Близкие люди

Глава 18

Ноябрь пришел.

Вот просто взял и пришел, да не один, но с серой мутной пеленой, что затянула небо, с дождем, который шелестел уже третий день кряду и явно не собирался прекращаться, с теплыми вдруг батареями и суетой, к которой Астра прислушивалась настороженно.

Ноябрь она не любила.

Эти вот холод и сырость, спастись от которых невозможно было и под одеялом, да что там под одним, как-то она, желая, наконец, согреться, забралась подо все, что только нашлись в комнатушках, и не помогло. Не любила за сонливость, за желание просто свернуться клубком и лежать, лежать до самой весны.

За запотевшие стекла, за которыми ничего-то не разглядеть.

И лужицы воды, что скапливались на подоконнике. Но главное – за ту тоску, что появлялась в душе, забирая жалкие остатки сил.

Пожалуй, и зима-то переносилась легче, чем этот вот один месяц.

Но он пришел.

И все будто бы замерло.

Маг болел, выбираясь из своей болезни медленно и муторно, пусть больше он и не уходил туда, где пролегала грань между живыми и мертвыми, но и поправляться не спешил. И Анатолий Львович, которому Астра все-таки решилась позвонить – он-то в людях куда больше понимает – лишь покачал головой:

– Тяжелый случай, – сказал он позже, уже на кухне, где был усажен за чай. И ради чая этого появился и старый самовар, и шишки, и жестяная коробка, в которой хранился чай и мандариновые сушеные корки. – К сожалению, организм ослаблен, и не только физически.

На кухне собрались все.

Эвелина вынесла банку икры, которую тотчас подвинула к себе Ниночка, заявив, что никто-то, кроме нее, естественно, не сумеет оную икру на бутерброды намазать.

В конце концов, у Ниночки опыт, а сама Эвелина от дел обыкновенных далека.

Спорить та не стала.

– Всем нам нужен отдых, – задумчиво произнес Анатолий Львович, разглядывая не столько бутерброды с икрой, которые Ниночка раскладывала по тарелке аккуратно, сколько саму Ниночку.

И та, чувствуя внимание, тянула шею.

Задирала подбородок.

Краснела даже, чем вызвала недоуменные взгляды Виктории и Владимиры.

– Но ведь поправится? – уточнила Калерия, занимавшаяся куда более прозаическою колбасой.

– Поправится… с Астрою точно поправится, – и Анатолий Львович вытащил из кармана носовой платочек, которым принялся старательно натирать стекла очков. А потом, глядя в сторону, словно извиняясь, произнес. – Документы пришли… разрешение… и велено кабинет выделить для индивидуального приему.

Астра же кивнула.

И… не почувствовала ничего. Это, конечно, потому как ноябрь пришел. В ноябре тяжело радоваться, даже когда происходит то, чего ты ждал долго-долго. А может, не в ноябре дело? А в том, что она и вправду слишком долго ждала, вот и устала. И…

– Ты ведь вернешься?

– Вернется, – ответила за Астру Ниночка. – Что? Куда ей еще? Она у нас ничего, кроме как лечить, не умеет. Зато лечит хорошо. Жалко, что не все поправить можно.

Ниночка пальцы не облизала, как обыкновенно, но с нарочитой аккуратностью вытерла о салфетку.

И добавила:

– Нет у меня больше жениха…

– Было бы о чем горевать. Может, оно и к лучшему, – сказала Тонечка и первой бутерброд цапнула, с икрою. И отправила в рот.

Она тоже изменилась.

Из-за ноября? Или по другой какой причине? Главное, что вдруг исчезла прежняя светлая веселая девочка, которая всегда-то радовалась жизни, и оказалось, что все снова было не так.

У девочек не бывает морщин, пусть и легких, едва заметных.

Или вот седины, которую Тонечка красит, а она не закрашивается. А еще не пахнет от них иным, беспокойным.

– Может, – в кои-то веки Ниночка не стала спорить, но бутерброд тоже взяла. – Если он сейчас маму ослушаться не посмел, то что потом было бы?

– Сочувствую, – как-то не слишком сочувственно произнес Анатолий Львович и тарелочку поближе подвинул. К Ниночке.

Фыркнула Владимира.

Задумчиво покачала головой Виктория, тронула руку, на которой поблескивало золотое кольцо.

– Странно это все, – сказала Эвелина, которая не ела, не пила, но лишь куталась в длинную белоснежную шаль. Шаль эта была из тех, старых, сделанных еще в ином мире, но за годы не утратила она ни легкости своей, ни теплоты. Вот только Эвелина, кажется, так и не сумела согреться.

Из-за того камня?

Или потому что генерал ее вдруг исчез? Был, был, а потом взял и исчез. И, наверное, ей обидно, больно даже, но она прячет боль, только кольцо, им подаренное, не снимает. Верит?

Сложно верить людям.

– Идем, чего боишься? – на кухню заглянула Розочка, за которой угадывалась серая тень Машки. – Чай пить будем… что? Да ладно, никто тут не злится…

– Никто, – подтвердила Калерия. – А чай пить надо, с вареньем.

