Ближе к истине

ОБРЕТЕНИЕ ВЛАСТИ?. (На статью Д. Гранина «Обретение власти». «Советская культура», 12.08.1989 г.)

Уже обретение? Еще вчера речь шла о стремлении к власти. А сегодня уже обретение? Кем?..

Неприятно холодновато и пренебрежительно — отстраненно начинаются эти замётки: «За свою жизнь пришлось мне немало поездить по бойким и глухим местам нашей страны. Куда только ни заводила судьба и любопытство, работа и чей-то призыв. Вроде бы и вширь и вглубь увидено немало, и все же на этом Съезде, признаюсь, впервые открылся передо мною облик страны, какой я ее не знал, да и она сама себя на знала». (Не знал! — подчеркнуто мной. — В. Р.)

Может быть, вы и не знали. Вам лучше это известно. Но зря вы расписываетесь за всю страну — она‑то себя всегда знала и знает. Очевидно, в ваших мечтах, в вашей крови бродит образ другой страны. Отсюда и холодная рассудочность и пренебрежительно — отстраненный взгляд на нашу страну. Возникает законный вопрос: зачем же вы беретесь судить о стране, которую не знаете? И еще один вопрос: кто вы, Даниил Гранин (Герман)? Почему прячетесь под чужой фамилией? Отчего вы теперь такой храбрый? А где вы были, когда вызревал наш этот социально-политический гнойник? Где было ваше мужество, которым теперь вы пытаетесь блистать?

Понимаю: тогда и не такие помалкивали. Но и тогда вас и иже с вами одолевала мысль об обретении власти. Так? И теперь снова повело? На Съезде вы сделали для себя открытие: вам «предстало иссеченное шрамами, страдающее, порой ожесточенное, искаженное болыо, умное и прекрасное лицо (страны. — В, Р.), которого никто не знал». Вы упорствуете: «никто не знал». Позволю себе упорно не согласиться с вами: все, кто жил и мыслил, знали это лицо России. А вот «каска нарумяпешг' с разрисованной улыбкой счастливого преуспевания, самодовбль-

ства, гордого своим передовым сознанием и наилучшим строем» — вот этого лица России никто никогда не знал. Это надуманно. Это привнесено в нашу жизнь. Людьми, которые на этом бессовестно зарабатывали. И вы здесь руку приложили. Откройте, почитайте ваши романы «Искатели», «Иду на грозу», «После свадьбы».

Вы жили во времена Сталина, Хрущева, Брежнева и других руководителей. Где была ваша принципиальность? Где был ваш голос? Или вы хранили гордое молчание, полагая, что гордое молчание не является знаком согласия. Нет, уважаемый, Даниил Гранин (Герман), любое молчание — знак согласия. И хотите вы того или не хотите, вы, как и многие другие, которые толпились у большого корыта, — соучастники. Вы хранили гордое, точнее — удобное, молчание, когда губили Пастернака и выдворяли Солженицына. И теперь вы в общем хоре помилователей. Браво!

Но теперь вам этого мало. Теперь вы, мастер слова, пользуясь этим своим оружием, искусно плетете словесные кружева, в которые и рядите обретающих власть. И заранее уже мечете перед ними бисер. Вам кажется, что за этими словесными хитросплетениями вы надежно замаскировали мысль, которую воровски протаскиваете в душу народа. И так увлечены этим, что забываете о своем же открытии в начале заметок, об умном, прекрасном лице. Перед вами лица 20–30–х годов. Прекрасные в своем легковерии и наивности. Осиянные энтузиазмом. Нет, Даниил Гранин (Герман), ваш уважаемый вами читатель уже давно не тот. Вы со своими «белыми нитками» безнадежно отстали от современного читателя. Вы его не знаете, как не знаете страну, в которой живете.

Ваши герои Съезда П. Бунич, Н. Шмелев и Г. Попов открыли вам глаза на нашу бедность, «о неправоте Ленина по отношению к мелкому крестьянскому хозяйству». Мне жаль вас, что вы об этом узнали только на Съезде. Вам давно следовало об этом знать (да вы и знали) и неплохо было бы написать раньше

Ну хорошо! Не будем об этом. Вспомним, что не такие помалкивали. Но теперь‑то хоть не умалчивайте себя. Предполагая важнейший результат Съезда, вы пишете, «что он стал не просто зрелищем (?), он вовлек в работу души it ума почти всю страну, весь народ, который старательно и долго отучали думать». Хоть бы здесь вы набрались мужества и вставили местоимение «мы». «Мы отучали» не хва-

тило мужества! Зато вы мужественно коснулись издержек Съезда: наклеивание ярлыков с трибуны, передергивание, демагогия, славословие. «Коробило и печалило излишество злости». «Наиболее неловкое впечатление оставили оскорбительные выпады в адрес А. Сахарова».

И тут начинаются словесные кружева. Начинается навязчивое конструирование образа обретающего власть. Любопытно следить, как вы это делаете. Чтоб доверчивый читатель проглотил эту наживку, вы тут же упрекаете «не-¹ которых» за неучтивость к самому Председателю Верховного Совета. И далее виртуозный пассаж: «Кстати говоря, и Председатель, и его первый заместитель в этом смысле (в смысле учтивости. — В. Р.) проявили и терпение, и достойную признания выдержку. Не случайно (подчеркнуто мной. — В. Р.) у многих депутатов возникло пожелание создать комиссию по соблюдению норм и этики поведения». Посмотрите, как ловко: вроде бы и Председатель и его первый заместитель подавали пример учтивости. И вдруг: «Не случайно…» Как это похоже на выстрел из кривого ружья из‑за угла. А на самом деле целенаправленный стилистический прием, рассчитанный на простодушного читателя. Цель его — незаметное размывание одного образа и подсовывание другого.

А далее уже открытым текстом, как бы невзначай разбросаны однозначно положительные характеристики А. Сахарову, из которых следует почти ничем не прикрытый намек на то, кто бы мог заменить Горбачева на высшем посту Президента страны.

Вот эти характеристики, изложенные в последовательности, в какой они разбросаны в заметках: «На Съезде выделялись три личности. Это М. С. Горбачев, Б. Н. Ельцин и А. Д Сахаров». (Далее Ельцину в очень закрученной фразе дается, как говорится, под зад. И Сахаров передвигается на второе место). Д\я Сахарова Съезд стал «ареной его деятельности, его высказываний». «На нем он боролся, как правило, в одиночку, выдвигая свои идеи, отстаивая свои принципы. Человек, абсолютно лишенный тщеславия, он стремился к трибуне, только чтобы защитить демократический регламент. Чтобы противостоять дав лению, административному нажиму. Он быстро израсходовал терпение зала. Семь раз он прорывался, буквально прорывался на трибуну. Между прочим, ему ни разу не было предоставлено слово для нормального пятнадцатиминутного выступления, как другим депутатам. Его не слушали, его прерывали возмущенно и даже озлобленно, однако это его не смущало. Он продолжал, исполняя как бы свой долг, считал себя обязанным произнести какие‑то вещи. Это даже была не смелость, это было органичное понимание личностной ответственности, которую он для себя считает чем‑то вроде мессианства. В любом случае чувство, двигавшее А. Д. Сахаровым, было чистым, без расчета на карьеру, на славу, без жажды самоугверждения. К сожалению, его альтруизм восприняли далеко не все; отвыкли мы от такого чувства».

Во сколько превосходных степеней! Сколько умиления. Какой наигранный трагизм, когда весь огромный зал, казалось, восстал с воплем неприятия». И, наконец, чуть ли не раскаяние всего Съезда «на следующее утро, 3 июня». Здесь вы впадаете в такой раж славословия, что заканчиваете абзац на непонятном языке: «с этой стыдной войной». Где вы учились русскому языку?

Далее вы вводите новый образ некоего анонима, который «безответственный механизм», «который имел возможность предрешать, влиять на события».

Кто он, этот аноним? Пока мы не знаем, но мы получили грозное предупреждение о том, что он существует. Пока перед нами разворачивается притягательный образ Сахарова: «Сахаров не традиционный лидер, (вот те на! А как же быть с предыдущими вашими словами: «В любом случае чувство, двигавшее А. Д. Сахаровым, было чистым без расчета на карьеру, на славу, без жажды на самоутверждение»? Или в вашем понимании лидерство не предполагает карьеру, славу, жажду на самоутверждение?), нельзя сказать, что он стремится организовать какую‑то фракцию депутатов, группу левых и т. п. (А как бы вы тогда назвали тех, кто за ним стоит? Себя в том числе? А?) «Он скорее лидер совести… — пишете далее вы… — …Его действия логично продолжают то, что начато Горбачевым и следует из его курса».

Тонко! Очень тонко! Почти незаметно вы ставите Сахарова сначала рядом с Горбачевым. А теперь вот продвигаете в его продолжатели, поскольку он следует тем же курсом. И не меньше! Мало того, оказывается, Горбачев должен этому радоваться. «Казалось бы, Горбачев должен радоваться, поддержать Сахарова…»

Теперь вы принимаетесь за Горбачева: «Но иногда мне казалось, что на Горбачева, на его поведение наложены ограничения, что его обязали выполнять условия рутин

ные, опасливые, отражающие волю административно-партийного аппарата. Что он не свободен. Во многих случаях он словно лишен самостоятельности и вынужден действовать половинчато, далеко не в духе провозглашенной им же политики. Впечатление это сугубо личное, — пишете далее вы, чтобы смягчить разоблачительную значимость своих слов и придать им якобы субъективный характер, — но личностный момент тут не отбросишь, каждый старается понять действия Горбачева, ибо фигура его (?) многое решает в судьбе перестройки».

И какой же то личностный момент? А вот какой: «Пока что. — это как бы личное ваше впечатление, — судьба эта слишком зависит от его личности (пока что! Подчеркнуто мною. — В. Р.), ибо проблему гарантии, которая нас (наконец‑таки прорвалось — «нас»!) так волнует, Съезд не решил».

Читатель из этого должен понять, что Сахарову вы доверяете целиком и приглашаете его (читателя) следовать вашему примеру. А вот Горбачев… За ним стоит административно — партийный аппарат, «он не свободен». Грозный аноним расшифрован. Это тот самый «безответственный механизм, который имел возможность предрешать и влиять на события». Спасибо. Вы нам лишний раз подсказали, откуда наши беды. Ну а кто вы, которых волнует проблема гарантий? За Горбачевым административнопартийный аппарат. А за вами кто?

Только не надо нам талдычить, Даниил Гранин (Герман), что А. Д. Сахаров борется в одиночку.

Итак, вы незаметно (вам кажется, что незаметно) противопоставляете Горбачева Сахарову: за лидером Горбачевым стоит нехороший административно — партийный аппарат, за лидером Сахаровым — сама совесть. «Лидер совести»!

Отлично!

Поехали дальше.

Далее в ваших полемических заметках разворачивается картина неблагополучия. Грянул дефицит мыла, чая. Ах, как кстати! Вы почти не скрываете радости. Хотя и начинаете с того, что клеймите человека, который считает это мелочами. Здесь вам не удается скрыть своего настоящего лица, как удается скрываться под чужой фамилией. И картина неблагополучия с мылом и чаем вам понадобилась здесь не для того, чтобы посочувствовать народу, для которого нехватка мыла — «ежедневная беда, ежедневная

травма». А для того, чтобы дать залп по Совету Министров, по Н. И. Рыжкову. Дабы расстроенный половинчатыми действиями Горбачева, подготовленный к такому восприятию простодушный читатель не обратил свои надежды на Рыжкова. Туг и горячие слова о лжи в государственном масштабе. «Ложь проникла, укрепилась в самых разных областях жизни. На заседании Совета Министров «пудрят мозги», «вешают лапшу на уши», «врут так, что не перелезть и не перейти».

С Советом Министров (Рыжковым) пришлось, конечно, потруднее. Не то, что с Ельциным. На того хватило одной запутанной фразы. Рыжков — фигура покрупнее, ему пришлось посвятить целый абзац.

В итоге имеем.

Горбачев «вынужден действовать половинчато», «он не свободен», «на его поведение наложены ограничения», «его обязали выполнять условия рутинные, опасливые, отражающие волю административно — партийного аппарата…»

Совет Министров (Рыжков) «пудрит мозги».

Ельцин вообще не принимается всерьез.

Остается кто? А. Д. Сахаров. Им движет чувство чистое, «без расчета на карьеру, на славу, без жажды самоутверждения». «Он скорее лидер совести». То есть те, кто за ним стоит, и есть искомое. И вы в том числе, надо полагать. А кто вы? Герман или Гранин? Кто они? Они тоже под чужой фамилией? Вот где изначальная ложь! Как с этой вот ложью бороться, как ее изгнать? — говоря вашими словами. И вас много таких, в масках. И революцию делали в масках (с именами — масками). Ну когда царизм, охранка, аресты — понятно. А потом? Потом от кого замаскировались? Сбросьте маски, дайте народу взглянугь в ваше истинное лицо.

Так что, говоря о тотальной лжи, в общем‑то правильно, надо идти до конца. А то ведь так и напрашивается крыловское: чем кумушек считать трудиться, не лучше ль, кума, на себя оборотиться.

Вы всюду представляетесь русским писателем. И многие из вас. Русский писатель, русский поэт. Бродский — русский поэт! Насмешили. Еврейский поэт, пишущий на русском языке. Вот так. И нечего примазываться и бросать тень на плетень.

Кстати, мне стыдно за ваш русский язык в этих ваших заметках. Или вы вообще так пишете? Здесь вас не правили, не редактировали? Это ваше настоящее писательское лицо?

«…воевал все эти годы с этой стыдной войной», «потери плохо поправимые»,

«делу перестройки нанесена обида, болезненная тем, кто готовил материал программы к Съезду…», «Ю. Н.Афанасьев счел виновным»,

«условия рутинные, опасливые»,

«фигура его многое решает…»,

«вырубают Карельский перешеек»,

«зал колыхался… временами плохо понимал себя». И т. д.

Не знаю, что это? Неграмотность или пренебрежение русским языком? Если неграмотность — так поштудируйте классиков. Помогает. Если вы пренебрегаете русским языком с его правилами, пишите на идиш. Это будет и честнее, и порядочнее. Чего вы стесняетесь своей национальности, языка, культуры? Не есть ли это предательство самих себя?

И зря вам кажется, что вы так поднаторели в русском языке, что можете русских же водить за нос, пудрить мозги. Прошли те времена безвозвратно. Это надо вам понять. И не думайте, пожалуйста, что люди не в состоянии понять того, что вы хотели сказать в этих своих полемических заметках. Ваших истинных намерений. Туг совершенно четко просматриваются обретающие власть. Все ясно.

И ничего нового и удивительного вы не сказали. Все давно известно и понятно — вы, которые прячетесь под чужими фамилиями, рветесь к власти. Это было понятно еще до революции. Так что ничего нового, ничего удивительного. Удивляет только наглость, с какой желаемое здесь выдается за действительность. Таким манером, вам кажется, вы делаете неизбежным желаемое. Но это ваше дело. Хотеть не вредно.

Читаем заметки дальше.

А дальше, оказывается, вас и иже с вами и Съезд не устраивает. Вас «продолжает путать своей нерешенностью вопрос о соотношении между влас тью народных депутатов и руководящей ролью партии». Почему Съезд должен избирать рекомендованных партией? «Неоправданный прессинг». «Съезд избрал Председателя Верховного Совета без альтернативы». «Съезд подчинился и избрал Верховный Совет до прений». «Съезд отверг предложение Сахарова о декрете о власти». И так далее и тому подобное. Съезд такой — сякой. Сахаров хороший. Даже

Съезд уже противопоставляется Сахарову — все не так, все не то, потому что не по — вашему.

В конце концов автор как бы нечаянно роняет: «в таком большом сборище». Вот образ Съезда, который сложился в гипертрофированном самолюбии вашей стороны. «Две тысячи двести депутатов — это вообще трудноуправляемая, инерционная масса, плохо пригодная для пло-

I дотворной, сосредоточенной работы».

Конечно — келейно лучше. Света гласности вы и иже \ с вами боитесь, как чумы. Это уже понятно. «Для успешного правления, — великомудро замечаете вы, — нужны не голосующие руки, не зычный голос, а ЗАД (подчеркнуто мной. — В. Р.), сидеть, обсуждать, думать». Это уже заявочка! Нужен зад, чтобы думать.

А стилистика, а русский язык! И после этого вы называетесь русским писателем?

Концовка ваших заметок — прекрасный отвлекающий маневр. Кажется вам — незаметный для читателя. Словно хвостом вильнула Пагрикеевна, сбивая со следа погоню: хвостиком в одну сторону, сама шасть в другую. Вы снова возвращаетесь к оценке Съезда: «При всех своих промахах Съезд смело вступил в эру…» «Власть вернулась к народу». «Это возвращение, обретение власти…» (Подчеркнуто мной — В. Р.)

Полноте, Данил Гранин (Герман)! Никуда власть не вернулась. Тем более к народу. Где была, там и осталась. И вообще, у народа никогда не было власти и не будет. То все сказки. Народ слишком прост и слишком сложен для этой роли. Да и не может он быть у власти. Вы это хорошо знаете. И лжете. Зачем? Чтобы опять именем народа казнить его же, народ?

Вы тут ловко подставляете Верховный Совет. Конечно же, вы имеете в виду Совет Союзов. То бишь Примакова. Потому что перед этим походя лягнули Нишанова, который «не должен был уходить с должности, «пересесть в другую коляску», пока ферганские распри не будут полностью улажены».

Всех отмели, оставили только своих. Расчистили путь к народной власти. Обретаете власть. Не рано ли протрубили? Самонадеянность ваша восхищает, но не украшает вас. Она вульгарна и не приемлема для русского народа. Понимаете?

Да, и с чаем плохо, и с мылом не лучше. С сахаром неприятности. Но не дай нам Бог Сахарова (…) А. Д.!

Жуткое слово образуют эти две буквы — ад. Ирония судьбы! Вот если он, или кто там за ним, придете к власти — это будет беда. Ад! Он уже был. Мы уже учены раз. Второго раза не будет.

Вы неустанно и дерзко наводите читателя на мысль, что де у Горбачева не все ладится. Да, не все в его деятельности вообще и на Съезде в частности я, да наверное и многие, принимают с удовлетворением. Есть у него нерасчетливые рывки вперед, а затем отход назад. По — моему, он слишком многословен в речах. Не всегда удачно импровизирует. Мне кажется даже, что он слишком много на себя берет. И так далее. Не все у него получается.

А что вы можете предложить? Ваши национальные амбиции? Зазывание к иллюзорной народной власти? Мы уже имели народную власть, сыты ею по горло. Именем народа долго и подло мордовали народ. И люди с именами — масками подталкивали руку палача. Народ не может властвовать, и вы это прекрасно знаете, ибо в нем свет, но в нем и тьма. Вам нужна его тьма. Во тьме его вы навострились обделывать свои делишки. Ваши свободолюбивые призывы — обман. Заманивание в капкан. Во тьму. В которой потом, если не дай Бог, ваша возьмет, вы будете творить страшные дела. Наподобие расказачивания, раскрестьянивания и вообще обесчеловечивания, которые уже пережила Россия. Вам плевать на народ, на страну, на Россию. «Россия — сука», по А. Синявскому. Вам бы ее переплавить в золотой слиток и угащить на Сион…

Август, 1989 год.

НА ОРБИТЕ ДУШИ И СОВЕСТИ (О книге «Избранное» Эрнста Сафонова)

Вышла в свет книга «Избранное» Эрнста Сафонова.

Откровенно говоря, я стал вчитываться в книги этого писателя после того, как посмотрел по телевизору фильм по его повести «Не забудь оглянуться». Фильм поразил меня безжалостной правдой. И еще чем‑то, что не сразу поддается осмыслению, но заставляет задуматься над тем,

как мы дико живем. И почему мы так дико живем? Не Знаю, как кому, но мне теперь "этот вопрос не дает, как говорится, покоя. Он висит над моёй жизнью, словно дамоклов меч. Мне кажется, моя жизнь с тех пор вошла в новое качество: я не мыслю теперь себя, своего «Я» без этого мучительного вопроса. И странное дело! Несмотря на безжалостную правду фильма, в душе нет чувства безысходности, Наоборот, во мне где‑то далеко — далеко возгорелся и теплится стойко маленький, но неистребимый огонек надежды на лучшее. (Раз это увидено и раз об этом сказано, значит; это наболело, значит, должна быть подвижка к лучшему. Как если б человек посмотрелся в зеркало перед выходом на люди и увидел на лице грязные разводы, и не вытереть грязь, не привести себя в порядок он теперь не сможет).

Меня порадовала еще одна вещь в кинокартине: режиссер с великой бережностью отнесся к авторскому материалу. Он сумел понять к донести до зрителя замысел автора и саму душу произведения. Вот так бы и другим режиссерам относиться к литературному материалу, без так называемого «своего видения» и творческих домыслов, от которых потом тошнит и плеваться хочется.

До показа с))ильма по телевидению нам с Эрнстом Ивановичем случилось познакомиться. По — моему, это произошло в дни Учредительного съезда ассоциации «Единение» в Москве, делегатом которого я был. В издательстве «Советский писатель». У нас с ним произошел короткий разговор. Я повспоминал, как пытался когда‑то опубликоваться в «Лит. России» при М. Колосове. Заметил мой рассказ Юрий Гусинский, бывший тогда зав. отделом прозы. Рассказ назывался «Господствующая высота». Его там читали и перечитывали, пытались поставить в номер, но…

Эрнст Иванович выслушал меня и сказал сочувственно:

— Л вы перешлите его мне, этот рассказ. Только на конверте напишите «лично», чтобы он не «утонул» там в нашей почте

Хорошо!

Я отослал рассказ. Через некоторое время получил ответ лично от Эрнста Ивановича. Мол, все в рассказе правильно и хорошо, но…

Потом мне попалась его книга. Потом этот фил! м по

телевизору, Фильм мне понравился, и я решил написать ему несколько хороших слов. Потом в «Лиг. России» я прочитал отрывок из нового романа о Набатникове. Понравилось. И я снова написал ему. Мол, хорошо, становлюсь в очередь за будущей книгой, желательно с автографом.

Так незаметно и вошел в мою жизнь этот писатель. И творчеством и чуточку лично. Теперь его книги, его «Лит. Россия» — в кругу моих литературных интересов. Некий кусочек моего «Я» живет теперь и под сенью его духа, духа его творчества.

А нынче в этом «кусочке» моего «Я» прибавилось света — у меня в руках «Избранное». Читаю, и созвучно мне каждое слово. Потому что я живу на той же орбите Души и совести. Читаю, удивляюсь и радуюсь. Удивляюсь тому, как зорок «глаз», как глубоко автор видит жизнь и человека в ней. Радуюсь оттого, что все в нашей жизни замечается — и хорошее и плохое. Что есть люди, которые не проходят ни мимо счастливого человека, ни мимо несчастного, ни мимо доброго, ни мимо злого. Что над автором не тяготеют условности, воздвигнутые идеологиями; что единственным критерием его «суда» является человечность; радуюсь и оттого, что мне просторно душой в его рассказах. В них много сказано, но еще больше несказанного, чего‑то между строк. Чего‑то такого, что читается не глазами, а душой; чего‑то такого, что читается глазами подсознания. Рассказы его для меня имеют совершенно удивительное свойство — они входят в душу и там располагаются свойски и запросто. Как желанные гости, как друзья — единомышленники, как братья единокровные. А есть такие, которые я возвожу мысленно на мой духовный олимп, вставляю в иконостас рядом с Лермонтовым, Куприным, Буниным, Короленко, Распутиным, Беловым, Солоухиным.

Отныне на этом духовном Олимпе в иконостасе рассказ «Лестница в небо» Эрнста Ивановича Сафонова.

Иван Панкеев обращается даже к космическим категориям, анализируя этот рассказ. «Судьба всегда больше человека. Она начинается задолго до рождения каждого из нас. Немыслимым образом изгибается пространство, спрессовывается или растягивается время, — и все для того, чтобы именно в этом месте и в этот час встретились двое, которым уже суждено дать жизнь, наделить судьбою третьего».

Я бы добавил к этим словам, что все сущее во Вселенной и на Земле есть цепь событий и превращений. Ничего нет случайного, все предопределено с момента сотворения мира.

И появление этого рассказа не случайно. Его звучание так же естественно, как молчание и крик Вселенной. И все в нем очень просто. И никаких натяжек. Как бы в капле обыкновенной воды отразился свет души автора. Вот и все. Это есть суть рассказа. Светом души, отраженным от реальной жизни и смерти людей продолжить Вселенную. Но не только жизнью и смертью, а и духовным борением под знаком Вселенной. Ибо Вселенная есть сплав материального мира и мира духовного. Теперь, когда мы сняли идеологические шоры, нам открылся истинный мир. Глупо нынче спорить, что первично, а что вторично — материя или дух. И то и другое первично, потому что оно нераздельно. Одно вытекает из другого — «ничто» перетекает в «нечто» и обратно.

В рассказе, как и во Вселенной, процессы идут неторопливо и точно. Обыкновенная житейская история, где встречаются Он и Она. Только что отгремела война, повергшая людей в кошмарное унижение. Их свела судьба. И то самое «ничто» устремилось в «нечто». В результате появляется третий, а затем и четвертый — дочь, а потом и внук. На смену старому поколению идет новое. Какое оно, новое поколение? Очевидно, в этот вечный храм и поведет нас автор исповедоваться. Ибо перед этим происходит событие, которое, подобно черному солнцу, бросило свой «свет» на судьбу главного героя — Здислава Яновского. Мальчишка, привеченный демобилизованным солдатом, едущим домой в родную Варшаву, крадет у него заветный сидор и новые кожаные сапоги, «заботливо выделенные капралу Яновскому родной ротой в знак уважения воинского товарищества к нему».

От кражи сидора и пошла трещина, положившая начало бездне между старшим и молодым поколением. Страшная перспектива! И некого в этом винить. Старшее поколение возвращается с поля битвы, в которой оно спасло полмира от порабощения. А молодое поколение, «озверевшее» без родительского присмотра и внимания, озадачено одним — как набить брюхо. И неважно, что от этого кто-то пострадает, кому‑то будет плохо. Пожрать, и как можно слаще, — это их идея. Их идол. Пока маленькие — тянут с родителей, выросли — с общества. И даже когда

Юрек, уже взрослый парнишка, кричит деду в лицо: «Ты строил — они жирели! Много они тебе дали?», даже в этот момент в нем кричит не обида за других, а боль за себя, за свое полуголодное существование. Озлобленные, они ведут борьбу с «жирными», а на самом деле со всеми, чтобы урвать у жизни свое. Именно эта «идеология» стала для многих молодых религией. Не трудиться, чтобы много всего было для всех, а урвать для себя.

Автор не произносит по этому поводу деклараций, он прибегает к нехитрому, но сильному приему: его герой Здислав подставляет в прихожей свои новые запасные ботинки другу Юрека, напоминавшего ему Ендрека, стащившего у него сидор и сапоги. И Студент (так звали этого друга. — В. Р.), уходя, молча обул их, ничего не спросив и не сказав, словно так и должно было быть».

Вот такое оно, молодое поколение, идущее на смену старшему. Ну лад, но, если б только это. А то ведь и «лестницу в небо» обрушили. Вот такая плата деду за самоотверженность. В общем, извечная проблема детей и отцов.

В рассказе не целиком показан мир, в котором живут дочь Здислава и внук. Мы видим только край этой жизни: у дочери это длинная цепь мужей, роковых неудачников — бродячий «голубой» саксофонист, затем авиационный техник — мотоциклист, потом штурман гражданской авиации, затем следует длительная неизвестность, которая, конечно же, была заполнена до отказа любовными похождениями, и, наконец, мулат генерал на автомобиле с иностранным флажком на радиаторе. Традиционный извилистый путь современной искательницы «счастья». Сколько их сейчас, сердешных?!

У Юрека — дружки по «борьбе» — Студент и Кусок, Ими безраздельно управляет злоба и ненависть. К кому? Ко всем, кто имеет. Им тоже хочется иметь. Но не заработать — отнять, украсть, выморочить у родителей.

Этот мир разрушения личности проходит в рассказе краем. Он надвигается на старшее поколение, словно черная грозовая туча. Вот — вот ударит молния, и на них обрушатся потоки неумолимой силы, разрушающей, сметающей все и вся на своем пуги.

Эта предгрозовая жуть заставляет душу старшего поколения сжиматься. Но странно — нет чувства безысходности! Что это? Это искусство правды. И автор, и читатель отлично понимают, что не вся молодежь такая, как Веронка и Юрек со своими дружками. Что страхи стар

шего поколения перед молодым одинаковы есть и были во все века. А жизнь не исчезает, продолжается. Понимание этого и вселяет надежду на будущее. Где‑то за краем черной грозовой тучи мы видим, мы знаем — есть бескрайнее безоблачное небо, где светит солнце и струится жизнь.

В этом, мне кажется, и заключена глубинная логика рассказа. Лично я так его воспринимаю.

Ну а как автор добивается такого воздействия? Какими такими средствами, которые то «сражают» меня, то «воскрешают», словно мертвая и живая вода. Первое и главное средство — это доскональное знание того, о чем пишет. Это обязательное свойство всех выдающихся писателей. Именно знание материала вкладывает им в руки виртуозное владение деталью.

Когда я читаю, что герой рассказа идет железнодорожной насыпью, «порой задремывая» на ходу, как это бывало на марше на войне, я верю, что действительно идет солдат — фронтовик. Потому что во время наступления наших были такие длинные марш — броски без привалов, что у солдата другого выхода не было, как подремать на ходу. И когда он думает о том, что остался один (все родные погибли. — В. Р.), как «веточка с погубленного дерева», то дает как бы себе приказ: «Живи, коли погибал на фронте, да не погиб». И ничего, что пацан стащил у него заветный сидор и новые сапоги. Был бы жив! Заживет — наживет. Я верю всей душой, что этот человек и есть «соль земли». Когда Мария в порыве страсти обнимает его, и ласкает, и думает, что вогнала его в пот, а это сукровица на спине от гноящихся, незаживших еще ран, я верю, что это по — настоящему счастливые люди. И только о настоящих счастливчиках можно сказать, что они жили в этой башне, «ближе к небу, чем к земле».

А как он потом работал, чтобы вырвать из этой «скворечни» «своих девочек». «Он только работал, работал, и спина его сделалась сутулой».

И что же? Он вырвал из «скворечни» «своих девочек». Получил, наконец, квартиру. Но что это за убожество? Когда Мария умерла и г роб с ее телом выносили, то на лестничной площадке его пришлось поднимать торчком, «… от чего Мария, убранная цветами, качаясь, как бы благодарно кланялась: спасибо вам всем… спасибо…»

медленно, а сама жизнь прошла на удивление быстро». У него появились «глубокие морщины, взявшие в скобки его бледные, тонкие губы…»

Была у него и вторая жена — грубая, неряшливая женщина, у которой даже редкие ласковые слова были такими же, как ее заношенные и грязные халаты…» Выросшая дочь оказалось ко всему равнодушной. Когда‑то живые глаза ее «теперь вспыхивали синим пламенем только изредка — при виде денег, что он ей давал». А когда она после нескольких неудачных замужеств и долгого пребывания в неизвестности прикатила к родительскому дому с мулатом генералом, «стародавние жительницы дома с изумлением признали в богатой важной даме с далеко выдвину той вперед большой, как прилавок магазина, грудыо давно исчезнувшую дочку столяра Яновского Веронку…»

Эта грудь, большая, «как прилавок магазина», довершает образ беспутной дочери несчастного Здислава.

И совершенно потрясают заключительные черты мятежного внука Юрека, принесшего домой в свертке тот самый немецкий «шмайсер», который припрятал когда‑то Здислав в башне в 1945 году. «И опять — через сколько лет‑то — этой терпеливой автоматической машинке, готовой выплевывать из себя смерть, дано узнать тепло напрягшихся человеческих ладоней. Как собака любит руки своего хозяина, так это холодное и совершенное по заложенным в него возможностям железо любит уверенные руки стрелка, вжимается в них с той же собачьей преданностью. Дайте мне эти руки, возьмите меня! Возьмите, я готов!

