BLOGS

ПЯТОЕ МИРООЩУЩЕНИЕ

Слово «одеколон», говорят, произошло от слова «Кёльн» -немецкий город такой. Там аптекарь придумал воду душистую для протирания пахучих мест тела, а так и закрепилось во французском, кажется, - «о де Колон».

Из детства в памяти остался «Шипр». Самый массовый, наверное, одеколон СССР в 60-е. Запах «Шипра», табака, мандаринов и маминой губной помады... ага, это праздник, значит, какой-то! Потом появится ещё один не менее массовый мужской одеколон «Саша». Но он так в памяти не останется, как «Шипр»... «Шипром» даже будто споласкивали лицо после бритья. Полную пригоршню выльют и с рыком - на щёки.

Шик такой... Говорят, с послевоенных времён пошло. Комсостав армии и НКВД на севере так свою браваду и «гусарство» показывал, а потом одеколоны доступны стали и некомсоста-

^ву...

До армии я как-то был равнодушен к одеколону. Только в праздники, через запах отца и через духи матери, и запомнился парфюм («Тамара» - замечательные были духи, «Красная Москва», ещё какие-то)... А в армии, в армии благородные запахи начинаешь ценить, потому что неблагородных слишком много. В караулках и в сушилках порою вонь такая, что мухи и те улетают - адские запахи сохнущих портянок и ватников, запрелых ног и нечистой одежды... В армии одеколон становится твоей территорией и правом на «свой мир». Многое тебе могут запретить, но на запах одеколона запрета нет, наоборот, приветствуются аккуратность и чистота. Не только командирами приветствуется, но и самими солдатами.

Куда уходит свободная копеечка, присланная из дома? На печенье, на сигареты, на молоко и конфеты... Одеколон могут купить только истинные джентльмены. В моём батальоне джентльменов было только четверо. Но приучили мы десятки солдат. Приучили уважать запах... Это не значит, конечно, что и мы не пахли, как лошади или бомжи, после дежурств и командировок, после марш-бросков или долгого внеказарменно-го положения, например, на танкодромах или на помощи подшефному питомнику. Бывало, одеколон заканчивался или его внезапно выпивали... Да, дело такое - замёрзнешь, как цуцик, уныние нападёт, совсем хреново... Хлоп - развели с водичкой - и эту вонючую и противную дозу в себя. Передёргивает, но бодрит. Самое ужасное, что приказ об увольнении в запас нам пришлось обмывать одеколоном. Даже название помню -«Уральские самоцветы». Ящик выпили... Почему?

Стол ломился от деликатесов того времени: красная рыба, икра красная, шпроты, мяса нажарили, и колбаса была, печенье и конфеты... А стали искать водку или коньяк и... По всему гарнизону в сёлах окрест вёрст на восемьдесят нет ничего. Амурская область, дорогая и столицами забытая... Достали где-то в пригороде четыреста граммов самогона. Но что такое четыреста граммов на восемь человек? Ерунда, конечно... А клялись ведь друг другу, мечтали, что приказ обмоем, как положено, как никто не обмывал... И тогда пошли на отчаянный зверский шаг - купили в военторге одеколона... и напились!! А его, заразу, закусить-то путём можно только сахаром!!! Вот и представьте себе - столы ломятся от деликатесов, а дембеля жрут одеколон и закусывают сахаром. Это что-то! Бррр...

В студенческом общежитии, в нашей полуголодной комнате могло не быть даже куска хлеба, но одеколон был всегда. Или скажем скромнее - почти всегда. Это мы армейские привычки принесли в студенчество, чем немало удивляли девчонок и не служивших парней. Но объяснили мы, конечно, легко, и как-то стала распространятся наша «привычка» и на общежитие. Частью интереса, чем-то не совсем бытовым для студентов, стала эта тема:

- В «Дом ткани» «Ожен» привезли...

- Да ну... В какую цену?

- А я вчера на железнодорожном вокзале «Консул» купил. Честно говоря, не понравился. А «Айвенго» вообще г...

А потом пришло время «сухого закона». Эту пресловутую «борьбу с пьянством» в провинции доводили до абсурда. Закрывались магазины, и спиртное достать было уже к 1987му году чрезвычайно трудно. На одеколон (он спиртосодержащий) смотреть стали по-другому. «Огуречные лосьоны» и «Розовая вода» признавались питьевыми продуктами. Я лично присутствовал на обмывании кандидатской диссертации «Розовой водой» во вполне приличной компании. Мрачное время, когда безумие власти и деструктивное влияние её на характер и культуру народа достигло просто карикатурных вершин... По телевизору говорили о победах над алкоголизмом. В очередях за пивом по всему СССР готовился мотив «Так жить нельзя!». Только совсем не в том смысле, в каком думали политологи...

...Праздник хороших запахов в России не наступил до сих пор. Женщины ещё как-то следят за этим пятым мироощущением - за обонянием. С мужиками тяжелее. Нос работает на жареное мясо и пивасик. Редко встретишь реального пацана, понимающего парфюм. Я не говорю о тех, кто флакончик «Boss» считает таковым только по флакончику. В одном из респектабельнейших магазинов Сыктывкара мы с товарищем доказывали продавщицам, что они торгуют подделками - благо, что у нас был реальный «Boss». То же самое с «Nino richi».

Сейчас, в век интернета, нет проблем залезть в сеть и разобраться, чем парфюмерная вода отличается от туалетной воды, а духи от их обоих.

Туристы наши в Египте покупаются на супергустое масло для духов, которое почти не течёт из бутылок - капля прямо зависает. Дескать, вот какая концентрация! - впаривают товар бронзоволикие продавцы. Но это брак! Хорошая концентрация - это когда масло всё-таки течёт, когда его консистенция, как у ряженки.

В нашем окружении много людей, которые любят кино или музыку, т.е. любят грёзы и мир через зрение и слух, любят искусство, которое познаётся этими чувствами. Есть миллионы гурманов, которые любят вкус и сервировку (опять глазами, т.е. зрением). Из них лишь половина, а то и меньше, любят запахи еды. Запах как бы в довесок... Тактильно, осязанием, мир любят кутюрье, подозреваю, что часть любителей животных и... автолюбители, которые гараж любят в той же степени, что и дорогу. Перебирать детали, возиться с моделями автомобилей, катеров, авиамоделями - это заметно другие характеры, поверьте...

Совсем мало «бетховенов» обоняния...

Я курильщик со стажем. У меня сильно отбито чутьё на запахи, но каким-то неимоверным чувством я «слышу», что этот запах к мехам или к вон той губной помаде женщины не пойдёт... будет совсем не тот эффект, что кажется. И иногда я у прилавка в магазине не выдерживаю и ляпаю советы... Может, это просто игра? Я ведь не «парфюмер», мне далеко до Жан-Батиста Гренуя из «Истории одного убийцы». За девушками я не гоняюсь. Разве что... В Израиле я как-то попросил жену вернуться по гигантскому залу гипермаркета: я нашёл девушку по запаху. И спросил её - что это за парфюм? Девушка была не одна, с группой других студенток, наверно. Она назвала неизвестные мне духи... Жену я попросил запомнить - это то, что и ей бы подошло ИДЕАЛЬНО. Вот... Пожалуй, вот в чём дело - гармония запаха, что идеально в этом или том сочетании, а что рвёт «картину мира». И дело вовсе не в парфюме... Для меня гармоничен запах пороха, кожи и свинца. Но только жаль, если патроны или ремни брали пальцами, слегка пахнущими бензином... Сразу не то.

Нет. Я не «нюхач», но тексты книги пахнут всё-таки лучше, чем монитор... Почти всегда.

2011 год

МОНПАСЬЕ

Банщица Марья Никифоровна Попова зевает за кассой. Отчаянно зевает. Так можно и челюсть вывихнуть. А что делать-то: вторник - день для бани бестолковый и лентяйский. Тут ещё и телевизор поломался. Он стоит на полке прямо над буфетом. Позавчера, в воскресенье, пошипел, подлюка, пошипел, чвак-нул - и всё. С лёгким паром! Народу в очередях много было, все хотели слушать про Китай (как раз про Китай передача была), а тут - чвак и всё. Лазали в потроха телевизора все кому не лень, а потом молодой парень сказал, что шестерня полетела. Кто-то посмеялся, кто-то поверил, но Китай-то всё равно не включишь!

Сегодня можно было бы посмотреть, например, «Живую природу». Раньше называли «В мире животных», а теперь вот... Наверное, от природы живой мало осталось, потому и показывают, пока не поздно.

Марья-то - баба ядрёная, тучная (корова, в общем). А глаза, как у поросёнка, - будто спать всегда хочет. На работе её спящей не подлавливали, но этакую вот, остекленевшую, - бывало. Она назевается порой, а потом медяки в кассе стопками укладывает, то фантики разглаживает (когда конфеты грызёт).

Конфеты она любит. Особенно монпансье. Остальным банщицам рассказывала уже тысячу раз, как в детстве праздником для неё был приход бати после получки в леспромхозе.

- Я фантиковые конфеты не очень люблю. Не. Я люблю лампасе, но лампасе почему-то давно в магазинах не продают. А ведь праздник какой был нам, детям-то!

...Они с сестрёнкой ишачили на турнепсе и морковке всю войну. В колхозе тогда работали все, кто шевелился. Хозяйство сколь при мужиках давало, столь и без мужиков. На тех полях-то, турнепсных, сейчас кустарник - не продерёшься, а раньше идёшь-не пройдёшь, краёв не видно. Всё в Воркуту шло, в шахты. Там витаминов не хватало. Это мы сейчас все грамотные стали и знаем всё про историю нашу горемычную. Про то, что в тех шахтах зеки работали, тоже знаем. А они с сестрёнкой на турнепсах руки в мочало мочалили; помнится, ещё и рассуждали между собой: «Мы хоть можем сесть да покушать втихаря, прямо с грядки. Пусть с землёй даже и не поднимая головы. А там ведь, под землёй, люди же ни морковки, ни турнепса не видят. Потому как под землёй не растёт ничего...»

«Дурили нас как олухов, - улыбается про себя Марья Никифоровна, - что мы, девки-т, получали за те грядки? Нашли дурочек и ездили на нас. Валька-то, наверное, на тех грядках и застудилась. До снега робить - это ж надо. Насквозь выдутые были, за очень-то...»

С чего она вдруг вспомнила ту свою детскую работу? Может быть, потому, что телевизор над буфетом не работал, и люди в окошке не теребили.

...Как они с Валентиной вечеров ждали! По вечерам у них бывала сладкая лёжка на полатях. Бабка печь истопит, наверху тепло и... монпансье.

Батя из лесу приезжал редко. Приедет, с бабкой-матерью пошушукается о чём-то (их с Валентиной матка-то ещё до войны утонула: сено на плотах перегоняла, да плот на перекате развезло); бабка, между прочим, прятала что-то. Потом это «что-то» появлялось время от времени на их голодном столе. Тушёнка, кусман сахара и ещё каша, кажется, консервы были.