Астра не удержалась, поцеловала Розочку в макушку, над которой уже поднималось серебристое облако волос, и потому сама Розочка походила на одуванчик. В сад девочки так и не ходили.

И… не надо.

Астре спокойнее, когда они здесь, в квартире, когда она чувствует и слышит обеих. И может унять, заговорить Машкины страхи, которых слишком много для одного ребенка.

– Варенье я люблю. Здрасьте, дядя Толя… а у нас вот! Машка есть! – Розочка потянула подругу за руку. – Она хорошая, только боится. А когда Машка боится, то и все вокруг тоже боятся. А дядя Свят говорит, что это потому…

Звонкий Розочкин голос доносился с кухни.

Астра же…

Она тихо вошла в комнату, оставив дверь приоткрытой, чтобы слышать происходящее. Она подобралась к кровати на цыпочках, стараясь не шуметь, но маг все равно проснулся, открыл глаза и сказал:

– Привет.

– Как ты?

– Лучше.

Ложь. И совершенно бессмысленная, потому что она, Астра, видит правду. И воспаленное горло, и бронхи с сизоватым налетом болезни, который она счищает, счищает, а он появляется снова. Видит жар, и еще ту самую непонятную усталость, что является истинной причиной болезни.

– Пить хочешь?

– Хочу.

Банку с болтушкой из малинового варенья заворачивали в полотенце и ставили к самой батарее, чтобы медленнее остывала. Болтушка была сладкою и теплой, но жажду утоляла.

Он пил осторожно, маленькими глотками, а Астра помогала держать кружку. И его пальцы накрывали ее руки, а потом, напившись, он не спешил отпускать Астру.

Она же не спешила отступать.

Так и стояли.

Она стояла. Он лежал. Смотрели друг на друга, не зная, что делать с молчанием этим и вообще…

– Что там? – он задавал один и тот же вопрос, каждый день, а Астра отвечала:

– Все по-прежнему.

И маг хмурился. А она все-таки убирала кружку, на подоконник, прямо в лужу, которая успела набраться с прошлого раза. Воду Астра стряхнет в кружку, все равно ее мыть, а с кухни принесет другую.

Но ведь дело не в кружках или воде.

Не в дожде, что шелестит по ту сторону стекла. И не в маге.

– Странно.

Он садился.

Ему бы лежать, но разве можно заставить мужчину, твердо решившего, будто он совсем-совсем даже почти уже здоров, лежать? И Астре оставалось лишь хмуриться и взбивать подушку.

Пытаться.

Подушку у нее отбирали, чтобы запихнуть под спину.

– Казимир не звонил?

– Я… позвонила.

И звонок этот дался нелегко. Астра целый вечер решалась-решалась и никак не способна была решиться, а потом раз и сняла тяжелую трубку, и даже голос не дрогнул, когда попросила соединить ее с номером…

Соединили сразу.

И ответили тоже сразу. И выслушали.

– И что он?

– Сказал, чтобы ты выздоравливал. И что… исследования пока приостановлены. Ввиду инцидента… что, возможно, заражение произошло именно из-за них…

…и это ложь, пусть озвученная сухим равнодушным голосом. Никто из тех, спрятавшихся в подвале, не был виноват, что человек едва не стал нежитью, как не был виноват и сам человек.

– А про… остальное?

– Сказал, чтобы ты выздоравливал. Что… пока наблюдают.

Она даже вышла во двор, пытаясь понять, кто именно наблюдает и как, но не поняла, только промокла и озябла. А вернувшись, увидела, что девочки уснули, как обычно, на кровати, заняв ее всю.

– Хорошо, – маг говорил с трудом, и часто сглатывал, и кадык на тощем его горле дергался, и видно было, что глотать ему тяжело, неудобно, как и говорить.

И он замолкал.

Астра же присаживалась на край кровати. Ее сил, которых стало намного больше, чем прежде, все равно не хватало. То есть, хватало, чтобы очистить бронхи и с легкими поработать, восстанавливая их, чтобы снять хроническое воспаление в почках и камни в желчном пузыре растворить.

Она исправляла все потихоньку.

Понемногу.

Но вот усталость… она мешала, и всякий раз получалось, что эта вот усталость все портила. Будто сам маг не желал меняться.

Бестолочь.

– У тебя сила прохладная, – он закрывал глаза и откидывался на подушку. Дыхание выравнивалось, становилось глубоким и чистым. – Как вода летом… ключевая… там, где я рос, был ключ. Недалеко от дома. И мы бегали за водой. Леденющая даже летом…

– Нельзя летом пить леденющую воду.

Наверное, нужно было говорить о другом, о по-настоящему важных вещах, которые волновали Астру. О девочках вот. Сколько им сидеть в квартире? Вдвоем им не скучно, но все равно, нельзя же прятаться вечно. А отпускать их в сад или хотя бы во двор страшно.

Об Эвелине.

И Тонечке, которая вдруг стала Антониной, как-то сразу и вдруг, и значит, что-то тоже у нее случилось. А что? Она по-прежнему уходит из дому и возвращается с цветами, однако больше не пытается играть в другого человека, легкого и веселого. И это заметила не только Астра.