Ах, Юрек, Юрек…»

От такой не сложившейся житухи Здислав сделался почти философом. «Так, так, — убеждал себя Здислав, — все рассчитано в мире: как колоску вызреть, а девушке девушкой родиться, где жабам жить, а где — в поднебесье — жаворонкам петь, и свое точное астрономическое кружение у разных околоземных планет. И человек — сам по себе планета! Модель ее! Запущен на предназначенную ему орбиту…»

Мы понимаем, что в этой философии он находит себе некую духовную опору, некое утешение от неудавшейся жизни. Как бы наивно он ни рассуждал о мироздании,

нам важно, что человек понял — он частичка этого мироздания и целиком зависит от пронизывающих Вселенную вдоль и поперек излучений энергии.

Человек должен иметь духовную опору. Если он не находит ее на земле, он обращается к Космосу. Или к Богу. Здислав обращается пока к Космосу. В то время мы были еще атеистами, но уже были склонны искать точку опоры для души где‑то дальше, чем построение коммунизма. Автор как бы не решается еще направить мысли своего героя к Богу, но я больше чем уверен, доживи Здислав до наших дней, он пошел бы в церковь. Или как там у них в Польше — костел? Он обязательно пришел бы к Богу. Через рассуждения о Космосе. Этот путь начертан каждому из нас, мне кажется. Отринувшись от коммунистической идеи, люди сейчас мечутся в поисках наполнения души. Кинулись к магам, колдунам, прорицателям и целителям и вообще к чудотворцам, но все придут к Богу. Каждый к своему: христианин — к Христу, еврей — к Иуде, мусульманин — к Магомету…

Автор и здесь оказался предельно точен и демократичен. Тогда, в 1986 году (год написания рассказа. — В. Р.), Здислав не мог еще пойти к Богу. И хотя, я уверен, автор уже тогда знал дальнейший пугь исканий героя, он не направил его к Богу, потому что в таком случае, думается мне, он нарушил бы закон своего художественного миропонимания: не навязывать герою поступки, а показывать внутреннюю естественную динамику их.

Итак, главное средство, при помощи которого автор достигает наивысшего воздействия на читателя, — знание того, о чем он пишет. И умение найти «стреляющую» деталь в раскрытии образа, мысли, характера.

Кроме этого, я приметил еще одну особенность автора; особенность, которой я не могу дать свое толкование и объективную оценку. Это своеобразная ритмика повествования. Она часто меняется и вдруг. То ли у автора захватывает дух от той нравственной высоты или безнравственной бездны, где обитают его герои, от чего перебивается дыхание, и меняется ритм биения сердца, и он увлекает и нас, читателей, в это свое состояние. То ли это своеобразная авторская внутренняя ритмика, какая бывает у поэтов, когда стихи в поэмах из одного ритма переходят в другой; или когда в музыке из одной тональности вдруг переходят в другую. Не знаю. И как к этому должно отно

ситься — тоже не знаю. Лично я спотыкался на таких сменах ритма. И не сказал бы, что это было мне приятно. Я сторонник плавной ритмики и в стихах и в прозе. Я и не против разнообразия в ритмике, но пусть это будут плавные переходы, чтобы не резало слух, не сбивало дыхания, не навязывало другой ритм сердцу. Чтоб мысль Моя не спотыкалась.

К примеру:

«Юрека у него отняли. Это Здислав понял, как и другое понял.: не совладать ему с теми силами, не вернуть внука. Сил не хватит. Слаб.

Судьба? Она, она…»

Туг вроде все ладом. Но вдруг:

«И ее черт бы взял, всех взял!..»

Эта строчка по ритмике выбивается из предыдущего ритма.

«И», поставленное впереди фразы, сбивает текущий ритм.

Но далее идет целая фраза, выпадающая из ритма:

«Сердце тихие, неотступные черви грызли».

Не берусь учить автора писать, но ей — богу! Мне кажется, что здесь так и напрашивается правка:

«Юрека у него отняли. Это Здислав понял, как понял и другое: не совладать ему с теми силами, не вернуть внука. Сил не хватит. Слаб.

Судьба? Она, она…

Черт бы взял ее. всех взял!..

Сердце грызли тихие, неотступные черви».

Такой вариант прочитался бы без загшнки. Но это, говорю, может быть, дело вкуса. И автор идет навстречу такому вкусу. Не берусь судить, потому что не понимаю и не воспринимаю этого приема. Может, редактор вмешался в текст неопытной рукой? Может быть. Опытный редактор никогда не нарушит ритма повест вования. Он знает ему цену.

Я расстаюсь с книгой словами лирического героя из рассказа «Осень за выжженными буграми».

«Я кружил по комнате, без надобности трогая всякие вещи и предметы, осязая кончиками пальцев пыль: я кружил по комнате и был в состоянии загнанности: на домашней опаре поднималась во мне тоска прощания, перезревающая в мою тревожную вину… Перед кем, чем?»

ПРОТАЛИНА В БЕЗВРЕМЕНЬЕ (О книге Валерия Рогова «Гербовый столб»)

Открываю наугад страницу книги Валерия Рогова «Гербовый столб» и читаю первые попавшиеся на глаза слова: «…(кстати, именно в безвременье начинается подъем духа)».

Так получилось: открыл наугад страничку, выхватил наугад строчку, брошенную автором как бы походя, заключенную даже в скобки, и… попал в самую сердцевину. А когда перевернул последнюю страницу, понял — это ключевые слова к замыслу всего сборника повестей и рассказов. По духу своему, по спокойному и емкому показу трагизма российской глубинки, по какой‑то генной вере в силу духа русского народа книга представляется мне первой проталиной в заснеженном пространстве нашего безвременья, которым, словно сифилисом, наградили нас мудрствующие чужевыродки и лжедеятели.

Автор сурово всматривается в русскую действительность, притихшую, словно побитая собака, под хламом обветшалых идей, в руинах строек и перестроек. (Достается здесь и варягам, и русичам). Всматривается и размышляет. И нас приглашает присмотреться и поразмышлять. Не всегда мягко и деликатно. Иной раз настойчиво. А норой и теребит больно — да проснитесь же вы!..

Три тысячи километров на «жигуленке» по «Луговой республике», по «Стране холмов» — по Калужской и Орловской областям. И написал дорожную повесть «Гербовый столб».

Остановлюсь только на ней и на рассказе «Повеселись, приятель…»

В Калужской области в начале века было 1 миллион 355 тысяч населения, в наше время — миллион сорок тысяч. Мора вроде не было, а край на четверть обезлюдел. Это же надо умудриться так обескровить один из сердцевинных районов Руси. Что это? Геноцид тихой сапой? Именно так. Мужичок из Авчурино не лукавит, когда говорит: «Сдается мне, что есть там, в Москве, такие, которые хотят, чтоб русский народ совсем исчез со свету. Изжить хотят русский народ!..»

Это не пустые слова из желания поплакаться по случаю. Через несколько страниц мы убедимся в этом.

Вот женщина, накосившая в неудобьях травы для коровы. «Худая, жилистая, в клетчатом платке, повязанном узлом на затылке; с костистыми, коричневыми от солнца руками, в выгоревшем, потерявшем цвет вольном платье, что еще резче подчеркивало и худобу, и жилистость; с крепкими, мускулистыми ногами, будто у заправской бегуньи, и с совсем незаметной грудью, как у той замотанной рекордами спортсменки».

«— Эх ты, бляха! — грубовато воскликнула она. — Да не верьте вы этим призывам! По радио говорят одно, а в жизни совсем другое. Не давали жить и сейчас не дают…»

И далее спокойно, вроде бы бесстрастно передает автор горькие слова женщины о том, как обманывают и мордуют их власти. Разрешили сначала накосить сена для коровы, а когда они с мужем — инвалидом войны — накосили, у них бессовестно отобрали его. «Дирехтор с парторгом».

Вот ведь как можно унизить целый народ. И что самое интересное — сотворили этот настоящий геноцид тихой сапой никто иной, как так называемые нацменьшинства. Вернее, нацменьшинство, которое плачется на всех перекрестках мира, что его притесняют. То самое нацменшинство, которое когда‑то приютили сердобольные россияне, как сирых и гонимых во всем мире. Пришли они, несчастные, из своих палестин, всунули, как говорится, палец погреться — пустите хоть в черту оседлости, а потом и с ногами влезли. Да не просто с ногами, а с притязаниями на всю землю, на власть.

Читая страницы повести, иной раз напрягаешься психологически так, что дух захватывает. Думаешь в сердцах: ну как у тебя, автор, хватает сил говорить об этом спокойно? Хотя и понимаешь, что это «спокойствие» дается ему кровью.

Но вот не выдерживает и автор. Не выдерживает при виде разоренного Шемардина. Крохотного, но яркого светилища отечественной духовной культуры. При виде оскверненной могилы Марии Николаевны Толстой — любимой сестры Льва Николаевича. Женщины, которую любил Иван Сергеевич Тургенев. «Так и хочется, чтоб наконец‑то были они прокляты, все эти новые, «взращенные Октябрем», джедеятели».

А вот и гербовый столб, на границе Калужской и Тульской губерний. Настоящий гербовый столб! Поставлен

ный еще в «проклятые» царские времена и сохранившийся несмотря ни на что. Переживший революции/ гражданскую войну, годы диких репрессий и нашествие фашистов. И, что самое удивительное, — не тронутый поселянами. «… Перед нами, чуть в стороне от дороги, величественно возвышался каменный столб с гербами губерний — Калужской и Тульской, увенчанными двуглавыми орлами Российской Империи». И далее следует незаметное, но знаменательное замечание автора: «Удивительно, конечно, что этот каменный знак до сих пор сохранился, но объяснимо именно тем, что редкий человек ныне посещает сии Палестины».

Тонкая ирония, прозрачный намек «гражданам мира». Они‑то все в Москве заседают, в разных Министерствах и ведомствах. Оттуда тянутся их удушающие щупальца. И удивительно, хотя и понятно, как это они не дотянулись до этого каменного столба?! А «…кто‑то незаметно заботился об этом губернском знаке…»

Кто же этот «кто‑то»? Подумаешь и вздохнешь…

Нет! Триста лет татаро — монгольского ига не принизили так русского человека, как эти семьдесят четыре года «интернационализма». Невозможно без содрогания читать такие слова: «…когда при Брежневе провозгласили «нечерноземную зону» и политику уничтожения «неперспективных деревень», к 1986 году, то есть за 15 лет, численность сельских жителей Нечерноземья уменьшилась на 4,9 миллиона человек — на 28,4 процента. Что это означает? Ясно, что — обезлюдевание».

И далее:

«По — моему, это уже почти демографическая катастрофа. По — видимому, зная это, так витийствуют ныне, в эпоху перестройки и гласности, левые радикалы, готовые за иудин сребреник продать опустевшую Россию алчному Западу».

«Порченой породе», дебилам. И эта проблема уже не «торчит», как пишет автор, «где бы в России ни оказался», а кричит, вопит уже!

Пора! Пора и собственное достоинство иметь. Элементарное собственное достоинство хозяев страны, земли, столицы своей. Поезжайте вы на хваленый Запад и в те же Нью — Йорк, Лондон, Париж или Рим — там не очень‑то разгуляются инородцы.

Там быстро их поставят на место. А у нас? Почему

\

инородцам жигь хорошо на Руси, лучше, чем самим русичам? Потому что мы утратили чувство собственного достоинства. И не замечаем, как ловко нам в этом помогают. Русскому человеку пора сказать твердо: «Тот, кто хулит Русь, Россию, русского человека, — вон отсюда!» А то ведь дои! ли до того, что им Россия — сука. И мы ничего. Проглотили. Пора нам уважать себя, свою страну. «Плохо или хорошо, но это моя страна!» Как это исповедуют англичане. Да и те же американцы.

«Пора, земляки, пора возвращаться в свое русское Отечество. Пора объединяться в своем Отечестве и вставать на его защиту…»

Представляю себе, что творится в душе автора, решившего бросить в) массы такие слова пятидесятитысячным тиражом.

А теперь о самом страшном явлении, которое, как чума, поразило многострадальную нашу Родину. О перерожденцах. Мугантах. О русских людях, которые не чувствуют себя русскими и даже не знают, что это такое.

Автор приводит диалог со своим дальним родственником:

«— А ты чувствуешь, Тимур, себя русским?

— А что это такое? — язвительно усмехнулся он. — Любить речку, где ловишь рыбу? Или рощицу, где собираешь грибы?»

Невольно логика подсказывает продолжение этого дремучего цинизма: или свой дом за то, что ты в нем живешь? Или детей за то, что они твои дети? Или любимую женщину за то, что ты ее любишь?..

Страшный цинизм!

Горе России, если и дальше будут так черстветь ее сыны. Но еще большее горе тем, кто забудет в сердце Россию. Внушение русофобии и русским — это одно из стратегических направлений воинствующего сионизма. Ибо грядет большая беда. И не только тем, кто «отлучен» сионистскими агитаторами от родной земли, но и самим агитаторам.

Я увидел в лесу дуб, весь в зелени. Среди зимы. Очень удивился. А когда присмотрелся — оказывается, это плющ жирует на теле гиганта. Он крепко обвил его от комля до вершины. И ствол, и каждую веточку. Толщина паразита у комля уже с четверть метра. «Обнял», гад, мертвой хваткой. Аж впился в тело дуба. И усыпал огромное дерево

жирными ярко — зелеными листочками. Даже схожими с дубовыми. Имитируя, видно, таким образом, благополучное сожительство. Только от такого сожительства рядом уже лежит поверженный дуб. А на нем, разумеется, и омертвевший плющ. Дожировался!..

Тут возникает законный вопрос: положим, удушите, господа хорошие, добродушную Россию, на ком потом паразитировать будете? Где еще приложите ваш «гений»? Каких еще захочется вам «прелестей» жизни?

Ответ на этот вопрос находим в книге. В рассказе «Повеселись, приятель…»

Встречаются два друга — недруга. Бывшие однокурсники. Диаметрально противоположные люди по убеждениям: один прозападного толка — известный шахматист, гроссмейстер. По фамилии Кнып. Другой, извините, патриот своей Родины, журналист по фамилии Ветлугин. Они вечно спорят. А точнее — соревнуются в интеллекте. А потом подстраивают друг другу замысловатые «ловушки» И не только в философских лабиринтах, но и просто в жизни. Вот и устроил Кнып своему другу — недругу очередную «загадку — ловушку», пригласив того в злачное заведение в известном западном городе. Пощекотать ему нелояльные к Западу нервы и заодно подсунуть продажную девку. Ну', в общем, лишний раз показать, как все‑таки свободно и красиво живут на Западе. Тот довольно легко разрушил воздвигнутую западню и, в свою очередь, «удружил» — повез показать ему некую другую примечательность западной жизни. И оказались они глубокой ночью на мясном рынке, где висят нескончаемыми рядами освежеванные туши животных. И там, в укромном уголочке, мясник — шотландец на глазах у страждущей публики демонстрирует зрелище, достойное свободного мира, — снимает шкуру с… живого барашка. И весь этот живодерский ужас с комментариями мясника — палача смакуется интеллигентными людьми Запада.

У Кныпа не выдержали нервы, и он позорно ретировался.

Такие вот «прелести» ждут «граждан мира» после того, как падет сердобольная Россия.

Информация к размышлению и вам, русичи.

КОСНУВШИСЬ СЕРДЦА МОЕГО… (О стихах Геннадия Ужегова)

Я не помню, когда в — последний раз читал стихи с таким интересом и наслаждением.

С интересом, потому что действительно интересно — а что же дальше? С наслаждением,' потому что стихи читаются легко и радостно. Как легко и радостно дышится после дождя, когда воздух насыщен озоном.

Удивительный мы народ! Уникальная страна Россия!

Неужели действительно нам нужен разор и потрясения, чтобы из‑под обломков развала являлись на свет подобные духовные ростки?! Или Господь Бог наделил Россию способностью к регенерации — восстановлению насильственно отчлененных органов ее? Или она подобна «мудрой змее», время от времени обновляющей шкуру, оставляя на космических орбитах негодный выползень. Вот уж загадка всех времен и народов!

Когда мне передали томик стихов Геннадия Ужегова, чтоб я заглянул в него и, может быть, написал свой отзыв, я, откровенно говоря, взял его без особого энтузиазма. С автором не знаком, да и какие стихи сейчас?

Но… Читаю вступительную статью Кронида Обойщикова. Знаю, что он зря дифирамбы петь не станет. Хвалит стихи уверенно. Хотя весьма скромно: «негромкие, но сердечные, освещенные чистым чувством любви к земле и людям…»

Открываю первую страницу, читаю первую строчку:

И думаю: верно и точно. Закрутились мы в нашей жизни. Нам не до чудес. Хотя каждую неделю нас настырно пичкают «Полем чудес» по телевидению, где несостоявшийся артист — ведущий с отмороженными глазами в присутствии аудитории состоявшихся дебилов нагло накачивает телезрителей страстью к легкой наживе. И, как результат, сонмища безумцев по всей стране великой кинулись в романтику «хап — хап».

Ну, ну! Чем же ты меня, дорогой (думаю про автора),

отвлечешь от этих «вечных дел»? Чем порадуешь? Ведь и в самом деле «ведьмам не живется среди нас, домовые тоже нас боятся, даже духи, скрытые от глаз, перестали что‑то появляться. Только редко — редко НЛО осветит нам сумерки ночные, как напоминание того, что на свете есть миры иные».

И автор ведет нас в эти «миры иные». То есть они не то чтобы иные. Они те же. До щемящей боли известные: это доброта, свет души, прекрасная наша Земля, любовь, верность, хорошая улыбка, преданность, взаимная выручка и неистребимая вера в лучшее завтра. Хотя лирическому герою живется нелегко сегодня. Его преследуют неудачи, измена, житейская неустроенность, изнурительные плавания по морям — океанам, теснота каюты, устрашающие бури за бортом. Но автор не унывает. Для него все эти сложности бытия лишь фон, на переднем плане которого огромный и светлый мир духовной жизни, с неистребимой верой в лучшие времена. В «миры иные». А в общем‑то, в то, от чего мы так энергично и неосмотрительно шарахнулись вчера, бросившись в объятия «нового», которое на поверку оказалось ветхим хламьем, дурно пахнущей помойкой. Эта боль по утраченному показана через Родину. Через тоску и мечту об обустроенной России.

В сказке «Космическая фея» автор рассказывает о молодом художнике и друге. Одиноком, забытом всеми. Бессонной ночью к нему явилась космическая фея и увезла его на НЛО на планету Орион, где «не встретишь горестей и бед, не найдешь обиженных и нищих»…

Фея показала ему планету во всей красе и блеске. Художник был потрясен и очарован увиденным. По утрам он рисовал виденное «… и, рисуя, очень тосковал по Земле и матушке — России».

«Пусть, как сказка, этот мир чудес навевает сладостные грезы, но в мечтах он вдруг увидел лес, милые осинки и березы».

И он нажимает «запретную» «красную кнопку». По инструкции ею можно пользоваться в исключительно крайнем случае. Этот исключительно крайний случай настиг его. Снова Земля. «Никакого Ориона нет, лампочки неяркий свет струится, и Иван Григорьевич, сосед, в притолоку низкую стучится».

Мечта — поводырь Человечества. Человек без мечты, что птица без крыльев. Поэт напоминает нам об этом. Ничего вроде бы нового, а волнует.

То же самое и в сказке «Про Володю — Мураша». Однако!..

Невоспитанный, неуважительный мальчик был наказан волшебницей Нориллой, превращен в муравья: «Так побудь же Мурашом и побегай голышом». В этой «шкуре» он узнал почем фунт лиха. И взмолился, чтоб волшебница снова превратила его в человека. Наука пошла впрок.

Необычен, мне кажется, поворот мысли в сказке «Про Евсея и про храм». Растащили, разворовали строители гвозди. Раздали по блату. Но люди построили храм… без единого гвоздя.

Может, поэт намекает на то, что сколько раз у русского человека из‑под рук разворовывали, отнимали все. Ему бы отчаяться, изувериться. А он и без всего обошелся. Потому что храм у него в душе.

Сказки занимают немногим больше половины книги. Дальше идуг лирические стихи. Я бы назвал это россыпью бриллиантов

Вперемежку с «породой», конечно.

Удивительно ритмичные, светлые и чистые. Может, где техники добавить бы, — скажут поэты. Может быть.

Иногда попадаются «сделанные».

Ради какой‑нибудь мысли или строчки, запавшей в душу автору. Например: «Кипят, бурлят людские страсти». Стихотворение написано ради одной мысли: «Но знаю я, что счастье — это трудом достигнутая цель». Мысль, конечно, правильная, но выстроена, а не выстрадана. Вернее, не сама мысль, а подходы к ней.

Другое дело — стихотворение «Отпусти, капитан, в увольнение». Здесь потрясающей точности рассказ о том, что творится в душе моряка дальнего плавания, который вернулся в пустой дом, а жена ушла к другому.

Многие стихи я перечитал по нескольку раз. И после каждого чтения мне открывались, вернее, светили какие-то новые светограни души поэта.

Боюсь патетики, но не могу удержаться, чтоб не сказать, — стихи Геннадия Ужегова — это прекрасная бездна, куда хочется падать.

Перефразируя его стихотворение, возвращаю с благодарностью ему строчки:

ТРУДОВОЙ НАРОД ВСЕ ВИДИТ… (О книге И. Бойко «Ставьте ушки на макушке — современные частушки»)

Прочитал я книгу «Ставьте ушки на макушке — современные частушки» и подумал, кому нужны газеты, радио и телевидение, в которых горы словесной руды, а правды — с маковое зернышко? Все наши достопочтенные СМИ в части информации о настроениях народа не стоят одной этой книжечки в мягком переплете. В ней, как в зеркале, отражены все думы и чаяния людей.

В самом деле, если общество и наши правители хотят знать о себе правду (не информацию, лживость которой хлещет нынче через край, а правду — матушку!), им надо обратиться к этой небольшой книге, выпущенной стараниями и заботой нашего писателя Ивана Бойко. Я бы рекомендовал ее как настольную книгу каждому, в особенности теперешним правителям.

Древние римляне и греки были неглупые ребята. Прославленные полководцы, цари и императоры тех времен от Цезаря до Веспасиана имели при себе целый штат хулителей, которые даже в дни триумфа следовали за коленицей и поносили их почем зря. Дабы они не зазнавались и не зарывались.

Нашему президенту, наплодившему возле себя уйму различных структур, начиная от всемогущей администрации во главе с благообразным, напоминающим мне «утомленное солнце» господином Филатовым до Совета но физкультуре и спорту, неплохо бы создать еще одну. Скажем, Совет по выявлению истинного мнения народа о президенте и его деятельности.

Этот Совет изучал бы современные народные частушки и пел бы ему каждый день перед завтраком. К примеру,

Или

Как говорится, не в бровь, а в глаз. И так весь сборник — что ни частушка, то откровение. Причем достается всему окружению президента и самому народу, который на поверку тоже хорош. И пьет не в меру, и с «ленцой», и слишком терпелив не к добру, не организован для борьбы за свои права, в чем‑то еще диковат, малокультурен, А то и просто дурак «лопоухий» — прохлопал ушами свою державу, свое будущее.

«Никому так не везло, как генсеку Мишке. Предал партию, народ — миллиард на книжке». «Появились булки, сыр — беленькие, гожие. Цены вздулись, как пузырь, — на Гайдара схожие». «Каждый знает, что грабеж — бандитская акция. Если ж грабят весь народ, то — приватизация». «Экономика в развале, льется кровь по всей стране. Да такое б не приснилось даже Гитлеру во сне». «Я поймал картавый голос, нашу Родину клеймят. Это «Радио России» — там с акцентом говорят». «У правителей России ко всему есть свой подход. Демократы — все святые, а грешит один народ».

Невероятно, но факт, современные частушки — это настоящая энциклопедия нынешней политической жизни страны. Бывает, часами сидишь над газетами, пялишься в экран телевизора, чтобы сквозь завалы змеиной лжи добраться до крупицы истинного настроения народа, а тут — пожалуйста! — целые сокровища!

Оказывается, народ уже давно во всем разобрался и дал оценку этому дикому демократическому беспределу. А мы все зовем к гражданскому самосознанию.

Народ чувствует не только некомпетентность наших горе — правителей, он знает и свои слабости: «Мой миленок бросил пить, чтобы денег накопить. Накопил — пальто купил, не довез домой — пропил».

Бабы в этом «проклятии» не отстают от мужиков: «У хутора Саратова стояла девка, плакала. Из глазеночек у ней самогонка капала».

В духе народного подтрунивания над самим собой. «Чешет голову Емеля; «Где же свет в конце тоннеля?» Призадумайся, Емель: кто загнал тебя в тоннель?» «Что случилось с нами, братцы? Иль лишились мы ума, что не можем разобраться, где свобода, где тюрьма?» «Объегорили рабочих, разбурбулили село. Президентское правленье до чего нас довело?»

Но трепещите, горе — реформаторы. «Трудовой народ все видит. Трудовой народ не спит. Народ скажет свое слово! Народ веско говорит!» «Мы в колхозе народились — песни Родины поем. Горбачева пережили? Ельцина переживем!» «Для наживы подлецов цены пухнуг снова. Поднимается народ — скажет свое слово». «Снова тучи! Снова тучи! Собирается гроза! На Бориса и на Мишку не глядели бы глаза».

Вот он, голос народа! А я‑то волновался, чего‑то там напрягался, писал — обидно за державу. А люди, оказывается, все прекрасно понимают. Даже подкупленные крикуны и граждане вселенной без Отечества.

Приятно удивлен стараниям и заботам Ивана Бойко, поднявшего эту глыбу народного разумения. Он никогда не был коммунистом, но, оказывается, он настоящий коммунист. Только не такой, как предатели — номенклатурные партбоссы. Он коммунист в той изначальной высшей коммунистической идее — все для народа, во имя народа.

Я знаю Ивана Бойко давно. У него норовистый характер. Напоминающий мне путаный клубок колючей проволоки. Все, кто с ним общался и знает его, скажут, с ним нелегко. Но такой уж он. Таким он проявился и в этом сборнике частушек. Дай‑то Бог!

Во вступительном слове автор «грозится» многими тысячами собранных им частушек. Хорошо! Только есть пожелание, если уж ты взялся подготовить текст к печати, как сказано на титуле книги, то позаботься, чтобы не проскакивали всякие корявости — нарочитая народность. Типа «старалися — осталися», «предвыборно собранье», или «лавреатом». Подобная народность не украшает, наоборот, смазывает чистоту восприятия. Такие частушки умаляют блестящие достоинства этой уникальной книги.

НЕ ДУМАЙ О ТРАВИНКЕ СВЫСОКА (К выходу «Красной книги» Краснодарского края)

Сначала несколько цифр. Человеку требуется до 500 кг кислорода в год. Эту годовую потребность человека автомобиль — любимый наш спутник — съедает всего за 1000 км пробега. А чтобы восстановить в атмосфере это количество кислорода, должны «потрудиться» весь теплый солнечный день целых два гектара лесонасаждений. Леса всего земного шара, поглощая углекислый газ, способны очистить от него приземный слой воздуха толщиной около 45 м.

Главная грядущая беда человечества — безостановочное увеличение доли углекислого газа в атмосфере. За счет хозяйственной деятельности и цивилизации. Может получиться так называемый «парниковый эффект». По данным ЮНЕСКО 1989 года, «рост концентрации углекислого газа в атмосфере Земли увеличился с 1850 года по 1985 год почти в 1,3 раза». На этом основании ученые делают прогноз, что к 2010 году «средняя глобальная температура у земной поверхности повысится на 3–5 °C».

Не трудно себе представить, какие могут быть последствия.

Растения Земли — великие труженики. В отличие от нас, людей, они как‑то «понимают» и не «забывают» о нависшей угрозе. Чтобы поддерживать необходимый состав воздуха, они «перегоняют» через себя около 200 миллиардов тонн углерода в год, выделяя при этом порядка 400 миллиардов тонн кислорода. Доля лесов в этой «работе» составляет 60 %. Других растений — 30. В том числе обыкновенной травы, по которой мы ходим. Которая радует наш глаз на газонах, в парках, скверах, в поле, в лесу. Которую мы почти не замечаем. Между тем трава, состоящая из отдельных травинок, как океан из капель, из той же когорты «тружеников» природы. А мы ходим по ней, уверенные, что ее много и что она неистребима.

А так ли это? Так уж неистребима природа, как нам кажется в суете повседневных забот? Нет. Далеко не так.

Об этом «Красная книга» Краснодарского края, подготовленная коллективом ученых Кубанского государственного университета под руководством декана биоло — гического факультета, заведующего кафедрой биологии и экологии растений В. Я. Нагалевского. (Краснодарское книжное издательство, 1994 год.)

Красная книга, как красный свет светофора — стоп! — дальше опасность.

Я стал читать эту книгу и ужаснулся: подумать только! Редких и исчезающих видов растений в одном нашем крае насчитывается 157. Животных — 100. Стали редкими ковыли, степные виды пиона; горицвет, валериана. На грани исчезновения меч — трава. Уже исчез папоротник — чистоуст. Из птиц на грани исчезновения дрофа. Из животных — ящерица. А на всем земном шаре на грани исчезновения 25 тысяч видов растений. Сама земля уже «кричит» о беде. Из 4 миллионов 200 тысяч гектаров кубанской пашни 3 миллиона эрозионно опасных земель. Более половины их сосредоточены в предгорных районах. Здесь эрозия достигает катастрофических размеров. «Сократились площади, занятые лесами, — пишет во вступительной статье В. Я. Нагалевский, — неузнаваема стала природа Черноморского побережья, исчезают малые реки Кубани». «Невосполнимой потерей для края является исчезновение в предгорных экосистемах тучных черноземов, ранее характерных для этой зоны».

Могу подтвердить — работая в системе лесной промышленности, я бывал на многих отдаленных лесоразработках. Расстояние вывозки уже доходит до ста километров. Вместе с шофером лесовоза я трясся в кабине эти бесконечные километры. Сначала вдоль реки Белой, а затем по крутым подъемам и спускам, взбираясь по серпантину все выше и выше, почти к снежным вершинам Оштена и Фишта.

Печальное зрелище!

Лесовозные дороги сделаны наспех и небрежно. На обочине сотни и сотни поверженных и неиспользованных деревьев. Развороченная земля, изуродованные русла речек и ручьев; тут и там штабеля невывезенного почему‑то леса, мотки и обрывки ржавеющего троса, детали машин, грубо устроенные разделочные площадки. Эта кошмарная мешанина из древесины, земли, железа и разного брошенного оборудования или частей от машин производит гнетущее впечатление. Эти картины бесхозяйственности и разора напоминали мне картины послеоккупационного Новороссийска. Особенно на передовой (на линии фронта), где больше года противостояли наши немцам. Воронки от снарядов и мин, неубранные трупы, колючая прово-

/

дока и разные боеприпасы. Этот кошмар войны сильно походил на кошмар лесозаготовок в наших лесах. Только вместо трупов на лесосеках, разделочных площадках, вдоль лесовозных дорог и трелевочных волоков — жугкие навалы ценнейшей брошенной древесины. Это не хозяйственная, а бесхозяйственная деятельность. Я бы даже сказал — варварская. «Почти полмиллиона кубометров древесины — третья часть, — пишет далее В. Я. Нагалевский, — от заготовленной, получив ярлык «отходы», остается в лесу гнить, или в лучшем случае ее сожгут как дрова». Это так. Душа сжимается, когда я вижу среди этой буйной, на грани помешательства, «хозяйственной деятельности» стайку больших солнцеподобных горных ромашек. Они здесь как в стране великанов — выше роста человека, с головками, что у подсолнуха. Поворачиваясь вслед за небесным светилом, они как бы в недоумении оглядывают результаты этой самой «хозяйственной деятельности» людей. Это дикое вторжение. И отступают подальше от дороги, от разделочных площадок, будто боятся, что им оттопчут ноги. А их просто уничтожают. И этому варварству нашли этакую обтекаемую формулировку — природа отступает под прессом хозяйственной деятельности человека. Мы лицемерно озабочены повреждением защитного озонового слоя, верхней атмосферы Земли, в то же время наращиваем объемы производства любимых нами автомобилей, фреоновых холодильников, добычу и сжигание угля, нефти, газа. Никто не против этих прелестей. Но надо же в меру и по уму.

У меня до сих пор перед глазами пихты — великаны в широком и глубоком горном распадке, заросшем разнопородным лесом. Они поднялись кронами над слоистыми туманами, замерли в недоумении. А к ним подбираются, урча где‑то в утробе распадка, трелевочные трактора. Пихты подрагиваются в ужасе, кутаясь зябко в тонкие туманные пледы. Как ни величественна Природа, она бессильна перед нашествием глупых людей. Об этом мне журчит и ручеек, который пробился светлой струйкой через широкий и грубый тракторный след. Суждено ли ему пробиться к матке — реке Белой?