Бабушка была почти слепа, но с хозяйством справлялась порой совсем без помощи внучек. Хозяйство, правда, было - не приведи Господи: две овцы, коза и корова. Но всё-таки...

Марья с ненавистью вспомнила козу. Почему-то именно козу. Бодалась, зараза, когда Машка хлеб убирала. Как даст в задницу! Сволочь, в общем, а не коза. Но дело не в этом. Батя, после того как с бабушкой наговорится о делах, звал дочерей к себе. Немного грубовато так кликал и стеснялся их мучительно и ужасно... С чего бы? «Взрослые девки, да поэтому...» -сделала сейчас вывод Марья, посасывая карамельку.

И тогда батя вытаскивал из кармана телогрейки коробку монпансье, похожую на сказочную шкатулку.

Бог её разберёт, память-то нашу! Марья и лицо отца плохо помнит и не помнит, отвечали они с сестрой что-нибудь отцу или нет. Помнит запах холодной хвои от отца, запах леса. И коробку монпансье на его ладони. Коробка эта никогда сразу не съедалась. Она растягивалась иногда на целый месяц, она ждала их на полатях, измученных тяжёлой работой, чтобы подарить им сказочный ритуал: сначала открывалась коробочка, потом они с сестрой выбирали по леденюшке, потом эти сладкие шарики прятались под языки... Весь долгий рабочий день не казался уже безнадёжно серым. «Как мало нам было надо!» -с грустной иронией улыбалась банщица Марья.

Когда Валентину простуда скрутила уже окончательно, и стала эта запущенная болезнь называться непонятно глухо -«астма», тогда Машка без сожаления разрешила сестре брать леденцов больше. «Бог мой! Ерунда какая-то в мозгу крутится... Разрешила и разрешила». На санях, помнится, Валюху-то увозят - лицо синюшное, а рука серая, как земля, блестящую коробку за пазуху фуфайки толкает. Так и запомнилась эта ослабевшая рука, не находящая сил протолкнуть коробку меж застёгнутых пуговиц.

Тогда, в детстве, Марья свято и светло была уверена - «я спасла сестру от болезни! Конфеты спасли». Да и ревела на полатях каждый вечер, Бог слышал.

Марья вспомнила ещё одну коробочку. Улыбнулась почему-то. Ещё одна коробочка в их деревенской избе (изба-то целая стоит) на полочке хранится. Не сама она хранится, конечно, а муж Марьи держит в ней рыбачьи крючки. Когда они в деревню наезжают, он рыбачит, она - на угодья, по ягоды, тогда в избе они только обживаются, походят по комнатам, наполнят пространство жилым духом, и кажется, что всё, как было...

- Вэнык, - неожиданно попросили в окошечко кассы.

По усам и акценту Марья узнала азербайджанца Нуримана Мамедова, женского парикмахера из Дома быта. Один раз, на свой пятидесятилетний юбилей, Марья тоже сидела под его ножницами. Мамедов - симпатичный мужчина, крепкий, в цвете лет, Марья Никифоровна выдала ему веник и сдачу; Мамедов сказал «спасибо», и она проводила его взглядом до двери мужского отделения.

«Париться будет. Ишь. Азербайджанец, а туда же - по-русски ему хочется, с веником». Она почему-то представила себе Мамедова в парилке: крепкий, смуглый мужик хлещет себя веником по всем местам, только кучеряшки дыбом и лист на заднице. В мыслях он так и был - задом к Марье. Жена у Мамедова, между прочим, тоже задастая. Марья прогладила себя от груди до бёдер. Будто халат поправила. На чреслах руки задержала: «Любит задастых. Как все кавказцы. В парилке-то, небось, один... Хорошо. Волосатый, наверно. Парилка сегодня - слава Богу».

...Сестру Валентину они с отцом окончательно вылечили, между прочим, парилкой. Тогда, в 1946 году. Марья помнит, как раскладывали они сестру на верхней полке, как отец делал «шубу», обкладывая тело Валентины морёной в кипятке травой и молодыми макухами елей. Как она, Машка-то, садилась у изголовья и уговаривала сестру потерпеть, а отец, пока мокла Валентина, парился сам. «Ой! - Марья Никифоровна вспомнила парилки и удивилась тому, о чём никогда в жизни не задумывалась. - Ой, да отец ведь и мы голенькие мылись.

Как это? Точно ведь, голые». Она вспомнила жилистое тело отца в тусклом свете керосинки, вспомнила движения его и даже мгновения, когда он задевал её голую, сам голый, и они хлопотали вокруг разложенной голой Валентины.

Воспоминание это набежало так стремительно, что у Марьи перехватило дух. Она перестала сосать карамельку. Помнились собственные груди, вернее, тень торчащих грудей - значит, совсем женские тела-то были у них с сестрёнкой. Точно ведь. «Мне в сорок шестом было шестнадцать, Вальке - пятнадцать, отцу... Сколько же было отцу? Тридцать девять... Совсем же молодой. Ой, Боже, да как же мы не стеснялись друг друга?!»

Две картинки яростно сшибались в памяти старой банщицы: отец, стесняющийся дочерей, когда давал им коробку монпансье, и отец, голый, вместе с ними моющийся в бане.

Чего же стеснялся отец? Как же так могло быть? Почему отец не стеснялся? И они ведь тоже не стеснялись...

У Марьи заболела голова.

«Позвоню сёдни Вальке. Надо ж такую чушь вспомнить! Явился батя - Царство тебе Небесное...» Она пошарила в аптечке, не нашла нужных таблеток и на всякий случай положила под язык корвалол. «Может, его на войну не взяли, потому что он по мужской части нездоровый был? Все пошли, а он один остался. Лесничий! Ну и что же?»

От корвалола почему-то захотелось пить. Перед глазами стоял голый худой отец и собственная тень - прыгающие налитые груди. В буфете выпила баночного берёзового сока. Близко, за дверьми мужского отделения, похохатывая, разговаривал с банщиком раздевающийся крепыш Мамедов.

«Стеснялся он, понимаешь ли... Хм. Когда мы стеснялись с собой брать лампасе в поле - это понятно: там хватало ртов просить и пробовать. Неудобно ведь. У них матери в совхозе работали, а там лампасе не продавали. В лесу-то переселенцы да отец. Местные мужики на фронте... Надо же. Голые. Щас, в этом возрасте, дочку-то голую не представишь вместе с отцом. А мы в бане мылись. Будто так и надо... Чудо какое-то!»

Лопалась голова у Марьи. Надо ж - ни баночный берёзовый сок не помог, ни пилюля эта. Ни сердцу, ни голове. Сегодня день, наверно, неблагоприятный. Магнитные бури или что...

1994 год

ИНОЗЕМЦЕВА

В музее строителей Сыктывкара одно время работала директором Галина Иноземцева. Как редактору многотиражки «Голос строителя» мне время от времени приходилось с ней встречаться, и постепенно я проникся к этому человеку своего рода симпатией. Г алина была фанатичкой. Фанатичкой такого градуса, что даже любовные истории, которых, казалось бы, в юности никто не избежал, прошли мимо неё. «Че гевара» в юбке и жила как «коммунистическая монахиня». У неё была одна любовь - коммунизм, который она ждала, как девушка суженого.

Показывала мне свои фотографии середины 60-х: вот выступает с трибуны областной комсомольской конференции, а в президиуме сидит космонавт Волынов; вот она на первомайской демонстрации трудящихся со знаменем, рядом с орденоносцами.

Работала она в «Комистрое» бригадиром отделочников. Работала много, тяжело. Как лидер комсомольской организации могла легко «устроить судьбу», но себя не щадила, и её не щадили, и других. Вспоминала, как на сквозняках застужались молодые девчонки. «Однажды, в самый канун Великого Октября, нужно было сдать дома напротив университета.

Холодина была градусов за двадцать. Но всё время раздавалось: «Быстрей-быстрей, к юбилею». Несколько вечеров кряду мы не уходили домой до 11-12 часов ночи. Приедет парторг вечером, привезёт сумку бутербродов: «Ай, молодцы, девочки, давайте ещё поднажмём!» Мы работали воодушевлённые, с песнями, с чувством, что делаем очень важную для страны работу. Идея, как говорится, была! Так сейчас никто не работает» .

При этом у неё... не было квартиры. У женщины, построившей и отделавшей квартиры в сотнях домов Сыктывкара, не было своего жилья! Очередь Иноземцевой уходила то в пользу молодой семьи, то в пользу ветерана (а их становилось всё больше), то ей самой было неловко тревожить высокое начальство. О Галине всё время забывали, а она всё ждала, думая, что вышла какая-то ошибка. Ведь у нас всё во имя человека. А она кто?

Жила с мамой в двух комнатах в общежитии. С горечью смотрела на новые нравы. Те, кто больше других кричал «быстрей-быстрей», уже шумели: «Ускорение! Демократизация!..»

В середине 90-х вышла на пенсию. Однажды Галину увидели в Вознесенском храме в Кируле. Она бы, наверное, смогла пережить то, что преданы оказались идеалы её юности. То, что её использовали, обманули. Образовавшаяся пустота, которая саднила, надрывала сердце медленно, робко начала заполняться новой верой. Но...

Мама Г алины пережила свою дочь. Она вроде бы сильно болела, была лежачей. И Галина каждую свободную минуту бежала домой, чтобы накормить её, поменять бельё, поговорить, утешить. Однажды вернулась с полпути домой, что-то забыла, и увидела, что мама... поёт на кухне, возится с кошкой, в комнате пахнет яичницей. Галя ахнула - чудо какое-то! «Мама! Как же ты встала?» Галина была готова поверить в чудо своих молитв к Господу. Но чуда не было. Мать, застигнутая врасплох в связи с симуляцией, зло и в полноте сил огрызнулась: «Ты должна за мной ухаживать. На то ты и дочь! Я заслужила это...»

Галина Иноземцева села в кресло и умерла.

Человек может потерять веру в идеи. Но не в людей. Иноземцева. Фамилия человека, который жил на иной земле. Не в Царствии Небесном, но на земле, где есть верность, любовь, братство. Иная земля - Иноземцева. Землю обетованную искавшая...

2001 год

ЧЁРНЫЕ ТУМАНЫ

Почему люди иногда завидуют мёртвым - хорошо, мол, умер, спокойно? Может быть, это в людях от осознанности неизбежности, и каждый думает: а как уйду я? На самом деле, спокойствие вовсе не показатель, оно бывает разным.

Вспоминается в связи с этим одна история.

Арсений Павлович, бакенщик из деревушки, в которой жила моя бабка, умер тоже спокойно. Завидовали ему деревенские старики. Пошёл он лодочный мотор разбирать. Разобрал, а как собрать - навечно задумался, сидя на крыльце бакенной избушки у реки. Только табачная трубка из руки выпала.