О Ниночке, что стала заплетать волосы в косу и больше не носит чулки. И платья тоже не носит, то есть носит, но совсем другие, коричневые и строгие, будто и не ведьма даже.

Про Калерию.

И ту девушку, что дважды приходила к ним, вчера вот тоже, но Астра услышала ее раньше других и дверь открыла, и, заглянув в звериные желтые глаза, сказала:

– Уходи.

А девушка взяла и послушала.

Наверное, так не стоило, зачем ей, Астре, лезть в чужую жизнь? Но почему-то все равно это казалось правильным.

– Когда мне было шесть, я влюбился, – Святослав подвигался так, чтобы ей было удобно, хотя Астре совсем даже не было нужды прикасаться к нему. Но ей хотелось.

Вот просто хотелось.

И плевать, что кожа раскаленная, влажная от пота. А маг хмурый. Он не любит себя сейчас, никто не любит себя слабым, но он вот терпит.

– В кого?

– В соседку. Ей было двенадцать… странно, я многое не помню из той жизни, хотя у нас память куда лучше, чем у обычных людей, но все-таки детство – это детство. И да, все равно многого не помню… а ее вот помню. Ей двенадцать, и она живет в доме по соседству. Она порой приходит, чтобы помочь нам. У меня было много братьев и сестер… и не было, но есть, только…

Он замолчал, подбирая слова. А Астра и так поняла – они чужие. Родные по крови, но все равно чужие люди. И даже если случится встретиться, то… что будет?

Наверное, ничего.

Ее вот тоже не тянет встречаться с другими дивами, хотя, наверное, можно было бы.

– У нее были рыжие волосы. Яркие-яркие. И никаких веснушек. А глаза зеленые. Мама называла ее ведьмой, но не знаю, просто так или вправду она ведьмой была… она умела смеяться. Я сказал, что, когда вырасту, то женюсь…

Зачем он говорит это?

И почему Астре категорически не нравится слушать? Что ей до той девочки, у которой наверняка давным-давно есть семья и собственная жизнь, и забыла она о влюбленном мальчишке, если вообще знала, что он влюблен.

– А потом… дар открылся и пришлось уехать.

– И не возвращался?

– Пару раз… потом, когда стал старше… родители квартиру получили. Сперва комнаты, а потом и квартиру. Старый дом отдали кому-то. А что с ней стало – понятия не имею. Только… потом я ни в кого так не влюблялся.

И захотелось вдруг взять полотенце, то самое, что лежало в тазу с водой, и огреть этим полотенцем мага. Ни в кого он… Астре-то для чего это знать?

– И дома у меня тоже не было. Когда нужно было – жил в интернате. Или вот в служебной квартире. У нашего ведомства хватает. Или еще где… но дома не было.

Теперь ей чудилось в голосе сожаление.

– Дом – это… хорошо.

Ниночка сама готовила отвары, а может, приносила их от тетки, главное, что были они темными, густыми, напоенными тою ведьминой силой, которая и дивам была не понятна. Отвары эти маг пил, морщась, зато потом засыпал крепко и спал долго, и усталости в нем будто бы меньше становилось.

– Хорошо, – он смотрел на Астру так… серьезно. – Я… подумал, что мне уже пора.

– Что «пора»?

– Дом пора заводить.

Отвары Астра переливала в кружку, разбавляя водой. И снова подавала, и держала, пока он пил. И… слова – это просто слова.

Закончит свое дело и уедет.

Куда?

Ей не скажут. А маг… может, некоторое время ему грустно будет, может, он даже станет немного скучать по Астре, как по той рыжей девочке, в которую был влюблен или решил, что был влюблен. Но главное, этой печали не хватит, чтобы он остался.

…если только попросить…

Астра мотнула головой.

– Спи, – сказала она, поставив эту кружку к той, что уже заняла место на подоконнике.

– Не хочу.

Он упрямо мотнул головой и попросил:

– Расскажи еще.

– Что именно?

– Что угодно… про мир. И драконов. Не важно. Только… не уходи, ладно?

И, наверное, это тоже было глупостью, но на душе вдруг становилось легко-легко, будто… весна наступала? Но какая весна может быть в ноябре?

– Когда-то давным-давно, когда мир был еще молодым, а драконы драконами…

…у нее оказалось множество историй, только было немного странно рассказывать их не детям. Хотя детям они тоже нравились.

…Эвелина с самого начала знала, что этот роман – ненадолго, что она не из тех женщин, с которыми кто-то захочет связать судьбу. И все-таки надеялась.

Думала даже.

И решилась. И кольцо это… зачем дарил? Чтобы подразнить? Она ведь не просила, ни о кольце, ни о женитьбе, а теперь…

Зеркало отражало уставшую женщину.

Красивую, безусловно, но столь же безусловно несчастную. И это несчастье, что читалось на лице Эвелины, въелось в каждую черту ее лица.

Она провела ладонями по щекам.

– Дорогая, скоро твой выход, – Макарский держался все еще вежливо, с подчеркнутой любезностью, но надолго ли его хватит? Во взгляде вон появилось что-то такое, предупреждающее.

Матвей исчез.

И…

Вернется ли?