Я присел на корточки перед муравьиной кучей. У муравьев переполох. Может, даже паника. И они не знают, что делать. Хотя работы у них навалом. Где‑то я читал, что одна муравьиная колония уничтожает килограмм вредных для леса насекомых. И способна оградить от вредителей около четверти гектаров леса. Они бы и рады заняться

своим делом. Но им не дают. Рядом, на развороченной бульдозером площадке, дико взвывают бензопилы, страшно рычит лесопогрузчик и то и дело взрывается рокотом трактор. Подрагивает земля под муравьиными ногами. Что-то они затевают. Может, переселение? А может, ведут дополнительный набор в свою муравьиную армию? (Говорят, у них есть армия, правительство и даже здравоохранение). Вот и объявили они осадное положение. Готовятся выступить против нашествия людей. Да где уж им!..

В «Красной книге» все виды растений и животных подразделены на пять категорий, в зависимости от степени угрозы исчезновения. Первая категория — это виды, находящиеся под угрозой исчезновения. Пятая — восстановленные виды, благодаря принятым мерам. Более всего в книге растений и животных второй и третьей категории. Открываю страницу наугад: «Ковыль красивейший. Вид находится на грани исчезновения. Внесен в «Красную книгу».

Боже мой! Это прекрасное растение, придающее открытой местности, когда дует ветерок, серебристую шелковистость. Это тот самый ковыль, который воспет в народных песнях!

Я каждый раз, когда приезжаю в родной Новороссийск, хожу на Красовский перевал. И всегда тащу с собой «Справочник — определитель» трав. На перевале я блаженствую среди буйного разногравия и заодно просвещаюсь: выбираю незнакомый цветок или травку и определяю ее название. Благодаря «Справочнику» я узнал, что всем известный одуванчик называется козлобородником сомнительным. Что голубенький цветочек, расположенный вразбежку на стебельке, называется цикорием обыкновенным. По-нашему воронец называется пионом тонколистным. Тюльпан — тюльпан Шренка. И вдруг читаю в «Красной книге», что этот тюльпан на грани исчезновения. А воронец, то бишь пион тонколистный, — уже редкий вид, внесен в Красную книгу СССР. А я их ношу маме с перевала каждую весну. И замечаю, что их все меньше и меньше. Выходит, у меня на глазах, в течение моей жизни, исчезают с лица земли любимые мои цветы. Не хочется верить, что если моя внучка Юля, которая побывала со мной на перевале Геще видела тюльпаны и воронцы, то внук Женя уже может и не увидеть. Я смогу только рассказать ему про тюльпан. Как и о ящерице, которую поймаешь за хвостик, а она оставит его и убежит.

Все это наводит на грустные мысли. А что сделаешь? Ничто не вечно в подлунном мире. И мы тоже. Однажды и нас не станет. Это заложено в Природе — появление и исчезновение. Так в чем же дело? О чем печемся? О каком‑то ковыле, ящерице. А в том, очевидно, что Природа сама распорядится сменой «декораций», и не надо толкать ее под руку. Не то можно спровоцировать такой процесс, от которого нам не поздоровится. Нас самих придется заносить в Красную книгу. Только кто это сделает?

Так что если вдуматься, «Красная книга» в конце концов о нас с вами. И спасибо создателям за ее за «красный огонек» — предупреждение. Проникнемся с Божией помощью.

Кубанские новости» 30.12.1994 г.

ДЕЛО МАСТЕРА… УВАЖАЕТ (О творчестве писателя Валерия Шатыгина. Горно — Алтайск)

Мой однопалатник по санаторию «Ейск» прибыл с Алтая. Он поставил чемодан, бросил журнал на стол и начал раздеваться. Заметив, мой интерес к журналу, сказал:

— Купил в Барнауле. Чтоб не скучать в дороге. — И, подал его мне.

Журнал «Алтай», № 6, 1991 год.

— Там интересная повесть, — продолжал он. — «Волчья охота».

Я открыл журнал, пробежал глазами «содержание». О! «Валерий Шатыгин. Волчья охота». Однокашник по Литинституту. С тех пор я стараюсь «достать» и почитать его.

Итак.

Трое друзей, фронтовиков — разведчиков, очутившись после ратных дел на мирной ниве гражданского строительства, как бы нанизанные на административно — служебную вертикаль, постепенно нисходящую «от Москвы до самых до окраин» до стройки на Алтае (дорога через перевал Карахач), сами того не замечая, под давлением «неких обстоятельств» втянулись в такую волчью жизнь, которую действительно иначе не назовешь, как волчьей охотой.

Справа Валерий Владимирович Шатыгин

Академик Сукристов, витающий где‑то в правительственном поднебесье, управляющий трестом Бочкарев, стоящий в центре между стройкой на Алтае и Москвой, и начальник строительства дороги Шестопалов — вот главные герои, на которых держится стержень сюжета. Три волчары строительства коммунизма, прошедшие фронтовыми дорогами, видавшие смерть в глаза, сломавшие хребет фашистскому чудищу, познавшие настоящее солдатское братство, пришли с фронта домой строить мирную жизнь. Но… Что‑то довлеет над ними. Громоздкое, холодное, бездушное и… непонятное. Образ этого «непонятного» дан в начале повести. Это, если говорить о деле, — снежный, недоступный Карахач. Он царит над горными таежными распадками, взирает со своего холодного высока на суету у своего подножия, и никто не может постичь его студеную поднебесную, жестокую «мудрость»; никто не смеет приблизиться безнаказанно к его вершинам, и никто не может рассчитывать на его участие или снисходительность, потому что он равнодушен ко всему — что там, внизу. Хотя мы понимаем, что без подножия не бывает вершин. Но жизнь устроена странно: именно живот

ворящие силы, взметнувшие на своих широких плечах вершины, сделав свое дело, потом как бы отстреливаются, как ненужные уже ступени ракетоносителя.

У Шестопалова — начальника строительства — отказывает сердце. Укатали сивку крутые горки. И он понимает, что это последняя его «победа» на фронте мирного труда. Он замучен, задерган бесконечными неурядицами, заботами и хлопотами на стройке. Он громко провозглашает победу над Карахачем, хотя в глубине души понимает, что не победу празднует, а терпит сокрушительное поражение. Как ни старался он, как ни упирался — ему не удалось сделать свое дело так, как он хотел. И ему приходится хитрить, ловчить под руководством своего вышестоящего друга; предстоит унижаться перед членами приемной комиссии, чтоб замазать недоделки. Лестью и угощениями, выездом на волчью охоту. Почему все так? Почему ему приходится выворачиваться наизнанку перед высокой комиссией? Потому что не хватает того, этого; потому что в проекте масса ошибок и просчетов, повлекших огромное удорожание работ и оттяжку сроков ввода в эксплуатацию дороги через перевал; экологические проблемы, обострившие отношения с местным населением. Ему приходится «замаливать» чужие грехи.

Неожиданная отставка руководителя приемной комиссии Сукристова, на которого были все надежды, что он не «заметит», а где и просто покроет недоделки и недочеты в работе, совершенно выбивает его из колеи. И столько разных проблем сразу свалилось на его голову, что трудно уже понять, кто крайний, кто виноват, на кого молиться во всей этой деловой кутерьме?

А никто не виноват. Потому что в стране царит коллективная безответственность. Круговая порука. Меняются правители, но не меняется стиль работы, система. Люди приходят и уходят, болеют, умирают от инфаркта и никак не могут понять, что на них идет обыкновенная облава, охота. Их обложили красными флажками и гонят. Им бы понять — это всего‑то тряпица, стоит поднырнуть под нее, и был таков. Но нет. Правила игры! Система! И все идет по кругу. И нет спасенья. А если кто и вырвется из круга, ища спасения в поднебесных вершинах, то все равно его настигнет крушение или даже смерть. Как того волка, который догадался‑таки поднырнуть под красную тряпицу.

Сукристов — наиболее поднаторевший из волчар ком^ мунистического строительства. Его отстранили от руко

водства приемной комиссией? Ну и что! Он посылает сына иод крылышко друга. Чтоб он там потренировался делать направленный взрыв и заодно взял материал для докторской. Ну и поохотится вместо него на волков. С поганой овцы хоть шерсти клок.

Бочкарев стоит пониже Сукристова на служебной лестнице, но выше Шестопалова. Он едет в Москву, чтоб уже оттуда начать подмазывать руководителя приемной комиссии. Вот ведь до чего дожили фронтовые друзья-разведчики! А что поделаешь? Система вынуждает.

В то время Шестопалов — конкретный «виновник» всей этой приемосдаточной канители, готовится к улещиванию высоких гостей. Привечает сынка высокопоставленного друга, шусгрит, дергается. Храбрится, явно сдавая перед напором неустроенной холостяцкой жизни. Хватается за сердце. Шумит о победе над Карахачем, велит поставить пластинку испанского «Фанданго» за неимением бравурного марша. А толку‑то? За все свои старания, за свое горение на работе, за изнуряющую беготню и собачье житье в горной тайге его лишь отругают за недоделки. А то еще и политику пришьют, поскольку местное население встало на дыбы против того, что строители могут порушить Теплый ручей.

Там и ручья‑то того! Но… В стране нынче демократия. Новые ветры. Так и живем: то разрушаем до основания, а потом… (Гробим нацию). То строим социализм: эксплуатируем лучших на износ. Потом война. Снова кладем в землю десятки миллионов. Но приходят «новые русские» и объявляют победу над фашизмом чуть ли не напрасным делом. (Под немцем жили бы лучше). Лучше бы сдали Ленинград, — сказал наш уважаемый литературный мэтр Виктор Петрович Астафьев. От этой его мысли рукой подать до более «смелой» — лучше б вообще проиграли войну, потерпели поражение. Вот какие ветры подули! Что там тебе дорога через перевал Карахач!..

Весь народ теперь гнется под напором этих ветров. Весь труд и завоевания старшего поколения пошли насмарку. Мало того, еще и обвиняют стариков, что привыкли‑де жить нахаляву. Да и в том, что творится сейчас, опять же «бывшие» виноваты, а не теперешние. В то время как вся наша жизнь поставлена буквально с ног на голову. Кто был криминальным ничтожеством, тот нынче стал всем. Так называемый миротворец Сергей Ковалев, сидя в бункере Дудаева, хлещет помои на Россию и

русских, и его представляют к Нобелевской премии. Таких маразматиков Россия еще не знала. Мавроди обманул десятки тысяч вкладчиков, и, как в насмешку над людьми, его делают депутатом Госдумы.

Но вернемся к «Волчьей охоте». И в самом деле она как бы назревает по сюжету. Вот приедет комиссия, и специально для нее будет устроена знатная охота на волков, которых здесь невпроворот. Читатель как бы в ожидании этого главного события. На самом же деле «волчья охота» уже идет. Низшие должностные лица целятся вверх, как бы лучше улестить высокую комиссию. Высшие — целятся вниз, как поживиться там благами, которые недоступны в Москве. Пока идет эта охота в русле деловых отношений, автор забавляет нас «волчьей охотой» в любовной плоскости. Гитарист по — волчьи обхаживает Таню-радистку. Таня — радистка охотится за Киром, который красавец и без пяти минут доктор наук. За Киром охотится и местный председатель Совета Байбасынов, тащит ему водку и жареных хариусов, уговаривает, чтоб он дал отрицательное заключение по направленному взрыву. Кир охотится за Таней — радисткой, которая, думает, что она ловко охмуряет его. На самом деле он играет с нею, как кошка с мышкой. И образуется некий круг, по которому ходят люди, уверенные, что они идут по следам своей удачи, а на самом деле они охотятся друг за другом. Таковы правила игры. На этом кругу охоты друг за дружкой каждый обретет свой конец. Ибо все обложены красными флажками. Ну а тех, кто догадается поднырнуть иод красную тряпицу, все равно ждет смерть на холодных вершинах. Тоже смерть, только еще более жуткая.

Так уж случилось, что с этой, второй по счету крупной публикации Валерия Шатыгина я начал знакомство с его творчеством. А несколько лет спустя познакомился с другими произведениями. Позволю себе в таком же порядке и говорить о них.

Повесть «Карий, Буланый, Игреневый» по — своему прелестна. Она исполнена светлых и мягких тонов. Пронизана простосердечием и добротой. Хотя главный герой ее, инвалид войны, без обеих по сути рук, вызывает чувство острого сострадания и горечи. Он штаны не может самостоятельно надеть. Что может быть горше, чем беспомощность мужика? Но несмотря на тяжелое впечатление от такого физического состояния главного героя, повесть

воспринимается с легким сердцем. Потому что возле Артамона очень милые, светлые люди. Женщины, которые уже забыли, что такое мужская ласка и смотрящие с вожделением на калеку Артамона; мужики, которые жалеют его и пристраивают на работу полегче; детишки, которые видят в нем не калеку, а героя войны. А вдова Устинья Можайцева влюбляется в него и берет к себе в дом. От внимания и теплого человеческого участия в этой холодной и голодной жизни лесорубов и «лесорубиц» он расцветает душой, порой забывая о своих физических недостатках. Жизнь людей лесоучастка Корчовый предельно простая и чем‑то бесконечно симпатичная, завораживает читателя, и, грешным делом, ловишь себя на мысли — трудно, бедно, голодно и холодно живут люди, но чисто и светло. И как бы хочется туда к ним. Жить и бедовать вместе с ними. И совершенно естественно вплетается в этот мир людей маленький внутренний мир «братьев» наших меньших. Лошадок, которые живут, бедуют вместе с людьми, трудятся на лесосеках. А приходит время — умирают. И их, как и людей, хоронят на специальном кладбище. И устанавливают даже дощечки «Карий», «Буланый», «Игреневый».

Потрясает судьба Игреньки, который по молодости брал играючи все призы на бегах. Но недолог век беговой лошади. Приходит роковой день — день выбраковки. Пришел он и для Игреньки. И он сошел с дистанции, оказался не у дел. Но где‑то далеко идет война. В поселке голод. Нехватка всего. Не хватает и тягловой силы на лесозаготовках. Впрягают в эту «черную» работу и Игреньку. А с ним произошел несчастный случай — поранило глубоко. Поставили его на лечение. А по весне на дальний поселочек навалился свирепый голод. Что делать? И пустили под нож выбывшего из строя Игреньку. Тяжело на сердце у посельчан, легко на сердце у Игреньки, потому что он, привыкший верить людям, не ведает, что грянул его последний час. Что ему предстоит «сослужить» последнюю службу людям. Он привык к их доброте, спокойно выходит из стойла во двор конюшни, дает себя стреножить, добродушно торкается в лицо хозяину, теребит его лицо мягкой своей бархатной губой в ответ на его ласку, не понимая, что это последние, прощальные ласки. И, подсеченный рывком веревки, падает. А тут и молодой чеченец с большим острым тесаком «давай — давай»!

Доверчивость и простодушие Игреньки, идущего на «эшафот», потрясает до глубины души. Невольно думаешь, скольких мы, люди, приручили, а потом предали? Иногда, конечно, в силу страшных обстоятельств, а чаще в угоду ненасытной своей потребительской избалованности. А подумав об этом, невольно содрогаешься сердцем от понимания нашего ужасного грехопадения, за которое Бог карает жестоко. Природа мстит за безрассудство. А мы все чаще впадаем в безрассудство.

Повесть светлая, где‑то чуточку наивная, но «забирающая» до слез. Она заставляет задуматься над тем, как мы живем.

В повести чувствуется напряженное ожидание автора ответной реакции читателя — как‑никак первый выход с крупным произведением! Может, поэтому в ней есть места, о которые «спотыкаешься». Я бы отнес к таким внутренний монолог Артамона. Вернее, не сам монолог, а его подача. Где он мысленно объясняет Анисье Можайцевой, что любит ее и передает ей наказ Василия Можайцева перед смертью. Подано несколько в лоб и угловато. Автор, видимо, и сам это почувствовал, потому что в следующих своих работах он не раз прибегает к внутреннему монологу', но уже делает это искусно. Так что воспринимаешь его естественно, без запинки.

И еще — излишне с акцентом речь Августины Францевны. Мне кажется, не надо коверкать все слова в ее монологах. Достаточно двух — трех слов в каждой фразе, и то с легким акцентом, и читателю будет понятно, что с произношением по — русски у нее туговато. Да и само «интернациональное», без облачка приятие ее населением поселка, кроме Артамона, несколько преувеличено. Опять же, не потому что так не может быть, а потому что подано не совсем удачно.

В «Нагорной повести» автор чувствует уже себя как рыба в воде. Здесь мысли и чувства героев не то что пропущены, а процежены сквозь душу автора. И от этой «работы» в душе его остался глубокий след. Даже не след, а кровоточащая рана. «Время, брат, такое, сердитое. Классовая борьба в натуральном виде». Так нас научили воспринимать ту кровавую карусель, которую нам навязали искусно архитекторы революции и гражданской войны. Точнее сказать — режиссеры трагедии самоуничтожения русского народа.

В самом деле — два русских человека Залогин и Лоскутин Ерферий — сначала вместе воюют на стороне красных. Потом у Ерферия что‑то перевернулось в душе после того, как красные зверски на его глазах убили его брата. Он не мог понять жестокости Советской власти, когда она расправилась и с семьей Калистрата. Он чувствует: что‑то не то. И переходит к белым. К нему в плен попадает Залогин, с которым они были когда‑то на стороне красных. Теперь они смертельные враги: «Бандит» и функционер Советской власти. Ерферий бросает ему в лицо:

«— …Почему я для вас бандитом сделался? Потому что людей вокруг себя с винтовками собрал. Вам бы как хотелось: откручиваете вы одним людям головы, а другие вам за это в ноги кланяются. Прощения у вас просят…

— Не клевещи на власть, Ерферий. Ты‑то знаешь: всякая власть от Бога.

— Не трогай Бога, командир!.. Товарищ Залогин — или как там у вас принято. Грязные у вас, у большевиков, руки, чтобы к Богу прикасаться. У тебя, командир, тоже грязные — в крови. Скольких односельчан ты под суд отдал, скольких в северные края на погибель отправил?

— Не путай людей с мироедами. Советская власть — за трудящегося человека горой…

— Горой!.. — перебил Ерферий. — Это ты, командир, кому‑нибудь другому рассказывай. Не мне. Мне не надо. Ты вот, к примеру сказать, знаешь, кто такой большевик Касатов?

— Знаю. Председатель колхоза в Яровке. Был…

— Это верно: был председатель… Теперь его нет. А того не знаешь, что когда он раскулачивал Калистратову заимку, он выгреб все до единого зерна, сжег пасеку, взрослых арестовал и этапом отправил в Нарым, а дом заколотил гвоздями?.. Это ты знаешь?

Залогин знал все, что произошло при раскулачивании Калистрата и потому решил молчать.

— …А того ты не мог не знать, что Касатов заколотил гвоздями дом, а в нем остались трое малолетних детишков: одному два года, другому неполный год, а третья, новорожденная, еще в зыбке!.. Только через две недели людям довелось обнаружить в заколоченном доме мертвых дегишков. У маленькой, что в зыбке была, ягодички обглоданы до костей… Это, видишь ли, брательники ее есть шибко захотели. И обглодали младенчика… Это —

что? Это как раз и называется заботой о трудящемся человеке?

Лоскутин долго молчал, в упор всматриваясь в лицо Залогину, в самые его глаза.

Залогин выдержал взгляд и спросил:

— При чем же тут Советская власть?

— Теперь ни при чем. После того, как повесили мы Касатова на осине вниз головой. Как Иуду — христопродавца».

Страшный монолог. В нем, как в капле воды, отражена суть братоубийственной бойни, учиненной на просторах России. Кто же они, эти «гении» нового миропорядка, которые все это учинили?

Этот монолог двух смертельно враждебных людей происходит у гроба только что убиенного отца Ерферия. Его убили люди Залогина. А не пройдет и получаса, как и сам Ерферий будет убит. Туг же, своими же. За то что помешал насиловать девку в омшанике. Так‑то вот! Свара катится по всей России вроде бы по высокому идейному делу, а на самом деле убивают друг друга за горсть зерна, за минутное плотское наслаждение. Такая вот происходит перелицовка борьбы за высокие идеалы. Буря, которую «раскочегарили» в верхах из идейных соображений, отозвалась внизу обыкновенным мародерством и садизмом, подняв со дна российского общества смердящую муть.

Мне кажется, к концу жизни Залогин (фамилия‑то какая! Как бы проецируется на судьбу этого человека как заложника собственных туманных убеждений) понимает, что прожил жизнь в борьбе за… Теперь он и сам не знает, за что. Он знает одно, ему хочется уйти от этой грязной кутерьмы, забыться. Но где такое место?! И он не находит ничего лучше, как удалиться на старую заимку Лоскутных, где судьба убрала с его пуги Ерферия Лоскутина, а его, словно в наказание, помиловала и повела дальше, чтоб он воочию убедился, куда завела тщеславная, неправедная жизнь. Он пришел к разбитому корыту. Как та старуха в сказке Пушкина, которая хотела иметь все и осталась из‑за своей неправедности при «своих интересах». Он нашел на заимке трухлявую хату, замшелую старуху, которой «никак не меньше сотни». И кровавое былое. Вот и все, что осталось от судьбы. А в остальном обман, мираж. Разбитое корыто.

Четвертое произведение Валерия Шатыгина, которое я сумел найти и прочитать, — это роман «Черные птицы». Роман небольшой, но речь в нем о самом значительном в человеке — о чести и совести. О том, что довелось нам пережить в сталинские времена, когда подавлялось с невероятной жестокостью малейшее свободомыслие, малейшее проявление совести и чести; когда костоломная машина террора работала на полную мощность. Причем автор не ограничился показом всех подлостей, творимых в условиях тотальной слежки друг за другом, а проник, мне кажется, в сверхглубины человеческой психологии, которую, оказывается, можно формировать элементарным нагнетанием страха. Такова в идеологической своей зашоренности Анна Изоговна — обугленный нравственно потомок цареубийцы. Она предает не под пытками, не выгоды ради и даже не случайно — по глупости или наивности — она предает по убеждению. Как идейная наследница отца и деда. Попутно решает элементарные шкурные интересы — утверждается на элитарном уровне в обществе и мстит нелюбимому мужу. Делает это с завидной решительностью и напором. Без угрызений совести. Даже когда ее разоблачает собственная дочь, она нисколько не смущается. Она без тени сомнения отправляет в небытие Верещагина и Поветьева; у нее под ногами вьется, словно пыльный завиток, Шелухин. Этот образчик семечной шелухи, которая, как и выеденное яйцо, хоть и тверденькая, но ничего собой существенного не представляет. Такой «шелухи» в народе уйма. Особенно это видно теперь, когда появилась у людей возможность проявлять себя. Ее, эту «шелуху», ни метлой не смести, ни лопатой не выгрести. Это люди, которые умеют держаться на плаву при любой буре. Конъюнктурщики, перевертыши. Весьма энергичный народ, расчетливый. При случае могут и шефа подсидеть, и друга предать. Но им не очень хочется вроде. А может, лень. А может, даже и ни к чему — им и в шелухе хорошо. Незаметно, никому не завидно, да и надежнее в общей массе.

Роман оставляет в душе горький осадок сознанием того, что да — мы такие. Внутренне «захламленные», заидеологизированные. Мы настолько дистанцировались от живого человека, воздвигнув над собой идею, что и себя уважать перестали. Между тем, что есть идея без человека? Если завтра не станет на Земле людей, то зачем идеи? Мы так увлеклись идеей материализма, что саму материю пе

рестали замечать. Мы душим один одного, топчем, унижаем и уничтожаем ради какого‑то коммунизма, которого никто никогда и в глаза‑то не видел и не знает, что это такое. А вот поди ж ты — в пасть этой особы брошены десятки миллионов жизней.

Понимая, что он коснулся самых тонких струн человеческого бытия, автор чрезвычайно обстоятелен в обрисовке персонажей, в глубинных мотивах, побуждающих их на те или иные поступки. Посмотрите, с каким тщанием выписана обстановка, в которой бытует Верещагин, отринутый заживо обществом. Это его кочегарка с мрачными тонами и полутонами. Она как бы символизирует нашу в недалеком прошлом страну, когда все мы были заживо отвержены. Теперь еще в большей степени. И опять же в поисках новой идеи устройства человеческого общежития. Такая жизнь за пределами нормального человеческого бытия порождает страшную философию. Наподобие философии Верещагина. Он смирился с тем, что его отвергло общество заживо. И его грязная, в полумраке кочегарка вполне его устраивает. Устраивает этот затерянный мир, и сам себя он устраивает в этом затерянном мире. Он понимает, что обух плетью не перешибешь. Но жить‑то как‑то надо. И он спасается в этой кочегарке, в этой закопченной скорлупе. Как бы невидимый и недосягаемый для бурь, свирепствующих там, наверху, в так называемом человеческом обществе. Где уже перекатываются не очистительные волны созидания, а разрушительные валы дерьма.

Или возьмите обрис бытовой обстановки, в которой живет Шелухин. Привычный «художественный беспорядок» в доме. Нет стола, за которым бы работал профессиональный журналист. Книги разложены без всякого библиографического порядка, хотя он помнит, где какая лежит.

Этот нарочитый беспорядок и непритязательность в быту, да и на работе, уживаются, однако, с внутренней самоорганизованностью. Он чётко соблюдает дистанцию с дочерью — так лучше, удобнее во всех отношениях. Он ушел от властной и закомплексованной идейно жены Анны Изотовны, бывшей жены Верещагина, с которым они были когда‑то друзьями. Он весьма и весьма осторожен в разоблачении своей бывшей жены, когда их дочь начинает задавать щекотливые вопросы. Он ходит вокруг да около, строго соблюдая дистанцию от всего, что может бросить

на него тень. Это неглупый, расчетливый, очень осторожный и по — своему самоорганизованный человек при кажущейся внешне несобранности.

В результате перед нами расклад трех человеческих особей, трех сущностей бытия: принципиально идеологизированная (Анна Изотовна) — беспринципно эластичная (Шелухин) — безнадежно совестливая (Верещагин-Поветьев). Читатель как бы поставлен перед выбором — с кем ты? С Анной Изотовной, Шелухиным или Верещагиным? А может, с Вахрушевым? Этим слугой времени. Этим сильным, но подлым человеком. Ядовитым, как горная гюрза. Ему, гаду, выпала гадова смерть: он сам себя убивает из собственного ружья. Этим автор как бы выводит этого типа из выборного ряда. На него не стоит равняться. Поскольку это типичный наемник времени, в котором господствует подлость. О таких не стоит долго говорить. А вот о первых трех типах людей стоит подумать, читатель.

И думаешь. И начинаешь ставить себя в тот или другой ряд. Нет! Ни Изотовной, ни Шелухиным, ни Верещагиным с Поветьевым многие, наверно, не захотят быть. В чистом виде. Потому что в каждом из них есть своя гнильца, свои метастазы злокачественной опухоли. Но что‑то каждый бы взял от одного, другого и третьего. В основном — лучшее. Подвигнуть читателя к этому выбору и есть, очевидно, сверхзадача автора. И он ее, по — моему, решил, обнаружив настоящее мастерство художника. Дело мастера, говорят, боится. Я бы слегка переиначил — дело мастера… уважает. А потому дается ему. Если мастер работает на совесть.

Кроме совершенно приличного умения конструировать сюжет, тщательно гранить фразу, интересно подавать материал, я особо отмечаю его умение обновлять слова. Ставить ключевое слово в такой ряд, где оно сверкает новой свежестью. Поэтому язык произведений Валерия Шатыгина отличается емкостью, яркостью и «вкусной» новизной. Например, «На всякую охотку могутка только в сказке бывает». «Слезная грусть». «Слаще конфеты только мужик, которого любишь». «Фронтовое братство, которое кончилось с последним военным залпом». «Если хочешь быть невиновной — виновать других». «Когда люди стреляют друг в друга — всегда заступы наточены, всегда гладки, отполированы ладонями и прикладисты их черенки». «У каждого свои обиды, а значит и своя правда». «Редак

ция подбоченилась в ожидании ответа». «У каждого в углу найдется свой мусор». «Писцыплята». «Моросливый осенний дождь». «Приклеенная улыбка». «Драли не скопом, а поэкземплярно». «Поздоровались рукопожатно». «Схарчевать мышку». «Залудить по маленькой»…

И так далее, и так далее.

Добротная проза. Писана рукой зрелого мастера. Хотел бы еще и еще его читать. Надеюсь, журнал «Барнаул» порадует читателя новыми публикациями произведений Валерия Шатыгина. А придет день, когда на книжной полке личной библиотеки почитателей творчества Шатыгина появятся тома настоящей русской прозы писателя.

Апрель, 1995 г.

РАСТОПЫРЕННЫМИ ПАЛЬЦАМИ ПРОТИВ КУЛАКА (О статье Ка-кина «Блуд творчества»)

Писателей Кубани снова штормит.

А все Ка — кин! (Аббревиатура заимствована из статьи Канашкина «Блуд творчества»). Этот Ка — кин! Так и лезет на рожон. В 9—10 номере журнала «Кубань» на своих «страницах редактора» (прихватизированных) тиснул очередной свой опус, первая глава которого «Вина и беда» посвящена писателям и писательской организации. Какой? (Их у нас две.) Право, не знаю, как и назвать, чтоб не запутать читателя. Назовем просто «Та» и «Эта».

Он пишет об Этой, где состоит на учете.

В результате «глубокого научного» осмысления литературной жизни на Кубани автор пришел к выводу, что беда наших писателей в том, что они бедны. Не в смысле материально (очевидно, это бесспорно и каждому понятно), а… Как бы вам это сказать? В общем, об этом ниже.

Статья встревожила некоторых. Хотя я ничего такого там не нахожу. Если не считать, конечно, публичной истерики Ка — кина по поводу исхода писателей в другой печатный орган. Поскольку в оный журнал с прихватизированными «страницами редактора» вход писателям перекрыт жирно — полосатым шлагбаумом.

В остальном, если опять же не принимать во внимание намек автора, что он, как и А. С. Пушкин, «не остерегается превращений и, по мере надобности», может являть собой «то пророка, то — древо яда»; в остальном он озабочен бедностью их творческих возможностей, тревожится о судьбах русского народа… Правда, задевает кое — кого персонально, у кого уже все «титлы», и они не знают, какой бы себе еще пришлепнуть. Ну и, как всегда, он демонстрирует неординарное свое «научное глубокомыслие», наподобие, — что есть ублюдок, поданное в густом стилистическом тумане, схожем с тем, каким любят себя окутывать эстрадные звезды на сцене. Но если снять этот эстрадно — стилистический туман, соскрести «научный» налет и переждать действие уколов, от которых у некоторых писателей поднялось артериальное давление, то никакой там «вины» и может даже «беды», в интерпретации автора, и нет. Просто журнальному батюшке не понравилось, что его писательская «паства», плюнув на него, отозвалась на приглашение издания «Краснодарских известий». Тут уместно будет заметить; Виталий Алексеевич, кто же, как не вы, обезжурналили наших писателей? И тем вынудили их на этот шаг?

Итак.

Собрались, как пишет автор, в кабинете у Вячеслава См — хи. Под эгидой, разумеется, мэра города Валерия Александровича Самойленко. Так, мол, и так, поскольку писатель не может не писать даже при шоковой терапии, а издатель не может издавать, поскольку находится в шоке, то есть предложение — пару раз в месяц делать литературную страничку при «Краснодарских известиях». Ни Бог весть какой дорогой подарок, но все‑таки. У писателей появится возможность выходить к читателю.

Возражений не последовало. Если не считать реплики Ивана Ва — вы, который не может без шутки или шпильки: «Значит, вы нас как бы приватизируете…»

Колючую иронию поэта постарались смягчить Сергей Х — лов и Анатолий Зн — кий. (Использую аббревиатуру Ка — кина). Их поддержал вездесущий развязно остроумный Игорь Ж. — П., почему‑то попавший в «самые видные и выдающиеся писатели Кубани». Он напомнил, что «Демократия — это женщина. (Правда, он не уточнил, какого поведения). А носки ног — даже самой преданной из них — смотрят в разные стороны». На этом, если верить

Ка — кину, пикировка выдохлась. Тем более, что на угловом столике стояли «извлеченные из холодильника бутылки с шампанским, коньяком и пепси — колой. И поступило предложение выпить «по пять капель».