Я шёл в хвосте небольшой похоронной процессии. Среди провожающих старика «на гору» - высокий кладбищенский, подмытый талыми весенними водами берег - брели, в основном, одни старики. В машине рядом с гробом сидели дети Арсения и внучок - городской школьник, ровесник моему сыну. Рядом со мной пожилые женщины в чёрном, с красными от слёз глазами, вспоминали всё, какой он был хороший старик. Даже убрался, мол, почти сразу за своей старухой Аглаей -любил, стало быть, коль так - сразу за ней.

Осенний дождь развозил дорожную хлябь, рябил серым унылым небом. На душе было пусто и как-то даже неловко из-за того, что я не сожалею, не переживаю. Пусто - и всё: ни жалости к деду Арсению, ни попыток вспомнить что-нибудь хорошее. Но и злости или обиды какой-нибудь не было ведь тоже. Хотя раньше была... Даже больше, чем злость.

Я возненавидел Арсения в солнечный, ослепительно солнечный знойный день. Стоял конец июля. Сенокос. Жара. Травы вяли. Воздух пропитан морёной землёй. Все взрослые, кто мог ходить, даже расфуфыренные, приехавшие из города «дачники», отдыхающие обычно на пляжах, - все вышли на сенокос. Было ясно, что грянет гроза и что такая жара уже не для отдыха... Совхозное начальство просило, ездило по деревням -страда сенокосная. День год кормит.

В деревне остались мы - дети не старше десяти лет и совсем древние старухи. Остался ещё и Арсений. Ему, бакенщику, нужно было встречать танкеры, которые шли в верховья Выми, на Елву, с бензином и соляркой для лесников Мещуры и Пывы.

Мы, дети, играли в опустевшей деревне, чувствуя беспри-глядную свободу. Играли, кажется, в войну. Ополоумевшие собаки валялись в томной тени, табун лошадей за околицей плыл в мареве солнца и в шелках молочного овсового поля. Жара -слово и крик сохнут на лету и сыплются шорохом на землю.

Гул неожиданно распластавшегося в галопе табуна показался близким громом грозы. Хвосты и гривы от бешеного скача не успевали опускаться. Первобытный ужас несли кони в распятых солнцем глазах.

Рискуя быть смятой, падая, завопила старуха у колодезного журавля:

- Леша-ак! Береги-ись!

Казалось, кони сошли от жары с ума. Они крушили изгороди, метались между избами деревни. Сатанели кобылы, растерявшие жеребят. Собаки жались от коней к стенам изб и хрипели сорванными от лая глотками.

Мы испуганно смотрели из-за недостроенного сруба баньки на старуху, которую кони не растоптали только чудом, на лошадей, на собак и ничего не могли понять. И тут кто-то крикнул:

- Медведи!

По овсовому полю шла медведица с медвежонком. Она шла тяжело, как тяжёлый и чужой чан, поднимала голову, мотала ею, пытаясь избавиться то ли от оводов, то ли от ещё чего-то и вытягивала шею в рык. Собаки, пропустив лошадей и по-хозяйски защищая деревню, вылетели за околицу. Они наседали на зверей, не подходя близко, но и мешая тем двигаться. Медвежонок жался к матери, язычок его часто выныривал из пасти, будто он дразнился. Так медвежата злятся. Рычать и скалить зубы он ещё не умел, поэтому у него так получалось. Он блестел глазёнками, лез от страха под живот матери. Медведица же, легко подпинывая дитя, вела его к поросшему кустарником склону оврага.

Они наискосок пересекли поле. Здесь, уже близко, мы увидели, что у медведицы вместо правого глаза кровавая каша. Какая-то лесная драма скрывалась за этой раной. Поединок с другим зверем - рысью или росомахой? Или с другой медведицей? Рой оводов и мух лип к ране, вился вокруг головы, потому она и мотала ею.

Медведица вела своего медвежонка к реке, не останавливалась «доить» овёс, не обращала внимания на собак - да и мудрёное ли дело: шла к реке зализывать раны, напиться воды, не больно-то ей нужна эта деревня, лошади и эти псы.

Красива была эта могучая мать, отстоявшая в лесной схватке своего детёныша, изнывающая от жары, наверное, и от боли, но величаво не ускорившая даже шагу, хотя сверкающая вода была уже рядом.

Выстрел грянул неожиданно, когда медведица прошла уже последние избы. Даже мёртвая она падала так, будто боялась раздавить под собой своего медвежонка.

Мы ещё стояли, разинув рты, а к убитой уже бежал дед Арсений, и медвежонка терзали собаки. Отбивали мы его от них всей ватагой. Отбили изорванного, но живого. И он ткнулся своей мордочкой в поцарапанные коленки восьмилетней Верочки.

Он выглядывал, поворачивал окровавленную голову на убитую мать, на нас и плакал человеческими слезами. Как плакали мы!

Та бабка, что кричала нам от колодца «берегись», сказала, подойдя к Арсению:

- Сволота ты, однако... В мать попал.

Мясо, небось, протухло у деда Арсения - жара ведь. А холодильника не было у него, да и ледник к середине лета иссяк в голбце. Медвежонка, мы знаем, он продал на вокзале в райцентре какому-то парню, уезжающему то ли в Ухту, то ли в Воркуту. За пятьдесят рублей по тем деньгам продал. А деньги они с конюхом Василием за пару вечеров пропили.

...«Все мы когда-нибудь помрём, - думал я на похоронах Арсения, шагая под осенним дождём рядом с заплаканными женщинами. - Помрём все, но одни умерли, а всё равно, как будто живы - весь человек не может умереть. Будто живы. Делами ли сделанными, памятью ли...»

Так в обыкновенном мире сизая дымка висит и мир этот сказочным делает. А другой жил, помер, а за ним тоже, конечно, туман... Но чёрный. Как ночью на реке. Дед Арсений бакенщиком был - он знал, что туман на реке ночью особенный: не просто чёрный, а будто выдран «с мясом» кусок мира и... пусто. Вообще пусто. Как у меня сейчас на душе.

1987 год

ТРИНАДЦАТЫЙ ВАГОН

Середина декабря. Поезд Москва-Воркута. Тринадцатый вагон. Я не боюсь и никогда не боялся числа «13». Не действует оно на меня. Вообще не действует.

Но вот поезд Москва-Воркута. Под Микунями минус 40, ближе к Чинья-Ворыку минус 43. В вагоне плюс 13, плюс 11, плюс 8... Уже никто не спит. Уже плачут дети. Уже даже пьяные бандиты и горластые мамочки не орут на двух молодых проводниц. А проводницы уже не синие, а белые.

- Ребята, кажется, крындец. Мы приехали в Послезавтра... -шутит молодой белобрысый парень, очень кстати вспомнив известный американский фильм. В вагон он сел в Москве без шапки и в болоньевой курточке.

- Бля, подруга, давай мы детей распихаем в другие вагоны. В натуре ведь перемёрзнут, как утята, - предлагает проводнице парень с синими от татуировок пальцами и железным зубом во рту. - Короче, я пошёл базарить...

- Базар-вокзал, - уныло хохотнул его напарник.

- Водку оставь, что ли, - просит «болоньевый» парень.

- Да, конечно. Не умирай... - «синий» оставляет треть бутылки и уходит.

Вагон наполняет туман, как в фильме ужасов. Гаснет свет. Мерцают сотовые телефоны. Они работают как фонарики, потому что под Чиньяворыком связь только у МТС. Сотовые освещают лица людей снизу и в тумане, а потому призрачным становится всё.

- Это из-за ветра, - еле шевеля губами говорит проводница, -Ветер и минус 40: конечно, ничего не выдержит...

- Чёрная пурга, - брякает кто-то из темноты.

- Не-ет, это ещё не Чёрная. Я Чёрную Пургу в Наръян-Маре пережил. Если б была Чёрная, то мы бы уже не разговаривали -при ней глаза замерзают сквозь веки... А это так - ветерок да плюс движение поезда...

- Ну да, счас и минус 35 без ветра жарой покажутся...

- Ха-ха-ха... Ну нах, ребята, уходим все отсюда. В любой вагон...

Проводница поясняет, что идти надо будет через три вагона: «Три разморозились...»

- А вещи?

Мы идём с чужими детьми и вещами «на закорках» и в руках, с водкой и смехом, с матом и «модернизацией» правительственных программ. У купе проводников толчея. Градусник показывает уже минус 18 в вагоне. Часть пассажиров просят вернуть билеты, надо отчитываться по командировкам в своих бухгалтериях. Проводниц, на которых орали полночи, мы уже все жалеем. Пьяный мужик с коми акцентом оставляет проводнице ядрёную шапку. Лиса, наверное, или какой-то крашеный и крутой енот.

- А-а, у меня ещё капюшон есть. А ты не стесняйся, я ж не вшивый, - мужик щериться своим щербатым ртом. - Увольняйтесь нахер с такой работы. Здесь и сто тысяч не зарплата. Здоровье дороже.

«Пока-пока... Спасибо, девчонки. Не умирайте...»

Хорошие у нас люди. Только вагон вот 13... и 12, и 14... Их много. И вагонов, и хороших людей.

2010 год

БЕЛЫЙ ВСАДНИК

В сердце моего отца отношение к Богу было особым, мне не совсем понятным. В церковь он не ходил, попам не верил, но к вере в Бога своей мамы, моей бабушки, всегда относился с пониманием. Жестокое и яркое впечатление оставили в его памяти погромы в церквях, которые ему довелось видеть в детстве - в начале тридцатых годов прошлого столетия. Наверное, поэтому он всегда сочувствовал верующим.

Бывало, отец в раздражении ругнётся или скажет осуждающе, а потом, встрепенувшись, перекрестится: «Хай Бог мне простит!..» Малоросский говор так и оставался в его речи до смерти - «Хай Бог меня простит» - словно чувствовал он за собой Божье всевидящее око.

Три ранения и контузию получил отец на Великой Отечественной войне. Все три ранения и контузия произошли с ним во время Великого поста, в промежутке между 29 марта и 13 апреля (в 1942, в 1943 и в 1944 годах). Перед всеми тремя ранениями, по его рассказам, ему снился белый голубь. Каждый раз этого голубя кто-то расстреливал в небе.

Суеверным отец не был - это точно. Но во сны, в пророчества, в силу проклятий и в чёрный сглаз ему поверить пришлось: «Совпадений случалось слишком много», - пояснял и, немного смущаясь, оправдывался он.

Родом отец мой из Запорожской области Украины, из курортного портового города Бердянск. «Приехал вот на Север, чтобы помочь матери дом построить. Приехал на четыре месяца, а живу уже сорок лет», - посмеивался он. Понравился ему таёжный край. Особенно понравились люди - простотой и бескорыстием. Маму мою здесь встретил.

Года за два до моего рождения случилась с отцом одна странная, потрясшая его до глубины души, история. Случай этот из тех, которые напоминают человеку, сколь близок Бог...

