Блиндаж

7. Пилипенки

Проснувшись на рассвете, Демидович сразу понял, что заболел основательно. Тело корежило от изнеможения, голова была тяжелая, что чугун, дыхание заложило — туберкулез или нет, а воспаление безусловное, подумал он. Рядом на припечке стояла его кружка с травяным отваром, он немного отпил из нее и снова лег. В хате было тихо, Серафимка, видно, куда-то вышла, и он потихоньку позвал раз и второй… Нет, нигде никого. Все ж, кажется, нужно как-то подниматься, что-то делать. Или хотя бы о чем-нибудь договориться — вчера он даже не рассказал ей о своих незадачах, попросился переночевать, и все. А что дальше?

Дальше — нужно было подумать, посоветоваться, обсудить с этой женщиной свою горькую судьбу и попросить помощи. Авось поможет.

Под потолком чуть прояснилось, видать, на дворе уже рассвело, и он, с натугой преодолевая слабость, поднялся, сел на нары. Да, и вправду, видно, он сегодня не ходок, нынче он мог только лежать. Снова налетел кашель, бил и бил, он попробовал откашляться, да напрасно. В груди играли гармошки, темнело в глазах. Как бы не потерять сознание.

Только он начал надевать мокрые гамаши, как где-то совсем рядом, показалось, за углом, грохнул винтовочный выстрел и тут же издали резко визгнула собака. Демидович вздрогнул и только надел левую гамашу, как в сенях хлопнула дверь, и он подумал, что это Серафимка. Но несколько шагов там, в сенях, дали понять, что не Серафимка — ступали тяжело, твердо, рванулась дверь.

Он с одной гамашей в руках выглянул из запечья, и в глазах его потемнело. Через порог переступил и остановился рослый белобрысый детина в расстегнутой военной телогрейке, с винтовкой в руках. Из-за его плеча выглядывал второй — с мелковатым чернявым лицом, в военной, с черным околышем, фуражке на взлохмаченной голове. Демидович догадался, что, видно, это местные полицаи, и почувствовал, как нехорошо заколотилось его сердце.

— О, и хозяин завелся, — вместо приветствия бодро сказал первый. — Или, может, гость? День добрый!

— Добрый… день, — неуверенно ответил Демидович, дрожащими руками силясь насунуть на ногу сырую грязноватую гамашу. В голове закружилось, и, чтобы не упасть, он опустился на скамью.

— Местный или приезжий будешь? — с деланным спокойствием спросил передний. Они оба уже вошли в тесную хату и встали у порога.

— Да вот, как видите, случаем, — неуверенно выдавил из себя Демидович, с натугой натягивая гамашу. — К тетке…

— К тетке?

— Ага, к Серафиме, — решил до конца врать Демидович. Было видно, что это местные, иначе ответить он не мог.

— Значит, Серафима — тетка? — допытывался полицай. — И где же она, эта тетка?

Тяжело тупая по доскам пола большими грязными сапогами, он подошел к грубке, заглянул в запечье.

— Да куда-то вышла, — тихо сказал Демидович.

— Так-так. С какой целью — к тетке? — вдруг спросил полицай, остановившись напротив него. — Надолго?

— Да так, навестить, — сказал Демидович.

— Командир? Окруженец?

Они уже оба придирчиво осматривали его истощенную, в пиджаке, фигуру. Затем тот, чернявый, тихо заметил:

— Не похоже. Гражданский, видать.

— Да? Гражданский? — вперив в него взгляд, добивался первый. — Откуда? Из района? Из области?

— Да что вы, хлопцы! — сменил сдержанный тон Демидович. — Нельзя, что ль, родственницу навестить? Из Полоцка я.

— Из Полоцка?

— Из Полоцка.

— Смотрю, однако, будто мне твоя физия знакома, — насторожился первый. — Как фамилия?

— А зачем?.. Ну, Максимов.

— Максимов… Нет, все-таки где-то я тебя видел. Вот не припомню, — поедал его взглядом полицай.

