Близнецы

— Говорю тебе, автовокзала больше нет, — неожиданно разозлился водитель, — только желтые развалины и груды кирпича.

— Тогда на обычный вокзал, — дал слабину Артем.

— Электрички сейчас не ходят. Куда вам? Отвезу.

«Может, у него просто такая манера клиентов заманивать?» — вздумал успокаивать себя Артем, а ответил саркастически, — подальше от Руссы на восток. Не в сторону Питера.

— Мне туда же, подвезу, — механически ответил водитель, и этот абсурдный ответ растревожил уж всерьез.

— Остановитесь, мы выйдем, — обхватив вспотевшей рукой электрошок, сказал Артем. Сзади что-то тревожно и испуганно говорила Гипнос.

— Сидеть, — с искренней злобой ответил водитель и окурок выпал из его губ, мокро шлепнувшись на пол, — сидеть и молчать.

Танатос начал что-то — сердито и испуганно — но тут в свете фар вдруг появилась грозно-оранжевая фигура, водитель тонко, как птица или ребенок, вскрикнул, вывернул руль и нажал зачем-то на газ. На полной скорости машина провалилась в широкую канаву, вылетела из нее, будто с трамплина, пропорола, скрипя черными ветвями о стекла, какие-то кусты, и с ходу влетела в дерево.

Артем поежился — вспомнилось ему, как сотряслись в этот момент внутри у него тяжелые, мягкие мешочки органов.

— Как вы шли за нами? — спросил он дворника, — последний раз мы виделись в Питере.

— Не знаю, — задумался тот, — наугад.

— Ладно, — принял это объяснение Артем, — спасибо еще раз.

— Да не за что.

Побулькивало и трещало что-то в косматом лесу, за спиной изредка слышался свист пролетавших по шоссе машин. Впереди медленно проплывала по небу лучистая точка спутника. И нежно-печальный, светящийся таинственным перламутровым светом, вставал из-за черного леса рассвет.

— Теперь я знаю, что у вас будет за пожар, — сказал Вова.

— Серьезно?

— Да. Он же весной был? В Пасху, да?

Марья задумалась. Они сидели в белых пластиковых стульях, выставленных, по необыкновенно теплому утру, в коллонаду и кормили взъерошенных еще с утра, бойких воробьев. Крохотные птицы весело суетились над хлебными крошками, заливисто пересвистываясь под сенью осыпавшихся колонн, и что-то невыразимо счастливое было в этой картине. Вова подумал, что, наверное, чувствовал бы то же самое, выйдя чин-чином из тюрьмы.

— Нет, — наконец сказала Маша, — зимой.

— Значит, они поспешат. Но я уж слышал, как они договорились сделать это.

— Если это был не сон, — между делом обронила Марья, кроша в руках хлеб.

— Не сон, конечно. Иначе как бы я вообще здесь оказался?

— Ну да, — она потянулась, жмурясь светившему в лицо солнышку, — пошли. Уточним, когда все-таки был пожар. И попробуем узнать что-нибудь еще и про убийства.

— Пошли, — легко согласился Вова, хоть ему было немного грустно уходить из этого утра.

На тихих, солнечных улицах было почти пусто: прогуливались медленным шагом редкие пенсионеры, дремали на крышах, балконах и подоконниках счастливые коты и кошки, да стояли, конечно, у магазина первые страждущие.

Они быстро шли по замершим в безлюдной дремоте улицам, и Вова подумал, что, наверное, в них легко узнать чужаков, не выросших в этом городе. И здесь, конечно, спешили и бежали — дети, например. Но ни разу он не видел здесь людей, спешащих целеустремленно, не из привычки или соображений трудовой дисциплины.

— Ты знаешь, что в Крайске нет ни одной библиотеки? — на ходу спросила Марья.

— Теперь знаю. А что?

— Они не то чтобы запрещены. Что их запрещать, итак никому на фиг не нужны. Но все-таки властями как-то не одобряются…

— А интернет?

— Видел мой магнитофон?

— Да.

— Кассетный, — проникновенно сказала Марья, — какой уж тут интернет.

— Ясно, — сказал Вова, сумев на ходу пожать плечами.

— Что ясно-то? Вот сейчас мы и идем к одному подпольному библиотекарю. Я к тому, чтобы ты не удивлялся. У него свои причуды, я и сама толком не знаю, что притворство, а что правда.

— Ты знаешь, меня теперь довольно сложно удивить.

Жил библиотекарь-подпольщик, как выяснилось, прямо напротив мэрии. Они свернули в напоенную отблесками солнечного света арку и прошли в крохотный двор, посредине которого располагалась серая каменная ваза. Поперек горлышка вазы был уложен лист фанеры, а на нем стояла пустая водочная бутылка. И еще здесь была удивительная тишина, казалось, весь дом пуст и только редкие тени бродят там, за стеклами окон.

— Теперь сюда, — шепотом, поддаваясь тишине, сказала Марья, и они вошли в крайний, самый дальний от арки подъезд, прикрытый рассохшейся деревянной дверью самого домашнего вида. Лестница была так узка, что казалась винтовой. К тому же было тут темно — ни на одном пролете лампочки не горели, а окна были слишком запылены, чтобы пропускать свет. И баррикадами высились на каждом этаже горы мусорных пакетов.

— Это все, — пропыхтел Вова, перелезая через очередную пахучую кучу, — издержки конспирации?

— Скорее превентивной обороны, — засмеялась Марья, — полицейских он в окно углядит, а пока они сюда поднимутся, успеет приготовиться.

— А на какой нам этаж? — сообразил Вова.

— На последний.

Дальше лезли молча, и когда поднялись наконец на последний пролет, дверь была уж распахнута.

— Говорила же — углядит, — сказала Марья, уводя Вову за собой в узкий проем, — проходи.

Хозяин встретил их на кухне. Из-за плотных светло-серых штор пробивался косыми лучами солнечный свет. Немногочисленная мебель была расставлена безо всякого порядка и разбора: стол, накрытый извечной сине-белой клеткой, обставлен низенькими разноцветными табуретками, у плиты зачем-то офисное кресло, прислонялась к стене колченогая садовая скамейка, а у завешенного окна стоял высокий детский стульчик. А на стульчике — горшок с геранью. И все это освещалось золотистым светом из-под оранжевого абажура.

Хозяин же на библиотекаря походил значительно меньше, чем на подпольщика, но и на подпольщика тоже походил не очень. Был на нем распахнутый роскошный темно-красный халат, а под ним — пляжные шорты и посеревшая майка в каких-то пятнах. Череп его был кругл, значительно превосходил средние размеры, и был обрит налысо, под станок. Под этим массивным уголовным черепом странно смотрелось грустное лицо чересчур умного для своих лет человека. А на вид подпольному библиотекарю было лет семнадцать. Вова, ожидавший увидеть нечто среднее между Львом Толстым и Борисом Савинковым, приободрился и глядел на хозяина даже с легким превосходством.

— Привет, Веня, — просто сказала Марья и пожала хозяину руку.

— Привет, — Веня говорил, будто начинающий чревовещатель: лицо его оставалось неподвижно-печальным и рот приоткрывался лишь чуть-чуть.

— Это Вова. Новенький, — представила Марья гостя. Рукопожатие у библиотекаря оказалось неожиданно сильным.

— Проходите, — Веня указал на стол, — есть чай, кофе, пиво.

— Сделай мне кофе, пожалуйста. А Вова будет пиво.

— Вовсе нет. Я бы тоже хотел кофе, — сердито сказал Вова.

— А будешь пиво, — с мрачной насмешливостью сказал Веня и выудил из-под холодильника запотевшую бутылку, — это пароль вообще-то. Вернее, отзыв. Означает, что тебе можно доверять, — и Веня еле заметно улыбнулся уголками губ.

Вова пожал плечами, — можно у вас курить?

— Вот пепельница, — библиотекарь указал на скамейку, под которой, действительно, стояла на полу тяжелая темно-синяя керамическая пепельница с рекламой сигарет.

— Посидите пока здесь. В холодильнике еще пара бутылок есть. И в окошко приглядывайте.

И они с Марьей исчезли в черном коридоре. Заскрипела и хлопнула дверь — Вова сначала удивился, потом сообразил, что ее просто закрыли.

Вова пересел на скамейку лицом к занавешенному окну. Откуда-то из глубины квартиры слышались тихие голоса Марьи и Вени. Вова вдруг понял, что, кажется, немного ревнует, и грустно ему от этого стало.

Солнце напитывало своим неутомимым светом плотные шторы, и оттого те чуть светились кровяным красно-оранжевым теплом. Вова взял себе еще пива — попутно обнаружив на холодильнике довольно ветхий порнографический журнал — выпил и его под шепотки из квартиры и уж раздумывал, не стоит ли браться за третье, когда Марья с Веней вернулись.

— Кое-что я узнала, — сказала Марья, — дома обсудим.

Вова поглядел на Веню — тот был спокоен — пожал плечами.

— Дома так дома.

— Спасибо, — сказала Марья Вене.

— Да не за что, — вяло ответил тот. Видно было, что гости успели его утомить.

— Спасибо, — сказал Вова, — хоть и не знаю, за что.

— Я и сам не знаю, — улыбнулся Веня, — конспирация же… Но пожалуйста.

И хозяин, не обращая внимания на так и стоящих на кухне гостей, занялся своими делами: поставил чайник, закурил выуженный из кармана окурок, вытряхнул в мусорное ведро пепельницу, пустые бутылки аккуратно сполоснул и поставил за шторы, на подоконник.

— Вы идите, — оглянулся он на Марью с Вовой, — я потом закрою.

— Какой-то он не слишком осторожный для подпольщика, — заметил Вова, когда они вышли из подъезда.

— Он очень осторожный, — возразила Марья, — просто иногда устает.

Двор был все так же тих и безжизненен, только исчезла куда-то с вазы водочная бутылка.

— Вот что я узнала, — сказала Марья, когда они вернулись в бывшую дворницкую, поставили чай и расселись за столом, — пожар произошел зимой, в середине февраля. Случились беспорядки.

Вова кивнул.

— Позже в поджоге обвинили нигилистов. Уголовное дело завели, но обвинять-то некого было — просто некие безымянные нигилисты, город неизвестно зачем поджегшие, и сами в пламени и погибшие.

— И тем не менее. Я сам слышал, как они договаривались.

— На Пасху, — заметила Марья, — а не на февраль. Ну да не суть. Пожар был. И уголовное дело было, а обвиняемых не было. Это факты. Но были еще и слухи — будто бы нигилистами руководил сам Нечаев, после пожара и уехавший в Петербург.

Вова кивнул, — ну вот…

— Это еще не все, — прервала его Марья, — попадалась Вене книжечка, сектантов каких-то, еще тех лет. Будто перед самым пожаром знамения были, и девушек тоже убивал кто-то. Но тут уж, заметь, никакого дела не было и никаких серьезных подтверждений нет.

— Но убийства были. Я сам видел… один труп.

— Ты видел утопленницу, причем без повреждений. А остальное все — болтовня, разговоры.

Вова пожал плечами, — а смысл врать им? Бессмысленная ложь получается.

Марья пожала плечами, — знаешь, когда Нечаев уже сидел в тюрьме, он сочинил план побега и сумел передать его народовольцам — через сагитированных им жандармов. Так там, в этом плане, много было такой вроде бы бессмысленной, фантасмагорической лжи — будто бы в стране переворот, на престол входит новый император — своей вызывающей нелепостью и отвлекающей от главного, от того, что будет делаться.

— Я и так уж знаю, что будет делаться. Толку-то…

— Не знаю, — сказала Марья и устало потерла глаза, — все, не хочу больше об этом думать, и так голова кругом идет.

Вова рассеянно кивнул, глотнул чаю, закурил.

За окном сгущались дымные сумерки, медленно темнело бесцветное небо. Голоса у магазина постепенно становились громче и возбужденнее — будто кто-то увеличивал громкость мира.

— Вот и вечер, — вздохнула Марья.

— Угу, — кивнул Вова, — скоро опять… Туда.

— Тебе не хочется? — удивилась она.

— Не очень, — признался Вова.

— А я бы с удовольствием посмотрела на Крайск девятнадцатого века.

— Там темно, холодно и вообще как-то… неуютно.

— Ну, тебе лучше знать, — с сомнением протянула Марья, — водку будешь?

— Это трудная вода, — вспомнилась Вове строчка из старой песни, — буду, конечно.

Они выпили по стопке, в неясном смущении пряча друг от друга глаза.

— Можно на реку пойти, — наконец сказала Марья.

— Холодно, — вяло откликнулся Вова.

— Да здесь тоже не жарко.

— Ну да. Слушай, у тебя нет какой-нибудь раскладушки?

— Нет, — она подумала немного, затем сказала, — но вообще-то я сплю в пижаме и могу выделить тебе пол-кровати. Если ты не храпишь, — уточнила она.

— Я не храплю. Только у меня пижамы нет.

Марья тихо засмеялась, — ничего. Я уж как-нибудь постараюсь сдержаться.

Вова промолчал.

Они по очереди сходили в душ, и когда Вова вылез из ванны, Марья, уже в пижаме, сидела на кровати.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Свет тогда погаси.

Вова опасался, что, взволнованный и смущенный соседством девушки (пусть даже и в пижаме), заснет не скоро. Но едва он улегся в мягкие объятия матраса, под теплое пуховое одеяло, в пахнущую чистотой и чуть-чуть духами темноту, как тут же голова его потяжелела и он погрузился в темные, глубокие воды сна.

Проснулся он на рассвете. Чадила в душной темной комнатке угасавшая свечка, от заледеневшего окна несло холодом. Он встал и долго бродил спросонья по комнате в своем ретро-белье, и все никак не мог отыскать одежду. В конце концов, Вова обнаружил ее — всю, вместе с сырым пальто и пахучей шапкой — сваленной в постели, в ногах. Кое-как он разложил измятый свой гардероб на столе, а сам потуже завернулся в халат, накинул на плечи лоскутное одеяло и отправился на кухню.

Самовар уж был раскален, сиял горячим медным боком, и румяные пироги будто светились в полумраке, и потрескивало в печи догорающее с ночи огромное полено.

Вова долго, со вкусом пил чай, прислушиваясь к встающему утру. Вот зазвенел колокольчик проезжего ямщика, взлаяли где-то далеко тощие крестьянские собаки, из-за реки зазвенели гулко церковные колокола и раскатистый звук чуть сотряс толстый еще ледяной панцирь реки.