В десятке километров от Базы Кылтово в конце пятидесятых годов была ещё жива деревенька Выльордым. Отец охотился недалеко от неё. «Был конец февраля, - вспоминал он. -Только-только утихомирились морозы и успокоились метели. Погожим деньком... Помню, вёдро было, ясненько так... Сделал я круголя - дугу этак вёрст на восемь недалеко от Выльор-дыма. На широких лыжах, с псом - Жук у меня был - прошли мы дюжа удачно. Тогда конечно, дичи поболе было, веселей охотка-то была. За полдня я настрелял четырёх куропаток, одну тетёрку и ещё, помню, досадно промахнулся по лисе. Совсем ведь рядом рыжая выскочила, а я что-то засуетился... В общем, не для меня оказался воротник. Промазал».

А денёк был сказочный - мягкий, солнечный. Отцу тайга казалась просто красивым праздничным парком. Разве что музыка не играет.

Но зимнее ненастье случается ещё неожиданней, чем налетающая летняя гроза. За один час лёгкий мороз набрал крепость и стал грозным. Побелели стволы ружья. Снег перестал быть пушистым и стал звенеть под лыжей, как стекло. Тяжело ухали прихваченные стужей деревья. Всё говорило - ночь будет лютой.

Отец понимал, что по сделанной им дуге легче выйти на Базу Кылтово. «Черти меня понесли поперёк, - вспоминал отец. - Здравому смыслу вопреки я решил выйти на Выльордым».

Скатываясь с небольшого, поросшего кустарником холма, отец и не подозревал, что это не холм, а берег широкого, заметённого снегом, ручья. И - надо же было такому случиться! -батя вылетел прямо на снежный козырёк, под которым ручей оказался открытым. То ли толстый слой снега не дал ручью замёрзнуть, то ли близкий родник поддерживал его незамерзающей водой. Одна лыжа оказалась просто подмоченной, но вот другой ногой мой родитель провалился в воду чуть ли не до колена.

- Вот этой ногой, - показывал отец раненую на войне ногу с широким плёночным рубцом. С мокрыми лыжами по лесу не походишь. Шлёпал теперь батенька еле-еле. Как утёнок. Как тюлень по асфальту... А мороз крепчал. Отец тешил себя надеждой, что до сумерек всё-таки к Выльордыму дошлёпает. Но всё оказалось серьёзнее...

«Низовой ледяной ветер просто костенил мою ногу. Я стал падать, - вспоминал отец. - Стал падать, теперь сырели руки. Пытался вытащить пустой патрон из ствола, хотел заменить на картечь, а руки-то почти не слушаются. Не то чтобы страх появился, но я сразу всерьёз забеспокоился. По моим предположениям, до Выльордыма должно быть не более двух вёрст. Но они казались теперь далью дальней. Я уже падал через два шага на третий...»

Самое плохое, отчего упало настроение, - убежал Жук. Это было похоже на предательство. Но Жук никогда не бросал отца. И даже несколько лет спустя после этой истории Жук погибнет в схватке с медведем. Но почему убежал Жук? Что было в мыслях собаки? Какое предчувствие или какая надежда? Может быть, он побежал за людьми?

Но в тот момент отцу моему показалось, что всё - он брошен, и нет никого рядом, кричи-не кричи...

Отец эту историю на моей памяти рассказывал всего два раза. Один раз в какой-то праздничной компании, среди таких же любителей-охотников, а второй раз - незадолго до смерти. Тогда он видел уже, как возрождаются в России храмы. Присматривался к тому, как меняюсь и не меняюсь я - ставший верующим человеком. Сам отец внешне будто не менялся. Однако многое в жизни своей переосмысливал, вспоминал, заново оценивал события и людей. Тот случай на охоте возле деревеньки Выльордым, видимо, переоценивал тоже.

«Жук убежал. Паниковать я не стал, но силы покидали меня стремительно. Мороз свирепел и, как невидимый зверь, словно кружил вокруг меня и ждал, когда я упаду.

Помню, что по молодому ельнику я уже полз. Тогда думал -как глупо сейчас умереть, как обидно! Когда-то думал, что не выживу в страшных боях на войне... Под Ельней утром не знал, доживу ли до обеда... Выжил, когда Днепр форсировали, а там со всех сторон молотило, ни земли не чуял, ни неба... А теперь сдохнуть оттого, что промочил ноги? Господи!..

Конечно, я бы так не ослаб, и так не окостенела бы нога, если бы не слабая плёнка кожи на ранах. Ах, если бы не заштопанные икорные мышцы и сшитые сухожилия! Если бы... Силы окончательно покинули меня, когда я выполз на заметённую снегом санную дорогу. В будни меня, может быть, подобрали бы крестьяне: ездят ведь здесь за сеном на дальние стоговища. Но сегодня... Был выходной день. Значит, не будет никого. Всё...»

Даже когда батя рассказывал про эти мгновенья, лицо его умиротворялось, как умиротворяется душа человека, сдавшегося на волю Божью. Человеческих сил уже нет. И гаснет сознание. И становится тепло.

«Я лежал на дороге, прижав к себе ружьё, и замерзал. Кажется, ещё несколько раз я позвал: «Жу-ук! Жу-ук!» Потом стало мутнеть в глазах. Я стал слышать стук сердца и цокот. Этот цокот казался мне звоном стынущей крови. Но это был цокот копыт!

Всадник появился как из воздуха. Это был невероятный всадник и невероятная картина вообще. Сказка какая-то... Громадный широкогрудый белый конь с косматой, никогда не стриженной белой гривой нёс на себе могучего старика, тоже белого, с седой бородой. Уже не знаю: то ли из-за своей беспомощности я воспринимал его могучим, то ли это было в самом деле... Старик поднял меня с земли и бросил в седло одной рукой! Не слезая при этом с коня».

Батя всегда сомневался, сколько прошло потом времени. Когда очнулся, было ощущение, что проспал немного - вечер да ночь. Но по раскладу всех других событий получилось, что очнулся отец более чем через двое суток. Мокрый от пота с ног до головы, он лежал на печи в деревенской избе. У печи возилась пожилая женщина, почти старушка. Она разговаривала вполголоса то ли сама с собой, то ли с кошкой.

- Эй, кто живой... здравствуйте! - позвал с печи оттаявший охотник.

- Но... Живой-да. Бур рыт! - растягивая слова, с сильным коми акцентом и доброй обезоруживающей улыбкой подошла к лежанке на печи эта женщина.

- Живой... - ответил батя. - А где я? Как здесь оказался? Он ещё не совсем понимал, где закончилась та снежная белая явь, где был сон и где среди всего этого Жук, ружьё и белый всадник.

- Друг тебя привёз, - улыбнулась женщина. - Совсем белый дедушка. Твой друг? - то ли спросила, то ли подтвердила эта простодушная крестьянка. И рассказала, перемежая коми слова с русскими, что дедушка был на белой лошади, что «ты был почти мёртвый. Весь белый и как кость». Женщина постучала костяшками пальцев по ступенькам лестницы на печи. Выражение лица её, немного испачканного в муке, сострадальче-ское, удивлённое, говорило: «Чудо. Ну, чудо. Живой».

- А я уж своего мужика в райцентр отправила. На твой мехзавод... У тебя в кармане профсоюзный билет нашли. Отправила лошадем, чтоб машину прислали, - это неправильное спряжение - «лошадем» - почему-то умиляло отца. Одним «лошадем» его только что вывезли из смерти. «Белым лошадем... - кажется, тогда он снова расслабился. - Белый всадник, значит... Кто же ты?»

В избе пахло свежим хлебом, кислой капустой и, кажется, сырой кожей. Где-то рядом на печи сушились полушубки или обувь. «Тогда я с хозяйкой даже не познакомился. Я снова уснул, - рассказывал отец. - А потом за мной приехала машина, увезли в райбольницу. Там через два дня выписали, потому что никакая холера меня не взяла - не обморозился, не простыл. Может быть, та женщина чем-то особым меня отпоила. Помню, что пил какую-то заварку со спиртом и закусывал гусиным жиром. Прямо с ложечки... Такое вот блюдо.

Ну да ладно - самое ведь интересное дальше. Шукал я того белого старика и нашёл белых коней и лошадей в окрестных сёлах. Всего-то их было пять. Ни одна никуда из конюшен ни разу не выходила. За месяц до моей истории все они были в стойлах. Морозы. Кто же просто так скотину выгонять будет? Тем более что две лошади вот-вот должны были ожеребиться. А два коня, замухрышки и шелудивые от неухоженности, даже в мелких хозяйственных работах не участвовали. Все те лошади в разных отделениях совхозов были, а от Выльордыма и вовсе далече...»

Отец никогда не делал окончательных умозаключений. Во всяком случае, вслух. Он, конечно, знал, что до революции в Кылтово был большой женский Крестовоздвиженский монастырь. А ещё по преданиям было известно, что задолго до монастыря, лет эдак триста назад, в тех краях молился одинокий монах-отшельник. На коне он, конечно, не скакал, но и про его молитвенные подвиги мы тоже ничего не знаем.

- На кого хоть тот белый старик был похож? - спрашивал я у отца.

- Бог знает... И не опишу-то, наверно... - скромничал отец. А мне, знающему сочность его языка, всё это было ещё более удивительно. - Описать не смогу. Но он похож на многих стариков на иконах. Иногда прямо дух захватывает... Имён вот не знаю. Неграмотный я в этом деле. Хай Бог мне простит. Может, не там искал я белого всадника? Может, его по иконам искать надо было? А?

1998 год

МЕТЕЛЬ

Я уходил из деревни в город налегке, без вещей, но с тяжёлым сердцем. Мороз выбелил намертво всё живое вокруг, звенела дорога, и грустно мерцали звёзды. Меж двумя деревнями тридцать с гаком вёрст, меж двумя деревнями автобусная остановка на переправе. А на автобус я опоздал. Он ушёл, мигнув вдалеке злым красным глазом, похожим на звезду в созвездии Гончих Псов.

Назад - пятнадцать километров, вперёд - двадцать два. И я пошёл вперёд, потому что любил сжигать мосты.

Я бы дошёл, но не было печали, не было сомнений, а потому и не было видно того, что лезло в глаза. Потемнело небо и швырнуло мне в ноги белые тропы, спрятались звёзды, оставив колодец пространства, и от густой пурги стал я седеющим старцем, теряющим зрение, согбенным от стихии.

И была пурга. Была пурга, какой эти края не знали. Была пурга, она уложила меня далеко от дороги, накричала мне в уши чужие сказки и пела мне колыбельную гулом ненастья. Я замерзал.

Только в землю куда-то, сквозь рёбра, било сердце, било через лёд одежд, било колоколом горячей крови.

Кто-то тронул меня за плечо...

Молодая женщина будила меня в зыбкой дымке, в сладком мертвенном сне. И сама она казалась мне сном, но слишком уж по-живому стояли рядом с ней косматые волки.

Пряный дух разомлевшей избы, капли чистой смолы на сияющих брёвнах сосен, тихий скрип половиц...

Я очнулся, тело болело. Я пока видел мир лишь одними глазами. Чья же эта, такая родная, изба?

Надо мною склонилась она.

