить вино, ни есть кабанье мясо. Если же они станут христиан нами, им придется перестать ежегодно менять жену или мужа!

— Я тоже так думаю, — заявил старый вождь, — но наша религия со всеми ее запретами представляет много неудобств. По сравнению с христианскими деревнями мы иногда запаздываем с уборкой урожая больше чем на месяц, и только потому, что вынуждены ждать соизволения орлана, чтобы начать сев. Еще хуже бывает, когда мы отправляемся в путешествие. Стоит иссит пересечь нашу дорогу, летя справа налево, чтобы нам пришлось вернуться назад и переждать восемь дней, прежде чем снова двинуться в путь!

Старый Апюи нисколько не преувеличивал, и я вспомнил, как однажды мы наняли группу носильщиков для доставки части нашего груза, оставшегося на расстоянии дня пути от деревни. Едва вступив в лес, мы услышали слева от нас щебетание иссит. Люди тотчас остановились, отклонили наши самые соблазнительные предложения и вернулись в деревню, чтобы не двигаться с места неделю. А так как нам не везло, то этот эпизод повторялся четыре раза кряду. В итоге нам понадобился месяц, чтобы совершить переход, для которого в нормальных условиях требуется один день!

Говоря о насущных проблемах своего племени, старый вождь продолжал в то же время шить с ловкостью профессионала. Пораженный, я спросил его, где он овладел этим мастерством.

— В тюрьме, где я провел пять лет во времена голландцев, — ответил он просто.

…Сначала меня посадили в тюрьму на побережье, а потом увезли на большом корабле на Яву — с кандалами на ногах и под охраной двух солдат. Там меня судили белые, говорившие по-голландски, и, хотя я ничего не понял, мне объявили, что я приговорен к пяти годам каторжных работ. У меня создалось впечатление, что все смеялись надо мной, особенно из-за моих длинных ушей. Один голландец даже заставил меня выйти во двор и сфотографировал со всех сторон.

Сперва меня отправили на каучуковую плантацию на Суматре. С утра до вечера мы корчевали лес, и ленивые у всех на глазах получали пятьдесят ударов ротангом по пяткам. Но меня ни разу не били, так как я был сыном вождя и работал с большим рвением, чем другие заключенные.

Потом я заболел бери-бери, и меня вернули на Яву, где сделали слугой начальника тюрьмы. Я подметал дом, поливал цветы, провожал детей в школу и ходил на рынок с мадам. Начальник полностью доверял мне, зная, что в чужом доме даяк не тронул бы и рисового зернышка.

Там я научился говорить и писать по-малайски, а также шить на машинке и кроить рубашки и штаны. В сущности, я не был несчастен в течение этих лет, но мне очень недоставало моей родины. В деревне считали, что я давно умер; когда же я вернулся, мне устроили триумфальный прием. Надо сказать, что очень мало кто из даяков, побывавших в тюрьмах белых, не погиб от лихорадки или главным образом от бери-бери.

— И по возвращении вас избрали великим вождем?

— Да, несмотря на то, что я этого не хотел. Но все умоляли меня согласиться, и я уступил после трех дней колебаний.

Он вздохнул с преувеличенно сокрушенным видом и добавил:

— Мне сказали, что это для блага моего народа, и я не мог отказать…

Я притворился, будто сочувствую ему, хотя прекрасно знал, что этот старый Тартюф искусно ловчил, чтобы добиться своего избрания. Просто обычай даяков требует, чтобы будущий великий вождь заставлял упрашивать себя в течение трех дней, прежде чем он согласится, словно вопреки собственному желанию.

Воспользовавшись тем, что старый Апюи разоткровенничался, я задал ему коварный вопрос:

— Скажите, шеф, когда даяки перестали резать головы?

— Правду говоря, уже двадцать лет назад мы заключили мир между племенами. Из чего не следует, конечно, что больше совсем не резали голов. Но в минувшую войну японцы, оккупировавшие побережье Борнео, предлагали по пятьсот рупий за голову каждого белого, так как они знали, что при их приближении определенное число англичан и голландцев укрылось во внутренних районах.

— И даяки согласились?

— Не мы, конечно, но некоторые плохие даяки, например ибаны, живущие в Сараваке, и кое-кто из белых был, таким образом, убит. Но когда высадились австралийцы и англичане, они в свою очередь предложили по ружью за каждую японскую голову, и тогда отправились на охоту мы все!

— А как попали сюда англичане?

— Они просто упали с неба.

— С неба? Вы хотите сказать, с капал-тербанга (летающего корабля)?

— Да, да. Однажды из Саравака пришел даяк, сказавший, что с неба упадут европейцы и что мы должны их встретить. Тогда мы отправились к тому месту, которое он нам указал, — на обширную поляну рядом с Лонг-Туа, деревушкой в верховьях Бахау, — и стали там лагерем.

Мы прождали несколько дней и начали уже сердиться, когда появился летающий корабль и стал кружиться над нами. Мои люди испугались было, но я им сказал: «Ничего не бойтесь, это друзья». И вот из машины выпали маленькие белые зонты, а к этим зонтам были прицеплены словно бы черные муравьи, которые шевелились в небе! Тогдадаяки принялись кричать: «Люди! Люди!».

Их было всего трое. Два первых приземлились посреди поляны, и мы побежали к ним. Увидев нас с нашими копьями и мандоу, они подняли руки и закричали: «Ками каван, оранг ингеррис!» (Мы друзья, англичане!) Но выглядели они не очень-то спокойными, как, впрочем, мы сами, так как одеты они были весьма странно.

Что касается третьего, то его отнесло ветром, и он упал на опушке леса, где мы с трудом его разыскали. Он застрял на самой верхушке большого дерева и качался и дергался, словно паук на конце своей нити. Это было так забавно, что мы чуть не надорвали животы от смеха.

И чем больше мы смеялись, тем сильнее он злился и кричал по-малайски: «Вы придете наконец за мной, вместо того чтобы издеваться?» Но видя, как он нервничает, мы смеялись еще сильнее!

В конце концов мы все же сжалились над ним. Люди взобрались на дерево, отцепили его и спустили на ротанговых веревках. Внизу он спросил нас: «Великий вождь даяков Лохонг Апюи здесь?» Тогда я вышел вперед, и он пожал мне руку: «Я майор Гаррисон; его величество король Англии сказал мне, что Лохонг Апюи его друг и что даяки помогут нам». Я никогда не видел короля Англии, но был польщен, услышав, что он меня знает. Поэтому я заявил, что мы готовы помочь туану майору[24]. Тогда он отдал мне ткань со своего зонта, и я выкроил из нее легкие и прочные рубашки для всей моей семьи.

Я не помню имен двух других англичан, но так как один из них был врач, а другой радист, то мы их называли «туан доктор» и «туан радист».

Некоторое время спустя прибыли три других летающих корабля и сбросили много металлических ящиков с товарами. Там были ружья, патроны, лекарства, одеяла и одежда. Тогда туан майор собрал нас и объявил: «Те, кто хочет драться с японцами, получат ружье и военное снаряжение». Как ты сам понимаешь, мы все стали добровольцами! И каждый получил ружье, одеяло, рубашку и штаны. Нам даже дали башмаки, но никто из нас не мог их носить, так как у нас от них болели ноги.

Потом туан майор захотел научить нас стрелять. Он поставил в двадцати шагах апельсин и сбил его первой же пулей. Но когда наступила наша очередь, никому не удалось даже задеть этот апельсин, зато из сарбаканов мы попадали каждый раз. Видя это, туан майор рассердился и обозвал нас болванами. Тогда пришел один даяк со своим старым мушкетом, набитым кусками железа, и сказал ему: «Ты хочешь, чтобы сбили твой апельсин? Ну, смотри хорошо!» И бах! От апельсина не нашли ни кусочка! Ох и посмеялись же все после этого!

— И много вам пришлось драться с японцами?

— Нет, потому что они повсюду начали отступать. Но на побережье была небольшая группа, которая вздумала защищаться. Так как они не привыкли к лесу, то справиться с ними нам было легко. Пока несколько даяков стреляли с одной стороны, чтобы отвлечь их внимание, другие подкрались ползком с тыла и перестреляли их в упор.

Потом прибыли австралийцы, и туан майор представил меня их вождю, который пожал мне руку, поздравил меня и подарил фуражку с позолоченным значком на ней. Мы все были довольны, но затем австралийцы приказали нам сдать ружья. Мы хотели сохранить их, чтобы ходить на охоту, но делать было нечего; наверное, они боялись, что мы станем воевать с голландцами. Австралийцы забрали у нас оружие и побросали в реку. При виде того, как разбивают эти прекрасные совсем новые ружья, которые могли бы сослужить нам такую службу, у нас на глазах выступили слезы.

Глава тринадцатая


Два дня охоты. Встречи в лесу. Ночной привал. Сюрпризы охоты. Злой дух Уджук Лойонг. Кабан и гастрономия. Бетина с Борнео.


Однажды утром за мной зашел даяк лет сорока.

Его длинные волосы были собраны на затылке в небольшой пучок, а через все лицо протянулся шрам, рассекавший нос.

— Туан, пойдем на охоту.

Я как раз собирался препарировать птицу, но слова «охота» было достаточно, чтобы увлечь меня в лес. Даяки хорошо это знали, и нередко кто-нибудь из них приходил соблазнить меня, так как, если я что-нибудь убивал, мы делили добычу поровну. У меня уже было несколько испытанных спутников, но этого я видел впервые и не знал, хороший ли он следопыт.

В одно мгновение я облачился в свой охотничий костюм, то есть снял с себя всю одежду, кроме шорт, и прицепил к поясу даякский кинжал, служивший мне вместо мачете. Мое снаряжение довершали ротанговая корзина и бамбуковая табакерка, не говоря, конечно, о карабине калибра 8,57. И мы отправились; мой проводник Н’Джок шел впереди, вооруженный копьем с широким наконечником.

Больше часа мы брели по лесу, не произнося ни слова и прислушиваясь к малейшему шороху, хотя находились еще слишком близко к деревне, чтобы надеяться встретить крупную дичь. Внезапно мой спутник наклонился, сорвал небольшое растение с округлыми листьями и сделал мне знак приблизиться. Затем он поставил мне на лоб свой кулак с зажатым в нем растением и подул в него, пробормотав несколько слов, среди которых я различил, кажется, слово «баби» (кабан).

— Это растение отгоняет злых духов и приносит успех, — сказал он мне.

Дальше нам пришлось с шумом продираться сквозь густые заросли, появившиеся на месте гари. Треск ветвей, сопровождаемый пронзительным тявканьем, возвестил нам о бегстве оленя мунтжака.

— Никогда не следует стрелять в мунтжака в начале охоты, если ты не уверен, что ничего больше не убьешь за весь день, — сказал мой проводник. — Таково даякское поверье.

Кругом кишели пиявки, еще более агрессивные, чем обычно: несколько дней шел дождь, и они чувствовали себя в своей стихии.

— Обожди меня здесь, — сказал Таман Н’Джок.

Он исчез в зарослях и вернулся с несколькими кусками лианы толщиной в руку — из оранжевого надреза вытекал пенившийся, как мыло, сок. Если капнуть этим соком на пиявку, она начинает корчиться, словно прижженная раскаленным железом, и немедленно отваливается. Подражая своему спутнику, я ободрал кору с лианы[25] и тщательно натер ею ноги и ступни. Из уважения к истине я должен признаться, что в течение почти получаса к нам не прицепилась ни одна пиявка. Но стоило перейти вброд одну из бороздивших лес бесчисленных рек, и этот чудодейственный бальзам был смыт потоком.

Дождь пошел снова; сначала о нем давали знать лишь капли, барабанившие по лесной кровле, затем он полил сильнее и сильнее, и за шиворот нам потекли ледяные струи. Укрыться под этими деревьями с огромными стволами, лишенными нижних ветвей, было невозможно. Оставалось только продолжать шагать с прилипшими ко лбу волосами, с которых в глаза и рот стекала вода. Липкую почву совсем развезло, и на каждом шагу мы выдирали ноги из грязи с громким хлюпаньем. Это был праздник пиявок. Через каждые пятьдесят сантиметров можно было видеть одну из них, вставшую на дыбы и извивающуюся, готовую присосаться к любой добыче, которая оказалась бы в пределах ее досягаемости. Стоило на минуту остановиться, как все пиявки в радиусе нескольких метров сползались к нам так быстро, как только было можно при их способе передвижения.

Я шел, озабоченный главным образом тем, чтобы не воткнуть в грязь дуло своего карабина, как вдруг Н’Джок остановился. В пятидесяти шагах от нас древовидные папоротники колыхались, потревоженные невидимым животным.

— Баби, — прошептал мой проводник.

Но едва я попытался осторожно приблизиться, как кабан убежал с громким хрюканьем, свидетельствовавшим, что он нас почуял. Мы снова двинулись в путь. Дождь перестал, и где-то вдали гиббоны приветствовали показавшееся солнце своим меланхолическим улюлюканьем.

Внезапно совсем рядом с нами тишину леса прорезали два пронзительных выкрика: «ку-ваи! ку-ваи!» Это был зов большого аргуса[26], таинственной птицы Борнео, которую все путешественники всегда слышат, но никогда не видят. И вдруг, прежде чем я успел вскинуть ружье, сквозь заросли промчалось какое-то длинное пятнистое животное. Я подумал было, что это пантера, но только что выпавшее перо указало мне на мою ошибку. Это был всего-навсего самец-аргус. Меня ввели в заблуждение его рост — он был величиной с павлина — и серое оперение, усеянное маленькими золотистыми глазками[27].

Птица тщательно расчистила на земле круг диаметром примерно два метра, выбросив за его пределы все веточки и сухие листья. На такой площадке аргус исполняет свой брачный танец, подпрыгивая на месте, хлопая крыльями, качая головой и издавая услышанные нами крики, призывающие самку.

На этом безупречно чистом пространстве птица не выносит даже вида какого-нибудь предмета. Даяки используют эту странную манию, помещая на танцевальной площадке куваи ловушку с обыкновенной веточкой вместо приманки. Стоит ему заметить постороннее тело, как он бросается его убирать и оказывается в плену.

— Мне бы хотелось увезти одну из этих птиц к себе на родину, — сказал я.

— Невозможно, — возразил мой проводник. — Поймать его легко, но вот сохранить живым в деревне — совсем другое дело. Куваи так горд, что умирает от гнева при одном виде курицы, уродство которой кажется ему карикатурой на его красоту.

После полудня мы не встретили больше ни одного животного, и ближе к вечеру Таман остановился ненадолго, чтобы приготовить себе жвачку из бетеля. Я сидел рядом с ним, следя за бегавшим по моему пальцу гигантским муравьем, достигавшим в длину почти трех сантиметров, как вдруг в двух метрах от нас папоротники раздвинулись, и появилось рыло великолепного кабана. Удивленный не меньше нас, он замер с поднятыми ушами и наморщенным пятачком, стараясь уловить запах этих двух скорчившихся перед ним предметов. Но едва я потянулся к своему карабину, как кабан издал испуганное хрюканье и убежал галопом, скрывшись в зарослях. Я был взбешен, что совершил такую непростительную ошибку: охотник в лесу никогда не должен оставлять свое оружие за пределами досягаемости.

Носовой трубный звук, издаваемый «торговцем стеклом» — так мы прозвали большую ночную цикаду, которая поет только ровно в шесть, — уже возвестил о приближении ночи. Мы выбрали на берегу небольшого потока более или менее ровное место для привала. Экваториальный лес обладает неисчерпаемыми запасами строительного материала: каждое срубленное дерево немедленно заменяют несколько других, только ждавших его смерти, чтобы устремиться к свету. Поэтому я без зазрения совести срубил около тридцати прямых, как шест, молодых деревьев толщиной в руку. Из более длинных стволов Таман Н’Джок быстро соорудил остов убежища, покрыв его ветками и листьями папоротника. Другие пошли на изготовление пола, который должен был предохранить нас от сырости и задержать вторжение пиявок. У обоих концов нашего однодневного жилища мы разожгли по костру и запаслись валежником, чтобы защитить себя от ночной прохлады.