Оно, может, и обошлось бы после пятикаплевого омовения идеи, но 19 августа в «день ельцинско — боннэровских Торжеств, — как пишет Ка — кин, — «Краснодарские известия» действительно выпустили в свет первую подборку «Кубани литературной», где «центральное место (и здесь!) занял Анатолий Зн — кий». Который «прочувствованно сопоставил собственную повесть «Без покаяния» с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича». А второй выпуск «оказался связан со статьей Виктора Лихва «Рыба гниет с головы». Тут Ка — кин не забыл вытащить на свет божий газетную перепалку между Лих — вым и Рудольфом Кушнаревым, который любит считать денежку в чужом кармане.

В общем, после двух выпусков «Кубани литературной» «Виктор Лих — ов, придя в Дом, который по инерции еще зовут творческим, заметил с грустью: текущие дни страшны не тем, что гнетут безысходностью, а тем, что принудили жить со вкусом неправды во рту».

Но и это еще не беда. Пришло время готовить третий выпуск «Кубани литературной». На этот раз собрались в кабинете ответственного секретаря писательской организации с участием, конечно, Ка — кина.

«Внимал словам новомученика и я, — пишет он об этом событии, — в глубине души ощущая себя в этом кругу еще жизнедействующих поэтов и прозаиков не столько писателем, сколько редактором едва теплящегося издания, не столько критиком, сколько рецензентом, не столько литератором, сколько грешным читателем». И вот тут и осенила «грешного читателя» главная великодушно — крамольная мысль: «Вы не виновны, — а бедны». И далее идет «научно» — туманное изложение «бедности», в коей и заключена, по замыслу автора, «беда» тех, кто должен быть «не общественным фаворитом, а бомбой и динамитом».

Добрался‑таки некогда серенький, затертый портфелями мэтров кандидатишко наук и до тех, кто его выпестовал и возвел на вершины творческого Олимпа. А что? Пора и отблагодарить. А чтоб не показалась кому‑нибудь эта его благодарность черной неблагодарностью, он ссылается на самого Пушкина: «Пушкин, кстати, никогда не остерегался превращений и, по мере надобности, являл собой то пророка, то древо яда».

Интересный, не отличающийся особой скромностью отсыл, посредством которого автор пытается оправдать свою двойственность. Информация к размышлению. Но не станем углубляться в размышления, поскольку в части пророчества автор не тянет на Пушкина. Даже на Винтовкина. А в части яда — он Ка — кин. И этим все сказано. Возьмем то, что лежит на поверхности — превращение.

Этим отсылом — оправданием автор фактически признал свое новое амплуа — перевертыша. И не в порядке декларации, а практически. Но…

Разгоним эстрадно — стилистический туман и попытаемся все же добраться хотя бы до контуров означенной бедности «целителей духа», научно зашифрованной автором. Оказывается, зря они (писатели. — В. Р.) стремятся помочь людям жить»… (Идея мощная по своей отвратительности, но беда в том, что автор слямзил ее у «великого» реформатора нашего времени Егора Гайдара). Далее. Они «мученически корректируют заявленные ранее идеи — характеры эрзац — людей», они «усматривают угрозу своему дальнейшему цеховому существованию и в комфортных приемных новых повелителей дискомфортно бьются за выборочное переиздание своих наиболее «прозорливых» сочинений», они, «уверовав в «титл» «инженера человеческих душ», в недавнем прошлом исповедывая равенство и братство, духовность и нравственность… незадачливо ретушируют ужасающую картину корпоративно — демократического свинства и разложения», (!) «пожимая те же руки, которые затягивают на народной шее русофобскую удавку и приводя т в исполнение смертный приговор, вынесенный русскому народу закордонным демкагалом». (!!!)

Страшное обвинение! После которого нет — нет и глянешь на свою руку с гадливостью и невольно начинаешь перебирать в уме, кому ответил на рукопожатие из этих, «которые затягивают на народной шее русофобскую удавку». И думается, как же теперь быть? Кому‑то подавать руку, кому‑то не подавать? А что вы делаете в этом случае, Виталий Алексеевич?..

И, наконец, бедность заключается в том, «что с возрастанием общественного протеста отчаянно порываются протестовать и сами». А надо просто «отказаться от выполнения каких‑либо ролей. Почувствовать себя обыкновенным русским человеком, а затем и стать им — вот ваша

величайшая миссия. Как, впрочем, и каждого из нас в горемычном Отечестве нашем».

Такая вот «беда»! В такие вот обобщения переросло обыкновенное недовольство приемом писателей в кабинете редактора «Краснодарских известий».

Эта статья Ка — кина и некоторое оживление вокруг нее с легким опенком беспокойства с Этой стороны и явным злорадством с Той ставит перед общественностью законный вопрос: в чем дело? Чего хотели устроители встречи в кабинете См — хи? Лишний раз столкнуть лбами писателей? Да нет, вроде. Хотя именно это и произошло. Скорее всего, руководствуясь благими намерениями, они хотели просто поддержать немного писателей в трудное время. И слава Богу! Ну а то что возникла перепалка — ничего страшного: творческий народ — эмоциональный народ. И потом, нынче ни одно доброе дело… И так далее.

Общественность может также спросить: так чего же надо этим писателям? Да ничего особенного. Им действительно хочется иметь печатную площадь для выхода на читателя. И то, что «Краснодарские известия», то бишь, Самойленко, пошли навстречу, — это лучше, чем ничего. Как говорится, и на том спасибо.

Тут, правда, невольно приходит в голову вторая часть реплики неугасимого нашего юмориста Ивана Ва — вы: «…и призываете к служению под новыми знаменами».

На что Анатолий Зн — кий отреагировал такими словами: «Иван, тебе предлагают альтернативу выхода из творческого тупика, хотят, чтобы ты хоть где‑нибудь печатался…»

И Иван, и Анатолий правы, каждый по — своему. Действительно, без публикаций писатель — не писатель. Но с другой стороны — смотря что будет публиковаться. Ведь последнее слово в отборе вещей опять, как в старые добрые времена, за редактором. А он на страже… Меня уже предупредили весьма именитые мастера, рекомендовавшие мой рассказ: «Как посмотрит редакция».

Но вернемся к «вине» и «бедам». (Или бедности? Ах, да! — вина и беда в бедности).

У меня к вам, Виталий Алексеевич, несколько вопросов. На которые я сам и попытаюсь ответить.

Что было бы, если б в первом выпуске «Кубани литературной» центральное место заняли бы вы? Понимаю, вопрос мелочный. Но из мелочей и состоит наша жизнь. Ответ: мне кажется, «Блуд творчества» в журнале, а тем

более, в более грубой форме просто «Блуд», в «Кубанском курьере» не появился бы. Он состоял бы из двух последних глав.

Вопрос второй: что именно вызвало ваш «праведный» гнев? То, что обезжурналенные вами писатели «пошли на поклон» в «Краснодарские известия»? Или то, что их там приняли как жизнедействующих? А вам, судя по ядовитому подтексту этого вашего словца, хотелось бы, чтоб они поскорее стали нежизнедействующими? Ответ: вас взбесило и то, и другое. Вам бы хотелось (да вы, собственно, этого и добились) держать наших писателей в черном теле. Чтоб они ходили вокруг вас кругами, а вы похехекивали и куражились. Что вы и делаете. Вы буквально отвадили всех. Кроме тех, конечно, кто чем‑нибудь сильно потрафил вам, кто может навалиться, наступить на горло, взять за грудки, обложить трехэтажным. Или тех, чьи имена поддерживают престиж вашего журнала. И печатаете вы кого угодно, только не кубанских писателей. Вам выговаривал уже и Василий Белов, а с вас как с гуся вода.

Вопрос третий: как отказаться от выполнения ролей и стать обыкновенным русским человеком? Когда «вся жизнь — театр, а мы в ней актеры»? К примеру — вы. Доктор филологических наук, профессор, редактор журнала «Кубань», член Союза писателей, член Правления Союза писателей, член бюро Краснодарской писательской организации и т. д. и т. п. Во сколько! (И я, наверно, не все еще знаю). Откажитесь от этих ролей, станьте обыкновенным русским человеком, возьмите на себя эту «величайшую миссию», как вы пишете. Покажите пример.

Чушь! Которая могла прийти в голову человеку, потерявшему всякие ориентиры в жизни.

И тут вопрос, вытекающий из вопроса: куда вы клоните? К самороспуску писательского Союза? То‑то вы на последнем майском собрании начали свое выступление с провозглашения его последним вообще. А потом тут же, на этом собрании, охотно вошли в состав бюро. Что это? Лукавство? Лицемерие? Или «предоплата» тем, к кому вы навострили лыжи в связи с «бесперспективностью» борьбы с дерьмократией? Где вы искренни? Когда рветесь с бешеной энергией во все поры общественной жизни, где пахнет распределением ролей? Чтоб схватить себе еще одну. Видел я, как вы рвались в члены Президиума «Единения» на Учредительной конференции в Москве. Или когда призываете к «опрощению» до простого русского

человека? То бишь, к отказу от борьбы, к смирению и разоружению? Одновременно самоутверждаясь из номера в номер на персональных страницах редактора в роли ментора, а на самом деле «бионегатива», у которого «на том месте, где пипка, вырос слишком резвый елдачок», который то и дело надо «прижигать» льдом, как это делал Ванька Елагин по Климову? Ответы в самих вопросах.

Вы настолько любите свои роли (любые!), что как‑то удовлетворенно промолчали, явившись прообразом героя, вернее антигероя, романа одного нашего прозаика. Так что чья бы корова мычала про «опрощение», а ваша бы помолчала.

И вопрос четвертый: кто вы, Виталий Ка — кин? Откройте забрало.

На первых порах, когда шоковая терапия наших правителей — бездарей с медицинским уклоном привела в шок не только писателей, а весь народ, вы проявили чудеса изворотливости и удержали журнал «Кубань» «на плаву». Мало того, вы сделали его интересным, читаемым нарасхват, боевитым, смелым до дерзости и за это история русской литературы, русского народа увековечит ваше имя. (Серьезно!)

Но в данный момент, после этого вашего «Блуда», я спрашиваю вас: кто вы, Виталий Ка — кин? Куда зовете? К новому социально — политическому строю с названием «гомосексуализм» или «педерастизм»?

Сколько можно смаковать на страницах журнала половые извращения. У вас прямо‑таки нездоровая слабость к этой теме. Если вам это нравится, то подумайте о читателе — может, ему не нравится. Подумайте, какое мнение сложится у читателя о русском писателе? Наконец, подумайте о тех людях, чьи громкие, иных на весь мир, имена, значатся в составе редколлегии журнала. Которая никак не влияет на публикации. Да и не читает, наверное. Не то уже возмутились бы ребята и вышли из состава редколлегии, как это сделали некоторые. Подумайте о них. Ведь и о них может сложиться мнение, что и они, как и вы, любители подсматривать «жизнь» снизу, через очко в сортире, когда в нем кто‑нибудь сидит. Представлять себе на вкус, или изучать в микроскоп сперму на предмет ядовитости. (По вашему Т. Климову).

Ситуация резко меняется. Меняется время, меняются мир, люди. Наверно, должны меняться и методы борьбы. Они должны быть не столь грубыми, они должны быть

тонкими, разящими в десятку. Ваша же «борьба» на сегодняшний день дает прямо противоположный результат. А журнал мог бы стать консолидирующей силой. Вы же пошли на раскол, на развал, явив нам двойственное лицо превращенца. Да еще со ссылкой на Пушкина. На чью мельницу льете воду? Чей заказ выполняете на этот раз?

Я вспомнил наш с вами давний разговор в редакции альманаха, когда я работал ответсекретарем. Я спросил у вас: «Дело прошлое. Как сейчас вы расцениваете вашу статью в 12 номере за 1973 год «Куда бежит Троха?» В ней вы вышутили Лихва. Вы мне ответили: «Да, это была подлость. Но это было сделано под давлением (читай: по заказу) определенных товарищей, заседавших тогда в большом доме».

Теперь чей заказ выполняете?

Отхватив себе почти неограниченную возможность печататься (чуть ли ни в каждом номере на «страницах редактора»), вы неустанно даете накачку читающей публике, а теперь взялись и за писателей. Под видом борьбы с сионскими блудодеями, вы буквально насаждали в умы и сердца людей безысходность, развал, деградацию. Вы реализовали себя полностью. И, по — моему, выдохлись. А положительное, доброе, здоровое в жизни вы не замечаете, оно не существует для вас. Как не существует и понимание того, что ваши коллеги остро нуждаются в реализации своих идей. На их пути вы поставили отворотный шлагбаум. И когда они пошли в другой печатный орган, вы разразились публичной истерикой в их адрес. В своем опусе «Границы холуяжа», что идет в одной обойме с «Блудом творчества», вы проводите оскорбительную, незримую, но отчетливую параллель между известной встречей Президента с частью дерьмократического призыва писателей в Москве, со встречей в «Краснодарских известиях». Постыдитесь! Вы выступаете в роли того грабителя, который отобрал у человека штаны и завидует ему, что тот прикрывается фиговым листком. Писатели и поэты от природы честолюбивы. Без честолюбия нет творца. Это естественно, как то, что чем больше пьешь в жажду, тем больше хочется. Чем больше публикуешься, тем больше хочется. Здесь не столько даже честолюбие срабатывает, сколько вечный двигатель творческого самовыражения: «Вот в новой вещи я скажу самое главное!» Это неутолимая жажда творца. Вам это претит? Или то, что они понесут в жизнь, в сердца людей нормальные мысли и чув

ства? Здоровые идеи? Противоположные вашим гомооральнопедерастическим?

В заключение несколько пожеланий.

Виталий Алексеевич, будь человеком, верни журнал кубанским писателям. По — хорошему! У вас определенные заслуги перед коллегами, перед литературой, перед народом. Не превращайте их в труху своей упертостью. Своими этими «пушкинскими» превращениями…

И к нашим литературным аксакалам: вы много пожили, много пережили, ваши нервы на пределе, ваше самолюбие подобно открытой ране. И все‑таки — держитесь, не срывайтесь. И не старайтесь бежать впереди паровоза. А то и впрямь надоест смотреть вам в спину. И потом, ну взвыл Ка — кин. Тоже не от хорошей жизни. И честолюбие — особа несговорчивая. А когда оно воспалится — взвоешь.

Всем: помните слова нелюбимого мной Григория Климова: «…в Америке ненормальных людей около пятидесяти процентов. Пусть в России их будет немножко меньше: сорок или тридцать процентов. И того достаточно. Потому что они всегда собираются вместе как партия, как кулак. А нормальные люди — это растопыренные пальцы. И конечно, если сражаетесь растопыренными пальцами против кулака, то у вас ничего не получается».

Мой внук Женька (ему шесть лет) любит показывать мне приемы рукопашного боя. Когда в первый раз мы стали друг против друга в боевую стойку, он выставил сжатые кулаки, а я (ради смеха) затряс перед собой расслабленными кистями с растопыренными пальцами. Он со смеху упал на палас. Вдруг возмутился и стал показывать, как надо держать кулаки. А я снова затряс кистями с растопыренными пальцами. (Мне хотелось его посмешить). Он рассердился и не стал больше «драться» со мной. Сказал: «Так не дерутся!..» От Них не дождетесь такого благородства. Их устраивают наши растопыренные усилия. У нас нынче и мысли, и пальцы нарастопырку. В чем дело? Или мы слабой закваски? Так нет же! На нашем счету разгром Наполеона, фашизма. Кстати, сколько положено русских жизней за то, чтобы вытащить из-под гильотины Гитлера русофобствующих теперь голов? Прут теперь на нас и с кулаками, и с «русофобской удавкой». Эта удавка действительно затягивается все туже. И тут не до смеха. Тут Канашкин прав. И тем более непонятно это его «пушкинское» превращение. Эти его умствования нарастонырку.

ЧЕЛОВЕКОВОЛКИ И ЧЕЛОВЕКОЗАЙЦЫ (О романе А. Мартыновского «Оборотни»)

Когда‑то на семинаре начинающих литераторов я, тоже начинающий, поддержал Мартыновского. Мне понравились его рассказы. В них объемное видение изображаемого и приличный язык…

И вот в руках у меня пятая или шестая его книга. Теперь уже члена Союза писателей.

Книга необычная — роман из криминальной фантастики. Признаюсь откровенно, я читал его запоем. Хотя приступил к чтению с некоторой настороженностью: ну что можно, а главное, — нужно ли! фантазировать на криминальную тему, когда и без фантазий…

Это на самом деле фонтан фантазии. Да с юморком. Вот уж чего не ожидал от Саши!

В книге раскрывается мир теневых дельцов. Все вертится вокруг некоего Яковлева Аркадия Ароновича, занимающего пост заместителя крупнейшего в области строительно — монтажного объединения. В его руках все нити подпольного (в былом, теперь легального) бизнеса. Человек чудовищно беспринципный, как, впрочем, и вся его шайка. Умный, предприимчивый, изворотливый и крайне амбициозный. С жуткой криминальной биографией. На его счету убийство собственной жены из‑за ревности (утопил в ванной), растление внебрачной дочери Риты; несметное число грязных афер, махинаций, интриг против добропорядочных людей, какими показаны Дробилов, Тихомиров, Тарас и другие.

Мало того, Яковлев — политический маньяк — полудурок высочайшего пилотажа; член некой Всемирной секты жидомасонов — человеконенавистников, поставивших целью порабощение народов мира. Он связан с Вдохновителем, окопавшемся в Москве, от которого получает инструкции, как действовать, чтобы окончательно разложить и ограбить народы СССР. (Аббревиатура расшифровывается своеобразно — Советский Союз Сионистов России).

Он и вся его подручная братия работают не покладая рук на умножение богатств Всемирного Храма, где сосредоточено все золото мира. И где находится штаб — квартира и мозговой центр сионизма с его бредовой идеей господства над всем миром.

Внешне это весьма благообразный, респектабельный человек. Рафинированный представитель самозваной элиты, ловко имитирующий созидателя, а на самом деле это махровый бандит и разрушитель всего. Настоящий оборотень. Он и его сподвижники готовы взорвать земной шар и вознестись на воображаемом НЛО во Вселенские пределы, лишь бы досадить людям. Для достижения этой цели они не гнушаются никакими средствами. Не брезгуют ничем в погоне за прибылью, которую потом передают в казну Всемирного Храма. Свой грязный бизнес они организовали талантливо, с размахом. Рита — «прекрасная» половина населения романа, — окрыленная назначением на должность заведующей павильоном «Предгорье», предлагает организовать ферму для откорма собак на прилегающей к павильону территории заповедника, населенного зверьем. Якобы для скармливания львам, а на самом деле для приготовления мясных блюд для посетителей. Ее предложение встречено с восторгом и немедленно претворяется в жизнь. Окрестности предгорья наполняются дразнящим вкусным ароматом мясных блюд. «Вкуснятиной» из собачатины объедается и главврач городской больницы, похотливая бабенка. Естественно, не подозревая, что ест собачатину.

Совершенно великолепно, на мой взгляд (тоже посредством гротеска, как и все в романе), подан сюжет о прославлении Риты как эстрадной певицы. У нее нет голоса, нет даже музыкального слуха. У нее только смазливая мордашка. Ничего, говорит Вдохновитель, это даже лучше: мы выступим новаторами в искусстве. (Не впервой!) Пусть она только губами пошевелит у микрофона.

Сказано — сделано: устраивается фестиваль молодежной песни. На нем смазливая Рита демонст рирует с «оглушительным успехом» шептание в микрофон. И ей присуждают первое место. Ей открыта дорога за рубеж. Там ее должны представить во Всемирном Храме…

Тут фантазия автора предельно приближается к реалиям нашей жизни: не так ли, буквально на пустом месте, вознесены в поднебесные пределы поэт Бродский, наши барды — хрипуны, художники Кандинский и Малевич с его «Черным квадратом»? Все это из той же «оперы».

Роман насыщен неожиданными сюжетными ходами и поворотами. Яркими картинами и деталями. Своей неисчерпаемой фантазией автор убедительно доказывает, что жирующая кагорта новоявленных толстосумов сионской

крови в так называемых рыночных условиях может все. Они творят невероятные пакости, потому что обречены со своими дурацкими претензиями на мировое господство. Сознают это. А потому неист овствуют. Автор глубоко обеспокоен напором этих антилюдей. И предупреждает нас об опасности, нависшей над всем человечеством.

Сквозь драматургию разоблачения этого всемирного зла просматривается озабоченность самого автора: а как ему быть в этой злобной кутерьме? Этой своей как бы подсознательной обеспокоенностью собственной судьбой, он призывает читателя задуматься о себе. Как бы спрашивает, а чью сторону он готов принять? Сторону Верткого и К°, или сторону Тараса и его друзей?

Совершенно и вертуозно подан в романе образ одного из подручных Яковлева, некоего ученого и редактора журнала «Юг» Розалия Верткого. Этот беспредельно падший тип странным образом одновременно отвращает, умиляет, смешит и пугает. Прообраз его легко угадывается. Выписан блестяще. Я даже теряюсь сказать, чего здесь больше — изобразительного мастерства автора или феноменальных особенностей прообраза? Мне кажется, того и другого вдосталь. Плюс еще, на мой взгляд, видимо ненависть автора, ошеломленного дремучей подлостью Верткого. И это можно понять, ибо здесь находятся истоки так называемой позиции автора. О коей поговорим ниже.

Верткий изображен человеком, развращенным до последней крайности. Изображен непозволительно похожим на реального человека нашего круга.

Вплоть до речевых манерностей и даже интонаций в голосе. Не говоря уже о манере держаться на людях, закрывать облыселую часть черепа (не головы, а черепа по автору) жиденькими волосенками, пучить водянистые глаза, наивно трогательно с издевательским всепониманием уточнять у Яковлева детали контакта с инопланетянами, экстравагантно одеваться, обольщать и обольщаться, выписывать ногами кренделя на паркетах и коврах вельможных кабинетов, извлекать выгоду для себя из ничего, даже, кажется, из мыльного пузыря, и в то же время наивно полагать, что он, «лилипут», — победитель всех гигантов мира. Все эго дано рядом с оглушительным гротеском его радости по поводу очередного инфаркта. И, наконец, прямым оскорблением «Бандит и вор». Правда, устами Горелого.

Вот здесь и начинается внутренний протест. Я против того, чтоб от живописания переходить к элементарному злобствованию. Если мы при жизни начнем бичевать этак друг друга, то можем походя сломать жизнь один другому…

Многое еще хотелось бы сказать о романе Александра Мартыновского (он располагает к размышлениям), но в короткой статье это невозможно. А потому — о главном. О позиции автора.

Одна сторона действующих лиц названа автором четко и однозначно: человековолки. Другая, их антиподы — я полагаю — человекозайцы. И мы выходим на классический сюжет всемирно известного «мультика» «Ну, погоди!» Человековолки гонят человекозайцев.

Кто же они — эти человековолки? Персонально — это Яковлев и К°. Явно уголовная шиана, по которой плачет тюрьма, если не виселица.

Человекозайцы, примем условно, — это Дробилов и ему подобные, преследуемые человолками. И незримо присутствует третья сторона — сам автор. Или, как говорится в старой доброй теории соцреализма, — позиция автора. Она и является тем третейским судьей, который посредством изобразительных средств и прочих ухищрений расставляет точки над «и».

Человековолки корректны (там, где надо), изощренно умны, даже талантливы. Они алчны, вездесущи, ненасытны и беспощадны. Они оперативно, в мгновение ока, решают любые проблемы, берутся за любое дело. Была бы идея и выгода. Для них не существует невозможного. У них все есть, и все под рукой для того, чтобы двигать дело. Они ювелиры человеческой психологии, они играючи устраивают (или расстраивают) судьбы людей. У них циничная теория — человечество глупеет, а потому грех не надувать его и оглуплять еще и еще. И надо делать так, чтоб оно беспредельно глупело к их вящей выгоде. Но не до конца. Пусть оно понимает кое‑что. Например, зачем уничтожать миллионы тонн мяса (Человеческого!), которое закапывается в могилы или «варварски сжигается в крематориях». Лучше скармливать его… людям. И на этом наживать миллионы и миллионы. Которые потом пойдут на алтарь борьбы за мировое господство. Переработку «жмуриков», умерших естественной смертью, можно бесконечно увеличивать за счет специально для этого убитых. Поставить это дело на конвейер. И списывать на иноплане

тян. О которых так кстати трубит хитромудрая пресса. Мол, инопланетяне крадут людей.

Здесь, возможно, фантазия автора заходит далековато. Но не берусь одергивать автора, потому что в наше время все может быть. В истории России, в голодные тридцатые годы люди ели людей. У нас здесь, на Кубани.

Мне кажется, разворачивая перед читателем адские перспективы «развития» цивилизации, автор намеренно абсурдирует ситуацию. Гротеска ему уже мало. Я думаю, этим он дает понять, что ему не по пути с человековолками. И он хотел бы уберечь от этого пути уважаемого читателя. В то же время чувствуется, что он берет кое‑что из их арсенала себе на заметочку. Например, Ритину ненасытную жажду действия. В этом он ей немножко как бы симпатизирует. По крайней мере так кажется. Он пишет: «Она патологически испытывала потребность к сложностям, любила до азарта сложную игру в каждом деле». И «никогда не прощала врага, даже обидчика». Этот пассаж в характеристике Риты явился для меня неожиданностью. Потому что автор ненароком выдает себя: мол, берегитесь те, кто обидел меня или собирается со мной враждовать. То есть, дает понять, что он может быть и человековолком, если кто вздумает наехать на него.

На фоне человековолков человекозайцы выглядят бледно. Они просто упорствуют в своей честности и порядочности. Не более. Дробилов закомплексован идеей подешевле накормить народ; Тихомиров — недавний выпускник училища МВД, — не поддается коррупции; Антонина Михайловна несет покорно свой крест грехопадения в молодости; «гениальный» бомж Горелый, тридцать лет просидевший в полуподвале на даче Верткого и строчивший за него статьи, хочет одного — сбросить иго этого прохиндея. Но все они погибают, настигнутые безжалостными человековолками. Кроме Антонины Михайловны. Правда, погибают они как бы в щадящем режиме — возносятся с инопланетянами.

Автор сочувствует им, даже жалеет их. Но… В то же время слегка, но желчно, издевается над Дробиловым, который штудирует в больнице историю КПСС и читает «Правду». Он патетически разделяет печальный вывод, зарифмованный неизвестным поэтом: «О, моя родина, жидам ты продана. Как кость обглодана, а все торчишь!»

НевесеЛая эта философия и крайний вывод в стихах наводят на мысль, что и с человекозайцами автору не по

пути. Но если взвесить все нюансы авторских симпатий и антипатий, то получается, что ненавидя человековолков, он упрекает «серых» человекозайцев. Мол, добро должно быть с кулаками.

Ясное дело! Какой уважающий себя человек захочет разделить судьбу человекозайцев — «улететь с инопланетянами», то бишь, на тот свет? Уважающий себя человек потихоньку, можно и так думать, сначала бочком, а затем и прямо двинется в бой за свое место под солнцем. И покажет свои юшки. Если те человеке волчь, то акие‑нибудь человекорысьи. Иначе говоря, что‑то же надо делать, люди!..

Сентябрь 1995 г.

«ВСАДНИКИ ВЬЮГИ» (О книге Ивана Вараввы)

Вышел в свет новый сборник стихов Ивана Вараввы, в нем три тематических раздела с подзаголовками «Казачий круг», «Смутная Родина» и «Синегорье»…

Первый раздел, естественно, посвящен казачьей теме, поскольку автор — потомственный казак. Он сообщает об этом в краткой автобиографической справке, предваряющей стихи: «Мои давние предки были реестровыми казаками в Запорожской Сечи». Но даже, если бы и не было «упреждающей» этой справки, по первым же стихам видно, что написал их гот, у кого каждая клеточка плоти пропитана казачьим духом: «Чубарятся волны», «Обробляли казаки поля»… Так сказать может только народный казачий поэт. Или: «Мой батя звычаю казацкому рад…»

Лирическому герою небольшого по размеру, но необъятного по мысли и чувствам стихотворения «Всадники вьюги», грезится былое казачьего края, что протянулся «от каменных гор до Азова». Среди вечности зимних нолей ему видятся четверо всадников: Антон Головатый, Нагай, Кочубей и хмурый мятежный Корнилов. Они стучатся в ворота казачьего хутора, слезают с усталых коней, звеня стременами, кличут хозяина. А он «звычаю казацкому рад», велит жене накрывать стол «сырно». Казаки отведали «гштво и

еду». И тут «похмуро спросил Головатый»: «А що ж, козаки, в заполошном году в тернах порубали брат брата?»

По — разному понимают именитые путники, за что «кровавилась сабля в расколе»: Иван Кочубей считает «За волю!»; Нагай — «За неволю…» А Корнилов — «За крепость державных идей, единое русское поле»…

Антон Головатый подумал, покачал головой: «Ой, как бы, станишники, нам вдругорядь не стратить раздором головку…»

После осмысления на «Казачьем кругу» всех ужасов преобразования нашей жизни, в результате чего «над могилами встали могилы», автор логично задается вопросом — а почему же все это произошло? Кто все‑таки виноват?

Во втором разделе читаем: «Смутой окугало даль величавую!» Потому что опять «над покосом зловещею тенью кружится ворон в чужом оперенье». И «всюду это и то зарубежье, и зубов одичалый оскал»… А Президент «за лепет фальшивомонетный в Кремле ордена раздает».

Большая сильная страна занедужила. И как «слепой корабль идет по курсу — в никуда». А народ безмолвствует, не поймет, откуда яд сочится. Дьявол правит бал.

По книга вселяет и светлую надежду. В заключительном цикле стихов «Синегорье» автор обращается душой к родной природе, как бы призывает ее в союзники себе, своим друзьям, народу, чтоб она помогла перемочь эти черные годы!

Жить все же так интересно, жить хочется! А предел уже не за горами.

Об этом стихотворение «Маше». Оно воспринимается, как философия о некой кровеносной системе народонаселения Земли, по которой с током крови перетекает из поколения в поколение память людская.

Не она одна и не через века. Уже сегодня с горячей благодарностью видят и слышат своего любимого поэта Ивана Варавву его многочисленные почитатели.

НЕ В ЗЕМЛЮ ПОЛЕГЛИ КОГДА — ТО. (О книге «Окопники»)

Я знаю, как непросто создавалась и издавалась эта книга. Прочитал ее от «корки до корки» и поставил на полку, как одну из реликвий о Великой Отечественной войне, о дорогих коллегах — писателях и поэтах Кубани, грудью защитивших страну. О поэте Иване Федоровиче Варавве, о Георгие Владимировиче Соколове, Николае Степановиче Краснове, Иване Лукьяновиче Дроздове, Григории Ивановиче Василенко, Владимире Алексеевиче Монастыреве, Крониде Александровиче Обойщикове, Александре Васильевиче Мищике, Александре Николаевиче Романове, Александре Васильевиче Стрыгине, Сеитумере Гафаровиче Эминове, Викторе Трофимовиче Иваненко, Василии Алексеевиче Попове, Николае Федоровиче Веленгурине.

Без прикрас и измышлений они поведали о тех днях. Их судьба, наверно, и пощадила для того, чтоб они поведали правду о той войне. Иных из них уж нет, другим осталось недалече… А душа болит памятью о пережитом, о павших. И эта боль прорвалась к людям в виде книги, как дань тем, кто не вернулся с войны.

Я каждый раз на мгновение задерживаюсь взглядом на корешке книги на полке и каждый раз думаю о том, что вот их не станет — век человеческий скоротечен, а книга эта будет стоять на полке в библиотеках, общественных и личных, донося потомкам страшную и великую правду о битве с фашистской чумой.

Об этом же я подумал, увидев в руках моего попутчика в электричке книгу «Окопники». Мужчина сидел напротив меня, у окна. Грузный такой, округлый, чем‑то похожий на киноактера Алексея Петренко. В очках в старинной роговой оправе. В свитере — полувере болотного цвета. На коленях кейс с алюминиевыми планками и с замками с секретом. Время от времени читатель «Окопников» отрывался от книги, закладывал между страницами расческу на том месте, где остановился, и, громыхнув замками кейса, клал в него книгу, а кейс — на сиденье и уходил в тамбур покурить. Из тамбура возвращался быстрым шагом, пахнущий дымом, гремел замками кейса, доставал книгу и снова принимался за чтение.