Вова отставил третью уж по счету кружку, набил трубку и с удовольствием закурил. Вдруг в голову ему пришло самое простое разрешение всей этой непонятной истории — отправиться к генерал-губернатору, да и рассказать ему о планах Нечаевцев. Конечно, Нечаев вытащил его из тюрьмы и тем самым наложил на него определенные обязательства. Да и без этого донос — дело неприятное. Но, во-первых, Вова так и не вспомнил, как давал согласие на побег. А во-вторых, совсем не обязательно будет называть конкретные имена. Просто предупредить, посоветовать быть бдительным. А потом можно будет и Нечаев упредить, — окончательно успокоил совесть Вова, — честно скажу ему, что обо всем рассказал властям и им следует бежать. Конечно, нелегко это будет… Ему вспомнилось бледное лицо Нечаева, высокий лоб, высокие скулы… Ладно, зато наконец решено. Это лучше, чем мучиться сомнениями.

Конечно, подобная щепетильность служила ему похвалой, но если бы Вова видел хоть один настоящий пожар, он бы понял, как она неуместна.

Скрипнула входная дверь, дыхнуло морозцем по коридору, и даже в натопленной кухне по спине у Вовы пробежал неясный озноб.

— Марфа? — крикнул вопросительно он.

Ответа не последовало, но в кухню, действительно, вошла Марфа. На плечах ее было коромысло, а на коромысле — два ведра черной речной воды с плавающими в ней еще льдинками.

— Посторонись, — бросила она вставшему с лавки Вове и прошла мимо, плеснув ледяной водой на его домашние туфли.

Вова чертыхнулся про себя, но вслух ничего не сказал.

Марфа поставила ведра на лавку у печи, постояла немного, отдыхая, и скрылась за своей занавеской.

Вова затянулся потухшей трубкой, выбил ее прямо в карман халата и сказал, — доброе утро!

— Доброе, — после хмурого молчания ответили из-за занавески.

— Марфа, генерал-губернатор в городе?

— Где ж ему еще быть, губернатору-то? — засмеялись за занавесью.

— Мне нужно выгладить и высушить одежду. Или найти новую.

— Долгонько ж ты думал, — насмешливо сказала Марфа, выходя из-за занавеси, — другие первым делом доносить бежали.

— Какие другие? — насторожился Вова.

— Были тут, — она уселась за стол, с шумным хлюпаньем выпила чаю, — так что глупо это, все равно все будет, не изменишь, не исправишь. Ну а хочешь — иди.

— Так что там с одеждой?

— Неси сюда, — после еще одного шумного глотка ответствовала Марфа.

Принесенный комок сырой измятой одежды она разглядывала с презрительным недоумением. Наконец молча сунула сверток подмышку и ушла к себе.

— Ну так что? — спросил обескураженный, смущенный и немного рассерженный Вова.

— Высушу, — ответила, выходя из-за занавески, Марфа, — может выглажу, — она с сомненьем пожевала губами, — к губернатору все равно утром не ездят. А к вечеру посмотрим.

— Спасибо.

Марфа молча кивнула и снова принялась за чай. Вова, не зная, куда себя пока деть, отправился наверх, в спальню и долго там курил, глядя в заледеневшее, серо-синее окно.

Вечером, под далекий звон колоколов, Вова отправился к губернатору. Пальто его теперь было необыкновенно узко, так что и дышать было почти нельзя, шапка все так же пахла диким зверем, а плед Марфа ему не отдала, для своих каких-то нужд его приспособив.

Так что к дому его превосходительства — весьма скромному и, надо заметить, весьма нелепому в сибирской зиме бледно-желтому особняку в классическом стиле — Вова пришел едва живой от холода и удушья. Его вряд ли и пустили бы, да повезло, что встретил знакомого.

Они столкнулись в дверях. Бледный, некрасивый юноша, испугавшийся в дымном кабаке дуэли с Прыжовым, оказался сыном генерал-губернатора. Вова не сразу и вспомнил его, тот же, кажется, был действительно рад.

— Евгений Васильевич! — закричал он с порога — то ли сам возвращался откуда, то ли только выходил, — здравствуйте!

— Здравствуйте! — кое-как просипел Вова, сам не зная, да и не интересуясь особенно, с кем здоровается.

— Вы к отцу? Проходите, сейчас отогреетесь, — он под руку ввел Вову в дом и с тоской и завистью прибавил, — отвыкли от наших морозов.

На ответ Вове попросту не хватило дыхания — он и так боялся, что вот сейчас, на пороге, упадет в обморок.

Кое-как, с помощью своего неизвестного знакомого и мордатого швейцара с тупой и надменной рожей, он высвободился из пальто.

— Благодарю, — Вова улыбнулся окоченевшими губами, — не пойму, то ли я располнел, то ли пальто подменили.

Губернаторский сын улыбнулся мелкими зубками.

— Вы ко мне? Или к отцу?

— Я к генерал-губернатору. Полагаю, к отцу.

Юноша с готовностью рассмеялся.

«Как же его все-таки зовут?» — подумал Вова.

— Пройдемте в гостиную. Отцу о вас доложат.

Леденела за большими окнами черная ночь, а здесь поблескивало лаком старое фортепиано, и чуть лоснилась обивка уютных глубоких кресел, а кремовые обои засижены были острокрылыми певчими птицами. Комната освещалась керосиновой лампой, стоявшей на круглом столике, судя по размерам, специально под лампу и сделанном, с потолка свисала запыленным стеклом старинная свечная люстра.

Вова заприметил новенький, свежеотпечатанный томик Байрона — судя по обложке, на языке оригинала, — лежащий на крышке фортепиано, и примостившуюся возле педалей темно-зеленую винную бутылку.

Юноша, кажется, проследил его взгляд.

— Пытаюсь положить на музыку, — объяснил он, усаживаясь в кресло, — со скуки чем только не займешься.

Голос его был невыносимо манерен. Барские, ленивые, скучающие нотки, казалось, покровительственно поглядывали на все вокруг — и на Байрона, и на музыку, и на снежную зимнюю ночь… На Вову подобное отношение вряд ли распространялось — как ни крути, он был в глазах юноши почти европейцем. Вова вспомнил сцену в трактире и тихонечко рассмеялся.

Юноша вопросительно посмотрел на него.

— Да так, — объяснил Вова, усаживаясь поудобнее и укладывая ногу на ногу, — я смеюсь над идеализированными представлениями об исторической роли дворянства.

— Я бы не сказал, что нас идеализируют, — осторожно заметил губернаторский сын, — скорее наоборот.

Вова пожал плечами и как мог нагло улыбнулся, — это вам так кажется. Вы просто слишком близко к сердцу все принимаете.

Юноша дернулся и недоверчиво взглянул на Вову — тот все так же дерзновенно улыбался и покачивал ногой — юноша вспыхнул, сделал движение, будто собираясь встать из кресла, щеки его побелели, а нос, наоборот, покраснел, и неизвестно, чем бы все и кончилось — все ж дома он был много уверенней в себе, да и Вова, по его убеждению, был «свой», а своих он не боялся — как в комнату вошел слуга и дребезжащим, звучным когда-то баритоном объявил, — Сергей Владимирович ожидает Вас у себя.

Вова последовал за слугой, на прощанье чуть кивнув юноше — тот сделал вид, что не заметил. Они проследовали анфиладой сумрачных холодных комнат с зачехленной мебелью и остановились перед потемневшей деревянной дверью.

Слуга сделал шаг в сторону и остановился, а увидев, что и Вова остановился вслед за ним, громким укоризненным шепотом пояснил, — проходите-с. Барин ждет.

Градоначальник оказался худым, иссохшим стариком с серыми бакенбардами по сторонам костистого лица и черными маленькими глазками. Он и дома у себя сидел в мундире и при орденах, и на вошедшего Вову взглянул с начальственной строгостью.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.

Вова, по тюремной привычке чуть было не брякнул в ответ — уже, мол, сел — и, кивнув, опустился на неудобный деревянный стул.

— Здравствуйте. Я — Евгений Ольницкий, — начал было он, но старик перебил его.

— Здравствуйте, здравствуйте… Я уж слышал от сына, что вы вернулись. Что же так долго не заходили? Мы с вами незнакомы, да ведь познакомиться дело нехитрое. Мы и с батенькой вашим хорошими друзьями были, царствие ему небесное.

— Да-да, — смущенно ответил Вова и поспешил сменить тему, — простите, но я к вам в первую очередь по делу.

Старик поскучнел, заблестевшие было жучиные глазки опять потухли.

— Да, конечно, — устало сказал он и вдруг громко испортил воздух. Вова от неожиданности даже на стуле подпрыгнул, а от понятного смущения не знал, куда девать глаза.

— В городе у Вас, Сергей Владиславович, — заторопился он, надеясь, что имя-отчество не переврал, — действует один кружок, нигилистов. Я всего вам сказать не могу, даже имен назвать не могу…

Старик молча слушал, костистое лицо восковым тусклым бликом отражало свет лампы.

— Да и не знаю толком. Но только в Пасху они хотят город поджечь. Это я уж точно знаю и затем и пришел, чтоб Вас предупредить.

Градоначальник поднял на него мертвый пустой взгляд и вдруг улыбнулся беззубым ртом, — знаете ли, Евгений Ва-силь-е-вич, чтобы мне по долгу и чести следовало делать после этого вашего рассказа?

Вова молчал, старик без всякого выражения глядел на него и снова вдруг испортил воздух. Громкий звук будто пробудил его — градоначальник вздрогнул и продолжил, — не знаете? Следовало бы мне вызвать сейчас слуг и препроводить вас в околоток. Там бы вас следовало арестовать и доп-ро-сить. Да, допросить, — он наставительно поднял неестественно длинный указательный палец, — а уж в зависимости от результатов допроса — верней, от того, как скоро и после каких наших усилий эти результаты бы появились — мы бы вас или повесили или сослали бы куда-нибудь к а-ле-у-там. Да, алеутам, — сладким голосом повторил генерал-губернатор и причмокнул.

Вова молча смотрел на страшного старика, и усталость, тоска и холод тяжелой волной накрывали его сердце.

— Но ничего этого не нужно, — ласково сказал старик и щека его — а вместе с ней и серый клочок бакенбарда — нервически дернулась, — в кружке этом у меня свой человечек есть. И вас он что-то там не заприметил, — градоначальник нахмурился, прищелкнул пальцами, — или не донес, да…

Он еще пощелкал пальцами, потом звучно захрустел ими, дергая поочередно сначала каждый на левой руке, затем на правой. Про Вову он, кажется, забыл, потому что, когда вновь поднял взгляд и увидел его, то удивился и даже испугался будто, но тут же с собой справился и доброжелательно сказал, — идите-идите, молодой человек… Спасибо за сочувствие нашему делу.

«Какому еще делу?» — подумал, поднимаясь, Вова.

За дверью он столкнулся с бледным юношей.

— Вы подслушивали! — злобно закричал изнервничавшийся Вова.

— Как вы доносили, — парировал губернаторский сын и вдруг засмеялся, — пойдемте, выпьем по этому поводу. Теперь, думаю, мы достаточно близки, чтобы выпить на брудершафт, — и снова захохотал тонким голосом.

После разговора со стариком выпить Вове хотелось страшно, да и любопытно было бы поболтать немного с Орлиным-сыном: одна случайная догадка, связанная с Байроном и зеленой винной бутылкой требовала разрешения. А потому, хоть и хотелось ему послать губернаторского сына к черту и отправиться домой или в кабак, он покорно поплелся за ним, сказав только: Зря вы думаете, что общая подлость объединяет. Как раз наоборот.

Орлин-младший быстро взглянул на него, но промолчал.

Они прошли холодной серой анфиладой, вернулись в давешнюю гостиную, где догорала уж, помаргивая, лампа, вышли в темный холл и поднялись по скрипучей, застланной красно-черным ковром лестнице на второй этаж. Здесь долго шли еще узким коридором, в конце которого таинственно мерцало зеркало, пока не остановились у неразличимой в полумраке дверки и Владимир не заскрипел ключом.

Орлин прошел первым, зажег свечи в подсвечниках — треглавом на столе и двуглавом на книжном шкафу.

Судя по всему, это был его кабинет. Пол был застлан неестественно пышной медвежьей шкурой, на черном кожаном диванчике валялось седло, испачканный чем-то хлыст и гарда от кавалерийской сабли, у крошечного занавешенного окошка стояла изрезанная ножом конторка — на ней лежала исписанная нотная тетрадь и медная пепельница. Стоял здесь и книжный шкаф, заполоненный (весь, кроме верхней полки) сочинениями романтиков — Гете, Шиллер, Жуковский, Байрон, Гейне, Пушкин; верхняя же полка посверкивала плотным рядом винных бутылей.

— Усаживайтесь, — указал на продавленные, вытертые кресла, стоявшие напротив диванчика, Орлин, — вина, шампанского?

— Шампанского.

Орлин ловко откупорил бутылку, разлил искрящийся напиток в грубые деревянные кружки.

— Расскажите мне последние светские новости, — сказал Вова, пригубив напиток.

— Нет здесь никаких светских новостей, — отвечал Орлин, выпил залпом всю кружку и налил себе еще, — потому что и света никакого нет. Ну, по четвергам собираются у отца чиновники, кто поинтереснее… Да и они приходят только ради стола. О балах я уж и не говорю. Во всем «городе», — он произнес последнее слово с жесточайшей иронией, — только пиво да самогон, вина только у нас есть, отцу привозят…

Он, будто вспомнив о дефицитности напитка, вторую кружку пил мелкими глоточками, звучно прихлебывая.

— Скажите, как вы связаны с Нечаевым?

— Никак, — орлин пожал плечами, — это вы, судя по всему, с ним связаны.

— О чем же вы с ним разговаривали? Тогда, в трактире?

— Не ваше дело. Скажите лучше… — он задумался, застучал ногтем по конторке, — что вам известно об этих убийствах? Будто бы девок баре губят, — он искусственно засмеялся и поперхнулся шампанским. Откашлялся мучительно, весь красный, испуганный, поднял сочащиеся слезами глаза на Вову, — уфф… Что за баре? Зачем гу…?

— Вы, я смотрю, боитесь смерти, — перебил его Вова, — очень даже.

Орлин раздраженно пожал плечами, вытер носовым платком слезы, — а вы? Нет, что ли?

— В принципе, да, — согласился Вова, — но не так. А вы ее будто со дня на день ждете.

Орлин молчал.

— Проводите меня, — Вова поднялся с кресел, — я сам не найду дороги.

Владимир, уж не изображая гостеприимства, встал вслед за ним.

