Блаженный Иероним и его век

V

После всего сказанного вернемся к христианству самого Иеронима. Как мы уже говорили, он, по окончании образования, принял крещение и отправился в путешествие по северу-западу Европы. Возвращаясь оттуда, он видел в Верцеллах (на Лигурийском берегу) чудо. И очень характерно для этого святого, которому суждено было стать певцом женской добродетели, что и это событие, вызвавшее его первый литературный труд, произошло с женщиной. Невинно осужденная в прелюбодеянии, она должна была подвергнуться казни, но меч сгибался в руках палача от ударов, почти не нанося ей вреда. Иероним витиевато и приподнято составил повествование об этом происшествии в форме письма к другу Иннокентию, и это как раз письмо, возможно, было причиной вскоре последовавшего отъезда, почти бегства его из Италии на Восток, так как в рассказе затронут был в непочтительных выражениях консул — виновник казни. По крайней мере, таково мнение Stilting'a, Zockler'a и некоторых других исследователей. Возможно также, что до известной степени причиной отъезда было желание пылкого новообращенного загладить прошлые грехи и уйти от соблазнов метрополии, в частности, столицы; Восток же (крайней целью поездки куда по первоначальному плану являлся Иерусалим) естественно должен был остановить на себе внимание будущего подвижника. Некоторое указание на такое добровольное решение можно видеть в словах Иеронима, обращенных к папе Дамазу: "И не думай, что это был чей-нибудь приговор относительно меня (жить в пустыне. — А. Д.), я сам решил сделать то, чего заслуживал". О самом путешествии имеются свидетельства в переписке Иеронима с Руфином: "После того, когда от сердца твоего оторвал меня внезапный вихрь, когда прилепившегося к тебе любовью отторгнула жестокая разлука —

Вот надо мною дожди и бурное море повсюду, Море и свод небес...

Наконец, когда Фракия, Понт, Вифиния, весь путь по Галатии и Каппадокии и земля Киликийская истомили меня палящим зноем, Сирия, наконец, явилась мне как бы надежнейшая гавань для потерпевшего крушение. Здесь я испытал всякого рода болезни, какие только могут быть...". Действительно, в Антиохии Иероним опасно заболел, и как раз на время этого недуга падает то видение, которое описано выше в связи с изложением литературных вкусов Иеронима. Около 374 года, покинув Антиохию, он удалился в пустыню Халкидскую, эту "сирийскую Фиваиду", и здесь в течение четырех приблизительно лет посвятил себя "умному деланию" и христианской аскезе. Нам еще придется в будущем коснуться в другой связи тех душевных мук и той борьбы, которыми была полна эта полоса жизни Иеронима, и понять которые тем легче, что подвижник был в цвет молодости, с еще неугасшим интересом бытия и не-изгладившимися воспоминаниями разнообразного прошлого. Но не следует думать, что в данном случае мы встречаемся с довольно обычным "спасением души" воздержанием, бдениями и молитвами, — конечно, было и это, Иероним страстно предавался умерщвлению плоти, но не одним самобичеванием и слезами, как и можно ожидать, наполнялись досуги такого анахорета, как этот недавний воспитанник ораторских школ. Литературные дарования и научные склонности не могли быть заглушены никаким удалением от мира.

Над вольной мыслью Богу неугодны Насилие и гнет — это было ясно и для Иеронима, как для Иоанна Цамаскина, и он с увлечением отдавался умственному труду в тех его видах, которые всего ближе отвечали его таланту. Мы могли бы с большим основанием сказать "талантам", потому что наряду с литератором в Иерониме жил также и ученый — строгий и самоотверженный. Так как именно этой последней стороне его духовного существа суждено было особенно проявиться в указанный период его жизни, то мы и позволим себе немного остановиться на ней.