Или вдруг понял, что связываться с птицей-гамаюн – глупая затея. А может, не понял, но велели ему? Он ведь военный, должен исполнять приказы. Или не приказы… разумный человек всегда послушает совета другого разумного человека.

– Конечно, – Эвелина стерла гримасу усталости и улыбнулась. – Уже иду…

В театре шептались.

…о том, что больше Эвелину не привозят на авто, как и не забирают.

…что в гримерке ее не появляются корзины с цветами.

…а генерал отсутствует не только на репетициях, но вчера и на премьеру явиться не изволил. И ладно бы шептались, пускай, но вот взгляды эти, насмешливые, издевательские, их выдержать куда сложнее, чем шепот.

…а если он не сам исчез? Ведь случается, что людей… уходят. И думать не стоит, куда. И значит, ждать смысла нет… или… если бы не сам, пришли бы и за Эвелиной, если уж ее объявили невестой. Дело даже не в этом, не в сомнительном статусе ее, но в том, что отец не упустил бы случая отомстить.

Или еще все впереди?

И надо бы сумку собрать.

С Калерией посоветоваться, узнать, что берут туда. Хотя… ей-то откуда знать?

Как все запутано…

Макарский сгибается в поклоне, который выглядит явным издевательством.

– А Матвей Илларионович куда подевался? – интересуется он, жадно вглядываясь в лицо Эвелины. Вот только слабость ее осталась там, в зеркале. И маска грима защищает не хуже щита.

– По делам отъехал. В Москву.

Эвелина касается кольца и, не удержавшись, добавляет:

– Свадьба – дело хлопотное…

– Свадьба? – он притворно вскидывает руки, играя в удивление и восторг, вот только актер из него поганый. – Поздравляю, дорогая! Несказанно рад за тебя! Да, да… и когда?

– Мы пока не решили.

Будто не знает.

Кольцо на пальце заметили сразу, и слушок пошел, а Эвелина не стала отрицать. Пускай… тогда она, оказывается, была счастлива. Правда, ненадолго этого счастья хватило, но… как уж есть.

– Чудесно, чудесно… от всей души поздравляю…

Но взгляд Макарского говорил о другом.

И само тело.

И…

…в театре остаться она не сможет. Не потому, что выгонят, напротив, гнать не станут, но сделают жизнь совершенно невыносимой. Они это умеют. Так чего мучиться?

– Что ж, дорогая… покажи им, что значит прима, – со смешком произнес Макарский.

Эвелина услышала, но… это было уже неважно. За мгновенье до того, как нога ее переступила черту, отделяющую мир яви от выдуманного, театрального, ее не стало. Она, Эвелина, отступила, отдав свое место очередной глупенькой влюбленной дурочке, которая по-за любви оставила все.

Люди любят смотреть про любовь, особенно такую, всеобъемлющую, на которую сами не способны. Пускай. Главное, сердце горит и восторг переполняет уже не Эвелину, но юную бунтарку, желающую и суженого спасти от неправедного суда, и мир перестроить.

Пьеса была тематической.

Известной до последнего слова, но все одно утомительной до крайности. И в кои-то веки, пожалуй, Эвелина играла, не испытывая к глупенькой дурочке, погубившей и свою семью, и многих иных людей – революции дело кровавое – злости. Она, пожалуй, понимала.

Впервые.

И понимание это наполняло сердце тоской.

Неужели… дело не в камне? Дело в самой Эвелине? И… в том, кто пообещал ей другую жизнь, а потом исчез, предал. Как тот, кого спасала эта вот юная бунтарка.

В пьесе предателя казнят, а имя погибшей высекут на камне, среди других имен.

Слабое, если подумать, утешение. Но в жизни и того не дано.

…вызывали на поклон дважды. И Эвелина выходила. Улыбалась. Принимала цветы, стараясь отрешиться от злых взглядов в спину. Ничего, недолго уже осталось.

А потом она поспешила спрятаться у себя и…

– Здравствуй, – Матвей сидел в гримерке, и в первое мгновенье Эвелина его не узнала. Она никогда-то прежде не видела его без формы.

– Здравствуй.

Сердце заныло. И на глаза навернулись слезы. Вот еще… это просто эхо эмоций, случается такое. И плачет не она, но отыгранная роль. И девочка-бунтарка, которую повесили по приказу Императора, хотя, если подумать, было ли дело Императору до каких-то там девочек?

Глупости.

– Я… вот пришел, правда, без цветов. Спешил. Извини?

– Ничего… цветы – это… ерунда.

Цветы у нее есть.

Много цветов.

Часть Эвелина оставит в гримерке, часть отдаст, потому что куда ей столько. Но цветы – это просто цветы, красные гвоздики на тонких стебельках, которые и брать-то в руки страшно.

– Все равно как-то неудобно… и… прости.

Мужчины никогда прежде не просили у Эвелины прощения. А он…

– За что?

Опомнившись, Эвелина прикрыла дверь. Ведь смотрят же, а если не смотрят, то слушают в надежде услышать что-нибудь этакое, хотя бы краем уха, чтобы потом об этом, этаком, рассказать, пересказать, извративши до крайности.

