Блин и клад Наполеона

Глава III
Операция в яме

Даю вводную, как говорят офицеры на военных учениях. Вам четырнадцать лет. Вы находитесь неизвестно где. На дне мерзлой ямы с отвесными стенками лежит самый родной вам человек (есть еще мама, но сейчас неподходящий момент, чтобы выяснять дурацкий вопрос: «Ты кого больше любишь?»). Темнеет и морозеет, то есть замораживает. А вокруг – ни души, если не считать Ирку, которая уже кривит губы и готова разреветься. Ваши действия?

У кого как, а у Блинкова-младшего сразу возник план. Первым делом он сказал Ирке:

– Не реветь! Без тебя тошно.

Вторым делом сбросил папе тюк со спальниками.

На этом первая часть плана была завершена, а вторую Блинков-младший не успел придумать.

– Пап, что делать-то? – спросил он.

– В город идти, – удивился вопросу папа, посмотрел снизу вверх и понял: – Ты не видишь?

Блинков-младший помотал головой.

– Он же рядом, – убитым голосом сказал папа. – Чуть больше километра до города… А солнце видишь?

– Минут пять назад еще видел.

Папа стал молча распаковывать тюк со спальниками. Говорить было не о чем.

Чуть больше километра до города, но – в какую сторону? По такой погоде можно блуждать часами и замерзнуть в ста шагах от ближайшего дома.

– Собирайте все, что горит, только не отходите далеко, – решил папа. – А как замерзнете, спускайтесь ко мне. Здесь хоть ветра нет.

– А мы потом вылезем? – засомневалась Ирка.

Блинков-младший без разговоров побросал в яму рюкзаки и чемодан. Выбраться – не проблема. И папу можно вытащить хоть сейчас: сцепить две лыжные палки, и он бы подтянулся на руках. Проблема в том, куда потом идти.

Они с Иркой обломали весь камыш вокруг ямы. Ирка придумала воткнуть в снег лыжу и отходить, отходить, пока ее не станет плохо видно, потом воткнуть вторую. Лыжи были маяками, чтобы отойти подальше от ямы, не рискуя заблудиться в пурге.

Сухие промерзшие камышины ломались, как спички. Блинков-младший с Иркой много набрали, но что какое камыш? Трава, сено. Полыхнет и сгорит; теплый воздух улетит кверху, как ему положено по законам физики, а всю земную атмосферу не натопишь.

– У меня уже пальцы не гнутся, – пожаловалась Ирка. – Пошли к Олегу Николаевичу.

Вернулись к яме. Блинков-младший спрыгнул и подставил Ирке спину. Она сползла, цепляясь за край ямы. Когда ее подошвы коснулись Митькиных плеч, голова еще торчала над краем.

– Так и вылезать будем, – сказал Блинков-младший. – А ты боялась.

– Ничего я не боялась… Опускай.

Блинков-младший присел, и она спрыгнула, напоследок даванув по мякоти твердыми каблуками.

Папа, хоть и с больной ногой, успел похозяйничать: сделал подстилку из камыша и, сняв кольца с трех лыжных палок, глубоко вбил их в стены ямы, а рукоятки связал ремешками. Получился скелет палатки. Блинков-младший натянул на него Иркин спальник – он расстегивался и становился как одеяло. Стряхнул успевший нападать на подстилку колючий снег, и под навесом стало совсем хорошо. Папа бросил ему свой огромный экспедиционный нож.

– Митек, вырой ямку, разведи костер.

– Ямку-то зачем? Этой недостаточно? – спросила Ирка, влезая под навес и тесня Блинкова-младшего.

– Сухой рогоз – как порох. А мы на нем сидим, да вы еще вон сколько накидали. Чуть огонь колыхнется, и мы сгорим, – объяснил папа. – А костер в ямке ничего не подожжет, если подбрасывать понемногу.

– Может, ну его совсем? – испугалась Ирка.

Папа сказал:

– Мне нужен кипяток.

– У нас чай остался.

– Мне нужен кипяток, живой, – терпеливо повторил папа. – Давай-ка, Ира, хозяйничай. У меня тут в рюкзаке консервы. И белье сухое приготовь мне и себе.

– Переодеваться?! Не буду! – стала отказываться Ирка. – Мне и подумать-то страшно: на морозе да еще и при Митьке!