Всю дорогу — в дрожащем овале желтого света, окруженные колышущимся полумраком — шли молча. Уже на пороге, натянув кое-как пальто и нахлобучив шапку, Вова обернулся и сказал, — вы спрашивали, что мне известно об убийствах? Мне известен способ убийства. Рассказать?

— Уже наслышан, — просто отвечал Орлин, чуть отступая в темный холл, — скажите, вы хорошо знаете Прыжова?

— Знаком.

— Где бы он сейчас мог быть?

— Не знаю, — Вова пожал плечами, — в кабаке.

— Понятно, — Орлин улыбнулся, — ну, до свидания.

— Прощайте.

Улицы были светлы от снега и частых фонарей и совершенно пусты. Над головой простиралось черное зимнее небо, сверкающее далекими лучистыми звездами. Только протоптанные в снегу дорожки и цепочки следов развеивали странное впечатление, что город давно уж пуст и брошен, и ни в одном доме, ни в одной квартире, ни за одной дверью и ни за одним окном нет ни души.

Подняв воротник и сунув руки в карманы, Вова пошел домой.

Продрог он по пути страшно, да к тому ж и перепугался — глянув случайно в переулок, он увидел, как трое усатых офицеров избивают тростями женщину. У нее были длинные серые волосы и простые серые одежды. Она не сопротивлялась явно, но все пыталась встать и снова падала под градом ударов. Сцена была совершенно безмолвна — ни жертва, ни мучители не издавали ни звука, и ударов слышно не было, а только взметалась поземка от сильных, быстрых движений. Эта-то тишина больше всего и напугала Вову, а потому он отвернулся и быстро прошел мимо, представляя, как догонит его сейчас эта усатая троица и тоже будет избивать на светлом, широком проспекте, под высоким черным небом.

Домой он вернулся холодный и пустой, будто распотрошенный труп в мертвецкой, а надо ведь было еще успеть отогреться и дело сделать. Самовар был еще горячий, светил в темноте медным жаром. Вова разделся, разложив твердые от мороза одежды у печи, накинул халат и в одеяло завернулся, проглотил пирог, запил горячим чаем и, не забыв бутыль самогона, побежал наверх.

Он плеснул на оледеневшее стекло мутной жидкости и быстро поднес свечу. Стекло все осветилось синими и белыми огоньками, пламя разлилось по матовой поверхности и тут же исчезло. Лед, кажется, подтаял. Вова повторил операцию, протер окно рукавом. Видимость теперь была удовлетворительная.

Он устроился на подоконнике, набил трубку и приложился к бутыли. И пяти минут не прошло, как вдали показалась черная фигурка, быстро двигавшаяся от центра к мосту. Вова пригляделся — лица, конечно, нельзя было разобрать, но цилиндр (впервые им здесь, кстати, виденный), богатый бобровый воротник узкого пальто и тросточка говорили сами за себя. Это мог быть только Орлин.

Конечно, ничего это не доказывало — кроме того, что сразу после двусмысленного разговора с Вовой губернаторский сын помчался на поиски Прыжова — но, с другой стороны, свидетельствовало о том, что Орлин, самое меньшее, убийствами весьма обеспокоен, а может, и сам имеет к ним какое-то отношение. «Потому-то и дела никакого нет, и бумажек никаких не осталось, — осенило Вову, — Орлин-младший убийце покровительствует». В том, что убивает Прыжов, Вова почти и не сомневался — тот буквально сам кричал об этом всем своим видом.

Вова отошел от окна, поставил подсвечник на стол. Серо-желтое пятно разлилось по деревянной столешнице, комната же была погружена в темноту. Вова по памяти дошел до кровати, сбросил в ноги халат и улегся спать.

Сначала его беспокоил шелест за отходящими обоями — там жили своей непонятной жизнью целые полчища маленьких черных тараканов. Затем ходил по дому, скрипя половицами и заставляя дрожать старую мебель, кто-то большой и тяжелый, в окованных сапожищах, и детский страх перед незнакомцем совершенно охватил Вову. Потом все успокоилось и он уж засыпал, завернувшись в одеяло, как раздался заполошный, отчаянный крик, всколыхнувший в темноте древний панический страх, не было на который ответа и отпора в сознании современного человека. Вова вскочил на постели. Свеча уж потухла и не видно было ни зги.

— Марфа! — крикнул он в темноту.

Ответа не было, и такая тишина стояла кругом, что Вове подумалось — точно ли здесь, в душной темной комнатке, вздымался вихрем этот крик, или это был какой-то концентрированный ночной кошмар.

Отыскав в ногах халат, он нашарил в кармане спички, чиркнул. Вспыхнув на мгновение, спичка изошла вонючим дымом. Вова натянул халат, подбежал к окну, зажег еще пару спичек.

У кабака стояли черной недвижной толпой люди. За желтыми, маленькими разбойничьими окошками метались какие-то тени.

Вова вышел из комнаты, сбежал вниз по лестнице. На кухне было пусто, одежда лежала, как он ее оставил.

Он влез в прогретые, колющиеся брюки, накинул пальто, и, как был, нараспашку, без шапки, выскочил в сад.

Сначала, в темноте, в густых зимних тенях, он и не приметил людей, так тихо они стояли — и ему подумалось, что, может, и правда все это сон, а на самом деле лежит он сейчас в чистой постели, рядом с Марьей в ее пижаме, и встает уж за окном ясное весеннее солнце.

Проваливаясь по колено в жадный, рассыпчатый снег, Вова добежал до калитки, вышел из сада. Не дойдя еще до толпы, начал кричать: Я Евгений Ольницкий! Пропустите, я Евгений Ольницкий!

Толпа зашевелилась, заворчала; люди оборачивались и из темного копошения вспыхивали белые пятнышки лиц.

— Барин, барин пришел, — настороженно и одобрительно ворчала толпа.

По узкому коридору меж бород, зипунов, тянущихся куда-то корявых рук, сальных кудрей и засаленных шапок, глубоко вдавленных в черепа глазниц и разевающихся черных ртов, Вова дошел до дверей кабака. Раз в толпе мелькнуло будто нервное, бритое лицо, показавшееся ему знакомым.

Зала была ярко освещена несколькими керосиновыми лампами, свету которых, казалось, тесно было под низким потолком. За центральным столом, в окружении пустых и полупустых бутылок сидел Орлин, он был пьян. Больше в зале никого не было, только из-за внутренних дверей доносилось какое-то побрякивание и копошение.

— Вы? — удивился Вова, — что вы здесь делаете? Что произошло?

— Убийство, — Орлин облизал липкие тонкие губы; кажется, он ничуть не был удивлен появлением Вовы, — здесь произошло убийство.

Вова встал над ним. Прямо перед его глазами сверкал напомаженный кок губернаторского сына.

— Верно, и на этот раз без вашего шампанского не обошлось? — саркастически спросил Вова, — зачем вы сюда пришли? Зачем искали Прыжова?

— Мне нужном было с ним поговорить. Я не понимаю, что происходит.

— Где он?

— Я не знаю, — ответил Орлин и к нему будто бы вернулись силы, потому что он с усталым презрением добавил, — оставьте свои филерские штучки. Пусть все идет, как идет — мы заслужили и худшее.

Он выпил прямо из горлышка и откинулся на спинку стула, слипшийся кок медленно перевалился назад, — есть у вас табак?

Вова в сердцах плюнул и оставил его.

Он распахнул расположенную позади хозяйского стола маленькую дверку и, войдя, увидел на секунду следующую картину: на черном полу стояли на четвереньках двое в офицерской форме и что-то делали с разметавшимся женским телом. Все это он видел через плечо третьего офицера — очень бледного, с ярко-черными оттопыренными усами, а в следующее мгновение этот офицер, что-то невнятно и злобно шипя, вытолкал его и громко захлопнул дверь. И, оборачиваясь к Орлину, Вова вспомнил, что уж видел этого усача — это он избивал женщину в переулке. И те двое, наверное, оттуда же.

— Это ваши полицейские? — спросил Вова.

— Да, — отвечал Орлин равнодушно. Кажется, грубое обращение офицера с Вовой послужило для него своеобразным сигналом: «этого — можно», потому что он вытащил из кармана пистолет, наставил его на Вову и сказал, — а вообще-то вы мне мешаете. Убирайтесь, не то застрелю.

Вова постоял чуть, глядя на него изумленно, затем сказал злобно: «Идиот» и вышел вон.

— Терентий! — закричал он, припомнив имя узнанного им, кажется, мужичка, — Терентий, давай за мной, — и начал продираться сквозь толпу к свободному месту, на заснеженную дорогу. А когда наконец протиснулся меж тесно сдвинувшихся тулупов, зипунов и дубленок, в которых, казалось, и людей-то не было, за спиной его уж стоял рыжий Терентий.

— Прыжов, знаешь, где живет? — спросил, отдуваясь, Вова.

— Иван Гаврилыч? — тонким глупым голосом уточнил Терентий, — знаю, ваше благородие.

— Показывай. Погоди, лошади есть у тебя?

— Я заплачу, — добавил Вова, заметив колебания Терентия.

В центр города, к единственному на весь Крайск доходному дому, где квартировал Прыжов, подъехали лихо, взметая поземку, и, кажется, на весь мир звеня колокольцами. Трехэтажный каменный дом с черными, как колодезная вода, стеклами маленьких окон, в которых кое-где помаргивали желтые язычки свечей, низко навалившейся, будто бык на телку, крышей и еле заметным, призрачным дымком из огромной красной печной трубы. У подъезда лежала какая-то темная тряпичная куча, в которой угадывались линии человеческого тела. С часто застучавшим сердцем Вова развернул кучу — это оказался всего лишь уснувший пьяница. В черной бороде запутались вываренные листки капусты, толстые губы разбиты и сочатся белесым гноем. Вова отвернулся, не сдержав брезгливости, отряхнул руки.

— Где он снимает?

— Прыжов? На первом этаже, в конце коридора, — отвечал, не слезая с облучка, Терентий.

Вова открыл дверь: тесный темный подъезд освещался крохотной плошкой, пахло плохой пищей и водкой, на ветхих досках пола лежал кургузый грязный половичок. Единственным украшением голых стен служила темная гравюра с портретом Николая Первого. Устремлялся в черноту узкий и низкий, будто не под обычных людей, а для горбунов и карликов, коридор. И вела еще куда-то наверх хлипкая лестница. На нижней ступеньке, поближе к слабому свету, сидела девочка лет пяти, худенькая, заморенная, с растрепанными мягкими волосами. Такая крохотная, и в таком сереньком, замызганном платьи, что Вова не сразу и заметил ее в темноте, и вздрогнул от неожиданности, когда она шепотом спросила: А папка что? Спит там?

Вова не сразу и понял, что за папка, так не вязался страшный пьяница на пороге и эта девчушка.

— Спит, — ответил наконец он, глядя на девочку.

— Ты втащи его сюда, а то он замерзнет. Я не могу сама, — сказала девочка и, вспомнив, вежливо добавила, — пожалуйста.

— Да, конечно, — ответил Вова и вышел на улицу. Полумертвый от пьянства бородач был неестественно тяжел и Вова еле управился с ним, втаскивая в придерживаемую девочкой дверь. Ветер трепал подол оборванного коротенького платьица. Терентий не помогал и даже с коляски не слез.

— Все, — сказал, разгибаясь, Вова, — ты извини, мне бежать надо.

Девочка кивнула, глаза у нее будто бы чуть светились в темноте.

И Вова ушел. В коридоре было темно и тихо, только слышались позади тихие причитания малышки: «Тятька, вставай! Тятя, вставай, пошли домой! Пошли домой, тятя!»

Стена ткнулась в протянутые в темноту руки — конец. Чиркнула спичка и метнулись от слабого света полчища черных тараканов. Вова с омерзением подумал, как шел — по ним и с ними — в темноте. Три двери выходили в этот грязный тупичок и все три были заперты. Не было Прыжова дома и вот почему.

Орлин сам вышел на него. На одном из журфиксов у градоначальника, куда Прыжов ходил за двумя вещами: дармовой выпивкой и свежей порцией ненависти к властям, юноша познакомился с ним и начал туманно намекать на его, Прыжова, знакомства с некими «людьми решительными». Пьяный Прыжов ничего не понял и с радостью свел Орлина-младшего с Нечаевым. Как выяснилось из их первой беседы, Орлин, наслышанный о кабацких знакомствах Прыжова, искал попросту уголовников. У него были большие долги — и ожидалось большое наследство. Нечаев возникшее недоразумение разрешил, но расхолаживать молодого наследника не стал.

«Должным образом обставленное политическое убийство, — сказал он, — послужит нам обоим». Платы никакой от Орлина не требовалось, а требовалась помощь.

Отказать Нечаеву Орлин уже не смел, да и соблазнительно было.

В следующую их встречу Нечаев попросил его принести из отцовского погреба шампанского. С десяток бутылок. Это было странно. Более того, это походило на розыгрыш. Орлин потребовал объяснений, Нечаев скучливо слушал, а потом сказал: «Не наглейте, господин младший градоначальник. Мы, рискуя собой, оказываем вам — пусть и без всякого желания — услугу. Ни о каких объяснениях не может быть и речи. Тащите бутылки, если вам еще нужно ваше наследство». Орлин подчинился. И — ничего не происходило. Папенька был жив, кредиторы наседали, Нечаев куда-то исчез, а Прыжов, как Орлин ни подходил к нему, всегда оказывался пьян. Быть может, и притворялся, но разговаривать с ним все равно было невозможно. А в городе тем временем начались убийства, поползли слухи, обвиняющие неких абстрактных «бар». Единственными конкретными барами в городе были Орлины — отец и сын. Да вернувшийся недавно из Европы молодой Ольницкий. Все это было тревожно — особенно некоторые детали убийств — но младший Орлин был слишком глуп и труслив, чтобы что-либо предпринять. Он много пил, прятался от кредиторов, и старательно убеждал себя, что все это — часть какого-то хитрого плана, осуществление которого, наконец, завершится смертью папеньки.

Подслушанный разговор отца с Ольницким страшно поразил его. Оказывается, никакое убийство кружком и не планировалось, они совсем другими вещами занимались. Оказывается, вся затея с самого начала была бессмысленной и страшно опасной, потому что у папеньки в кружке был осведомитель. Орлин помчался к Прыжову, чтобы на всякий случай полностью расторгнуть договор.

Иван Николаич уже выходил — выбегал — из кабака, когда они встретились. Он страшно изменился, с тех пор как Орлин видел его последний раз, был будто бы долгой болезнью измучен и очень испуган. Орлину удалось задержать его и вернуть в кабак. Они выпили, несчастный заказчик кое-как подошел к интересовавшей его теме. Прыжов сидел как на иголках, не слушал и не понимал его.