– За то, что пропал без предупреждения. Я… собирался. Думал, на пару часов задержусь, а вышло… как вышло, – он поднялся и руку подал.

Эвелина же принял.

– Ты не передумала выходить за меня?

А разве она может?

Наверное, может. И слезы все-таки подступили к глазам. Боги, стыд-то какой…

– Ну что ты, не надо, – Матвей смутился. – Я… мне и вправду жаль, но выхода особо не было… нужно было быстро, да и… чтобы разом и до конца. Так выйдешь? Только я уже не при погонах.

– Ушел?

– Ушли, – криво усмехнулся он. – Временно… то есть, это я так думаю, что временно, но может статься, что и нет. Мои… знакомые говорят, что через пару месяцев новую структуру создадут, но… сама понимаешь, зыбко все. Так что, я пока без работы.

– Это… ничего.

– Ничего, – его голос в тесной комнатушке гримерной казался эхом.

Эвелина поспешно вытерла глаза. Не станет она плакать! И не надо смотреть вот так, с болью, будто сделал что-то плохое. Это эмоции и одни лишь эмоции, она ведь актриса, а все актрисы чрезмерно эмоциональны.

– Ко мне отец приходил…

– Больше он тебя не побеспокоит, – Матвей нахмурился и подобрался. И… и все равно, что на нем серый костюм, шитый явно у знающего портного, сидит словно мундир. Людям понимающим этого довольно.

– Нет… то есть, хорошо если так, но… он… я должна рассказать. Потому что если нет, то это неправильно…

Боги, она лепечет и запинается, и вообще ведет себя так, будто юная барышня при встрече с первою своей любовью. А ведь сколько времени бабушка потратила, чтобы научить Эвелину излагать собственные мысли внятно. И куда подевалось это умение?

– Отец… принес одну вещь. Камень, который… из-за которого все и произошло, – она все-таки опустилась на стул. И отвернулась. Так легче.

Слова все-таки нашлись. Может, не совсем те, чтобы рассказ был спокойным, но ведь главное, что ее поняли!

– И я не знаю, есть ли другие камни, и если есть, то где они…

– Других нет, – покачал головой Матвей и предложил. – Давай уйдем, если у тебя на сегодня все? А то тут как-то… неуютно, что ли? Все пялятся и вообще…

– Уйдем, – эта идея показалась вдруг невероятно привлекательной.

Конечно.

Надо уйти и немедленно…

– Только мне переодеться…

Платье, конечно, сшито на совесть, костюмерная при театре работает отличнейшая, но его сдать надобно, да и фасон, честно говоря, не тот, который Эвелине к лицу.

И вообще…

– Я… подожду, – он поднялся, явно нехотя. И Эвелина поняла, что сама не желает расставаться, что не отпускает страх: вдруг да он вновь исчезнет. Выйдет за дверь и…

– Останься.

Прозвучало, как мольба.

– Я… отвернусь.

– Спасибо.

Она и сама не знала, за что именно благодарила. Не так уж и важно, главное, что он рядом. А переодевалась Эвелина, пожалуй, с неподобающей поспешностью.

А снаружи уже подбирались сумерки.

И снег летел.

Зыбкий, полупрозрачный, он серебрился в свете фонарей, чтобы растаять, едва коснувшись земли.

– Этот камень сделал мой дед, – Матвей заговорил первым, уже когда скрылись за поворотом и театр с его показною пышностью, и старые дома, его окружавшие. Здесь, в переулке, было темно и сыро, и пожалуй, страшно, почти как в тот раз, когда они гуляли. – Еще до революции наша семья была… не из простых. Имелся и титул, и состояние, и власть, пожалуй. Я плохо представляю, я появился на свет в семнадцатом году, когда не осталось ни власти, ни состояния, а признаваться в том, что у тебя есть титул, стало опасно.

– Так ты…

– Обыкновенный гражданин, – он усмехнулся.

А сейчас Матвей выглядел старше. И усталость его сделалась заметною, и морщины. И по-прежнему он собою нехорош, это не изменилось. Но теперь Эвелина поняла, что ей отчаянно дорога эта вот его некрасивость. И хмурость.

И привычка сводить брови, и то, как он щурится подслеповато, хотя зрением обладает преотменным.

– И историю эту я знаю от моей матушки. Ей пришлось представится кормилицей графа Разгушева. Документы у нее были… и куда подевалась настоящая Алевтина Крамова, я не знаю. Так уж вышло, что, когда она была жива, мне это прошлое казалось каким-то причудливым вымыслом, о котором следует помалкивать, а лучше и вовсе забыть. Да и сейчас… она делает вид, что все-то забыла. Почти все. Нет больше графини Разгушевой, да, она выжила и стала учительницей. Знаешь, порой мне кажется, что в этом новом мире она нашла себя. Она безумно любит и свою работу, и детей, и все-то… и не о том ведь речь?

Не о том.

Если идти медленно, то дорога не закончится, хотя Эвелину ждут. Она обещала сегодня быть пораньше, помочь со столом, но выходит, что обманула. И теперь строгать салаты приходится кому-то другому.

Пускай.

– Как-то она обмолвилась, что в этом мире сделала куда больше, чем могла бы сделать в прошлом. И… что вполне счастлива.