Рассчитывая с присущим мне оптимизмом на убитую дичь, которая обеспечит нам пропитание, я не захватил никакой еды. Но в корзине моего, к счастью, более предусмотрительного спутника нашелся мешочек рису. Мы поставили варить его в пустотелых стволах двух больших бамбуков, и полчаса спустя в распоряжении каждого из нас был длинный цилиндр с вареным рисом, которому бамбук придал привкус каштанов.

Затем мы растянулись у костра и закурили огромные сигареты из даякского табака. Лес, такой безмолвный днем, жил интенсивной ночной жизнью. Вокруг нас, на земле и деревьях, жужжали миллионы насекомых и квакали маленькие лягушки. Некоторые из этих лягушек, величиной едва ли не с кузнечика, прятались под жердями пола и без конца терзали наш слух одной и той же высокой нотой. Другие прилепились к стволам деревьев или к большим листьям папоротника и удивительно похоже подражали писку выводка цыплят, суетящихся вокруг наседки.

Примостившаяся по соседству сова посылала нам через правильные промежутки времени свое резкое «увак-увак», а над нашим убежищем, испуская пронзительные крики, сновали тупайи — маленькие, похожие на белок насекомоядные. Близ ручья задавали концерт лягушки-волы, напоминая своим мычанием перегоняемое стадо, вдали разносился по лесу хриплый крик самца-кабана. Тьму прорезали молнии тысяч светляков; между стволами время от времени начинал раскачиваться маленький фосфоресцирующий фонарик какого-нибудь светящегося жесткокрылого.

Мой спутник задремал с сигаретой в углу рта» Я подбросил топлива в огонь и заснул в свою очередь, обратив глаза к лесному своду, сквозь который никогда не было видно ни луны, ни звезд, ни солнца.

На рассвете, искупавшись в ледяной воде потока, мы возобновили поиски в древовидных папоротниках. Многочисленные ночные следы свидетельствовали о присутствии кабанов, привлеченных изобилием маленьких кислых плодов с хрустящей кожурой у подножия некоторых деревьев. Но за два часа молчаливого продвижения мы не встретили никого, кроме оленька[28] — маленького животного ростом с зайца, — который выскочил у наших ног из гущи папоротников.

Обескураженные, мы присели наконец под каким-то деревом; Н’Джок снова приготовил себе жвачку из бетеля, а я тем временем свертывал огромную сигарету из листа дикого банана. Тут я вдруг почувствовал, что в спину мне смотрит живое существо. Незаметно повернувшись, я увидел в нескольких шагах от нас большого кабана, явно удивленного нашим присутствием. Едва его взгляд встретился с моим, как он бросился в папоротники. Наученный вчерашним опытом, я держал карабин на коленях и не стал лишать себя удовольствия послать ему вдогонку пулю, прежде чем он успел скрыться. Выстрел заставил подскочить моего спутника.

— Что случилось?

— Баби, но он ушел.

Н’Джок недоверчиво поглядел на меня, и, чтобы убедить его, что я не грезил, мне пришлось показать ему совсем свежие следы животного. Согнувшись, он долго всматривался в землю, ища капли крови или клочки шерсти, затем выпрямился, качая головой.

— Ты промахнулся. Да вот, погляди, куда попала твоя пуля.

И он показал мне срезанное деревцо впереди того места, где, как я думал, стоял кабан в то мгновение, когда я нажал на спуск. Я выругал себя за столь поспешный выстрел. Мне был достаточно хорошо знаком сатирический склад ума даяков, и я не сомневался, что рассказ о моей неудаче с быстротой молнии облетит все племя. Даяки никогда не упоминали об удачных выстрелах, считая их чем-то само собой разумеющимся. Но стоило мне однажды упустить кабана, подстрелить которого было просто невозможно, в последующие дни все мужчина деревни спрашивали меня с насмешливым видом: «Значит, он все еще бегает, этот баби». Я уже понял, что мой спутник сочиняет историю, которую станет рассказывать по возвращении. Словно в подтверждение моих мыслей, он снова покачал головой:

— Однако же он был недалеко.

Я уже собирался запальчиво возразить Н’Джоку: мол, если он такой умный, то ему остается только взяться за ружье, как вдруг совсем рядом с нами раздался громкий хрип.

— Баби! Он мертв! — вскричал Н’Джок и бросился в заросли. Я последовал за ним, и мы сразу наткнулись на нашего кабана: он уже испустил дух, и пузыри кровавой пены выходили из его ноздрей. Пуля прошила его наискосок, задев сердце, но у него еще хватило сил пробежать несколько метров, прежде чем рухнуть. Если бы не шумный предсмертный вздох, мы бы его не нашли. Я снова допустил ошибку. Всегда, особенно в лесистой местности, нужно как можно дольше идти по следу животного, в которого стрелял, даже если думаешь, что промахнулся. Не раз после долгих поисков ты найдешь дичь мертвой или раненой и неспособной бежать дальше.

— Ты все-таки попал в него, — констатировал Н’Джок с довольным видом.

— Я был в этом уверен, — нахально солгал я.

Тогда он сделал надрез на хребте нашей неожиданной жертвы в том месте, где слой сала наиболее толстый, и с улыбкой повернулся ко мне:

— Он очень жирный!

Взяв кабана каждый за одну лапу, мы с трудом потащили его через заросли к ручейку. Там Н’Джок занялся последним туалетом свиньи, то есть дочиста вымыл и выскоблил ее. Затем сильными ударами мачете он разрезал ее вдоль, и мы погрузили по половине в свои корзины. Голова животного обычно дается охотнику, но я с готовностью уступил ее своему проводнику, не испытывая особого желания нести еще с десяток килограммов.

Долгие часы ходьбы по ужасной местности с половиной кабаньей туши за плечами превращались в настоящую пытку. Я назвал это «посмертным реваншем баби»! В тот день мы забрались особенно далеко от деревни. Мой выстрел прозвучал в восемь часов утра, а первых домов мы достигли только в шесть часов вечера, так как, естественно, время от времени останавливались, чтобы передохнуть.

Мы шли, сгибаясь под тяжестью своей ноши, и ротанговые лямки корзин врезались нам в плечи, как вдруг мой проводник обернулся ко мне:

— Держи ружье наготове: сейчас мы пересечем поляну, где живет бали — злой дух. Он зовется Уджук Лойонг. Сюда никто не рискует ходить безоружным.

— Но что он может нам сделать, этот бали?

— Много лет назад он бродил вокруг деревень и посылал невидимые стрелы в людей. Все, в кого он попадал, умирали два дня спустя с красным пятном на шее в том месте, куда угодила стрела. Люди гибли каждый день, и мы думали, что всех ждет та же участь. Тогда старики положили приношение на берегу реки, попросив Уджука Лойонга быть нашим другом. На другой день все предназначенные для него подарки унес паводок. С тех пор Уджук Лойонг стыдится своей неблагодарности по отношению к даякам. Он больше не хочет убивать тех, кто был так добр к нему. Поэтому он отыгрывается на кабанах. Иногда в лесу попадается множество мертвых животных с тем же следом от стрелы из сарбакана на шее.

В основу этой легенды об Уджуке Лойонге легла, вероятно, одна из странных эпидемий — быть может, эпидемия чумы, — поражающих время от времени людей и животных. Так или иначе, а на маленькой полянке, которую мы пересекали, я не заметил ничего страшного, совсем напротив: это было светлое пятно посреди сумрачного леса. Землю устилали те самые растения с резными зелеными и красными листьями, которые парижские цветоводы продают в горшках под названием акант.

— Вот видишь, — сказал я своему спутнику, — в моей стране букетик этих цветов стоит столько же, сколько здесь корзина рису.

— Вот и хорошо, на твоем месте я нагрузил бы ими три пироги и продал в твоей стране. Я стал бы богачом после этого.

— Беда в том, что на пироге ко мне нужно добираться три года, — ответил я смеясь, — да и то, если не будет паводка!

Таман Н’Джок посмотрел на меня с недоверием. Не смеюсь ли я над ним? Как будто существуют земли, более далекие, нежели устье реки, более далекие даже, чем Танджунгселор, этот город, отождествлявшийся для даяков с краем света!

Всякий раз, когда я возвращался в деревню с частью кабана, люди кричали мне с высоты своих домов: «Ты убил одного, туан? Он жирный?» И я отвечал, как подобает: «Жирный в меру». Скажи я, что он очень жирный, это походило бы на похвальбу, а если бы я назвал его тощим, можно было подумать, будто я не хочу с ними поделиться.

Едва мы приходили домой, как начиналось паломничество соседей и соседок, являвшихся попросить у меня свою долю кабана, «только чтобы попробовать». И каждому приходилось рассказывать об охоте во всех подробностях, повторяя в двадцатый раз, как мы увидели баби, каким образом я выстрелил, и как он упал, и упал ли он с первого выстрела или только был ранен и так далее, и опять сначала для вновь пришедших, которые тоже хотели все знать.

После этого наступал наш черед. У каждого была своя специальность. Ги восхитительно готовил кабаньи ножки в сухарях. Петер жарил рагу, достойное лучших ресторанов. Жорж топил сало и откладывал его про запас в больших бамбуковых трубах по даякскому способу. Что до меня, то я питал слабость к мясу кабана, тушенному в бамбуке. Вот рецепт: порубите поровну мясо и сало хорошего кабана, за которым, правда, вам придется отправиться в центральные районы Борнео — единственное место, где есть и кабаны, и бамбук. Добавьте в смесь немного соли и перца, после чего наполните ею бамбуковые трубы и заткните их пучками листьев дикого банана. Поставьте трубы на два часа у огня так, чтобы пламя лизало бамбук. После этого, поверьте нашему опыту, вы пальчики оближете!

Дня два мы объедались всевозможными блюдами, приготовленными из кабана. Затем, когда запасы иссякали, а наша потребность в мясе становилась непреодолимой, я снова отправлялся на охоту. Но на Борнео дичь не попадается на каждом шагу, к тому же животные не ждут вас на одном месте. Сегодня кабаны здесь, и у вас есть шанс убить одного или двух, а назавтра они исчезают, оставляя лишь следы, быстро смываемые дождем. В такие дни нам нередко приходилось довольствоваться мясом макаки, издающим резкий запах, мясом гиббона, напоминающим резину, или же мясом циветты, которое сильно отдает мускусом.

В Лонг-Кемюате, как и в каждой деревне, где мы останавливались, я мобилизовал ребятишек, и они добывали мне различных мелких животных, на которых я сам не охотился.

Однажды утром я увидел группу направлявшихся ко мне ребятишек, один из которых сжимал в руках темный меховой шар. Вблизи я различил странное продолговатое существо с острой мордой, маленьким розовым носом и пушистой шерстью, свисавшей бахромой с короткого хвоста зверька. Его крохотные уши по форме удивительно напоминали человеческие, а желтые глаза со зрачками в виде восклицательного знака светились умом и лукавством.

Ростом зверек был с кролика, и я решил было, что это какая-то большая бамбуковая крыса из тех, что водятся на Борнео. Однако, вглядевшись получше, я узнал мангуста ранее не встречавшегося мне вида. Впрочем, в данном случае я был не одинок; по нашем возвращении во Францию он привел в недоумение всех специалистов.

Когда его положили у моих ног, он даже не пытался убежать. Он долго обнюхивал носки моих парусиновых туфель, затем внезапно повернулся и уронил на них каплю мочи, наверное, чтобы лучше выразить свое презрение к человеческому роду. Нагнувшись, я взял его на руки, Тогда он опрокинулся на спину и с удовольствием позволил щекотать себе брюшко, а сам в это же время играл пуговицами моей рубашки. Потом вскарабкался на мое плечо и сунул мне в ухо свою холодную влажную мордочку.

Я был покорен и имел неосторожность слишком ясно показать это. Тотчас же маленький обладатель животного запросил с меня астрономическую сумму в сто рупий — жалованье гребца за десять дней! Я торговался вяло, больше из принципа, так как готов был отдать многое, чтобы стать владельцем этого очаровательного зверька. Наконец мы сошлись на цене в пятьдесят рупий, вероятно намного превосходившей все, на что смел надеяться этот сорванец.

Мангуст, казалось, отлично понял перемену владельца., Когда группа ребятишек удалялась, передавая из рук в руки прекрасный, совершенно новый билет Индонезийского банка, он оставался возле меня, словно не знал никого другого!

— Инн лаки атау бетина? (Это самец или самка?) — спросил я его маленького хозяина.

— Бетина, — ответил он мне.

По-французски слово звучало неплохо, недаром это имя выбрала для себя известная парижская манекенщица, не зная, очевидно, его индонезийского значения. Поэтому мы сохранили его за нашим новым приобретением.

С этого момента Бетина и я стали неразлучны. Пока я работал, она лежала, свернувшись, у меня на коленях, спала или с кошачьим усердием занималась своим туалетом. Если я прохаживался по деревне, она трусила за мной, безразличная ко всему, что происходило вокруг.

Вечером она забиралась в мой спальный мешок и мирно спала до утра, свернувшись у меня в ногах или же, наоборот, у моего лица.

Деревенские ребятишки кормили ее насекомыми, мышами и мелкими пресмыкающимися и часами играли с ней. Ни один верный пес никогда не проявлял большего терпения по отношению к своим бессознательным мучителям, чем моя Бетина: дети дергали ее за хвост и уши, тянули за передние и задние лапы, оспаривая друг у друга, словно вещь, или же вырывали у нее пищу изо рта.

Когда я шел на охоту, она следовала за мной, как хороший спаниель, и по дороге обшаривала норы грызунов, ловила ящериц или выкапывала кузнечиков. Если я стрелял в птицу и та падала в непроходимые заросли, Бетина отправлялась за ней и, вернувшись, съедала ее возле меня с довольным мяуканьем.

Иногда нам встречалась змея, и я получал возможность полюбоваться тактикой, при помощи которой Бетина расправлялась с пресмыкающимся. Она начинала неустанно кружить возле своего свернувшегося спиралью и готового к самозащите врага. Затем она внезапно кусала его, обычно за конец хвоста, и увертывалась, прежде чем он успевал на нее броситься.

Этот маневр повторялся на протяжении более получаса: мангуст описывал все более тесные круги вокруг змеи и кусал ее всякий раз, когда внимание той ослабевало. Под конец измученное пресмыкающееся переставало извиваться по земле и пыталось бежать. Его враг пользовался этим, чтобы подскочить и раздробить ему череп своими сильными челюстями. Затем мангуст тащил змею в кусты и с жадностью поедал.

Когда Бетина в первый раз сопровождала меня на охоту, я решил, что она задумала удрать. Мы подошли к широкой болотистой равнине, и, пока я пытался обойти ее, Бетина направилась прямо в высокую траву. Я долго звал ее, но тщетно: она исчезла в зарослях. После целого часа поисков я решил, что она не вернется, и присел на ствол поваленного дерева: мысль о том, что я могу потерять Бетину, всегда печалила меня.

В эту минуту с болота до меня донеслись тихие, жалобные крики, удивительно напоминающие пение жабы. Это искала меня моя отчаявшаяся любимица! Я немедленно отозвался на ее призыв, и спустя несколько мгновений она была уже возле меня; в избытке радости она каталась на спине и мурлыкала, как кошка.

Впоследствии забавы ради я несколько раз терял Бетину в лесу. Видя, что она удаляется, преследуя какого-нибудь зверька, я прятался в кустах или за каким-нибудь толстым деревом и следил за ней. Заметив мое отсутствие, она сразу останавливалась и встревоженно оглядывалась по сторонам, издавая свой жалобный призыв. Затем она опускала к земле розовую мордочку и отыскивала мой след с ловкостью ищейки. Выследить меня после этого было для нее уже игрой; и всякий раз, заметив меня, она выказывала ту же радость.