Второй тем временем обошел хату, поглядел за стол, в темные углы, за занавеску в запечье.

— В милиции работал?

— Да что вы, хлопцы?

— Но где ж Серафимка? — не утерпел первый и сквозь уцелевшее стекло глянул в окно, затыканное тряпьем.

— Может, корову погнала, — попробовал Демидович отвлечь их внимание на иное.

— Во, у нее уже и корова появилась? — удивился полицай. — А то казанской сиротой прикидывалась…

— Появилась, ага.

— Тогда поглядим на выгоне, — решил первый. — Ну, так мы не прощаемся, племянничек. Еще увидимся, — заверил полицай уже от двери.

Похоже, они имели иную цель своего прихода и наткнулись на него здесь случайно. Значит, нужно было смываться. Только куда?

Оставшись один, он снова почувствовал себя неважно, едва влез в непросохший, сыроватый со вчерашнего плащ, снова сел на скамью. И сидел так, кашляя и слушая, как от натуги звенит в голове. Он предполагал, что те сейчас придут с Серафимкой и возьмут его. Или расстреляют на месте. Предвидь он такое, договорился бы вчера с хозяйкой, что он ее племянник или брат, а то…

К счастью, вскоре во дворе затопали мягкие шажки, и в сени вошла Серафимка. Демидович поднялся навстречу:

— Полицаи были. Тебя ищут.

В глазах Серафимки мелькнула тень страха, и она изменилась в лице.

— Ай, боженька!..

— Спрячь меня куда-нибудь, — заговорил Демидович. — Они снова придут.

— Ай, боженька! — вновь запричитала Серафимка и вдруг подхватилась от порога. — Скоренько, скоренько идите сюда… Я сейчас осмотрюсь.

Она выскочила во двор, пооглядывалась и снова заскочила в сени.

— Идите сюда… За мною, вот огородами до тех кустиков…

Он не спрашивал, куда, теперь ему оставалось только полагаться на Серафимку, в ней было спасение. Шатаясь от изнеможения, он поплелся за нею по тропинке через огород до кустарника, там уже было какое-никакое укрытие, и она подождала его, взяла за руку.

— Вон туда, в лесок, там… Я знаю, куда.

Полицаи, видно, искали ее на выгоне на другом конце сожженного села, а она в это время привела его в редкий мелкий лесок с молодым березняком, здесь уже можно было заслониться от деревни, и она подождала чуток, пока он откашляется.

— Что, плохо вам?

— Плохо, Серафима, — сказал он, тяжело и хрипло дыша. — Я сказал, что ты моя тетка.

— Во как! — только и сказала она, с неприятностью подумав: какая я тебе тетка? Может, года на два старше, могла быть женою, сестрой. А то — тетка.

Она уже знала, где спрячет его — иного убежища у нее не было, а в блиндаже втроем им, может, будет лучше. Сегодня утречком, когда она принесла еду командиру и напоролась на того немца, так едва не сомлела с перепугу. Хорошо, что командир отозвался, видно, учуял ее страх и успокоил. Сказал, что это дезертир, не нужно бояться. Тогда она осмелела немного, но все равно боялась, пока, сидя в блиндаже, кормила слепого. К ее радости, сегодня командир чувствовал себя лучше и немного съел ее харчей, остальное до крошки доел, видно, порядочно изголодавшийся немец. Следовало подумать, чем накормить эти две души завтра, и с такими заботами она прибежала домой. А тут такая передряга — полиция. Что ж теперь ей делать, думала Серафимка. Опять же, этот Демидович, похоже, заболел не на шутку, он совсем не мог бежать и, шатаясь, плелся за нею малохоженой тропкой в зарослях, порой останавливаясь совсем, кашлял громко и надрывно, по-собачьи.

Немного успокоившись от пережитого, она начала думать, что теперь, днем, видать, не годится вести через поле чужого человека. Ну а как покинуть больного в лесу? Еще совсем сляжет, что тогда с ним делать? Разве что подойти к блиндажу не полем, а сбоку, от луга, той траншеей? Там все же более укромно. Может, так их не заметят издали.