– А… отец?

– Он погиб тогда же, в семнадцатом. И воевал отнюдь не за всеобщие идеалы. Как и дед. С деда это и началось. Семейная легенда, так мне казалось, да… давным-давно… когда не было ни тебя, ни меня, ничего вот этого…

Он провел рукой, будто желая стереть эту вот улочку, зажатую между темными тесными домами. И сами эти дома. И столбы фонарей. И редкий автомобиль, затаившийся возле подъезда.

Ровную дорогу.

Бордюр.

– …случилось несчастье, и мой дед влюбился.

– Разве это несчастье?

Эвелина слишком взрослая, чтобы слушать сказки, чтобы верить им, но сейчас ей хочется закрыть глаза и представить… что? Город, который жил в прошлом? И не асфальтовую дорогу, но мостовые.

Газовые фонари.

Экипажи.

Дам в пышных платьях и серьезных мужчин. Мужчины всенепременно в черном, оттого и похожи на ворон.

– Смотря для кого. Дед был женат. И имел ребенка, моего отца. Брак был, как водится, скреплен клятвой силы, что делало развод невозможным. Супруга его, женщина вполне себе разумная, понадеялась, что чувства пройдут. Случается ведь влюбляться и серьезным людям…

– Они не прошли?

– Нет. Сперва ему даже ответили взаимностью. И вспыхнул роман. Матушка говорила, что, как рассказывала ей свекровь, этот роман отличался той безумной страстью, которую не принято было выказывать в обществе. Мой дед совершенно утратил разум. Он купил возлюбленной дом. И взял ее на содержание, что, впрочем, было вполне себе обыкновенно для того времени.

Эвелина попыталась представить себе бабушку такой, какой она была.

Ведь речь о ней, верно?

Нет, нет, бабушка никогда-то не упоминала о времени, которое помнила распрекрасно. Ни о славе, ни о поклонниках, даже когда Эвелина пыталась спрашивать, то бабушка предпочитала делать вид, будто вовсе не понимает, о чем речь.

– Он дарил ей драгоценности, в том числе и фамильные. Он пытался представить ее свету, но свет отвернулся и от нее, и от него. Многие двери закрылись. Пошел слух, что сам Император готов выразить недовольство, а это означало бы конец ее карьере. И не только в Империи… тогда-то она и вернула деду и дом, и те подарки, которые были украшены знаком его герба.

…не из-за карьеры, отнюдь.

Нет, бабушка любила сцену, пожалуй, не меньше, чем сама Эвелина. И мысль о расставании причиняла ей боль. Наверняка, причиняла. Но она вынесла бы эту боль ради того, кого любила.

Вот только…

…пожалуй, она поняла, что никогда-то не позволят им быть вместе. Что она, сколько бы лет ни прожила рядом, так и останется в глазах его семьи, да и всего света, чужою женщиной.

Эвелина покачала головой.

– Дед хотел вернуть ее. Он умолял дать ему время, погодить… обещал, что попробует разорвать узы клятвы, но это было невозможно. Тогда он попытался договориться с супругой о раздельном проживании, что как раз-то практиковалось, хотя и не часто. Он подал прошение Императору. Императрице… по словам моей матушки, он вел себя так, что все заговорили о безумии, о том, что все это – неспроста… тогда-то созвали целителей, которые, впрочем, единогласно признали деда вполне вменяемым. Одержимым, но вменяемым.

Они вновь оказались на пристани.

И как в прошлый раз переливалась всеми оттенками черного вода. Снегопад усилился, будто небеса спешили завалить белым пухом эту вот разверзтую водяную рану.

Не выйдет.

– Когда же до него дошел слух о новом романе своей… возлюбленной, он действительно стал одержим мыслью о возвращении ее любви. Он удалился в родовое поместье, где и провел следующие лет десять, занимаясь изысканиями. Он больше не пытался встретиться со своей птицей, не устраивал прилюдных скандалов, не закатывал сцен ревности, в общем, вел себя так, что родня выдохнула с облегчением, решив, что блажь пройдет.

Это они зря.

С одержимостью не так-то просто справиться. И Эвелине, пожалуй, жаль того, неизвестного ей мужчину, который наверняка походил на Матвея. Старая кровь не размывается. Точнее было бы сказать, что Матвей походил на него. Но… какая разница?

– Его супруга пыталась навещать его, как и мой отец, однако он не желал видеть никого-то подле себя. Однажды его нашли мертвым на берегу моря. Он лежал на спине, уставившись в небеса, и улыбался… в руке же он сжимал серый камень, который не пожелал отпустить и после смерти.

Вода шелестела.

Она терлась о берега, вздыхала, всхлипывала, готовая разрыдаться от бессилия, запертая в узком русле, но желающая свободы.

– Потом уже отыскали и его дневники. Тогда-то стало очевидно, что он не расстался с мыслью вернуть себе ту, кого называл единственной любовью. Я не читал, но матушка говорила, что в этих бумагах было запечатлено безумие одного разума.

Матвей повел шеей.

