Блаженный Иероним и его век

X

Но эта страстная, часто терявшая меру, душа знала, конечно, и минуты затишья, минуты светлого покоя и почти нежности. Ими преимущественно обязан был Иероним Евстохии и Павле. Мы уже видели свидетельство отшельника о ежедневной переписке с ними. Одного его (этого свидетельства) достаточно, чтобы понять, какова должна была быть привязанность друг к другу этих людей, заброшенных так далеко от родины и — как они, вероятно, чувствовали — безвозвратно. Для женщин было дорого и значительно каждое слово учителя. Они жили почти исключительно интересами святого. Так же, как и он, они изучили еврейский язык, чтобы с ним вместе петь в оригинале псалмы. Естественно, что и сам Иероним платил им в свою очередь участием и вниманием. Целый ряд богословских трудов его посвящен Павле и Евстохии, вместе или порознь. Он, правда, чувствовал некоторую неловкость этого подчеркнутого расположения к женщинам, но с другой стороны не мог не уважать бесконечно их подвига, не мог не видеть, до чего безраздельно их души отдались тому служению, которое приняли на себя однажды. "О, стыд! Слабейший пол побеждает мир, а сильнейший побеждается миром,

Женщина — вождь в этом деле..."

И затем в одном из посвящений Иероним пишет: "Прежде чем перейду к Софонии, девятому в ряду двенадцати пророков, мне представляется уместным ответить тем, кто считает меня достойным посмеяния за обыкновение, забывая мужей, преимущественно писать для вас, о, Павла и Евстохия! Но если бы они знали, что Ольда, между тем как мужи молчали, пророчествовала; что Деввора, одинаково судия и пророчица, победила врагов Израиля, в то время как Варак малодушествовал; что Юдифь и Эсфирь — во образ церкви — и убили противников и готовый погибнуть Израиль освободили от опасности, — они никогда не глумились бы надо мною за моей спиной. Умалчиваю об Анне и Елизавете и об остальных святых женах, которых, как звездные огни, делает незримыми сияющее светило Марии. Перейду к языческим женщинам, чтобы видно было, как и для светских философов имеет значение различие душ, а не тел. Платон выводит Аспазию участницей своих диалогов, Сафо ставится в одном ряду с Пиндаром и Алкеем. Фемиста рассуждает о философии среди мудрецов Греции. Корнелии, матери Гракхов, т. е. родственнице вашей, удивлялся весь народ римский. Карнеад, красноречивеиший из философов, остроумнейший из ораторов, привыкши стяжать шумные одобрения в академии и среди консуляров-сенаторов, не стыдился в частном доме спорить о философии, имея собеседницей матрону. К чему упоминать еще о дочери Като-на — жене Брута, которой доблесть заставляет нас уже не так чрезмерно удивляться твердости отца и мужа? История, как греческая так и римская, полна добродетелями женщин, которые требовали бы целых книг. С меня же — так как у меня иная задача — будет довольно сказать здесь, что воскресший Христос прежде всего явился женщинам, и они для апостолов-посланников были апостолицами-посланницами в свою очередь, да устыдятся мужи, что не искали Того, Кто был уже найден полом слабейшим".

Да и все вообще старые отношения с римским кружком женщин поддерживались в Вифлееме. Павла и Евстохия думали даже убедить Марцеллу переселиться в Св. Землю, с каковой целью Иеронимом было написано увещательное послание к последней. По всей вероятности оно было одним из ранних палестинских произведений Иеронима, так как в нем еще слышится горечь римских воспоминаний. "Конечно, есть там (в Риме) святая церковь, есть трофеи апостолов и мучеников, есть истинное исповедание Христа, есть проповеданная Апостолом вера и слово христианское, каждодневно все выше возносящееся над попранным язычеством. Но самая слава, могущество и обширность города, все эти "видеть" и "видеться", "приветствовать" и "быть приветствуемым", "хвалить" и "порицать" или говорить или слушать, наконец, даже против воли выносить все это множество людей — все это столь далеко от обетов и мира монашеского. Или принимаем посещающих нас — и теряем добродетель молчания, или не принимаем — и обвиняемся в гордости. Иногда, чтобы в свой черед ответить на посещение, спешим к гордым порталам и под брань и насмешки прислуги вступаем в золоченые двери"...