Я не любитель читать в дороге. От покачивания или тряски у меня быстро устают глаза. И вообще в пути — в поездах, самолетах, на вокзалах, в аэропортах — я люблю наблюдать. Особенно за лицами людей. По лицам я стараюсь определить их мысли, чувства, настроение, характер… Вот и сейчас, наблюдая за читателем «Окопников», я под мерный постук колес электрички где‑то на перегоне между Горячим Ключом и Туапсе, пытался представить себе, кто этот человек, куда едет, его настроение и нравится ли ему книга. О том, что он участник войны, я уже догадался. По колодочкам на пиджаке. Читал он с явным интересом. Это было видно не только по тому, как он уткнулся в книгу, а и потому, как он ошеломленно отшатывался, скользил вокруг отсутствующим взглядом. А один раз даже вскрикнул этак безадресно: «Ну надо же! Точно!»

По всему видно, он едет в санаторий. Потому что свежеподстриженный и тщательно выбрит. В слегка приподнятом и нарочито беззаботном настроении. Книгу он, видно, начал читать еще дома. И теперь дочитывал. Где-то на подходе к Сочи он‑таки дочитал ее, захлопнул, потом вдруг открыл в конце, перечитал «Содержание», вернулся к первым страницам, там что‑то посмотрел, закрыл книгу и откровенно уставился на меня. С явным желанием поговорить.

— Хотите? — сказал, протягивая книгу.

— В дороге не читаю.

— Почему?

— Глаза быстро устают.

— А я только в дороге и наслаждаюсь. Дома — старуха ворчит. Она ворчит, а я про нее стихи сочиняю: «Старушка ты старушка — родная симпатюшка». Как только скажу ей эти стихи, она и умиляется. Головой этак кругнет и сама за дровами в сарай идет. У нас частный дом. Печное отопление. Вдвоем живем. Сын и дочь живут отдельно…

Он откинул обложку книги, перевернул титульный лист.

— Смотрю, тут имена такие: Варавва, Василенко — генерал — лейтенант!.. Варавву люблю. Стихи у него складные. И слова все наши. Все мечтаю прорваться к нему со своими стихами. И стесняюсь. Вроде даже боюсь. Немца в войну не боялся, а пойти к Варавве боюсь. Не, не то что боюсь, а в стихах своих не уверен. «Старушка ты, старушка…» Детский лепет. А у него вот «Огонь Зееловских высот». Читаю и плачу. Я там погибал, на этих Зееловских высотах. Будь они неладны. Крутые отроги, ров, напол

ненный водой. И надо преодолеть. А он, гад, вкопал танки в землю на той стороне и лупит. Хотел нас остановить. Да где там! Жуков был с нами. Перед штурмом нам стало известно — звонил Иосиф Виссарионович, просил его ускорить взятие высот. Мол, это ключ к Берлину. Ну мы и пошли. О смерти мало думали. В голове одна мысль — скорее гада прикончить… Вот тут у него посвящение другу Федору Петровичу Журавлеву. А я и есть Федор Петрович. Только не Журавлев, а Журавский. Но все равно это про меня… — У него дрогнул голос. Но потом он справился с волнением, помял губы и продолжил: — Вот тут «Уснул казак у стен рейхстага…» Про меня. Я и в самом деле уснул под стенами рейхстага. И приснился мне внук мой, хотя я не был еще и женат. Вот притча! И что удивительно — именно такой потом у меня и появился: конопатенький, озорной… Воюет со мной — купи, дедуля, видик. А видик этот мильен стоит. А где я мильен возьму? Не завоевал. Вот, спасибо государству, путевку бесплатную, как инвалиду войны, дали. Еду вот… А бабка моя… Слышь? — он озарился летучей такой улыбкой. — Бабка моя мне говорит: «Поезжай, поезжай! Отдохну хучь без тебя». А сама в кухне тайком шмыгает носом. «Старушка ты, старушка…» Всего полдня, как из дому, а соскучился уже. Хорошо — книга. А вы зря не берете. Я могу и на время дать. Вы ведь в Сочи? Потом принесете. Санаторий «Ленинград». Журавскому…

— Вы лучше дайте кому‑нибудь почитать. А мне расскажите, что там хорошего в книге? Что понравилось?

— Все понравилось. Читаю, будто по вехам жизни иду. Что ни страница, то веха жизни. Вот тут в одной повести, — он полистал книгу, нашел нужное место. — В повести Ивана Дроздова. Моего возраста человек. Он лейтенантом воевал, я рядовым. Есть у него одно место — лейтенант Берестов поднимает солдат в атаку: «За мной! Смерти нет, ребята!..» Наш командир роты Привалов так поднимал: «В атаку! Все впереди, ребята!..» Выметаешься из окопа и пошел. Все впереди. И действительно смерти нет. И тебя вроде самого нет. Ничего нет. Один порыв. Состояние аффекта как бы…

Много тут похожего.

Вот у Александра Стрыгина рассказ «Голубые глаза». Одна женщина попросила художника подрисовать голубые глаза мужу, погибшему под Смоленском. И когда тот

подрисовал, мать и дочка обрадовались — до того похож с тал отец.

Или вот у Василенко плач ребенка показался желанным. Потому что напоминает дом, семью, мир…

А здесь, я даже уголок завернул. Александр Мищик описывает бой за Севастополь. В рукопашную пошли со штыками и… камнями. Я прочитал и вспомнил, когда мы ворвались на улицы Зеелова, у меня осколком снаряда выбило их рук автомат и ранило в руку, — он показал шрам на тыльой стороне правой ладони, — а тут фриц налетел. Чго делать? Хватаю кирпич левой, увесистый такой обломок, и замахиваюсь на него. А он прет с ножевым штыком на меня, перезаряжает винтовку на ходу. Я замахнулся, он чуть в сторону, а я ему сапогом по ответственному месту. Он скрутился, я его кирпичом но башке, а тут наш солдат подвернулся, приколол его. Такой вот факт…

Соколов пишет о морском законе: сам погибай, командира спасай. Матрос отдает спасательный круг незнакомому офицеру. Неписаный закон, суровый, но правильный: нас много солдат, а офицеров… Офицер, если это настоящий офицер, — отец родной.

Стихи здесь хорошие. Обойщикова Кронида. Простые такие, бесхитростные. Запросто в душу текут: «Сижу — седой майор усталый…» Или: «Не разгадать уже шарады на тихом склоне зимних дней. А мне и знать‑то всего надо, что будет с Родиной моей?» А?.. Вот и мне — перед тем как сойти в мир иной, хочу знать, что будет с моими внуками и внучкой? Внучка медсестрой в больнице. Я у них часто бываю. Приходит с работы — круги под глазами. Жаль, говорит, дедушка, парень умер сегодня. Двадцати лет. Наркоман…

Он полистал книгу, нашел еще какую‑то страницу. «Стихи Сеитумера Эминова: «Как в карауле стынут обелиски…» Хорошо! Я туг подчеркиваю, если мне особенно нравится. Много отчеркнул. Потом пройдусь еще раз по этим местам. Такая привычка у меня.

Вдруг оживился.

— У Краснова, как его, — он открыл страничку, где сказано об авторе, — Николай Степанович. У него повесть про коня. Притча. Прелесть! У меня отец был конюхом, в Васюринской мы жили. Здоровый такой был. Я пацаном помогал ему управляться. С тех пор люблю лошадей. Это самое чистое и самое честное существо на свете. Бывало,

засыпал в яслях в обнимку с жеребенком. У Краснова коня Вектором зовут. Перед атакой «наструнивает» ноги. Так может сказать настоящий художник. Нравится мне. В школе нам учительница Ирина Федотовна читала вслух про Холстомера Толстого. Так вот, когда про Вектора читал, вспомнил те школьные чтения: за окном зима, снег идет, а Ирина Федотовна читает нам и плечи кутает в серый полушалок…

Забавный мой попутчик помолчал со светлой улыбкой на лице. Потом продолжил.

— Читаю, и все вижу про себя, про свою жизнь. Тут и детство мое, и юношество. Тут и фронтовые дороги. И даже, вроде, люди знакомые. Этот вот Краснов, — он снова заглянул в книгу. — Николай Степанович, мне кажется, на отца моего похож. Великан, с бородищей…

— Нет. Он небольшого роста. Худощавый. Рука поранена…

Попутчик мой замер сраженно.

— Вы с ним знакомы? Он жив?..

— Жив, здоров. И мы с ним знакомы, — сказал я, в свою очередь сраженный неожиданной мыслью, — как плохо еще знает кубанский читатель своих писателей. — И вообще я всех знаю, о ком вы сейчас сказали добрые слова. Спасибо вам. Я передам им наш с вами разговор…

У Федора Петровича несколько мгновений беззвучно шевелились губы. Я вижу, он хочет что‑то сказать и не может.

— И Ивана Варавву знаете?!

— Знаю. Люблю его стихи.

— Я преподаю труд в ПТУ, — как‑то расслабленно и доверительно заговорил Федор Петрович. — Иногда мы с ребятами стихи читаем. После работы, или от обеденного перерыва останется минутка. Бывает, свои читаем: они мне, я им. У меня есть про Варавву: «У меня в мастерской ребятишек орава, и все они любят поэта Варавву…» Это примерно то же, что про мою старушку. Увидите его, — привет' от любителя его стихов. А если запомните эту мою строчку про него и прочтете ему — спасибо большое! Мол, от Федора Петровича Журавского.

— А вы заходите к нам в писательскую организацию на Коммунаров, 59 и сами прочтите ему свои стихи.

— Вы шутите!

— Нисколько.

— Ну^г дела!.. — откинулся он на спинку сиденья и ла

донью прошелся по взопревшей лысине. — А вы откуда их всех знаете?

— Так уж пришлось.

— Ну и порасскажите про них.

— Про кого именно?

— Ну вот хотя бы, — Федор Петрович быстро полистал книгу. — Туг есть рассказ про Никифора Мамку. Во! «Возвращение Никифора Мамки». Фамилия такая чудная. Хотя у нас на Кубани и почуднее бывают.

У Виктора Лихоносова, например, вычитал — Попсуй-шапка. Так вот, этот Мамка воевал в составе пластунской казачьей сотни. Тут вот я подчеркнул: «…перед боем обязательно брился», потому как «бой есть самое большое испытание для бойца». Однажды он не успел побриться. Так переживал! Во!

Федор Петрович вскинул брови, подчеркивая этим важность того, что он сказал.

— А ехце чистое белье надевают, — дополнил я.

— Да. Это традиция воинов всех времен и народов. Ну вот мне про этого, как его, — он снова заглянул в нужную страницу, — про автора этого Никифора Мамки — Владимира Алексеевича и расскажите. Тут написано, что он умер…

— Да, умер. Царствие ему небесное. Так нынче принято? У него о пластунах книга написана. И знал я его много лег. Простой был в обращении. С ним и поговорить и пооткровенничать… — Я умолк. Что еще я могу сказать про Владимира Алексеевича Монастырева? Оказывается, ни чего особенного. Оказывается, не только кубанский читатель плохо знает своих писателей, но мы сами мало что знаем друг о друге. — Основательный был, надежный человек, — добавил я и умолк.

— Выдергивает потихоньку Костлявая нашего брата, — проговорил Федор Петрович, очевидно понимая мои затруднения. — Скоро все там будем. У многих уже дата кончины обозначена. Соколова, Попова, Монастырева. А Попова вы знали?

— А как же! Знал. Большой такой. Бывало, идет по Красной, возвышается над всеми. Всегда приветливый Всегда у него веселая байка в запасе. Партизанил в белорусских лесах. А потом в Югославии. С Тито был знаком!..

Мы помолчали. Уже перед Сочи Федор Петрович заговорил как‑то смущенно.

— Так хочется поделиться болью душевной о том, что пережили. О том, как досталось нам под теми Зееловскими высотами. Все собираюсь написать. Тетрадь общую купил. Настроюсь, сяду, напишу пару строк, а потом плачу. Поплачу, поплачу да и закрою тетрадь. На том кончаются мои литературные труды. Чего не дано, того не дано. Наверно, так и унесу с собой в могилу эти невысказанные слезы. Да и кому они теперь нужны?..

Я заметил — к нашему разговору прислушивался молодой мужчина в каскетке. Потом стал откровенно посматривать на нас. Потом попросил:

— Можно посмотреть книгу?

Взял и что‑то там подчитывал до самого Сочи. Возвращая, спросил:

— А где можно ее купить?

— В книжном магазине, наверно, — пожал я плечами, вспоминая огромные книжные развалы на улицах Краснодара, на которых во всей своей бесстыдной красе выставляются несчетные издания порнухи, чернухи и злобы человеческой.

— А нег в магазинах, заходите к нам на Коммунаров, 59…

Он достал блокнот и черкнул туда адрес.

— Обязательно зайду.

Октябрь 1995 г.

СКЛОННОСТЬ К ЗНАМЕНАТЕЛЮ, или ПОЗА ДВАДЦАТОГО ВЕКА? (О книге Александра Драгомирсва «Игроки наживы»)

Я хорошо помню, как заговорили в свое время о Шукшине, Белове, Распутине, о нашем Лихоносове, о Солоухине… И многих других, чьи имена как‑то сразу вспыхнули и засияли на литературном небосводе. И до сих пор они на слуху. Но я ни разу, нигде не читал и не слышал, чтоб они высокопарно окрестили свои творения явлением века.

О нашем Саше Драгомирове, прошу прощение за лег

кую фамильярность, именно так мы называем его между собой (симпатичный парень!), тоже сразу заговорили. Но… Сначала вроде бы со знаком плюс — книгу выпустил молодой человек! Потом этот плюс стал плавно переходить в минус. По мере того, как люди знакомились с его творениями. Особенно после выхода в свет его книги «Игроки наживы».

Твердая обложка белого цвета, на ней точечный портрет какого‑то Двуликого Януса женского пола и внизу, в правом углу, — красная полоска, изображающая ленту, какой у нас обычно перевязывают подарки. На этой «ленте» написано, ни много, ни мало, «Русская проза конца XX века».

Ничего себе!

Я был поражен. Подумалось: от избытка скромности Саша не умрет. И не читая еще, усомнился в качестве того, что под столь кричащей обложкой. Мне, правда, пытались объяснить, что это «причуды» издательства. Может быть. Но автор должен думать о том, как он предстанет перед коллегами с такой претенциознной «рубрикой».

Чтоб начертать такое на своей книге, чего я не видел даже у тех, кого перечислил выше, надо быть гением или… Да простит меня Всевышний! — самоуверенной бездарностью. И у меня приключилась как бы аллергия на творчество Саши. Ну вот не хочется его читать — хоть ты лопни, Начну и не могу дальше. А разговоры идут. И все больше со знаком минус. А я как бы за чертой этих разговоров, потому как не читал, не знаю. Не могу судить. Надо прочитать. А тут еще одна за другой публикации в уважаемой «Литературной России». Рассказы, которые ну никак не блещут талантом, мягко говоря. Что такое?! И замечаю косые взгляды колле!'-писателей. В чем дело? Один, с которым у меня доверительные отношения, разобъяснил вопросом: «Ты проталкиваешь Сашу в «Лит. Россию»?..»

И тут «подоспел» слух о небольшом скандальчике, который Саша учинил в редакции «Кубанских новостей». Ему отказали в публикации очередного его материала, он отослал его в «Лит. Россию», и там его опубликовали. Он пришел в редакцию и… Ясное дело!

Когда я узнал об этом, то решил во что бы то ни стало прочитать книгу Саши Драгомирова. Она вышла в издательстве «Советская Кубань» в прошлом году. И вот только что перевернул последнюю страницу. Прочитал и не написать о своих впечатлениях не могу, не имею права — Мы и так своим благодушно — трусливым молчанием породили тучи графоманов.

В книгу вошли роман «Игроки наживы», повесть «Квартира» и четыре рассказа: «Голубиное перо», «Ночка», «Егор Касай» и «Первая книга».

Вот с этого рассказа «Первая книга», пожалуй, и начну. Ибо в нем даны исчерпывающие как бы самооценки.

Вкратце суть дела.

Удрученный невниманием к своим творениям читателей и даже друзей молодой литератор, только что выпустивший первую свою книгу, случается в командировке. На одном из ж. — д. вокзалов ввязывается в игру с наперсточниками; его обманывают, он пытается сбежать от них, но его настигают с намерением побить. Он роняет кулек, из которого выпадает книга. И раскрывается на странице, где портрет автора. Один из шайки аферистов узнает в портрете их жертву: «Как?! Перед нами писатель?!» И т. д. И шайка игроков мгновенно преображается. Мигом зауважала свою только что обыгранную жертву.

Не правда ли, закручено? Из чего следует назидание невнимательным коллегам и друзьям: вы не оценили, а вот они, люди дна, оценили.

Прообразом героя рассказа автор, конечно же, имеет в виду себя. К слову сказать — автор очень любит себя, ибо в каждом произведении берет себя прообразом. Пишет о пережитом и потому «откровения» его, чувствуется, идут из самой что ни на есть глубины оскорбленной непониманием и невниманием души. И странным образом поражают своей циничной наивностью. И такое бывает.

…Книга первое время не давала Одинцову покоя. «Едва он получил положенные авторские экземпляры, как почувствовал себя совершенно иным человеком. Как оказалось, подобно другим, он был не лишен тщеславия и с радостью не уставал рассматривать книгу, свой портрет, читать и перечитывать лестную аннотацию, рассказы, удивляться собственному уму и таланту».

На радостях, что совершенно естественно, автор дарит книгу налево и направо, «закупив за гонорар почти половину тиража».

«Надо было видеть, с каким самодовольством Одинцов приобретал эту покупку, встречал на себе взгляды продавцов и посетителей. Он отдавал себе отчет, что, возможно, они впервые видели перед собой живого писателя и с радостью и гордостью оттягивал уход из магазина, наслаж

дался почтением к себе…» «Он специально не спрашивал мнение о рассказах у тех, кого особенно уважал, ждал, когда они прочтут и выскажутся сами». «Но каково было его удивление, когда ничего этого не только не произошло, но даже он увидел: никто вовсе ничего не читал и не собирался читать, будто она и не вышла, не существовала вообще. Книгу брали, благодарили, точно за приятный подарок, но не читали. Не читали даже друзья, от кого он этого совершенно не ожидал. Исключение составляли разве что знакомые писатели и родные, отзывами которых он и вынужден был довольствоваться». «Он решил, что книгу читали, но не выражали своего мнения из зависти, но вскоре понял, что ошибся. Никого она просто не интересовала, чтобы напрасно терять время». (Стиль и грамматика Драгомирова). «Он перестал дарить свою книгу». «Ниже своего достоинства, в высшей степени нескромным тем более, считал предпринимать что‑либо, чтобы обратить на себя внимание. Никому не навязывал (ой ли?!) отрецензировать рассказы, не писал на себя отзывы под чужим именем, как делали другие, избегал авторских конференций, встреч с читателями, принятых среди писателей».

Может быть, герой рассказа именно так себя и держал. Но его прототип, который легко угадывается, вел себя с точностью до наоборот: как только получил должность (назовем ее так, как она называлась, когда ее занимал И. Л. Дроздов) директора отдела пропаганды художественной литературы при писательской организации, — первое, что он сделал, это устроил широковещательную презентацию своей книги «Игроки наживы». И не где‑нибудь, а в Кубанском госуниверситете. С привлечением радио и телевидения, участием ученых — филологов и, разумеется, аудитории в лице студентов филфака.

Как же было мне стыдно за Сашу Драгомирова, когда девочки — первокурсницы, задавая вопросы автору, потом в своих выступлениях по сути дела выпороли писателя за непрописанную во многих местах книгу. Скромно! Потому как находились под «гипнозом» профессионализма автора. (Он был уже членом Союза писателей России). Уши вяли от его невнятных ответов. И я готов был провалиться сквозь землю, когда он, перечисляя ряд классиков прошлого и настоящего литературы, как бы походя поставил и себя в небольшом отдалении от них…

Но вернемся к рассказу.

После всех переживаний по поводу невнимания и иг

норирования его первой книги герой решил «написать что‑то действительно по — настоящему значительное, что захотелось бы прочитать всем, несмотря на отсутствие времени».

Что и было сделано. Перед нами книга «Игроки наживы». В которой и этот рассказ «Первая книга». В котором такие перлы: «Голова его лихорадочно работала». «Забери у него итак! — раздались голоса». (Очевидно, «и так»). «Никто на привокзальной площади не обращал внимание на толпу грабителей, в которой оказался он один». «Никакой мести ни к кому не было в его душе».

Ну а теперь о повести «Квартира».

Чувствуется, что всю эту канитель с квартирой автор пережил лично. И в начале повесть выглядит неплохо. Автор еще не устал и старался. Довольно точно обозначил (не описал, а обозначил) душевные переживания, чувство безысходности от безнаказанности чиновников, от душевной черствости людей. И великолепно, не благодаря, а скорее вопреки воле автора изобразил героя таким занудой, что прохиндеи, с которыми он борется за квартиру, кажутся ангелами небесными.

На этом и кончаются достоинства повести.

При чтении повести (да и всей книги), я то и дело вспоминал тех девочек — первокурсниц, которые, стесняясь профессионала, намекали, однако, ему во время презентации книги, что она местами, мягко говоря, не прописана. Наверно, имея в виду и эти места: «Эту истину, не имея своей квартиры, я понял, можно сказать, на собственной шкуре и не стыжусь писать, хотя она, довольно банальная, как одинаково понял и другую, что если истина банальная, не значит, что легко разрешимая». (Стр. 21). Или:

«— Ты имеешь! — нахально вдруг усмехнулся он, покраснев, отчего стал совершенно рыжий даже лицом и добавил: — Эту квартиру заберу я как председатель своей дочери». (Стр. 22). А через пять страниц снова: «Эту квартиру заберу я как председатель кооператива своей дочери». «…стучали стрелки часов». «… внутри тем более протекала крыша…» «Собака юркнула назад, показав преданность насквозь, как я знал, лживую…»

И совершенно потрясающая характеристика самоуверенности дочери Щукиных, которой «не везло с замужеством», которая «была актрисой и певицей» «в массовых сценах»; «а пела только дома, но зато с большим упорством и очень громко, так что досаждала даже соседям».

«Но что они понимали в искусстве?» «Она вполне имела основания относиться к подобным отзывам с презрением, достойным ее высокого призвания, и так и относилась».

Прочитав это место, я почему‑то почувствовал, что здесь автор видит себя, как в зеркале. Грешен! Но именно так и подумал. Ибо всеми фибрами своей души чувствую и по глазам вижу, что Саша именно так и относится ко всем тем, кто не читал его или, прочитав, не смотрит на него с почтением, с каким смотрели на его героя Одинцова и в магазине, когда он покупал свою собственную книгу.

«Наш дом жил квартирой». (Стр. 61). «В пользу взятки, однако, говорило кое‑что и другое, что усиливало, опять-таки, подозрения». «…Степанида оказалась не лыком шита, хотя и выглядела гораздо ниже». «Он скрылся назад в подъезде…» (стр. 63) «… притворно — скорбный его взгляд, потупленный в пол…» «…гневно сверкая новым синяком под глазом…» И т. д. и т. п.

Стилистические огрехи, неточности, описки, а порой и простая безграмотность производят ужасающее впечатление. Такое литературное безобразие в прежние времена, когда был институт государственных издательств, не выпустил бы самый заштатный редактор.

Заглавным произведением книги является роман «Игроки наживы». Сильно напоминающий повесть «Квартира» Только там описана внешняя сторона дела, а в романе внутрисемейные и житейские передряги.

Молодая чета живет в общежитии, в подсобном помещении, приспособленном иод жилье. Обшарпанные стены, прогнившие полы, тараканы и прочий ужас жалкого быта. Мечтают о том времени, когда у них будет своя квартира с удобствами. Когда он добьется успеха на литературном порище и заживут они не хуже друга юности Бабурина. Который преуспевает в мебельном бизнесе, благодаря своим способностям и ухаживанию за племянницей Ильина — начальника мебельного объединения. Но вот беда — молодой муж, Сергей Клюев, прообразом которого опять же выступает сам автор, явный неудачник и вообще тюфяк. Который не умеет жить в современных условиях. Бабурин же, наоборот, приспособился. У него даже с бабами ажур. Он добрался уже и до жены Клюева. Пристроил ее к себе на фирму и наладился ухаживать. Клюев, естественно, ревнует, мучается подозрениями и хроническими неудачами в творчестве. А молодой жене хочется шубу, шапку и сапоги. И, естественно, квартиру с

удобствами. Но все это витает в голубых мечтах. Но вот и у Бабурина к нескрываемой радости Клюева занеладилось: влез в сумасшедшие долги, обанкротился, пустился в бега, находится в розыске.

Роман изобилует экскурсами в глубь психологии героев. Но Боже! Как это неуклюже в художественном смысле и неумело стилистически сделано!

Мне стыдно приводить примеры этого литературного убожества, но придется. «В отличие от Бабурина, товарищеские отношения в его представлении имели большее значение, несравнимые ни с каким другим. Не потому, что были выше, к примеру, любовных, а просто потому, что шли по другой шкале, как единице измерений», «…припертый к стене, сел на диван». «Шум ветра, крик грачей и деревянная скамейка в глубине парка, казалось, окончательно сблизили обоих». «Не долго думая, он занял деньги, но даже не подумал сделать свадьбу меньше, чтобы не входить в большие расходы». «Несмотря, что была замужем и он собирался жениться, как к женщине, необыкновенной, редкой красоты, к которой чувствовал интерес, Бабурин всегда проявлял к Клюевой особое внимание»… И т. д. и т. п. Чуть ли не в каждом абзаце подобные «глубокомудрые» пассажи.

Автор то и дело ударяется в обрисовку положительного нищенства и проклятого процветания новых русских. При этом не замечает, каким нищенством духа наделяет героя. Клюев в своих проявлениях характера в реакциях на жизненные раздражители походит на ржавый механизм — он то и дело обижается, как неврастеническая дама, то наивно удивляется или вдруг понимает то, что давно понятно; негодует по поводу несовершенства вокруг, но сам весь в благих намерениях и только. Самая подходящая характеристика ему — агрессивное ничтожество: он с претензиями, но абсолютный нуль в делах и в жизни.

Л. Н. Толстому приписывают афоризм, смысл которого заключается в том, что человек подобен дроби — числитель которой есть то, что он представляет собой на самом деле, знаменатель — то, что он мнит о себе. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь.

Клюев и все герои автора, сиречь их прообраз, имеют явную склонность к знаменателю. Если такой герой нужен читателю, особенно читателю будущих поколений, к коим обращена сия «Русская проза конца XX века», то я

руки вверх, Только по — моему это не проза, а поза. В позу нынче становятся люди. В позу стали политики, депутаты, Президент в лице отца народов.

Угловатая претенциозность автора, выпирающая чуть ли не в каждом абзаце, приводит в уныние и страх за будущее.

Единственным «светлым лучом» в этом сильно «затененном царстве» является рассказ «Егор Касай». Просто не верится, что «Квартира», «Игроки наживы» и «Егор Касай» написаны одним и тем же автором. Подумал даже, что по этому рассказу прошлась чья‑то опытная рука.

Разочарованный предыдущими, крупными «художествами» Саши, я зашел с конца книги. И там нашел этот вполне приличный рассказ «Егор Касай». Оказывается, может Саша писать! Может! Об этом говорят и рассказы «Ночка», «Голубиное перо». Неплохие рассказы. В них даже есть шарм. Здесь я порадовался за Сашу. Так держать! И со знаменателем надо поработать. По кумполу его, по кумполу. Чтоб не высовывался особенно.

Февраль, 1996 г.

ПЛЕННИКИ СВЕТА И ДОБРА (О книге И. Машбаша «Два пленника»)

Сначала коротенький экскурс в историю.

Идет печально — знаменитая «Кавказская война» 1817— 64 гг., длившаяся с передышками и перемириями без малого полстолетия.

По историческим данным все началось из‑за того, что «Воинственные горские народы совершали набеги на Кавказскую укреплинию, мешали сношениям с Закавказьем» (конкретно — с Грузией и Азербайджаном, бывшими тогда уже в составе России). Ну а если брать по большому счету — Россия не хотела допустить политического влияния Турции и Ирана в этом районе, вблизи своих границ. Результатом явилось окончательное присоединение к России Чечни, горного Дагестана и Северо — Западного Кавказа, включая закубанье.

Автор преднамеренно обхОдит вопросы большой политики, не вдается в подробности и решает свои художе

ственные задачи посредством показа судьбы двух простых людей — рядового солдата царской армии, попавшего по ранению в плен к горцам и горянки девочки — подростка, оказавшейся в плену у русских; хотя нетрудно понять, что к созданию этого капитального труда автора побудили именно вопросы большой политики. Он старается уйти от острых вопросов, но это ему не всегда удается. Пытается «списать» все на войну, часто повторяя, мол что поделаешь — война! боль за поруганную честь народа сочится с каждой страницы той исторической повес и.

Произведение состоит из двух книг, связанных тесно сюжетом и героями. Первая книга называется «Фидур». Так на адыгейский манер именуется главный герой — солдат Федор Данилович Анаскевич, уроженец Вологодской губернии, села Николино, «что над тихой и светлой речкой Унжа».

Вторая книга «Афипса» названа по имени девочки — подростка из горного аула Наджикохабль.

Начинается повесть остро: горский воин — адыг Жакыз, горячий по натуре, но отходчивый, привез русского пленника к реке, чтоб взять за него выкуп в тысячу рублей серебром. Но оказывается, что Ярославский полк, в котором служил Федор, отбыл в другое место. А офицер вновь прибывшего полка отказался дать выкуп за «чужого» солдата: «Не надо было в плен сдаваться!» Горячий Жакыз намеревается тут же порешить пленника. Но сын его Сабех «закрыл собой Федора», Отец взбешен, но вмешивается Дудай: «Если уступишь своей греховной ненависти, — говорит он Жакызу, — что скажешь в ауле старейшинам, которые берегут в чистоте обычаи адыгов?» Жакыз уступает его доводам. Они возвращаются в свой аул Заурхабль с пленником через седло. Время от времени пылкий Жакыз «заводится» — порывается убить Федора. Его удерживает рассудительный и мягкосердечный Карох. Федор не обижается на Жакыза, потому что понимает свою вину, вину русских, убивших многих черкесов, осиротивших многих детей. Поэтому не ропщет на судьбу и готов принять любую кару. Он даже хочет наложить на себя руки. Но Бог отводит его от этого намерения и направляет на путь смирения и покаяния.

По велению хозяина он отделывает старый турлучный сарай и поселяется в нем. Его готовность принять любую судьбу, смирение и труд постепенно смягчают сердце Жакыза. А Сабех {сын Жакыза) называет Федора стар

шим братом. Вдовая соседка Айшет даже влюбляется в него. Со временем весь аул проникается уважением и даже почтением к добросердечному, трудолюбивому русскому. Жакыз уже полностью доверяет ему — снял с него деревянные колодки, не стал называть гяуром. Даже за стол семейный приглашает. А когда приезжает вербовщик, полковник Лаплинский, — поляк, воюющий на стороне горцев, — Жакыз Пазадов горячо отстаивает право Федора не вступать в армию черкесов, чтоб воевать против русских.

Автор не скупится на краски, живописуя образ русского человека, попавшего в суровые условия плена. При этом он не ставит своего героя в унизительное положение, наоборот, подчеркивает его достоинство, смелость перед Лаплинским, который призвал его к ответу за отказ воевать на стороне горцев. Горцы ценят чувство собственного достоинства даже у врагов своих. То же получилось с попыткой обратить его в иную веру. Хотя принятие мусульманства сулило ему многие выгоды. Он даже мог жениться на вдовой соседке Айшет. И тут Федор оказался на высоте — не отрекся от своей веры, от семьи, которая долгие годы томится в ожидании в далекой Вологодчине. Эту его верность православию аульчане оценили в нем может быть больше чем остальные его достоинства. Ибо вера — превыше всего. Единственно, что приняла глубоковерующая душа Федора — это мысль, что Бог един для всех. И как бы он ни назывался у разных народов, он един в любви к людям.

Именно в этой «формуле» любви и строгого спроса и заключаются мучительные поиски автором ответа на вопрос — как же все‑таки относиться к тому, что случилось в истории двух народов? Затаить обиду и выжидать момент, чтоб расквитаться? Такой момент грянул — убили сына Жакыза, Сабеха. Чаша терпения переполнилась. Жакыз неистовствует, снова порывается убить Федора в отместку за смерть сына. Но снова его удерживают верные кунаки от этого шага, — нельзя давать волю слепой мести. Тогда Жакыз просит Кароха увести Федора с глаз, чтоб не испытывать судьбу. Потом он остынет, попытается забрать Федора домой, но Карох уводит пленника тайными тропами в крепость к русским. Помогает ему бежать. Нельзя жить злобой «око за око». Пусть каждый живет свободно, пусть народы делают свой выбор. Бог учит прощать обиды друг другу.