Ученый в Иерониме сказывался во всем, и между прочим в той крайней осторожности и вдумчивости, с какой он при случае умел подходить к большим и трудным темам. Любопытно также встречать в его трудах пренебрежение (иногда несколько высокомерное) ко всякому верхоглядству, торопливости выводов, напускному глубокомыслию лжеученых. Естественно, что он же особенно должен был стоять за необходимость строгой школы для всякого дела, тем более — для занятия богословскими вопросами.

"Умалчиваю о грамматиках, риторах, философах, геометрах, диалектиках, музыкантах, астрологах, медиках, знание коих является наиполезнейшим для смертных... Перехожу к искусствам прикладным, которые осуществляются уже не столько словом, сколько рукою. Земледельцы, каменщики, кузнецы, резчики по дереву и металлу, шерстобиты и другие, которые изготовляют различную утварь и всякие мелочи, не могут делаться без наставника тем, чем хотели бы.

...снадобий знанье Нам обещают врачи, о ремеслах заботится мастер, только искусство писаний таково, что все его присвояют себе:

Пишут — равно и ученый и неуч — сегодня поэмы. И болтунья старуха, полоумный старик, безграмотный враль — все имеют притязание на это искусство, искажают его и учат ему прежде, чем самим научиться".

И как характерна хотя бы одна эта нижеследующая фраза, показывающая, насколько Иероним понимал ценность тщательного воспитания мысли с самых первых шагов ее: "Самые звуки букв и начальные уроки иначе преподаются устами ученого и иначе устами невежды".

Сам Иероним умел и не стыдился учиться даже тогда, когда для других уже давно являлся признанным учителем и непреложным авторитетом в области богословия. На склоне лет, посетив Египет, он пользовался случаем и слушал уроки Дидима, о чем говорит сам в одном письме: "Уже голова серебрилась сединой и более приличествовала бы учителю, чем ученику, а все-таки отправился в Александрию и слушал там Дидима, и за многое благодарю его".

Конечно, для Иеронима с его теперешним настроением единственным предметом умственного труда могло быть Св. Писание. Но к занятию им он подошел так, как это опять же мог бы сделать только ученый, для которого точность знания из первых рук, по первоисточникам, является органической потребностью его существа. Он еще с юности, со школьных лет, знал греческий язык, как известно, представляющий из себя основной язык Библии в новозаветной ее части. Теперь же, в пустыне Халкидской, он стал изучать также язык еврейский, чтобы самостоятельно, не боясь упреков в неверном понимании переводных текстов, приступить к их толкованию и критике. В его время, кроме такой специальной цели, изучение еврейского языка могло представляться также и путем к знакомству с начатками всякого вообще знания на земле, с первыми проблесками духовной культуры, восходящими чуть ли не к колыбели человечества в его блаженном состоянии. "Согласно преданию всей древности, началом всякого языка, всякой речи, всего, что мы говорим, является язык еврейский".

Да и как иначе можно было думать, при тогдашнем положении исторической науки, если даже греческий язык, язык древнего Гомера оказывался в зависимости (со стороны своей азбуки) от еврейских письмен. В послании к Павле Иероним приводит еврейский алфавит и пишет названия букв со значением этих названий: "Алеф" — учение, "Бет" — дом, "Гиммель" — изобилие, "Делет"— скрижалей и т.д. Итак, греческая "альфа", "бета", "гамма", "дельта" и др., не имея никакого смысла в греческом языке, становились понятны, представлялись простым перенесением звуков языка еврейского в греческий. Вспомним, что писал Иероним о "тау" — и тогда даже самые начертания (именно древние) хотя бы некоторых букв у евреев окажутся совпадающими с греческой формой их. Все это поразительно должно было связывать для людей эпохи Иеронима весь цикл древней культуры в одну непрерывность, заставлять их слышать в священном языке Эллады гзвуки еще более священного языка пророков и Синайского законодательства. И это же, между прочим, позволяет также объяснить одно явление, за которое — на наш взгляд, несправедливо — нападают на Иеронима его критики (начиная с Клерка и до Цоклера). В "Книге об именах" (см. ниже) он изъясняет еврейскими корнями такие имена, как Petrus, Ptolemais, Publius, Priscilla и др. Это, конечно, странно с точки зрения позднейшей науки, но далеко не было промахом для самого автора "Книги" (он впрочем, и сам указывает на натянутость таких толкований). А с другой стороны (тоже замечательная подробность), даже такие люди, как Августин, считали возможным, например, объяснять происхождение еврейского слова "Адам" из начальных букв греческих названий четырех стран света.

