Благословенный

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Глава 1

Прошло полтора года, прежде чем Касевес решился на эту поездку.

Кэрол встретила его в аэропорту Нью-Йорка, набросилась на него с объятиями и поцелуями, заставив его старое больное сердце растаять от нежности. Уильям даже не сразу ее узнал, испытав легкий шок, увидев вместо привычных для него золотистых светлых локонов длинные каштановые волосы. Кэрол только рассмеялась в ответ на его изумленный взгляд. Она по-прежнему одевалась красиво и со вкусом, разве что уже не так дорого, как раньше. Теперь себе этого позволить она не могла. Касевес улыбался, разглядывая ее. Даже сменив дорогие бутики на магазины, она умела выглядеть также великолепно, привлекая к себе внимание. И также в ней все было отточено и безупречно до мелочей. Уложенные не хуже, чем рукой мастера, волосы, безупречный маникюр, высокая шпилька, которую всегда предпочитала Куртни и передала эту привычку своей воспитаннице, аккуратный макияж, немного другой, слегка ярче, прекрасно смотревшийся на брюнетке и не очень подходивший бы для блондинки. Темные локоны, обрамлявшие ее личико, не только шли ей, но она сумела добиться того, что они смотрелись, как настоящие, и тому, кто не видел ее блондинкой, вряд ли пришло бы в голову, что она не врожденная брюнетка. Она затемняла брови, но так, что они тоже выглядели естественно, а не как нарисованные. У основания черных, как смоль, длинных и пушистых ресниц верхние веки были едва заметно подведены тонкой аккуратной черной линией, хотя будучи блондинкой, она никогда раньше не пользовалась черным карандашом. Кожа была чуть темнее, чем обычно. На фоне всего этого ее светлые прозрачные глаза выделялись так ярко, что казались двумя маленькими зеркалами, в которых отражалось и сверкало чистое голубое небо, чей нежный свет проникал в самую душу, освещал ее, но не согревал, потому что в глубинах этой прозрачной бездны затаились холод и тоска. Эти глаза разучились улыбаться и смеяться, даже в моменты, когда она это делала. Взгляд ее казался бесконечным, и бесконечным было то, что он в себе таил. Глаза эти поразили Касевеса с первого взгляда, как только он их увидел на личике девочки-подростка. К этим глазам нельзя было остаться равнодушным. Молчаливые, скрытные, загадочные. Глаза, которые не хотят рассказывать о том, что им довелось увидеть, но почему-то вызывающие непреодолимое желание это узнать, выведать их печальные тайны, прячущиеся в ее сердце, но отражавшиеся в глазах. Кэрол лишь взглянула на него, посмотрев в самую душу, и с того момента он знал, что готов на все ради этой девочки. Не удивился он тому, что ее так полюбила такая холодная и жесткая женщина, как Куртни. Не удивился тому, что этот взгляд пробил даже жестокое и твердое, как гранит, сердце Джека Рэндэла. До встречи с нею, Касевес никогда даже не думал, что взгляд может обладать такой страшной силой, что глаза могут так покорять сердца, что, увидев однажды, их уже никогда не забыть. Но сама девушка вряд ли осознавала колдовскую власть своих красивых глаз, насколько он знал, она даже была ими недовольна, восхищаясь яркими и искрящимися глазами Рэя, их насыщенным глубоким синим цветом, веселыми, озорными и лукавыми. Да и вообще, самооценка у нее была явно занижена, и Касевес не мог понять, как это возможно у такой красавицы. Или она лукавила или была слепой. Или это был комплекс, укоренившийся еще в детстве, который невозможно было вырвать, даже всенародно признав ее самой красивой и самой лучшей женщиной на планете. А может быть, она инстинктивно ненавидела свою внешность только за то, что та делала ее так похожей на мать. В общем, Касевес не мог точно ответить на этот вопрос. Тем не менее, теперь, изменив свой облик, Кэрол уже могла спокойно смотреть в зеркало, не видя там свою мать. Но, конечно, она пыталась измениться не из-за матери, а чтобы не быть узнанной. Но даже в новом облике ей уже не раз доводилось слышать от кого-нибудь, что она «поразительно похожа на погибшую жену Джека Рэндэла, только та была блондинкой».

— Ну, как я тебе? — с улыбкой поинтересовалась Кэрол, ласково смотря на старика.

— Немножко неожиданно… но мне нравится. Красивая женщина всегда будет красива, и с темными, и со светлыми, и даже с седыми волосами.

Кэрол засмеялась.

— Седой мне быть не хочется. Что поделаешь, если в свои двадцать семь лет я уже вся искусственная — и зубы керамические, и волосы крашенные. Осталось только лицо переделать.

— Ой-ой-ой! — передразнил ее Касевес. — Искусственная она! Помолчи, девочка, не гневи Бога, давшего тебе такую красоту. Погляди, как мужчины на тебя пялятся. Небось, проходу не дают, а?

Она отмахнулась и засмеялась.

Не слушая его возражений, она отобрала у него чемодан, напомнив, что ему запрещено поднимать тяжелое, положила в багажник своей машины, и повезла старика в свой домик, где Касевеса ждало настоящее потрясение.

Патрик был в школе, и Кэрол со смехом вынесла Уильяму из детской маленького упитанного малыша. Следом за ней вышла молодая женщина, няня, держа на руках еще одного малютку, точную копию первого.

— Вот, Уилл, познакомься, это мои маленькие лисята, — заявила Кэрол, забавляясь над опешившим стариком. — Кристофер и Джеймс.

— Как твои? Откуда они взялись?

— Уилл, тебе столько лет, а ты не знаешь, откуда берутся дети? — засмеялась Кэрол, вручая ему малыша.

— Ах ты, дрянная девчонка! Ты почему мне не говорила? — Уильям обиженно насупился, но тут же растаял, разглядывая пухлое маленькое личико ребенка. — Ой, какие мы хорошенькие! Ну, и кто ты у нас, Кристофер или Джеймс? Плохая ваша мамка, разве можно было от деда вас скрывать? Сто раз по телефону говорили, а она, негодяйка, даже не намекнула!

Он уселся на диван, Кэрол, забрав у няни малыша, примостилась рядом. Уильям с веселым удивлением переводил взгляд с одного ребенка на другого.

— Господи, да они совершенно одинаковые! Как ты их различаешь? Сто раз уже, наверное, перепутала!

Кэрол только рассмеялась. Перестав улыбаться, Касевес вгляделся в малышей более пристально. Лицо его вытянулось от новой неожиданности, обрушившееся на него сделанным открытием. Малыши смотрели на него большими ярко-синими глазами, на головках вились золотистые волосики, маленькие хорошенькие личики имели какое-то забавное сходство с лисьими мордочками…

— Господи! Это дети Рэя?

— С чего ты взял? Нет.

— Нет? Да ты же сама только что назвала их лисятами!

— Так это я просто… лисята, котята… какая разница?

— Кому ты врешь, девочка? Я стар, но еще хорошо вижу. Да они же как две капли воды на него похожи! Потому ты мне о них ничего не говорила? Боялась, что я расскажу о них Рэю?

— Как ты можешь ему о них рассказать, если он считает, что я умерла? Или не считает? Уилл, — Кэрол нахмурилась, впившись в него взглядом, — ты что, все-таки рассказал ему?

— Я не мог не рассказать. Это было бы слишком жестоко, Кэрол. Ладно, может, это заслужил твой муж и его папочка, но не Рэй. Я не мог с ним так поступить. И тебе не следовало.

— И давно он знает?

— Давно. Я сказал ему сразу же. Только меня опередила Свон, как будто ее кто-то просил вмешиваться и сообщать ему о несчастье. Видела бы ты его таким, каким увидел я, когда пришел к нему в тюрьму… Я не мог не сказать, Кэрол.

— И что он?

— Глупый вопрос. Как еще может отреагировать человек на воскрешение из мертвых тех, кого он любит? Но не переживай, он не побеспокоит тебя. Я сказал ему, что ты этого не хочешь, да он и сам это понимает. «Что поделаешь, если ей не нужна моя любовь» — вот все, что он сказал. А еще Джек… он за ним наблюдает. Мне кажется, Джек так и не поверил в вашу смерть.

— Это уже его личное дело. Главное, что он нас не ищет. Ну, или не может найти. Больше меня ничего не волнует.

— Ты очень жестока с ним, Кэрол.

— Ты мне об этом уже говорил. Если тебе нужен ответ, то я отвечу тебе так же, как тогда. Он никогда никого не жалел. Почему я должна жалеть его?

И как полтора года назад Касевес удрученно покачал головой, удивляясь тому, как решительно и без колебаний решила воспользоваться Кэрол сложившейся ситуацией и втянув во все это его, проявив поразившую его тогда жестокость.

Она с Патриком ехала в аэропорт, когда их остановила какая-то женщина с ребенком на руках и со слезами стала умолять уступить ей такси, чтобы она отвезла сына в больницу. У мальчика был приступ аппендицита. Кэрол, конечно, не стала возражать, лишь, выходя из машины, посоветовала женщине вызвать скорую помощь, а не везти мальчика самой. Но та оттолкнула ее от машины, влетела внутрь с воплями, что ее малыш умирает, а перепуганный таксист рванулся с места, спеша поскорее доставить ребенка в больницу. Напрасно Кэрол кричала им в след и махала руками — их багаж исчез вместе с такси. Поразмышляв, Кэрол пришла к выводу, что ей ничего не остается, как пойти к Касевесу. Там они узнали о произошедшей аварии и о том, что их приняли за погибших несчастных, незнакомую женщину и ее больного сына. И Кэрол помешала Уильяму опровергнуть это, умоляя сделать ей и сыну новые документы и помочь уехать.

Касевес сначала был просто шокирован ее просьбой, но Кэрол была непреклонна, как бы он не пытался ее облагоразумить, и стояла на своем.