Тут из подсобного помещения раздался страшный крик и Прыжов, не говоря ни слова, бросился вон. Орлин хотел удержать его — куда там. Поднялась страшная суматоха, причин которой Орлин не понимал, кабак обступила из ниоткуда вынырнувшая будто толпа, нагрянула полиция.

Ускользнувший же Прыжов, с красной рожей, по которой текли и замерзали на морозе слезы, оскальзываясь на льду и проваливаясь в снег, бежал в центр города, где жила Анна. Он понимал, что все кончено — проклятый Орлин задержал его, а он слишком ослаб, чтобы сопротивляться ему. К тому же тот толковал что-то про шампанское… Было ясно, что он разоблачен или вскоре будет разоблачен. К тому же Прыжов устал, измучился. То, что Нечаев заставлял его делать, находило какой-то отклик в глубине его существа, застрагивало какие-то темные, трепещущие струнки — Прыжов вырос в сумасшедшем доме, где служил писарем его отце, а позже, в юности, претерпел много зла и несправедливостей. И все же и он уже больше не мог продолжать. И теперь он решился закончить все, оборвать эту страшную и постыдную история, да так, чтобы ни следочка, ни конца от нее не осталось. Прыжов спешил к Анне.

В созданном Нечаевым плане Анне отводилась роль богатой петербургской дворянки, невесть зачем, правда, приехавшей в Крайск. Все это, в общем, было верно, только с семьей своей Анна давно порвала всякие связи, не сойдясь убеждениями.

Анне следовало на 2-е апреля, сразу после Пасхи и пожара, наметить большой бал для всех чиновников градоправления и вообще сколько-нибудь богатых и значительных людей. Это был бы первый в истории Крайска бал и, уж конечно, никто бы не отменил его из-за погоревшей черни. Все купечество и чиновничество города, генерал-губернатор и начальник полиции собрались бы в одном доме.

И вскоре к нему подошла бы толпа отчаянных разгневанных людей, возглавляемых революционными агитаторами. Таков был план Нечаева — первый его серьезный план в череде многих и многих последовавших (студенческие волнения в 60-тых и 70-тых, пожары в Петербурге в 65 м, несуществующая революционная организация, члены которой, однако, вполне себе существовали и действовали всерьез…) — и он, пожалуй, вполне мог осуществиться. И куда более фантасмагоричные и странные идеи работали в его исполнении. Чрез годы, постаревший и больной, он сидит в тюрьме, в страшном Алексеевском равелине. Правительство не желает открыто казнить Нечаева, но с каждым годом паек его все уменьшается и уменьшается… Сначала понемножку, а потом, как увидели, что узник все крепок, и куда быстрее. Нечаев железной волей агитирует собственных тюремщиков, заставляет их связать его с Народной Волей. И — предлагает народовольцам план собственного побега. Да какой! Фальшивый дворцовый переворот, организация волнений, шантаж (с перечнем компромата на высших лиц государства), нелепый маскарад (зачем, если тюремщики и так сагитированы?)… Но и это могло бы выйти у него — но народовольцы велели подождать. Мол, вот царя казним, тогда и вам попытаемся помочь. Царя казнили — и Народная Воля тут же была разгромлена. Нечаев вскоре умер в тюрьме. И этот, первый план его, тоже проваливался сейчас — только теперь уж по совершенной случайности.

Прыжов, которого прислуга не сразу и пустила, лихорадочно врал Анне, спокойной и серьезной, только вернувшейся домой из загородной поездки.

— Все пропало, Анна. На нас донесли, только о Вас власти не знают пока. Немедленно бегите…

— Я никуда не побегу, — спокойно сказала Анна, внимательно глядя на Прыжова.

— Это приказ Нечаева. Мы все же попробуем, несмотря ни на что. Но сегодня, иначе никак. А бала не будет, конечно, и Вам нет нужды здесь оставаться. Нечаев потом найдет Вас.

Анна подумала, покачала головой, — никто меня не найдет. Вас всех арестуют и повесят, тем более, если был донос.

— Нет, — сказал Прыжов, — они хотят взять нас с поличным и ждут Пасхи. А мы сделаем все сейчас и скроемся. Я, наверное, останусь, — он кое-как улыбнулся сквозь слезы, — слухи, агитация…

— Хорошо, — просто сказала Анна и поднялась из кресел, — чем я могу вам сейчас помочь?

— Мне нужна ваша упряжка. Все нужно сделать как можно быстрее.

— Берите. Она внизу, еще не распряжена. Передайте Нечаеву, что я буду в Москве, на прежней работе.

— Передам. Прощайте.

— Прощайте. Удачи вам.

От Анны, уже на быстрой черногривой тройке, Прыжов помчался к Степану. Тот жил у сельского батюшки, представившись семинаристом из Москвы, а вместо платы исполнял обязанности звонаря. На колокольне, куда тяжело было подниматься старику-священнику, он хранил химические реактивы для взрывчатки и зажигательных смесей и нелегальную литературу.

Вечерня уж прошла, отзвенели колокола и потревоженные вороны, ворчливо перекрикиваясь, вернулись на звонницу, где облюбовали себе насест. Священник все клал поклоны в своей комнате, Степан, мучаясь тусклой свечечкой, штудировал на чердаке учебник химии.

Быстро и бесшумно подкатила к церкви упряжка. Прыжов спрыгнул с козел, забарабанил в дверь. Степан в окно углядел его, узнал, хоть и с трудом, и поспешил вниз, где препирался уж с незваным гостем опасливый батюшка.

— Это ко мне, простите за беспокойство.

— Это точно к Вам, Степа? — спросил, не отходя от дверей, старик, — вы ждете кого?

— Нет, но я его из окна узнал. Не беспокойтесь, пожалуйста, — вежливо объяснил Степан и улыбнулся скромно, искренне и как бы немного смущенно. Не то чтоб он лицемерил — он и впрямь иначе и не умел улыбаться, а смеяться, например, вообще не смеялся, последний раз много лет назад, в детстве. Он был то, что действительно означают слова «серьезный человек». Мучительно и тяжело раздумывал Степан над всяким вопросом, представлявшимся ему значительным, сколь бы абстрактным и отвлеченным тот ни был. Так, будучи еще семинаристом, три месяца обдумывал он все имеющиеся доказательства существования Бога, и наконец нашел их несостоятельными. В тот же день он вышел из семинарии. Другой бы, может, запил, может, пытался бы застрелиться, а то и вовсе, ничтоже сумнящеся, продолжил бы учебу, а потом и карьеру бы в церковной иерархии принялся б строить — но Степан был не таков: слишком положителен и честен. Любое потрясения, любое, самое тяжкое испытание всегда встречал он смущенной будто улыбкой и открытым взглядом.

И сейчас он только улыбнулся на сбивчивый, перегарный шепот Прыжова и спросил, — это точно? Извините, но Вы пьяны.

— Точно, точно. Не знаю, кто, может, тот мальчишка нас выдал, и Нечаев приказал…

— Такие вопросы должны бы общим собранием решаться, — заметил Степан, — но делать нечего. Сейчас — это прямо сейчас.

— Хорошо. Подождите здесь.

Он вернулся в дом, попрощался со взволнованным священником, наспех соврав, будто у их гостя, старинного его приятеля, невесть за что арестовали племянника. Батюшка сочувственно поохал и даже благословил напоследок, но помощи не предложил.

Вдвоем с Прыжовым они перетащили все необходимое в коляску и умчались в город.

Летели во весь опор, кони хрипели, взметая тяжелыми ногами клубы поземки, ветер хлестал лица сухими снежинками, у Прыжова снесло его чиновничью фуражку, у Степана размотался и в ненастное зимнее небо шарф. Разговаривать невозможно было, и с трудом докричался Степан до Прыжова, чтобы тот остановился в положенном месте.

Это была беднейшая окраина города. Река — здесь широкая, мелкая, с пологими берегами — окружена была голыми прутьями ив, а за ивами тянулись тесно сдвинувшиеся темные домишки. Ни в одном окне не горел свет, и собаки не лаяли. Их здесь и не держал никто: нечего было охранять.

— Становись, становись! — кричал Степан, и длинные волосы его развевались, путаясь в звездах, и борода вилась по ветру. Он, может быть, страшен был, потому что Прыжов, обернувшись наконец, тоже закричал что-то и чуть с козел не свалился. Степан схватил его за воротник и кое-как объяснил, что нужно.

Остановились подле длинных, приземистых складов купца Тинникова, торговавшего красками. Степан выгрузил ящик зажигательной смеси, выудил из кармана револьвер и безмятежно направился к дверям склада. Прыжов, не дожидаясь продолжения, помчался дальше. Его грандиозный, абсурдный план, кажется, осуществлялся. В огне, который съест почти весь город, исчезнут и забудутся предшествовавшие пожару убийства. Никому и в голову не придет что-то там расследовать, а если все же и придет — на Прыжова уж ничто не будет указывать. С восторженным воплем несся он по пустым зимним улицам, не жалея лошадей и не боясь разбиться. Прыжов ехал к себе домой.

Когда Вова вышел из коридора, пьяница лежал совершенно в той же позе, как он он его оставил: лицом в пол, разметав длинные руки-ноги по тесному подъезду. Девочка сидела рядом с ним и тихонько причитала-уговаривала: Тятя, вставай! Тятенька, вставай, пожалуйста! Пойдем домой! Тятя, вставай!

Тятя лежал бородой вниз и молчал.

— Мама-то где у тебя? — спросил Вова.

Девочка подумала, потом робко соврала, — не знаю.

— Ладно, — вздохнул Вова. Прыжова не было, где его искать — непонятно, а значит, делать пока нечего, — поднимам твоего тятю. Ты на каком этаже живешь?

— На втором.

— И то хорошо.

Вова выглянул на улицу — Терентий все так же сидел на козлах, посасывая самокрутку и тревожно поглядывал назад — где-то вдалеке раздавались неясные, дикие выкрики.

— Барин!

— Иди сюда, поможешь, — перебил его Вова, — иди-иди, заплачу.

Терентий неохотно подчинился.

Вдвоем они кое-как втащили тяжеленного бородача по лестнице и пошли коридором — таким же узким и низким, только здесь еще густо пахло сгнившей капустой. Малышка шла впереди и чиркала спичкой, освещая им дорогу.

Комната их поразила Вову теснотой, бедностью и неустроенностью. Терентий же только привычно вздыхал. Потолок нависал, будто не в человеческом жилье, а в шкафу. А с потолка свисали длинные хлопья сажи. Голый пол, голые стены, кровать за серенькой занавеской, крохотная железная печурка, похожая на ведро с трубой, стол, а на столе — свечной огарок и нечищеная луковица. Вот и все, а в комнатушке только и оставалось свободного места, что квадратик посередине — двоим встать, тесно прижавшись друг к другу. Непонятно было, как этот великан вообще здесь жил, и уж тем более непонятно — как его сюда втащить. Кое-как, выгнав всех в коридор, пятясь вслепую и больно ударяясь о тесно сомкнувшуюся мебель, Вова втащил все же пьяницу на кровать.

Встал в дверях, оглядел темную и ветхую комнатенку. Ноги бородача свешивались с одного края кровати, косматая голова — с другого, руки сваливались сбоку и места в каморке совсем не оставалось — разве что под столом.

— Хочешь кушать? — спросил Вова.

— Да, — хором ответили девочка и Терентий.

Вова смерил последнего уничижительным взглядом, — тогда пойдем поужинаем.

Пока спускались вниз (Вове духу не хватило взять ребенка за руку, но девочка сама привычно ухватилась за штанину), слышали, как хлопнула внизу подъездная дверь.

— Поспешать надо, — сказал Терентий, — уведут лошадок-то.

Но никому их кони были не нужны, более того, рядом с упряжкой Терентия стояла еще одна — черногривые, взмыленные лошади недобро косились на них дикими глазами, фырчали и били копытами. Девочка испуганно ойкнула.

— Это кто ж сюда на колясках приезжает? — поинтересовался Вова.

— Это Анны Игоревны упряжь, — ответил Терентий, — только ей здесь делать нечего.

— Ну-ка, подожди, — сказал Вова, — бери девочку и садись.

— Я сейчас вернусь, — сказал он девочке, деликатно отцепляя крохотные пальчики.

— А если не вернетесь? — тревожно спросил Терентий.

— Чего это ты еще выдумал! — разозлился Вова, — конечно, вернусь.

— Я тогда лучше домой, к папке, — заплакала девочка, как плачат обыкновенно дети — не от горести какой, а от тревоги или испуга.

— Укрой ее чем, — посоветовал Терентию Вова и скорее бросился обратно в подъезд.

Коридор был наполнен мутными, багровыми отсветами, впереди раздавался непонятный треск, шум падающих предметов, тревожные, хриплые и визгливые со сна голоса; пахло гарью. Вова побежал вперед.

Все чище становился красный свет, навстречу Вове стремились тысячи и тысячи тысяч черных тараканов, они полностью покрывали стены и пол, и потолок, и оттого казалось, что и сам коридор движется к нему навстречу, засасывает Вову в черную жаркую воронку. Наконец он добежал до тупичка — здесь уж чувствовался жар большого пламени. Левая дверь была распахнута, оттуда плыл по коридору красный жар. А в самой комнате — тесной и совсем уж голой, ярко освещенной огнем — на полу была свалена горящая куча одежд (мужских и женских), книг, кажется, даже париков… Рядом суетился и напевал, еще что-то подкладывая, толстый, раскрасневшийся Прыжов.

— Что вы делаете? — оторопело спросил Вова.

Прыжов обернулся. Лицо его было черно от копоти, вздыбленные волосы потрескивали, глаза дико сверкали. Ответить он не успел — почерневшие, подточенные золотистыми огоньками доски потолка подломились с оглушительным треском. Взметая тучи пыли и расплескав по стенам быстрые золотистые искры, прямо на голову Прыжову спорхнул домашний половичок. Прыжов смахнул его, закричал что-то, бросился на Вову, сбил его с ног и выбежал из комнаты.

Комната быстро заполнялась пронизанным алыми отсветами мутным дымом. Над головой что-то заскрежетало — и в проеме разъеденного огнем потолка показалась железная ножка чьей-то кровати. Вова вдохнул — и страшно закашлялся, кое-как поднялся на четвереньки. Надо было уходить — он здесь задохнется и не поможет никто, наоборот, пожалуй, увидят — так на смерть забьют. Дом уж давно проснулся — многие тревожные и испуганные голоса, ругательства и плач сливались в один пронзительный, оглушающий вой.