Не очень скоро и проворно они вышли из леска по-над огромной ширью торфяника, и Серафима, идя впереди, все оглядывалась на Демидовича, придерживала свой шаг, чтобы не сильно отрываться от человека. Так они одолели довольно длинный склон и подошли к концу траншеи. Здесь, впрочем, в мелкой, по пояс, не более, траншее не так уж и укромно, и грязь на дне, но Серафимка спрыгнула в ее щель. Туда же, поколеблясь, влез и Демидович.

Пригибаясь, они долго пробирались зигзагами разбитых ходов, которые понемногу делались глубже, бруствер с обеих сторон становился выше, и высокому Демидовичу уже можно было не горбиться. Но, видно, ему не понравилось что-то, и он, уже вторично останавливаясь, спрашивал у Серафимы:

— Куда это мы?

— Идите, идите, — кротко кидала она, оглядываясь. — Там двое, но ничего. Блиндаж просторный.

— Блиндаж?..

— Да, блиндаж.

Демидович не знал, радоваться или злиться — блиндаж и какие-то двое в нем — ладно, если свои. А если неизвестно какие? Как тогда ему быть?

Возле последнего поворота они остановились, и Серафима тихо крикнула:

— Это я, Серафима…

— Ты, тетка? — глухо донеслось из-под земли, и Серафимка первой подошла к наполовину засыпанному входу в блиндаж.

Демидович нерешительно остановился, и только когда она исчезла там, сунулся вслед.

— Вот привела еще, — говорила кому-то Серафимка. — Не бойтесь, свой. В райкоме работал.

Демидович стоял, сильно пригнув голову, которая упиралась в низкий потолок, и во все глаза уставился в полумраке на военного с забинтованным лицом, что лежал в углу. Тот положил на полу шинели свой пистолет и откинулся на спину.

— Фамилия?

— Демидович, — сказал гость.

Здесь уже, наверное, можно было не таиться, перед ним лежал, очевидно, раненый капитан войск связи. Немного успокоившись, Демидович глянул в сторону, за Серафимку, и судорожно сжался — с другого угла на него внимательно и испытующе смотрел какой-то детина в немецком мундире с неопределенным, но сразу видно было, чужим выражением на белокуром лице. Уловив удивление Демидовича, Серафимка поспешила успокоить:

— Ладно, ладно… Как-нибудь…

“Ничего себе, как-нибудь”, — подумал Демидович, который был уже не против дать отсюда задний ход, если б только мог. Но уже, видать, ему отсюда не выйти, он уже в западне — такие мысли прежде всего появились в его голове. Капитан между тем шевельнул упрямым подбородком, показывая куда-то в сторону.

— Садись, Демидович, рассказывай. Где наши? Это немец-дезертир, не обращай внимания. Закурить имеешь?

— Не курю я… — уныло выдавил из себя Демидович.

— Не куришь? Жаль… А то у немца эти сигареты — что трава. Серафима! — кликнул капитан. — Ты не сможешь достать курева? Ну, махры там или самосада?

— Табаку? Да где ж?.. Если б какой хоть мужчина где…

— А ты постарайся. Без курева тут погибель… Так где фронт, не слыхать?

— А кто ж его знает. Но не близко.

Демидович поочередно переводил свой встревоженный взгляд то на капитана, то на немца в углу. Потом опустился под стеной у входа, закашлялся. Капитан вслушался в его кашель и, когда тот немного утих, спросил:

— Что, простудился?

— Простудился, холера на него…

— Да, надо было в избе полежать.

— Полежал ночь. Да утром полицаи выкурили.

— Полицаи? Уже и полицаи организовались? Вот сволочи! И откуда взялись? Свои? Пришлые?

— А черт их знает, — сказал Демидович, украдкой поглядывая на немца.

— Пилипенки, Пилипенки это, — поспешно вставила Серафимка. — Больше некому. Они — паскудные люди.