— Ты с ума сошла? — говорил ей тогда Касевес. — Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты хоронишь заживо себя, а главное, своего сына! Ты не боишься?

— Я хороню? Нет, я никого не хороню. Я же не виновата, что все подумали, что мы умерли. Нас уже похоронили. Мы просто промолчим и уедем, и все.

— А Джек?

— А Джек, наконец-то, оставит нас в покое. И Рэя, и Тимми. Я же говорила, что мне нужно отправиться в преисподнюю, если хочу исчезнуть и не причинять больше никому горя. Вот и отправлюсь. Только мертвую Джек не станет меня преследовать. Ты сам видел, что он творит, чтобы заставить меня вернуться! Что он сделал с Даяной, с Рэем! Хватит! Я не могу это больше выносить… я больше не допущу. Так будет лучше, для всех.

— Но, Кэрол, он же любит вас.

— Вот и хорошо! Пускай узнает, какого это, хоронить тех, кого ты любишь! — с непередаваемой жестокостью проговорила Кэрол, поражая старика. Он смотрел на нее, и не мог поверить в то, что это говорит она, Кэрол, которую он знал.

— Ты изменилась, девочка. Очень изменилась. Я не узнаю тебя, — с болью заметил он.

— Да, изменилась. А кто бы не изменился на моем месте? С волком жить, по-волчьи выть. Как Джек со мной, так и я с ним…

— Кэрол, но ты заставляешь его похоронить сына! Это же бесчеловечно…

— А он и не человек. Он чудовище. Я не говорила ему, что его сын умер. Если он поверил, то это его дело. Почему я должна доказывать ему обратное? Не хочу и не буду. Тогда он не отвяжется от нас. А я не могу позволить ему воспитывать Патрика. Ребенок и так не простой, проблемный, еще не хватало, чтобы Рэндэлы вылепили из него свое подобие, еще одно чудовище! Нет, я должна защитить от них своего мальчика, и прошу тебя мне в этом помочь.

— Кэрол, но Джек… ты его уничтожила.

— Он что, застрелился?

— Нет… пока. Но все может быть.

— Не застрелится, не переживай. Такие не стреляются.

— Ты уничтожила его, Кэрол, — упрямо повторил Касевес.

— Да с чего ты взял?

— Я видел его глаза.

— Уилл, Джека можно уничтожить только одним способом — убить. Больше его ничем не возьмешь. Если он раскается, я буду только рада. Может, хоть это пробудит его совесть!

— А Рэй? Ему-то надо сообщить.

— Нет. Не надо. Поплачет и забудет. Начнет новую жизнь, заведет семью, и не будет хвататься за невозможное и жить пустыми надеждами на то, что я когда-нибудь буду с ним. Так лучше, Уилл. Для него, в первую очередь.

— Ты обезумела, девочка. Ты не понимаешь, что ты делаешь.

— Понимаю. Я дарю им, и Джеку, и Рэю, новую жизнь, я освобождаю их от себя и от своего проклятия, я увожу от них за собой смерть. Если я этого не сделаю, они умрут, как остальные.

Касевес до сих пор не мог понять, почему он это сделал, но он пошел у нее на поводу и помог. Он сделал им новые документы и отправил подальше, оставив все так, как есть, позволив всем считать, что их больше нет, и только Рэю поведав правду. То, что Кэрол запретила Касевесу говорить ему правду, потрясло и ранило Рэя. Он не мог поверить в то, что она готова была так с ним поступить, заставить думать, что она и Патрик погибли. Дав Уиллу слово, что не станет вмешиваться, он попросил не говорить Кэрол, что он, Рэй, знает правду.

— Пусть думает, что я не знаю… если ей так этого хочется, — с горечью проговорил он. — Надо же, она готова стать для меня мертвой, причинить мне такое горе, только бы отвязаться от меня. Спасибо, Уилл. Спасибо, что сказал.

И Рэй позабыл обо всех своих былых обидах на старика, потому что он избавил его от невыносимой боли и дал возможность думать о Кэрол, представлять, что она где-то живет, живая, невредимая. Пусть не с ним, пусть далеко, но она есть. Ему довелось по ее милости заглянуть в мир, в котором ее не было, прочувствовать и прожить без нее в этом мире несколько самых ужасных и невыносимых дней в его жизни, после чего он понял, что самое важное для него — это знать, что она жива. Касевес подарил ему чудо, он вернул ему Кэрол… пусть не в его объятия, не в его жизнь, но в этот мир. И Рэй был так счастлив одной только мыслью, что там, на кладбище, под камнем со своим именем, лежит не она, что Патрик по-прежнему пакостит и хулиганит, живой и невредимый, и так боялся, чтобы об этом не пронюхал этот поразительно прозорливый негодяй Джек, что сделал над собой невероятное усилие и отпустил их. Отпустил Кэрол, боясь, что своим вмешательством, своей назойливой любовью, от которой она сбежала и спряталась, он опять испортит ей жизнь. И не мог ей простить того, как жестоко она обманула его вместе со всеми остальными, заставив оплакивать. Она всегда была с ним безжалостна, но это уже перешло все границы…

Рэй никогда не спрашивал о ней у Касевеса, но тот сам рассказывал ему все, что рассказывала о себе и Патрике Кэрол, когда они созванивались, зная, что нет ничего, что так интересовало бы Рэя, хоть он и скрывает это.

Кэрол жила в небольшом уютном домике, работала в какой-то строительной компании. Патрик учился. Ни о своей беременности, ни о сыновьях, которых родила, она не сказала ни слова. И Касевес был не только шокирован, но и задет ее скрытностью и недоверием. Но девчонка лишь смеялась и отшучивалась, что хотела сделать ему сюрприз, целовала его в щеки, пытаясь смягчить его обиду. Мальчики дружно агукали и смеялись, дергая его за одежду, что окончательно растопило сердце старика. Он потянулся к своему чемодану и, подтянув к себе, раскрыл.

— Я привез вам подарки. И Рэй кое-что передал тебе и Патрику. Ах, знал бы он, что оставил без подарков собственных сыновей! — Уильям печально вздохнул и протянул Кэрол подарок. Им оказался бриллиантовый гарнитур, который Рэй когда-то ей подарил. Кэрол в замешательстве уставилась на драгоценности.

— Похоже, он больше не хочет скрывать то, что знает, что мы живы, — только и смогла сказать она.

— Не хочет, — Касевес кивнул. — Но он просил тебе передать, чтобы ты не волновалась, он не собирается вмешиваться в твою жизнь. А еще сказал, чтобы ты заложила или продала этот гарнитур, потому что деньги тебе наверняка нужнее.

Кэрол грустно помолчала.

— Он сердится на меня?

— Разве ты забыла Рэя и то, что он не умеет долго сердиться?

Она улыбнулась.

— Как он, Уилл? Как бизнес?

— Хорошо. Процветает. Рэй вошел во вкус, ему нравится. А когда ему что-то нравится, у него все получается. Он всему научился и прекрасно справляется. Куртни в нем не ошиблась. И я тоже.

— Хорошо, — протянула задумчиво Кэрол. — А как у него с личной жизнью? Он женился?

— Нет.

— А женщина у него есть? Ну, я имею в виду, женщина, с которой он встречается постоянно, поддерживает отношения?

— Насколько мне известно, нет. А что? — Касевес насмешливо взглянул на нее своими хитрыми глазами.

— Да просто хочется, чтобы у него все наладилось, появилась семья… чтобы он не был один. А что… с Деборой что-то не получается? Она ведь была от него без ума.

— От него все без ума. А Дебора… помимо деловых отношений, я между ними ничего не замечал. Она, конечно, влюблена в него по уши, а он этим просто бессовестно пользуется в своих деловых интересах.

— Но почему он не хочет ответить на ее любовь? Она же хорошая женщина и так его любит.

— Ну, не хочет… я откуда знаю, я не спрашивал. Наверное, не нравится она ему.

— А кто ему нравится?

— Слушай, Кэрол, я в его личную жизнь не лезу, поэтому на эти вопросы ответить тебе не могу. Ты бы лучше своей личной жизнью занялась, а уж он без бабы не останется. Кстати… ты что, так и не скажешь ему о детях?

— Ты что? — испугалась Кэрол. — Зачем? Он захочет их видеть, общаться, и об этом сразу узнает Джек, тем более, ты сам говоришь, что он так и не поверил до конца в то, что мы погибли. Нет. Опять начнется весь этот кошмар. Джек, наконец-то, оставил Рэя в покое, они живут рядом и не трогают друг друга. Представляешь, что начнется, если Джек узнает, что мы живы, найдет нас? Что будет, если он увидит этих малюток… ведь они так похожи на Рэя, — она в страхе прижала к себе мальчиков. — Что он сделает с Рэем… с нашими с ним детьми? Со мной, за то, что заставила поверить в то, что мы с Патриком погибли? Он же нас всех попросту убьет, разве ты не понимаешь?

Она задрожала, прижимая к себе детей, словно им уже угрожала опасность от ревнивого безжалостного Джека.

— Умоляю тебя, Уилл… ради этих малышей… они ведь ни в чем не виноваты! Молчи, Уилл! Не говори о них Рэю! Ты же сам знаешь, что он не останется в стороне, он примчится сюда, и я никакими силами его отсюда не выгоню, не заставлю его отказаться от детей, о которых он так давно мечтает. А за ним сюда явится Джек. Увидит меня, Рэя и наших с ним детей… Боже, мне это снится в самых страшных кошмарах! Я боюсь этого больше всего на свете!

Касевес удручено молчал, прекрасно понимая, что она права, что все ее страхи и опасения вполне обоснованы и не лишены смысла. Он представлял, как бы обрадовался Рэй, если бы узнал об этих малышах, узнал, что он отец двух прекрасных здоровых мальчиков… что у него есть двое сыновей! И правда, никакая сила не помешала бы ему увидеть их, вторгнуться в их жизнь на своих полных правах отца и больше из нее не исчезать. А Джек, не выпускающий его из вида, улавливая своим поразительным чутьем то, что его обвели вокруг пальца, сразу же узнает об этой счастливой семейке и бросится на нее, как кот в птичье гнездо… и полетят перышки, польется кровь.