Вова поднялся и, шатаясь, тяжело побежал по коридору. За его спиной с грохотом и треском рухнула вниз кровать.

Он уж близко был к дверям — воздух стал чуть чище и холоднее и страшное многоголосье звучало совсем рядом — как сзади кто-то навалился на него, опрокинул и прошелся по спине тяжелыми сапогами. Вова снова встал, побрел вперед. В мутном, коричневом дыму не видно было ни зги, только языки пламени высвечивались, и смутно копошилось что-то темное впереди.

В подъезде был затор — дверь открывалась вовнутрь, а людям не развернуться было на крошечном пятачке, толпа смялась, закупорив двери, а по лестнице прибывали все новые жильцы. Серо-коричневый дым застилал глаза, люди не видели друг друга, а только толклись упорно и яростно горячие, напряженные тела. И крик, слитый из множества детских, женских, мужских голосов, стоял над толпой.

Вова оглянулся. Красный жар стоял уж рядом, а первые ярко-желтые змейки пламени стлались шагах в трех от него.

— Папа! Папа! — вдруг невесть как донесся до него сквозь общий вопль чистый, пронзительный голосок. И Вова, отвернувшись от огня, попытался войти в толпу. Но плотно сомкнутая стена спин не поддалась. Ни зазора в ней не было, ни слабины. Вой все гремел в ушах, голова от дыма мутнела и шла кругом, саднило горло и трудно было дышать. Как Вове могла в этот момент придти в голову новая, спасительная мысль — непонятно. Но вместо того, чтобы пробиваться к дверям, он бросился назад в коридор, заскочил в первую попавшуюся открытую дверь — мелькнул в дыму подсвеченный жадным пламенем портрет Некрасова — выбил окно и вынырнул в зиму.

Мороз нежно и больно обнял его — обожженного и исцарапанного, чистый холодный воздух переполнил ликующие легкие. Вова сел, потом, опираясь на руку, встал. Побрел вдоль дома. Раз прямо перед ним упала в снег и зашипела яростно тяжелая черная доска, вся изрытая червоточинами искр и огневок.

Напротив дома стояла толпа полуголых, обожженных людей — спасшиеся ждали своих детей, братьев, родителей. А прямо в запертые двери, сочившиеся жирным черным дымом, молча и яростно ломился кто-то худой и высокий. Отлетал, выбитый толпой, снова вставал, и снова бросался к дверям. Вова, хромая, прошел мимо.

Помочь хоть как-то было нельзя — тушить дом было уж бесполезно. Люди прыгали с окон вторых и третьих этажей, но снег вокруг доходного дома растаял от жара, и они разбивались, если только не приземлялись кому на голову. Соседи тоже высыпали на улицу и деловито обливали теперь стены своих домов черной ледяной водой. Погорельцам никто и не думал помочь, на них смотрели с молчаливым осуждением. В толпе бродила толстая старуха в нелепом и богатом платье. Она то причитала, то бранилась, то грозила кому-то, а раз набросилась с кулаками — еле оттащили — на молодую девушку. Это была хозяйка дома.

Отогнав упряжку в сторону, Вова, Терентий и девочка ждали до утра. Огромного бородача они так и не увидали, девочка молчала. Власти на пожар так и не прибыли.

Уже на рассвете, когда догорали, потрескивая, под серым небом руины, а спасшиеся тихо плакали от холода и горя, они уехали прочь. Девочка, укрытая одеялом и Вовиным пальто, как ни странно, заснула.

Медленно проезжая через неохотно расступающуюся толпу, Вова увидел стоящего в стороне Нечаева. Сюртук его весь был прожжен, по бледному лицу растекался огромный синяк, на руках чернела корка засохшей крови. Нечаев был очень прям и строен, и очень чужд всему происходящему; люди обходили его стороной. Вова узнал в нем человека, все пытавшегося пробиться в горящий дом. Проезжая мимо, он отвернулся.

Марфа встретила их заботливыми охами, тут же унесла куда-то заснувшую в коляске девочку, выдала Терентию на водку, а Вову отправила переодеваться, велев затем приходить откушать. Все это было странно, но задумываться над новой стадией ее сумасшествия у Вовы не было сил. Надеялся только, что не отравит. На кухню он вернулся в белье и халате, а Марфа, с некоторым смущением, вернула ему плед. Вова тут же укутался — в комнате было жарко натоплено, печь аж гудело, и самовар раскален — но его бил озноб. Марфа суетилась у печи и, не оборачиваясь, тихо спросила:

— Много сгорело?

— Доходный дом… Тот, что в центре.

— И все? — Марфа с радостным удивлением глядела на Вову.

— Все, — равнодушно ответил он, — мало?

— Очень мало, — серьезно сказала Марфа, — бывало, весь город выгорал.

Вова пожал плечами.

Марфа поставила перед ним кружку горячего чая, колотый сахар — вприкуску, румяные пироги, сама уселась напротив.

— Кушай, кушай…

Вова с наслаждением выпил разом чуть не пол-кружки, поглядел на пироги, но есть не хотелось.

— Что с девочкой?

— Спит. Погляди-ка, — Марфа встала, отодвинула цветастую занавесочку. Девочка, укрытая под подбородок одеялом, лежала в Марфином гробу. Со странным чувством Вова глядел на эту картину.

— А вы как же? — наконец спросил он.

Марфа улыбнулась, — уж как-нибудь. Да у стариков и сон короткий.

— Может, ей в комнатах постелить?

— Негде, — Марфа, кажется, поняла его чувства, потому что добавила, — брось ты. Она сама и не поймет, что в домовине спит. Да детям и все равно.

— Ну хорошо.

Марфа задернула занавеску, они вернулись за стол.

— Откуда она?

— С того дома, что сгорел. Сам не знаю, остался ли у ней кто, — добавил он, но Марфа, кажется, уже не слушала.

— Подожди, — сказала она, — какой, говоришь, дома сгорел?

— Не знаю адреса. Доходный дом, — ответил Вова и принялся медленно набивать трубку.

— Трехэтажный, каменный? С красной такой трубой?

— Да.

— Ну, будет теперь жизнь, — потрясенно выдохнула Марфа, — это же его дом был… И мать его там жила.

— Нечаева?

— Да.

— Ясно, — устало сказал Вова, — все, я спать пойду.

Марфа, ошеломленная новостью, только кивнула на прощанье.

А на кровати его ждало невесть откуда взявшееся свежее белье. Хрусткое, еще теплое после глажки. Вова только лег — и сразу заснул.

Золотистый утренний свет наполнял комнату, и будто бы далекий ускользающий смех слышался Вове, когда он проснулся. Марьи не было; по комнате бегали солнечные зайчики, снизу доносились приглушенные расстоянием веселые, оживленные голоса. Вова чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим.

Он вскочил с кровати, подошел к окну. В саду дрожали на легком ветерке первые нежно-зеленые почки, сквозь голые деревья видны были солнечные блики на реке. Перед домом играли в мяч Марья и темноволосая девочка лет пяти в спускавшемся ниже колен взрослом свитере. Пожалуй, Вова не удивился бы сейчас, если бы в комнату зашла вдруг старая Марфа.

На кухне его ждал еще горячий чайник, пачка тонких дамских сигарет и — развернутая газета. Сбоку быстрым, размашистым почерком было приписано: «Ты только посмотри!!!».

Вова не спеша выпил чашку чая, с удовольствием закурил и только тогда взялся за газету. Раньше он периодики в Крайске не видел. Она состояла из всего двух листов, пропечатанных на непривычной, грубой бумаге. Называлась просто «Новая газета», а первая полоса открывалась ликующим аршинным заголовком — «Наконец-то!». Даже в начертаниях букв чувствовалась какая-то буйная жизнерадостность.

«Дорогие сограждане! Вы, конечно, удивлены. Это первая газета в Крайске за долгие-долгие годы. А может быть, и вообще первая. Мы давно готовились к изданию ее и в ближайшее время не собирались выходить из подполья. Но о случившемся нельзя было молчать, вот мы и взялись за дело. Судя по всему, связь с Большой Землей восстановлена! Наконец-то, господа и товарищи, наконец-то! Кажется, блокада прорвана, кажется, этой весной лед и правда тронулся!

Сегодня ночью нескольким радиолюбителям удалось поймать сигналы на ранее мертвом диапазоне. Сейчас, после некоторой настройки (подробная инструкция на последней странице), вы можете прослушивать передачи со всей России — даже со всего мира! — на самом обычном радиоприемнике. Работают ли выезды из города — пока неизвестно. Еще ранним утром наши корреспонденты выехали на основные направления. Уже тот факт, что они до сих пор не вернулись, вселяет оптимизм.

Конечно, мы не эмигранты и не беглецы, и никого к бегству и не призываем. Просто мы любим наш город и не хотим, чтобы он оставался одной огромной тюрьмой. Больше этого не будет, больше мы никогда не позволим запереть себя в клетке! Никто ведь даже не знает, сколько это длилось… И деды наши не помнили, когда была связь с Россией, и даже прадеды. Старожилы рассказывали, что видели в детстве самолеты над Крайском — вот и все. Да и этим рассказам как-то не верилось. И если уж каким-то чудом или счастливой оплошностью врага блокада наконец прорвана — нельзя допустить ее возвращения. Выспались, хватит. Пора вставать!

То, что произошло — глубоко значимый фактор для всего нашего сообщества. Жизнь в Крайске изменится, меняется уже сейчас, и старой, закостеневшей системе управления нет в ней больше места. Она могла еще держаться за крохотный, оторванный от всего мира городок — но в огромном, прекрасном мире, в свободном Крайске, вернувшимся в этот мир, нельзя ее больше терпеть. Ведь мэров, кажется, выбирают, не так ли? Ну, на какой бы срок вас, Сергей Геннадьевич, не выбрали, он уж давно вышел. Все.

Мы призываем всех, кому дорог наш город, кому дорог мир вокруг нас, придти сегодня на митинг. В 16-ть часов, на площади перед мэрией. Теперь нам есть что терять, теперь нам есть, что защищать и за что бороться. Приходите!

И еще раз от всего сердца поздравляем вас всех. Наконец-то, господи, наконец-то!

Подпольный библиотечный комитет»

— Вот это да, — подумал Вова, а потом сказал вслух, — вот это да.

Он вышел в сад.

— Привет! — весело крикнула Марья, — прочитал?

— Доброе утро! — пискнула девочка.

— Всем привет! — улыбнулся Вова и наклонился к девчушке, — ты как? Нигде не болит?

— Нет! А тетя Маша мне бусы подарила! — она с гордостью вытянула из-под ворота яркие пластиковые бусы.

— Вы знакомы? — удивилась Марья.

— Знакомы. Я ее видел во сне.

— Ого. Так ты читал? Ты представляешь, что это значит? — она чуть не подпрыгивала на месте, лицо разрумянилось и улыбку она никак не могла подавить.

— Представляю, конечно, — невольно улыбнулся ее энтузиазму Вова. Ему подумалось, а какая же Марья настоящая? Какой она была на «Большой земле»? Такой, как все эти дни или такой, как вот сейчас? — А у нас ночью пожар был. Сгорел дом Нечаева.

— Вместе с Нечаевым?

— Нет. Но вместе с его матерью.

— Ну и ладно, — после паузы жестко сказала Марья, — слушай, я тут подумала… Если связь и впрямь восстановится, то ведь тебя будут искать и посадят обратно. Надо тебе местный паспорт сделать, и побыстрее.

— Не-а, не будут, — улыбнулся Вова, — сейчас же весна. А весной я все еще сижу в тюрьме, только летом к вам исчезну.

— То есть сейчас, где-то в Питере ты сидишь в камере?

— Получается, да. Я же говорил.

— Да, но все же сложно представить.

— Мне тоже, — согласился Вова.

— Ладно, пошли в дом. Надо поговорить.

Но тут за их спинами мощно и грубо прогудел клаксон. У ворот сада стояла длинная черная машина, из нее вылезали двое внушительных мужчин в костюмах.

— Иди домой и спрячь девочку, — быстро сказал Вова, — это за мной, но может и ее попытаются забрать.

— Хорошо, — Марья кивнула, взяла малышку за руку и ушла в дом.

Вова обернулся. Внушительные мужчины в костюмах были уже рядом.

— Вы Владимир Парин? — спросил один.

— Я.

— Проедемте с нами. Мэр хочет вас видеть.

— Проедемте, — согласился Вова.

Они вели его, как конвойные — один сбоку, один сзади. Но, может, просто привычка. Вова обернулся — занавеска на окне первого этажа тут же отодвинулась, Марья помахала ему. Он подмигнул, хотя, конечно, она с такого расстояния не увидела.

В машине, оказывается, был еще и третий — шофер. Внушительные мужчины же уселись сзади, по сторонам от Вовы. Всю недолгую дорогу ехали в молчании. В приоткрытое окно дул свежий весенний ветерок.

В мэрии было тихо и, кажется, пусто — так ему показалось. Впрочем, из-за некоторых дверей слышались голоса и стук по клавиатуре, но и эти обычно уверенные и самодовольные чиновничьи звуки теперь были робки и смущены. Они поднялись на третий этаж, прошли долгим коридором и остановились перед скучной белой дверкой с табличкой: «кабинет № 0».

Внутри оказался кабинет мэра. Обстановка была скромная: книжный шкаф, допотопный компьютер, стол у окна, карта Крайска на стене. В углу стоял вытертый диванчик, а на диванчике, укрытый под горло черным пальто, лежал мэр. Снизу из-под пальто торчали ноги в серых носках. Левый носок был порван.

— Привели? — с трудом приподняв голову, спросил мэр, — выйдите, мне теперь никто не опасен.

Внушительные мужчины вышли, аккуратно притворив дверь. Вова подошел к диванчику.

Мэр был острижен ежиком, волосы были грязно-серого цвета. Исхудавшее лицо с глубоко запавшими щеками и тонкими бесцветными губами тонуло в пышной белой подушке. Торчал, выпятившись, острый костистый кадык. Ресниц и бровей у мэра не было. Глубокие морщины, как шрамы или червоточины, врезались в туго натянутую на череп кожу. И все же, пожалуй, можно было узнать Нечаева. Постаревшего, больного, но Нечаева.

— Здравствуйте, Сергей Геннадьевич, — сказал Вова.

Нечаев молчал, пристально глядя на него. Наконец открыл рот, шлепнув тонкими губами, спросил, — ты ведь и не понял, как все произошло?

— Все произошло случайно, — твердо ответил Вова.

— Может быть, — сказал мэр, — может быть, и случайно. А ведь всего-то и нужно было…

— Что нужно было?