– Род наш некогда имел… честь состоять в родстве с драконьим племенем, а потому с силой вместе нам досталась и их… одержимость. Редкое свойство, которое, если повезет, будет дремать в крови, оборачиваясь лишь некоторой, порой излишнею, упертостью. Однако в случае моего деда качество это раскрылось сполна. Он поставил себе цель и шел к ней, не думая ни о чем, кроме этой вот цели. И у него вышло… он назвал камень – «Птичий голос».

– Ты…

– Матушка сохранила некоторые дневники, хотя это было опасно. Не знаю, почему… желая ли меня предупредить или же просто по привычке. Эти бумаги и сейчас в моей семье, хотя… их стоило бы сжечь.

Он поднял раскрытую ладонь и, когда ее коснулась снежинка, слизал каплю.

– Прежде мне это казалось по меньшей мере странным. Отдать ради женщины душу. Извлечь ее из тела, заключить в драконью кость.

– Кость?

Это не походило на кость совершенно.

– Кость, – повторил Матвей. – Кость старого дракона. Запрещенный материал, за использование которого лишился бы головы и дед, и весь его род. Но что ему до рода? Нет, ему нужно было то, что способно окажется удержать силу души.

Вот об этом бы рассказать на сцене.

Сыграть.

И Эвелина смогла бы… нет, не безумного мага, но несчастную его возлюбленную, которая и вправду думала, что поступает правильно, что спасает от бессмысленной любви обоих.

– Правда, ему бы следовало выбрать чью-то еще душу, но…

…цена была названа, и он, верный старым идеалам, чести родовой, заплатил её сам.

– Как этот камень… оказался в чужих руках.

– Твой дед служил у моего денщиком, – Матвей знал ответ. И… он появился в городе неслучайно, это очевидно. – А после его смерти исчез. Как раз началась смута, да и война шла… он сказал, что желает отправиться на фронт. Бабушка о нем похлопотала, а он…

…исчез.

Ушел, прихвативши с собой невзрачный серый камень, о свойствах которого знал. Не мог не знать, потому как, пусть Эвелина совершенно не помнит деда, но ведь очевидно, что этот человек не случайно встретился на бабушкином пути.

– Вот так все и получилось, – Матвей развел руками.

Вот так…

…мстил ли он? Или же воспользовался случаем? Сыграл птице-гамаюн песню, против которой она не способна оказалась устоять? Увез ее, посадил на цепь… мучил.

Только и сам умер рано.

Случайно ли? Или… он успел передать камень и тайну его.

– А ты… – Эвелина повернулась к мужчине, которого хотелось ударить и обнять. – Ты… почему ты пришел ко мне?

– Не знаю, – он стянул шапку и взлохматил волосы. – Честно. Для меня все это было сказкой… такой, жутковатой, но сказкой… матушка редко, но все же рассказывала о том, прошлом мире. Первый бал. Мой отец… встреча их. Танец. О том, что вовсе не любила его, но предложение приняла, поскольку было оно выгодным. О… многом. Но чаще всего о любви. Возможно, потому что самой ей не случилось влюбляться, чтобы до безумия. Жалела ли она о том? Или радовалась? Я совершенно не понимаю женщин. Главное, я запомнил… когда моя невеста… ушла, она сказала, что это из-за проклятья. Я высмеял. Никакого проклятья нет, просто… неудачный роман. Неправильно оценил женщину. И бывает же. А она посмотрела так печально. Сказала, что у отца тоже никогда-то не получалось с женщинами. Что… он тоже ее не любил, но сделал предложение, поскольку показалось, что из нее получится хорошая жена. И потом, уже когда они были в браке, отец заводил любовниц, только всякий раз неудачно. Одна изменяла. Вторая и вовсе обокрала… последняя убила. Не сама. Просто оказалось, что у нее есть еще один любовник, с другой стороны, вот ему-то она отца и выдала. Завела в засаду, так что…

Про то время, которое и ныне робко именовалось смутным, Эвелина знала немного. Да и не спрашивала вовсе. Что ей до истории, когда иных забот хватает?

– Матушка была уверена, что эта неудачливость происходит от проклятия, снять которое способна лишь птица-гамаюн.

– А проклятье откуда взялось?

Матвей лишь руками развел.

– Понятия не имею. Я спрашивал, но она, в целом женщина разумная, рационального складу характера, в данном случае теряла и разумность, и рациональность. И столь убедительна была, что, признаюсь, я и сам стал задумываться. Помимо невесты у меня… случались романы.

А вот о его романах Эвелине совершенно, категорически даже не хотелось слышать. И более того, она с великим удовольствием убедила бы себя, что нет и не было, и быть не могло никаких романов, что вся-то его жизнь началась именно со встречи с нею, с Эвелиной.

– И всякий раз неудачно. Я понимаю, что не слишком красив.

И хорошо, если бы он еще и красивым был, это вовсе невозможно было бы вынести.

– Да и многим рядом со мной находиться неприятно. Но все равно… я начинал встречаться с женщиной, лишь когда интерес был взаимен. А после уже, по прошествии некоторого времени узнавал… всякое.

Матвей поморщился.

– И на войне, и после… Маги… в моем ведомстве хватает специалистов, и все до одного утверждали, что нет никакого проклятья, что и личное мое энергетическое поле, и тонкое, семейное, чисты. А невезучесть… всякое бывает.