— Не бойся, Кэрол, я все понимаю. Рэй ничего не узнает, я даю тебе слово. Меньше знает, крепче спит, ведь так? — он натянуто и невесело засмеялся, забирая у молодой женщины ребенка. — Он себе еще наделает таких вот карапузов, сколько захочет, да? Кто ему мешает? А этих малышей мы с мамой будем оберегать от всякой опасности и делать все возможное, чтобы о них не узнал злой дядя Джек. А мама вам еще найдет папу. Она у нас молодая и красивая. Кстати, как насчет папы? Ты встречаешься с кем-нибудь?

— Ой, Уилл, скажешь тоже… Хватит с меня мужчин. Я уж лучше как-нибудь сама. Мне так спокойней. Няня у меня хорошая, и с детьми, и по дому… в общем, все на ней. А я работаю. Мы справляемся.

— Нет, так нельзя. И тебе, и мальчикам нужен в доме мужчина. Мало, что ли, ходит вокруг хороших парней? Ты женщина молодая, зачем же крест на себе ставить? Неужто поклонников нет?

— Поклонников хоть отбавляй, только не нужны они мне. Не хочу. К тому же, хоть и ношу я теперь другое имя, но я все еще остаюсь миссис Рэндэл, женой Джека.

— Миссис Рэндэл, напомню, теперь покоится на кладбище. Так что, если ты не собираешься воскресать, твой брак уже не действителен и ты смело можешь выходить замуж.

— Да не хочу я замуж! И брак мой действителен… перед Богом, передо мной. Я жива, и я все еще жена Джека. И так будет всегда.

— Ты можешь оставаться Кэрол Рэндэл, а замуж выйти, как Сандра Эванс, по своим теперешним документам.

— Это имя не настоящее, и брак будет ненастоящим.

— Ну и что? Кто об этом знать-то будет?

— Я.

— Ладно, тебя не переспоришь. Посмотрим, как ты заговоришь, когда влюбишься.

— Я не влюблюсь.

— Девочка, мне семьдесят четыре, но даже я еще влюбляюсь! А тебе-то… ба, ребенок ты еще совсем, вся жизнь впереди. Двести раз еще влюбишься, — он рассмеялся и лукаво добавил. — И Джека своего со временем забудешь.

Кэрол ничего не ответила, отвернувшись. Но Касевес успел заметить промелькнувшую на ее лице глубокую безнадежную печаль. Она продолжала его любить, Уильям с грустью это понял.

Она боролась с собой два дня, но все же сломалась и спросила о нем, так стараясь скрыть свою любовь под равнодушием, что Касевесу стало ее непомерно жаль.

— А как Джек? Давно ты его видел?

— Да нет, как раз перед отъездом видел. У него все хорошо, как кажется. Весь в работе, как всегда. С отцом до сих пор так и не помирился.

— А как его здоровье? Как кровь? Ты не знаешь?

— Как кровь, не знаю, но выглядит он хорошо, красивым, здоровым, энергичным. Вроде бы, собрался податься в политику.

— А-а, хорошо, — Кэрол помолчала, набираясь мужества для следующего вопроса, но, как она ни старалась выглядеть безразличной, в голосе ее все же прозвучала мука. — А женщина у него есть?

— Я не знаю, Кэрол, — серьезно и искренне ответил Уильям. — Его личная жизнь до встречи с тобой и теперь — потемки для всех. Он не женился, это точно.

— А разве он может жениться? — вздрогнула Кэрол. — Вернее… конечно, он может… Но ведь я все-таки жива. Жениться при живой жене… это… как-то…

— Свою жену он похоронил, Сандра, — мягко возразил Касевес, нарочно назвав ее тем именем, которое она теперь носила. — Конечно, его брак, если он женится и если ты воскреснешь, будет недействительным… но ведь ты же не собираешься возвращаться из мира мертвых.

— Да, конечно, я просто так спросила… не по себе как-то стало… Я все еще ощущаю себя его женой, а его своим мужем… Ладно, проехали.

— Не по себе? А то, что он ходит на могилу к тебе и Патрику — по себе?

В глазах ее вдруг появилась безумная боль, и Касевес испугался, что она сейчас закричит, и пожалел о своих словах. Он обнял ее и прижал ее голову к груди, поглаживая мягкие кудрявые волосы и утешая.

— Ну-ну, доченька, не плачь. Прости меня, дурака старого. Я понимаю, как тебе тяжело, понимаю, почему ты так поступила…

— Нет, — простонала Кэрол, уткнувшись лицом ему в грудь. — Вы не понимаете. И не все знаете. Главного не знаете. Но я не могу вам сказать. Вы не поймете. Я приношу несчастье. Вот видите, я исчезла, и сразу все наладилось. Рэй и Джек перестали воевать, угомонились оба, успокоились, и теперь им и дела друг до друга нет, тогда как при мне они грызли столько лет друг другу глотки, как два зверя. И никто больше не умирает. Впрочем… и не осталось-то никого. Слишком поздно я уехала. Если бы сделала это раньше, была бы жива и Куртни, и Даяна.

— Девочка, не надо. Не вини себя. Так получилось.

— Да. И хорошо, что «так» больше не получается. Все затихло, все успокоилось. И мне здесь спокойно.

Они помолчали. Она продолжала его обнимать, так, как может обнимать только одинокий человек, когда рядом с ним вдруг появился кто-то родной и близкий. Уильям гладил ее по голове и вздыхал, чувствуя, как его старое больное сердце обливается слезами.

— А Джек… какой он сейчас? Он изменился?

— Не знаю, как тебе и объяснить. Вроде бы и не изменился, но совсем другой.

— Как это?

— Так вот и говорю, что не знаю. Ненастоящий он какой-то стал. Как в маске, за которую не заглянуть. Я же говорил тебе, девочка, уничтожила ты его. Я сразу это понял, как только глаза его увидел… тогда, на похоронах. Непонятное что-то в нем, под панцирем этим… Мне кажется, если в нем что-то и было хорошее, то он похоронил это вместе с вами. Не по себе мне в его присутствии, очень не по себе. Успокоился он, но вконец обозлился. Только злоба эта теперь внутри. Сидит в нем демон, девочка, сидит и молчит, только люди его чувствуют и боятся, как я. Наверное, он из тех, кого горе не ломает, а ожесточает.

— А он… он вспоминает обо мне? Говорил тебе что-нибудь?

— Нет, девочка, ничего он мне о тебе не говорил. Но я видел у него в офисе на столе ваши фотографии. Твои, Патрика, общие семейные. Много фотографий. Везде. Даже на стенах. Он обвесился вами так, как будто хочет с помощью этих снимков почувствовать ваше присутствие. Мне жаль его, Кэрол. Он страдает. И почему-то мне кажется, что никогда он больше не женится. И детей у него больше не будет. Он был одиночкой… и таким и останется.

— Он сам виноват! — дрожащим голосом выдавила Кэрол. — Он сам все разрушил! Он убил Куртни, Даяну, мою маму и свою… он причинил слишком много зла. Кто-то должен был его наказать. Такое зло не может оставаться безнаказанным. Пусть мучается. Он заслужил. Я рада, что смогла ему отомстить. Рада.

«Как бы он не пожелал отомстить тебе, деточка, если узнает, что ты жива. А ведь он это чувствует, и черт забери меня, если это не так! Я даже почти уверен, что он тайно продолжает поиски и не остановится, пока не найдет», — думал с тревогой Касевес, сжимая в объятиях молодое женское тело и тая от удовольствия, чувствуя, как в нем все еще живет былой ловелас и, похоже, и не собирается уходить на покой. Он чувствовал легкое удовольствие, но никак не похоть, потому что смотрел на эту красивую женщину, как на дочь… ну, или почти, как на дочь. В общем, он никогда не упускал случая прижать ее к себе и обнять, не больно-то задумываясь над тем, что его к этому принуждает.

Он разглядывал ее и вздыхал, не в силах преодолеть возмущение и досаду, что такая женщина, молодая, красивая, томится без мужской любви, пропадает, так сказать… Ах, где его молодые годы! Где мужики, перевелись все, что ли? Почему позволяют этому сладкому сочному плоду киснуть, вянуть этому дивному прекрасному цветочку без тепла и света любви? Сюда бы Рэя… Сразу бы растормошил он это уснувшее грустное гнездышко, разворошил бы ее слишком аккуратную постельку, которую давно уже пора превратить в хаос любовных безумств. И выбил бы из ее головки мысли о Джеке, заставил бы забыть о тоске и одиночестве. Некогда было бы ей о нем думать, да грустить. Касевес искренне сожалел о том, что Кэрол и Рэй не могут быть вместе. Он считал, что он как раз тот мужчина, который ей нужен. Рэй по-прежнему оставался его любимчиком, и никто не мог затмить его в глазах старика, потому что, как и себя, Рэя он считал истинным мужчиной, настоящим, каких сейчас мало. Где они, эти мужчины? Разве позволил бы Рэй томиться без любви такой девушке, если бы был рядом? Нет, как и он, Касевес, Рэй знает, что женщины рождены для них, для того, чтобы их любить. А они, мужчины, рождены для того, чтобы любить, чтобы срывать эти прекрасные цветки, вкушать эти сладкие плоды…

А Кэрол не думала о мужчинах. Она спала в одиночестве, в свои-то годы, когда только и надо, что забавляться в постели, а не спать. Потому она и грустит, и думает о своем Джеке, что некем заполнить эту пустоту в душе и в постели. Уж не собралась ли она всю жизнь хранить верность своему супругу, мучаясь угрызениями совести из-за того, что потеряла голову в объятиях стоящего мужика, Рэя, рядом с которым просто грех не потерять голову, как считал Касевес. А Джек…

Она будет любить его всегда, он это понял. Но знала, что после того, что она сделала, пути назад нет. Джек никогда не простит и не пощадит ее после этого. Пожалела ли она?