Нечаев помолчал, — тяжело говорить, не хочется. Нужно было, чтобы я сам хоть на секунду, хоть на миг, проклял дело рук своих. Отказался бы, отрекся, — он еще помолчал немного, кадык меленько дрожал, — а теперь вот все. Я умираю и, думаю, уже по-настоящему. Я освободился от Крайска.

— Что ж, а Крайск освободился от вас.

Нечаев улыбнулся, тонкие губы натянулись на старых зубах, — освободился, да. А ты представляешь, что будет делать президент, когда посреди его страны вдруг появится новый город? Неизвестно откуда, неизвестно с какой властью. Впрочем, главное-то известно — не с его властью.

Вова молчал. Об этом он не задумывался.

— Я боюсь, что и за это ответственность ляжет на меня. И опять ничего не кончится.

— Вы слишком много берете на себя, господин мэр, — подумав, сказал Вова, — смотрите.

Он подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался ликующий гул толпы, хрипловатые, счастливые голоса ораторов, обрывки звуков труб — играли «Прощание славянки». Площадь была переполнена, вся расцвечена красными и бело-голубыми государственными флагами. Тонкая цепочка затянутых в черное полицейских окружала мэрию.

Вова закрыл окно и все звуки стихли, вернулась пыльная тишина, бедный кабинетик и больной старик на диване.

— Слышите? Ответственность лежит на людях. Они взяли ее.

— Хорошо, — скрипучим голосом сказал Нечаев, — хорошо бы так.

Вова сел подле диванчика на пол, — скажите, а как все было по-настоящему? В тот, первый раз?

— По-настоящему, — Нечаев то ли засмеялся, то ли закашлялся, — я уже точно не помню, как все было впервые. Столько раз это повторялось потом… Прыжов начал выходить из-под контроля. Он был несчастный человек, очень много успевший повидать горя и несправедливостей. Отец его служил писарем в сумасшедшем доме, мать умерла родами. Товарищами его по играм в детстве были больные. Бог весть, какой волей, каким трудом он вырвался оттуда. Лучшим кончил гимназический курс и поступил в университет. Но тут как раз вышел указ «О кухаркиных детях». Теперь в высшие учебные заведения допускались только дети дворян и купечества. Прыжова выгнали. Он и тут еще не сдался, тайком пробирался на лекции, пытался учиться… Но это, конечно, смешно было. Он пил, ходил по кабакам, собирал разные слухи в народе, писал «Историю русского нищенства» — показательный выбор темы, да? — Нечаев снова закашлялся, отдышался, устало прикрыл глаза тонкими, испещренными коричневыми сосудами веками, — там я его и встретил. Он вступил в организацию, мы направились в Крайск — я это давно выдумал, я ведь в Крайске вырос. Но Прыжов полюбил Анну. Объясниться он и не думал — в нем много еще оставалось от ребенка, привыкшего играть с сумасшедшими. И он начал сходить с ума, становился опасен. Тогда я попытался использовать его безумие, направить его в нужное русло. Знаете это поверье, что жиды, мол, пекут мацу на крови христианских младенцев? Я вот подумал, почему бы такой же слух про дворян не пустить? Оно бы и действительности больше соответствовало.

— Это я уж понял, — невежливо перебил Вова, — я имел в виду пожар.

— Пожар? — нахмурился Нечаев, — ладно, слушайте.

— Город сгорел дотла, — просто сказал он, — но моей матери не было в Крайске. Мы подожгли в Пасху, все были в церкви… Погибли немногие, на то и был расчет. Но люди потеряли все. А на следующий день губернатор и чиновники отплясывали на балу у Анны. И слухи, много разных слухов ходило в народе…

Нечаев остановился, устал говорить. Белый кадык его, похожий на зоб у ящерицы, меленько дрожал, — толпа собралась у губернаторского дома. В пояс кланялись, помочь просили… Терпелив русский народ, да и нам не удалось сагитировать, — Нечаев чуть улыбнулся, — им не отвечали.

Сергей Геннадьевич замолчал уже надолго, Вова ждал.

— Кончилось все тем, что вызвали казаков и разогнали народ. Кого сразу зашибли, кого потом чин-чином повесили. Степан погиб, конем затоптали. Анна застрелилась вскоре. Мы с Прыжовым уехали в Петербург. Что было со мной дальше, в общем, известно. Но это здесь. А по ночам мне снился Крайск, вся эта история, от начала и до конца, и снова, и снова… Крайск стал моим проклятием, а я стал проклятием Крайска. В конце концов меня уморили голодом в Алексеевском равелине. Умирал я, помню, счастливый. Нового царя взорвали мои новые товарищи, а мои сны, я думал, умирают вместе со мной. Как бы не так: все продолжилось, будто я и не умирал вовсе. Только теперь кроме сна не было ничего. Я не мог изменить собственных поступков, я словно бы со стороны наблюдал за собой, только изредка и на мгновенье получая контроль. И тогда я пытался что-то изменить, ввести новые лица — раз уж сам не мог ничего сделать. Но история повторялась, снова и снова. А теперь вот конец, — старик вдруг неудержимо зевнул, распахнув иссохшее, как ручей в пустыне, горло, — все, идите. Прощайте.

— Хорошо, — Вова поднялся, хотелось почему-то сказать этому кровососу что-то хорошее, — я так и не поблагодарил вас за побег. Спасибо.

Нечаев чуть кивнул, глаза его были закрыты. Вова вышел, тихо притворив дверь. Охраны в коридоре уже не было. Ну да, все все понимают.

Мэрия была пуста и брошена, двери кабинетов распахнуты. Сквозняки играли разлетевшимися бумагами, шаги Вовы гулко отдавались в тишине. Только в одном кабинете сидел взъерошенный маленький человечек и ожесточенно стучал по клавишам древней печатной машинки. Вова остановился в дверях, глядя на него.

Человечек обернулся, закричал злобно, — что вам? У меня отчеты, отчеты, отчеты!!!

Вова пошел дальше. Подумалось: кого же охраняют полицейские внизу? Огромный брошенный дом и умирающего в далекой затерянной комнатке старика? Выходит, так.

Выбравшись из этого царства запустения, он с удовольствием вдохнул свежий чистый воздух. Вечерело. Красноватый теплый закатный свет смазывал колышущиеся флаги, счастливые веселые лица, играл размытыми бликами на золоте труб.

В стороне от толпы Вова увидел подпольного библиотекаря. Тот прижимал к огромной бритой голове допотопную видеокамеру и снимал все происходящее. Вова подошел к нему.

— Привет. Или на людях мы не знакомы?

— Здорово, — ничуть не удивившись, отвечал библиотекарь, — блин, а тебя Марья искала!

— Где она?

— Где-то тут, в толпе. Лучше здесь подожди.

Вова кивнул, выудил сигареты, закурил, — ты газету делал?

— Я участвовал, — скромно отвечал библиотекарь.

— Здорово получилось, — честно сказал Вова.

— А то!

И тут из толпы вынырнула Марья. Она была вся раскрасневшаяся, глаза сверкали, а в руках был самодельный транспарант: «Свободу политическому заключенному Владимиру Парину!»

Вове стало стыдно.

— Привет! Все нормально?

— Да. Спасибо, — он кивнул на транспарант. Она только поморщилась — мол, о чем ты?

— Пойдем домой, — сказал Вова и взял ее за руку, — здесь все уже кончилось. Впереди нас ждут большие дела.

— Ага, — согласилась Марья, свернула транспарант и сунула подмышку, — на память. А может, пригодится еще.

— Надеюсь, нет, — засмеялся Вова.

По вечернему небу медленно плыли небольшие пушистые облачка. Мягкий закатный свет гладил их лица ласковым теплом. По пустым улицам — все еще были на митинге — с достоинством прогуливались коты и собаки. Они шли домой. Потому что в Крайске все уже закончилось, а в мире только начиналось.

Только к полудню, когда начало уж припекать солнце, грунтовка наконец вывела их из леса, подняла на зеленый пригорок и перед ними открылась небольшая — дворов в семь — серая деревенька. Сразу было видно, что деревня давно покинута. Ни живой души, ни даже собаки какой не было, и дымок не поднимался к высокому небу, и чернели выбитые окна. Но главным были отнюдь не все эти отдельные признаки, и даже не их сумма, а недвижная тишина (или тихая недвижность), какой встретили их серые невысокие избы. Видно, уезжали отсюда основательно, без спешки, потому что вывезено было все подчистую, и кое-где даже печи разобраны были. Они отыскали избу покрепче и почище, и устроились на ночлег — дети были вымотаны, да и Артем, путаясь в вертких мыслях, никак не мог сосчитать, сколько часов уж не спал. Дворник же решил побродить пока по округе — Артем выдал ему электрошок, «Осу» на всякий случай, оставив себе.

А тем временем совсем, по меркам автомобильного века, недалеко от них, под точно тем же ярко-синим далеким небом, под тем же припекающим солнышком, сверкали сгрудившиеся черные кожанки, хрипели неразборчиво рации и похмельный, похожий на выползшего из могилы мертвеца, следователь раздавал неслышные и никому не интересные указания. На самом деле распоряжался здесь старший оперативник — румяный, высокий мужчина, похожий на благополучного уголовника из 90-х (кем он, в сущности, и являлся). Оценив хмурым взглядом непонятное топтание вокруг машины — ночью прошел ливень, смывший почти все следы — он матерно выругался и направился к толпе оживленно переругивающихся гаишников и оперов рангом помладше. Прошелся он прямо по неясным следам, и эксперт-криминалист, куривший в сторонке, проводил его долгим печальным взглядом.

— Машина, Евгений Алексеич, оформлена на Лощину Никиту Андреевича.

— На Лощина, может?

— Нет. Фамилия такая: Лощина, — пояснил гаишник, — а этот труп явно не его. Не Лощины в смысле.

— А сам Лощина в розыске, — внес свою лепту один из оперов, — пропал без вести. Сестра его ищет.

— Ясно, — сказал старший оперативник, — поезжайте-ка, парни, по грунтовке и по шоссе в обе стороны. Опросите народонаселение. Неплохо бы знать хотя бы, в каком направлении он двигался. Все, я в отделение. Дальше пусть вот этот, — он пренебрежительно кивнул на следователя, — работает.

Звучно, солидно хлопнула дверца черного внедорожника, грянули изнутри нервные ноты какой-то протестной, судя по доносившемуся тексту, антиполицейской, песни и старший оперативник отбыл. Оставшиеся поворчали, расселись по тряским служебным уазикам и покатили в разные стороны — кто на грунтовку, кто к Старой Руссе, а кто на запад, к Питеру.

Следователь облегченно вздохнул, пугливо огляделся — не видно ли кровопийц-журналистов — выудил из кармана пиджака фляжку и, усевшись на бампер синей нивы, взялся опохмеляться. Угрюмый эксперт все так же курил в сторонке, с отвращением глядя на гаишников, и к работе не приступал. Он ждал, пока все уедут, чтобы сделать лаконичную запись «следов не обнаружено», а там — кто докажет обратное? Конечно, если бы он сейчас все замерил и сфотографировал, то давно уж поехал бы домой, но работать не хотелось и проще было подождать. Кроме того, он ленился еще и из принципа. Он был противник идеи уголовного преследования как таковой.

Тряский уазик, под хрип и скрежет радиоприемника, промчался, подпрыгивая на ухабах, по лесной дороге, взлетел на пригорок и остановился.

— Ну? — спросил водитель, — хватит?

— В деревне еще посмотрим и все.

— Только пешком. У меня бензин свой залит, между прочим.

Двое оперов, не споря, вылезли из машины и направились вниз, к серым приземистым домам. Из пыльного чердачного окошка глядел на них бывший дворник.

Водитель, оставшись один, выключил радио, откинулся на сиденье и с наслаждением закрыл глаза.

Оперативники, вопреки надеждам дворника, начали методично осматривать деревню. До Артема с детьми им оставалось еще три дома, до дворника — два. Сжимая в кармане электрошок, беглый дворник спустился с чердака на первый этаж, вышел в сени, но передумал — устраивать засаду здесь было опасно: водитель мог что-нибудь заметить, да и до выхода слишком близко. Подумав, он снял вою ярко-оранжевую жилетку и бросил в центр кухни, а сам притаился у дверей, сжав во вспотевшей ладони черный пластик электрошока.

Хлопнула дверь, дунуло свежим воздухом. Не задерживаясь в пустых сенях, оперативники двинулись на кухню. Дворник пропустил обоих — благо, яркая тряпка обращала на себя внимание, не давала глазеть по сторонам — и только потом, скользнув за спину, ткнул сдвоенное металлическое жало в белую беззащитную шею. Раздался скрипучий треск, в воздухе будто пронеслось что-то, и первый повалился к его ногам. Дворник шагнул ко второму, а тот уже оборачивался, уже тянул что-то из внутреннего кармана куртки.

Он успел обернуться; черное жало ткнулось в подбородок, затрещал разряд, и — бьющийся в конвульсиях опер непроизвольно нажал на курок. Грохнул в тишине одинокий выстрел, электрошок выпал из разом ослабевшей руки, дворник, зажимая рану на животе, привалился к стене.

Проснулся в своей машине старый шофер, встрепенулся, поглядел вниз — деревня была все так же пуста и тиха. И оперов видно не было. «Сколько я проспал?» — шорхнула неприятная мысль.

Проснулись и Артем с детьми.

— Что такое? — всполошился Танатос.

— Тихо, — сердито сказал Артем и осторожно выглянул в окно. На пригорке над деревней стоял полицейский уазик.

— Полиция приехала, — сообщил он.

— И что теперь делать?

— Не знаю… Где наш дворник?

Дворник понимал, что скоро опера очнутся. Времени у него оставалось совсем мало. Потемневшим взглядом он обвел пустую просторную комнату и увидел вдруг квадратный люк в подпол. Это было то, что нужно. Кое-как, на полусогнутых ногах, зажимая рану и чувствуя, как льется меж пальцев густая теплая кровь, он преодолел пару метров до люка. Когда он согнулся, чтобы открыть его, внутри у него что-то булькнуло и кровь полилась сильнее.

Дворник распахнул черный глубокий зев, оступившись, сам чуть не свалился внутрь. Подтащил к провалу первого, сбросил вниз. Второй опер уже подергивался, глаза под тонкой кожей век бегали: вверх-вниз, влево-вправо, вверх-вниз, влево-вправо. Дворник сбросил в подпол и его, затем заложил в петли доску покрепче, а сверху улегся сам.

Боль постепенно тихла, кажется, она вытекала из него вместе с кровью; он уж чувствовал, как немеют ноги. Он закрыл глаза — все равно уж почти ничего не видел, уложил руки поверх раны.