– И ты нашел меня?

– Не совсем. Сперва мне понадобилось уехать из Москвы. На время. Мне поручили одно дело, весьма перспективное на первый взгляд. И очень нужное. Так я оказался в этом городе. Провинция. Никого знакомого. И дома пустота. Тоска смертная. От этой тоски я и направился в театр, где и увидел птицу-гамаюн… настоящую.

И за этот детский восторг Эвелина простила ему, если не все, то весьма многое.

Бестолочь.

И… и она тоже.

– Как только я услышал твой голос… Боги, эта дрянная пьеска, самодеятельность по сути, от которой еще недавно зубы сводило, вдруг обрела жизнь. И я понял своего деда. Так мне показалось. Иметь рядом с собой птицу-гамаюн означало получить возможность заглянуть в иной мир, во многие миры… ты сама не осознаешь собственного дара!

– Не только я, похоже.

Слушать было, пожалуй, приятно. Определенно, приятно.

– Отнюдь… думаю, дело не в том, что тебе отказывали из-за слабого дара или происхождения, вовсе нет. Подумай сама, кому нужны конкурентки? Одно дело принять в театр провинциалочку на третьи роли, такую, что счастлива будет, что эти роли ей достались, гореть уже от осознания, каких высот она достигла, и совсем другое – птицу-гамаюн. Ты слишком талантлива, чтобы оставаться незамеченной. И слишком брезглива, чтобы пойти иным путем.

– Ты… узнавал?

– Конечно. Я ведь должен был понять, что ты такое.

И за руку взял.

А пальцы у Матвея ледяные. И кожа побелела. И надо бы руку забрать, пощечину отвесить, а ее, глупую, волнует, что у него пальцы ледяные.

– Я надеялся, что мне просто назовут цену твоей симпатии. В столице это не то чтобы обычное дело, скорее уж многим людям что-то нужно, и я вполне способен исполнить некоторые из этих желаний. Однако то, что удалось узнать, заставило меня усомниться…

Комплимент?

Весьма… двусмысленный.

– Твой худрук нашептывал мне, что ты определенно враждебный социуму элемент, осколок старого мира, который дурно влияет на коллектив и не позволяет раскрыться настоящим талантам.

Почему-то это признание не удивило.

– А… ты? Что ты ему ответил?

– Что, стало быть, такие это таланты, если жалкий осколок давно забытого мира им мешает. А потом попросил о встрече.

И встреча состоялась.

– Признаюсь, я собирался предложить тебе стать моей любовницей.

А Эвелина согласилась бы.

Она слишком устала, чтобы отказываться.

– Но когда оказался рядом, когда заговорил, услышал твой голос… я вдруг испугался, что ты откажешься. И мне придется уйти, а вернуться я не смогу.

– Почему?

– Потому что гордый и дурак.

Эвелина обняла его ладонь и, подняв к своим губам, выдохнула.

– Что ты…

– Ты перчатки где оставил? Пальцы совсем заморозил…

Сказала.

И удивилась тому, что Матвей рассмеялся.

– Ты невозможная!

– Вполне возможная. И даже вероятная.

– Значит, ты действительно решил… взять и…

Жениться?

Вот на ней, у который нет ни знакомств, ни связей, но есть сомнительное прошлое, потому как Эвелина прекрасно знает, какие слухи ходят. И будут ходить. И знает даже, что, если состоится свадьба, то слухов этих станет больше.

– Решил. Только боялся очень, что ты откажешь, вот и… пришлось пользоваться моментом.

Матвей подтянул ее поближе.

И обнял.

– Правда, теперь я больше не генерал..

– Ты говорил.

– И снова повторю. И быть может, меня и вправду сошлют куда-нибудь на край мира, а то и вовсе… врагов у меня хватает. А те, кто называет себя друзьями, не так и надежны.

– Переживем.

И, если сошлют, Эвелина поедет за ним. Шуба у нее имеется. А шуба в Сибири – вещь нужная.

– Так ты не сердишься?

– Сержусь.

Она даже нахмурилась, но получилось как-то… странно, да. Матвей же коснулся щеки.

– Снег тает.

– Тает, – эхом отозвалась Эвелина, чувствуя, как поднимается в душе то странное, что досталось ей вместе с кровью. И требует выхода.

– Споешь?

Он тоже услышал.

И вместо ответа Эвелина запела. Правда, на сей раз не об одиночестве, хотя и о нем тоже, но еще о любви, такой опасной, несвоевременной, пожалуй, даже лишней, ведь без нее было бы проще.

Невозможной.

И необходимой, как воздух.

Еще о зиме, что уже стояла на пороге, примеряясь, как будет захватывать город. О нем, сегодня не спящем, ведь праздник же. И люди вернулись домой с сокращенной смены. Об этих вот людях, которые не слышат и вряд ли услышат, хотя песня птицы-гамаюн вплетается в мир, меняя его.

Обо всем и сразу.

А главное, о мужчине, который стоял, держа ее за руки. И слушал. И не было ничего важнее этого, потому как какой смысл в голосе, когда тебя не слышат?