Касевес пробыл у нее в гостях две недели, и все это время внимательно за ней наблюдал. Нет, она не жалела. Она жила как человек, добровольно обрекший себя на одиночество и страдания, как человек, которому не оставалось ничего другого и который не мог поступить иначе, чем поступила она, отказавшись от любимого мужчины. Она была несчастна, Касевес видел это. Очень несчастна. И очень одинока. Лишь дети были ее единственным утешением, и ради них она теперь жила. Аманда, ее няня, подруга и помощница, обожала детей, да и к самой Кэрол относилась с нежной и какой-то жалостливой симпатией. Няня ничего не знала о прошлой жизни Кэрол, и не лезла с расспросами, хотя было заметно, что ее одолевает любопытство. Как понял Касевес, Кэрол никому ничего не говорила о себе, носила на пальце скромное золотое колечко, которое когда-то перед священником надел ей Мэтт, хранила урну с его прахом, возле которой стояла в черной рамке его фотография и статуэтка. Патрик часто стоял рядом и разглядывал незнакомое лицо на снимке. Кэрол рассказала ему, что до того, как она вышла замуж за его папу, у нее был другой муж, но он умер через несколько дней после их свадьбы. И уверила мальчика, что он вовсе не был маньяком, а папа просто из ревности такое про него наговорил. С удивлением она замечала, что мальчик уделяет много внимания фотографии Мэтта, и не могла понять, почему. Патрик любил также разглядывать и статуэтку, сделанную его руками. Он усердно и с интересом вырезал из дерева разнообразные фигурки, лепил их из пластилина, и говорил маме, что хочет стать скульптором. Кэрол даже записала его в специальный кружок, чтобы мальчик мог развивать свой талант. Ну, насчет таланта пока было не ясно, но вдохновения у ребенка было хоть отбавляй. Кэрол не знала, куда девать его работы, которыми он завалил весь дом, но была рада, что у мальчика есть увлечение. К тому же мальчик стал заниматься боксом, записался в секцию и был очень доволен. Кэрол не возражала. Особых неприятностей он ей не доставлял, если не считать поколоченных им мальчишек, с которыми он устанавливал отношения и доказывал свой авторитет, но увечий он никому не наносил. В общем, был обычным мальчишкой, разве что слишком вздорным, надменным, характерным и через чур бесстрашным, но Кэрол это не особенно тревожило, потому что она ни на секунду не забывала, чья кровь течет в жилах Патрика, и чем старше он становился, тем явственней было видно, что он сын своего отца, настоящий Рэндэл, как бы Кэрол этому не пыталась помешать. Но мальчик проявлял не только отрицательные черты характера Рэндэловской крови, но и имеющиеся у нее положительные и достойные, такие, как самостоятельность, ум, сообразительность. В свои неполные семь лет он вел себя, как мужчина и глава семьи, чувствуя ответственность за маму, как за слабую женщину, и за маленьких братьев, даже не догадываясь о том, что у них другой папа. Кэрол умилялась и гордилась своим не по годам умным и самостоятельным сыном. Он вырастит настоящей личностью, сильной, выдающейся, как и его отец, это уже было ясно, только она надеялась, что своей любовью, своим воспитанием смягчит отрицательные стороны унаследованного им характера от деда и отца. Патрик был слегка высокомерен даже с ней, с негодованием отвергая ее заботу и лишние, как он считал, нежности, доказывая, что он уже слишком взрослый, чтобы мама накрывала его своей юбкой. С болью в сердце Кэрол видела, что даже теперь, особенно теперь, когда Джека не было рядом, он еще больше стал ему подражать. Мальчик очень скучал по нему, очень нуждался, но старательно пытался это скрыть, слишком гордый, чтобы показать свою слабость. Но увидев однажды отца по телевизору, он не выдержал, расплакался и убежал в свою комнату, откуда не выходил потом целый день. Плакала и Кэрол, и в какой-то момент едва не поддалась порыву отправить мальчика к Джеку. Она схватила телефон и набрала номер. Она не рассчитывала застать Джека дома днем, но он вдруг взял трубку. Услышав его голос, Кэрол оцепенела. Не дождавшись ответа, он не положил трубку, а почему-то продолжал молчать и слушать.

— Кэрол, это ты?

Вздрогнув и перепугавшись, она поспешно бросила трубку. Он не мог этого сказать, ей послышалось! Она никогда больше не поддавалась искушению услышать по телефону его голос. Все, что она могла придумать, чтобы объяснить Патрику то, что они уехали и не могут быть с папой, а так же чтобы предотвратить попытки мальчика связаться с ним, с Рэем или дедом — она сказала, что они вынуждены прятаться от врагов Джека, которые хотят их найти и убить, чтобы ему отомстить. Поэтому папа не может с ними связаться, так как за ним следят, и они не могут ему даже позвонить. Сказать, что Джек, например, умер, Кэрол бы не смогла, да смысла в этом не было, потому что Джек время от времени мелькал на экранах телевизоров. Этим же она могла объяснить и конспирацию. Уверенный в том, что за ними охотятся бандиты, Патрик держал язык за зубами, не выдавая никому ни их настоящей фамилии, ни настоящего имени мамы, ни того, кто был его папой. Кэрол понимала, что это не может длиться вечно. Патрик рос, и она понимала, что не сможет долго его удерживать, что придет время, когда он поймет, что к чему и захочет встретиться со своим отцом. Ей придется держать ответ перед сыном за то, что она сделала. Она не знала, что тогда ему скажет. Не может же она рассказать о том, что его обожаемый отец на самом деле собой представляет, скольких он погубил, и почему ей пришлось от него бежать. Кэрол думала об этом и о том, что делать дальше. Она склонялась к мысли уехать туда, где Джек был не известен, куда не дошла его слава, где Патрик не мог ни услышать о нем, ни увидеть по телевизору. Где она могла сказать, что его папы больше нет… Патрик еще маленький, он отвыкнет за это время от него, подзабудет и не будет страдать так, как если бы она сделала это сейчас. А может быть, она не станет противиться и позволит Патрику встретиться с ним, и будь что будет. Не смотря ни на что, ее мучила совесть за то, что она разлучила их и утешалась мыслью, что совсем скоро они встретятся, обретут друг друга, отец и сын. Может быть, Джек поостынет к тому времени, и отпустит ее и ее близнецов, не причинив никакого вреда. А Патрик сможет жить и с ним, и с нею, как она когда-то и хотела. Кэрол чувствовала, что так и сделает, скорее всего, понимая, что не имеет никакого права отбирать у Патрика отца, а у Джека, каким бы он ни был, единственного сына. И пусть Джек не простит ее, пусть сделает, что хочет, лишь бы детей ее не тронул. Все равно эта жизнь не доставляла ей никакой радости. Главное, сейчас все хорошо, у нее, у Джека и у Рэя. Они живы, ее проклятие их больше не преследует. Никто не умирает. Это главное. А время покажет.

Но Касевес был иного мнения. Теперь, увидев детей Рэя, он заговорил с Кэрол о том, чтобы уехать раз и навсегда подальше и от Джека, и от Рэя. И возможность общаться с отцом, которую она собиралась предоставить Патрику со временем, он считал недопустимой. Он напомнил Кэрол о том, какой есть ее муж, и посоветовал никогда об этом не забывать. Если она пошла на крайние меры, то пути назад нет, и придется ей идти до конца. У нее нет больше мужа, а у Патрика нет отца. И будет лучше, если мальчик уяснит это уже сейчас, пока еще маленький и сможет легче это пережить. А также посоветовал Кэрол найти себе мужчину, которого малыш смог бы научиться воспринимать, как отца, и полюбить. Пока он еще так мал, это вполне возможно.

Но пока Кэрол уходила от этой темы. Она понимала, что единственная возможность навсегда отрезать Патрика от отца, это сделать это тем же способом, каким она отрезала сына от Джека. Но она не могла заставить себя причинить ребенку боль. К тому же мысль, что он все равно когда-нибудь узнает о том, что отец его жив, что она жестоко его обманула, разлучила их, была ей невыносима и очень удручала.

Ситуация разрешилась сама собой, и таким образом, что Кэрол была шокирована. Однажды ночью Патрик пришел к ней в спальню. Она проснулась оттого, что почувствовала его взгляд. Открыв глаза, она увидела, что он стоит над ней и смотрит. Привстав, Кэрол протянула руку и зажгла ночник.

— Рик, что случилось? Тебе приснился страшный сон?