К такому выводу приходит автор. Так заканчивается драматическая история с пленником. Решение мудрое, благородное, в духе лучших обычаев горских народов. Кровавый гордиев узел развязан. Тут‑то и подает свой голос большая политика, которую автор старается не затрагивать, но которая присутствует на каждой странице, дышит в каждой строчке. А в целом книга как бы корректирует «творения» этой самой большой политики.

Так вот разрешилась судьба пленного с одной стороны. Теперь вопрос: а как бы русские обошлись с пленным горцем или горянкой? Этот вопрос ставит и разрешает автор во второй книге «Афипса».

Крестьянская девочка восьми лет попадает в плен к русским. При тягчайших обстоятельствах: отца и мать убивает на ее глазах офицер русской армии Махатадзе. Стычка произошла случайно: офицер ехал в крепость, а раненный черкес по имени Джшябеч с женой и дочерью пробирались в дальний аул. Джамбеч — иервый выстрелил. И промахнулся. {Во что верится с трудом). Офицер изловчился и достал его саблей. Потом выстрелом из пистолета убил и жену, думая, что в кустах второй черкес. Девочку же привез в полк в крепость. Здесь ее встретили хорошо, приютили сироту и даже сделали дочерью полка. Над ней взял шефство сам генерал Граббе Николай Павлович. Добрый, душевный человек. Который зазря черкесов не истреблял и карал только тех, кто себе позволял. Генерал попросил призреть девочку старого солдата, известного нам по первой книге, Федора Анаскевича. Тот знает адыгский язык и обычаи. Федор с большим желанием и дорогой душой берется за дело. Потому как сам натерпелся в плену и знает «почем фунт лиха». Своей добротой и долготерпением он завоевывает маленькое сердце. Девочка привязалась к нему и полюбила. Кроме Федора о ней заботятся сам генерал, князь Амилахвари, доктор Плуталов… Особую заботу проявляет святой отец Георгий, вознамерившийся обратить ее в православную веру. Чего и добивается. Словом, хорошо, даже очень хорошо относятся русские к девочке — черкешенке. «Любят в полку Афипсу, но, Боже правый, что с нею будет дальше?» — думал Федор Данилович. И это для него вопрос вопросов. Ибо он понимает, если не вернуть девочку в родную стихию, она пропадет. Как потом окажется, он один это понимал. После мучительных раздумий он решает бежать с нею в аул к черкесам. Его в этом подозревают, за ним следят, и когда они с Афипсой пускаются в бега под покровом ночи верхом на лошади, по ним

открывают огонь на поражение. И убивают Федора. Так погиб ее самый близкий, любимый человек, заменивший ей отца.

Вскоре полк снимается и уходит на охрану прибывающего на переговоры царя Александра Второго. Там она удостаивается внимания августейшей особы. Потом ее забирает к себе в семью бездетный князь Амилахвари. Его жена становится ей названной матерью. Девочку помещают сначала в пансион, а затем в институт благородных девиц в Тифлисе. Девочка оказывается на редкость одаренной. Вызревает красавицей, от природы наделена светскими манерами. На нее обратил свой благосклонный взор сам Великий Князь Михаил Николаевич. Перед Афипсой открывается блестящее будущее. Ей даже уже снятся дворцы и царские чертоги в Петербурге. Но это лишь сон. На самом же деле ей хочется только одного — вернуться в горы в Черкесию. Тоска по родине настолько велика, что она заболевает. Ее лечат лучшие врачи Тифлиса, ее возят на Воды, но она увядает не по дням, а по часам. И в шестнадцать лет умирает.

«Как же так? — недоумевает читатель. — Девочке создали все условия для счастливого процветания. Ее окружили любовью. Перед ней открывались двери большого света в Петербурге и даже в Париже. Но оказалось, что родная Черкесия ей дороже, чем «все золото мира».

Автор нарочито романтизирует судьбу Афипсы, которая предпочла красивой жизни бедную родину, показывая тем, что и объятия любви могут быть смертельными. Таков образ ключевой мысли. И с этим трудно не согласиться, ибо нет ничего нелепее навязанной любви.

Книга бесспорно удалась. В, общем и целом. Блестящий замысел, блестяще воплощен. И главный вывод — мирное сосуществование народов.

К недостаткам в деталях я бы отнес нарочито упрощенное повествование в некоторых местах, будто автор не уверен, что читатель его поймет правильно. Кое — где неуклюжести. Типа: «Он собачьим умом, или еще чем, понимал: тут происходит что‑то хорошее». Некоторые внутренние монологи героев затянуты и звучат наивно. Случаются неестественные повороты души. «Этой‑то физической тяжести ему не хватало. Как хорошо было, когда не заживала рана на ноге, когда носил он тяжелые колодки». Не верится, чтоб это было хорошо. Хотя можно поверить, что Федору хотелось усмирить свою плоть, плотскую похоть, как это делали на Руси схимники, надевая вириги.

Не верится, что Федор, еще недавно мечтавший усмирить свою плоть, во второй книге как‑то сразу постарел. Стал стариком «никудышным». Не к месту иногда употребляются сильные слова. Например, слово «могучий». «Солдаты, будто выброшенные могучей волною, оказались на берегу, схватили ружья». Это когда на той стороне реки появились черкесы. При чем здесь могучая волна? Я понимаю, автору хочется вплести в ткань повествования мотивы адыгского эпоса.

Я так и не «усек», чем же занимается, например, Жакыз, и почему его семья живет в хорошем достатке. Огород, овцы, куры? — да. Но, чувствуется, что это не все. Так что же? Набеги, которые вывели царя из терпения?

Рядовой Федор Анаскевич отчитывает урядника Тришкова: «Если еще раз обидишь Афипсу, смотри у меня! Думаю, не след тебе после этого даже подходить к ней, коли ты, с позволения сказать, (?) такой хам».

Иногда автор почему‑то избегает определенности. «Тришков, вдруг оказавшийся почему‑то у валуна», «„.глядел куда‑то в сторону», «Кто‑то сказал ей», «… кто‑то из царских генералов сказал». Эти «кто‑то», «что‑то», «кудато», «зачем‑то» не украшают повесть.

Ну и наконец меня удивило, если не насторожило, обилие обращений героев к Богу и Аллаху. Почти на каждой странице, а то и по нескольку раз на одной странице, Федор обращается к Богу, читает молитвы. Что это — дань моде? Или автор такой набожный? Хорошо если так. Но иногда появляется ощущение, что это делается для того, чтобы наполнить объем книги. Так же воспринимаются частые авторские восторги добротой Федора, смышленостью и красотой Афипсы, всеобщей любовью к ней и пр. и пр. Это утомляет утяжеляет повествование. Как и удивляет то, что вся книга соткана из бесконечных встреч и разговоров. Будто люди ничем больше не занимаются, только ходят друг к другу и разговаривают. Адыги, в моем представлении, не так уж многословный народ, тем более не праздный. Это происходит, наверно, потому, что автор избегает описаний. Чего не скажешь о великолепных картинках природы. Ее неоглядности, ее бесконечных щедрот, многоцветия и многообразия, ее звуков, запахов, прелести. Вот уж что удалось автору в полной мере.

Наряду с мудростью замысла и его решения, описания

природы являются настоящими литературными жемчужинами. Книга буквально искрится светом, добротой, пронизана мудростью. Автор же воспринимается третьим пленником. Пленником света и добра. Пусть будет удачливым его путь в это великое таинство.

Март, 1996 г.

НОВЫЕ ВСХОДЫ РУССКОГО СЛОВА (О журнале «Бежин луг»)

В который раз уже скашивают под корень Святую Русь. А она снова прорастает на мировой ниве. И, как всегда, сначала следует Слово. Проросло оно в самом сердце России, на Орловщине, на родине великого нашего соотечественника Ивана Сергеевича Тургенева, автора бессмертного «Бежина луга».

Мне довелось побывать на встрече «Русские вечера» во время пребывания в Москве. На ней как бы итожились дела трехлетнего существования журнала. Это было тихое, почти камерное собрание известных в стране литераторов в центре Москвы, в библиотеке им. Н. А. Некрасова, где сошлись пообщаться авторы, сотрудники журнала; его читатели и почитатели, успевшие расслышать «голос» нового русского издания, проникнуться к нему душой, откликнуться сердцем.

На обложке журнала значится «Русский литературно — исторический журнал на Родине и в рассеянии». Учредители — Всемирный Русский Народный Собор и Союз писателей России. Издается при участии администрации Орловской области. Выходит шесть раз в год. Объем около 20 п. л.

Возник журнал в недрах «Роман — газеты» с благословения Патриарха Московского и Всея Руси Алексия И. У истоков его стояли главный редактор «Роман^газеты», Председатель Союза писателей России В. Н. Ганичев, избранный Президентом информационно — производственного агентства и народного акционерного общества «Бежин луг»; он же Председатель координационного совета журнала. Его сподвижники — главный редактор А. А. Апасов, писатели П. Проскурин, С. Лыкошин, В. Волков и др. Участвовать в нем дали согласие В. Белов, С, Золотцев, В. Кожинов, В. Крунин, В. Лихоносов, Г. Немченко, В. Распутин, Н. Огаршинов и многие другие известные русские писаг тели и поэты.

В качестве эпиграфа на первой странице взяты слова И. С. Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык».

Звучит как молитва. И как молитва, Слово было и остается единственным нержавеющим и неустаревающим оружием, которым тысячи лет защищали и защищают русские люди многострадальную Русь. Просторы ее, богатства ее всегда притягивали и притягивают алчные взоры «доброхотов» всех мастей и оттенков. Особенно тех, кто, спустился с Сионских высот на ее ненаглядные земли. Из сионистов они спешно перелицовываются в россеистов, лицемерно изображая из себя русских, более чем сами русские. Тайком и в открытую (в наглую) подтачивая, словно, могильные черви основы и корни российские.

Вот в этих условиях и возник в сердце России истинно русский журнал, как обитель всего русского, уже в который раз распечатав арсенал нержавеющего и неустаревающего оружия — коим было и есть и всегда будет русское Слово.

Трудно складывается судьба журнала, как и всего русского в теперешней России — Главный редактор журнала Александр Александрович Апасов пишет в своем обращении к читателям в № 1 за 1996 г. «…нашу работу с полным правом можно приравнять к боовой обстановке, где год идет за два».

Печально, но факт, — русскому слову приходится пробиваться сквозь мусорные завалы иностранщины и демагогию доморощенных оккупантов.

Приглашая меня на вечер, постоянный ведущий, председатель Творческого объединения прозаиков Москвы, писатель Валерий Рогов сказал мне с грустной иронией, когда я спросил, где проходят «Русские вечера»: «В библиотеке им. Н. А. Некрасова, на Большой Бронной, 20, В центре оккупированной Москвы».

Признаюсь, мне стало не по себе от этой его шутки. В которой, однако, заключена горькая и грозная правда. Дожили!..

В самом деле, продираясь сквозь блеск и нищету Москвы, устаёшь взглядом от обилия иностранных слов. Они острят, они нагло кричат в глаза, и самые главные из них горят иа господствующих высотах зданий «адидас», «сони», Мальборо» вперемешку с огромными портретами руковожатных Ельцина и Лужкова. На них подгладывает из‑за рамки хитрое полулицо Явлинского. Вот они, сотворители липового блеска и всеобщей реальной нищеты России. Нищие и попрошайки почти на каждом шагу. Они — лицо теперешней столицы. Явление ельцинско — гайдаровско — явлинсковской эпохи.

А на «Вечере» слово держит А. А. Апасов. Рассказывает, как они начинали, как им трудно приходится. Ему не очень хочется об этом говорить. Всем сейчас трудно. Но читатель должен знать и это. Вдруг глаза его загораются:

— … Но зато вы посмотрите, кто с нами! Взгляните на вторую обложку страницы! Наряду с известными на весь мир именами здесь просто известные и мало известные. Думаю, что читатель с удовольствием воспримет произведения Ивана Лукаша «Ветер Карпат», Сергея Николаева «Ладанка», Валерия Рогова «Звонарь»… В них русский дух, в них Русью пахнет…

Некоторых он представляет чтением небольших отрывков или отдельных абзацев, а то и вовсе фразой, в которой действительно бьется живая яркая мысль. Созвучная с нашей действительностью. О некоторых рассказывает с подъемом. Впечатление складывается хорошее. Я ухожу с «Вечера» с добрым чувством единения и веры в то, что русское Слово спасет Россию, что оно снова, уже в который раз! пробилось чистым родником в центре земли российской. Что не все еще потеряно. И потом эта вера подтвердилась, когда я вчитался в страницы «Бежина луга». Я увез с «Вечера» целую подборку журнала.

Читаю, а некоторые вещи перечитываю, и во мне возгорается с новой силой чувство Родины. Хочется поделиться некоторыми впечатлениями.

Рассказ Сергея Николаева «Ладанка». № 1 за 1996 г.

О судьбе русского воина, смертельно раненного в Куликовской битве. Он умирает и просит другого воина позвать кого‑нибудь из серпуховских, «от полка Владимира Андреевича». Чувствуя, что умирает, он хочет передать жене ладанку (поминок), которую Дарьюшка дала ему, провожая на битву. Напутствуя его, она сказала:

— Сафронушка! Князь мой любезный! Сокол мой ненаглядный! Души в тебе не чаю… Христом Богом молю, вернись домой живым…

И хотя так же не терпелось высказать всю свою зело великую лепоту, Сафрон токмо поцеловал Дарьюшку троекратно и, отслонившись, хотел уже проститься, дабы не терзать душу, но тут жена потянула к. нему ладонь и, разжав ее, молвила едва слышно:

— Прими, Сафронушка, мой поминок. Пусть скажет он тебе, когда надо, наиглавнейшие мои мысли…»

Теперь, умирая, он хочет вернуть ей ладанку, а с нею желудь — свой поминок. Она догадается, что следует сделать. Посадить дуб на месте сгоревшего.

«Дуб тот стоит и поныне, — пишет автор. — Бывая в родном городе, я часто прихожу к нему и подолгу сижу в тени развесистых ветвей».

Уже перед смертью Сафрон узнает, что спас жизнь самому князю, который рубился рядом в одежде простого воина. «Так вот, значит, кого я спас! — думает он. — То сам Дмитрий Иваныч… Благодарю тебя, Боже, что Ты сподобил меня на сей подвиг. После такого дела и умирать не страшно. Я спас его, а он спасет Русь нашу матушку от злого ворога, а значит и жену мою Дарьюшку, и чадушко мое спасет такоже…»

Настоящими бриллиантами сверкают в рассказе старинные полузабытые или совсем забытые великолепные, объемные, благозвучные слова: Отчина, самовидец, поминок, длань, могутный, речеть, ланиты… Поистине золотая россыпь настоящей русскости на фоне теперешних привнесенных богомерзких «электорат», «киллер», «путана», «спикёр» и пр.

Каким‑то странным образом, так и хочется сказать — Божиим промыслом — рассказ Николаева перекликается с рассказом Валерия Рогова «Звонарь». № 4 за 1995 г.

Этот маленький шедевр посвящен памяти замечательного русского человека, выдающегося писателя, бывшего главного редактора еженедельника «Литературная Россия», безвременно и скоропостижно ушедшего от нас, — Эрнста Ивановича Сафонова.

У Николаева героя зовут Сафрон. У Рогова посвящение Сафонову. Всего‑то созвучие слов. А каковы крепы: оба подвижники русскости, бескорыстия, служения России. И название «Звонарь» — не просто удачная придумка автора, а сам знак судьбы, символ ее обозначеия. Ибо звонарь в соображении народа — не тот, кто еленчит на колокольне, а тот, кто вторгается звуками колокола в душу человека. Будит ее, будоражит, объечняя в людские потоки, которые текут в сторону боли всенародной, сметая всякую погань, с лица земли русской. Когда приходит на нее беда; Или благостный, малиновый звон. Когда на душе покой и благостное отдохновение. А то еще праздничный трезвон. Когда раздается русская душа. Просит разгула, широты, беспечного веселья.

Звонарь Володя, которому уже семьдесят восемь, — слепой от рождения. Он знает лишь одно дело — колокольный звон. Ему подвластны все возможности колокольного звона. Кажется, сама душа колокола. Он исторгает из него тончайшие звуки, роняя в людские души радость благовеста и философские раздумья.

Когда он звонит — в поселке Тульма праздник. Сельчане слушают зачарованно, как слушают симфонию музыкальные гурманы. И прямо‑таки не знают, как будут жить, когда не станет Володи. Его звона, А потому у тульменчан великая забота, как уберечь смертельно больного Володю. Марфа Никитична, соседка, не хочет, чтоб автор пошел к Володе «порасспрашивать» его. «Не надо», — говорит.

«Она, — пишет автор, — и Володе картошку-моркошку выращивает, да капусту со свеклой, да лук — чеснок с помидорами — огурцами. А уж старухи — кто стряпает, кто постирушку осилит. Заботятся о своем слепом звонаре, поддерживают Володю».

Но хочется пообщаться с ним. Хотя сельчане упорно не советуют.

«Болезный он. — Поясняет, вздохнув, Марфа Никитична. — Разбередишь ты его. Да ить он наполовину в наших разговорах непонятливый. И говорит плохо. Больше мычит, тоненько этак. Знамо звоны слушает. Сочиняет их! К каждому празднику особенный».

И все‑таки автор «прорвался» к Володе. Встреча была короткой и нескладной. Володя явно недоволен приходом гостя. И на вопрос пришельца из суетного мира ответил странными словами: «Уходи, господин — барин. Живи своей другой жизнью. Не трожь нас…» В контексте рассказа они звучат потрясающе. Потому что за ними тенью встают другие слова, которые кричит не докричится всему миру изболевшаяся, исстрадавшаяся Россия: «Да уйдите же вы,

лицемерные доброхоты, не мешайте России жить. И тогда вы увидите, как засверкает во Вселенной эта жемчужина Мироздания!»

«Что‑то случилось, — встревоженно понял я и, не раздумывая, спешил к церкви. Там уже толпились. В основном старушки в чистых платочках — белых, черных, цветастых.

Все мы смотрели вверх, на колокольню. Там отец Серафим в допольном, золотого шитья церковном одеянии, Однако простоволосый, держал на руках легонького, белесо-серого звонаря Володю. С бессильно откинутой головы падали, шевелимые ветерком, белоснежные космы, а согбенные ноги провисло тяжелили кирзовые сапоги. Отец Серафим негромким речитативом произносит молитву и низко кланялся на все четыре стороны света».

Не стало звонаря, божьего человека — благовестника и умиротворителя людских душ, бескорыстно дарившего людям крепость духа, тихую радость бытия, мудрое понимание бренности всего земного.

Однажды мне было очень худо: навалилась тоска от безысходности. Одолели глухота и непробиваемость издательств. И тогда я написал письмо Эрнсту Ивановичу Сафонову в «Литературную Россию». Он тут же откликнулся: «Газету, вижу, читаете, а нужно и писать для нее. Успехов, здоровья, семейного благополучия»;

Я воспользовался его приглашением, послал ему свой рассказ.

Рассказ понравился. Готовился к печати. Но… Опять что‑то помешало. Но хотя рассказ и не был напечатан, само одобрение, участливое слово душевного человека явилось как бы глотком кислорода. Прибавило силы, чтобы не пасть духом, идти дальше, бороться и выстоять.

Такие люди, как Эрнст Иванович Сафонов, как звонарь Володя, как далекий пращур Сафрон для того и посылаются Богом на Землю, чтобы укреплять духом других.

После чтения «Звонаря» Валерия Рогова меня не покидает суровая догадка — душители России знали что делают, когда рушили русские храмы и сбрасывали со звонниц колокола. Ибо их звоном да еще русским Словом крепилась и крепится Русь и русская душа.

ЗНАКОМЬТЕСЬ — СТЕПАН ХУТОРСКОЙ (О новой книге кубанского писателя Петра Придиуса)

Сначала со страниц краевой газеты «Кубанские новости», а потом и со страниц недавно вышедшей книги Петра Придиуса сошел в народ литературный герой сродни Василию Теркину — Степан Хуторской. По масштабу личности они, конечно, разнятся, но по духу — близнецы-братья. И предназначение у них одно — укреплять людей в лихую годину. Веселым, остроумным словом, смешной байкой, целительной шуткой, присутствием духа в любой трудной ситуации…

Василия Теркина родила война, и он моментально прижился в солдатской братве, меряя со всеми наравне огненные версты войны.

Степана Хуторского родило перестроечно — реформаторское мракобесие. В пору, когда уже и смех и грех, и смех и слезы.

Что и говорить, в последнее время приуныли кубанцы. А как не приуныть, если хлеба собрали столько, что дгрке стыдно цифру называть. Если руки, привыкшие к труду, некуда девать; если только и делов, что выборы: они следуют чередой друг за дружкой, и нет им конца и края. Они пожирают деньги как та черная дыра, множат неверие народа, оттолкнули молодежь своей нелепостью. Откроешь газету, включишь радио, телевизор, а там то Ельцин, Ельцин, Ельцин, то теперь Егоров, Егоров, Егоров. И больше нечего читать, слушать, смотреть. Только и радости, что прочитаешь Степана Хуторского, и на душе отляжет немного.

Маленькая предыстория

В один прекрасный день мы вынимаем из почтовых ящиков свежий номер газеты «Кубанские новости» и видим на ее страницах новое имя среди авторов. Некий Степан Хуторской, живущий на хуторе Загорном, делится своими соображениями по поводу бурнотекущих событий. При этом коротенько сообщает о себе, в порядке знакомства, что он‑де «по натуре говорливый, но не сварливый». Его не тронь, сам вовек никого не тронет. Но его

допекли богопротивными реформами. Он, конечно, не против реформ. Только не таких, когда рушится Отечество. Которые проводятся до принципу той старой — престарой русской поговорки; «Акуля, шьешь не оттуля!» «А я все одно пороть буду».

«Шьют и порют. Порют и следом шьют, — пишет Степан Хуторской. — Заколдованный круг.

Ну как тут, спрашивается, смолчать? Да глухонемой, наверное, от такой злости заговорит.

Видит Бог, не до своей охоте взялся за перо, судостаты вынудили».

Что примечательно — ничего не придумывает. Пишет как оно в жизни. Только и того, что со своей крестьянской колокольни.

«Й ничего не надо мне придумывать. Каждый божий день телевидение и радио дурачат нашего брата. Вот и пытаюсь я вместе со своими земляками — хуторянами разобраться в этой брехне».

Как будто ничего нового в его размышлениях нет, как, будто, все это все знают, но оно так трансформировано через его крестьянскую душу, что известная истина вдруг: высверкнет неожиданной гранью, вызывая в душе радость: а верно ведь! Здорово! Не в бровь, а в глаз!

Виктор Лихоносов в своем предисловии к книге пишет: «В забавных заметках якобы похохатывающего хуто’ рянина кроется сметливая народная оценка всего, что происходит вокруг».

Лично меня недавно удивила и насмешила одна дама в компании: «Вы, случаем, не знакомы со Степаном Хуторским? Ни за что не думала, что на хуторе такие умные люди живут…»

Как и все мы, Степан любит порассуждать про политику. То он лукаво глаголет о «всенародно избранном», то о «демократах», так демократично расстрелявших парламент на глазах у всего пораженного мира, то о маленьком таком шашеле, которого и глазом «не видать», но который «прожорливый до ужаса». Целую страну, почитай, сожрал. То про фонды разные, которые хапнули народные денежки и как сквозь землю провалились. То про русский фашизм, который мерещится этим самым шашелям. И все у Степана ладно, все к слову. И мгновенно в сознании укладывается. А местами потрясает философская подоплека его наблюдений. Побывал он якобы в Москве, «По приглашению, между прочим, — пишет он. — В высоких ми — нистерствах захотели посмотреть на живого крестьянина (аграриями нас теперь величают) и спросить: я за куплю-продажу земли или против…» «И почему‑то бесперечь удивлялись: «Ты еще живой, аграрий? Ну даешь!.. И еще пашешь? Ну паши, паши!..»

«А потом, после трогательных бесед в министерствах, я долго бродил по Москве и, верите, не угадывал ее. Все на чужих языках — вывески, реклама, тряпки всякие, сладости…»

«Хотелось пеши пройти на святое место для всякого русского человека — на Красную площадь, да куда там! Все перерыто, перегаврано, как после многодневной бомбежки. На месте светлой Манежной площади, что перед самым Кремлем, страшнейший, глубоченный котлован… Говорят, под гигантский магазин для «новых русских». А обыкновенные русские считают, что это уже под сам Кремль подкапываются злыдни.

А тут вспомнил наказ земляков — по паре глубоких галош купить. У нас ведь асфальтов нету, и, как дождик брызнет, — грязь непролазная. Вижу, длинная очередь. Пристроился — ошибка: говорят, за визами на жительство за границу; к другой — обмен валюты. Упарился, решил водички попить. Киоскерша: пейте на здоровьё, водичка из Израиля…

Удивляюсь — неужто из‑за моря доставляют обыкновенную воду? Попил. И скажу по правде: нисколько не вкусней, чем у нас в Солдатском колодце, не говоря уже о Косьяновом роднике.

Выбрался я из той Москвы, как из глубокого котлована. Досадовал, чертыхался. До того ж погано стало на душе, вы себе представить не можете. И это накануне великого праздника Победы!..»

Эта боль простого человека аукнется в веках. На самом деле — испытываешь не только унижение, глядя на теперешнюю Красную площадь и на ее прилегающие исторически ароматные уголки, на то, как они перекраиваются и уродуются в угоду шашелям и Трусливым правителям в их стремлении лишить русский народ исторического средоточия духа, не только унижение испытываешь, но и тревогу за будущее России. И, что уже страшно, — невольную жажду мщения.

Предостерегающе звучат слова опять же Виктора Лихоносова: «В сущности, Степан Хуторской — это те из нас, кто беспокоится о своей судьбе, о своем глухом уголке и, представьте, о столице — матушке, где еще сердитый юмор воспринимают без опаски. А. зря».

Философия Степана Хуторского не статична. Места* ми она поднимается со своей крестьянской колокольни до всенародной, всечеловеческой заботы и боли. Одна из последних его «заметок», как их называет Виктор Лихоносов, называется «Посмотрим, что рно дальше будет?..»

На первый взгляд — это забавный, с сальцом, рассказ хуторского балагура деда Люшни про бабу Нюрку. Якобы она прибежала к прокурору «и заголосила (почему‑то без слез): выручайте, мол, гражданин прокурор, меня снасиловали…»

Из ее рассказа события разворачивались так: она ехала на бричке с Васькой Опорком, соседом. С сенокоса. Сидели на возу рядышком. Потом он начал: положил руку на плечо, стал поглаживать затылок шершавой ладонью. Она думает про себя — ну — ну, посмотрим, что оно дальше будет? Дальше он положил руку ей на коленку. Она опять думает — что же оно дальше будет? Он лифчик ей на спине расстегнул. А левой рукой к резинке внизу «подкрадуется», да еще нашептывает: «Не бойсь, Нюра, не бойсь». «Ну, думаю, расстебывай, стервец, подкрадуйся, посмотрим, что оно дальше будет. Потом он меня на духмяное сено мягко завалил и целовать начал. Я это и думаю, ну — ну, целуй, окаянный, не жалко, поглядим, что оно дальше будет…»

«Прокурор не выдержал и как крикнет: «Хватит, гражданка Нюра! Зачем, что дальше будет!..»

После этого рассказа деда Люшни дюже грамотный хуторской библиотекарь стал вразумлять хуторянам аналогию. По аналогии получается, что в Беловежском лесу ребята здорово выпили, но закусывали плохо. Поэтому Советский Союз распустили. А мы, народ, подумали: посмотрим, что оно дальше будет. А дальше, как известно, — урезанная страна, парад суверенитетов, раздел Черноморского флота, Чечня, безработица, теперь вот повальные взаимные неплатежи — по сути дела, гражданское неповиновение. Дошли до ВЧК. До состояний «Ч».

«А мы все сидим, глядим, ждем: что оно дальше будет?»

Дальше пойдут слова не для печати. Вот что будет.

А тут снова говорят, что в Германии на лучшем Цейсовском заводе изготавливают громадную лупу из прозрачнейшего увеличительного стекла. Через нее якобы будут

рассматривать доллары, которые лично истратил фонд Сороса и прочие «доброжелатели» России на возрождение экономики, культуры образования у нас.

Скорей бы отлили они эту луну. Хочется взглянуть в нее.

Мудрый из мудрейших на Кубани, поэт Иван Варавва, тоже написал небольшое предисловие к книге Петра Придиуса, которая, кстати, называется «Богато ж у нас всяких глупостев»: «Твори, любый! Нашим з тобою землякам Слово твое нынче, может, потребнейше и вежливейше самых живительных лекарств».

Декабрь, 1996 г.

«Кубань сегодня».

ПРАВДА — ИСТИНА ПОДНОГОТНАЯ (О творчестве Анатолия Знаменского)

Из всех произведений Анатолия Знаменского особняком стоит повесть «Завещанная река». О Булавинском восстании 1707–1709 годов. Против тех, кто «неправду делает».

Донской казак, сын станичного атамана, участник Крымской кампании, атаман Бахмутских соляных промыслов стал во главе беглых людей. В бою на реке Айдере близ городка Закотного повстанцев крепко побили. Булавин с несколькими верными приближенными бежал в Запорожскую Сечь. Оттуда— на Хопер. С Хопра он писал «прелестные письма», гам был избран войсковым атаманом, оттуда пошел походом на Дмитриевск и Царицын. Взял Черкасск. Неудачно попытался захватить Азов. Потерпел поражение под местечком Тор и в урочище Кривая Лука на Северском Донце. Наконец, внутренний заговор, предательство и смерть.

Его казнили, но очаги восстания еще долго тлели по великой России: Украина, Волга, Кубань. Остатки повстанцев эмигрировали в Турцию. Огтуда, уже в советское время, потомки булавинцев переселились в Россию, в Ставропольский край.

Это была великая смута, вызванная неправедными деяниями властей. И это было более двух с половиной веков

назад. Но как автору удалось так достоверно изобразить это событие? Диву даешься. Будто он сам был участником. Язык, детали быта, обычаи, характеры. И жуткий конец. Пытки на дыбе Ильи Зерщикова.

«Илья покачнулся, хотел сам разоблачиться, но палачи не дали. Начали не снимать, а прямо‑таки по — собачьи рвать с него кафтан, рубаху, сапоги сафьяновые, атаманские. И штаны сдернули, повалив на каменный плитчатый пол. А дьяк тем временем обмакнул обгрызанное гусиное перо в чернила, сваренные из дубовых яблочков, и вывел на раскатанном по столу бумажном свитке:

Пыточная на вора и цареотступника Илюшку.

Зерщикова».

И чуть ниже:

«Правда первая, дословная или доподлинная, которая не есть правда».

Потом:

«Правда вторая, подлинная, на дыбе и колесе, в которой есть ложь».

И наконец:

«Третья правда. Правда — истина подноготная».

Палач схватил Илью за ногу и тотчас огненная, нестерпимая боль прострелила ногу насквозь, от ногтя до бедра, завязала смертным узлом внутренности. А на огненно — белых клещах он, словно в бреду, увидел прикипевший ноготь, похожий на пожелтевшую кожуру с кабачкового семечка».

Два года полыхало пламя восстания по России. Против тех, кто «неправду делал».

Удивительно, как злободневно звучат эти слова в наше время. Вся страна встала на дыбы против тех, кто «неправду делает». Даже лояльное к властям телевидение половину, если не больше, эфирного времени в новостях чуть не караул уже кричит по поводу обвального распада эко-' номики. А наши «неправдисты» слушают и продолжают свое гнусное дело. А мы терпим и молчим, и глотаем горькие пилюли уже не штуками, а пригоршнями.

По телевизору на втором плане невинных телезаставок уже реет крыльями Люцифер. Гений зла. Над нами уже не просто неправду делают, а откровенно уничтожают морально и физически. Надо же ухитриться из Жемчужины России — Кубани сделать дотационный край. Разрушено, разорено, разворовано то, что создавалось земледельцами десятилетиями.

По местному телевидению прошел показ фильма, отснятого во время поездки по краю губернатора края Н. И, Кондратенко. Вот бы показать его по центральному телевидению. Вот бы продемонстрировать его перед Думой и Советом Федерации. Пусть полюбуются демократы — реформаторы на свои «реформы». Какую неправду сотворили они на земле, которая вспоила их и вскормила.