За свою жизнь я держал много ручных зверей (в том числе несколько мангустов), но ни один из них — за исключением обезьян, бесспорно самых дерзких животных, — не был таким дружелюбным. Только собака могла бы до такой степени приспособиться к обществу людей и сносить с таким терпением приставания детей.

Бетина следовала за нами при всех наших переездах, но питала ужас перед путешествиями в пироге. Она бегала взад и вперед по лодке и взбиралась на борта, бросая отчаянные взгляды на берег. Не раз она кидалась в воду и, плывя с поразительной быстротой, пыталась достигнуть суши.

Однако в конце концов я заметил перемену в поведении мангуста. Казалось, Бетина скучала; она бродила по хижине и мяукала не переставая. Иногда она вдруг устремлялась к выходу из деревни, словно какой-то смутный инстинкт звал ее в лес. Поймав ее несколько раз, когда она вот-вот собиралась исчезнуть, я решил ей больше не мешать. Друзья советовали мне держать Бетину на привязи, но я так любил ее, что не мог на это решиться. «Если она хочет уйти, пусть идет, — думал я, — я не могу заставить ее остаться».

И вот однажды вечером я не обнаружил Бетину в моем спальном мешке. Она вернулась в родной лес, чтобы жить своей настоящей жизнью дикого животного. Мне было очень тяжело, но я убедил себя, что там она будет счастливее, чем если бы я увез ее в нашу холодную Европу. Я только с беспокойством спрашивал себя, не мог ли долгий период легкой и безопасной жизни среди людей сделать ее неприспособленной к беспощадной борьбе за существование, которую непрерывно ведут животные в естественных условиях.

Но первое, что я увидел, открыв глаза на другое утро, был мальчик, который, по-видимому, давно дожидался моего пробуждения. На руках он держал Бетину! Испугавшись, вероятно, перспективы провести ночь в лесу, она закрылась в хижине на краю деревни, где ее, к счастью, узнали, иначе ей не миновать бы котла.

Я так обрадовался, увидев свою любимицу, что наградил мальчика целым мотком нейлоновой лески. Весть об этом тотчас распространилась среди ребятишек, и с той поры я мог уже не опасаться бегства Бетины. Стоило ей удалиться на несколько метров от нашего жилья, как ее ловил кто-либо из детей, жаждавший получить награду и опередить своих маленьких товарищей, стороживших в окрестностях.

Итак, Бетине было суждено остаться со своим хозяином и совершить вместе с ним долгое путешествие в Европу. На «борту парохода все животные моего зверинца были заперты в клетках, размещенных близ капитанского мостика. Только Бетина разгуливала на свободе, нисколько не пугаясь всего, что видела вокруг себя.

Привыкнув соваться во все попадавшиеся ей норы, она проникла однажды сквозь небольшое отверстие в огромную систему зубчатых передач и лебедок, при помощи которых опускали якорь. Я уже видел ее искромсанной этой адской машиной и упрекал себя за то, что стал по невнимательности виновником такой ужасной смерти, как вдруг заметил Бетину, которая вылезала несколькими метрами дальше, вся в смазочном масле, но совершенно спокойная!

В Марселе, когда я прогуливал ее на поводке, она вызвала спор между двумя зеваками, и я остерегусь изменить хотя бы слово в их замечаниях.

— Эбе, — сказал первый, — это вроде бы маленький дикий кабан!

— Да нет, — возразил другой, — ты же видишь, что это маленький тапир!

В Париже, в то время как остальные животные были распределены между Венсенским зоопарком и виварием Ботанического сада, Бетине была предоставлена привилегия сопровождать меня домой. Там я смог убедиться, какой поразительной приспособляемостью обладает это животное, явившееся прямо из своего леса. Например, в мгновение ока она поняла, что если ее выставляют за дверь столовой, то, чтобы вернуться туда, ей достаточно пройти через балкон; когда же ей хочется пить, самое лучшее — сесть под краном в кухне, испуская отчаянные призывы.

В первый же вечер после нашего приезда я вдруг заметил, что Бетина исчезла. Встревоженный, я искал ее повсюду, опасаясь даже, что она упала с балкона, но ее нигде не было. Однако, когда я улегся под одеяло, мои ноги коснулись мягкого комочка меха. Как она распознала мою постель, если я не спал на ней в течение двух лет и если до той поры она не знала ничего более комфортабельного, чем спальный мешок? Те, кто не признают у животных никакого разума, скажут, конечно, что Бетина забралась туда случайно, — легкий ответ, позволяющий прикрыть свое невежество и тем не менее не мешающий мне верить, что в этих двадцати граммах мозга присутствовал пусть слабенький, но разум.

К сожалению, несмотря на все свои привлекательные черты, мангуст не комнатное животное. Я это быстро заметил. Бетина начала с того, что разбила несколько ваз и безделушек, которые опрокидывала, очевидно, надеясь найти там спрятавшуюся добычу, Затем она принялась вытаскивать все книги из моей библиотеки, пуская для этого в ход свои острые когти, от чего не могли не пострадать переплеты. Кроме того, в городской квартире было трудно выносить испускаемый ею сильный мускусный запах, незаметный в постоянно проветриваемой хижине. Наконец, она завела обыкновение отправлять свои надобности всегда в одном и том же месте — привычка, которая была бы похвальной, если бы избранное ею место не находилось как раз посреди прихожей.

И все же я примирился бы со всеми этими недостатками, если бы не заметил к концу месяца, что Бетина сильно скучает. Она бродила по квартире, отчаянно мяукая, и в конце концов я подумал, что, быть может, ей будет лучше в зоопарке в обществе других привезенных из Африки или Азии мангустов, владельцы которых также были вынуждены расстаться с ними.

Лучше было бы выпустить ее на Борнео, подумают многие, и они будут правы. Но трагедия животных, прирученных по-настоящему, заключается в том, что они отказываются от свободы и после отъезда хозяина бродят в тех местах, где жили с ним, неизбежно заканчивая свою жизнь в деревенском котле; счастье еще, если их смерть, оказывается легкой и безболезненной. Комфортабельный плен был для нее предпочтительнее жестокого конца, тем более что я мог часто ее навещать.

Кончилось тем, что я определил Бетину на пансион в виварий Ботанического сада. Она все еще живет там, любимая и лелеемая всеми, не боясь голода и диких зверей, но вдали от своего родного леса, где мы бродили вдвоем, свободные и такие счастливые.

Глава четырнадцатая


Мы присутствуем при рождении азиатского гриппа и смерти ребенка. Мелкая торговля. Подозрительные зерна. Даяки проявляют неуважение к ООН. Волшебный зуб.


Лонг-Кемюат, где мы пережили столько счастливых минут, был только одним из этапов нашего продвижения в глубь Борнео. Оставив там в очередной раз часть багажа, мы решили отправиться в Лонг-Лаат. Если верить самим даякам, то это был район, где древние обычаи и культ отрезанных голов сохранились лучше всего.

Тогда-то мы и столкнулись с противником, которого еще не встречали на своем пути, — с гриппом, разумеется азиатским. Пораженные, мы стали очевидцами первых проявлений в центре Борнео знаменитой болезни, впоследствии обошедшей весь мир.

Даяки еще меньше нас понимали, что происходит, так как до тех пор они не подозревали о существовании насморка или гриппа. А тут вдруг они начали чихать, лить слезы, хлюпать носом, словно несчастные парижане в середине зимы. Испуганные, они тотчас бежали к нам, считая себя жертвами злого рока или какого-нибудь демона, забравшегося в них, потому что они заснули с открытым ртом!

Вначале я был немного сбит с толку. Покрасневшие глаза и распухшие носы ясно указывали на насморк, но это было что-то слишком просто. Скорее тут аллергия на какое-нибудь растение, нечто вроде сенной лихорадки, говорил я себе. И я принялся раздавать таблетки Фенергана, в результате чего значительная часть населения погрузилась в глубокий, продолжительный сон. Только спустя несколько дней я подумал о гриппе, о нашем добром старом гриппе (тогда я еще не знал, что они скоро переадресуют его нам).

Пришла очередь пустить в ход аспирин и капли, но это вовсе не означает, что моя работа стала легче. Совсем не просто заставить людей, которые не привыкли к этому, проглотить таблетку или позволить закапать себе в нос капли. Они давятся, кашляют, выплевывают наполовину растворившуюся таблетку на землю, подбирают ее вместе с пылью и начинают все снова с видом мучеников.

Эпидемия длилась месяц, и в течение целого месяца нам пришлось сидеть в Лонг-Кемюате, так как мы не могли набрать гребцов, заболевавших один за другим. Но всему приходит конец, даже гриппу, и, приложив немало усилий, нам удалось собрать нужных двадцать четыре человека и отплыть в трех не очень больших пирогах.

Проплыв два дня по Бахау, мы покинули его и направились по одному из его притоков — Ниаму, что означает быстрый, который представлял собой широкий поток, бурливший среди огромных скалистых глыб. Мы никогда не поверили бы, что пирога может проникнуть в этот лабиринт, и, однако, наши лодки подымались по Ниаму в течение целого дня — правда, не столько по воде, сколько волоком по камням или на спинах людей. Затем после ночного отдыха мы покинули реку и углубились в лес.

С наступлением ночи мы снова подошли к Ниаму — очень широкому в этом месте; через реку был переброшен висячий мост из длинных стволов бамбука, соединенных сетью из ротанговых лиан. Пройдя по этому хрупкому, качающемуся сооружению на высоте двадцати метров над водой и стараясь при этом не провалиться в одну из многочисленных дыр, которые строители просто не сочли нужным заделать, мы вступили в Лонг-Лаат.

Это была деревня, подобная множеству других, с четырьмя или пятью длинными общинными домами на высоких сваях, с амбарами для риса, запаршивевшими собаками и косматыми свиньями, рывшимися в черной грязи у подножий жилищ. Но в отличие от других даякских деревень она производила довольно неприглядное впечатление.

Мы пробыли в этой деревне около трех месяцев; большая часть нашего времени прошла в уходе за больными.

Следует признать, однако, что эти будничные занятия отнюдь не казались однообразными благодаря случавшимся каждый день веселым или трагическим происшествиям.

Так, мы начали с того, что посыпали ДДТ всех жителей деревни; мы надолго запомнили этот сеанс, вызвавший общее безумное веселье, которое прекратилось, только когда у нас иссякли запасы инсектицидов.

Однажды один из мужчин пришел звать меня к своему двухнедельному мальчику, заболевшему три дня назад. Осмотрев младенца, лежавшего на земле в куче грязного тряпья, я увидел, что у него дифтерит — настолько запущенный, что ребенок едва дышал. Хотя малыш был явно обречен, я решил, уступая настояниям отца, попробовать ввести мальчику сыворотку, но прежде предупредил родителей, что надежды мало, и попросил не винить меня, если ребенок умрет.

Не успел я вернуться к себе, как за мной пришел какой-то мальчик.

— Малыш умер, отец срочно зовет тебя.

Я отправился туда, с беспокойством думая о том, какой прием меня ожидал, но отец встретил меня очень приветливо и поблагодарил за то, что я сделал.

— Я хорошо знаю, что это не твоя вина, — сказал он мне. — Твои уколы хороши, это знают все, но они не могут ничего сделать, если такова судьба.

По традиции он уже выставил несколько кувшинов с рисовой водкой для тех, кто приходил разделить его скорбь. Жители деревни сбегались со всех сторон: хижина была забита мужчинами, женщинами и детьми, передававшими трупик из рук в руки. Каждый сильно прижимал его к себе, испуская отчаянные вопли, затем уступал на минуту соседу, которому также хотелось постонать, брал опять и вопил с новой силой, а затем передавал дальше по кругу.

Те, кто выразили таким способом свою скорбь, шли к кувшинам, пили и оживленно болтали о том о сем, как будто и не было траура. Время от времени один из пьющих удалялся:

— Извините меня, я пойду плакать.

И снова присоединял свой голос к концерту вздохов. При виде детей и матерей, подносивших своих младенцев поцеловать трупик, я не смог не воспротивиться:

— Уведите хотя бы детей, они же все заразятся!

Но на меня посмотрели с недоверием, и никто не двинулся с места: эти славные люди не могли себе представить, что болезнь может постигнуть человека не по воле злых духов, а как-нибудь иначе.

В другой раз к нам пришла мать, у которой неожиданно пропало молоко; не имея возможности кормить своего младенца, она обратилась за помощью к нам. Мы отдали ей последнюю банку сгущенного молока, а, когда оно кончилось, я, потеряв всякую надежду посоветовал ей попробовать сырые яичные желтки., Не знаю, последовала ли она моему совету, — во всяком случае, ребенок умирал несколько недель, и не было ничего ужаснее медленной агонии этого маленького скелета, у которого до последней минуты сохранилось достаточно сил — он все время шевелил своими, тонкими, как паучьи лапки, ручками и ножками и отчаянно вопил от голода.

Чтобы получить иголки, леску или крючки, люди несли нам всевозможные местные продукты питания: кур, яйца, разнообразные плоды и бесконечное количество диковинных овощей, похожих на стручки, венецианские фонарики или красные и зеленые звезды. В вареном виде эти удивительные плоды оказывались большей частью горькими или жесткими и набитыми твердыми, как гравий, семенами или в лучшем случае просто волокнистыми и безвкусными. Мы пробовали все, что нам приносили, и ни разу не стали жертвами своей гастрономической любознательности. Однажды, впрочем, к нам явился почтенный старец с маленькой корзинкой, наполненной зернами, немного похожими по виду на чечевицу. Мы уже собирались дать ему несколько крючков, которые он просил, как вдруг у меня возникли подозрения: эти зерна поразительно напоминали семена одного весьма ядовитого бобового растения, встречающегося в тех местах.

— Вы их обычно едите? — спросил я старика.

— Мы — никогда, но вы, однако, можете попробовать, — наивно ответил он.

Немного погодя старик появился снова, бережно держа в руках яйцо чуть побольше голубиного, и начался торг:

— Дайте мне жевательного табаку.

— Ну нет! Не за яйцо же!

— Хорошо, тогда железную коробку для моего бетеля.

Мы дали ему коробку, он взял ее, но яйцо не отдал.

— Мне хотелось бы с крышкой.

Мы опорожнили одну из коробок с лекарствами и протянули ему; он согласился, но вид у него был недовольный. Тогда мы великодушно добавили три крючка, которые он взял, заявив:

— Я предпочел бы иголки.

Мы отсчитали ему три иголки. Он схватил их, но не вернул крючков и не выказал никакого намерения отдать яйцо; затем добрую минуту обдумывал, что бы еще у нас попросить.

— Дайте мне это, — заявил он наконец и показал на полиэтиленовый кулек.

Измученные, мы уступили, но он все еще не был доволен:

— И кусок мыла…

Это было уже слишком… Оставив яйцо, он с сожалением удалился; при этом у него был вид человека, не получившего то, что ему причиталось за свои деньги.

Наше жилище постоянно заполняли мужчины и Женщины, которые с любопытством разглядывали все наши вещи или часами сидели на корточках, комментируя малейший наш жест.

Один из таких посетителей, перелистывая старый американский журнал, задержался перед большой фотографией, изображавшей заседание Совета Безопасности ООН. Внимательно рассмотрев каждого из персонажей, собравшихся вокруг заваленного бумагами круглого стола, который, несомненно, напомнил ему о нескончаемых карточных партиях в тавернах Танджунгселора, он поднял голову и спросил:

— Во что играют эти люди?

Нам было не так-то просто ответить ему!

Как-то раз один человек принес мне клык кабана, который почему-то согнулся в спираль и достиг почти сорока сантиметров в длину. Это была любопытная вещь, но владелец запросил баснословную для тех мест цену — двадцать пять рупий.

— Это слишком дорого за простой зуб, — сказал я.

— Нет, туан, это не дорого: если у тебя будет при себе такой зуб, никто не сможет тебя убить. Если в тебя выстрелят, пуля застрянет в дуле ружья, если же тебе нальют отравленный напиток, стакан разобьется, едва ты к нему притронешься.