- Кто ты? - грустно шепнула.

- Я человек.

Она снимала с меня унты, растирала ноги барсучьим жиром и шептала ногам моим силу.

Вот сижу я за длинным столом. На далёком конце его, напротив - она. Плахи лиственниц гнутся от снеди.

И она угощает меня.

Я ел чёрный, как дёготь, и тёплый, как солнышко, хлеб - она назвала его Искушением. Я из каменных кружек пил хмельной горький мёд - она назвала его Жизнью. Я не мог разломить и глотал целиком кровью пахнущие и сухие куски, а она улыбалась: Долг; и глазами искал образа, только в доме их не было: ружья, луки по тяжёлым стенам охраняли нас, а на окнах не занавеси, а сети.

За окнами ночь.

- Ты охотница?

- Нет, - и она улыбнулась.

- Как зовут тебя?

- Женщина.

Я ей кланялся в пояс, топтался босой, взяв в руки свечу, двинулся было к тёмной осиновой двери. Она даже не взглянула на меня, а у дверей молча встали два волка. Я замер и услышал сзади голос.

- Эта ночь моя, человек.

И была ночь, сладкая долгая ночь, каких в смертной судьбе не бывает. Был и восторженный ужас, и детская слабость, и дикая сила.

Я себя познавал.

- А теперь уходи!

На постели из шкур лежала она.

- А теперь уходи. - Свеча стояла на столе. - Ты зажги её, дверь отопри, свет укажет тропу.

- Я вернусь, я скоро вернусь.

И ушёл. Как мне больно бил в спину взгляд! Я ушёл по ровному свету и петляющей тихой тропе. И нашёл, что искал: я вышел к людям.

Прошло немного времени, может быть, всего несколько лет. Я считался своим в доску парнем среди бродяг и аферистов, стрелял журавлей на Таймыре и сажал виноград на Риони, пил одеколон на Дальнем Востоке и любил женщин, по-разному даривших тепло, но одинаково отнимающих свободу. Что-то в этой жизни искал я, и везде со мной была моя тень - моя мёртвая память.

В знакомых краях мы искали какие-то ископаемые, за которые хорошо платили и которые хорошо искались. Мы рвали древнюю землю динамитом, а тишину блатными песнями. Мы глушили синий спирт с красной рыбой.

И земля, как забытая женщина, умещалась между моими плечами.

Я запомнил тот день, тот просёлок и жажду.

Пить хотелось, и шёл я один по тайге, по узлам на судьбе и без цели. Шелестела штормовка шагреневой басней, целлофановое сомбреро брызги солнца сжирало, и от глаз моих прятало солнце.

А стояла жара. Стояла жара, какой в этих краях не бывало -засыпало живое и вяли седые цветы.

Кто-то выключил звуки, и тропа подо мной побежала зави-люшками мысли растраченных дней и растраченных чувств.

Я, конечно же, вспомнил тропу, остальное не мог, не хотел, но пошёл, будто что-то несло по тропе: то ли жадные ноги, то ли сердце, топтавшее сизую тень.

На поляне изба. Как глубокий колодец, смотрят окна за дальние дали.

У избы, в от завалинки брошенной тени, дряхлый пёс, белым облаком лёгший на землю. Он вильнул мне хвостом, посмотрел, как на чудо, и, тряхнув головой, заскулил.

В паутине венцы, косяки, я к распахнутой двери шагнул... и застыл, обожжённый кошмаром. На пороге седая старуха с ружьём, вязь знакомого света свечи на прикладе и слепые глаза.

- Ты пришёл, человек?

- Пить!

Из сухого ковша звёздным холодом дунула ночь: я пил звёзды...

- Спасибо, старуха.

- Я тебя не дозвалась, но ждала. От тебя я старела, и помни: дети были у нас - сыновья, сыновья, о которых другие отцы не мечтали. Не мечтали...

То ли я, то ли кто-то сомбреро снимал с головы, сумасшедшею цепью стегал колдовской тихий шёпот.

Крик оставил один. Этим криком кричит всё вокруг, этим криком кукушка считает потерянный кров, этим криком наплакались лебеди. Дом твой отчий кричит. И Очаг. Тот Очаг, что огонь свой в Великий огонь мой унёс - бед земли. Как он ждал и угас! Где ты был эту жизнь?

Нарастал её шёпот, казалось - крик плеснёт мне в лицо, или даже свинец сумасшедших двух бельм, разорвавших жару жаждой зрячей тоски.

Закричала гроза, и сомбреро втоптало в тропу, и душил меня шёпот, оторвав от земли пальцы замершей тени.

- Уходи-и... Уходи-и...

Те зрачки тех стволов будут щупать мне сердце всю жизнь. Я не шёл, а бежал, обжигая руками берёзы, раздирая в лохмотья на взгорках суровые мхи, в горло сердце просилось, как гордая птица из рук.

А потом я упал. Будто встала стена, и с разбега я врезался в воздух. Била в сердце сквозь рёбра земля, причитаньем дождя и калёной моей жаркой тенью лаская.

Я себя познавал.

И обратно бежал незнакомым, но светлым путём и кричал:

- Ты прости, ты прости за тот холод распахнутой двери, Нагая! За пожары прости, за плевки, за забытое тело твоё и за брошенный белый седины твоей хлеб.

Только эхо рвалось и с дождём проникало в песок, и питало могучие корни.

Вот поляна, трава-мурава светлой зеленью эха потянулась ко мне. Та же тень, те же звуки. Ствол берёзы, как будто сожжённый дождём, на ветвях, как на чёрных руках... позабытое мною сомбреро.

1987 год

ЛАЙКА

очерк-зарисовка

Как известно, собака - это приручённый волк, который живёт с человеком с незапамятных времён. Весь вопрос - какой волк? При всей внешней схожести современной лайки с серым хищником, на самом деле, есть основания серьёзно сомневаться, что наша лайка из местных волков...

За конницей гуннов на запад перегонялись и табуны коней, отары овец - «обоз» был длинным и многоликим (и многомордым). Вместе с бронзоволикими людьми шли бронзовые собаки, потомки приручённого индийского волка. Они прошли вместе с людьми весь континент и, смешиваясь с пастушьими собаками прикаспийских племён и Кавказа, стали основой многих пород (например, овчарки, пуделя, сеттера, пойтнера и многих других, появившихся уже в средние века, когда селекционная работа стала забавой монастырей и обслуги замков). Для справки: догообразные породы, в отличие от волкообразных, - это все бульдоги, доги, таксы и шотландская овчарка. Впрочем, строго говоря, средневековье сильно перемешало и их. Но доги - это псы Европы античных времён. До нашей эры волкообразных собак имели только германские племена. В Древнем Риме собаки не догового типа считались либо дикарями, либо полудикими бродяжками. Во дворе какого-нибудь патриция легче было увидеть ласку, горностая или барса, чем собаку с волчьей мордой.

Лайка как порода сформировалась стихийно. Не известно ни одного места на земле, которое бы прославилось тем, что вело селекционную работу с этой породой. Эту работу вели миллионы охотников и приметливых крестьян, отбирающих крепких, бесстрашных и верных помощников. Без лайки наша история точно была бы совсем другой. А историю освоения Севера без неё представить и вовсе невозможно.

В IV-VIII веках нашей эры, когда нижняя Вымь входила в зону влияния Хазарского каганата и, судя по археологическим находкам (на Веслянском городище найдены персидские монеты), вела торговлю через Прикамье и Волгу с южными землями, с Прикаспия везли и живой товар - собак и овец.

В селе Ананьино Пермского края были сделаны обширные археологические находки VIII века нашей эры, по которым потом стали сверять и сходство культур других северных земель, чтобы определить родство племён и географию перемещения. Так появился сам термин «Ананьинская культура». Через четыреста лет - в XII веке - много что изменилось, скажем, в быте, сильнее стало проявляться влияние западных торговых путей, в том числе, и Великого Новгорода (на раскопе того же Веслянского городища найдены германские монеты раннего средневековья, украшения уже скорее прибалтийского, скандинавского стиля). Но самая крупная и ранняя археологическая находка XI-XII века была обнаружена в селе Вандвизди-но. По ней сразу стало понятно, что здесь и другой рисунок на черепках битой посуды, другой тип даже самих захоронений. Эта культура получила название Вандвиздинской. Абсолютное большинство находок на Выми относится к Ананьинскому и Вандвиздинскому типам культур, что подтверждает движение людей на Вымь со стороны Перми и Прикамья вообще.

Уже в пласте раскопок Ананьинской культуры найдены кости собак, овец и коров, а на уровне Вандвиздинской - само собой.

Лаек в семьях не держали в привычном смысле, как держат, например, собак сейчас. Лайка была довольно самостоятельным существом, со стороны хозяина лишь прикармливалась во время охоты. Каждый охотник или семья имели стаю из трёхпяти лаек. И это было в порядке вещей вплоть до XX века.

Кстати, выражение «На охоту идти - собак кормить» как ирония к охоте с лайкой не подходит. Эта охотничья поговорка относится, скорее, к гончим собакам, к сеттерам (охота на водоплавающую дичь) и норным: т.е. к тем, которые использовались на юге и в центре России. А ирония заключалась в том, что вышеперечисленных собак перед охотой до двух суток не кормят. Иначе такие собаки не работают или работают плохо. Лайка же - почти прямо наоборот. Охотники перед выходом в тайгу лаек кормили, потому что сам поход на угодья (до То-быся, например, или от Ляль на Вишеру) занимал двое-трое суток. Когда поешь в следующий раз? Разве лишь на месте постоянной стоянки, в избушке.

Любопытно, что на Выми рыжую лайку не любили, а на Ижме, наоборот, считали счастливой.

Замечательные сторожевые, пастушьи и поисковые качества делали лайку незаменимым помощником в лесу и в поле. Сколько охотников в схватках с медведем спасены лайкой? Сколько найдено пропавших в лесу детей и взрослых? Сколько вёрст прошла она с первопроходцами, геологами, переселенцами?.. А ещё поговаривают, что только в наших краях, на Выми, на Печоре и Мезени, настоящая лайка не боялась волка. Потому что за столетия и в ней накопилось много волчьей крови...

В Европе лайку перевели, о чём Европа горько сожалеет. Знаменитый французский актёр Ален Делон, когда гостил в Красноярске, получил в подарок от губернатора генерала А.И. Лебедя двух щенков лайки. Француз был без ума от радости. В официальных собаководческих клубах Франции и Германии лайка стоит от 2 до 10 тысяч евро - лабрадоры и колли стоят поменьше. В Канаде настолько «заселекционировали» породу, что потеряли высоту в холке, рыжий и пятнистый окрас; получили образец серый, близкий к алеутским ездовым собакам.

Берегите лайку. Это нетрудно. И это просто порядочно.

2008 год

МИНИАТЮРЫ И АФОРИЗМЫ

Осенний карандаш

В начале шестидесятых годов прошлого века я ходил в детский сад. Господи! Как это странно звучит. Так долго не живут. Родители работали на механическом заводе, и детский сад был построен заводом.