Перед кончиной, словно предваряя этот фильм, А. Д. Знаменский разразился в «Литературной Кубани» огромной статьей. Это уже не крик и даже не вопль изболевшегося человека. Это уже набат.

Статья называется «Слово и мысль в резервации, или Монолог в наморднике». В ней на конкретных примерах он показывает судьбы писательские. В том числе и свою. О том, как писалось во времена оны, и как пишется сейчас. В условиях тотальной откровенной цензуры й теперь, в условиях скрытой, еще более жестокой, цензуры. Когда тебя молча лишают возможности издаваться. «…Мы пережили труднейшие времена культа и застоя, но тогда ОСТАВАЛАСЬ НАДЕЖДА и был внутренний смысл писательского подвига. Сейчас же наступило более темное безвременье, когда наряду со всеобщим развалом и всеобщей деградацией общества ПИСАТЕЛЬСТВО, КАК ПРОФЕССИЯ, упразднено, возможно, без возврата».

В приведенной цитате полностью сохранен стиль автора. И даже выделения прописью.

Эти же слова, только в иной интерпретации я слышал от него во время завтрака в библиотеке Пушкина, когда у нас работал выездной Секретариат Союза писателей России. Он тогда сказал: «Профессия писателя изжила себя».

Не могу с этим согласиться. Да и вряд ли кто согласится. Ибо литература была, есть и всегда будет, как сказал великий предок, «Летописью временных лет». Это не нами придумано и не на нас кончится. Да и сам Анатолий Дмитриевич не собирался покинуть профессию писателя.

Я давно знаю Анатолия Дмитриевича. С тех пор, как он переехал жить в Краснодар. А может, даже раньше. Уже и не припомню точно. Но зато помню, что с первого раза и по день его кончины я всегда относился к нему с уважением. Он был приветлив. Всегда открыт для разговора. Обо всем и обо всех, И на пределе откровенности. Что особенно подкупало в нем? Он смел в суждениях о политике и политиках. Участлив. С десяток литераторов,

если не больше, получили от него рекомендации в СП. В том числе аз, грешный.

Он не терпит лицемерия. Неиссякаем в творчестве. Резок и прям в оценках. Талантлив, и по характеру боец. А в борьбе за лидерство — до щепетильности. Его так и подмывает рассчитать себя и Лихонсова на «первый — второй».

Вот и в этой статье опять «лягнул» Виктора Ивановича. Зачем? — спрашиваю у него по телефону.

— А у нас с ним принято обмениваться ударами…

Этот разговор состоялся перед моей поездкой в Новороссийск. Ездил на мамин день рождения. Ей исполнялось 92.

Я уехал, а через несколько дней он скончался.

Этот маленький очерк — портрет о нем лежал дома уже написанный. Оставалось перепечатать на чистовик. Написан был в настоящем времени, а перепечатываю уже в прошедшем. Как хрупка наша жизнь!

Он почему‑то очень хотел, чтоб я прочитал его статью. И после позвонил. Я прочитал. Позвонил. Статья мне понравилась. Вот только зачем эта перебранка?

Это недоумение я высказал и в одном ответственном месте. А мне говорят: когда пикируются авторитеты, лучше не вмешиваться.

Не разделяю такого мнения. Потому что знаю, есть любители провоцировать эту свару. И ненавижу смертной ненавистью известных дядей, которые с ухмылкой на губах любуются со стороны драчкой двух уважаемых людей.

Нас явно стравливают, и мы бодаемся на потеху варягам, которые не знают уж как и донять нас, русских. Мы им — что кость в горле.

Вот в чем третья правда. «Правда — истина подноготная».

«Кубанские новости», апрель 1997 г.

«КУБАНИ СЛАВНЫЕ СЫНЫ» (О книге «Кубани славные сыны»)

Вышла четвертая заключительная книга очерков о Героях Советского Союза, кубанцах. Оказывается, Кубань вырастила 285 Героев! В их числе 6 дважды Героев.

Я вспоминаю, как начиналась эта эпопея. Тогда еще не было Ассоциации Героев. Они жили себе незаметно, о них потихоньку забывали. Но вот нашлись люди, которые взялись за летопись их славных дел. Среди них вездесущий и неутомимый поэт Кронид Обойщиков. В основном его стараниями и энергией обязан выход этого уникального литературного труда.

Тридцать четыре года беспрерывных поисков! Поисков по библиотекам, архивам, музеям, редакциям, издательствам, начальственным кабинетам, адресам героев, их однополчан… Все это я помню с того дня, когда в Доме офицеров Кронид подошел ко мне и предложил написать об Алексее Гусько, уроженце станицы Новоминской. Передал фотографию и два — три пожелтевших тетрадных листа, где скупо говорилось о подвиге Алексея Гусько, прошедшего войну от Кубани до Малых Карпат.

Помню, я перебирал эти листочки с чувством' благоговения, не решаясь написать первые слова. Помню, как сжималось мое сердце, когда я думал о том, что парню не было и двадцати, когда он погиб. Вглядывался в черты красивого молодого крепыша на фотографии и сокрушался: жить бы ему да жить! Детей, внуков растить в родной станице, на обогретой и обласканной южным солнцем земле. А он сложил голову где‑то в Европе, в битве за маленький чехословацкий городишко.

Недавно я прочитал у одного исследователя, проанализировавшего наши потери в Великой Отечественной войне: за счет гибели молодых население Советского Союза постарело за годы войны на пять лет! Если до войны средний возраст составлял 42 года, то после войны — 47.

Война отняла у страны молодость.

«Кубани славные сыны» — Книга памяти — в равной степени и книга скорби. Книга дани оставшихся в живых. Авторы очерков не пожалели времени и душевной энергии, чтобы достойно показать славных сынов Отечества. Среди них известные писатели и поэты, журналисты, педагоги, деятели культуры. Это целая плеяда замечательных людей Кубани, в разной степени принявших участие в создании книг'и. Люди, одухотворенные патриотизмом и доброй памятью сердца. Полиграфисты, приложившие немало труда, чтоб книга и читалась, и смотрелась. Им мы обязаны замечательным оформлением издания.

Первая книга, вышедшая в 1963 году, выглядит скромно по сравнению с последующими тремя, но то было на

чало. А заключительный том — настоящий фолиант. Вот уж поистине памятник славным сынам Родины.

Предваряет книгу портрет Г. К. Жукова, являющегося почетным членом Ассоциации Героев Кубани. За ним следуют стихи К. Обойщикова, посвященные народному Маршалу, «Сыну всея России».

В короткой рецензии сложно обозреть столь объемистый труд. Но некоторые судьбы Героев трогают особенно. Судьбы тех, кто погиб во цвете лет, оставшись «вечно молодыми». Особенно женщин.

Вот Таня Костырева. Из Кропоткина. Очерк И. Крюкова.

Началась война, она, не спросясь у родителей, взяла паспорт и пошла в военкомат. Некоторое время спустя прибыла на фронт в качестве снайпера. Тихая, застенчивая, она уложила не одного фрица. В бою, когда атака наших захлебнулась под шквальным огнем немецкого пулемета, решила уничтожить огневую точку. Вскоре увидела, как немец, увешанный пулеметными лентами, пробирается к валуну, за которым засел пулеметный расчет. Поняла: у тех кончаются патроны. Значит, надо уложить «снабженца». И уложила. Потом еще двоих, пытавшихся все же доставить патроны. Пулемет умолк. Наши поднялись в атаку и выбили фрицев.

Девушка погибла в боях за Аджи — Мушкай. Ее похоронили сразу после боя…

А вот немногословный, но яркий очерк о Василии Головане из станицы Раевской, что под Новороссийском. В момент, когда невозможно было голову поднять, когда исход боя мог бы решиться в пользу немцев, он выметнулся на бруствер и увлек товарищей в атаку. Миг! Но какой! Именно этот миг и нужен был, чтоб победить именно в этом бою. Именно этот миг в сложении с другими такими мгновениями принес большую Победу над фашизмом. Он этот миг почувствовал, он этому мигу отдал жизнь.

И что интересно! Таких из станицы Раевской, с одной даже улицы, — трое. Он — Василий Головань, Иван Котов и Иван Сарана. Очерк так и называется «Улица ^ггрех Героев».

Покойный писатель Павел Кузьмич Иншаков написал о братьях Игнатовых (Евгений и Гений). Сыновьях известного кубанского писателя, тоже покойного, Петра Карповича Игнатова. Партизанского батьки.

Отец и сыновья выполняли задание командования партизанского отряда, действовавшего в горах. Надо было пустить под откос вражеский эшелон с боеприпасами, который должен был проследовать в Новороссийск. Но, как это бывает в боевой обстановке, случилось непредвиденное — неожиданно появился другой поезд, мчащийся на всех парах. Уходить поздно. И партизаны продолжали свою работу. В последний момент буквально выкатились из‑под колес. Но было поздно. Прогремел взрыв страшной силы. Поезд пошел под откос. Братья погибли.

Обоим было присвоено посмертно звание Героя Советского Союза.

Виктор Данильченко. Погиб смертью храбрых в бою за село Онега. В мае 1944 года. Двадцати лет от роду.

«В центре станицы Александровской Каневского района, — пишет Н. Жуган, — стоит обелиск воинам — станичникам, не вернувшимся с войны. А рядом отдельный памятник пареньку из хутора Многопольский — Виктору Данильченко.

Поставили памятник рабочие совхоза и ребята из восьмилетней школы № 16, где учился Виктор.

Данильченко заменил, — пишет автор, — тяжело раненного командира роты, хотя сам был ранен в плечо, и повел бойцов в атаку, в результате чего 30 фашистов были убиты и 200 пленены. Ворвался в Онегу, где был ранен вторично — семь пулевых ран.

От этих ран и скончался 2 мая…»

Алексей Лозуненко из станицы Михайловской Гулькеичского района погиб смертью храбрых, не дожив одного месяца до своего двадцатилетия. О нем пишет в своем очерке Н. Сошников.

Парнишка отличился при форсировании Днепра. Группой разведчиков они скрытно перебрались на вражеский берег и обеспечили переправу наших войск и техники в район важного стратегического плацдарма возле села Пекари.

Георгий Москаленко родом из села Пискуновского Отрадненского района получил Героя в боях за Севастополь.

«В 1942 году, — пишет С. Филиппов, — фашисты, чтобы овладеть Севастополем, в трех с лишним десятках километрах от города, на одном из склонов Мекензиевых гор, установили дальнобойную 800–миллиметровую пушку «Дора» и стали обстреливать город.

Страшные разрушения чинила эта громада.

Перед ВВС Черноморского флота была поставлена задача; обнаружить «Дору» и уничтожить.

Долгое время не удавалась эта операция. Пока не поручили это дело самому «глазастому», летчику — истребителю Георгию Москаленко.

Пренебрегая опасностью, лавируя между разрывами зенитных снарядов на низкой высоте, он стал облетать местность на бреющем полете. В одном месте вражеская артиллерия буквально взорвалась огненным смерчем. «Значит, где‑то здесь, — отметил про себя Москаленко, — раз немцы нервничают». Тут и обнаружил цель. Внизу сверкнул лучик солнца, отраженный от металла. Москаленко спустился еще ниже и вдруг отчетливо увидел маскировочную сеть и черное жерло огромного орудия. «Дора» была уничтожена. Севастополь вздохнул облегченно.

Мартирос Нагульян. Сын армянского народа.

Из наградного листа: «6 апреля 1945 года при выполнении боевого задания парой при плохих метеоусловиях на высоте 20–30 метров, нанеся мощный удар по противнику, с прямого попадания вражеского снаряда погиб смертью храбрых».

«Ждали прославленного летчика Нагульяна в родной семье — пишет В. Саакова. — И он вернулся. Вернулся названной его именем улицей в селе с красивым названием Черешня».

Можно рассказывать и рассказывать про подвиги Героев. Но лучше пусть каждый, кому дорога память о славных защитниках, погибших в юношеском возрасте или во цвете лет, возьмет книгу и прочтет ее сам. А потом Даст прочитать своим детям, внукам.

Как знать, может, это заронит в душу малыша огонек, из которого возгорится потом вечный огонь Памяти.

Не все блестяще в книге. Будущим переиздателям пожелал бы обратить внимание на скороспелость и порой невысокое литературное качество некоторых очерков. Ведь книга о Героях! Тут уж надо было выложиться, как говорится. Словом, труд предстоит еще большой. Но памятник уже заложен.

ЧЕРЕЗ ВЕКА И ГОРЫ БЫТИЯ (О новой книге Ивана Вараввы «Казачий кобзарь»)

Конец двадцатого века. Россия в демократических руинах. Разор страны гак велик, что народ в шоке. Куда там ему до лирических вирш, до поэта Ивана Вараввы, который только что выпустил книгу на спонсорские деньги. (Слово‑то какое‑то… забугорное).

Русский, народный, лирический, казачий поэт. Благодарение Богу! издал по сути сборник избранных произведений. В наше‑то гиблое время! И радуется, как дитя. Даже «заморился» радоваться, говорит, поглаживая книгу большой своей шершавой рукой.

Книга действительно получилась хорошая. И солидная — 545 страниц; и красивая, и в твердой обложке; и на хорошей бумаге. Любо — дорого смотреть! Только кому она нужна сейчас? Кому нужны стихи? Когда думки о хлебе насущном. Когда боль от разора великой державы. Когда черной тучей надвигается НАТО на Восток. Для защиты продажных наших правителей, на страх народа, если вздумает трепыхаться против «демократических» воителей, оседлавших Троянского коня.

Я с надеждой думаю о тех немногих, кто откроет в наши дни этот белого цвета томик стихов и прочтет хотя бы «Маше»:

О современниках и потомках, которые придут через века и горы бытия:

Я говорю современникам — не падайте духом. Полуголодный человек — еще человек. А бездуховный — уже прах. Я обращаюсь к потомкам через века и горы бытия — будьте бдительны. Не верьте сладкоречивым пришельцам.

Когда Михаил Юрьевич Лермонтов писал «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», он как раз и хотел этими словами поддержать дух человека в минуты душевной невзгоды.

Когда Иван Варавва, унижаясь перед высоким собранием, забавляя их казачьими байками, по сути дела выпрашивал деньги на издание этой книги, он не столько о выгоде для себя думал, сколько думал о том, как довести свои мысли и чаяния до сознания народа. Он верил, что люди ждут его поэтическое слово, что оно нужно им. Что человек возьмет его книгу в руки, прочтет стихи, написанные сердцем и болью душевной, и укрепится духом. Он думал о том, что пройдут века, человечество перелопатит горы бытия и так же, как в наши дни археологи, откопают в слоях творений бесценные знаки мудрости прошлого. Коснутся высокого, честного слова далекого предка о тяготах нашей жизни. Задумаются о своих невзгодах. А задумавшись, захотят знать правду. А узнав правду, примерно побьют лжеблагодетелей. И «возойдет в зеленях колосок».

Как знать, может и в дальних тех веках случится, что придут обманом варяги и снова, как нынче, «добром чужим раздобреют, богатства души разметут».

Знайте, далекие потомки наши, — мы посрамлены. Выходит, что великий Наполеон Бонапарт ошибался, когда сказал: «…французы показали себя достойными одержать победу. Русские стяжали славу быть непобедимыми».

Мы без единого звука сдали великую державу СССР; мы как побитые вышли из Афганистана; мы затеяли позорную войну в Чечне. Теперь почти безропотно ждем оккупации войсками НАТО. Под руководством наших горе — правителей. Знайте, потомки, об этом. И знайте о том, что это не только позор наш, но и беда. Нас одурманили обманными речами предатели всех времен и народов — кремлевские реформаторы. Нас продали с потрохами подлые «радетели» земли русской. Нас пытались лишить духовности. И просчитались. Вот тут‑то нас не взять. Нет в мире такой силы, чтобы побороть дух русского человека. Мы выстояли, хотя хлебнули горького до слез. И в том есть заслуга книги Ивана Вараввы, Вышедшая в свет в самые что ни на есть стыдные времена. Как непреложное доказательство того, что дух народный неисчерпаем. А потому непобедим.

Автор этих строк — один из немногих, наверно, кто взял книгу «Казачий кобзарь» и почитал от корки до корки. А прочитав, просто не смог не сказать добрых слов о ней. Как не смог не посмотреть зажигательно веселую, неунывную пьесу Ивана Вараввы «Хорош дом, да морока в нем». В подтексте читай: «Хороша Россия, да морока в ней». Выметем, выметем из нее мусор, выгребем пакости всякие, глядь, а они опять нагадили. И снова работа нам. До пота, до кровавых мозолей. Потому‑то в стихах и проскальзывают строки:

Думаю, мы сделаем благое дело, если всей писательской организацией поддержим горение «Звезды» нашего коллеги, замечательного кубанского поэта Ивана Вараввы и выдвинем его на соискание Государственной премии.

ОТКРЫТ И НЕ СБИТ (Малоизвестный поэт А. Знаменский)

Чаще других вспоминает Знаменского Иван Федорович Варавва. Вдруг скажет: «Сиротливо стало без Анатолия…». А я обязательно подумаю при этом: «Был бы он жив, наверное, не было бы такого безобразного развала в нашей писательской организации, какой переживаем мы сейчас».

Всякий раз, касаясь мыслью и душой его светлой памяти, я ощущаю в себе все более притягательный образ его. Это был Человечище! Масштабный, импульсивный, динамичный, непримиримый к недоброжелателям России. Постоянный в главной гражданской стратегии, противоречивый в отношениях с людьми, особенно с коллегами-писателями. Взять хотя бы его «размолвку» с Виктором Астафьевым, которого чтил в свое время как бога в человеческой и творческой ипостаси…

Так уж судьба сложилась — мы с Анатолием Дмитриевичем с первого рукопожатия показались друг другу. Помнится, я ходил в приготовишках, заглянул в писательскую организацию, и там Владимир Алексеевич Монастырев, тоже ныне покойный, познакомил меня со Знаменским. За минуту до начала бюро.

Подвижный, легкий, с загадочной косиной в глазах, он как‑то сразу доверительно и на «ты» обратился ко мне: «Ты подожди меня — после бюро поговорим…»

Я ждал его с тонким вибрирующим чувством на душе: и зачем я ему понадобился? Какой у него ко мне разговор? Ведь мы только — только познакомились. Как потом выяснилось, ему хорошо обо мне рассказал Владимир Алексеевич. Мне было немного тревожно и в то же время приятно от того, что я попал в поле зрения такого крупного писателя.

Но недолго я тешил себя приятными мыслями. Он вышел из комнаты, где проходило писательское бюро, скользнул по мне «остывшим» взглядом и сказал: «Ничего не получается — у меня через полчаса автобус (он жил тогда в Хадыженске), так что… извини. В другой раз». И ушел. Мое недоумение и некоторое расстройство рассеял вышедший в приемную Владимир Алексеевич: «Квартирный вопрос решали, — он кивнул на дверь, за которой скрылся Анатолий Дмитриевич, — неудачно».

Однако настроение мое было подпорчено. В те времена окололитературного хождения малейший нюанс отношения старшего воспринимался болезненно…

Иногда, разбередив все эти канувшие в прошлое тонкости взаимоотношений с Анатолием Дмитриевичем, я вдруг обнаруживаю, что во все времена нашего с ним знакомства у нас было именно такое вот общение — на странной грани абсолютного доверия и какого‑то небольшого непреодолимого расстояния. Порой он раскрывался в разговоре так, что меня оторопь брала. Говоря о крайкомовских кураторах, он замечал как бы между прочим, что там сидят мастера по разобщению писателей. И в этой связи сетовал на уже тогда существовавший подспудный раздрай в писательской организации. Говорил, что спасение он видит в том, что надо объединиться ведущим писателям (не буду называть имен) и выступать единым фронтом, остальные потянутся за ними. Но всякий раз натыкался на непонимание. И тут же начинал развивать мысль, почему это происходит. Уже тогда он понимал, что существуют тайные, но очень агрессивные силы, которые неусыпно работают на раздрай. И не только в писательской среде, но в обществе в целом. Он понимал и другое, делился этой мыслью со мной, что каждый из названных им ведущих писателей мнит себя самым ведущим и делить это «ведущество» ни с кем не намерен. А потому, ревниво оберегая это свое самомнение, не соглашается ни на какую блокировку. Это понимали и те, кому всегда была и есть невыгодна сплоченность русских людей, и они, которые и теперь тайком рушат Россию, умело подогревали, да и теперь подогревают в каждом из них чувство непререкаемой исключительности.

Знаменский не раз говорил мне: «Хорошо, я согласен быть вторым, третьим, но хватит нам дичиться друг друга из‑за этого!»

Я всегда удивлялся этой его озабоченности, этому странному его «самопожертвованию», стремлению рассчитаться на «первый — второй». Я не понимал этой его заботы. Мало того, считал это некой игрой в самолюбие. А теперь каюсь и ругаю себя за неразумность, потому что понимаю — при теперешнем развале писательской организации, — что прав был Анатолий Дмитриевич, видя выход в скрепляющем творческом ядре.

Правда, я понял это еще при жизни Анатолия Дмитриевича. И коллеги не дадут соврать, не раз говорил о том, что нам надо совершенно сознательно обзавестись парой-тройкой литературных аксакалов, вокруг которых и держаться всем плотно. И было кое‑что сделано в этом плане. И вот — вот единение должно было состояться. Но… Некоторые молодые силы, обремененные больше творческой несостоятельностью, чем скромностью и дарованием, выпустили колючки. А некоторые «аксакалы» настолько вознеслись в самомнении, что взяли на себя больше роль судей, чем роль разумных пастырей. В результате мы имеем то, что имеем…

Но все это прелюдия к слову. А само слово об Анатолии Дмитриевиче я приберег для разговора о необычной стороне его творчества. О его стихах. Всем он известен как прозаик, как острый публицист, а как поэта его мало кто знает. Потому в этот памятный день я хочу коснуться его поэзии.

Для всякого литератора (да и нелитератора, а просто любителя изящной словесности) поэзия есть «высший пилотаж», если можно так выразиться, в литературном творчестве. И я не ошибусь, если скажу, что не было, нет и никогда не будет прозаика, который бы не пытался писать стихи. Меня, прозаика, тоже не миновала сия стихия. Когда я и не мечтал даже о литературной судьбе. Пришлось посочинять частушки для самодеятельного хора, в котором я принимал участие в юности. Незаметно как-то увлекся литературным творчеством и вот стал профессиональным прозаиком. Совсем недавно, когда за плечами уже горы перелопаченной «словесной руды», я вдруг вновь почувствовал острое желание написать стихи. Скорее это было даже не желание, а как бы острая потребность. Мне вдруг показалось, что я настолько овладел словом (пустое тщеславие, конечно), что смогу посредством слова извлечь из дальних тайников души и сознания недосягаемые для обычного человека мысли и чувства. И «отлить» их в поэтические строки. Как пишет в одном из своих стихотворений Анатолий Дмитриевич: «Всей спиной испытанная проза оформлялась медленно в стихи».

Когда я прочитал эту строчку, подумал, что это про меня. Я испытываю тот же процесс, который описан в его стихах. «Всей спиной испытанная проза медленно оформилась в стихи».

Стихи Анатолия Дмитриевича, что раскаленные угли. Читаю и обжигаюсь душой о каждую строчку: «Был рожден я с казачьей душою, это значит — открыт и не сбит. Это значит — рискнуть головою, где другой задрожит и сбежит».

В неполных семнадцать лет Анатолий Дмитриевич был арестован, судим и сослан на Север. Тогда было так: ляпнул неосторожное слово — изволь на Колыму. А они «не хотели принимать заблуждений века драки, эпохи Петли».

Это неприятие лжи и лицемерия он пронес через всю свою жизнь. Не то что ложь и лицемерие, а малейшую фальшь терпеть не мог. Реакция его была мгновенной, кто бы ни был перед ним. Это было ключевой чертой его характера. И тут нетрудно догадаться, какие отравленные стрелы летели в него за эту прямоту характера. Однако — удивительное дело! — он сохранил на всю жизнь веру в святое: «Я в Добро и Порядочность верил, запрягался я в три хомута. Оглянулся — сплошные потери, не дождался добра ни черта… Но потом оглядишься устало, как котомку, подкинешь свой Крест и опять повторишь, как бывало, тот же путь, мимо памятных мест. Среди душ, опоганенных злобой, не в почете мирском, не в чести, и считаешь лишь мысленно, долго ль этот Крест до Голгофы нести?..»

Острая публицистическая направленность присуща почти всем его стихам. Одно из них приведу полностью. Называется «По второму кругу?»

Удивительно, что это пишет человек, «обиженный» Советской властью на целых восемнадцать лет!

Когда я думаю об этом, понимаю мыслителей всех времен и народов, которые называют таких писателей и поэтов Совестью Человечества.

«Кубанские новости», апрель 1998 г.

ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ ИЗВЕСТЕН (О книге Николая Першина «Христианский долг России»)

Я начал читать эту книгу не с начала, а с конца. Не то по наитию, не то по подсказке Всевышнего. А скорее всего в желании схватить некое главное по заключительной мысли автора. Памятуя о неписаной традиции всех творцов вкладывать всю силу и мощь души и мысли в последний аккорд симфонии, оперы, поэмы или философского трактата.

Одна фраза. Вернее часть фразы: «Человечество переоткроет социализм…» спровоцировала мой интерес ко всей книге. И я прочитал ее, что называется, взахлеб. Вот уж поистине — здесь словам тесно, а мыслям просторно. Густо написано. И что ни абзац, то откровение. Жаль только, что самиздат. Почти подпольная публикация: ни тебе выходных данных, ни тебе «коротко об авторе». Мы что, в партизаны ушли с нашим патриотизмом и здравым смыслом? Почему от пошлятины ломятся книжные развалы, а трепетная народная мысль теснится в более чем скромных брошюрах под мягкой обложкой? Почему ложь и вероломство взмыло над Отечеством циклопическим пузырем, а добродетель пигмейски ютится в развалинах тысячелетней Руси?

Оборона здравого смысла прорвана. Проломлена. Нарочитый абсурд победно шествует по планете. Празднует триумф.

Автор книги пытается дать ответ на вопрос вопросов — чем мы прогневили Бога? Ему кажется, что надо покаяться и… «…сейчас время покаяния», — пишет он, «…без покаяния невозможно перерождение души, И перечисляет, кто конкретно должен покаяться: коммунисты, «которые за годы советской власти на почве воинствующего атеизма и казенной революционной целесообразности совершили множество греховных дел»; духовенство (особенно высшее), «как не исполнившее до конца своего христианского долга, христианство было искажено в угоду человеческим инстинктам, страстям; порушены заветы Христа». (По Бердяеву). Часть интеллигенции, «которая свою миссию нести культуру и просвещение в народ, и свое «несогласие с игом самовластия» разменяла на подачки «власть придержащих» и тем способствовала пробуждению животного начала в человеке». «Новые русские буржуи», вновь поддавшиеся соблазну стяжательства и искушению «желтого дьявола». Наконец, «Сегодня время покаяния и руководителей государств, которые из подлого искусства разъединения стран и деления по имущественному признаку людей, должны бы овладеть искусством соединения».

Как писал Ф. М. Достоевский: «Все должны простить друг друга и взаимным прощением снять с себя ложь, вину и преступность, и тем разом оправдать себя с полным сознанием, что получили право на это».

Нет, нет и нет! — говорю я. Не потому, что каждая ипостась автора о необходимости покаяния грешит благой наивностью: коммунисты, духовенство, часть (?) интеллигенции, «новые русские» и, наконец, руководители государств. Экая персонификация! Но под конец по Достоевскому: «все должны простить друг друга».

Представляю себе богоизбранных, более чем кто‑либо жаждущих нашего покаяния, как они ухмыляются, читая эти наивные выкладки автора. Сами‑то они и не подумают каяться. Наши покаяния примут с превеликим удовольствием, чтоб еще больше унизить и подавить нас. И уже по одной этой причине покаяние не имеет смысла.

Но дело даже не в этом. Само покаяние, как таковое, было придумано идеологами религии для того, чтобы дать грешному насквозь человеку отдушину, не оставлять его в безвыходном положении. Только и всего. Ибо в покаянии по большому счету нет ни толики здравого смысла. Где он,

в чем, если всякий покаявшийся снова и снова грешит. Зная твердо, что снова может покаятся. А потому сколько живет, столько и грешит. Грешит и кается. Кается и грешит. Что за смысл в этом? Держать человека все время на коленях? Этого как раз добиваются «доброжелатели» России.

В главе под заголовком «Ценностные ориентиры и образ жизни» удивляют заключительные строки: «…прервана связь времен, разорваны человеческие связи, развращается духовная жизнь… И все это на фоне развязанного террора нищетой. И нет попутного ветра в паруса нашей экономики, так как неизвестен порт назначения…»

А мне кажется, порт назначения известен. Да и автор это доказывает в своей книге. Это благосостояние народа. Разумеется, с чувством меры потребления. Отсюда совершенно четко вырисовывается и пункт назначения в глобальном смысле: Природа — Человек — Вера.

Природа — в том смысле, что Человек должен хранить Природу как зеницу ока. В противном случае он обречен.

Человек — имеется в виду его постоянное самосовершенствование. В противном случае он никогда не постигнет непреложную истину, что только в согласии с Природой он выживет.

Вера — убежденность Человека в том, что он способен на бесконечное самосовершенствование. Без веры в себя, в доброе начало в себе Человек как венец Природы не состоится. И исчезнет с лица Земли.

Доказательство всему этому я нахожу в книге Николая Першина.

Христос сказал: «Будьте совершенны как отец Ваш небесный».

Эти слова выражают вековую идею всех народов. Ибо и в Библии, и в Коране, и в Талмуде, и в любом другом религиозном писании мы найдем эту мысль. И по этой причине, по причине универсальности мысли Христа, каждый толкователь вправе сказать про свое вероучение, как сказал Достоевский о христианстве: «Христианство — есть доказательство того, что в человеке может вместиться Бог. Это величайшая идея и величайшая слава человека, которой он мог достигнуть». А Бог, по словам Бердяева — есть смысл и истина мира. Вот и получается — Христос ли это, Аллах, Перун или Один — это лишь слова — символы, означающие одно — Высший Мировой Разум.

Даже В. И. Ленин — главный атеист мира — обмолвился как‑то «религия дает человеку идеал».

Не зря идеи коммунизма пропитаны постулатами православия.

Россия прошла трагический путь безверия. И что? Ничего. Кроме стыда перед мыслителями средневековья. Того же Фомы Аквинского, который вон когда! понимал: «Все, и даже кажущееся случайным и бесполезным, направляется к некоей цели, имеет смысл, полезность. Следовательно, над нами разумное существо, которое направляет все естественные вещи к цели. Им является Бог».

М. Горький к концу жизни пришел к заключению, что «как солнце дает тень, так мудрость жизни (читай — Бог) каждому дурному поступку человека готовит возмездие».

Иными словами — все в мире предопределено Всевышним. И то, что я пишу эти строчки. У меня порой такое ощущение, будто за моей спиной, за плечами стоит некто и ведет мою мысль. Я только записываю.

Вообще с некоторых пор мне кажется, что я иногда общаюсь с Создателем. При этом я заметил одну сверхтонкость: когда я поступаю по — доброму, и он ко мне по-доброму. И подсказывает. Дает понять. О чем‑нибудь хорошем — тихим ускользающим озоновым заревом на душе. О плохом — мягким тревожным уколом в сердце.

Вот и сейчас. На кухне звякнула крышка на кастрюле. Увлеченный работой, я сначала не придал этому значения. Забыл, что там у меня варится. Но звякнуло раз, второй, третий. И только после третьего я вспомнил, что там у меня варево. Пришел на кухню. В кастрюле кипит, но уже изрядно выкипело. Но почему крышка звякнула трижды? Ни шевеления вокруг, ни ветерка. Трамвай? Когда он проходит — дом подрагивает. Все ясно. Но ведь надо было ему пройти трижды!

Это свежий, сиюминутный пример того, как Всевышний подает нам знаки. А сколько в жизни мы их не замечаем? Называем интуицией, предчувствием, озарением.

Когда я думаю об этом, я вывожу одну прекрасную особенность подсказок Творца: они всегда несут в себе доброе начало. Что‑либо недоброе, говорят, от злой воли человека. Очевидно есть и другое божество. Противоположного плана. Ибо все в мире симметрично.

У Пушкина есть простое и вместе с тем гениальное определение этим явлениям в нашей жизни: Добрый Гений и

Злой Гений. Лучше не скажешь. Действительно, нас сопровождают в жизни эти два Гения. Добро и Зло. Которого из них мы выбираем себе путеводной звездой в процессе самосовершенствования? Если добро — это шанс на выживание. Если зло — человечество исчезнет с лица Земли.