— Так как я не скрывал своего скептицизма относительно чудесных свойств этого зуба, он добавил:

— Ты не хочешь мне верить, что ж, проверь. Привяжи этот зуб к ноге курицы и попытайся убить ее из твоего ружья — тебе это ни за что не удастся.

— Меня очень позабавило такое суеверие, и поэтому я решился произвести опыт, сделав моему посетителю следующее предложение: если мне не удастся убить курицу с первого выстрела, клык останется у него и я заплачу ему двадцать пять рупий; в противном случае он отдаст мне клык даром.

— Сказано — сделано. Одному из мальчишек поручили поймать курицу, и птица, волочившая за собой, словно пушечное ядро, клык кабана, была выпущена на деревенскую площадь. Под ироническими взглядами моего простака, убежденного в своей победе и призывавшего каждого в свидетели, я зарядил малокалиберную винтовку и прицелился. «Если я промахнусь, — думал я, нажимая на спуск, — меня высмеют». К счастью, при звуке выстрела курица захлопала крыльями и упала, убитая наповал.

— Хозяин зуба не мог прийти в себя. Его лицо выражало такую печаль, что мой триумф сразу сменился сожалением: ведь я разрушил его веру в этот предмет. Наконец он покачал головой и заявил:

— Возьми этот зуб, ты его выиграл. Впрочем, раз он не помогает, он мне больше не нужен.

— Я медленно отвязал клык от лапы убитой курицы, говоря себе, что, может быть, было бы лучше промахнуться, затем повернулся к огорченному даяку:

— Этот зуб мне решительно нравится, — сказал я. — Поэтому я покупаю его у тебя за двадцать пять рупий.

Глава пятнадцатая


Первичный и вторичный лес. Заблудившийся в джунглях. История с медведем. Посмертная головомойка. Памятный переход.


Для натуралиста Лонг-Лаат далеко не представлял такого интереса, как районы, в которых мы жили до того. Лет сорок назад, во время небывалой засухи, первичный лес был на большом пространстве уничтожен рядом пожаров, а на его месте возник вторичный с очень густым и неприветливым подлеском, передвигаться в котором было мучением, да и видимость там была плохая. Но главное его фауна и флора отличались меньшим своеобразием, чем в других районах. Обычно полагают, что так называемый вторичный лес не что иное, как молодая поросль, появившаяся на месте уничтоженного стихией или людьми первичного леса.

В действительности, каким бы удивительным это ни казалось, вторичный лес отличается от первичного не только своим возрастом, но и прежде всего образующей его растительностью. Объясняется это очень просто. Настоящий экваториальный лес состоит исключительно из деревьев, приспособившихся к постоянно царящей там полутьме, поэтому не в пример большинству растений их семена и молодая поросль могут развиваться только в тени.

Что же произойдет в случае уничтожения этого леса? На обнажившейся таким образом почве семена тенелюбивых деревьев не смогут развиваться, зато будут размножаться те виды, которые обычно растут на открытых пространствах. Следовательно, появившийся в итоге лес будет состоять из совершенно других пород, нежели первичный лес, и даже неспециалист сможет распознать его с первого взгляда. То же самое относится к животным и особенно к птицам: те из них, которые обычно живут в светлом лесу, тотчас же освоятся в этой новой, столь подходящей для них среде.

Но такая смена неокончательна, так как природа беспрестанно эволюционирует. Когда деревья вторичного леса станут достаточно большими и будут давать нужную тень, там смогут, в свою очередь, прорасти семена, занесенные из соседнего, первичного леса; после того как новые деревья достигнут своего полного роста, справедливость восторжествует: отбрасываемая ими тень безжалостно заглушит вторичный лес. Так постепенно возродится первичный лес, но, конечно, для этого нужны по крайней мере одно-два столетия.

В лесу Лонг-Лаата, менее богатом дикими плодами, чем лес, растущий в низовьях Бахау, водилось мало дичи, и, чтобы встретить оленей или кабанов, мне приходилось уходить очень далеко. Положив в ротанговую корзину спальный мешок, мандоу и небольшой запас риса, я уходил один на несколько дней, радуясь убежать из этой малоприветливой деревни.

Не очень хорошо зная местность, я выбирал дорогу наугад и старался ориентироваться по какому-нибудь из бесчисленных потоков, бороздивших лес. После целого дня ходьбы я разбивал свой бивуак и в последующие дни охотился в его окрестностях. Обычно без большого труда находил это временное убежище, но один раз все же мне этого не удалось сделать, и я был вынужден провести ночь там, где она меня застигла.

В тот день я очень рано вышел из Лонг-Лаата и по дороге встретил группу охотников, возвращавшихся с кабаном. Они по-дружески предложили мне большой кусок сала и кое-как прокопченный окорок, после чего продолжили свой путь. Тут я заметил, что за мной увязалась одна из собак; она принадлежала к таким запаршивевшим и тощим созданиям, что невольно возникал вопрос, откуда у них берутся силы двигаться.

К четырем часам пополудни я устроил привал на берегу неширокого прозрачного потока и соорудил себе легкое убежище, покрыв его большими круглыми листьями. Затем приготовил на ночь солидный запас валежника и, так как еще было светло, решил побродить в окрестностях в надежде встретить какую-нибудь дичь. Уходя, я заметил, что даякская собака исчезла. Полагая, что она вернулась в деревню, я не стал беспокоиться.

Не прошло и четверти часа с момента моего ухода с бивуака, как я наткнулся на совсем свежие следы бантенгов — крупных диких быков тропической Азии. Я последовал за ними, надеясь быстро нагнать животных, которые, видимо, останавливались по дороге, чтобы пощипать редкую травку на небольшой прогалине. Вскоре, однако, пошел проливной дождь, и мне становилось все труднее отличать свежие следы от старых, смешавшихся на глинистой почве. Растительность стала такой густой, что в конце концов я застрял в непроходимой чаще бамбука и ротангов с колючими стелющимися стволами; тысячи шипов удерживали меня, впиваясь в одежду и тело. В течение получаса я пытался проложить себе путь, но лишь изодрал в кровь руки и ноги. Наконец отчаявшись, я обнажил свой мандоу и принялся бешено рубить вокруг себя, громко проклиная этот враждебный лес. В тот же миг тяжелый топот и треск валежника возвестили мне, что, сам того не подозревая, я подошел к бантенгам, отдыхавшим, по-видимому, в зарослях, но спугнутым шумным проявлением моего гнева.

Оставалось только вернуться к бивуаку, что представлялось мне простым делом. Я даже решил не возвращаться прежним путем, а пойти напрямик — как мне казалось, в нужном направлении. Я проходил, однако, больше часа, но так и не добрался до ручья, на берегу которого находился бивуак, и ночь, наступившая с обычной для экваториальных районов внезапностью, застала меня бредущим наугад в чаще леса.

Лишенный возможности двигаться дальше, я присел под деревом, ругая себя за упрямство, с каким искал до последней минуты дорогу, вместо того чтобы соорудить временное убежище еще до наступления темноты.

Но зачем предаваться бесплодным сожалениям? Полезнее развести огонь, чтобы провести ночь с возможно меньшими неудобствами. Ощупью я собрал охапку хвороста; когда же я захотел вернуться за ружьем и мандоу, которые я оставил прислоненными к дереву, мне это не удалось сделать, такая кругом стояла непроглядная тьма.

Я отыскал их только после терпеливых поисков, двигаясь по кругу на четвереньках. Чтобы не повторилось подобное недоразумение, я размотал длинную ротанговую лиану, которую срезал дорогой, и привязал один ее конец к ружью, а другой — к своему поясу, Так, на привязи, я прогуливался на четвереньках вокруг своего дерева, собирая хворост и думая о том, что если бы мои парижские друзья увидели меня в столь странной позе, у них наверняка бы возникли сомнения, в здравом ли я уме. К счастью, ночью в экваториальном лесу мало свидетелей; единственной неприятностью была встреча с колонной прожорливых муравьев, которые, словно по команде, набросились на меня и искусали все тело, заставив пуститься в дикую пляску, чтобы избавиться от них.

Все эти усилия оказались бесполезными, так как развести огонь мне не удалось: камень моей зажигалки избрал именно этот момент, чтобы прекратить свое существование. Поэтому я сжался в комок на пористой, как губка, почве, где вмятины от моих локтей и коленей тотчас же наполнялись водой. К моему большому удивлению, я сразу же уснул, несмотря на вдохновенное пение жаб, стрекотание мириадов насекомых и звонкое жужжание больших скарабеев, задевавших меня в своем тяжелом полете.

Среди ночи меня разбудил дождь. Двигаясь по-прежнему на конце своей ротанговой лианы, я срезал ощупью несколько молоденьких деревьев и соорудил себе временное убежище, обладавшее, однако, лишь относительной непроницаемостью. Тем не менее холод и влага помешали мне уснуть опять, и я лежал на спине, слушая тысячи ночных шорохов.

Внезапно ветки шумно затрещали, и прямо передо мной остановилось большое животное. Я не различал даже его силуэта, но отчетливо слышал, как оно втягивало воздух и выдыхало его в мою сторону. О том, чтобы стрелять в этой кромешной тьме, не могло быть и речи, поэтому я громко закричал, скорее для собственного успокоения, чем для того, чтобы испугать незваного гостя:

— Убирайся, грязная скотина!

Животное громко фыркнуло и умчалось, с шумом ломая ветки. Я долго лежал без сна, спрашивая себя, был ли моим ночным посетителем бантенг, кабан или медведь. Если в первых двух случаях я не рисковал практически ничем, имея дело с нераненым животным, то не так обстояло дело с медведем.

Небольшие медведи Борнео — их длина не превышает одного метра шестидесяти сантиметров — отличаются очень скверным характером, в чем мы не раз имели случай убедиться. Они как те добродушные с виду весельчаки, обладающие, однако, темпераментом холерика. Тот, кто знает, какой поразительной силой наделены эти животные, легко ломающие ствол дерева, чтобы похитить мед диких пчел, кто видел их могучие клыки и длинные, кривые, словно крючья мясника, когти, тот предпочтет держаться подальше от этих своенравных созданий.

Нам довелось несколько раз видеть даяков, которые недостаточно быстро уступили дорогу медведю или же — что совсем плохо — медведице с детенышем и были тяжело ранены одним из этих добродушных с виду животных; приходилось оказывать им помощь.

Остаток ночи прошел без приключений, и утро наступило внезапно, без перехода, без «розовоперстой авроры», без солнца, встающего где-то за этими зелеными сводами. С верхушки дерева раздался пронзительный крик цикады — «будильника», и я понял, что уже шесть. Надо мной, сварливо чирикая, пролетели две крохотные пташки, какая-то желтоголовая пичуга пропела свои звонкие рулады, затем все стихло, и оживленная ночная жизнь сменилась дневным безмолвием.

Подражая пунанам, для первого завтрака я срезал извивавшуюся между двумя деревьями лиану толщиной в руку; из бледно-желтого надреза вытек горький, но освежающий сок, который я собрал в свернутый фунтиком большой лист. Затем я направился к бивуаку, куда добрался только к двум часам дня — так далеко, сам того не сознавая, я зашел накануне.

Я ничего не ел в течение тридцати одного часа, и всю дорогу мне мерещились два куска кабаньего мяса, и особенно наполовину прокопченный окорок, еще совсем красный около кости. Увы, меня ожидало одно из самых горьких разочарований в моей жизни. Даякская собака, о которой со вчерашнего дня я совсем забыл, разорила крышу бивуака и утащила мясо. Она еще лежала в кустах, пожирая что-то. Я бросился на нее с ужасающим воплем, и собака пустилась наутек, бросив свою добычу — порядком изжеванный кусок кожи с салом величиной с ладонь. И все же я порубил его мандоу и поставил варить вместе с рисом в бамбуковой трубке; получившееся блюдо показалось мне восхитительным.

Только к одиннадцати часам вечера я добрался до Лонг-Лаата с пустыми руками и с чувством отвращения, давая себе зарок, что ноги моей больше не будет в этом чертовом лесу.

То была клятва пьяницы, так как спустя два дня я снова отправился на охоту, но на сей раз в сопровождении тощего старика с выступающими ребрами и морщинистой, как у старого слона, кожей. Он все время называл меня «мое дитя» и перемежал свою речь хрипом и стонами, словно был в агонии. Я ждал, что старик вот-вот свалится, но в течение трех дней, проведенных нами в лесу, он держался хорошо.

Мы дважды повстречали иссит, летевшую слева направо. Оба раза старик останавливался, разводил небольшой костер и начинал нескончаемые заклинания. Словно в подтверждение правоты оракула, я убил двух очень жирных кабанов, так что нам даже не удалось перенести все мясо за один раз.

Деревня дремала, охваченная оцепенением на редкость знойного дня. Растянувшись на ротанговых циновках и подложив под головы небольшую скамейку, полено или просто бутылку, истомленные жители спали в прохладе своих длинных свайных домов. Тощие куры неподвижно сидели на нижних ветвях деревьев, приоткрыв клювы и свесив крылья. Даже свиньи, эти неутомимые обжоры, обессилев, лежали в грязи, в тени домов.

Внезапно тишину нарушили крики. Тревожно забили гонги, и люди забегали как сумасшедшие в разные стороны. Все окружили мальчика лет десяти с испуганным лицом, который вновь и вновь рассказывал одну и ту же историю; из того, что он говорил, мы уловили только без конца повторяемое слово «беруанг» (медведь).

— Что случилось? — спросили мы.

— Медведь напал на человека, он в лесу, тяжело ранен, быть может уже умер. Возьмите ваши ружья, нужно тотчас же отправляться на поиски, — ответили даяки.

По дороге мальчик подробно рассказал нам о случившемся. Он сопровождал в лес одного охотника, как вдруг на них бросился выскочивший из зарослей медведь. Мы уже знали, что эти животные обладают очень скверным характером, который делает их особенно опасными для людей. Поэтому беззащитный мальчик пустился наутек и спрятался на дереве.

Мужчина, напротив, был вооружен копьем и, как обычно, кинжалом. Он не колеблясь встретил противника лицом к лицу, но, по единодушному мнению остальных даяков, допустил при этом серьезную ошибку. Вместо того чтобы дождаться приближения зверя и затем проткнуть его копьем в момент, когда тот подымется для нападения на задние лапы, как это делают все медведи, охотник метнул свое копье, когда зверь находился еще в нескольких шагах, и тем лишил себя главного средства защиты.

В довершение неудачи копье только скользнуло по плечу косолапого, удвоив его ярость. Позабыв в страхе о висящем за поясом мандоу, мужчина попытался спастись бегством и устремился к ближайшему дереву. Он просто забыл, что медведи лазают по деревьям еще лучше людей, а малайский медведь — самый лучший древолаз из всей медвежьей породы. В то время как несчастный с энергией отчаяния карабкался по нижним ветвям дерева, зверь поднялся вслед за ним, буквально изгрыз ему ступни своими мощными челюстями и разодрал голени огромными когтями.

Вдруг, когда мальчик, перепуганный свидетель всей этой сцены, ждал, что его спутник будет разорван в клочья у него на глазах, гнев животного остыл; медведь исчез в кустах, а его жертва соскользнула на землю и лишилась сознания. Не потеряв хладнокровия, ребенок спустился со своего насеста и помчался стрелой, чтобы позвать на помощь.

Приближаясь к месту трагедии, мы замедлили шаг, готовые отразить внезапное нападение. Но в лесном безмолвии ничто не говорило о присутствии хищника, зато в том месте, где должна была находиться жертва, нас ждал сюрприз: человек исчез. Его жена, пожелавшая во что бы то ни стало сопровождать нас, принялась истошно вопить, решив, что медведь вернулся и утащил раненого. Два даяка уже наклонились к земле и шли по следу, ясно различимому в кустах. Он привел нас на берег ручья: у охотника еще хватило сил дотащиться туда и растянуться на большом плоском камне.