"Августин еврейское наименование объясняет греческими значениями, как будто бы α означает άνατολήν (восток), δ — δύσιν (запад), α — άρκτον (север), μ — μεσημβρίαν (юг)" — (Erasmus, Epistolarum libri XXXI Lond. col. 1449). Он здесь в свою очередь только повторял Киприана, который прямо указывал, что буквы взяты от четырех упомянутых звезд, и это толкование имени Адамова перешло в таком виде даже в нашу апокрифическую литературу.

Иероним предавался намеченному изучению с упорством и увлечением. "Какого это мне стоило труда, сколько я преодолел затруднений, сколько раз отчаивался, бросал, начинал снова в жажде научиться наконец — свидетелями этого являются совесть моя — человека, претерпевшего все это, равно как и совесть тех, кто жил вместе со мной. Но — благодаря Бога — теперь я пожинаю сладкий плод горьких семян науки".

Иероним, таким образом, имел в своем распоряжении, кроме латинского, еще два других языка, важнейших для богословских занятий — еврейский и греческий. Уже одно это знание сразу выделяло его из среды тогдашних церковных авторитетов, потому что между ними подобная филологическая осведомленность была редчайшим явлением. (Как современный заток языков известен еще Епифаний, ученый историк ересей.) По некоторым фразам можно думать, что Иероним говорил и по-сирийски, — "красноречивейший муж в отношении сирийской речи" называет себя Иероним; впрочем, другие его же свидетельства не дают подтверждения этому.

Но жизнь Иеронима в Халкиде не была — с другой стороны — и только кабинетным затворничеством ученого. Он жил трудами рук своих. "Ежедневно руками своими и собственным потом стяжаем пропитание себе, помня написанное Апостолом: Кто не работает, пусть не ест"103'- Итак, труды для добывания хлеба насущного, молитва и ученая работа — вот что представляла из себя эта плодотворная жизнь в уединении, о которой не раз потом (мы увидим) жалел святой.

Духовные радости пустынножительства вызвали у Иеронима и литературное отражение их. Писательская одаренность, присущая ему, настоятельно влекла его к самообнаружению, к непрестанному высказыванию всего, что в настоящее время владело его чувствами. Этой потребности мы и обязаны, между прочим, громадной и драгоценной коллекцией писем Иеронима, занимающих в "Патрологии" весь XXII том и преимущественно доставляющих нам те сведения, которыми мы делимся с читателем. Что жизнь отшельника отвечала душе Иеронима, это доказывает между прочим стяжавшее славу "Письмо к монаху Илиодору", где наш подвижник создает целый гимн пустыне.

"О пустыня, зацветающая цветами Христа! О уединение, где родятся те камни, из которых строится в Апокалипсисе град великого царя! О безлюдье, веселящееся присутствием Господа". И он зовет туда своего друга: "Пусть малый внук повиснет на шее твоей, пусть мать, растрепав волосы и разрывая одежды, показывает грудь, которою питала тебя, пусть отец лежит на пороге — спеши, спотыкаясь о твоего отца, лети, не проронив слезы, ко знамени Креста. В этом случае быть жестоким тоже есть род любви".