– Залезешь в спальник и переоденешься, – отрезал папа. – Какие шутки, можешь насмерть замерзнуть!

Блинков-младший тем временем проковыривал ножом ямку. Странная там была земля: насквозь промерзшая, но не прочная, а ломкая, как вафля. Местами в ней попадались линзочки хрупкого льда, пронизанные тонкими корнями. Скоро Блинков-младший углубился на длину лезвия.

– Быстро копаешь, – удивился папа и растер в пальцах мерзлый ком земли. Земля была бурой, похожей на гнилую щепку. – Торф. Мы на болоте, ребята.

– Разведем костер, и он загорится, – заосторожничала Ирка.

– Да нет, мокрый же торф, – сказал папа, – Он скорее зальет костер, чем сам загорится. Здесь летом не пройдешь, самая трясина. И сейчас-то странно, что эту яму не затянуло жижей. Здесь метра три. Земля в Подмосковье не промерзает на такую глубину.

– Думаешь, ее зимой рыли? – спросил Блинков-младший.

– Именно зимой. И недавно. Когда я упал, снежку было на полпальца. Это потом начало ветром кидать… Скорее всего, эту яму рыли понемногу: выкопают полметра, подождут, пока глубже промерзнет, потом опять копают. Только вот зачем?

Ирка рылась в рюкзаке. Доставала консервы и объявляла:

– Оливки с анчоусами. Перцы жгучие. Ветчина деликатесная. А хлеба нет. Самая походная еда.

– Мы же в гости ехали, а не в поход, – развел руками папа. – Это закуска, а не еда. Я думал, что мы с Виталием Романовичем выпьем по махонькой.

– Ага, и водка имеется. Особенно сейчас это своевременно: выпить и хором спеть «В той степи глухой замерзал ямщик», – с вредным видом заявила Ирка.

– Не ехидничай, Иа-Иа, – сказал папа. – Надо будет – выпьем. И вам налью по чуть-чуть. Мы сейчас не живем, а выживаем… Поищи там в кармане зажигалку.

– В каком? – спросила Ирка.

– Безразлично.

Иа-Иа было Иркино детское прозвище. Она никому не позволяла так себя называть. Блинков-младший подумал, что если бы он сказал «Иа-Иа», то получил бы по шее, а папе – ничего, папе можно.

Ирка зашарила по рюкзачным карманам.

– Здесь зажигалка. И здесь. Зачем столько, Олег Николаевич?

– В рюкзаке должно быть три независимых источника огня, – механически ответил папа. – Давайте-ка, ребята, ускорим темпы, а то мне что-то плохо.

Вот это да! Ни Блинков-младший, ни тем более Ирка никогда не слышали от папы таких слов. Даже когда он однажды разбился на вертолете и сутки пробирался по джунглям со сломанной ногой! Потом они встретили его, закованного в гипс по шею, как рыцарь в доспехи, потому что ребра у папы тоже были переломаны… Ну да что вспоминать? Восьмиклассники стали порхать, как бабочки.

Под папиным руководством Блинков-младший перелил оливки из банки в полиэтиленовый пакет, банку набил снегом и стал растапливать его на костерке. Камышинки прогорали мгновенно. Ирка вспомнила, что на дне ямы были какие-то доски, и раскопала одну из-под снега. Доска была совсем гнилая. Ирка легко разломала ее руками. Гнилушки не горели, а тлели, но все же давали ровный жар.

Когда вода вскипела, папа велел положить в нее бритву. Вообще-то он брился электрической, а в рюкзаке носил опасную, похожую на складной нож с обломанным кончиком. Это была бритва для экспедиций, где нет электричества и магазинов, в которых продавались бы лезвия для станочков. Когда Митек бросил ее в банку с кипящей водой, у него опять холодно сжало сердце. Кровавый отпечаток ладони на папиной куртке так и лез в глаза. Папа заметил его взгляд и прикрыл отпечаток рукой.

– Чуть не забыл, – сказал он и сам отправил в кипяток пробку с воткнутыми в нее швейными иголками. Иголок было три; заранее вдетые в них нитки – черная, белая и зеленая – обмотаны вокруг пробки.

Пробка прыгала в кипящей воде. Блинков-младший ждал, что сейчас папа покажет что-то какое, что раньше не хотел показывать. А папа дотянулся до рюкзака, достал бутылку водки и, лихо свернув ей пробку, отпил из горла.