Один раз в год родителям и детям заведующая детским садом Ванда Борисовна Глотова торжественно объявляла, что профсоюз завода купил новые игрушки или новую мебель...

Оттуда, из тех детсадовских картинок детства, остался в памяти эпизод с яркими карандашами. Мы такое многоцветье карандашей видели впервые. Широкая белая пачка карандашей. Воспитательница на наших глазах точила эти разноцветные палочки, и стружка - красная, синяя, зелёная - праздничным конфетти ложилась на её стол. Ещё не рисование, а только подготовка к нему была сакральным творческим ритуалом.

Воспитательница откладывала карандаши и учила нас различать названия в обозначении цвета.

- Вот это зелёный, а это светло-зелёный. Его называют салатовым, - говорила она. И от слова «салатовый» вспоминались летние салаты. И будто не было за окном снежного тёмного вечера. - А вот мы поточили малиновый карандаш. Вы же знаете ягоду малину? Все пробовали малину? - играла с нами воспитательница. - А где у нас оранжевый карандаш?

Никто в группе не знал этого цвета. Даже многие русские дети, возможно, в первый раз слышали слово «оранжевый».

- Ну, что же ты молчишь, Гриша? Вот у тебя в руках есть оранжевый карандаш.

Я растерялся, как будто меня уличили в чём-то нехорошем, будто я утаиваю этот карандаш.

- Нет. У меня не оранжевый, у меня осенний карандаш, -и удивился, и обиделся, и заупрямился я. И краска так залила моё лицо, что от волнения мне стало тяжело дышать, даже вспотели ладони.

Но воспитательнице, кажется, самой нравилось слово «оранжевый», и, возможно, она сама недавно узнала это слово (и уж никто совсем не знал тогда, что оранж - это апельсин).

- Нет же! Запомните, дети: это оранжевый карандаш! - говорила она. Как мне казалось, в её интонациях был скрытый упрёк: дескать, дети, не будьте такими, как этот невменяемый мальчик (она тянула за карандаш, а я его не отпускал) и...

- Это... Дай-ка сюда... Вот... - она дёргала, а меня словно заклинило, - это ора-а-анжевый карандаш.

- Он похож на осень! - звонко крикнула какая-то девочка, и от её искренней поддержки, оттого, что она воспринимает цвет так же, как я, а значит, понимает меня, я, чуть не расплакавшись, выпустил из рук карандаш.

- Осенних карандашей на свете нет! Нет осеннего цвета. В школе ты тоже будешь говорить: дайте мне пенал осеннего цвета? - зачем-то гнусавя, будто передразивая кого-то мне незнакомого, сказала воспитательница.

Она точила мой осенний карандаш, и, как осенние листья, падали на стол крошки ярких стружек. Дети смотрели на этот листопад. Ведь никто из нас апельсины ещё не видел...

Крест

Когда мои сосланные в Княжпогост (север России - территория ГУЛАГа) бабушка Мария и дед Гавриил обустраивались на новом месте: строили дом, разделывали целину под огород, - наткнулась Мария на большой крест. Видимо, наперст-ный, принадлежавший когда-то священнику. Охнула бабушка, перекрестилась на него да и занесла в дом, поставила в красный угол рядом с иконой.

На следующее утро и Мария, и Гавриил проснулись со словами:

- Слушай, Маня, какой я сейчас тебе сон расскажу! - сидел на кровати изумлённый дед.

- Нет, погодь... Это я тебе сейчас такой сон расскажу -страшное дело! - не менее взволнованно и перепуганно остановила Гавриила Мария.

Но рассказали они друг другу... одно и то же.

...Под утро отворилась дверь в дом. За дверью туман, как облако, золотым светом светится. А в дверях стоит старик -весь седой, в рубахе до пят, борода до пояса, взгляд строгий.

- Мария! Где крест взяла, туда и положи! - и пальцем показывает в сторону огорода. Повернулся старик и ушёл в туман. И во сне это было как наяву, даже занавесочка так же колыхнулась, и дощечка на крыльце, как всегда, скрипнула...

Сон слово в слово, деталь в деталь был одинаковым и у Марии, и у Гавриила. Конечно, бабушка отнесла крест на место, вырыла ямку чуть поглубже и положила так, как и лежал крест до обнаружения.

На огороде всю оставшуюся жизнь бабушка работала с удовольствием и про сон тот не забывала никогда.

«Земля здесь святая, горькая здесь земля - горем людским пропитанная», - говорила она. В пятидесяти-семидесяти шагах от того нашего огорода гремят поезда по железной дороге Котлас - Воркута...

БАНДИТ

Он пришёл ко мне разбираться. Задумка, видно, была такая: начать с угроз, а если дело пойдёт туго - избить. Причины для злости имелись. В телефонном разговоре я жёстко попросил его вести себя корректно по отношению к моему давнему товарищу.

И вот пришёл. Рано утром. Я был спросонья и поэтому не сразу «включился» в проблему. У него в глазах на долю секунды мелькнуло смятение, видимо, не ожидал, что я... такой, каким он меня увидел. Он начал говорить. Речь была без лишних и пустых слов, очень конкретная, с угрожающим подтекстом. Фраза «Я пришёл и говорю в первый и в последний раз» показывала категоричность его намерений и высокую степень самоуверенности. Это была та форма безумия, встреча с которой оставляет тошнотворное и тяжёлое чувство на душе. Он пытался объяснить, что я не понимаю, кого защищаю и с кем пытаюсь «бодаться».

Я кивнул. И он понял, что я понял.

- Ну, и?.. - спросил я.

И он понял, что чего-то не понял он.

- Всё, - сказал он и ушёл. Потому что выбор у него был простой - либо драться со мной (а так как я парень не слабый, пришлось бы меня убить. Если получится.), либо уходить.

И он ушёл. Наверное, правильно сделал. А чувство досады и тяжести на душе у меня осталось. Как после встречи с «другим миром» душевнобольного человека, как досада от нелепой случайности или стихии. С мыслью о ней надо жить. Помнить о смерти. И об этой «беде» - бандитском мире, который всегда где-то рядом. Но это другой, не мой мир.

Постриг

Почему в монахи или в солдаты «постригают»? Что за ритуал такой - стричь? Ведь постригают и при крещении, и при приёме в рыцари, и когда арестовывают...

СТР - древний санскритский корень, обозначающий «порядок», «статус», «положение вещей». Отсюда - «страна», «струна», «стройка», «странный» и даже «страх», видимо, тоже отсюда...

Мы с лёгкостью неимоверной отдаём свою голову парикмахерам, предполагая, что приводим в порядок только состояние волос, и не видим, не предполагаем, что в руках продвинутого мастера наша голова может стать инструментом мистерии с нашей судьбой и даже судьбой рода.

Целование

Зачем люди целуются? В чём смысл целования? Давайте опять обратимся к мудрости русского языка. Целование от слова «целый». То есть «целоваться» - становиться целым, единым с чем-то. Отсюда ритуал и целования знамени, целования креста, братского целования или целования примирения. Слово «целковый» (рубль) тоже означало целостность, полноту оплаты.

Любовные целования, конечно же, несут ту же природу единения.

Афоризмы

Нация, которая чтит стариков, рожает много детей.

Христос чаще, чем «любите», говорил «не бойтесь».

Мир, кто ж тебя так горько назвал? что страшней страха?

Страх, что не чувствуешь больше ничего, кроме страха.

Дерзость - это уверенность, что Богу нужна моя помощь.

Если в вашем городе школьный учитель видит разницу между розенкрейцером и ризеншнауцером, то это значит, что ваш город знаком с европейской культурой.

Куда же мы вращаемся, если нас можно развратить, извратить, возвратить?

Первый звук, который слышит ребёнок в утробе материи, -звук колокола. Это Сердце Матери.

Толпа - всегда женщина. Даже если она состоит из тысячи бородатых вооружённых мужиков.

Вера - высшая форма тоски о смерти.

Любовь - высшая форма тоски о жизни.

Мат - это проклятие. Не проклинай!

Смолоду прореха - старости может и не быть.

Кошелёк - это кусочек нервов и мозга, вынесенный на периферию.

Мужчина может думать, что он спал с тысячей женщин. На самом деле, он всегда спал с одной и той же.

Женщина может думать, что она спала со многими мужчинами. А она, по сути, не знала ни одного.

Идёт последняя Мировая война.

Между Человеком-Образом и Человеком-Функцией.

Физическое совокупление - спасение вида.

Душевная близость - спасение рода.

Духовное единение - спасение.

Книги нужно жечь. Это полезно для человечества.

С ангелами беседовать легче: между нами одна плоть - моя. Как тяжело беседовать с тобой...

Учись владеть обеими руками одинаково.

Это гораздо важнее многих видов спорта.

Искусство бодуна - это искусство дистанции между рюмками.

Один бокал вина - это ваше лекарство.

Два бокала - это ваш праздник.

Три бокала - это уже ваши проблемы.

Одна голова хорошо, а две - кунсткамера.

Общественное мнение, в конечном счёте, просто мнение нескольких человек.

Когда в народе убиты все священники, тогда народ начинают обличать дети.

Бог оставил нам хлеб и вино. Но только мы сами виноваты в том, что стремились сделать хлеб побелее и вино послаще.

У России один союзник - лес.

Невозможно забыть то, что хочешь забыть.

Главная сила беса - умение ждать. Всю жизнь.

Если человек вспомнил все свои грехи, значит, он умер.

Любовный треугольник всегда вверх одним концом.

Человек никогда не изобретал колесо.

Оно есть в природе.

Оставить след в истории - самое наивное и самое разрушительное проявление человеческой гордыни.

Вы никогда не задумывались, зачем расчёсываетесь перед сном?

Проблема не «Отцы и дети», а «Дети и отцы».

Беззубость - это не тогда, когда нечем жевать.

Это когда нечем принять удар.

Если духовных бесед больше, чем молитв, это значит только одно: духовный путь беседующих весьма сомнителен.

Вера в человека и доверие человеку - две очень разные категории.

Песни волка - это всегда тоска и печаль. Но от этого волк не перестал быть волком.

Жизнь - это такая травма, у которой всегда летальный исход.

Человеческое лицо занимает 2% площади человеческого тела. Мурло - до 8%.

Телефон

Телефонный звонок убил одного моего знакомого. Именно звонок, а не разговор. Молодой мужик переживал на ту секунду гипертонический криз, а неожиданно раздавшаяся рядом с ним телефонная трель буквально свалила с ног. (Кстати, на том конце провода, не извиняясь, сказали, что ошиблись номером.)

В таком явлении, как телефон, кроме технической, коммуникационной, философской составляющих, есть составляющая нравственная. Вторжение вслепую и беспардонно в чужую жизнь - это издержки телефона в любом случае. Даже если, позвонив, мы извиняемся; даже если мы полностью научились этике телефонных переговоров, всё равно изначально звонок -вторжение, навязывание (так получается) своего общения -всё это насилие, агрессия communication.