С трех лет Патрик спал один в своей комнате. Проверяя его сон по ночам, Кэрол часто замечала, что он включал ночник, видимо, боясь темноты. Джеку это не нравилось, но Кэрол уговорила его не вмешиваться. Она помнила, как страшно было ей самой маленькой в темной комнате, особенно, когда она просыпалась после ночных кошмаров, преследовавших ее с раннего детства, но мать запрещала ей спать с ночником. Даже будучи взрослой, когда жила одна в своей квартире, Кэрол частенько включала ночью торшер. Часто она задавалась вопросом, не мучается ли ее сын ночными видениями, подобными тем, что всю жизнь мучают ее. Она пыталась расспросить ребенка, но он молчал. По выражению его лица Кэрол поняла, что что-то такое с ним все-таки происходит, но почему-то мальчик не хочет с ней об этом говорить. Его скрытность, такая необычная для ребенка его лет, нежелание подпускать к себе даже маму, не нравились и тревожили Кэрол. Она помнила, что ей всегда хотелось поделиться с кем-нибудь своими страшными снами, чтобы ее успокоили и утешили, объяснили, почему ей видятся всякие страшные вещи, и чем старше она становилась, тем сильнее в ней укреплялась эта потребность, тем больше появлялось вопросов. Теперь она знала ответы. Знала, почему ей снятся страшные сны и почему они сбываются. То же самое происходило и с ее матерью. Доктор Гейтс назвал бы это наследственной патологией, болезнью, формой психического расстройства. Кэрол воспринимала это иначе, как дар и проклятие, перемешавшиеся в их крови и передающиеся из поколения в поколение. Возможно, Элен этого не понимала, и это свело ее с ума. Ей, Кэрол повезло больше, потому что она встретила того, кто смог ей все разъяснить, Габриэлу. Вопреки предсказаниям провидицы, Кэрол очень надеялась, что это минует Патрика, что ее сын не будет страдать от проклятия, уничтожающего все вокруг него, и дара предвидения, позволяющего видеть, что произойдет и терзаться в попытках этому помешать. Она панически боялась, что ее сын будет жить в том же аду, что и она, что она передаст этот ад своему мальчику, лишив его возможности жить обычной человеческой жизнью, любить и быть счастливым, а не обречь себя на одиночество, как она, дабы не уничтожить своим проклятием жизни любимых. Она надеялась, но чувствовала, знала, что ее мальчика это не миновало. Она чувствовала себя виноватой, приходила в отчаяние, но утешалась тем, что она может ему все рассказать и объяснить, когда он вырастет настолько, чтобы понять, что ее мальчик научится с этим жить, а, может быть, даже найдет способ от этого избавиться. Может, они вместе найдут. Но скрытность мальчика, его замкнутость, могли не только помешать ей помочь ему, но и обернуться для него катастрофой. Кэрол тешилась мыслью, что, может быть, Патрик обычный ребенок, и сны ему такие не снятся, как ей, что он родился не таким, как она, поэтому и молчит — ему просто нечего у нее спрашивать, его ничего не беспокоит, потому что то, что сломало ей жизнь, его обошло стороной. Но вот настал момент, когда ее надежды разбились в пух и прах.

— Мама, — дрожащим голосом проговорил Патрик, смотря на нее такими грустными тоскливыми глазами, что Кэрол поспешно вылезла из-под одеяла и потянулась к нему. — Мы никогда не вернемся к папе, да?

Кэрол привлекла его к себе, усадила на колени и обняла, поглаживая по головке. Забыв о своем высокомерии, мальчик прижался к ней и обхватил ее плечи руками. Кэрол стиснула зубы, чтобы не заплакать.

— Ты скучаешь по нему, мой мальчик? Ты хочешь, чтобы мы к нему вернулись? — она заглянула в залитое слезами личико, готовая сейчас же, наплевав на все, схватить трубку и позвонить Джеку, только бы не видеть своего ребенка таким несчастным.

— Да, скучаю и хочу к нему, но знаю, что нельзя. И мы никогда не вернемся к нему, никогда! Потому что мы проклятые, и если мы приедем к нему, он умрет. И нет никаких бандитов, которых ты выдумала.

Кэрол ошеломленно смотрела на него, не зная, что сказать.

— Мы проклятые, — повторял мальчик. — А папа нет. Я очень хочу к нему, и ты хочешь, я знаю, только мы не можем… не можем…

— Сыночек, откуда ты все это знаешь?

— Что?

— Ну… что нам нельзя возвращаться к папе, что мы… проклятые? Кто тебе сказал такое?

— Никто. Я сам знаю.

— Знаешь? Откуда?

Патрик пожал плечами.

— Знаю, и все. Я всегда знал. Не плачь, мамочка. Я знаю, что ты плачешь по ночам, — он обвил ее шею руками и прижался щекой к ее щеке. — Я с тобой. Я никому не дам тебя в обиду. Я буду тебе вместо папы. Мы не с ним, но ведь он у нас все равно есть, а если мы к нему придем, то его не будет… вообще. Пусть будет лучше так, как сейчас. Я не хочу, чтобы папа умер. А когда я вырасту, я буду издалека на него смотреть, иногда, и сразу уходить, чтобы не успеть навредить.

— Патрик, ты видишь сны… необычные? Откуда ты все это взял? — не могла поверить собственным ушам Кэрол.

На лице ребенка вновь появилось отчужденное замкнутое выражение, он отстранился и высокомерно вздернул подбородок.

— Я знаю и все! — упрямо, с ноткой раздражения повторил он. — Я просто хотел сказать тебе, чтобы ты знала, что не нужно выдумывать для меня глупые объяснения, я уже взрослый, все знаю и все понимаю. Ты все правильно сделала, мама. А папа, он не знает, да? Не знает, почему мы его оставили? Не знает, что мы плохие?

— Рикки, мы не плохие, ты неправильно думаешь. Мы просто… не такие, как все. Когда-то очень давно, когда ни тебя, ни меня еще не было на этом свете, Бог наградил… или наказал наших предков особым даром видеть то, чего не могут видеть другие люди.

— Мертвых? И будущее? И сны? Видеть другой мир, да, мама?

— Да, что-то вроде того. И был кто-то, очень злой и сильный, кому не понравился этот дар или чем-то помешал, и он, или она, наслали на наш род страшное проклятие.

— Смерть?

— Да, мой маленький умный мальчик. Но она охотится не на нас, а на тех, кто рядом с нами, кого мы любим. Я слишком поздно это поняла, когда почти никого не осталось в моей жизни. Поэтому я уехала от папы и от Рэя. Мне нельзя сближаться с людьми, я должна быть одна, только с вами, в стороне от всех. Но ты не думай, что ты такой же, как я. Может быть…

— Нет, я такой же, я знаю. Я проклятый, как ты, мама. И я все вижу!

— Что ты видишь? Расскажи мне.

Лицо мальчика вдруг окаменело, а в глазах промелькнул страх, но он не ответил, все больше замыкаясь в себе.

— Папа ведь не верил тебе, да? Он считал тебя сумасшедшей? И меня он тоже считал сумасшедшим.

— Нет, сынок, это не так!

— Но ведь он заставлял меня ходить к психиатрам! А потом он бы отправил меня в психушку, как тебя. А я не хочу туда, я никогда не позволю… никому! Потому что я нормальный! Я не больной!

— Нет, конечно, нет, Рик, и папа так никогда не думал. А к врачам он заставлял тебя ходить из-за того случая с мальчиком, когда ты его гантелей ударил… помнишь?

— Ну, ударил, и что? Значит, я сумасшедший, да?

— Нет. Просто это было очень жестоко с твоей стороны, ты его покалечил, едва не убил, а так делать нельзя.

— Он мне сам позволил, — странным вкрадчивым голосом ответил Патрик, прищурив заблестевшие при свете ночника холодным металлическим блеском глаза. — Кто мешал ему защититься или сделать то же самое со мной?

— Он был слабее тебя.

— Если он слабее, нечего зарываться! Он дразнил меня хлюпиком, и я просто показал ему, что это не так. Разве ты сама не пробила на смерть когда-то голову женщине? Разве моя бабушка, не Куртни, а настоящая, та, которая умерла в дурдоме, не была настоящей убийцей? Разве твой первый муж, Мэтт, не был маньяком и убийцей? Был, и папа сказал правду о нем. Ведь это он выпустил его на свободу. И ведь ты все равно любишь этого Мэтта, впрочем, я его тоже люблю. Он мне нравится.

Кэрол смотрела на мальчика, ни жива, ни мертва.

— Откуда ты все это взял? Кто тебе такое наговорил?

— Они. Элен, Мэтт, та женщина, которую ты убила. Бабка, Элен эта, не нравится мне, она плохая, злая очень и не любит меня и тебя, все время меня пугает. А Мэтт, он прикольный. И он тебя очень любит, говорит, что ты очень хорошая, добрая, чтобы я тебя слушался и не обижал. А еще он говорит, что папа тебя обижал, даже бил, что он трахался с тетей Даяной… ну, то есть, я хотел сказать, изменял тебе. Только я не верю ему. Ведь он врет, правда, мам?

— Да… врет, — выдавила Кэрол. — Скажи, сынок, ты видишь их во сне? Ну, Мэтта, Элен…

— Не только. Мэтт, например, живет с нами, разве ты не знаешь? Ходит за тобой по пятам, как привязанный. Он тоже проклятый, только не такой, как мы. Он забавный, добрый, совсем не похож на маньяка. Он меня очень любит, учит лепить фигурки. А еще он спит рядом с тобой в постели, только я не сержусь и разрешаю ему, ведь его как бы и нет…

Кэрол подскочила, как ужаленная, отпрыгнув от кровати, чувствуя, как леденеет от ужаса кровь.

— Хватит, Рик! Это уже не смешно. Ты решил меня попугать, да?

На лице мальчика отразилось удивление.

— Как, разве ты не знаешь? Не видишь? А я думал, что ты просто притворяешься, чтобы я не догадался. Вон же он, сидит, посмотри. Еще и кулаком мне грозит.

Кэрол невольно обернулась, почти поверив в то, что увидит Мэтта. Она хотела этого больше всего на свете, чтобы он действительно оказался сейчас здесь, и готова была поверить в то безумие, ту жестокую шутку, что сыграл с ней Патрик. Но она ничего не увидела, и разочарование жестокой болью сдавило ей сердце. Внезапная злость вспыхнула в ней, когда она услышала хохот несносного мальчишки.

— Иди спать, Рик, — холодно сказала она, стараясь сдержать себя в руках.

— Мам, ты что, обиделась?

— Иди. Я рада, что ты все знаешь и о бабушке, и обо мне, и мне не придется самой все тебе рассказывать. Делай выводы и не обижай людей, если не хочешь кончить в психушке, как она. Мы поговорим позже обо всем. Тебе нужно научиться жить с этим, чтобы оно не свело тебя с ума и не превратило в чудовище, как Элен.