Бедный монах даже в Палестине не мог забыть этого презрения к себе со стороны аристократических холопов.

Из всего этого Марцелла должна была убедиться, что "это место (Вифлеем. — А. Д.) священнее Тарпейской скалы, которая являет на себе знак гнева Божия, будучи так часто поражаема молнией". Но желаемого действия письмо не имело. Марцелла осталась в Риме, хотя некоторые другие женщины из общества Павлы и Евстохии не раз посещали их в Палестине. Зато тем чаще шли оттуда (из Рима) письма, равно как и со всех почти концов тогдашнего римского мира. "С крайних пределов Галлии скрывающегося в селении Вифлеемском вызываешь на ответ по вопросам, касающимся Св. Писания". Конечно, соответственно этому приходилось и многим отвечать. "Признаваясь откровенно святой душе твоей, у меня всегда столько требуют писем в единственное время, удобное для плавания на Запад, что если бы я все захотел писать каждому — я никак не сумел бы справиться с этим". И опять приходилось работать по ночам, и спешить, и извиняться за небрежность и краткость. "Это в одну ночь, когда уже канат отвязывался от берега и матросы кричали на корабле, я продиктовал наскоро, насколько мог припомнить и сохранил в сердце моем от продолжительного чтения". Иногда письма сопровождались трогательными подарками. "Шапочку твою, малую по вязанью, но широчайшую по любви, принял с охотою для согревания старческой головы и радовался о подарке и его дарителе". Марцелла не забыла даже прислать несколько вееров (muscaria) для отмахивания докучных насекомых во время работы.

Письма, получаемые Иеронимом, и ответы на них обычно носили, как и во время римского пребывания, экзегетически-богословский характер. Но нередко также вопросы, обращенные к нему, касались явлений нравственного порядка, даже просто житейского. Множество недоразумений всякого рода, множество "казусов совести" предлагалось на его разрешение. Как раз к просьбам, преследующим цели житейско-практические, могут быть отнесены отчасти те, где речь идет о директивах воспитания юных душ, причем ответы Иеронима рисуют довольно полно римскую систему первоначального обучения. В этом отношении особенно любопытно "Письмо к Лете о воспитании дочери". Там, между прочим, читаем такие советы:

"Пусть для нее будут сделаны буквы из бука или слоновой кости и каждая названа соответственно ее начертанию. Пусть она играет в них, чтобы самая игра являлась для нее научением. И пусть не только запомнит буквы по порядку и распевает их по памяти, но следует часто смешивать их между собой, последние со средними, средние с первыми, чтобы она знала их не только по звуку, но и по виду. А когда начнет со стилем в дрожащих пальчиках учиться писать по воску, пусть или чья-нибудь опытная рука направляет ее нежные суставы, или же самые буквы будут вырезаны на доске, чтобы по этим желобкам шел ее стиль, удерживаемый ими, и не мог отступать от них. Пусть за награду учится складывать слоги и поощряется теми подарками, которые приятны для ее возраста. Пусть имеет подруг по учению, которым могла бы соревновать и похвалам которых она бы завидовала. Не следует бранить ее, если она ленива, но одобрениями поощрять ум, чтобы радовалась быть победительницей и страдала, будучи превзойденной. Прежде всего следует остерегаться, чтобы не возненавидела ученья, чтобы отвращение к нему, воспринятое в детстве, не перешло и в годы зрелости". Порою в этих посвященных воспитанию письмах Иеронима прорываются ноты резкие, почти отталкивающие (когда речь заходит о "больных вопросах" писавшего). И тогда кажется несколько странным, что даже старость, по-видимому, ничего не внесла примиряющего в многомятежную душу отшельника.

"Да будет она глуха к музыке. Лира, свирель, кифара — пусть не знает, зачем они сделаны".