— Неужели все? — подумалось ему, — да, все.

— Бам! — ударили снизу так, что его подбросило на крышке, рана тут же всплеснулась болью.

— Бам! Бам! Бам!

Водитель сидел в машине и глядел на пустую улицу заброшенной деревни. Опера, ушедшие вроде как ее осматривать, исчезли бесследно. Надо было вызывать подмогу, сообщать о случившемся, а он все ждал — вдруг они просто задержались, нашли какого-нибудь бомжика и беседуют с ним. Вся беда была в том, что он не знал, сколько проспал — час, пять минут, секунду. Если вот так, с бухты-барахты, объявить тревогу, по головке не погладят. А если действительно что-то случилось — тем хуже. Его спросят, почему он не позвал на помощь сразу, как только это (что? что же, черт подери?) произошло. Ах, вы спали? — он как наяву услышал голос своего начальника, сладкий, подлый, — спаааали… Он уж взялся за рацию, чтобы — черт с ним — поднимать тревогу, как дверь одного из домов распахнулась.

Водитель вздрогнул, скрипнув массивным задом по сиденью, подался вперед. Из серого дома с выбитыми окнами вышли две маленькие фигурки и, держась за руки, двинулись к нему. Дети.

Они выждали пять минут — дворник так и не появился. Машина неподвижно стояла на пригорке и не видно было, есть ли кто внутри. И будто бы ничего и не происходило, тишина стояла в деревне, но напряжение все сгущалось. И когда откуда-то стали доноситься еле слышные, приглушенные звуки ударов, они не выдержали. Дальше оставаться в неизвестности было невозможно.

План был составлен в минуту и к осуществление приступили тут же. Дети чин-чином вышли из дома; Артем, сжимая осу, выскочил в окно. Дети медленно двинулись по улице к машине. Артем крался следом в зарослях бурьяна, крапивы и одичавших яблонь. От густых запахов трав и земли у него щипало в носу. Глаза — вот уж невовремя — заслезились. Он, городской житель, и не подозревал, что у него есть аллергия.

Когда близнецы уже поднимались по склону, навстречу им из машины вылез пожилой толстяк с усталым лицом. Больше никого, кажется, не было, и Артем вздохнул с облегчением.

— Доброе утро, граждане, — несуразно поздоровался полицейский.

— Доброе, — сдержанно ответила Гипнос. Танатос молчал — видно, волновался.

Артем разглядывал мятую спину толстяка. Он весь был мятый: и серые форменные штаны, и толстый зад под ними, складками шла бесформенная черная кожанка, капельками пота поблескивал на солнце тоже мятый, складчатый затылок.

— Руки к фуражке, — выходя из кустов, сказал Артем.

Полицейский от неожиданности подпрыгнул и, не поняв еще ничего, начал оборачиваться. Тогда Артем выстрелил ему под ноги. Всполошились и порхнули стайкой какие-то пестрые птички у него за спиной.

— Руки за голову, — крикнул, надрываясь, Артем. Что, если полицейский опять не подчинится? Сможет ли он выстрелить? Наверное, сможет. Все-таки, это только травматика.

Но полицейский подчинился.

— Хорошо. Теперь повернитесь.

Толстяк обернулся — а что еще оставалось? Вот ведь вляпался, — думал он.

На него смотрел бледный обритый парень с испачканным какой-то травяной пакостью лицом и черным пистолетом в вытянутой руке. «Дезертир, — решил водитель, — хотя нет, пистолет…»

— Травматика, — оценил полицейский.

— Ничего, с такого расстояния очень эффективно, — улыбнулся Артем, — на собственном опыте знаю.

Полицейский пожал плечами, однако, видимо, был согласен. Во всяком случае, рук от головы не отнимал.

— Танатос, сними с него пояс и кобуру, — сказал юноша, глядя водителю в лицо и не опуская пистолета.

— Из-за спины, между нами не выходи, — добавил он.

В каком-то отупении стоял пожилой водитель, чувствуя, как неловкие детские руки расстегивают пояс, снимают кобуру.

— Так, — юноша, кажется, расслабился, чуть опустил пистолет, — теперь ноги вместе, господин полицейский. Руки в прежнем положении. Танатос, затяни ремень у него на ногах.

Полицейский почувствовал внизу какое-то неясное движение.

— Не получается. Дырок не хватает.

— Бл*дь, — сказал юноша, — наручники у вас есть?

— Нет, — честно ответил водитель, потому что наручники, во-первых, были не у него, а в машине, а во-вторых, были не личной, а казенной собственностью.

— Тогда вот что, — юноша на секунду задумался. На белом лбу сидел комар, а он не решался сделать даже коротенькое движение, чтобы отогнать его, — просто свяжи ему шнурки.

Мальчик фыркнул, но подчинился.

— Так… Теперь отойди назад. Ты тоже, Гипнос.

— Теперь прошу Вас не нервничать и глупостей не делать. Конечно, так на моем месте любой бы говорил, но мне и правда терять нечего. Выстрелю.

Полицейский кивнул.

— Хорошо. Медленно опускаем левую руку. Теперь вытяните ее из рукава, под куртку.

Пыхтя и изворачиваясь, толстяк выполнил требуемое.

— Теперь так же правую.

Полицейский сделал и это.

— Ну, слава Богу. Танатос, свяжи ему за спиной рукава.

Вот и все. Полицейский оказался в импровизированной смирительной рубашке.

— Фууф, — юноша выдохнул с облегчением, опустил пистолет и наконец пришлепнул комара. Вытащил сигареты, закурил. Дети подошли к нему. Полицейский глядел на них со злобой, какой сам Артем не удостоился.

Юноша повертел в руках кобуру, вытащил пистолет и, подумав, бросил в рюкзак.

— Сколько вас приехало?

— Трое, — честно ответил толстяк. Он был уверен, что это проверка. Про оперов они, конечно, знали. Не могли не знать.

— Где еще два?

— Ушли осматривать деревню и не вернулись, — саркастически улыбаясь, отвечал толстяк. Детские игры какие-то, честное слово. Кожанка его нестерпимо сверкала на солнце, по лицу ручьем тек пот, туго сжатая кожанка мешала дышать, но вообще говоря, он чувствовал себя на удивление неплохо. Даже некоторую удаль и дерзость, позволяющие смотреть на победивших врагов с легким презрением, чувствовал он сейчас в себе.

Юноша насторожился, — давно ушли?

— Я не знаю, — честно отвечал водитель, — я заснул.

Артем поглядел вниз, на тихую деревню. Где-то там пропал дворник. Где-то там пропали, оказывается, еще и двое полицейских.

— Ладно, — он подошел к уазику, распахнул заднюю дверцу — в крошечный зарешеченный отсек.

— Полезайте пока сюда.

Водитель вспомнил, как при задержаниях всегда удивлялся, до чего компактно можно сложить людей.

— Я не помещусь.

Артем легонько пристукнул его по шее «Осой».

— Поместишься. Главное, чтобы голова пролезла.

Водитель покорился и кое-как, с помощью подсаживающего его Артема, уместился в крохотный закуток. Дверь захлопнулась — и все звуки оборвались. Он видел, как что-то беззвучно говорит Артем серьезным детям, как выдает мальчику «Осу» и, прихватив из рюкзака Макаров, отправляется вниз, в деревню. С некоторым злорадством водитель вспомнил, что пистолет не заряжен. А мальчишка даже не удосужился проверить! Видно, и впрямь не дезертир. Однако, зачем он пошел в деревню? Или они и впрямь не знали об операх? Но тогда куда те исчезли? — думал полицейский. И наконец: а что если и этот тоже не вернется?

Он быстро отогнал непрошеную мысль. Проблем и без того хватало, даже с избытком. Он вздумал было покричать, надавить на детей — сдаваться полицейский не собирался, да и толку не было, уж понятно, что все равно убьют — да те скрылись в придорожных кустах.

Водитель с тоской поглядел сквозь частую решетку в салон автомобиля. Висит, покачивается ароматическая елочка — а ведь, наверное, это еще он сам задел ее, когда только вылезал навстречу подлым деткам. «Впрочем, — урезонил себя полицейский, — глупо на них злиться. Может, они в еще худшем положении, чем я».

Артем, сжимая в руках пистолет, которым он совершенно не умел пользоваться, спустился в деревню и начал осмотр домов. Пустота и тишина стояли в этих пронизанных сквозняками голых коробках и чем-то неуловимо напоминали они Артему восковые фигурки.

Во втором справа доме этой опустелой тишины не было. С порога Артема встретили звуки мерных, глухих ударов.

— Бам! Бам! Бам!

Сжимая пистолет в холодной руке, он пошел на звук и ему предстала страшная картина. В пустой голой комнате, серой от пыли и сумрачного света, лежал на полу труп и в такт мерным глухим звукам подскакивал на досках, расплескивая из раны на животе застоявшуюся темную кровь.

— Бам! — подлетел, брякнулся.

— Бам! — подлетел, брякнулся, плеснув кровью ему на кроссовки.

— Бам-бам! — трупо подпрыгнул и, не приземлившись толком, снова взлетел.

Это было жуткое, опустошающее душу зрелище, но Артем, к счастью, оправившись от первого впечатления, сумел сообразить, в чем тут дело. Вот, значит, куда делись пропавшие полицейские. Вот что сталось со дворником.

Артем встал на колени у тела, взглянул в измученное лицо. Ни на что не надеясь, перехватил запястье, думая посчитать пульс, но мешали удары снизу. Тогда он оттащил тело в сторону и, хоть после этого все уже было ясно, посидел рядом с трупом, вслушиваясь в несуществующее биение.

Тогда он закрыл убитому глаза и, хоть это было неприятно, вернул его на крышку, да еще и кирпичей подвалил. Его, наверное, услышали, потому что из подпола донесся бессвязный протестующий вой, а затем удары посыпались с удвоенной силой.

Артем собрал с пола электрошок и еще один пистолет — получалось, уже третий. Два боевых и травмат. И вышел из страшного дома.

Когда он поднялся на пригорок, из кустов ему навстречу вылезли близнецы. Танатос сжимал в кулачке черную «Осу».

— Ну что? — спросило Гипнос.

Артем помолчал. Потом сказал просто: Дворник погиб. Он сумел запереть полицейских.

Танатос охнул. Гипнос стояла, все так же требовательно глядя на него, будто не услышала или не поняла.

Артем пошел дальше. Распахнул заднюю дверцу, за шкирку выволок полицейского, с ненавистью глядя на толстую, подлую рожу. Очень хотелось ударить, пустить кровь, выбить зубы, но Артем сдержался.

— Водить умеешь? — только и спросил он.

— Да.

— Твое счастье. Что дальше по дороге?

— Выходит на шоссе. А дальше городок какой-то, не помню.

Расселись по местам: дети сзади, Артем, не выпускавший из рук пистолета, рядом с водителем. Гипнос он передал электрошок, мальчику оставил «Осу».

Проехали через брошенную деревню, и дальше — по пустынным лугам и перелескам, под медленно вечереющим небом. Артем и сам не заметил, как задремал, и тогда Гипнос тихо сказала полицейскому, — пожалуйста, едьте осторожнее. А то от тряски мой брат может случайно нажать курок.

Водитель только кивнул, не отрывая глаз от убегающей к далекому синему горизонту дороги. Танатос недоброжелательно покосился на сестру — он не любил, когда за него говорили — но тоже промолчал.

Конечно, полицейского следовало убить и, конечно, они этого не сделали. Убедившись, что дорога выводит к шоссе, они вернулись назад по грунтовке километра на полтора. Там водителю снова связали шнурки и стянули руки под кожанкой.

— Мы могли бы вас убить, — сказал Артем, — даже должны бы, потому что вы нас видели и запомнили. Но мы этого не делаем, — он вздохнул и почесал кончик носа тяжелым черным пистолетом, — пожалуйста, запомните это.

Водитель пожал плечами. Да, он запомнит. И если доведется участвовать в задержании этой троицы — он не будет стрелять. Но и только. Так он решил про себя.

Артем вытащил сигареты, закурил, — ну все, пошли.

— Подожди, — сказал Танатос и, немного рисуясь, подошел к водителю, — я сделаю тебе прощальный подарок, — торжественно сказал он.

И вдруг синее, как море, небо с первыми звездами, и далекий лес, и пустая дорога — все это исчезло для водителя. Он увидел над головой смыкающийся зеленый полог палатки. Услышал гитарный перезвон и приглушенные голоса. И еще у него назойливо чесался подбородок — он с удивлением обнаружил, что, оказывается, отпустил бороду.

Милая моя, солнышко лесное

Где, в каких краях

Встретимся с тобою? — донесся до него обрывок песни и он удивился еще больше. Медленно, будто во сне, он приподнялся, взглянул в открытый шов — там голубело небо меж сосновых ветвей. И вдруг раздался оглушительный, мгновенно приближающийся свист, небо взорвалось белым жаром, и после мгновения горячей боли все исчезло. Снова была холодный вечер, и железо машины, на которую он облокотился, и малолетний преступник, внимательно заглядывающий ему в глаза.

— Так ты умрешь, — просто сказал мальчишка, — я считаю, полезная информация. Надеюсь, там не было ничего ужасного. Пока.

— Пока, — сказала Гипнос.

Артем иронически отдал честь. И они ушли.

— Зачем ты это сделал? — когда водитель вместе со своим уазиком давно скрылись позади, спросил Артем.

Мальчик пожал плечами, — сам не знаю. Но, может, теперь он с меньшим азартом будет насылать на нас погоню.

— Или наоборот, — нахмурился Артем, — он все расскажет, и там поймут, что мы не просто преступники, но те самые преступники.

Мальчик подумал, — нет, не расскажет. Это слишком личное. Да и нельзя же вообще ничего не делать.

Артем только махнул рукой.

Когда они подошли к шоссе, Гипнос размахнулась и бросила что-то далеко в кусты.

— Ключи зажигания. Забрала на всякий случай, — объяснила она.

— Молодец! А я забыл, стыдоба.

Городок, в который привело их шоссе, назывался «Рында». Они страшно устали, и спать хотелось нестерпимо, но задерживаться здесь было нельзя. В маленьком привокзальном кафе было пусто, и только расцвеченная редкими фонарями и фарами ночь заглядывала в окна. За стойкой была грустная и очень усталая девушка с коротко остриженными рыжими волосами.

Они взяли кофе, горячие сосиски в тесте и даже какой-то бледный салат. Измученная девушка улыбнулась Артему устало и дружелюбно. Такими улыбками, наверное, приветствуют в сером загробном мире новичков.