— А нельзя как-нибудь это проклятие снять? Не хочу я, как ты… в стороне от людей, как изгой… Ведь снимаются же проклятия как-то, значит и наше можно снять.

— Этого я пока не знаю, сынок, — смягчилась Кэрол. — Конечно, мы будем искать способ или того, кто это сможет сделать. Мы обязательно попробуем от него избавиться.

Подумав, Патрик решил проявить чуточку нежности, чувствуя себя виноватым за жестокую шутку, которую сыграл с ней, и поцеловал маму в щеку. Но раскаяние не удержало его от следующего поступка.

— Спокойной ночи, ма, — сказал он и, отвернувшись, бросил уже у самой двери. — Спокойной ночи, Мэтт.

Кэрол долго смотрела на кровать, не решаясь лечь, так и не поняв, шутил ли Патрик или нет. Конечно, шутил, и ей, взрослой женщине, стыдно верить в то, что на ее постели лежит Мэтт и ждет, когда она устроится рядышком. Но, черт возьми, откуда тогда Патрику так много известно, особенно главное? Он мог прочитать о Мэтте в какой-нибудь газете, ему могла попасться статья о ней и Элен, выпущенная в свет стараниями Даяны — все это разумно объяснимо. Но о проклятье он мог узнать только от двух человек — от нее или от Габриэлы. Но ни она, ни слепая провидица ничего ему не говорили. Тогда как? Ответ напрашивался один, хоть и казался безумным. Патрик обладает даром, но даром намного сильнее, чем у нее. Он видит больше, знает больше, лучше понимает в свои семь лет, чем она в свои годы. Тревога и смятение наполнили ее душу, и она не могла понять, хорошо это или плохо. Но она почувствовала и облегчение оттого, что Патрик ее понимает, что он все знает, и ей не надо больше ломать голову над тем, как ему все объяснить и помешать связаться с отцом. Ее мальчик знал, почему она их разлучила, и, самое главное, он ее не осуждал и не винил. Значит, уезжать куда-то опять и прятаться нет больше необходимости, она спокойно может оставаться здесь, не беспокоясь о том, что Джек до них доберется. Касевес и Рэй никогда не проболтаются, в них она была уверена, Патрик не будет ни звонить, ни встречаться с отцом, боясь ему навредить. Ведь он сказал «когда я вырасту, я буду смотреть на него иногда, издалека», а это значит, что пока мальчик не собирается это делать. У Кэрол появилась мысль свозить Патрика к Габриэле, чтобы та рассказала все то, что мальчик таит в себе и не хочет делиться, то есть о том, что он видит, что может и какие возможности дает ему унаследованный дар. А также, насколько сильно над ним проклятие. В общем, чтобы она рассказала все, что Кэрол должна была знать о своем сыне. Подумав о Габриэле, Кэрол вспомнила один момент их беседы, с которого, впрочем, она и началась. Старуха возмутилась тем, что она пришла не одна, как она просила, а потом рассмеялась, сказав, что она, как и все, слепая и не видит.

«А-а, проклятые, — сказала она тогда, как будто с Кэрол был кто-то еще. — Садись, твой приятель постоит».

«Мэтт тоже проклятый, мама, только не такой, как мы… Он ходит за тобой по пятам»…

По спине у Кэрол пошел холодок, она поежилась, с суеверным страхом разглядывая кровать, как будто надеялась разглядеть на ней что-то невидимое. Господи, неужели правда?

Ее охватили и ужас, и радость одновременно. Страх перед неизведанным и жутким, перед духом, привидением, или как там еще называют подобные явления, перемежался с мучительным желанием, безумной мечтой, никогда не покидавшей ее, о том, чтобы он был рядом… с отчаянным порывом думать, что он не исчез, не истлел, не превратился всего лишь в пепел, который она с такой преданной самозабвенной любовью хранила. Кэрол не могла умом постигнуть смерть. Как это, был человек, жил, чувствовал, думал, и вдруг его нет, а это все уничтожено раз и навсегда в одно мгновение, а живое превращается в мертвое, бесчувственное, словно и не было в нем никогда жизни, и разрушается, исчезает, предаваясь забвению. Вот был Мэтт, такой красивый, сильный мужчина, он улыбался, обнимал ее, целовал, любил, он мечтал вместе с ней и строил планы счастливого будущего — а теперь его нет. Кэрол до сих пор не могла этого осознать, поверить, так же, как не могла поверить, что нет Эмми. Ей казалось, что он просто куда-то уехал, но осознание того, что его не существует, так и не проникло ни в ее сердце, ни в ее мозг. Она все еще помнила прикосновение его губ, их вкус, помнила теплоту его объятий, взгляд, голос, смех, слезы. Время не стирало это из ее памяти, и она была ему за это благодарна. Воспоминания были ее сокровищем, и она ни за что не хотела их терять, потому что эти воспоминания — это то, во что превратились те, кого она любила и потеряла. Она хранила их в своем сердце, в памяти, мыслях. Без них ее душа была бы пуста, как был пуст для нее мир и собственная жизнь теперь. У нее не осталось своей жизни, не осталось себя — она все это потеряла. Теперь она жила жизнью своих детей, ими и для них. Работала только затем, чтобы их прокормить, улыбалась и смеялась только для них, чтобы они не знали, что их мать потеряла себя, что ненавидит и презирает и себя, и свою жизнь. Она была вампиром, который питается чужой кровью, отнимая жизни, проклятым существом и ненавидела себя за это, но ничего не могла поделать с этим и продолжала жить, в жалкой попытке спасти от себя людей, потому что даже не имела права умереть. Она должна была жить, ради Патрика, чтобы помочь ему с тем, чем его наградила — даром и проклятием, спасти его от того ужаса, который напророчила ему Габриэла. Она задавалась вопросом, что с близнецами, но о них провидица не говорила ничего плохого, наоборот, заставила ее родить, потому что, если бы не обещание и не вера в слова старухи о важности ее детей в будущем, она скорее бы сделала аборт, чем рискнула родить от Рэя. Только как она сможет помочь Патрику, если скоро умрет, как увидела во сне? Габриэла говорила, что спасение в благословенном, в красивом мужчине с синими глазами, которого она давно знала, которого оберегает само провидение, какие-то высшие силы, в котором столько света, что он способен разогнать даже ее тьму… Но она упустила его, и где его искать не знала. Они встретились лишь на миг, и снова потеряли друг друга в этом огромном мире. Этот благословенный — Тимми, больше не кому. Под приметы еще попадал Рэй, он тоже был красивый и синеглазый, и она тоже давно его знала, не так давно, как Тимми, конечно, но достаточно долго. Но какой он благословенный, всю жизнь жил, горя не знал, не жизнь, а сказка, ни трудностей, ни испытаний, все ему жизнь на блюдечке поднесла, легко, беззаботно… А вот Тимми прошел через ад, смерть приходила за ним, он умирал, но воскресал — тогда в парке, когда на него напал Убийца, потом на войне, где был расстрелян в плену, потом после ранения в голову. Его загрызла собака, буквально разорвав горло, его расстреляли и выкинули с остальными трупами, ему в голову, в мозг прилетел осколок — а он продолжает как ни в чем не бывало ходить по земле. Разве это не чудо? Вот кого оберегают высшие силы, вырывают из когтей смерти, которыми она в него не раз уже вцеплялась. Это он благословенный, Кэрол даже не сомневалась в том. Ведь недаром еще мальчиком он так походил на ангела. Габриэла говорила ей о нем, Кэрол сразу поняла, что это Тимми, но упустила свой шанс. Где его искать теперь она не знала. Дар ей в этом не помогал, она не видела его больше. Она могла видеть только смерть, беду. Она планировала обратиться за помощью к Габриэле, съездить к ней, чтобы показать Патрика, попробовать с ее помощью найти благословенного. Она надеялась, что провидица ей в этом поможет. А еще теперь у нее прибавился вопрос и о Мэтте. Она хотела знать, правда ли то, что ей сказал Патрик.

Набравшись храбрости, Кэрол все-таки заставила себя лечь в постель.

Протянув руку, она погладила простынь рядом с собой.

— Если бы это была правда, и ты был бы здесь, со мной… как бы счастлива я была. И ничего бы мне больше не надо было от жизни. Мои дети и ты. Когда-нибудь мы все равно будем вместе. Ты не можешь вернуться ко мне, зато я могу прийти к тебе. И когда-нибудь я приду. Если верить моим снам, это будет совсем скоро, и тебе недолго осталось ждать… если ты, конечно, меня ждешь. Поэтому мне совсем не страшно умирать, потому что там ждешь меня ты. И все остальные, кого я люблю. Возможно, там мне будет лучше, чем здесь. Жаль только, что я не успею вырастить своих детей. Совсем скоро я умру в газовой камере, а Касевес позаботится о них. У них есть отцы. Патрик вернется к Джеку, а Рэй станет хорошим отцом для лисят. За них я спокойна. Их папы не дадут их в обиду, они позаботятся о них, может быть, даже лучше, чем я. А я буду наблюдать за ними и навещать их во снах…

Вот так она и жила, уверенная в своей скорой смерти и в ожидании конца, не видя ни будущего, ни света, ни надежды. Жила, как обреченный человек, приговоренный к смертной казни с небольшой отсрочкой. И ненавидела свой дар, который вынудил ее это знать и жить в мучительном невыносимом ожидании, от которого, как ей иногда казалось, она потихоньку сходит с ума. Это был не дар, это было еще одно проклятие. Неведение — это счастье, это блаженство. А знать о своей скорой смерти, ждать ее, не имея надежды на спасение, считать дни и смотреть в глаза своей смерти, наблюдая, как она медленно и неизбежно к тебе подкрадывается, знать, что ты не убежишь, что ты обречен — существует ли для человека пытка ужаснее и невыносимее этой? Нет. И Кэрол жила в этой пытке, с ужасом и отчаянием наблюдая, как роковой день, последний, все ближе и ближе, с каждой минутой, с каждым часом. И ей было безумно страшно. Ей казалось, что волосы шевелятся у нее на голове, и каждый раз седеют заново под краской, когда она повторяла про себя роковую дату. И знать это было невыносимо. Настолько невыносимо, что только дети удерживали ее от того, чтобы наглотаться снотворного, заснуть и больше не проснуться, прервав свою пытку и избавиться от ужасной участи, уготованной ей судьбой. Но она терпела, воспринимая это, как наказание за все то зло, что она принесла в этот мир своим пребыванием в нем. Наказание. Но вряд ли искупление.