— Я хотел умереть у воды, — сказал он нам.

При виде своего супруга женщина с воем бросилась к нему и осыпала его поцелуями, ощупывая со всех сторон, что причиняло ему нестерпимую боль. Его ступни были искромсаны, а пятки прогрызены до кости. Голени тоже оказались разодранными — сквозь открытые раны виднелись кости и сухожилия.

К счастью для него, ни один из важных кровеносных сосудов не был порван; следовало опасаться лишь гангрены, которая часто начинается от ран, нанесенных плотоядными животными. Дело в том, что на их когтях сохраняются остатки гнилого мяса — настоящая питательная среда для бактерий.

Раненого положили на бамбуковые носилки и отнесли в деревню, где, изрешеченный уколами, напичканный антибиотиками и зашитый, за неимением кетгута, обыкновенной черной ниткой, он великолепно поправился. Но долгие недели он не мог ходить, и перед самым нашим отъездом мы видели его еще невыздоровевшим на веранде своего дома.

Хотя, как мы могли убедиться, медведи отличаются довольно скверным характером, это внезапное, ничем не спровоцированное нападение обычно недоверчивого животного казалось несколько странным.

Но все объяснилось на следующий день, когда один из охотников принес нам найденного неподалеку от места происшествия медвежонка, которому было несколько месяцев. Вероятно, мужчина и ребенок проходили неподалеку от медведицы с детенышем, и разъяренная мать напала на них, вообразив, что ее чадо в опасности.

Итак, наш зверинец пополнился новым питомцем. У него была большая голова с близорукими глазами, огромные лапы и вздутый живот, что делало его похожим на карикатурного плюшевого медведя — неуклюжую и трогательную игрушку. Нисколько не испуганный, медвежонок без конца испускал тихие стоны, наверное от голода, так как, если ему протягивали палец, он принимался шумно сосать его с довольным урчанием.

Выкормить этого оторванного от матери малыша было делом нелегким. У нас оставалось лишь несколько банок уже испорченного порошкового молока; его вкус и запах сначала отталкивали нашего питомца. Только побуждаемый голодом, он снизошел до этого напитка, который я попытался улучшить, добавляя яичные желтки и сахар. Опыт, впрочем, оказался неудачным: испорченное молоко расстроило медвежонку желудок и вызвало у него еще более сильное отвращение ко всякой пище, какую я ему давал.

По счастью, медведи самые крепкие из животных. Наш Око вынес режим, которого, вероятно, не выдержал бы никакой другой сосунок, и достиг Таракана, похудевший, но совершенно здоровый. Лечение сгущенным молоком, медом и яйцами быстро вернуло ему солидность — именно ей он был обязан своим именем, так как на даякском диалекте «Око» означает «добрый дедушка».

Переезд от Таракана до Джакарты осуществлялся на скотовозе — петлявшем между островами судне; на его палубе более тысячи пассажиров и несколько сот буйволов, лошадей и коз жили бок о бок свыше десяти дней. Моим животным был отведен уголок, а Око привязали возле большого ящика, служившего ему дортуаром. Однажды ночью, когда на залитой лунным светом палубе все спали, меня внезапно разбудил матрос-малаец.

— Туан, беруангму лари! (Господин, твой медведь убежал!)

И он показал мне вырисовывавшийся на серебристом небе маленький силуэт, который кувыркался на релингах на корме судна. Воодушевленный великолепием тропической ночи, Око перегрыз свою привязь и теперь занимался акробатикой над бездной.

Не осмеливаясь схватить его из опасения, что он упадет в черную воду моря, где кишели акулы, я принялся звать его:

— Око, иди сюда, ну, иди же!

Но это маленькое чудовище, казалось, ничего не слышало. Напротив, словно желая напугать меня, малыш удвоил смелость своих акробатических упражнений. Эй, словно говорил он мне, гляди: иии… гоп! — пируэт! А теперь: гоп и еще гоп! — двойной пируэт! И это еще не все: теперь на одной лапе, иии!.. гоп!

У меня волосы встали дыбом от ужаса: он висел в пятнадцати или двадцати метрах над бурлящей водой, цепляясь только одной задней лапой за скользкие от водяных брызг релинги. Стоит мне шелохнуться, говорил я себе, — и он упадет; не будем двигаться, главное не будем двигаться. Надо, однако, думать, что эти внешне неуклюжие, неповоротливые животные прирожденные эквилибристы, так как мгновение спустя Око уже снова сидел верхом на поручнях. На это! раз я не пытался прибегать к дипломатии. Бросившись на медвежонка, я схватил его за шиворот; после короткой борьбы мне удалось стащить его с насеста.

От Сингапура до Марселя мы шли в течение восемнадцати дней на великолепном теплоходе крупной французской судоходной компании. Око, успевший тем временем подрасти, сразу же стал баловнем всех пассажиров, которые закармливали его фруктами, конфетами и пирожными. Они даже частенько забывали запирать его клетку, быть может не всегда неумышленно. Так, однажды бармен первого класса был немало удивлен, увидев явившегося в час аперитива медведя, который обходил столы, опрокидывая стаканы, не убранные вовремя их перепуганными владельцами.

Он был также звездой снятого на пароходе фильма и по этому случаю смахнул на палубу всю посуду, которую нес на подносе стюард, а затем с явным удовольствием принялся рвать на куски кожаную обивку капитанского кресла и вытаскивать из-под нее весь волос.

Трудности начались в Марселе. Первым делом, прежде чем представить мой живой груз в таможню, нужно было получить ветеринарное свидетельство. Мне сразу сказали, что портовый ветеринар придет не раньше одиннадцати часов. Так как было едва восемь часов утра, то мне предстояло запастись терпением на добрых три часа, тогда как другие пассажиры весело покидали судно.

Ветеринар прибыл чуть позже указанного часа и начал с того, что пошел выпить стакан аперитива в одном из кабинетов. Узнав, что ему предстоит нанести визит моим животным, он, по-видимому, отнюдь не пришел в восторг, но тем не менее сделал это более или менее любезно. Бросив беглый взгляд на моих пленников, он заявил:

— Ладно. Это все, что у вас есть?

— Нет, доктор, у меня еще есть в соседней клетке медведь; если вы хотите его видеть…

— Что? Медведь? Нет, ни к чему, я вам верю.

— Но, доктор, он ручной, вы ничем не рискуете.

— Ручной или нет, я не доверяю этим животным, вот вам ваше свидетельство.

После выполнения этой первой формальности мне нужно было получить разрешение таможни на разгрузку. Отправившись в это учреждение, я застал там четырех таможенников в форме; они сидели за столом, единственным украшением которого был литр красного вина и четыре стакана. Мое появление прошло совершенно незамеченным; после нескольких минут ожидания я приблизился к представителям закона, смущенный тем, что мне приходится прерывать их дружескую беседу, и вежливо спросил:

— Извините, господа, не мог бы один из вас взглянуть на партию животных, находящихся на теплоходе неподалеку отсюда? Вот у меня есть лицензия на ввоз и санитарное свидетельство…

— Принесите сюда ваших животных, — ответил старший по чину, ставя стакан.

— Но, мсье, это невозможно! Все мои животные в клетках, и некоторые из них слишком тяжелы для меня одного. Мне пришлось бы самое меньшее тридцать раз пройти туда и обратно, тогда как вам достаточно одной минуты, чтобы посмотреть на них, это совсем рядом…

— Говорят вам, принесите их сюда — не нам же идти туда.

Когда я не без труда спускался с судна, ведя одной рукой Око на поводке, а в другой держа клетку с попугаем, ко мне подошли три господина в штатском.

— Таможенный контроль. Куда вы идете с этими животными?

— Как раз иду предъявить их в таможне.

— Разве вы не знаете, что до получения разрешения из таможни запрещено выгружать животных? Ну-ка, возвращайтесь на судно.

— Но, мсье, в таможне, наоборот, сказали, что не могут дать разрешения, пока я не предъявлю этих животных. Как же мне быть?

— Это нас не касается; во всяком случае, вы не имеете права выгружать.

— Но я иду в таможню, вон туда. Всего пятьдесят метров!

— Говорю вам, вернитесь на судно, не то я конфискую этих животных.

Лишний раз я мог убедиться, что нигде в мире не наталкиваешься на такие трудности, как по возвращении домой! Наконец к четырем часам дня мне удалось высадить свой живой груз — при этом не обошлось без яростных схваток с чиновниками различных учреждений. Путешествие из Марселя в Париж не представляло больше никаких трудностей, и я имел удовольствие доставить всех моих пленников в целости и сохранности в Зоологический сад.

Так завершились приключения Око, медвежонка с Борнео, проехавшего более двенадцати тысяч километров, чтобы закончить свое существование в вольере Венсенского зоопарка вместе с двумя-тремя ему подобными, прибывшими из Малайзии или Индокитая, каждый из которых, наверное, многое рассказал бы, если бы мог.

Проведя около трех месяцев в Лонг-Лаате, мы с Петером решили подняться по Бахау до его истоков близ границы с Сараваком.

Жорж и Ги оставались в это время в деревне, чтобы заснять церемонию под названием «меноуланг», что означает «извлечение костей». Некоторые даякские племена по окончании уборки риса выкапывают трупы соплеменников, умерших в течение года, и торжественно относят их на берег реки. Там с костей снимают мясо — операция относительно легкая, если разложение зашло достаточно далеко, но трудная, если человек скончался недавно. Затем кости тщательно скоблят и моют и наконец кладут в глиняный кувшин, прикрепленный к верхушке очень высокого пня. У каждой семьи есть свой кувшин; когда он бывает слишком полным, несколько старых костей выбрасывают, чтобы освободить место для вновь поступивших. Часть этого ритуала — очистку головы — Жорж окрестил «посмертной головомойкой»! Во время меноуланга царит атмосфера загородной прогулки. Каждый берет с собой еду, и кости переносят вперемежку с шариками вареного риса или кусочками сахарного тростника, которые будут съедены по окончании церемонии!

Чтобы добраться до реки, по которой мы могли бы продолжить свое путешествие в пироге, нужно было пройти лесом до деревни под названием Кабуанг. В нашей памяти этот переход остался как один из самых мучительных среди всех, какие нам довелось совершить на Борнео. Мы вышли рано утром вместе с проводником-даяком, каждый нес на спине свое личное имущество, так как путешествие могло продлиться довольно долго.

До полудня мы шли лесом, относительно светлым и приятным, но буквально кишевшим голодными пиявками. Петер, всегда любивший статистику, снимал их по одной и считал, я же, как более ленивый, ждал, пока они образуют кровянистую гроздь на моих лодыжках, а затем соскребал их лезвием мандоу и рубил на земле на мелкие части.

Но это было лишь маленьким неудобством по сравнению с тем, что нас ожидало. Всю вторую половину дня мы были вынуждены идти вдоль обрывистого склона глубокого ущелья; внизу меж огромных скал бурлил небольшой поток. Нам приходилось ставить ноги на липкий земляной карниз едва ли шире ладони, к тому же кое-где обвалившийся. Стоило оступиться, и мы полетели бы вниз, увлекаемые тяжестью наших рюкзаков.

Наконец эта глинистая дорожка кончилась; продвижение по лесу показалось нам истинным удовольствием, тем более что наш проводник объявил, что мы почти на месте. На самом же деле мы шли еще несколько часов и каждые двадцать минут спрашивали его:

— Ну как, далеко еще до деревни?

И он неизменно отвечал с завидной точностью: «Немного далеко», «Не слишком далеко» или «Может быть, далеко»!

Только поздней ночью наша тройка добралась до Кабуанга, и, хотя мы мечтали об отдыхе, нам пришлось принять участие в попойке, которая продолжалась до утра. Два или три раза мы потихоньку ускользали, но едва успевали лечь, как за нами являлись женщины и девушки, безжалостно вытаскивавшие нас из спальных мешков и увлекавшие к месту пиршества.

От Кабуанга мы поднялись в пироге до Лонг-Туа, первой из двух деревень, населенных племенем берау — тех самых, которых мой друг Эмбан Джалонг назвал дикарями, так как во время даякских войн они не убивали «даже для того, чтобы отрезать головы».

Глава шестнадцатая


У берау. Бангау. Зубы пантеры и трупоядный медведь. Утро в засаде. Странный лес. Сбор дамара. Редкие животные. Окаменевшая деревня. Хороший суп. Отъезд.


Берау значительно отличались от всех даяков, которых мы видели до сих пор. В общем они были худощавее, отличались более желтым цветом кожи и резче выраженными монголоидными чертами лица. На голове у них были тюрбаны, а их татуировка состояла из длинных волнистых параллельных линий на руках и ногах вместо арабесок и стилизованных драконов или птиц, как у соседних племен.

Они говорили на совершенно непонятном даже для других даяков языке, в котором имелись, как в арабском, хриплые гласные и гортанные согласные. Две маленькие деревушки, Лонг-Tay и Бангау, расположенные на расстоянии дня пути от реки, — вот и все, что осталось от первобытного народа н’горек. Слово «н’горек» означает попросту «тарабарщина»; эти люди, которых даяки считали самыми древними обитателями Борнео, были прозваны так за свой непонятный язык.

Лонг-Tay состояла из четырех маленьких домов на сваях, в каждом проживала одна семья. По обычаю, мы были приняты в хижине вождя, отец которого, старик лет восьмидесяти на вид, считался самым старым человеком в тех местах. Когда мы осведомились о его возрасте, нам ответили просто:

— Мы не знаем, он всегда был.

Этот старик — необычайное явление в стране, где люди редко переваливают за сорок пять лет, — продолжал возделывать свое рисовое поле и не колеблясь совершал одно-двухдневные переходы по лесу, чтобы напиваться в окрестных деревнях. Он знал тьму даякских легенд и преданий, но, к несчастью, говорил только на своем непонятном диалекте. Он пережил эпоху племенных войн и с гордостью показал нам покрывавшие его тело шрамы. Однажды ночью, лет двадцать назад, он сидел на корточках над маленьким круглым люком, имеющимся в центре каждого даякского жилища, как вдруг чье-то копье пронзило ему икру и бедро, не достигнув, к счастью, живота. Не теряя хладнокровия, он схватил оружие, помешав таким образом своему невидимому противнику нанести второй удар, и принялся вопить, чтобы поднять тревогу. Враги, осадившие деревню, поняли, что они обнаружены, и скрылись в ночи.

На следующий день мы покинули Лонг-Tay, чтобы отправиться в Бангау, последнюю деревню, отделенную от Саравака сотнями километров необитаемого леса.

За минуту до отъезда вождь попросил у меня «лекарство для отращивания носа»; когда же я удивился, он пояснил:

— Это для моего сына: мне хочется, чтобы у него был такой длинный нос, как у тебя, но, сколько я ни тяну его по утрам, он не растет.

Я уверял этого отца, озабоченного внешним видом своего отпрыска, что лучше иметь нос слишком короткий, чем слишком длинный, но это, кажется, не очень убедило его, и нам удалось отделаться от него, только вручив ему несколько таблеток какого-то витамина, который, во всяком случае, не мог повредить мальчику.

От Лонг-Tay до Бангау нужно было идти целый день по горам, покрытым лесом и прорезанным бесчисленными потоками. Неизменно методичный Петер подсчитал, что во время этого путешествия мы перешли вброд не менее тридцати трех речек!

Бангау оказался маленькой деревушкой, приткнувшейся высоко над рекой и состоявшей всего из трех домов на сваях, в которых проживал в общей сложности тридцать один человек. Нас поместили у помощника вождя, человека молодого и отважного; он прекрасно говорил по-малайски, так как проработал несколько лет на каучуковой плантации в Сараваке.