Лучшее, что мы в итоге можем сделать - это хотя бы понимать происходящее, не распоясываться в праздной (от нечего делать) телефонной агрессии.

Новые афоризмы

Слова - дети мыслей.

Где не срабатывает анекдот, там срабатывает пауза после анекдота.

Судьба всегда длиннее жизни.

Полжизни думал: «Будет, что вспомнить!». Теперь полжизни думаю: «Как бы всё это забыть?!»

Научитесь не бояться - научитесь любить.

Труднее всего писать правду, потому что её внутри всегда меньше, чем снаружи.

Многословье глушит больше, чем тишина.

Авангардное искусство - это валюта эгоистов и мизантропов.

Клевета

Клевета способна убить. Она всегда неожиданна. Она, как правило, не даёт возможности опровергнуть её материальным или документальным аргументом. Она тиха, потому что она звучит лишь в последнюю очередь в твоих ушах; до этого она уже залезла в уши твоих друзей и знакомых.

Автора клеветы можно ударить или убить (что и делали раньше). Но что делать христианину?

Ничего. Во-первых, христианину надо «реагировать» на Бога, любить ближних... Тот, кто хотел тебя видеть таким, как в клевете, тот всё равно таким тебя и увидит. Даже если б клеветы не было.

Во-вторых, сомневающийся, видя дела твои, слыша реальное слово твоё, в конце концов, скажет: «Нет. То, что говорили

об этом человеке - неправда».

В-третьих, тот, кто по-настоящему любит тебя, верит и переживает за тебя, тот примет тебя таким как есть. Даже если б клевета была правдой. Клевета - это кусания беса (страстей). Потерпи. Ну, ещё чуток потерпи...

* * *

Рядом с двумя беседующими всегда сидит толпа ассоциаций.

Интересно: всё-таки курок пистолета - это кнопка «Delete» или «Enter»?

Избыток энергии, как и её недостаток (например, усталость) убивают любовь.

Казак

В городе Серпухове под Москвой есть известный Высоцкий мужской монастырь. Как-то и мне удалось там побывать. Понятное дело - запомнились службы и великие святыни, что хранятся в этой обители. Но запомнился ещё казак, приехавший откуда-то с Кубани. Он был таким же паломником, как я и многие другие.

В корпусе, где мы жили, казачок тот всё изображал из себя какого-то «крутого».

- Да мне всё по барабану. Шо? - При этом он корчил такие рожи, какие увидишь разве что в мультике про арабов-разбойников. Буен был брат.

Но вот выходили мы на службу, и он под сенью благодати преображался до неузнаваемости. Становился степенным, спокойным, в образе его была скорбь и глубокая усталость от... того, кто мучил его внутри... Таким он возвращался в корпус и удерживался до двух-трёх часов. А потом всё начиналось сызнова.

Так получилось, что все паломники из нашей комнаты разъезжались в одно утро. Вечером мы все вместе решили хорошо помолиться на дорогу прямо в комнате. К чести казака, он через силу, через выпендрёж, но встал на молитву с нами.

Опять произошло то же, что и в храме. Только дошли до «Святый Боже, Святый Крепкий...», как морда его стала... образом. Усталость, скорбь и боль.

Помолились. Сели. Разговорились. Пришли к выводу:

- Молитва - это, брат, твоя застава. Она тебя защищает. Она твой рубеж. Казаки ведь на заставах стояли. А у тебя, брат, особая битва внутри себя, наглядная для всех. Держись!

Запомнился мне тот казачок. Битва внутри - она, конечно,

у каждого из нас. Но казак тот - просто зримая картинка: что, как, почему происходит с человеком. И с кем сражение нашей совести...

Роль

В кардиологии видел однажды картину, которая о многом и о многих мне сказала.

«Скорая помощь» привезла мужчину лет сорока пяти. Дорогой костюм и хорошие часы. Ботиночки, пожалуй, с десять моих зарплат. Сама респектабельность въехала на каталке в кардиоцентр. А поскольку я сопровождал бумаги от нашего отделения, то получилось так, что наблюдаю следующее...

Вот уж нет костюма и ботинок. Вот уж нет респектабельности. Вот уже лежит передо мной пятнадцатилетний мальчишка, в глазах которого один вопрос: «Как же так? Неужели не я буду ставить подписи под важными бумагами сегодня после обеда? А как же мой заказ Ивану Ивановичу?..»

У него останавливается сердце. Ребята-реаниматологи запускают сердце вновь. Теперь перед нами лежит уже семилетний мальчик. Из уголка глаза скатилась тихая слеза: «Это всё? Неужели уже всё? А жена, дети?»

На кушетке не совсем правильно, как в бане, сложены костюм, рубашка, часы, ботинки, галстук... Роль пока отложена. Пока...

Два воспоминания

Мы с братом учились в разных университетах. Как-то после побывки дома (а одновременно приезжать на побывку получалось далеко на часто) мы, опаздывая на автобус, спешноспешно собрались, расцеловались с отцом-матерью и побежали к вокзалу.

Были уже далеко за калиткой, когда, обернувшись, увидели отца, смотревшего нам вслед. Он стоял под раскидистой рябиной, что росла как раз у самой калитки, какой-то постаревший, сгорбившийся, и молча смотрел, как мы уходим. Наверное, в этот момент мы с братом почувствовали одно и то же. Поставили чемоданы и помахали отцу руками: дескать, всё в порядке, спасибо за помощь. Не тоскуй.

Он не шелохнулся. И этот момент - запоздалое внимание сыновей, а отец уже не шелохнётся - в свете солнечного дня запал в моё сознание намертво. Как кадр, выведенный на мрамор.

Другой кадр, уже из семейного альбома: мама разговаривает с нами - со мной и братом... Мы ей что-то говорим, а она слушает нас и кушает шанежку. Вроде бы обычная сцена. Вроде бы обстановка тоже обычная - городская квартира, типичная мебель за спиной... А потом я понял, что необычны на этой моментальном снимке, сохранившемся в моей памяти, мамины глаза. Их выражение было редким; таким, каким оно бывает в минуты сокрушения и сочувствия. Распахнутые глаза ребёнка, обиженного за обиженных. Интересно, и что это такое мы ей рассказывали?

Два кадра. Отец - прощальная сутулая фигура у рябины. Это и есть его суть: человек, тоскливо глядящий, как быстро уходят сыновья. Уходят как жизнь. Мать - распахнутые глаза человека, не потерявшего в себе ребёнка до седин, умеющего включиться на самоотдачу.

Папа и мама - они такие, наверное, у всех. Потому что это суть всех пап и мам.

1995-2008 года

УСИНСК

очерк-эссе

«Текст эссе «Усинск» администрацией города Усинска в 1993 году был отклонён за «неправильный подход, незнание и искажение истории города и района». Однако автор Григорий Спичак все факты, фамилии, явления назвал документально точно» (из преамбулы сборника «Жёлтые лошади», где впервые публиковался очерк).

Автор благодарит ветеранов города, всех добровольных помощников, а также извиняется перед всеми, кто достоин внимания писателей, но, к сожалению, не был упомянут в этой книге.

Только в мультиках дома растут мгновенно, а в жизни рождение города всегда долго и мучительно. Тем более на Севере.

Люди учились здесь жить трудно и прочно. Не удивляйся, пришелец, если увидишь на берегах северных рек два-три дома. Это много! В низовьях Печоры и на её притоках три дома - это Вечность.

В конце 50-х годов, когда страна Советов успела оклематься после ГУЛАГа, вставить железные зубы и разучить «не вполне советские» песни Визбора, Высоцкого и Клячкина, появился на притоке матушки Печоры на реке Усе молодой писатель Александр Рекемчук. Судя по всему, ему на впечатления повезло меньше, чем Джеку Лондону в Колорадо. Край встретил его холодно: ветрами, безлюдьем и традиционным оглушающим спиртом в староукладных сёлах - Захарвань, Мутный Материк, Усть-Лыжа.

А через некоторое время вышла в Москве книга «Скудный материк», где писатель грустно «напророчил» незавидное обречённое будущее этим краям.

- Не понял паря нашей житухи. Какой-то не тот Север написал, - без обиды чесали затылки печорские мужики. Кажется, они даже немного виноватились: дескать, не помогли человеку разобраться. Грех... Но ни мужики, ни московский писатель в своей поспешности не знали тайны, скрытой под их ногами.

Болбан-Бож

Три домика на высоком берегу Усы - это и был Болбан-Бож. Ледоход 1964 года прошёл обычно. Так же обычно прилетели с югов гуси, и пришла сочная и красивая северная весна.

Ещё не старый рыбак Болбан-Божа дядя Саша Худяков чутьём полкового разведчика предполагал про себя какие-то перемены в жизни. Ему и в голову не приходило, что для него уже к следующей зиме закроется любимая охота на белых куропаток.

Живая и ныне единственная женщина той деревушки Болбан-Бож Татьяна Туркина припомнила весеннюю маету фронтовика дяди Саши. Говорил он так: «Чую я, что Хрущёв доиграется нынче с экспериментами. Вот уж неделя как прошёл лёд, а ведь ни одна баржа ещё не спустилась».

Хрущёв «доигрался». Вместе с солидным Брежневым придёт осень 1964-го. Эпоха «взвешенных и конструктивных решений» и холодной патетики. Но это всё будет потом.

А раньше, точнее, 20 июля 1964 года над Болбан-Бож появится вертолёт, с которого крепкие дяди, оглянувшись на восток и прищурившись на запад, ткнут пальцем в деревню.

«Сюда!»

Это будет началом странному, неповторимому и во многом невероятному времени, когда романтики «оттепели» уже обречённого в своей политической карьере Хрущёва, будто чувствуя духоту подлых предательских городов и столиц, хлынули в Сибирь и на Север.

Может быть, они здесь искали мечту, которая не получилась? Может быть...

Или это душа народа, вырвавшись из шинелей и бараков ГУЛАГа, училась жить снова, без оглядки, без вождей?

Первые палатки

В 1985 году, к 10-летнему юбилею района, решило городское начальство собрать этакий импровизированный музей. Собрали. Среди экспонатов был здоровенный сапожище-бродень. Под ним надпись-полушутка: «Сапог первопроходца».

Но, как вы понимаете, экспонат был сущей ерундой. Неизвестно - можно ли геологоразведчиков назвать основателями города? А может, первого строителя? Или первого шофёра, капитана, вертолётчика, завёзших сюда будущих строителей и горожан? чем не первопроходец коми мужик, осевший на этих землях эдак лет шестьсот назад?

Между прочим, в сегодняшнем Усинске мало кто знает, что в 1941-42 годах на реке Усе работала спецгруппа военных моряков-водолазов. Они чистили дно реки Усы, делали её судоходной под баржи с воркутинским углём. Уголь шёл не только по временной железнодорожной одноколейке, но и через Усу - на Печору, а там через море - на Архангельск и по Беломорканалу к блокадному кольцу Ленинграда.