Касевес видел ее пустой взгляд, в глубинах которого таились страх и отчаяние, понял, что она не живет, а только пытается жить, изо всех сил, как человек, решивший дотащить свою тяжелую ношу до конца, и только потом упасть, позволив ей себя раздавить. Она была не искренней, когда смеялась и веселилась, как человек, утративший всякую способность это делать, но не желающий показывать это другим. Касевес, естественно, не мог понять истинную причину того, почему это с ней происходит, но предполагал, что она просто потерялась в жизни, растерялась и не знала, как жить дальше и, возможно, не очень-то и желая это делать. Он искал ответы в любви, считая, что именно это делает девушку несчастной. Может, дело в Джеке, он та болезнь, что высасывает из нее жизнь? Да, он, несомненно, был ее болезнью, но той ли, что не давала ей жить? Неужели она его настолько любит?

Касевес наблюдал за ней, приглядывался, крайне обеспокоенный. Она редко говорила о Джеке, но в такие моменты бледнела или мрачнела, цепенела, превращаясь в больного человека, чью рану затронули, заставив вновь кровоточить. Она не хотела вспоминать о нем, и всячески избегала разговоров на эту тему. Зато она светлела, улыбалась и сверкала глазами, когда речь заходила о Рэе, и постоянно сама начинала о нем говорить и расспрашивать. Было видно, что воспоминания о нем доставляют ей удовольствие, хоть и не без доли боли, что ей было приятно думать о нем, и она согревалась мыслями о нем, с радостью впускала в свое сердце, в свою жизнь, как горячий нежный лучик света, единственный, которой пробивался к ней сквозь тьму ее отчаяния и одиночества. Казалось, она готова была говорить о нем бесконечно, что Джек был ядом для ее сердца, а Рэй, наоборот, лекарством, бальзамом для души, которым она тщательно старалась намазаться, дабы унять свою боль. Ей очень не хватало Рэя в своей жизни, и она тщетно старалась заполнить эту пустоту разговорами о нем, воспоминаниями. И Касевес доставлял ей эту радость, рассказывая об этом плуте и проказнике, играющим со своим бизнесом, как кот с клубком, не боясь его запутать или порвать, и уже прославившимся озорством и ловкостью. Касевесу из-за всего этого казалось, что он так до сих пор и не научился относиться серьезно к бизнесу и работе, что просто играет в них, как в полюбившуюся игру и старается сделать ее как можно более интересной и занимательной. И Уильям боялся, что наступит момент, когда эта игра Рэю прискучит, и тогда все пойдет прахом. И именно это несерьезное отношение лишало его всякого страха и осторожности, но те, кто не знал его так хорошо, как Касевес, воспринимали это за храбрость и уверенность в себе чистой монеты, проникшись уважением к этим похвальным качествам. К Рэю все относились хорошо, хоть это и казалось невероятным, все симпатизировали, даже конкуренты. Этот лис умудрялся всех очаровать, даже самые суровые акулы бизнеса о нем говорили с теплой улыбкой, беззлобно реагируя на его лукавство и озорство и относясь к ним снисходительно. Рэя невозможно было провести или обвести вокруг пальца, и вскоре это поняли все. Зато он сам проделывал это с легкостью и с удовольствием, прекрасно усвоив, где и с кем это делать можно, а с кем нельзя. Например, он без зазрения совести обводил вокруг пальца конкурентов, чтобы опередить их, обойти и выхватить лакомый кусок или добраться до него первым. Но никогда не позволял себе лукавить с партнерами, в общем, с теми, кто был с ним, а не против. На новом поприще он быстро оброс друзьями и доброжелателями. Касевес был доволен, это было заметно по тому, как он рассказывал о Рэе. Он гордился своим любимчиком и был рад тому, что тот его не разочаровывает.

— Люди любят его, а это зарок успеха во всем, — говорил Касевес, по себе зная, что человеческая благосклонность и доверие — это сила, которая всегда поддержит и протолкнет вперед, что владея людскими сердцами, ты владеешь миром. — Он так похож на меня, словно от меня на свет народился!

Кэрол смеялась, слушая о проказах Рэя, о которых ей рассказывал ее гость, и не могла не согласиться с тем, что Рэй на самом деле вылеплен из того же теста, что и Касевес, чему он, одинокий старик, доживающий свою жизнь без детей, был так рад. А Уилл все говорил и говорил, видя, что только Рэй, этот взрослый мальчишка, вернее, разговоры о нем, вызывают у нее искренний и настоящий смех, улыбку, радость. Рэй обладал даром не только нравиться, но и согревать, как согревал его старческую душу и жизнь, как грел своим теплом и светом эту девушку, не смотря на расстояние, разделявшее их, и делал это даже ненароком, возможно, сам того не подозревая. Он будет рад, когда узнает, что Кэрол помнит о нем, интересуется и скучает.

А то, что она скучала, что ей его не хватает, она не пыталась скрыть, как скрывала свои чувства к Джеку. Смотря в ее горящие глаза, за радостью которых читалась боль и тоска, слыша, с какой нежностью и любовью она говорит о Рэе и сколько при этом печали таилось в ее голосе, как появлялись в нем нотки болезненной ревности, когда она пыталась выведать о женщинах в его жизни, Касевес задавался вопросом, не влюблена ли она все-таки в него или это всего лишь последствия их бывших интимных отношений и восприятие его уже, как отца своих детей, которого она инстинктивно не хотела отпускать и делить с другими, хотя, скорее всего, сама в этом отчета себе не отдавала. Наблюдая за ней, Касевес думал о том, как разнятся ее отношения к этим двум мужчинам, Джеку и Рэю. Как не хочет говорить об одном, и как стремится поговорить о другом. Как мрачнеет, слыша имя Джек, и как светлеет при имени Рэй. Как старается исключить из своей жизни одного, и как отчаянно не хочет отпускать другого, как хотят забыть о болезни, избавиться от нее и ищут утешение. Джек болезнь, Рэй почему-то стал отдушиной, утешением, хоть и отравленным горечью из-за того, что его больше нет с нею рядом. И некому было ее поддержать и развеселить, заставить забыть о своей печали, отвлечь от отчаяния и страха. Плутовские хитрые глаза больше не плавили ее сердце, обезоруживая и покоряя, не ослепляла озорная мальчишеская улыбка, способная поднять самое упадническое настроение своей заразительной веселостью и жизнерадостностью. Она знала, что ей всего этого будет не доставать, но даже не думала, что настолько. Может быть, это из-за одиночества, может, она привыкла к нему настолько, что не могла отвыкнуть и смириться с его отсутствием. А может быть, нуждалась в его живости, энергии, легкости и непринужденности, которых не доставало ей самой, и которые она черпала у него, когда он был рядом. Она не знала, почему, но он был ей нужен, и ее страдания от этого только усугублялись. Так как всякие мысли о Джеке она гнала от себя прочь, то по ночам, лежа в одиночестве в постели, она вспоминала о Рэе. Думать о нем она себе разрешала, потому что мысли о нем причиняли ей не такую страшную боль и не разрушали ее истрепанную душу, как мысли о Джеке. С трепетом и дрожью вспоминала она горячие бессонные и утомительные ночи в его райском гнездышке, и мучилась от ревности и досады, думая, что пока она здесь лежит одна и вздыхает, какая-нибудь красотка наслаждается искусной любовью и ненасытной страстью этого мужчины. Когда подобные мысли о Джеке подбирались к ней, ей хотелось повеситься, только бы избавиться от них, потому что они раздирали все у нее внутри. Ревность эта была оглушительной, всепоглощающей, безумной, злобной и яростной, и лишь подогревала ее ненависть к нему. Она ненавидела его за все. Даже за то, что когда-то соблазнил и заставил потерять голову, за то, что держит ее сердце в своей когтистой звериной лапе смертельной хваткой и не отпускает, выжимая из него силы и саму жизнь. Она жила в аду, а Джек был ее сатаной, истязающим ее, и даже убежав, она не могла от него вырваться и освободиться. Но она смирилась с этим. Смирилась с этой губительной и непреодолимой болезнью, коей была ее странная любовь к нему. Это была одержимость, мания, помутнение, безумие, которое накрыло ее однажды и никогда не отпустит. Своими серыми пронзительными глазами, которые всегда имели над ней такую странную власть, он взял ее душу. Дьявол. Ненавидеть и любить, как привороженная. «Ты будешь любить меня всегда» — сказал он с такой уверенностью, словно его слова были заклятием и постоянно звучали в ее ушах, в голове. И самое плохое было то, что он был прав. Прав, как всегда. Он говорил, что не отпустит ее, никогда, и он держал слово. Он не отпускал. Но ему все равно придется, скоро. Она покинет этот мир и оставит здесь свою болезнь, свою любовь, и отправится к Мэтту свободной, избавившись от этих уз, которые так прочно опутывают ее при жизни, от него, своего любимого демона, поработившего ее, чертенка, как называла его Куртни. Умирать было страшно, но она пыталась унять страх, убеждая себя, что смерть — это избавление от всех ее мук.

Касевес задержался еще на неделю, поймав за день до планируемого отъезда умоляющий взгляд Кэрол.