Один из сопровождавших нас гребцов шепнул нам, что наш хозяин Ладжанг был несколько месяцев назад отравлен одним ревнивым мужем и три недели пребывал между жизнью и смертью. В конце концов он благополучно выпутался, но немного погодя его соперник умер при загадочных обстоятельствах, и Ладжанг женился вскоре на вдове. Мы с любопытством разглядывали виновницу этой любовной драмы, маленькую, уже не очень молодую особу; улыбающаяся и трудолюбивая («главное трудолюбивая», как нам с гордостью заявил ее супруг), она нисколько не походила на роковую женщину.

На следующий день мы отправились охотиться на бантенгов, но нашли только их следы — правда, свежие — и провели отвратительную ночь на берегу болотистой заводи, съедаемые комарами. Зато принесли оттуда оленя, кабана и немало занятных птиц. Тогда же мы решили, что я останусь на один-два месяца в Бангау, чтобы пополнить свои коллекции, а Петер вновь спустится в Лонг-Кемюат и оттуда на побережье, чтобы добиться присылки денег из Сингапура, так как у нас не осталось ни гроша и мы рисковали застрять на неопределенное время в центре Борнео, не имея возможности уплатить гребцам.

Время, прожитое в этой деревне, оставило у меня неизгладимые воспоминания. Эти тридцать один житель, затерянные среди девственного леса, вели почти райское существование. Дичь и рыба водились в изобилии; каждое утро мой хозяин приносил мне гору зажаренного кабаньего сала и не меньшее количество риса. Впрочем, в этой деревне ели только мясо кабана, а жесткую оленину отдавали собакам, у которых были туго набитые животы и густая лоснящаяся шерсть.

Земля была такой плодородной, что у каждой семьи имелись два-три амбара, полных риса про запас. Чтобы использовать эти излишки, берау изготовляли невероятные количества спиртного. Впрочем, их образ жизни был строго размеренный: в течение пяти дней все трудились — мужчины охотились или корчевали лес, женщины рушили и отваривали горы риса, который они ставили бродить в огромных глиняных кувшинах. Затем в течение пяти последующих суток только ели и пили, пока не выходили запасы снеди и напитков.

Г од за годом эти славные люди вели такой простой образ жизни. Можно было подумать, что довольно-таки изнурительный режим подрывал их здоровье, но, по-видимому, этого не происходило. Люди Бангау были столь же крепкими, как и обитатели соседних районов; во всяком случае, детская смертность там была гораздо более низкой, составляя менее двадцати процентов, тогда как в других деревнях, страдавших от хронического недоедания и особенно от нехватки мяса, она часто превышала пятьдесят процентов.

Ритуал коллективных пиршеств значительно отличался от того, которого придерживались другие даяки. Все усаживались в круг на полу в доме вождя, а кувшины со спиртным устанавливали вдоль стены, где две женщины непрерывно наполняли привезенные из Саравака большие чарки «made in Hong-Kong»[29]. Затем вождь поручал одному из присутствующих разнести напиток. Тот, на кого пал выбор, должен был поднести каждому полную до краев чарку, сказав при этом: «Пей, брат!». Но вежливость требовала, чтобы угощаемый отказывался и отвечал: «Сначала ты». Только после того как первый опорожнит свой сосуд, второй мог пить, в свою очередь старательно привлекая к этому внимание каждого из присутствующих.

«Смотри, Ладжанг, я пью».

Названный отвечал: «Пей, пей, мой брат!»

Конечно, больше всех пил тот, кто обносил пирующих, так как ему приходилось выпивать столько порций, сколько насчитывалось пьющих, то есть по меньшей мере тридцать. Мне, как чужестранцу, эта роковая честь выпадала чаще, чем другим, и легко представить себе, каков я был к концу обхода. Я уже говорил, что наибольшая опасность, которой подвергается на Борнео натуралист, — заболеть циррозом печени, но я без колебаний шел на этот риск ради науки, так богат был район Бангоу всевозможными животными. Мучительным для меня было лишь возвращение в свой дом на сваях, когда мне приходилось карабкаться по даякской лестнице — тонкому древесному стволу с несколькими зарубками. Мои друзья берау с большой радостью мне помогали в этих упражнениях, поднимая меня или подталкивая снизу шестами; очутившись наверху, я оказывал им аналогичную услугу, протягивая руку помощи, так как зачастую они были не в лучшем состоянии, чем я!

Как мы видели, местность вокруг Бангау была сильно пересеченной. Горы сменялись оврагами с обрывистыми склонами, и во всех направлениях текли небольшие бурные речки. Лесные пространства чередовались с небольшими лужайками, заросшими малайскими рододендронами с огромными розовыми цветами, что придавало пейзажу альпийский вид.

Это были идеальные места для крупных животных; там в изобилии водились всевозможные олени, кабаны и бантенги, или дикие быки, а также плотоядные: медведи, пантеры, дикие кошки и всякого рода циветты.

За день до нашего прибытия один из жителей деревни убил великолепную пантеру и с гордостью показал нам ее шкуру, достигавшую в длину около двух метров. Эту пантеру называют дымчатой из-за украшающих ее мраморных разводов, кое-где затушеванных, как можно видеть на этой на редкость красивой шкуре. К несчастью, голова и лапы оказались отрезанными, что лишало ее всякой научной ценности. Тогда охотник предложил нам череп животного, но предварительно он вырвал кривые клыки, пользующиеся большим спросом у даяков и зачастую имеющие хождение вместо денег.

В голодное время два зуба дымчатой пантеры можно обменять на двадцать тинов риса (в одном тине содержится шестнадцать — двадцать литров), а если к тому же зубы плавают на воде, как это бывает с дуплистыми клыками старых животных, то они стоят в два-три раза дороже.

В обычное время эти зубы являются просто хорошим помещением капитала и внешним признаком богатства. Замужние женщины благородного происхождения, то есть принадлежащие к семье вождя, украшают несколькими рядами таких зубов корзины, в которых они носят младенцев. Таким образом, зубы пантеры представляют постоянный предмет торговли, и отдельные семьи копят их, как некогда откладывали в шерстяной чулок золотые экю.

Но покупатель должен быть особенно недоверчивым, так как часто ему предлагают — и это не раз случалось с нами — фальшивые зубы пантеры, которые оказываются всего лишь источенными зубами медведя, имеющими гораздо меньшую ценность. Некоторые искусные фальсификаторы даже ухитряются вырезать довольно похожие подделки из оленьего рога.

Шкура также имеет символическое значение, и в принципе на ней могут сидеть только вожди. Вообще даяки считают дымчатую пантеру исключительно благородным животным, королем леса, и ее умерщвление сопровождается особым церемониалом.

Когда во время охоты на кабана собаки подымают дымчатую пантеру, она спешит укрыться в верхних ветвях дерева. Тогда охотник кладет на землю свое копье и мандоу и обращается к животному: «Твой час пришел, царь животных. Я не хотел убивать тебя, но должен исполнить волю духов. Поэтому я надеюсь, что ты не будешь питать ненависти ко мне и не причинишь мне зла. Я доверяю тебе, вот я приношу тебе копье и мандоу. Я знаю также, что ты благороден и не побежишь трусливо перед лицом смерти».

Закончив речь, охотник берет свое копье и взбирается к противнику, а в это время собаки воют от возбуждения у подножия дерева. По словам даяков, пантера никогда не пытается бежать или защищаться. Она смотрит на человека, который с трудом продвигается к ней, и стоически ждет, чтобы он пронзил ей сердце заостренным наконечником своего копья.

Вокруг Бангау водилось также много медведей, о чем свидетельствовали следы их когтей на коре деревьев и множество стволов, расщепленных надвое косолапыми, стремившимися завладеть медом диких пчел.

С наступлением ночи медведи подходили к самой деревне, чтобы опустошать крохотные плантации сахарного тростника. В то время как кабаны шумно жевали стебли сахарного тростника, предоставляя сладкому соку стекать им в глотку, медведи ломали стебли пополам, осторожно извлекали мякоть своими кривыми когтями и устилали место пиршества длинными, безупречно очищенными трубками.

Некоторые не довольствовались этим диетическим режимом и не колеблясь похищали свинью-другую из загона на краю деревни. Мне рассказали даже историю о медведе с извращенными вкусами, который пожирал мертвецов, сбрасывая для этого крышку с гроба, стоящего, по даякскому обычаю, на подставках. Медведь не показывался неделями, и уже начинали думать, что он переменил место жительства. Но стоило торжественно отнести мертвеца на маленькое кладбище на берегу реки, как медведь в тот же вечер являлся справлять тризну.

Жители деревни в течение нескольких лет пытались избавиться от этого осквернителя гробниц, однако зверь был крайне осторожен и своим непогрешимым нюхом издалека чуял присутствие человека в засаде. В конце концов косолапый свалился в приготовленную для него яму и напоролся на вбитый в дно острый бамбуковый кол. Медведь был так тяжел, что понадобилось шесть человек, чтобы вытащить его из ловушки. Ни к чему говорить, что, хотя он был очень жирный и хотя даяки обычно ценят медвежатину, никто не захотел дотронуться до него, и справедливости ради его труп бросили свиньям.

Несмотря на изобилие медведей в окрестностях Бангау, их редко приходилось видеть днем. Однако как-то раз, когда я и Ладжанг потрошили оленя, мы услышали поблизости яростное рычание, сопровождаемое пронзительным хрюканьем.

— Это медведь дерется с кабаном! — вскричал Ладжанг.

Схватив свое копье, он бросился в заросли, а я с карабином последовал за ним. При нашем приближении к месту, откуда доносились звуки, какое-то грузное животное с шумом убежало. Выйдя на маленькую поляну вокруг большого дерева, мы застали там только огромного кабана с косматой мордой; один бок у него был окровавлен. Животное кидалось из стороны в сторону, находясь, очевидно, во власти сильного возбуждения.

Заметив наше появление, кабан бросился прямо на нас; по-видимому, его близоруким глазкам почудился медведь. Я уже поднял свой карабин, но, не добежав каких-нибудь трех метров, он почуял ненавистный человеческий запах и сделал резкий поворот. Так как у нас уже было достаточно мяса, мы предоставили ему идти своим путем, не без сожаления упуская это великолепное количество сала, равного которому мы, быть может, больше не встретим.

Осматривая окрестности, мы быстро восстановили детали разыгравшейся там драмы. Оказалось, что большим деревом в центре полянки был литокарпус, родственный европейским дубам и приносящий похожие на желуди плоды. Плоды эти очень любят все животные: следы когтей на коре свидетельствовали о том, что медведь спускался с дерева, когда появился кабан. Так как и тот и другой наделены одинаково скверным характером, то встреча получилась довольно-таки грубой, но свинья осталась хозяином положения.

Плодоносящие деревья всегда привлекают к себе птиц и млекопитающих со всей округи. Поэтому через два дня после описанного случая я решил устроить в этом месте одиночную засаду в надежде снова увидеть большого кабана. Поскольку оно находилось всего в часе ходьбы от Бангау, то я добрался туда вскоре после захода солнца и устроился под деревом, скрытый заслоном из воткнутых в землю ветвей. Не желая упустить случая пополнить свою коллекцию птиц, я захватил с собой только охотничье ружье, один ствол которого был заряжен дробью, а другой — круглой пулей.

Едва я засел, как появилась пара неслышных, как тени, оленей мунтжаков, которые принялись поедать устилавшие землю желуди. Я не шевелился, и, так как ветер мне благоприятствовал, грациозные животные прошли, ничего не почуяв, в нескольких шагах от меня и медленно удалились.

Затем на дерево с шумом опустились два больших черных калао — напоминавших зонты благодаря своим узким телам и длинным шеям, которые заканчивались кривыми клювами, — и начали трапезу, сопровождая ее ссорами, хлопаньем крыльев и носовыми криками. К ним присоединилась стайка зеленых голубей, тихих и незаметных, когда они не двигались, потом несколько дятлов-бородастиков — зеленых птиц с толстыми клювами, окруженными венцом черных волосков; они издавали металлические крики, назойливые, словно удар молота по наковальне.

Наконец из-за кустов показалась косматая голова большого кабана. Он медленно продвигался, долго нюхая землю и останавливаясь на каждом шагу, чтобы разгрызть плод. Когда он подошел совсем близко, я заметил с удивлением, что за ним следовала стайка из пяти руль-руль — маленьких лесных куропаток; у самца на голове был хохолок из красных перьев.

Сначала я подумал, что присутствие птиц было случайным: просто они пришли поесть плодов, как все другие. Но я заметил, что они все время держались возле кабана, то опережая его, то следуя вплотную за ним. В трех метрах от меня животное остановилось и начало жадно поедать плоды, покрывавшие землю, куропатки же собрались перед его рылом.

Тогда я понял причину этого странного содружества. Так как плоды литокарпуса слишком велики, чтобы куропатки могли проглотить их целиком, то заботу разгрызать их птицы предоставляли свинье. Пока она грызла желуди, птицы подбирали падавшие с ее морды кусочки, склевывая без колебаний даже те, которые приклеились к губам животного.

Иногда какая-нибудь куропатка обходила вокруг кабана и клевала его кожу. Одна из них даже вскочила на мгновение на спину животного, которого это, видимо, не удивило. Вероятно, такое содружество птиц и свиньи имело двоякий смысл. Куропатки питались остатками трапезы своего спутника, избавляя его взамен от паразитов, и поднимали тревогу в случае опасности, компенсируя своей бдительностью близорукость кабана.

Меня все же мучили сомнения. Стрелять ли в кабана, казавшегося очень жирным, или в одну из куропаток для моей коллекции? В конце концов высокое восторжествовало над низменным в этом споре, и, не без горечи думая о куче сала, которое уйдет от меня, я прицелился в одну из руль-руль.

Птицы обладают таким совершенным зрением, что это неуловимое движение не ускользнуло от куропаток. Две из них с беспокойством подняли головы и издали тихое тревожное кудахтанье. Кабан тотчас бросил есть и с подозрением понюхал воздух. Я не стал больше ждать и выстрелил в самца с ярким хохолком. После выстрела кабан мгновенно исчез в кустах, сопровождаемый четырьмя уцелевшими куропатками.

Я подобрал свою жалкую добычу и снова сел в засаду, говоря себе, что этому кабану необычайно повезло. К счастью, я был один, ибо даяку трудно представить, что можно пренебречь столь великолепным животным, чтобы застрелить птицу! Подобная самоотверженность была, однако, частично вознаграждена, так как попозже я убил мунтжака, также явившегося полакомиться желудями.

Выпотрошив свою жертву, я приделал к ней две лямки из коры и взвалил ее себе на спину. Возвращение прошло бы без приключений, если бы около деревни мне не пришлось переправляться через небольшую речку по переброшенному через нее тонкому стволу. На вид он казался прогнившим, но я не раз убеждался, что он был прочнее, чем это представлялось на первый взгляд.

В тот день, однако, под добавочной тяжестью в виде мунтжака, мостик рухнул, когда я находился на середине, и я очутился по плечи в воде, угодив к тому же левой ногой в расставленную жителями деревни бамбуковую вершу. Не без труда мне удалось выпутаться из этого положения, и я вернулся в деревню со своим оленем и тремя большими рыбами-кошками, изъятыми из верши в качестве репараций!

Ладжанг проявлял огромный интерес к моей работе и даже принимал в ней активное участие. Он великолепно знал всех птиц в этом районе и часто говорил мне:

— Существует птица, которой у тебя еще нет, и я знаю, где ее найти.

Так мы оба и его шурин Ипар отправились на поиски удивительной зеленой с черным птицы, которую мои проводники называли «пуан» и которая жила только на вершине горы Дук-Нанг; эту гору мне не удалось отыскать ни на одной карте Борнео.

Проплавав день в пироге и отдохнув ночью на берегу реки, мы начали восхождение на гору. В течение двух первых дней шли по девственному лесу с огромными деревьями и редким подлеском; липкую, как всегда, почву устилали сухие листья. Но на исходе третьего дня мы попали в лес совершенно нового для меня типа.

Мы достигли высоты, на которой низкие облака задевали склоны горы и смешивались с вечными туманами, рожденными ночной прохладой, превращая окружающий воздух в настоящую парильню. Постоянная влажность способствовала произрастанию эпифитов, лиан, мхов и папоротников.