– Оливку дай, – сказал он, утираясь рукой.

Ирка протянула ему раскрытый пакет с оливками. Глаза у нее стали по блюдцу, рот сам собой разинулся. Старший Блинков почти не пил, ему и без этого было интересно жить.

– Для обезболивания, – объяснил папа, закинул оливку в рот и крякнул. – Ну-с, приступим, помолясь.

И он откинул куртку с ног.

В левой пониже колена торчала здоровенная железяка. Ржавая, острая, изогнутая. Железяка насквозь пробила папе икру. От острия она расширялась и заканчивалась чем-то вроде большой катушки с затянутым ржавчиной отверстием.

Папа двумя руками взял раненую ногу и как чужую переложил ее к ямке с костром. Со штанины посыпались бусинки замерзшей крови. Выше колена нога была перетянута оторванным от рубашки рукавом.

– Режь, – сказал он Блинкову-младшему. – Штанину режь. Да не бритвой, а ножом!

Блинков-младший обтер об колено нож, которым копал ямку, и стал надпарывать шов на штанине.

– Решительней, – поторопил папа. – Воткнул и вспорол.

Не сводя глаз с ржавой железяки, Блинков-младший оттянул штанину, вонзил нож и полоснул.

– Молодец! Теперь с другой стороны… Отрежь половинки – мешать будут, – командовал папа. Когда Блинков-младший отхватил ножом лохмотья штанины, он откинулся на спину и спокойным голосом приказал: – А теперь ты это вынешь. Смелее, Митек. Если потеряю сознание, все равно тащи. Потом похлопаешь меня по щекам, это вызывает прилив крови к голове.

Ирка отвернулась и зажала уши руками.

– Давай, единственный сын, – сказал старший Блинков. – Ждать нельзя, а то я без ноги останусь.

Блинков-младший схватился за железяку и дернул. Он действовал левой, потому что был левша, а правой упирался в папину ногу. И вот под этой правой хрупнуло, а потом железяка пошла легко.

– Отлично! – совсем не изменившимся голосом сказал папа. – Теперь я ослаблю жгут. Крови не бойся. Стакан потерять не страшно, зато она вымоет из раны всю заразу.

Папа развязал рукав рубашки, которым была перетянута нога, и стал смотреть на рану. Кровь ручьями потекла с обеих сторон.

– Все гораздо лучше, чем я думал. Крупные сосуды не повреждены, значит, операция не нужна, – морщась, объявил папа и снова затянул жгут.

– Как ты узнал? – спросил Блинков-младший.

– Ты бы тоже сразу же узнал. Из артерии кровь била бы фонтаном.

– И что тогда?

– Тогда нужно добраться до нее и перевязать ниткой. А так мы просто зашьем. Давай иголки.

Обжигая пальцы, Блинков-младший выловил из горячей воды пробку с иголками. Папа растолок на лезвии ножа таблетку стрептоцида, посыпал рану и начал шить. Оттянет кожу, сделает стежок и завяжет узел. Потом – следующий. По четыре стежка с каждой стороны.

– Ты как Рэмбо, – сказал Блинков-младший. Он перестал бояться.

– Что там Рэмбо, – отмахнулся папа. – Я рядовой сороковой армии генерала Громова. Мы в Афганистане крошили этих рэмб только так. Правда, и они нас тоже.

– Разве американцы там воевали? – удивился Блинков-младший.

– Там воевали наемники со всего света. Как и у нас в Чечне. Страшные люди – наемники. Не потому, что крутые, а потому, что гнилые. Человеку не должно быть все равно, с кем воевать и за что. А они могут сегодня воевать за одних, завтра за других, лишь бы платили.

– А ты-то за что воевал в Афганистане? – спросил Блинков-младший.

– Долго объяснять, – ответил папа. – А если коротко, то не знаю, за что, но воевал вместе со своими. Когда тебе восемнадцать лет, это самое главное: что ты не струсил, не прибавил себе половинку диоптрии, чтобы медкомиссия тебя забраковала по зрению, что ты был со своими ребятами и прикрывал их огнем, а они прикрывали тебя. Я теперь на всю жизнь уверен в себе. Бывают всякие неприятности: обманут, обделят, обидят. А я говорю себе: «В Афганистане легче было, что ли?». И смеюсь над неприятностями.