"Пусть не присутствует на свадьбах рабов, не участвует в шумных играх дворни. Я знаю, некоторые советуют, чтобы дева Христова не мылась с евнухами, а также замужними женщинами, потому что у тех остаются мужские помыслы, а эти вздутыми животами говорят о мерзких делах. А мне вообще не нравятся омовения в подрастающей девице, которая должна стыдиться самой себя и себя обнаженною не видеть".

Что-то неумолимое, почти злое есть в этих словах (даже если иметь в виду, что советы касались девушки, предназначенной позднее сделаться монахиней). И тем более характерно для Иеронима, что он даже в этом случае делает уступку в отношении литературы. "Пусть учит греческие стихи. Но тотчас же за этим пусть следует изучение латыни. Иначе, если сначала не приучить к ней молодые уста, произношение будет искажаться чуждыми звуками и будет засорен язык иностранными недостатками".

Иероним, из своей вифлеемской пещеры заботящийся о правильном латинском произношении неведомой ему девочки, — это ли не образ "стилиста до гроба"!

Из той же вифлеемской переписки мы имеем и другое послание — "О воспитании маленькой Пакатлы", которое после всех этих ожесточенных проповедей, бранчливой полемики с Иовинианом и Вигилянцием, колкостей по адресу Августина, вдруг озаряет лицо святого такой теплой, солнечной улыбкой, что мы, можно сказать, почти теряемся от радости.

"Трудное дело писать малютке, которая не понимает, что ей говоришь, души которой не знаешь, о склонностях которой рискованно гадать, так как в ней, по слову великого оратора, скорее можно хвалить надежду, чем осуществление. Как ей проповедать воздержание, когда она просит пирожков; когда на руках матери она лепечет без умолку; когда ей приятнее медовые пряники, чем слова? Разве будет слушать тайны апостола та, которую занимают более ребяческие сказки? Разве почувствует загадки пророков та, которую печалит грустное лицо няни? Поймет ли она величие Евангелия, от молнии которого помрачается всякий ум смертных? Как увещевать - к повиновению родителям ту, которая нежной ручкой бьет смеющуюся мать? Итак, пусть наша Пакатула получит это письмо, чтобы когда-нибудь прочитать его. Тем же временем, как только изучит начатки азбуки, пусть складывает слоги, учит имена и связывает слова и пусть предлагаются ей в награду пирожные, сладости и все, что приятно на вкус, чтобы она больше читала своим тоненьким голоском. Она будет усердствовать в этом, чтобы получить или какие-нибудь цветы, или безделушки, или любимые куклы. Между прочим, пусть учится нежными пальчиками и прясть, пусть часто рвет нити, чтобы после не обрывать; после работы пусть развлекается играми, виснет на шее у матери, на бегу целует домашних. И псалмы пусть поет из-за награды, пусть полюбит учиться тому, чему должна учиться, так чтобы это было не необходимостью, а развлечением, делом не нужды, а желания.

Некоторые имеют обыкновение, обрекая девушку на вечное девство, надевать на нее траурные платья, закрывать ее темным покрывалом, не позволять носить золота ни на голове, ни на шее. Поистине, рассуждение правильное, чтоб она и в юном возрасте не приучалась к тому, что ей будут запрещать позднее. Но другим кажется иначе. Разве, говорят, если сама не имеет, других не будет видеть имеющими? Любит украшения род женский. И мы знаем многих, даже особенно целомудренных, которые с удовольствием наряжаются — не для кого-либо из мужчин, а сами для себя. Пусть уж лучше пресытится тем, что имеет, и видит, как восхваляются другие, этого не имеющие. И лучше, если удовлетворившись, станет пренебрегать этим, чем не имея, будет стремиться иметь" и т. д.

Иероним учил когда-то: "Читаешь ли ты, или пишешь, или бодрствуешь, или дремлешь — пусть в ушах твоих вечно, как рог, звучит любовь". Если бы чаще и для него самого звучала она, как в этих добрых словах ласкового и улыбающегося письма!