Малейший клочок свободного пространства, как на земле, так и на скалах, стволах и ветвях деревьев, занимали необычайно пышно разросшиеся растения-паразиты, лишайники, древовидные папоротники и орхидеи с крохотными блеклыми цветами.

Ветви до такой степени поросли мхом, что веточка толщиной с вязальную спицу казалась толстой, как большой палец. Некоторые из этих мхов свисали длинными пушистыми нитями, другие обосновались на самих листьях, так что в итоге весь лес стал походить на подводный пейзаж с наброшенным на него толстым покровом из водорослей.

Мы шли в тенистом безмолвии по этому ковру из мхов, и из-под наших ног выступала вода, словно из мокрого коврика в ванной. Удивленная нашим внезапным появлением, пара оленей мунтжаков умчалась большими скачками с испуганным тявканьем. Затем показалась стая черных гиббонов, занятых поисками насекомых на земле. На какое-то мгновение они застыли на месте, глядя на нас большими темными глазами, потом растаяли в этом нереальном мире, словно эльфы, спугнутые занимающимся днем.

Вдруг Ипар остановился под огромным деревом, ствол которого со светлой корой отчетливо выделялся на фоне остальной растительности, и указал на что-то бесформенное, висевшее на толстом суку примерно в тридцати пяти метрах над землей. Это был комок дамара, той самой ценной смолы, за которую хорошо платили китайцы в Танджунгселоре.

Деревья, дающие дамар, — это сосны каури (агатис), родственные нашим соснам[30]. В среднем они подымаются в высоту на пятьдесят — пятьдесят пять метров, а в исключительных случаях могут достигать семидесяти метров! На них паразитирует насекомое, личинка которого прогрызает ходы в самых толстых ветвях и вызывает выделение сока; застывая на воздухе, он образует большие янтарные глыбы окаменевшей смолы; это и есть дамар. Процессы, происходящие в соке, до сих пор не получили объяснения: попытки искусственного извлечения сока приводят лишь к обычному вытеканию его без образования дамара. Чтобы добиться этого, нельзя обойтись без вмешательства насекомого.

С другой стороны, для того чтобы дамар сохранил все свойства, его нужно собирать свеженьким на деревьях. На земле часто находят упавшие куски смолы, но они быстро тускнеют, становятся пористыми, хрупкими и практически не имеют никакой ценности.

Нетрудно сообразить, что сбор дамара — дело далеко не легкое, тем более что стволы деревьев гладкие, как столб, и ветви появляются лишь на высоте тридцати метров. Собственно, до тех пор я по-настоящему не задумывался, как же даяки добираются до кроны, но именно это и намеревался блестяще продемонстрировать мне Ипар.

Поставив на землю свою ротанговую корзину, он полез на дерево, росшее рядом с тем, где был кусок смолы. Достигнув нужной высоты, он не спеша вытащил мандоу и принялся рубить одну из ветвей. Покончив с этим, Ипар перекинул ее со своего дерева на ветвь с дамаром. Затем он попробовал ногой этот хрупкий мостик, подвешенный в пустоте на высоте восьмого этажа, и только тогда я понял, что он намерен пройти по нему, хотя ему не за что было держаться. Испуганный этим открытием и уже представляя себе, как он лежит, разбитый, на земле, я завопил:

— Ипар! Тыс ума сошел! Сейчас же спускайся!

— Джанган такут, сайя биаса! (Не бойся, я привык!) — отвечал мне голос, идущий с неба.

— Ипар, не делай этого! Я дам тебе вдвое больше, чем стоит твой дамар, только не ходи туда!

— Он слишком хорош… Если я его оставлю там, он заставит меня вернуться! — кричал Ипар.

И, не обращая внимания на мой испуг, он у меня на глазах преодолел три метра, отделявшие его от ветви с дамаром, подбежал, словно обезьяна, к куску смолы и сбросил его на землю, о которую тот расплющился с глухим шумом. Затем Ипар тем же путем вернулся на другое дерево, спустился, подобрал свой кусок дамара и подошел к нам, взволнованный не больше, чем если бы он сорвал лесную землянику.

— Его здесь по крайней мере на пятнадцать рупий, — сказал он, прикидывая на руке вес куска.

Я быстро произвел в уме подсчет. Пятнадцать рупий — это приблизительно два новых франка, да еще нужно добраться до Танджунгселора, на что требуется несколько недель. Небольшая плата за такой риск! Теперь я понял, какого риска стоила каждая набитая дамаром корзина, которую мы видели в китайских лавках города.

Надо сказать, что, несмотря на поразительную ловкость даяков, падения были нередки И обычно со смертельным исходом. Тем не менее мы были свидетелями того, как человек выжил, упав с почти тридцатиметровой высоты.

Однажды, во время нашего пребывания на верхнем Бахау, группа даяков принесла в деревню на импровизированных носилках одного из своих товарищей. Это был сборщик дамара, совершивший прыжок в пустоту, так как под ним обломилась гнилая ветка. Человек этот неизбежно разбился бы, если бы с поразительным присутствием духа не обхватил тонкий и гладкий ствол какого-то дерева и не проехал в таком положении последние пятнадцать — двадцать метров. Это спасло ему жизнь, но тот, кому случалось ободрать ладони, соскальзывая слишком быстро по канату, может представить себе, в каком состоянии находился этот человек. Так как никакой другой одежды, кроме крохотной набедренной повязки, на нем не было, то на ладонях, ступнях, внутренней стороне рук и ног, на всей груди и животе буквально обнажилось мясо.

Лежа на своих бамбуковых носилках, он корчился от боли; слабые стоны, вырывавшиеся у него время от времени, говорили о его страданиях. Как известно, у нас была довольно хорошая аптечка, и мы не испытывали недостатка во всякого рода антибиотиках и обеззараживающих средствах. К несчастью для раненого, когда его принесли, я был на охоте и за ним ухаживал один из членов нашей группы, имени которого не назову, чтобы не причинять ему боли. Растерявшись, очевидно, при виде крови, он не придумал ничего лучшего, как смазать этого ободранного заживо человека девяностоградусным спиртом, — идея, скажем прямо, достойная инквизиции! Легко понять страдания несчастного, но самое удивительное то, что он выжил — свидетельство поразительной выносливости даяков. В течение нескольких недель он представлял собой сплошной струп и не мог сделать ни малейшего движения, но мало-помалу выздоровел и снова отправился на поиски драгоценного дамара!

Пока я вспоминал об этом во время нашего продвижения по этому необычному лесу, Ладжанг в свою очередь остановился вдруг под гигантским деревом. «Опять дамар!» — подумал я. Но мой спутник показал мне большую нору, зиявшую меж двух толстых корней.

— Это дом баби-ландака (дикобраза), попробуем поймать его.

Пока Ипар поджигал горсть сухих листьев и заталкивал их длинной палкой в нору, мы устроились в сторонке со своими ружьями, готовые стрелять.

В молчании и неподвижности прошло несколько долгих минут, и я уже начал сомневаться, была ли нора обитаемой, как вдруг услышал за спиной какое-то позвякивание и пронзительное хрюканье. Это были два дикобраза, толстые, как небольшие свиньи; во время бешеной скачки их длинные белые с черным ободком иглы постукивали одна о другую. Они бежали через боковое отверстие, а вместе с ними исчезла и надежда на вкусный ужин. Но Ипар приложил ухо к земле и нервно прошептал нам:

— Тише, там внутри еще один!

Однако у входа в нору показалась не круглая морда дикобраза, а длинный острый нос с трепещущими ноздрями; за ним последовала пара крохотных черных глаз, которые смотрели на нас, не видя, затем тело, как у пресмыкающегося, и бесконечно длинный хвост; все это вместе покрывали большие закругленные щитки.

— Тренггилинг, туан, лови его! — закричал мне Ладжанг.

Я бросился к странному созданию, которое собиралось укрыться, впрочем без всякой поспешности, под стволом сухого дерева. При виде меня оно подскочило и свернулось с быстротой пружины, принимающей первоначальное положение. Теперь у моих ног лежал покрытый роговыми щитками футбольный мяч, никак не позволявший заподозрить в нем живое существо. Это был ящер, млекопитающее с ртом, лишенным зубов, но с очень длинным и клейким червеобразным языком; этот язык он засовывает в узкие ходы, проделанные термитами и муравьями, которыми питается.

К концу дня мы раскинули свой бивуак на небольшой полянке, окруженной гигантскими деревьями; пока мои спутники сооружали убежище из листьев, я препарировал добытых по пути птиц. Затем, как и всегда во время охотничьих экспедиций, мы отправились поставить на ночь ловушки.

Для этого на склоне горы мы вырубили молоденькие деревца на протяжении двухсот — трехсот метров и сделали из них нечто вроде изгороди высотой пятьдесят сантиметров, оставив в ней через каждые десять шагов отверстие величиной с ладонь. У каждого прохода мы поместили силки, привязанные к согнутому деревцу, служившему пружиной. Сунув ногу в один из таких силков, животное наступало на палочку, которая приводила в действие всю систему, и мгновенно оказывалось подвешенным в двух метрах над землей, не имея возможности освободиться.

На обратном пути к бивуаку я вдруг остановился, решив, что стал жертвой слуховой галлюцинации: я услышал вдалеке пронзительный свисток паровоза!

— Кто производит этот шум? — спросил я своих спутников.

— Птица, которая бегает по земле и походит на небольшую курицу, — ответил мне Ладжанг.

В ту же минуту раздались другие свистки, гораздо более близкие.

— Спрячься, они идут к нам.

Действительно, едва мы успели укрыться, как из чащи папоротников выкатился маленький темный шар и издал такой пронзительный свист, что у меня заболели барабанные перепонки. После выстрела Пиар устремился вперед и принес мне лесную куропатку, черную, как ворон, с головой, шеей и хвостом красивого ярко-красного цвета. Я никогда не видел подобной птицы, даже в коллекциях парижского музея, и понял, что это был интересный вид. Так оно и оказалось, ибо это была очень редкая куропатка, известная до сих пор лишь по нескольким экземплярам.

Желая доставить это уникальное создание в хорошем состоянии, я препарировал птицу при колеблющемся свете костра, на котором мои спутники варили в стволах бамбука наш каждодневный рис. После еды мы растянули под крышей нашего убежища противомоскитные сетки и легли, чтобы выкурить по ритуальной сигаре из зеленого табака. Именно в такие минуты мои проводники забрасывали меня самыми разнообразными вопросами о природе, о звездах, о боге, о действии ружья или карманного фонаря. Я отвечал в меру своих возможностей, сожалея при этом, что не был в одно и то же время доктором теологии, астрономии и электрофизики и не мог удовлетворить их любопытство.

Ипар всегда засыпал первым, часто с сигарой в углу рта, но Ладжанг долго лежал без сна с затуманившимися глазами, и я слышал, как он вздыхает, встревоженный обилием вопросов, которые теснились в его мозгу и не находили ответа: почему туан сказал мне, что небо — это не огромная крыша над землей, а просто толстый слой воздуха? К чему же тогда прикрепляются солнце, луна и звезды? И ведь он сказал мне, что звезды вращаются вокруг земли в пустоте, как же они не падают вниз? И если правда, что небо — это только воздух, то почему оно иногда голубое, а иногда серое? Я же хорошо вижу, что воздух вокруг меня бесцветен. Как же так? Наверное, он смеется надо мной, этот белый, рассказывая мне подобные истории.

Обычно ночи под открытым небом проходили спокойно, но на сей раз было не так. Мы все спали глубоким сном, когда зловещий треск, сопровождаемый шумом обвала, заставил нас вскочить на ноги.

— Это падающее дерево, не двигайтесь, — закричал Ладжанг.

Земля на маленькой полянке задрожала, и воцарилась тишина. На рассвете мы увидели, что одно из окружавших нас гигантских деревьев рухнуло и его верхушка находилась самое большее в десяти метрах от нашего хрупкого убежища.

— Так был раздавлен прошлым летом старший брат вождя деревни, — сказал Ладжанг.

Но нам в тот день решительно везло, так как, отправившись к своим ловушкам — под проливным дождем, как почти каждое утро, — мы нашли в них циветту, яростно плевавшую в нашу сторону, а затем великолепного фазана аргуса ростом с павлина, с радужными глазками на оперении. Я старательно снял с него кожу, а мясо отдал для бульона. Ничего себе бульон для рядового француза за сто пятьдесят тысяч франков! Именно такую цену платят зоологические сады Европы за одну из этих великолепных птиц.

Не менее удачным был и следующий день. Мы прошагали каких-нибудь два или три часа, когда услышали невдалеке шум, похожий на скрежет тяжелых ворот с ржавыми петлями. Ладжанг повернулся ко мне, его лицо сияло:

— Это она! Птица, за которой мы пришли!

Бесшумно пробираясь в кустах, мы оказались в двадцати шагах от сидевшей на нижней ветке какого-то дерева птицы, отдаленно напоминавшей попугая. Я тут же понял, что это именно тот вид, о котором меня особенно просили в музее, — ее очертания были мне знакомы по описаниям различных авторов. «Только бы не промахнуться», — думал я, стреляя. Она упала, и мгновение спустя я держал в руках — с чувством сожаления, которое испытываешь при виде сломанного красивого цветка, — эту великолепную птицу с нежно-зеленым оперением, усеянным бархатисто-черными крапинками. Это был рогоклюв Уайтхеда, названный так по имени английского исследователя, привезшего первый экземпляр редкостной птицы с горы Кинабалу в северном Борнео.

Ладжанг разделял мою радость, так как законно чувствовал себя виновником успеха, но Ипар вернул нас к более земным делам:

— Ну хорошо, вы получили вашу птицу? А теперь нужно как можно скорее вернуться в деревню: через три дня будет праздник, и мы не можем пропустить такое.

Мой хозяин часто рассказывал мне о деревне, расположенной в трех днях пути от Бангау, где много веков тому назад жили предки берау, эгоизм и злой нрав которых вызвали гнев духов.

Эти люди жили счастливо на обширной равнине, где рис и плодовые деревья росли сами по себе, а дичь в изобилии водилась совсем рядом с деревней. Они все время ели и пили и стали такими эгоистами, что даже не оказывали гостеприимства путникам, как это принято у даяков.

Возмущенные их поведением, духи леса решили наказать их. Один из них принял образ худой голодной собаки и отправился бродить по деревне. Он получал от взрослых только пинки и палочные удары, а дети забрасывали его камнями. Однажды он вошел в хижину вождя деревни, как раз когда тот кормил своих собак. Увидев это изголодавшееся создание, вождь вскричал:

— Чья это собака? Вышвырните ее вон!

Но не успел один из его сыновей протянуть руку к собаке, как она исчезла, словно по волшебству. В то же мгновение раздался удар грома, и огромное пламя охватило деревню, превращая в камень дома и их обитателей. Катастрофы избежали только те, кто находился вне деревни. Вот эти немногие уцелевшие и были предками нынешних берау.

— Ты видел эту каменную деревню? — спросил я Ладжанга.

— Никогда! Говорят, что это принесет несчастье любому, кто осмелится пойти туда. Но отец нынешнего вождя однажды нечаянно забрел в те места во время охоты и, вернувшись, рассказал о том, что видел. Он говорил, будто там одни люди лежат, другие стоят, а один так даже застыл в дверях своей хижины с курицей в руках, и все окаменевшие.

Понимая, что все это только легенда, я говорил себе: а ведь эта небылица, пожалуй, не совсем лишена основания. Жители какой-нибудь деревни вполне могли быть обращены в камень раскаленной лавой вулкана, наподобие обитателей Помпей или — совсем недавно — Сен-Пьера на Мартинике. Поэтому я предложил своему хозяину пойти посмотреть на этих оранг-бату (каменных людей), но он не проявил особого энтузиазма и сослался на авторитет вождя, который, по его словам, конечно, запретил бы мне видеть эти проклятые места.