Хлебников немного повернул голову в ее сторону.

— Ты еще здесь, Серафима? Так позаботишься о куреве, а?

— Ой, где ж, и не знаю. Ну, поищу… Так я, это, пойду. Ужин же вам надо.

Она шагнула к выходу, и капитан еще раз напомнил:

— Главное — курить.

Они остались втроем, в блиндаже стало немного свободнее. В груди у Демидовича снова захрипело, он попробовал откашляться, да где там, видно, забило все легкие. Кашляя, украдкой поглядывал на немца, который теперь внимательно разглядывал его и, только он немного утих, спросил:

— Пневмония?

— Что? — всполошился Демидович. — Может быть. Если не хуже… — сказал он и тут же пожалел: нашел кому жаловаться на свою болезнь.

Немец сидел под стеной, расставив колени, в перепачканных сапогах на ногах. На его широком ремне с белой блестящей пряжкой громоздилась большая черная кобура, наверное, с пистолетом, подумал Демидович. Черт знает, что творится, в какую ловушку его завела Серафима. А этот капитан? Неужто он не понимает всего ужаса положения? Нужно было бы спросить у него, поговорить, но Демидович все косился на немца — а вдруг тот понимает по-русски?

Вскоре оно и получилось так, как он больше всего боялся: немец, когда кашель у него чуток унялся, выразительно обратился к нему:

— Пневмония немножко помогаль… Их… Я имель стрептоцид.

Он вытянул из угла какую-то сумку, расстегнул ее, покопался там и достал бумажку, из которой вылущил белую таблетку.

— Браль!.. Унд васэр, один таблет.

Почти со страхом в душе Демидович сидел напротив, не зная, как быть: взять или отказаться? И капитан, как будто почувствовал его нерешительность, сказал:

— Возьми! Не обманет. Мне вон глаза обработал, сразу гной течь перестал.

Демидович протянул руку, взял таблетку, внимательно рассмотрел ее на ладони. Проглотить или нет? А вдруг отрава? И он сжал ее в кулаке, незаметно сунув в карман плаща.

— Да, попали, как мыши в кувшин, — грубовато сказал капитан, вздохнув. — Чего дождемся?

Демидович тоже вздохнул и медленно закрыл глаза. Хотелось присесть наземь, скорчиться, лечь — предаться покою. Но как было предаваться покою в такой компании, и он сидел изнеможенно у входа, наблюдая исподлобья за немцем. Тот долго копался в своей сумке, перебирал медицинское снаряжение — свитки бинтов, бутылочки, пакеты, ножницы. Лицо его было озабочено своим занятием, на них он почти не смотрел. И тогда Демидович спросил:

— Видимо, вы офицер?

— Вас? — не понял немец.

Но за него ответил капитан:

— Не офицер. Погоны у него какие? Без знаков? А на рукаве что у него?

— На рукаве нашивка. Какой-то угольник, — сказал Демидович.

— Вот, угольник. Значит, ефрейтор.

— Я, я, — закивал головой немец. — Обер-ефрейтор Хольц.

— Рабочий или крестьянин будете? — вновь поинтересовался Демидович.

— Арбайт? Нихтс арбайт. Штудэнт.

— А, студент. А отец кто? Отец?

— Отец у него профессор, — сказал капитан. — Мы вчера познакомились. Ничего, хороший немец, надежный.

Демидович смолчал: так уж и надежный? Откуда это известно капитану? Разве сам сказал? Но он тебе наговорит. Перевязал голову? А если он шпион? Заслан сюда специально?

— Только вот сигарет прихватил маловато, — посетовал капитан. — Наверно, думал в плену разжиться. А у нас самих в кармане — вошь на аркане.

“Ну, курево, пожалуй, не самое теперь важное, — думал Демидович. — Без табака еще никто не помер”. Он вот не ел со вчерашнего, хотя в сумке оставалось с полбуханки хлеба, немного сала. Но… неловко теперь это выкладывать, а главное — делиться с этим немцем. Лучше он поголодает, а там видно будет.