Выше мы говорили о том, как невыгодно отразилась школа на литературном таланте Иеронима. Эти короткие образцы могут подтвердить читателю справедливость наших слов. Иероним сам признавался впоследствии: "Но в этом письме мы еще, согласно с возрастом, дозволяли себе словесную игру и, еще не остыв от увлечения риторикой, украсили кое-что схоластическими цветами". Даже тогда, когда он употреблял все усилия быть естественным, Иероним все-таки не мог вполне достигнуть этого. Так, в Халкиде же было написано — может быть, как красноречивое поощрение к подвигу между прочим и самого автора — то "Житие Павла Пустынника", из которого мы приводили описание встречи Антония с сатиром. По поводу последнего произведения чрезвычайно любопытна жалоба Иеронима, вырвавшаяся у него в сопроводительном письме, при посылке книжки старцу Павлу из Конкордии: "Посылаем тебе тебя же, то есть старцу Павлу Павла старейшего. В этом труде мы много работали над упрощением речи ради ее доступности для простых людей. Но не знаю почему, даже наполненный водой сосуд сохраняет все тот же запах, который воспринял некогда от первоначально бывшего в нем напитка". Впрочем, этот запах вполне отвечал литературным вкусам века, и письма халкидского пустынника имели большой успех в Италии. Ими зачитывались, их учили наизусть. "Книгу, которою когда-то еще юношей я поощрял Илиодора к иноческому удалению от мира, она (Фабиола. — А. Д.) знала наизусть". Однако, Иерониму не пришлось долго пользоваться гостеприимством пустыни. Партийная вражда проникала даже туда, в среду отшельников, и повела к ожесточенным нападкам между прочим и на Иеронима, которого каждая из сторон хотела видеть своим и в то же время ни одна не могла завербовать к себе окончательно. Для характеристики века знаменателен самый предмет спора, порожденный, как и большинство распрей тогда в христианском мире, до известной степени соблазном Ария. В Антиохии, не считая чисто арианской партии, оказалось еще три враждебных лагеря среди самих правоверных под верховодительством епископов Павлина, Мелетия и Виталия. Их различия определялись, во-первых, большей или меньшей прикосновенностью к арианской схизме, но главным образом догматическим разногласием по вопросу об ипостасях. Павлинианцы стояли за одну ипостась в трех лицах, мелетианцы же признавали существование трех отдельных ипостасей. Чисто словесное недоразумение повело, однако, к длительной междоусобице и непримиримой обоюдной ненависти приверженцев того и другого толка.

Для Иеронима, с его отвращением к богословской казуистике и даже неспособностью разбираться в чисто софистических, на которые были способны лишь греки, тонкостях, эти неурядицы оказывались тем более тягостными, что от него все требовали немедленного заявления о своей вероисповедной солидарности с какой-либо из этих взаимно-нетерпимых догм. Едва не подвергшийся насилию, он решил прибегнуть наконец к авторитету римского первосвященника, — и эти письма Иеронима к папе Дамазу в высшей степени интересны как одно из самых ранних признаний примата Римского престола в управлении вселенской церковью.

"Между тем как дурной сын расточил отцовское достояние, только у вас одних это наследие сохраняется неприкосновенным. У вас земля, тучная удобрением, приносит сторицею плод от чистоты Господнего семени. Здесь (на Востоке) пшеница, брошенная в борозды, вырождается в плевелы и овес. Теперь на Западе восходит солнце правды, на Востоке же оный павший Люцифер выше звезд воздвигает свой трон. Вы — свет мира, вы — соль земли, вы — сосуды золотые и серебряные: здесь же сосуды глиняные и деревянные, которые ждут железного жезла и вечного пламени... Знаю, что на этом камне (кафедре Петра. — А. Д.) зиждется церковь; и кто ест агнца вне дома сего — тот нечистый; и если кто не будет в ковчеге Ноевом — погибнет среди бурных вод потопа".