В молчании они сидели за белым пластиковым столиком и, обжигаясь, мелкими глотками пили кофе.

— Ну и денек, — сказал наконец Танатос.

— Нам нужно передохнуть. Так больше нельзя. Найти укромное место и залечь там хотя бы дня на три.

Артем хмыкнул, — вы хоть понимаете, что мы только что сделали? Да даже если бы нас раньше никто не искал, то после этой долбанной деревни мы стали преступниками номер один. Нападение на полицейских, похищение сотрудника… Так что для нас ближайшее укромное местечко — Никарагуа. Или что-нибудь еще похуже.

— Да, деревня, — задумчиво повторила Гипнос и вдруг всхлипнула, — плохо-то как!

— Ты про дворника?

Она кивнула, — и мы даже не узнали, как его зовут!

Артем совершенно не умел утешать, да и сил сейчас не было, а потому просто сказал, — мне тоже очень жалко.

Он оглянулся на Танатоса — мальчик, оказывается, успел задремать.

Тут в кафе зашли два ппсника — худые, нескладные, с чертами лиц простыми и благородными. На Артема с детьми они даже не взглянули, а, зацепившись автоматами, прошли к стойке, взяли кофе и уселись в углу.

Артем представил, как обтягивает ткань рюкзака очертания пистолетов. Он толкнул ногой рюкзак под стол, стараясь выглядеть спокойным, допил кофе.

— Сидите, не дергайтесь, — сказал он детям и подошел к стойке.

— Скажите, где здесь камера хранения? — вежливо осведомился он и вдруг неудиержимо зевнул.

Девушка взглянула на него — в пыльной одежде, с исцарапанным бритым черепом — и спросила будничным тоном, — что у тебя там?

— Ничего особенного. Багаж.

— Здесь нет камеры хранения. Если хочешь уйти, можешь оставить мне. Только забери до двенадцати. Смена кончается.

— Хорошо, спасибо. Может быть позже, — он попытался улыбнуться. Глаза предательски скашивались к мирно сидящим за столом ппсникам, — дайте еще три кофе пожалуйста.

— Сейчас, — кивнула девушка.

Когда ппсники наконец ушли, она сама подошла к их столику.

— Ребята, у вас все в порядке? — она спрашивала у детей.

— Да, — Гипнос и Танатос хором улыбнулись. Довольно вымученно, на сторонний взгляд Артема.

Она внимательно оглядела их потрепанную компанию, кивнула и сказала, — ну, ладно.

Девушка хотело уже уходить, даже сделала шаг, но снова вернулась.

— Точно все о-кей? — она нерешительно улыбнулась.

— Послушайте… — начал было, рассердившись, Артем, но Гипнос перебила его.

— Вообще-то не очень, — вздохнув, сказала она и протянула девушке руку с невесть откуда взявшимся кошельком, — держите.

— Ох! Где вы его нашли?

— Тут где-то, — поспешно вставил Артем.

— Спасибо большое, — она, кажется, готова была заплакать, — всю зарплату потеряла, даже ночью снился.

Артем выразительно взглянул на Гипнос, но та предпочла не заметить.

— Еще раз спасибо, — и вдруг рыжая замученная девушка рассмеялась. Артем подумал, что тяжелая, наверное, жизнь в Рынде.

— Не за что, — весело сказала Гипнос.

Девушка ушла, но через минуту вернулась к их столику с целым подносом пирожных, белоснежным кофейником, источающим бодрящий дымок и даже скляночкой с коньяком.

— За счет заведения, — улыбнулась она и ловко поставила поднос меж тарелок и чашек.

— Большое спасибо, — сказал Артем. Девушка равнодушно кивнула и обратилась к Гипнос, — скажи, а как ты узнала, что это мой кошелек?

— Что? Ээ… Ну, там фотографии были.

— Нет у меня никаких фотографий, — сказала девушка и уселась к ним за столик, — вы что, даже внутрь не заглядывали?

— Нет, — сказал Артем, — и вообще, какая вам разница?

— Просто я…

Но тут в зал вернулись ппсники. Девушка быстро шепнула, — не уходите, — и побежала к стойке.

— Собираемся, уходим, — злобно сказал Артем, — в темпе.

Они растолкали заснувшего Танатоса, Артем подхватил рюкзак, не удержавшись, сунул в карман склянку с коньяком. Гипнос на ходу облизывала испачканные в креме пальцы.

— Зачем ты это сделала? Только внимание зря привлекаем! — раздраженно шипел Артем.

— Мне ее жалко стало. И вообще, нельзя же вообще ничего не делать.

— Второй раз сегодня это слышу. Кажется, раньше нужно было просто продержаться сколько-то там на свободе и живыми?

— Нет смысла держаться обычными детьми, — вмешался Танатос, — да тогда и прятаться было бы не нужно. Мы все таки должны быть сном и смертью.

— Очень уж только неудачно вы момент выбираете. Невовремя.

— Во время никогда не будет, — серьезно сказал Гипнос.

— О господи, — сказал Артем.

Облицованный холодным кафелем вокзальный зал был пуст. Круглые часы, висящие под самым потолком, показывали половину пятого утра. Из трех касс работала только одна, да и в ней сидел седенький бородатый дедушка, никак не совпадающий с привычным образом кассирши, — один взрослый и два детских до Петрозаводска, — отыскав на расписании самый далекий город, куда ходили электрички, сказал Артем.

— Сейчас, молодой человек, — дед затыкал прямым напряженным пальцем (только одним) в клавиатуру, — на сколько?

— В смысле? — Артем почему-то подумал о деньгах.

— На какое время.

— На ближайшее.

— Ближайшее в 5.40 будет. С вас сто шестьдесят два рубля, пятьдесят копеек. А ведь еще недавно билет по тридцать рублей был, между прочим.

— Да-да, конечно, — кисло улыбнулся Артем.

Он уже запихивал билеты в бумажник, как вдруг в пустом зале загремело звонкое «Эй!». Артем обернулся — к ним бежала, бросив прилавок и кассу, рыжая девушка. Артем чертыхнулся. Ну, не бежать же от нее было.

— Что вам? — недружелюбно спросил он, но она и внимания не обратила.

— Куда вы пропали? — она перевела дух; грудь под белой футболкой высоко вздымалась и глаза Артема поневоле скашивались вниз. «И всего-то месяц без секса», — с неудовольствием подумал он и усилием воли перевел взгляд на лицо их преследовательницы.

Бледные щеки ее разрумянились, глаза блестели, — тот кошелек, который ты мне дала. Он неразменный!

— Да? — удивилась Гипнос.

Артем про себя застонал.

— Да! — жарким шепотом сказала девушка, — я пятьсот рублей взяла, а потом смотрю — снова восемь тысяч.

— Может, ошиблись? — безнадежно спросил Артем.

— Сто раз пересчитала! — отрезала девушка.

Артем нервно оглянулся — дедушка из кассы с интересом на них глядел.

— Давайте присядем. Тут неудобно говорить.

В цнтре зала стояло несколько дырчатых металлических скамеек — в фильмах такими обычно оснащены тюрьмы и полицейские участки. Они уселись — Танатос тут же прикрыл глаза и задремал. Девушка вытащила кошелек.

— Смотрите, — она раскрыла, посчитала купюры. Отвернувшись, вытащила восемь тысячерублевых бумажек и снова распахнула кошелек. Внутри было восемь тысяч.

Она вытянула еще две тысячи, смущенно объяснив, — это нам не додали, — и протянула кошелек Гипнос.

— Так что держите. У меня такого точно не было.

— Нет, — серьезно сказала Гипнос, — он твой. Он тебе такой приснился, неразменный. Я просто вытащила.

Артем угрожающе громко кашльнул. Никто необратил на него внимания.

— Ты умеешь доставать вещи из снов? — округлила глаза девушка.

— Да, — просто ответила Гипнос.

— Офигеть. Я сама, кажется, сплю. Это что, все правда? — повернулась она к Артему.

— Да, — неохотно согласился он и ущипнул ее за локоть.

— Эй! — возмутилась-удивилась девушка.

— Ну вот, — сказал Артем, — ты не спишь.

— Аа, — она улыбнулась, — тогда понятно, чего вы от полиции бегаете?

Артем вздохнул, — у тебя, кажется, смена до двенадцати?

— Думаю, теперь я могу уволиться, — сказала девушка и тихонько засмеялась от этой мысли.

— Я не об этом. У нас электричка только в 5.40. Возьмешь рюкзак к себе?

— Возьму. А что там?

— Шапка-невидимка и сапоги-скороходы.

— Контрабандные небось? Пошли. И детям лучше у меня в подсобке устроиться.

Кафе все еще было пусто. Никто не заинтересовался брошенным прливком и кассой. За стойкой была неприметная белая дверь, ведущая в узкий кафельный коридор, одновременно, видимо, являвшийся и кухней — потому что у стены, перегораживая дорогу, стояли холодильник, пыльная газовая плита и стол, длинный и узкий, как такса.

Коридор уводил в сумрачную глубь, из которой доносился лязг и басовитое гудение, но им туда не нужно было.

Белая фанерная дверка, украшенная прикленным на жвачку листом с грозной, но непонятной надписью: «Опоздавшие на 5 (пять!) минут будут оштрафованы на неделю (неделю!) своего труда», открыла подсобку.

— В смысле на «неделю труда»? — спросил Артем, — отстранят от работы, как в школе?

— Штраф за пять минут опоздания — две тысячи рублей. Четверть зарплаты, объяснила девушка.

— Весело вы тут живете, — вздохнул Артем.

Окон в подсобке не было, левая и дальняя стены были заставлены ящиками с сигаретами и сладостями, на холодном кафельном полу лежал надувной матрас, накрытый мрачным темно-серым одеялом. Еще здесь был белый пластиковый стул, служащий чем-то вроде тумбочки: на сидении лежали зарядка, керамическая пепельница, зажигалка и бутылка из-под минералки.

А больше в комнатке и не было ничего, и места не было ни для чего больше.

Артем сбросил рюкзак, пихнул его в угол. Подтолкнул в комнату детей.

— Ложитесь пока, — к электричке разбужу.

— Угу, — невнятно пробормотал сонный Танатос. Гипнос дошла до матраса с закрытыми глазами.

Артем с девушкой вернулись в кафе. Она сделала ему коктейль из крепкого кофе, колы и коньяка — довольно мерзкий на вкус, но бодрящий.

— Как тебя зовут? — спросил Артем.

— Лена. А тебя?

— Артем.

— Очень приятно познакомиться.

Он вдруг рассмеялся.

— Ты чего? — спросила она.

— Просто давно не разговаривал с девушками. Забыл все это.

— Аа. Что за дети с тобой?

Артем пожал плечами. Врать уж глупо было теперь, да и не хотелось ему врать. Она, в конце концов, не полицейская, не чиновница, вряд ли знает каких-нибудь местных «серьезных людей». Что теперь, ото всех подряд прятаться?

— Сложно сказать. Я их случайно встретил у себя в подъезде. Мальчик был ранен, за ними гнались. Ну я и приютил их, конечно. А потом все так завертелось… И теперь мы здесь.

Девушка кивнула, — почему их ищут, можно не спрашивать.

— Можно не спрашивать, — согласился Артем.

— А куда вы едете?

Артем укоризненно посмотрел на нее.

— Да брось ты! Я уже знаю, что в 5.40. Осталось к расписанию подойти.

— А зачем подходить-то? За нами погоня, тебя могут допрашивать. Так честно скажешь, что не знаешь.

— Я с вами поеду.

Артем подумал. Потом сказал, — поехали. Я лично не против. Но ты должна понимать, что мы не раскатываем по просторам Родины, всюду находя неразменные кошельки и прочие чудеса. Большей частью мы убегаем, прячемся, мокнем под дождем и простужаемся на морозе.

Он вздохнул и добавил, — а еще вчера нас было четверо. Наш товарищ погиб.

Пауза. Наконец она сказала, — я сочувствую. Правда, сочувствую.

— Ладно, не надо… — махнул рукой Артем.

— Но я все равно хочу поехать с вами.

— Поехали. А что здесь? Ничего не осталось?

— Нет, — подозрительно легко сказала Лена и отвернулась.

В этот самый момент бредущего к шоссе полицейского догнал ослепительный свет мощных фар. Несчастный измученный толстяк остановился и вдруг чуть не заплакал от радости. По правде говоря, за все годы службы он впервые попал в такую переделку. Дорога осточертела ему, он так и не смог выпутаться из куртки. Ботинки со связанными шнурками пришлось снять, ноги были изранены, но боли не чувствовалось — он полагал, из-за обморожения.

Возле него остановился огромный черный внедорожник, производящий впечатление угрюмой необоримой силы. Из машины, хлопнув дверцей, выскочил бритый молодчик в накинутой на спортивный костюм кожаной куртке. На поясе открыто висела кобура.

— Где они? — спросил бритый. Он не удивился, не посочувствовал. Она даже не поздоровался.

— Не знаю, — угрюмо ответил толстяк, пытаясь, несмотря на босые ноги и связанные за спиной руки, сохранять достоинство, — к шоссе пошли.

Бритый проницательно взглянул на него и хохотнул, — ладно. Твои скоро будут.

Хлопнула дверца, и машина умчалась, оставив полицейского в темноте и одиночестве.

— Даже не развязали, сволочи, — пробормотал толстяк и уселся на обочину. Однако, дело, видно, принимало серьезный оборот. Это были люди Ажанова, единственного преступного авторитета, оставшегося в области после бойни 90-х и массовых арестов начала нулевых. Еще Ажанов был главой отдела по обеспечению безопасности и правопорядка города Рында. Если и его подключили к поискам, дело серьезное.

По всей области уже искали неизвестных преступников, напавших на патрульную машину, введен был и печально известный план «Перехват». Но примет преступников пока никто не знал и с объявленной в негласный розыск троицей не связывал. Толстяк же про себя решил ничего не говорить про детей. Если им хватит ума отказаться от показаний до передачи дела в суд, то дети выйдут к нападению на патруль непричастными. Кроме того, толстяк помнил, что они его не убили, когда имели не только возможность, но и необходимость. Помнил он и странное видение, показанное ему мальчишкой. Просто сейчас не думал о нем.

Но просто старшего все скажу, — решил он, — иначе нельзя. Да и не поймают его, так он еще бог весть чего натворит.

Холодный ветер полоснул по горлу. «Уволюсь — и правда бороду отпущу», — подумал полицейский.

С темного холма мигнули желтые огоньки фар, мазнули, поднимаясь на крутой подъем, теплыми лучами по ночному небу и, перевалившись через пригорок, машина покатила вниз.