– У вас все?! – крикнула Ирка. Она так и сидела, отвернувшись и зажав уши руками. А кричала, потому что сама себя плохо слышала.

Блинков-младший оторвал одну ее руку от уха и сказал:

– Все.

Обернувшись, Ирка посмотрела на папину работу и ни к селу ни к городу ляпнула:

– Разноцветными нитками!

– Да, белыми было бы красивей, – признал старший Блинков.

Ирка набралась храбрости и стала обмывать папину окровавленную ногу, макая бумажные салфетки в воду, где кипятились нитки и бритва. Бритву папа выловил, отряхнул и сунул в рюкзак. Там у него было много всякой всячины, которая не вынималась, даже когда папа возвращался из экспедиции и бросал в стирку все вещи. Это и бритва, и три зажигалки, и нож, и зазубренная проволочная пилка, и маленькая аптечка из десятка таблеток, бинта, пластыря и йода.

Йодом рану смазали, бинтом забинтовали. Папа попробовал ходить и сказал, что могло быть и хуже. Главное – он чувствует ногу, пальцы не обморожены.

– Отлично, – повторял он, – отлично! Ну, господа восьмиклассники, давайте устраиваться на ночлег.

– Что вы, Олег Николаевич! Рано еще, семи часов нет, – удивилась Ирка.

– Если рано, включай телевизор, посмотрим… – согласился папа и серьезно добавил: – Наша задача – сберегать силы и тепло.

Сбережение сил и тепла оказалось непростым делом. Над ямой завывал ветер, швыряясь пригоршнями снега. Папа поддерживал костерок из камышин и гнилушек, а Блинков-младший с Иркой, раскрыв над огнем спальник, напустили в него теплого воздуха.

Этот спальник был папин, таежный, с толстой стеганой спиной и капюшоном, похожий на зашитую снизу длинную куртку, только без рукавов. Ирка нырнула в него, застегнулась и стала барахтаться. Она охала, стонала и жаловалась, что ей холодно, холодно-о, холодно-о-о, но все же переоделась в нагретую над костерком футболку. Папа плеснул ей водки на дно колпачка от термоса. Ирка выпила и стала кричать, что ей обожгло весь рот, все горло, все внутренности и… и…

– Тепло, – призналась она. – Счас спою!

Папа растерялся.

– Ира, я тебе капнул двадцать грамм – лечебная доза, с этого захмелеть невозможно!

– Для нас нет ничего невозможного, – ответила Ирка и затянула: – «Я – пленница свобо-оды! Ты – узник светлой тьмы-ы!».

– Теперь твоя очередь, – сказал папа. Он уже достал из рюкзака Митькину рубашку и грел над огнем.

Блинков-младший снял ботинки и штаны в катышках примерзшего снега и юркнул к Ирке в спальник. Ее спина показалась горячей, как печка.

– Ледышка! – закричала Ирка – Об тебя простудиться можно!

Он до упора застегнул молнию на спальнике и стащил с себя свитер и майку. Нагретая папой рубашка была обжигающе горячей.

– А водки ему? – спросила Ирка. – Подпоили девушку, а сами не хочете?

Блинков-младший выпил из протянутого папой колпачка и закусил оливкой, которых терпеть не мог. Водка показалась сначала ледяной, а потом огненной, как расплавленный свинец. Оливка воняла отвратительно, зато жжение сразу стало слабее. Он подумал, что в чем-то взрослые правы: гадость надо закусывать гадостью.

Папа ошибался: с двадцати граммов захмелеть можно, когда пьешь водку в первый раз. Минут пять спустя Блинков-младший полюбил всех на свете. Даже придурков, которые вырыли эту яму, даже Князя и пластмассовую рвоту! Если бы не Князь, не было бы рвоты. Если бы не рвота, папа с Иркой не увлеклись бы его воспитанием и осмотрелись бы, прежде чем выходить из электрички. А если бы не яма, то сейчас они бы скучно пили чай у Виталия Романовича, и не было бы блуждания в метели и этой ранней ночевки на морозе… Только папу жалко.

– Будешь лягаться, выгоню! – сонным голосом предупредила Ирка, хотя Блинков-младший не лягался.

– Намек понял, – ответил он и нырнул в озеро глупого купца Синеносова, к сверкающим на дне сокровищам.