Она специально взяла отпуск, чтобы не отставлять его одного, и они целые дни проводили вместе, гуляли с детьми или, оставив их на попечение няни, только вдвоем. Уильям чувствовал себя хорошо, и выглядел так же. На вопросы Кэрол отвечал, что сердце его почти не беспокоит, и в принципе он говорил правду. Задержав свой отъезд, он позвонил Рэю, чтобы предупредить. Разговаривал он при Кэрол и Патрике, и, поймав ее лихорадочно блестевший взгляд, заметив, что она как будто изо всех сил прислушивается, чтобы услышать в трубке голос Рэя, Уильям, прикрыв трубку ладонью, с улыбкой прошептал:

— Поговоришь с ним?

Кэрол побледнела, потом покраснела, на лице ее отразились все муки ада и отчаянная борьба с собой. Порывисто поднявшись, она мотнула головой и выскочила из комнаты. Зато в трубку вцепился Патрик, подпрыгивая от радости и нетерпения на месте.

— Я! Я хочу с ним поговорить! Рэй!!! Это я, Рик! Почему ты к нам не приезжаешь? Ты нас забыл?

Уильям вышел, предоставив мальчику свободно пообщаться со своим обожаемым взрослым другом.

Расположившись на кухне за чаем, Касевес и Кэрол слышали, как Патрик возбуждено рассказывает о том, как занимается боксом, о школе и друзьях, весело хохочет, слушая, как что-то говорит ему Рэй. Кэрол сидела молча, подавлено опустив голову.

— Мама? А она убежала. Не-а, не хочет она с тобой разговаривать. Вы что, поссорились? Позвать ее?

Кэрол вздрогнула, вскинув испуганные и вместе с тем загоревшиеся надеждой глаза. Но Патрик ее не позвал и, понизив голос, чтобы его не услышали, о чем-то зашептался со своим собеседником. Кэрол снова опустила голову, еще ниже, чтобы скрыть от Уильяма выступившие на глазах слезы.

Патрик провел у телефона более часа, не в силах расстаться с Рэем, по которому безумно соскучился всем своим детским сердцем, не подозревая, как мучает свою мать, которой все это время приходилось бороться с искушением взять у него трубку и услышать родной голос, томный, мягкий, вкрадчивый, который не слышала, казалось, уже целую вечность. И только когда Патрик положил трубку, она решилась задать Касевесу вопрос, который она уже не в силах была сдерживать.

— Уилл, он… он забыл меня? Я имею в виду… разлюбил?

Старик помолчал, потом поднял на нее серьезный взгляд.

— А зачем ты хочешь это знать? Разве это что-то меняет? Разве если я тебе скажу, что он тебя не разлюбил, ты изменишь свое решение и будешь с ним? Нет. Он не может уехать с вами куда-нибудь на край света в попытке спрятаться от Джека и бросить компанию, к тому же это слишком большой риск.

— Ты не правильно понял… Я спрашиваю потому, что хочу, чтобы он меня забыл. Я переживаю из-за того, что причинила ему боль.

Касевес вздохнул.

— Забыть-то он тебя не забудет, как и ты его. И не разлюбит. Вы ж как родные друг другу, как забыть? А о его иных чувствах… что до них, так мне кажется, он уже поостыл. Мужчина он молодой, страстный, энергичный, а бабы на нем таким количеством виснут, что не до страданий ему по той, что забыл уже, когда видел. Сама понимаешь. Интересуется, конечно, и тобой, и Патриком, но огня того в глазах уже нет. Да что я тебе объясняю, ты его не хуже меня знаешь. Такие легко загораются, да быстро гаснут. В общем, что до тебя, то Рэй наш перегорел.

— Хорошо… я рада, — ответила Кэрол, гадая, правду ли говорит Уилл или просто добивается того, чтобы она не переживала по этому поводу. Старик умел лукавить, если считал, что это нужно. Но сейчас поверить ему было легко, потому что Кэрол слишком хорошо знала Рэя и могла допустить, что когда она перестала мозолить ему глаза, теперь, спустя полтора года, ни разу ее не увидев и утратив, наконец, всякую надежду, он действительно мог «погаснуть» или «перегореть» по отношению к ней, как выразился Уильям. Умом Кэрол пыталась убедить себя, что она этому рада, но сердце наполнилось еще большей тоской и чувством одиночества.

— Почему же он не женится? — опять спросила она.

— Не хочет, значит. Или женщины подходящей не встретил…

— Но Дебора…

— Послушай, Кэрол, что ты его все время женишь на Свон? Она нужна ему, как деловой работник, а не как жена. К тому же, совмещать это нельзя. Или бизнес или любовь — что-нибудь одно, иначе не будет толку ни от того, ни от другого. Думаю, Рэй это прекрасно понимает, к тому же она вряд ли в его вкусе, да и вообще, она уже не молода. Зачем она ему нужна? Если уж брать кого в жены, так молодую, здоровую и полную сил, чтобы нарожала здоровых крепеньких детей.

— Ну, так что, мало здоровых и молодых? Чего он тянет, чего ждет? Ему уже не двадцать лет, и не тридцать! Свон, видите ли, не молода! А он мальчик, что ли? По-моему, они одного возраста! Или женщина за сорок уже старуха, а мужчина — молодой человек, так что ли? — возмутилась Кэрол.

Касевес улыбнулся, смотря на нее лукавыми смеющимися глазами.

— В данном случае, когда речь идет о Рэе, это именно так. Сама не знаешь, что ли? Но дело даже не в этом. Он никогда не женится на такой, как Свон, даже если она будет молода. И вообще, я считаю, что ему и не надо жениться. Зачем? Такие, как мы с ним, не созданы для брака. Мы рождены быть свободными, мы созданы для любви, но не для семьи.

— Но Рэй говорил, что он изменился. И Куртни так сказала.

— Кэрол, ты сама-то в это веришь? По глазам вижу, что нет. И правильно делаешь. Рэй не может измениться, не может запереть себя добровольно в кругу семьи и не поднимать глаз ни на одну женщину, кроме своей жены. Ты сама себе это представляешь? Смеешься! Да, смешно. Я тоже не представляю его таким. Мы знаем, какой он, он не изменится, никогда, потому что он таким рожден, и глупо требовать от него быть другим. Так зачем жениться? Я, например, даже не помышлял об этом, потому что всегда знал, что не смогу быть верным и не выдержу, если со мной постоянно будет одна и та же женщина. И я не жалею, потому что уверен, что даже если бы предпринял попытку завести семью, из этого бы не вышло ничего хорошего. То же и с Рэем, детка. Свобода и независимость — вот счастье таких, как мы.

— Значит, он сейчас счастлив?

— Не знаю. Мне, кажется, что нет.

— Вот видишь! Значит это не то, что ему нужно!

— Он сам не знает, что ему нужно. Знаешь поговорку — хорошо там, где нас нет? Так вот это про него. Был женат, мечтал о свободе, стал свободным — мечтает жениться. А женится, опять будет плакать о свободе. Капризный мальчишка, вот кто он. То это хочу, то другое! Ну его, сам пусть разбирается со своими желаниями! Я его не понимаю, потому что всегда знал, чего хочу и что мне нужно. А он вконец испортился. Даже женщины ему стали все не такие — это уже вообще все границы переходит!

Кэрол рассмеялась.

— А какие же ему женщины нужны?

— Да черт его знает! Морщится да нос воротит, сам, наверное, не знает, что ему надо. В общем, капризничает. Разбаловался слишком женской любовью — и вот, результат. Так бывает. Что-то вроде того, когда перед тобой много прекрасной еды, а тебе тошнит от ее вида, потому что пережрал всего… — Касевес рассмеялся, когда девушка весело расхохоталась.

— Так вам, бабникам, и надо!

— О, жестокая! Ты даже не представляешь, как это ужасно, пресытиться настолько, что стать равнодушным. Это же катастрофа для мужчины, а для таких, как мы — тем более! Но ничего, такое случается, но проходит, по себе знаю. Как бы ты не пережрал, голод все равно появится.

Кэрол хохотала, слушая забавного старика, представляя себе неугомонного сексапильного Рэя равнодушным. Честно говоря, как не напрягала она свое воображение, представить этого она так и не смогла. Наверняка, старый проказник всего лишь шутит, чтобы повеселить ее или избавить от ревности, которую, конечно же, заметил у нее. Пока Касевес гостил у нее, она почти не вспоминала о своих печалях и страхах. Он с удовольствием нянчился с ее детьми, проявляя особую слабость перед близнецами, из-за того, конечно, что они были сыновьями его обожаемого Рэя. И часто с грустью смотрел на них, о чем-то задумавшись. Кэрол догадывалась о его мыслях. Он был очень удручен тем, что ему придется лгать Рэю, скрывая от него то, что для него стало бы самым важным в жизни — его детей. Это была страшная тайна, и Касевес уже ощущал на себе ее невыносимую тяжесть, зная, что никогда Рэй ему этого не простит, если узнает все-таки об этих малышах. Касевес задавался вопросом, имеют ли они с Кэрол право скрывать это от него, лишать того, о чем он мечтал, что сделало бы его счастливым и наполнило бы его жизнь смыслом, которого он не находил вот уже полтора года, впав в черную длительную депрессию, о которой можно было догадаться лишь по его взгляду. Имеют ли право лишать детей родного отца, который бы их, несомненно, безумно любил? Не имеют. Но будут это делать, чтобы защитить невинных малюток от беспощадной ревности Джека Рэндэла.

И Касевес уехал, дав слово хранить тайну.

Провожая его, Кэрол крепилась изо всех сил, борясь с выступающими на глаза слезами и отчаянной тоской, снова вползающей в ее душу после того, как ее разогнал веселый жизнерадостный Уильям. Он пообещал скоро приехать опять и горячо поцеловал ее на прощание. Потом, спрятав покрасневшие глаза, торопливо и не оборачиваясь, отправился на самолет. А Кэрол, обливаясь слезами, которые больше не могла сдержать, отправилась домой.