Но вождь деревни, которого я по возвращении завалил подарками, долго размышлял и в конце концов заявил, что, собственно, этот запрет имел силу для даяков, но, вероятно, не для белого. Поэтому ничто не может помешать мне увидеть окаменевшую деревню; вождь настаивал только, чтобы мои проводники оставались поодаль, а я подошел к ней один.

В течение первого дня мы шли все время лесом, но на следующий день лес внезапно кончился, и перед нашими глазами, привыкшими видеть не дальше чем на десять метров, открылся великолепный пейзаж. До самого горизонта тянулась цепь холмов, покрытых лугами с высокой, колыхавшейся на ветру травой; повсюду мирно паслись стада крупных животных — зрелище неповторимое для натуралиста. Кабанов, оленей мунтжаков и больших оленей замбаров с великолепными рогами, державшихся по одному, семьями или небольшими группами, вовсе не тревожило, что мы шли среди них. Меньше чем за два часа я насчитал более сотни этих животных, вероятно, никогда не видевших человека. Некоторые подпускали к себе на несколько шагов, рассматривали нас своими огромными удивленными глазами, затем не спеша, почти неохотно, удалялись и, как только мы проходили, вновь принимались щипать траву.

Это был подлинный рай, и я проклинал себя зато, что не взял фотоаппарат. Но тут Ладжанг показал мне вдали несколько больших черных силуэтов на вершине одного из холмов. Когда мы приблизились, я увидел, что это была группа дольменов[31], таких же, как в Бретани. Всего их насчитывалось шесть, и каждый состоял из четырех больших, поставленных на ребро камней. Камни поддерживали плоскую плиту, которая закрывала огромный кувшин, сделанный из чего-то похожего на цемент.

— Это каменные могилы наших предков н’горек, — сказал мне Ладжанг, — а в кувшинах спрятаны их кости.

Где эти древние люди отыскали такие огромные каменные глыбы? Как они сумели принести их сюда? Из чего состоял цемент, пошедший на изготовление кувшинов? Такими вопросами я задавался, пока мы продолжали шагать в поисках окаменевшей деревни.

Миновав дольмены, мы вскоре подошли к Бахау в том месте, где в него впадает небольшая речка; мои спутники называли ее Мепоун. Мне было очень странно видеть реку, по которой мы несколько недель поднимались с таким трудом, превратившейся в простой ручей — теперь мы могли перейти его вброд.

Вдруг мое внимание привлекло небольшое дерево с крупными желтыми плодами. Приблизившись, я увидел обыкновенные лимоны, редко встречающиеся в тропиках; они были совершенно зрелые и очень большие.

— Это дерево, посаженное нашими предками, — сказал Ладжанг.

Присутствие цитрусового в совершенно необитаемом районе могло показаться странным, тем более что мне никогда не приходилось их видеть даже близ даякских деревень. Однако я не стал предаваться бесплодным размышлениям, а принялся рвать ниспосланные провидением фрукты. Их было ровно тринадцать — число, которое у нас заставило бы, наверное, призадуматься многих. Для моих же спутников-даяков и для меня это означало попросту тринадцать порций лимонада из речной воды — восхитительного освежающего напитка, столь приятного после долгого перехода.

Уголок этот показался нам идиллическим, и мы решили устроить привал. Пока Ипар сооружал убежище, Ладжанг примостился половить рыбу удочкой, которую я ему подарил. Он пользовался излюбленной наживкой даяков, а именно… собственными экскрементами, лежавшими у него под рукой на большом листе, подобно банке с личинками рядом с рыболовом на берегу Сены.

Я же побрел по берегу Бахау, вооруженный своим карабином 8,57, надеясь встретить кабана. Кабана я не увидел, но заметил несколько больших рыб, державшихся неподвижно у поверхности воды в ожидании насекомых или падавших с деревьев плодов. Я выстрелил в ту, которая показалась мне самой крупной, и, когда успокоилось волнение, вызванное ударом пули, увидел ее серебристое брюшко, блеснувшее на поверхности. Я тут же отправился за добычей, опасаясь, что рыба была оглушена и может в любой момент очнуться.

Это был усач — хищная рыба с серебристой чешуей, обязанная своим названием нескольким усикам вокруг рта; он весил никак не меньше трех килограммов. Я вошел во вкус и решил подождать, пока другие рыбы не успокоятся и не вернутся на поверхность. Так оно и получилось: после получасового ожидания я смог внести в свой актив другой прекрасный экземпляр. Этого было более чем достаточно, и я решил вернуться на бивуак.

Ипар уже поставил на огонь котелок, в котором ключом кипела вода: варилась вяленая оленина. Мои рыбы были встречены с энтузиазмом, немедленно разрезаны на куски и брошены в котелок с мясом. Только теперь я заметил панцирь великолепной черепахи, найденной, по-видимому, моими спутниками, но тела животного нигде не было видно.

— А где черепаха? — спросил я Ипара.

— Там, — ответил он, показывая на котелок.

Я был горько разочарован этим открытием: внезапно у меня появилось ощущение, что мои спутники меня предали. Они хорошо знали, что я интересуюсь всеми животными, и потому, опасаясь, что я захочу сохранить черепаху, убили ее, не дожидаясь моего возвращения. «Но ведь недостатка в мясе не было! — думал я. — И я не сделал им ничего плохого». Нет, решительно во всем мире люди одинаковы.

Пока я предавался этим горьким размышлениям, над бивуаком сели два зеленовато-розовых голубя. К счастью, охотничье ружье было у меня под рукой, и обе птицы упали к нашим ногам. Одна была в прекрасном состоянии, и ее можно было сохранить, другая — испорчена дробью. Я отдал ее Ипару «на кухню» и с ужасом увидел, что он бросил ее, как есть, в котел, где уже варились олень, рыба и черепаха.

— Ты даже не ощипал перья? — спросил я.

— С какой стати? — величественно ответил он. — Они выпадут сами!

Можно не добавлять, что суп, который мы ели в тот вечер, был довольно-таки густой!

На следующий день пейзаж несколько изменился. Там и сям появлялись лужайки, заросшие малайскими рододендронами с большими розовыми цветами, и небольшие кущи деревьев. На опушке одной из таких рощ мои проводники остановились.

— Каменная деревня там, — сказал мне Ладжанг.

Я прошел в зарослях метров пятьдесят и внезапно застыл на месте от удивления. Передо мной высилась огромная скала, словно большой корабль, выброшенный каким-то чудом на середину обширной равнины.

На отвесном склоне скалы виднелись странные фигуры, одни округлые, другие продолговатые; все это напоминало барельеф с изображением человеческой толпы. Присмотревшись получше, я увидел, что эта огромная каменная глыба не была однородной, а состояла из мягкой на вид горной породы с вкрапленными в нее кусками кремня, из которых отдельные были величиной с арбуз. Дождевая вода, тысячелетиями стекавшая по каменной стене, размыла рыхлую породу, отчего вкрапления кремня выступили наружу, образовав в конце концов фантастический барельеф, породивший легенду об окаменевшей деревне.

Когда я уже собирался вернуться к своим спутникам, мое внимание привлекла гроздь из трех летучих мышей, спавших на скале. Так как мне очень хотелось добыть этих животных, как правило, редко встречающихся в экваториальных районах, то я вскинул ружье и выстрелил. Звук выстрела, отраженный скалой, раскатился, как пушечный залп, а три летучие мыши кучкой упали к моим ногам.

Выбравшись из зарослей, я заметил обоих своих проводников, они стояли с зелеными лицами, дрожа всем телом от ужаса.

— Не бойтесь, со мной ничего не случилось, — закричал им я, показывая свою добычу.

Ладжанг первый взял себя в руки и улыбнулся, стыдясь своего страха:

— Подумать только, что ни один мужчина из деревни не осмелился бы прийти сюда! А ты стреляешь из ружья, и с нами ничего не делается! Поистине, времена изменились…

За два месяца, проведенные в Бангау, мои коллекции стали намного богаче. У меня были три ящика с чучелами птиц и ящик, набитый шкурами и скелетами млекопитающих. Что касается насекомых, то я просто не знал, что с ними делать; жесткокрылые и бабочки, переложенные ватой, тысячами накапливались в коробках из-под сигар.

Впрочем, все эти коллекции доставляли мне много хлопот. Влажность воздуха была такова, что шкуры портились, теряли перья и шерсть, а насекомые превращались в комочки беловатой плесени. Через каждые несколько дней мне приходилось выставлять на солнце чучела и шкуры животных, а насекомых чистить одного за другим обмакнутой в спирт кисточкой, что губило наиболее хрупкие экземпляры. Я не говорю уже о том, что достаточно мне было на мгновение ослабить свою бдительность, как собаки, кошки и свиньи утаскивали у меня кто птицу, кто шкуру или череп, на которых не было, однако, ничего съедобного!

При таких темпах мои охотничьи припасы быстро истощались по мере того, как приближалось время встречи с друзьями в Лонг-Кемюате. Но я без конца откладывал свой отъезд, дорожа каждым лишним днем, который я мог прожить в этой гостеприимной деревушке, изолированной от мира и времени.

Когда же наконец я объявил своим друзьям берау, что собираюсь покинуть их, мне показалось, что они были искренне огорчены, а после того как я объяснил им, что это неизбежно, стали настаивать:

— Останься еще на несколько дней, нужно хотя бы устроить минуман бесар (большой пир) по случаю твоего отъезда.

Ради такого дела Ладжанг убил буйвола, а Пиар пожертвовал двух огромных черных свиней. В доме вождя вдоль одной из стен были выстроены кувшины со спиртным, и женщины резали на полу сотни килограммов дымящегося мяса. В течение пяти суток мне пришлось несчетное число раз приложиться к кувшинам, а каждый из тридцати с лишним жителей Бангау поочередно подходил ко мне, чтобы засвидетельствовать свою дружбу, и совал мне в рот ломти сала величиной с ладонь, которые проскальзывали в глотку, словно угри.

Утром шестого дня, с головой, еще отуманенной винными парами, я в последний раз переправился через протекавшую перед деревней реку. Меня сопровождали оба моих верных егеря, и мы все трое были нагружены, как вьючные животные, коллекциями и подарками, которые принесли мне все мои друзья. Там был, в частности, десяток живых кур, подвешенных вокруг наших корзин и отчаянно кудахтавших в такт нашим шагам. Все жители Бангау собрались на берегу, чтобы проводить меня:

— Возвращайся поскорее, туан!

— Да, обещаю вам! — отвечал я.

Но в глубине души я знал, что, конечно, никогда не вернусь, и внезапно ощутил огромную печаль, так как в минуту прощания понял, что зеленый рай даяков — страна тысячи рек, вечных лесов и жирных кабанов — не был легендой.

После целого дня марафонского бега через тридцать три брода, пересекавших тропу между Бангау и Лонг-Туа, мы наконец достигли Бахау и поплыли в пироге, такой маленькой, что она с трудом вместила наш багаж.

Только когда мы начали спускаться по стремительному потоку, я убедился, что оба мои спутника — люди леса, а не реки — совершенно не умели управлять пирогой! Течение внезапно подхватило и понесло нашу лодку, несмотря на тщетные попытки править ею. На водоворотах она принималась вертеться вокруг своей оси, словно волчок, или попросту дрейфовала боком. Единственный рефлекс, который еще сохранялся у моих спутников, выражался в том, что они отталкивались веслом от скал, грозивших нам гибелью.

При таких головокружительных темпах нам хватило одного дня, чтобы добраться до Лонг-Кемюата, где выстрелом в воздух мы вызвали на берег Ги и Жоржа. По-моему, они оказали нам восторженный прием прежде всего из-за привезенной нами домашней птицы:

— Знаешь, со времени твоего отъезда мы питались только ничем не сдобренным вареным рисом! На охоту мы не ходили, а даяки упорно отказываются уступить нам хоть одну из куриц, предназначаемых для жертвоприношений.

При всей своей радости оба были очень удивлены, что видят меня «уже»; сравнив их представление о сроках со своим, я понял, что совершенно запутался и явился к месту свидания за две недели до назначенного времени! Подумать только, ведь я мог еще две недели пробыть в Бангау!

Напротив, мои спутники не скрывали своей радости. Им явно приелся ежедневный рис, а так как к тому же они закончили свою работу, то стремились в районы, более близкие к тысяче и одному благу «цивилизации», которых мы были лишены больше года: к сахару, чаю, кофе, китайским бисквитам, пирогам и различным овощам.

Ги собрал внушительную этнографическую коллекцию: оружие, щиты, украшения, утварь и предметы обихода даяков. Что касается Жоржа, то ему удалось заснять всевозможные торжественные церемонии и многочисленные обряды этих племен.

У нас не было известий от Петера, но мы надеялись, что он без помех достиг Танджунгселора. Рассчитывая, что он раздобудет необходимые деньги, мы наняли сорок гребцов и пять больших лодок. Затем нам понадобилось еще две недели для упаковки трех тонн нашего багажа с тем, чтобы ничто не испортилось в случае крушения, так как на участке между Лонг-Кемюатом и Лонг-Пезо насчитывалось наибольшее число особенно опасных порогов.

Наконец после завершающей серии попоек в каждом из длинных домов деревни все было готово к отъезду.

Великий день настал, и, выйдя рано утром из дома вождя, мы были приятно удивлены, увидев, что все жители Лонг-Кемюата собрались на площади, чтобы проститься с нами. К нам приблизилась делегация очаровательных девушек со скромно опущенными глазами; руки они держали за спиной.

Мы приосанились, словно петухи, но они внезапно бросились на нас, повалили на землю (попробуйте бороться в одиночку с десятком девушек, для которых проходить целый день с тридцатью килограммами риса за плечами просто детская игра!) и вымазали с головы до ног смесью из сажи и прогорклого кабаньего сала! В довершение всего они возложили нам на головы остатки прокисшего маниока, издававшего запах, от которого выворачивало самые здоровые желудки, и оставили на потеху толпе. Очевидно, лучше всего было не сердиться на них, тем более что, как нам объяснили, такая процедура по случаю больших отъездов была у них в обычае. Но нам пришлось потом почти неделю оттираться речным песком, чтобы обрести более или менее человеческий вид. Что же касается нашей одежды, последней, какая у нас оставалась, то единственное, что можно было с нею сделать, — это выбросить ее по прибытии на побережье!

Наконец после всех волнений настал момент отплытия. Черные и лоснящиеся от сала, мы прощались с великим вождем, старшинами и всеми нашими друзьями, а в это время дети и молодежь колотили изо всех сил в гонги и стучали по пустотелым стволам бамбука, чтобы отогнать злых духов, которые вознамерились бы последовать за нами. С этой же целью мы выстрелили несколько раз из ружей, и пять длинных пирог устремились вниз по течению.

Если все пойдет хорошо, если наши пироги не разобьются о камни или не перевернутся на одном из бесчисленных порогов, то через восемь дней мы будем в Танджунгселоре. Восемь дней головокружительного спуска, а для преодоления того же расстояния в обратном направлении мы затратили около двух месяцев!

Судьба, безусловно, хранила нас, ибо едва пироги вышли на середину реки, как впереди нас над самой водой пронеслась маленькая зеленоватая птичка с длинным кривым клювом. Начальник гребцов оглянулся, сияя:

— Это иссит, и она пересекает наш путь слева направо, духи покровительствуют нам!

Он зажег на носу пироги кусок пакли и обратился к птице с длинными заклинаниями, из которых сквозь рокот волн до меня донеслись только отрывки:

— Защити нас, иссит, проведи нас через пороги, огради наших белых друзей и сделай так, чтобы они скоро вернулись в Лонг-Кемюат…

Это было утро, подобное множеству других, когда я уходил с ружьем в лес. Исполинские деревья отражались в зеленой воде, жар восходящего солнца рассеивал клочья тумана, гиббоны улюлюкали вдали, и, мерно ударяя по воде веслом, я почти бессознательно повторял молитву даяка: «Иссит, сделай так, чтобы я еще вернулся!»


Загрузка...