Поразительны также слова: "Если прикажете, пусть будет составлен новый Символ, вместо Никей-ского, пусть мы, правоверные, исповедуем (Христа) одними и теми же словами вместе с арианами". Дальше этого в признании решающего голоса папы идти было почти невозможно. Правда, у Иеронима есть другое место, уничтожающее собой все только что высказанные утверждения: "Не должна считаться иною церковь Рима и иною церковь всей остальной земли. И Галлия, и Британия, и Африка, и Персия, и Восток, и Индия, и все варварские народы одного почитают Христа, соблюдают единое правило истины. Если говорить об авторитете, то все-таки мир больше Рима. Где бы ни был епископ, в Риме ли, Евгубии, Константинополе, Регии, Александрии, Танах — то же достоинство его и то же священство. Мощь богатства и униженность бедности не (в некоторых рукописях отрицание отсутствует. — А. Д.) делают епископа высшим или низшим. Все, впрочем, преемники апостольские". Возможно, что важность только что приведенного отрывка и повела к таким подозрительным разночтениям, которые связываются с ним (см. примечания у Migne).

Ответ Дамаза нам неизвестен. Но каким бы он ни был, Иерониму все-таки пришлось расстаться со своим недолговременным убежищем. "Ни малого уголка пустыни не хотят уступить мне. Каждый день вопрошают о вере, как будто бы я без веры принял крещение. Исповедаю, что хотят они — этого им мало. Подписываюсь под этим — не верят. Одного добиваются, чтобы я ушел отсюда. Я уже готов и на это; они уже отняли часть души моей, возлюбленнейших братий моих, и те хотят уходить, уже уходят отсюда, говоря, что лучше жить среди зверей, чем среди таких христиан".

И действительно, Иероним бежал, наконец, цитируя Вергилиев стих:

"Что за дикий народ. И какие варваров нравы В этой стране: в песках лишены мы даже приюта". Вновь мы находим Иеронима в Антиохии, где, между прочим, он был рукоположен в пресвитеры. Относительно этого пресвитерства следует заметить, что, несмотря на свой сан, Иероним никогда не совершал евхаристии — "по недостоинству". Указанная трогательная подробность находит себе объяснение в том представлении нашего святого (в данном случае не разделяемом церковью), что личные качества священнослужителя отражаются на силе и действительности совершаемого им таинства: "Также и священники, которые отправляют евхаристию и разделяют кровь Господа народу Его, поступают нечестиво, думая, что εύχαρκττίαν производит самое слово священнослужащего а не заслуги священных лиц, о которых говорится: Пусть священник, на котором есть пятно, не приступает с приношениями к Господу". В Антиохии же Иеронимом был написан "Диалог против Люцифериан", известных своей непримиримостью по отношению к еретикам, хотя бы и желавшим снова вступить в лоно церкви. Затем вскоре Иероним появляется в Константинополе, где его наставниками и друзьями были такие люди, как Григорий Назианзин (Богослов) и Григорий Нисский. Здесь Иероним выполнил одну из своих обширных работ — перевод "Хроники Евсевия" с греческого на латинский язык, чем дал соотечественникам возможность познакомиться с хронологическим сводом всеобщей истории, которого сами римляне до сих пор не имели. Это не был только перевод в большей части сочинения: Иероним сделал множество дополнений в том, что касалось римской истории, и, наконец, последние годы и события "Хроники" (от времени Константина Великого) были всецело внесены им, так как труд Евсевия обрывался на 325 году. Данное полусамостоятельное произведение Иеронима имеет большое значение и для нас, так как греческого текста "Хроники" в настоящее время не существует (правда, в XVIII-м веке найден еще армянский перевод того же сочинения Евсевия). Среди же богословских работ Иеронима, появившихся в константинопольский период жизни, заслуживает внимания перевод толкований Оригена на пророков Иеремию и Иезекииля.

После второго Вселенского собора, бывшего в Константинополе в 381 г., Иероним по делам церкви отправился в Италию, в тот город, где мы видели его юношей и студентом. В Риме его ожидали быстрая популярность и высокое благоволение папы. В Риме же он стал в близкие отношения к кружку благочестивых женщин-патрицианок, — и с описания этих отношений, имевших чрезвычайно важное значение для всей его последующей судьбы и деятельности, мы и начнем изображение второго римского периода жизни Иеронима.