В конце концов Человек выберет Добро. Хотя при нынешнем раскладе нашей психологии такое впечатление, что Зло берет верх. И все неотвратимее встает вопрос: сколько же можно потреблять и насиловать Природу? Или мы забыли индийскую мудрость: «Когда мы убьем последнего зверя и отравим последний ручей, тогда поймем, что деньгами питаться нельзя».

И золотом тоже. К великому огорчению «богоизбранных», решивших управлять миром с помощью золота.

«Кубанские новости», 12.03.1998 г.

РОССИИ ОТДАНА ВСЯ ЖИЗНЬ (Памяти А. Знаменского)

Завтра известному русскому писателю Анатолию Дмитриевичу ЗНАМЕНСКОМУ исполнилось бы…

Написал эти слова и невольно подумал: утром бы я позвонил ему, поздравил, справился о самочувствии…

В донской газете «Прихоперье» земляки Анатолия Дмитриевича пишут: «Наследием А. Д. Знаменского может гордиться Россия. Ей без остатка он отдал свою жизнь. Ей безраздельно принадлежат талант и творчество писателя». Одна из улиц ст. Алексеевской названа его именем. Его имя носит рябовская средняя школа. В свою очередь, наша писательская организация в ознаменование 75–летия со дня рождения писателя вошла с ходатайством в мэрию и правительство Кубани об установке мемориальной доски на доме, где жил последнее время Анатолий Дмитриевич, об установке памятника ему и названии одной из улиц его именем. Наконец, об учреждении премии имени А. Д. Знаменского. Но ни одно из предложений писательской организации пока не воплотилось в жизнь. Получается, что мы не очень‑то чтим настоящих патриотов России. А ведь об Анатолии Знаменском, чем дальше,

тем больше, просто невозможно не сказать, что это был великий гражданин России.

Газета «Казачьи вести» в свое время писала: «Вот уж год нет его с нами… Слишком близко к сердцу принимал он все, что происходило в России и с Россией, и сердце не вынесло. Он умер — точнее, погиб — словно боец на поле брани самой страшной войны, которая только может быть: в столкновении в смертельной схватке двух идеологий — российской православной, одухотворенной соборностью, человеколюбием, милосердием и прозападной, сатанинской, хищнической, разрушающей душу, убивающей человека в человеке».

Читатели и почитатели его таланта пишут со всех концов России. Некоторые письма и материалы о нем газета «Кубанские новости» передала мне как члену комиссии по литературному наследию и для возможного использования в печати. Кроме того, мы были близки по духу. Я понимал его и чтил как старшего товарища, как наставника. В связи с этим вспоминается многомудрый и многохитрый опус известного литературного критика — эквилибриста «Жребий и участь». В главе «Забег в ширину», где он поучает и расставляет оценки молодым писателям, дает им по приватизированному, видно, праву характеристики. Он пишет: «Так, например, А. Знаменский в статьях «Писатель и время», «Умение рассказывать», «На одной волне» не просто поддержал В. Ротова, а и причислил автора к когорте самых обещающих. И этим самым подтвердил прокламируемую самим Ротовым весьма лестную для себя версию появления на Кубани второго Знаменского».

Вот уж, думает, уел того, который «прокламирует». На самом деле лягнул себя в челюсть. Насколько я знаю, никто никогда не спрашивал и не спрашивает у нашего критика, кто кому должен импонировать. С кем быть «на одной волне», а с кем сидеть в одном зале суда.

Но вернемся к письмам, которые нишуг читатели и почитатели А. Д. Знаменского.

Антон Дмитриевич Казьмин из Ставрополя, земляк Анатолия Дмитриевича: «Я только что вернулся из Ежовки. В этот Первомай там отмечали 75–летие писателя. Дате его рождения придали статус районного праздника. Праздник прошел успешно, день выдался солнечный, веселый. Вышла праздничная газета — все о Знаменском».

Газета называется «Прихоперье». Она передо мной. № 54 за 30 апреля 1998 года. Редактор Г. П. Сукочев.

На первой полосе портрет Анатолия Дмитриевича, редакционная статья и строки из биографии писателя. Обращение к читателям главы администрации района и сообщение о намерении увековечить память о писателе. (Земляки выполнили свое обещание.)

На развороте — большая статья П. Придиуса, перепечатанная из «Литературной Кубани». О творчестве А. Знаменского к 70–летию со дня рождения. Две колонки высказываний о нем коллег — нисателей: Исхака Машбаша, Александра Стрыгина, Сергея Хохлова, Александра Мартыновского, Григория Василенко, Кронида Обойщикова, Сеитумера Эминова, Виталия Бакалдина, Валентины Сааковой, Виктора Иваненко.

Саакова говорит стихами:

Выходят запевалы наперед,

И души открываются

навстречу,

И руку на плечо седая

вечность Сегодняшнему времени

кладет.

Здесь же статья самого Знаменского «Книга — судьба» о романе «Красные дни». В этой статье подробно рассказывается, как появилась, созревала, а потом воплотилась в книгу идея написать о командарме Филиппе Миронове. Статья в общем — го известная и добавить к ней по сути нечего. Разве что о том, как он лично мне рассказывал о замысле романа. (Второй раз.)

Так случилось — мы с ним лежали в больнице в одно время. Общались на прогулках. Работа над романом была в разгаре. И назывался он сначала «Золотое оружие Республики». Я работал тогда в альманахе «Кубань» ответ-секретарем, и мы уже печатали некоторые главы из романа.

Я поражался широте его знаний о гражданской войне. Тонкостям деталей. Спросил — откуда ему известно столько подробностей о Миронове? Я лично в то время ничего не знал об этом человеке. С присущей ему легкостью и откровенностью он сказал: «Мне повезло. Ко мне попали два мешка документов. Принесли ветераны, которые воевали под командованием Миронова. Долго думали, кому довериться, и пришли ко мне. Я начал писать роман, когда еще было опасно о Миронове говорить…».

Он сначала «прятал» имена этих людей, боялся подставить. Но потом в «Прихоперье» обнародовал. Вот они, кому мы тоже обязаны появлением знаменитого романа «Красные дни», ревнители исторической правды и патриоты, ветераны Красной Армии: Е. Е. Ефремов, В. И. Волгин, 3. Ф. Топилин, И. М. Лебедев, А. Я. Казаков, Ю. А. Стефанов; сын писателя А. С. Серафимовича И. А. Попов; волгоградец И. Ф. Васильев, дочь Миронова Клавдия Филипповна, сын командарма А. Ф. Миронов, участник разгрома Врангеля И. А. Булах… Под страхом ареста г скорого суда они берегли уникальные документы, которые легли в содержание романа.

Заключает прекрасный номер газеты «Прихоперье» отрывок из повести — рассказа А. Знаменского «Завещанная река». Это удивительное произведение литературного искусства!

Оно, по — моему, явилось предтечей замысла романа «Красные дни», где автор выступает как бы в роли Ильи, у которого сама жизнь пытает «правду истинную, подноготную».

Жизнь Анатолия Дмитриевича была своеобразной пьпкой, под которой он и вынужден был сказать, в какой-то степени, эту самую «правду истинную подноготную» про то, что сделала революция с. настоящими русскими людьми, преданными Отчизне.

Именно жизнь — пытка подвигла его и на публикацию чрезвычайно острых, похожих на кровоточащую рану статей о правде «в наморднике». На одну из последних его статей речь — тост на совете атаманов: «Сегодня не только интеллигенция, но вся Россия оказалась в мешке. И вновь — куда жестче и крепче — его пытаются завязать над нашими головами иод самый гузырь… Неужели мы позволим сделать это?..».

«Кубанские новости», апрель 1999 г.

ВЗГЛЯД В БЕЗДНУ (О книге Виталия Бараниченко «Схватка над бездной»)

Это необычная книга. И судьба ее необычна. И автор ее — Виталий Бараниченко — интересный молодой чело

век. Ему всего двадцать четыре, а он уже автор объемного, серьезного труда. Что‑то в нем от Николая Островского: у него подорвано здоровье, но он не сломался. И движим огромным потенциальным зарядом. Это озабоченный сын своего народа. Гражданской совестью призванный. Упрям, целеустремлен. Хорошо образован…

До несчастного случая и не помышлял писать. Злой рок поставил его перед выбором: либо раствориться в сонме несчастных, физически надломленных, либо взнуздать судьбу и быть чем‑то полезным Отечеству.

Он попал под высокое напряжение тока, утратил физическое здоровье, зато как бы подзарядился высоким гражданским самосознанием. Такой вот парадокс. Говорят же — нет худа без добра. Сказал себе: нет, я не буду человеческим баластом в этом безумном мире. И начал писать книгу. И написал ее. Тему подсказал отец — потомственный казак. Братья — казаки поддержали — снабдили чем могли: компьютер, книги, советы, материальная поддержка. Несколько лет упорного труда до изнеможения, и вот книга «Схватка над бездной».

Естественно — первая часть полностью посвящена истории казачества. Народа красивого, смышленого, боевого и высокодуховного. Чем дальше углублялся в материал о казачестве, тем яснее обозначались рядом некие противоборствующие силы, мешающие жить и трудиться людям на земле. Казаки — народ трудолюбивый, заслуженный перед Отечеством. Казалось бы обречены жить в довольстве и радости. Но… Кто‑то суетится рядом завидущий. Кому‑то казаки мешают с их довольством и вольницей. Нешто Бога прогневили? Али позавидовали кому? Так нет же! И боголюбивы, и уважительные. Может дьяволу на любимый мозоль наступили? Или просто сатане неймется? Закружил проклятый над землей и судьбой народа. Простер свои черные крылья Люцифер, падший ангел. Ядовитым змеем вплелось в судьбу России и русского народа воинствующее иудейство. Мрачная тень надвинулась на земли казачьи, на судьбу народную. Опутало паутиной лжи и обмана, намертво впилось жалом своим кровососным. И не жизни тебе, ни роздыху от этого племени богомерзкого. Вот тогда‑то вспомнилась мудрость вековечная — на Бога надейся, а сам не плошай. Бери, казак, свою судьбу в свои руки. Вспомни, что вражья сила не раз тебя гнула, но ты не поддавался. Распрямись, покажи свою удаль молодецкую.

И пошло. Сначала исподволь, незаметно схлестнулись с силами темными, на духовном рубеже: Изрядно прогнулись иод натиском богомерзких, приговоренные к поголовному уничтожению.

Каким — таким рескриптом? Какой — такой волей небесной? По какому праву? Нет такой воли небесной, нет такого права. Изловчился казак и вывернулся из‑под дьявола, из‑под ангела порченного. И завязалась между ними схватка крутая. Между Злом и Добром. Не на жизнь, а на смерть..

Так уж сложилось исторически. Видно Всевышний так повелел. Только не видится победитель в этой вселенской схватке. Не будет победителя. Потому что сошлись силы необоримые. Над самой над бездной небытия. И если не опомнятся, не уймутся — быть им поверженными в прах и в вечность.

Но Всевышний на то он и Создат ель — он внушит этим силам благоразумие. Кто‑то первый опомнится. Поймет, что победа не светит ни тому, ни другому. Поймет, что это последняя схватка. Кто?

Казак — он испокон веков погибает, но не сдается. Так устроен. В генах непокорность заложена.

Богомерзкие вселенской жадностью и всепоглощающей ненавистью пропитаны. Проклятым Богом уже уготован ад. Они уже летят в тартарары. И норовят прихватить с собой весь род людской. Мол, пропадать так с музыкой и скопом. Побороть бы им свою жадность и ненависть — глядишь, и Создатель повернется к ним ликом своим божественным…

Задумайтесь, господа хорошие, пока не поздно. Ибо бездна — это всерьез и навечно…

Июнь, 1999 год.

О ЧЕМ ГЛАГОЛЕТ «ГЛАГОЛ КАВКАЗА»? (Новый журнал на Кубани)

На титульном листе его написано: «Ежемесячный литературно — художественный и публицистический журнал

Краснодарской краевой и Адыгейской республиканской организаций Союза российских писателей» На второй странице обложки, в порядке рекламы без ложной скромности сообщается: «Под нашей эгидой самые популярные, самые талантливые произведения художественной литературы».

Ну как гут не порадоваться?!

И выглядит солидно. Наподобие известных столичных журналов — объемист (20 п. л.), речист и оформлен неплохо. Как говорят украинцы, — визьмешь в руки, маешь вещь. Если б еще ошибок поубавить, да если бив самом деле — «подлинно художественная литература» — ему же цены не должно быть. Тем более, в редакционной коллегии такие имена: Ю. Н. Абдашев, А. С. Кайданов, А. П. Кешоков, Д. Н. Кугультинов, Г. Л. Немченко…

Я открываю его с предвкушением окунуться в «подлинно художественную». Заглядываю в конец журнала, как это бывает перед чтением. Вижу на третьей странице обложки состав Совета при редакции журнала: А. А. Джаримов — Президент Республики Адыгея, Н. И. Кондратенко — губернатор Краснодарского края, В. А. Самойленко — глава администрации г. Краснодара…

И тут в душу закрадывается бледная такая тревога: зачем понадобилось организаторам и составителям «подпирать» свое детище такими громкими именами? Обычно это делают, когда не уверены, что детище устоит самостоятельно.

Но отбросим тревоги и сомнения, приступим к чтению.

Открывается журнал повестью Ю. Абдашева «Глубокий циклон». Давно знаком с этим произведением. Написана вещь мастерски, добротно. В ней выверенная психологическая мотивация поступков героев, хороший стиль; прекрасные, по — настоящему художнические детали изображения быта, природы, внешности героев. Словом, действительно настоящая литература. Правда, мне кажется, в наши времена не совсем воспринимается и не совсем оправдана любовь Аркадия к хромоножке. С которой они волею судьбы и обстоятельств оказались наедине на дальней, отсеченной снежной бурей метеостанции. Просто мужика потянуло к женщине с «голодухи». И еще — удивляет, что журнал использован для переиздания произве

дения. Повесть была издана аж в 1966 году. Неужели у автора не нашлось ничего свеженького? Неужели все эти тридцать с лишним лет он пребывал в творческом небытии?..

Но даже не в этом дело. Ведь журнальная площадь традиционно предназначается для оригинальных произведений. Журнал должен быть первооткрывателем имен, новинок, в нем испокон веков шли иремьерные публикации. А это что? Своя рука владыка? Из 248 страниц 127 заняты абдашевцами.

Л. Пасенюк отчебучил еще хлеще — влез со своей вещью образца 1963 года! Эта документальная жвачка набила оскомину еще в те времена. А он снова ее сунул. Кстати — полуслепой набор. Говорят, что наборщики таким образом выражают свое отношение к тексту.

Не отстал от него в этом смысле и Ю. Сальников.

И это называется «самые популярные, самые талантливые»? Не сказал бы. А «истинно русский язык» и вовсе не выдерживает критики. Стилистических ляпов, не говоря уже об ошибках и опечатках, досадно многовато, «…ради пьяного запаха крови…» на стр. 39. Наверно пьянящего? Баран «…выгнул рога». Там же. Наверно наставил на волка? «Задирающего голову на уличные номерки». Стр. 87. Наверно ищущего взглядом номер дома? «.;.никаким остроумием его не перешибешь». Стр. 95. «…говорит Ким, норовя сколько возможно оградить свое тело от воздействия температурного фактора». Стр. 188. Трудно себе представить действие человека, которым бы он «норовил оградить свое тело от температурного фактора». Это же надо ухитриться так «блеснуть» стилем! «Молнии барабанили вокруг палатки точно град…» Стр. 204. Молнии барабанят (?). И это пишет некогда любимый мною стилист.

И все‑таки массив прозы этого номера отмечен, на мой взгляд, блестящей находкой. Это рассказ Джумы Ахубы «Туган». О прирученном волке, которого человек заставил предавать своих собратьев. Перевод с абхазского Г. Ковалевича — не совсем удачный. Вначале рассказ идет в этаком библейском стиле и ритме. К примеру: «И он пришел, и увидел, и сказал». И — и-и — и. Примерно со средины стиль выравнивается и идет в обычной классической манере. Все становится на свои места.

Неплохо прозвучала черкесская сказка Г. Немченко. Рассказы Биберта Журтова, Евгения Салова.

Особняком стоит, вернее торчит, сатирическая повесть В. Кузнецова «Лучше нету того свету». Прототип главного героя легко угадывается. Повесть написана на хорошем профессиональном уровне. Автор явно обладает сатирическим даром. Местами лихо шерстит ненавистных ему писателей из соседней писательской организации Союза писателей России. Изобилует изобразительными находками. Василий Генералов высасывает свои криминальные сюжеты из «указательного пальца». Здорово! Обычно мы говорим «из пальца». А тут из указательного! Эта и подобные находки оживляют повесть. Но по содержанию, по духу — это злобный пасквиль. И местами уже не сатира, а злопыхательство.

Ведь в писательской организации Союза писателей России, которая располагается буквально дверь в дверь, кроме Канашкина еще более сорока человек. В том числе такие, как В. Лихоносов, И. Варавва, покойный А. Знаменский, которого в повести назвали флаговым; К. Обойщиков, Придиус, Веленгурин, Дроздов и др. Переиначив фамилии некоторых, автор непозволительно, а подчас доходя до оскорблений, «живописует» их бытие в житейском и творческом пространстве. Иносказание переходит в прямолинейность, круто сдобренную недержанием злобы, что делает повесть гнусным опусом о большом творческом коллективе. В итоге явившись выразителем непримиримости отпочковавшейся части писателей.

Вкрадчиво напрашивается вопрос: как же эту грязную выходку пропустил на страницы журнала Совет при редакции? Состав которого, ясно, подобран явно для повышения престижа издания. Неужели Джаримов, Кондратенко, Самойленко и другие члены Совета посоветовали публиковать это, с позволения сказать, «произведение»?

Никогда не поверю. Да этого и не может быть. И получается, что уважаемые создатели и составители первого номера, наверняка без ведома и согласия вышеназванных лиц, публикуя пасквиль на писательскую организацию, их именами умышленно подкрепили свое злопыхательство. С каким же лицом после этого надо было прийти 24–го на пятидесятилетний юбилей этой писательской организации?

Каким лицемерием надо обладать, чтоб сидеть рядом и улыбаться тем, кого злобно вышутили?

А перед этим, на рабочем собрании писателей в администрации края, когда выбирали тайным голосованием главного редактора вновь создаваемого альманаха «Кубань», уважаемый Ю. Абдашев, вскочив в горячности с места, когда я выступал, по сути открестился от участия в создании журнала «Глагол Кавказа». Мол, это творение Адыгеи. Мол, наша хата с краю… Но ваша организация первой значится на титульном листе. И это говорит об обратном.

Нет, Юрий Николаевич, с вашего ведома и при активном участии создавался «Глагол Кавказа». И вы не могли не знать, что в номер поставлена повесть В. Кузнецова, члена вашей писательской организации. А на банкете вечером вы, что называется, раздухарились, стали принародно потрясать миллионами, якобы полученными от генерала Лебедя. И тут же адресовать их «своим» и «нашим». При этом почему‑то к нашим отнесли Н. Краснова. Да он ваш телом и душой.

Улыбаясь налево и направо, разглагольствуя при случае о мире и согласии по образцу и подобию вашей демократической рати, вы как носили камень за пазухой, так и носите. Вы, как и вся ваша демократическая рать, все еще думаете, что перед вами заорганизованные совки. Что с нами можно, как прежде, хитрить, мудрить, лапшу на уши вешать. Что и попытались сделать на собрании

24–го в администрации края: «Надо подождать, подумать, посовещаться». Хватит охмурять! С вами не согласились писатели. Время не то, и люди не те, как во времена оны, когда вы успешно делали вид, будто ничего «такого» не происходит.

Происходит. Видим.

И четко понимаем, о чем глаголет вашими устами «Глагол Кавказа».

Это ж надо!

Жить дверь в дверь (две писательские организации), по десять раз на дню встречаться в вестибюле, любезно раскланиваться, и ни одного доброго слова на страницах журнала! Мало того — вышугить грязно. Это называется по — соседски? В этом ваша миротворческая идея?..

Честь имею.

«мы», «мы», «мы»… «ЛИТЕРАТУРНАЯ КУБАНЬ» (По поводу «Открытого письма» М. Постола губернатору края Н. И. Кондратенко)

Мыкал, мыкал человек в трех номерах «Вольной Кубани», но так ничего толком и не сказал. Переврал знаменитую русскую пословицу — «Русские медленно запрягают, но быстро едут». Пишет: «…запрягаем мы прямо, едем криво». А еще то и дело «блещет» стилем. Наподобие: «…молодежь мы толкаем в совершенно противоположную сторону». Мне кажется, по — русски должно быть: «…совершенно в противоположную сторону». Есть разница? Небольшая, но характерная. То‑то хотели реформировать русский язык! И чугь ли не в каждом абзаце «мы», «мы», «мы». «Мы требуем», «мы протестуем», «мы их породили», «мы навязали», «мы уговариваем», «мы никогда не ликвидируем раскол между поколениями»… И т. д. и т. п. Такой стилистический прием у М. Постола. Хитро пользуясь безличным местоимением, он вроде бы не затрагивает никого лично (хотя то и дело срывается с тормозов) и даже как бы себя подставляет в ответственные. На самом деле это жульнический прием заштатных щелкоперов, чтоб нарисоваться поближе к популярным людям или событиям. Этим «мы» этак усредненно и себя показать. Причислить крадучись.

В народе рассказывают про одного, который сильно грешил усредненными показателями и понятиями, когда отчитывался перед колхозниками. Дунька Недобогатько возмутилась; «Что это вы, Юхым Петрович, все «в среднем», да «в среднем»?! И: «мы недоработали», «мы недодали»… По — вашему выходит, если Нюрка Середа легкого поведения, то в среднем все наши бабы б…?!»

У М. Постола получается, что кто‑то, где‑то нагадил в нашей жизни, а виноваты все. Особенно губернатор.

Обрядившись в тоху архипатриота, он отчитывает Н. Кондратенко за то, о чем у того сердце уже изболелось. Здрасьте! Проснулся. И побежал впереди паровоза. Да еще вприпрыжку. Мол, знай наших. Какие мы умные-да — разумные, да патриоты. Мол, не то что вы. А на повер

ку оказывается, что причина гнева М. Постола до примитива проста: ему не нравятся газеты «Кубанские новости», «Кубань сегодня» и издания «Отечества». Потому что туда «невозможно пробиться». Потому что они не печатают М. Постола. Мне кажется, если бы вы, уважаемый, писали так лихо (в литературном смысле), как написано это «Открытое письмо», вас бы печатали и «Кубанские новости», и «Кубань сегодня»… В этом явно коллективном опусе, подписанном почему‑то вами одним, торчат уши наших литературных зубров, которые вращаются на орбите «Вольной» и «Литературной Кубани» плюс «Краснодарские известия». Для литзубров это постыднейший факт — прятаться за спину периферийного журналиста.

Вас подставили мастера закулисных интриг. За мелкую подачку они вас напечатают. (Может быть). Пишу «может быть», потому что им придется засветиться. А это — трусливый народ.

Я внимательно читаю, хотя порой трудно, как говорится, навернуться, полюбившуюся вам вдруг «Литературную Кубань». И в ней все как вы пишите. Только с точностью до наоборот.

Но о вкусах, говорят, не спорят. Вам нравится? Ну и слава Богу. Это характеризует ваш литературный вкус и уровень развития. Вы это блестяще доказали. Браво! Я же, читая эту, с позволения сказать, литературу, диву даюсь, как признанные мастера художественного слова, стоящие у руля «Литературной Кубани», могли опуститься до публикаций такого уровня? С ума можно сойти!

— А все очень просто, — сказал мне один из наших литературных аксакалов, — чтоб самим выглядеть значительными на фоне слабаков.

Эврика! Все гениальное гениально просто. Так и хочется вскрикнугь на пушкинский манер: «Ай, да ребята! Ай, да сукины сыны!» Эго ж надо додуматься!

Ну хорошо — вам страсть как хочется печататься, им ужас как хочется казаться значительными на фоне слабаков. Ну и печатайте друг друга, хвалите, коль ваши творческие потребности такие; и возможности. При этом используйте жульнические приемы и стиль, когда начинается абзац с предположения, а заканчивается утверждением. К примеру: «И вряд ли будет преувеличением сказать, что от детей скрыли традиции русского народа. (Речь

идет о нашей традиции пользоваться красным цветом). Далее по тексту автор как бы забывает о предположительном зачине и уже утверждает, и это утверждение приводит полужирным кеглем, разряжая походя обойму обвинений в адрес все того же, якобы, безличного «мы», но имея в виду Н. И. Кондратенко — «скрыли», «лишили духовного родства» и т. д. То есть, применена классическая формула, когда желаемое выдается за действительность. Протухший иезуитский прием.

И на этом не кончается накручивание вины неких «мы» (читай Н. Кондратенко). «Вот к чему потянули детей Кубани, будущих избирателей, тружеников и воинов их наставники не из лужковского, а, к сожалению, из нашего кубанского «Отечества». И после слова «Отечество» для пущей объективности, очевидно, не пишется «Кондратенко». Но зато далее следует вопрос персонально Кондратенко: «Как все это оценить, Николай Игнатович? Кого мы намерены растить из «Пионеров Кубани»: сынов Русской земли, Матросовых и Космодемьянских или бурбулисов и Шахраев, Смердяковых и мазеп, отказавшихся от всего красного, в том числе от славы и величия своего народа, от красного Знамени Победы, живущих «вне политики», то есть вне болей и бед своей многострадальной Отчизны?».

Оказывается до Н. Кондратенко от «всего красного» и даже от «красного Знамени Победы» отказались Смердяковы и мазепы. Жившие в далекие от Победы, которую имеет в виду автор, времена.

Авторы, соавторы вошли в такой разоблачительный раж, что не заметили, как причислили к современникам смердяковых и мазеп. И такой стиль с грязными намеками, не явно, а как бы «прикопанный», беззастенчиво применяется по всему тексту.

Ну да ладно! Все это — литературные страсти — мордасти. А вот куда не следовало бы совать им свой нос, так это в большую политику.

Вся подоплека этого «Открытого письма — измышления» заключается в подлом стремлении бросить «дохлую кошку» между Н. Кондратенко и В. Бекетовым. Кондратенко якобы «удушает» «Литературную Кубань», а Бекетов благоволит к ней. Это уже не литературная беллетристика, это нечто другое. Хочется сказать Владимиру Андреевичу: осторожно — провокация. Ведь все помнят,

как «Вольная Кубань» выдавливала из председательского кресла Законодательного Собрания Багмута. Неужели же теперь и всю жизнь вы будете ходить в должниках перед «Вольной Кубанью»? За вами следом может увязаться кривда…

Два слова, как принято говорить, в адрес теневого идеолога «Открытого письма — измышления» (кстати, на Руси не принято писать такие длинные письма. Даже Иван Грозный с Курбским переписывались короче; а Сталин с Черчеллем — вообще телеграммами). Я не называю имени теневого идеолога, все прекрасно поняли, чья рука здесь порезвилась. Вы, как поэт, уже как та пуля — дура на излете. Постыдно занимаетесь интригами, дабы донести до последней черты славу главного поэта Кубани. Чтоб удержаться на уровне, вы действительно гоните на страницах подведомственного вам издания фуфло, как принято теперь выражаться. А ведь вокруг вас толпятся те, кому нести дальше эстафету русской поэзии. Что‑то они думают. И о вас тоже. Что? Кого вы «в гроб сходя» благословите?.. По столов?

04.11.1999 г.

В ОГОРОДЕ БУЗИНА…

Примерно по такой логике под рубрикой «Слово оппозиции» построена статья А. Андреева в КИ за 6 февраля с. г. «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Статья озаглавлена: «Краевое правительство не столь однородно, как многие считают». Можно не читать статью — по заголовку понятно, на что намекает автор и наши «великолепные» «Краснодарские известия», назойливо претендующие на объективность.

В заголовке четко проступает тонкий намек на толстые обстоятельства. Неприкрытое желание разделить правительство на хороших и плохих. В народе это называется бросить дохлую кошку между людьми. По секрету доложу вам, уважаемые автор и Ко или КИ, ожидаемого действия ваша статья не произвела. Разве что пришлось зажать носы. Потому что запах от дохлой кошки.

Но вернемся к логике статьи.

Сначала в ней дается общеполитическая оценка новому правительству Кубани: подобрано по партийному принципу. (Позволительно заметить — а вы, уважаемый депутат Государственной Думы, как попали в Думу? Не по партийному ли списку?).

Далее: по личной преданности ближайшему окружению главы. (Тут же возникает вопрос, а кому преданы автор и КИ? Или, как нынче модно говорить, — на кого работают?)

Далее: стремление отблагодарить за участие в избирательной компании. (А вы кому благодарны за то, что попали в Думу? И кого вы лоббируете в Думе? Чьи интересы продавливаете в «Нашем доме» и в «Нашей Кубани»?)

Кстати, с чего это вдруг вам кажется, что Кубань ваша? И с чего это наездникам из Израиля Россия вдруг стала их домом? В своем доме люди себя гак не ведут. Не разоряют его до основания. Впрочем, удивляться особенно нечему — у них душа там, а здесь одни амбиции.

Вам не нравятся научно — практические конференции по сельскому хозяйству и промышленности. Потому что они проходили по заранее намеченному сценарию, то есть продуманно. При этом ни слова ни полслова о фильме, в котором были показаны ужасающие результаты именно непродуманное™ проводимых реформ.

Про политику цен на энергоносители сказано оскорбительно вскользь, от чего появляется сомнение в способности автора да и КИ мыслить экономическими категориями. Зато подмечена тенденция при подборе кадров правительства. Негативная! Адресуется эта «ошибка», разумеется, главе администрации. Господин Андреев и КИ до сих пор не вразумели идею самой выборности глав администраций. В том‑то и дело, что избранник народа берет всю ответственность за дела в регионе на себя и начинает с того, что подбирает себе команду.

А правительство Кубани, по мнению автора, допустило стратегическую (?!) ошибку в части возражения по приватизации «Кубань — Кнауф». А о том, что это экономическая агрессия — ни слова. Зато автор полон благородного негодования «пренебрежением властей к неаграрным отраслям народно — хозяйственного комплекса — туризму, промышленности, малому и среднему бизнесу…»

Умиляет забота о туризме. Нам нынче в самый раз за

ниматься туризмом. Впрочем, у кого что болит, тот о том и говорит. Господа живуг в пресыщении. Только хотел бы я посмотреть на этих туристов, если б они сели за стол, а на столе пусто. Ни тебе хлеба, ни тебе картошки. Как у шахтеров, как у солдат нашей армии.

Забота автора о промышленности впечатляет. Только абзацем выше он ругал администрацию за серию научно-практических конференций по сельскому хозяйству и промышленности. И вдруг… Или автор знает, как можно по другому возрождать промышленность? Может посредством туризма?

Один из выводов, которым блеснули автор и КИ — это «ухудшение экономической ситуации в крае».

А улучшения никто и не обещал. Н. И. Кондратенко весь год только и твердил, что механизм разрушения экономики запущен и продолжает свое черное дело. Может, вам напомнить, кто его, этот механизм, запустил? Или с вашей памятью что‑то стало? Не только с логикой. Которая под конец статьи буквально раскорячилась.

Нынче почему‑то все прямо‑таки своим долгом считают писать. Не идут почему‑то за хирургический стол вырезать аппендикс, а хватаются за шариковую ручку.

Под конец статьи автор сменил гнев на милость: оказывается, не все в правительстве плохие. Есть и хорошие. Вот уж поистине — начали за здравие… Хотя нет! И здесь напугано: начали за упокой, а кончили за здравие: «Хочется отметить и тот фактор, что постепенно наша кубанская власть интегрируется в сегодняшнюю политическую систему».

Господин Андреев, фамилия которого обозначена в начале статьи и в конце с намеком на то, что следует считать в статье главным, не замечает даже, что заключительной строкой, как бы отмечая и положительное в деятельности властей на Кубани, на самом деле пытается притянуть за уши, пристегнуть правительство и главу края к «сегодняшней политической системе».

Не тешьтесь надеждой!

Лучше поучитесь мыслить логически, а не враскорячку. Вы же все‑таки депутат Государственной Думы. Государственный муж!

А. В. Стрыгин и В. С. Ротов в холле СП после обсуждения статьи «Не скучно, но грустно».