Работа морячков-водолазов была адской. Судите сами: из трёх десятков человек сегодня в живых нет никого. (Из рассказа вдовы и сына одного из матросов - авт.)

Берега Усы матросы, их семьи и наездное начальство в 40-е годы не обжили. Однако согласимся - эти люди, катая валуны под водой, тоже потрудились над будущим городом. Тогда, в 1941-м, они думали не о городе, а о сражающейся стране, о потухших топках паровозов и эвакуированных заводов... В истории переплетены не только судьбы людей, но и судьбы их труда, который, как живое существо, продолжает действовать и влиять на события тогда, когда нет уже самих людей...

Но кому же всё-таки поставить памятник как первопроходцу?

Пять геологов ещё в проклятую осень 1958 года промозглое, сырое время коротали в ожидании катера. Съестное у ребят кончалось, ушла собака, в стволах ружей сиротливо (на самый отчаянный случай) молчали последние патроны.

Почему не уходили ребята? Ведь глупо было бы сидеть и ждать катер, если они прекрасно знали, что не так уж далеко Колва, что можно добраться до Усть-Усы, что, в конце концов, до Болбан-Божа рукой подать. Но пятеро мёрзли по ночам в палатке, жгли костры, матерились простуженными голосами и ждали, ждали, ждали катер.

Нет, дело было не в «золотой жиле». Все данные, полученные геологоразведкой, будут ещё не раз проверяться-перепроверяться в Ухте, Ленинграде, Москве. Они боялись пропустить катер, чтобы вместе с ним не пропал в эту осень ещё один шанс на сверку по местности. Быть может, это был последний шанс. Быть может, уже и не шанс, а спокойствия своей геологоразведочной гордости ждали у костра те пятеро. (Говорят, что катер должен был привезти новые карты, аппаратуру и подтверждения каких-то предыдущих проб).

В голове у каждого были свои надежды. Обозначенные элементами таблицы Менделеева, эти надежды вряд ли были связаны напрямую с нефтью. Во снах парней вместе с картинками сытых и тёплых столичных застолий с красивыми и нежными женщинами и коньяком в высоких бокалах, в этих снах на столах с бужениной и шпротами лежали... марганец, титан, бокситы.

Никто не знает - голодные ли галлюцинации погнали трёх из пятерых в тайгу по первому снегу, или это был жребий среди пятерых: пойти на охоту, чтоб на мысе продержаться ещё неделю? Но трое ушли навсегда... Катер, прибывший через двое суток после их ухода, обнаружил холодные угли костра, растрёпанную ветром палатку и два тела, почти заметённые первым снегом. Трое ушедших исчезли в вечности...

Справка-хроника: в 1958-1959 годах сейсмопартия Ухтинского территориального геологического управления начала первые разведочные работы на реке Усе. Годом позже на реке Колве начала работы группа буровиков, заложивших строительство первой опорной скважины. Два года ушло на её проводку. Прогнозы подтвердились - нефть есть! Так родилось Усинское нефтяное месторождение.

Парма

Летом 1964 года в Парме стояло четыре вагончика-балка, в которых жила бригада из четырнадцати человек. Нефть тогда ещё не добывали, а только «щупали», искали, бурили.

В 1965 году начинается уже настоящая общественная и культурная жизнь Пармы как действительного посёлка. К этому времени здесь жили уже триста человек. Мужчины и парни, совсем юные девчонки и женщины. В 1965 году в Парме закричал первый ребёнок - нынче житель Усинска Алексей Александрович Семяшкин.

...Надо сказать, что по поводу первого ребёнка есть разночтения. Например, по источникам газеты «Усинская новь» от 1.01.1977 года, первым новорождённым назван Сергей Семе-нихин (род. 3.02.1965 г.), второй ребёнок - Андрей Губанов. Первую девчонку, родившуюся в Усинске, назвали Ириной.

В каждом селе или городе есть глава. Хорошее русское слово - глава, голова. То есть человек, у которого болит голова за всех и за всё. В Парме бессменной головой её на долгие годы стала Алла Михайловна Босова. Тогда совсем ещё молодая женщина, жена бывшего офицера-фронтовика Семёна Босова, который приехал аж с острова Сахалин в Русскую Европу «копать нефть».

чай в уютной и скромной квартире Аллы Михайловны был по-северному крепок. Вечер долог. Слушаю Мать Усинска -так зовут её старожилы города.

- Парма. Па-арма! Э-э-эх, люди же были! Как-к-кие времена! - качает головой Мать Усинска. Глаза её щурятся. Будто мешает ей вся наша действительность заглянуть туда - на тридцать лет назад, в те сердца, те чаяния. - Знал бы ты, хлопец, какие это были времена!..

...Весна приходила в Парму осторожно. Леденели кромки крыш балков, потом потихоньку превращались в кашу узкие дороги, а там - ближе к майским праздникам Труда и Победы уже плавали по дорогам мальчишечьи плоты.

В школу опаздывали, конечно, постоянно. Учителя не сердились, потому что транспорт для школьников был долгое время один - широкие плечи буровиков. Как на перекладных лошадях, ехали дети на плечах взрослых.

- Дяденька! А-дяденька! Перенеси меня во-он на тот остров, - малыш с портфелем и с соплями «по колено» маячит на крохотном пятачке земли между глубокими лужами, больше похожими на пруды или плёсы.

- Какой остров?! Какой ещё остров... мать! А с этого острова кто тебя уносить будет?! Ледокол «Ленин»?

- Ха-ха-ха. Не, там лужа мелкая. Я вчерась мерял...

Дети учились, а дядьки уходили бурить скважины: первую, вторую... четвёртую... № 7. Здесь, под номером семь - ужель святая цифра? - ударил первый фонтан нефти.

Конечно, посыпались ордена, публикации в центральной и местной прессе. Вы помните, наверное, известные кадры документальных киножурналов «Время. События. Люди». В этих кадрах тяжёлые мужские ладони прямо из-под ног черпают нефть. И умываются нефтью. И смеются...

А в это время в Парме Алла Михайловна Босова обустраивала жизнь, как это и положено женщинам. Потом всё это назовут скучными словосочетаниями: «социальная сфера», «поселковое хозяйство». В жизни всё, конечно, интересней.

Будучи председателем Пармского исполкома, А.М. Босова занималась всем и всеми. Классический управленец.

Кадры (жители) - связь - материальная часть. Ну и, конечно, планирование деятельности на ближнюю и дальнюю перспективу. Всё-таки пятнадцать лет в роли главы поселкового хозяйства приучают думать зимой не только о лете, но уже и о следующей зиме.

- Привезли как-то в Парму четырёх тунеядцев из Ленинграда. Сосланные. Из них трое ещё и пьющие. Алкоголики, -вспоминает одну из «кадровых проблем» Босова. - Представляешь? А буровой мастер селит их в один балок. Не-е, думаю. Здесь и четвёртый с тремя алкоголиками пропадёт. Этот четвёртый был Ваня Гаврилов, историк, закончил Ленинградский университет. Всё валял дурака. Впрочем, не только лодырничал, но и в самом деле изображал из себя «прибабахнутого»...

Историю о Ване Гаврилове Босова рассказала коротко, но сам факт, что через полтора года человек уехал уже нормальным работягой, без придури, не спившимся и нашедшим в северных дебрях смысл жизни.

От морга до роддома и от роддома до морга Мать Усинска решала вопросы: пелёнок и «где достать хлорку», утихомирить дебошира и поздравить со свадьбой молодую пару, дать нагоняй за неподвезённые дрова и выехать засветло в Колву, чтобы решить долгосрочный договор на поставку молока в детсады.

- Были у нас, конечно, и печальные истории, - продолжает свой рассказ Алла Михайловна Босова. - Так уж, наверное, в жизни устроено, что рядом с великим существует низкое. Например, потряс Парму случай на одной из буровых...

Работал мастер-умница, трудяга, скромный человек. Когда пошла нефть и щедро посыпались правительственные награды, этот мастер (его фамилия в этой книге названа не будет) во многом был для молодых парней примером сдержанности. Уж и хвалили-то его, уж и фотографировали в газеты и по радио поздравляли, а он не высовывался. Дело дошло до того, что стали его хвалить и поощрять не только за труд, но и за великую скромность.

Но вот как-то однажды по весне приехала в Парму к сыну погостить женщина с Украины. Сын её работал в бригаде известного мастера.

Как водится, - работа буровиков далеко от посёлка - гостья с Украины долго не видела товарищей своего сына. А в один из вечеров в поселковом магазине она столкнулась с тем мастером-орденоносцем лицом к лицу. И оторопела! Перед ней стоял... каратель. Его лицо она запомнила на всю жизнь с того памятного дня, когда их украинское село сжигали и расстреливали ягд-команды немцев и спецгруппы полицаев. Тысячу раз это лицо она видела во снах и не перепутала бы ни с кем. Но всё же, оторопев в магазине, мать рассказала дома сыну невероятное: «Здесь, на краю земли, я встретила убийцу твоих дедов, бабки, дядьев...»

- Мамо! Вы не перепутали? - спросил сын и лишь побелел, когда она ответила взглядом. А потом, когда она описала полицая, пришло время оцепенеть сыну: это был мастер, которым парень гордился...

Карателя арестовали через два дня. Проверка личности подтвердила - да, тот самый, который был известен своими зверствами на Херсонщине.

Ветераны Усинска помнят этот случай и сейчас, хотя минуло тридцать лет с тех времён.

Каждый был немножко «первым»

Когда вырастают города и начинают иметь свою судьбу, тогда новым поколением горожан вдруг овладевает любопытство: а с кого начинался город? Кто был первым?

Первых было много. Были первые местные хлебопёки братья-венгры из Украины, фамилии которых, к сожалению, никто вспомнить не мог. Зато их душистые хлеба помнят многие. Отменные были хлеба! А вот Тамара Касакян, взяв хле-бопроизводство из рук тех «безвестных» братьев, уже довела его «до ума», т.е. до промышленного производства, создав таким образом первичную базу снабжения Усинска собственным свежим хлебом.

Тот первый хлебушек продавался не только в пекарне, но и в первом магазине. Здесь продавцом, завмагом, уборщицей и истопником в одном лице долгое время была Зоя Савельевна Иванова. В этом первом магазине не продавали спиртного. Был «сухой закон», но почему «закон» и чей он был, никто припомнить тоже не может.

- Как-то повелось тогда, - говорит А.М. Босова, - за водкой и вином ездили в сёла и Ухту. Это уже потом, позже, появится знаменитый магазин «Огурец» (о нём ещё прочтёте), зелёные банки со скудным ассортиментом - маринованными огурцами в трёхлитровых банках - и водка.

Зато повара у нас готовили на славу. В первой столовой первыми поварами были супруги Ковановы - Александр и Евгения.

Кто ещё был первым? Например, первым закройщиком первого ателье была Аня Шишкина, а первым парикмахером (и по мастерству тоже) - Оля Голубь.

Первую новогоднюю ёлку на площади поставил Василий Павлович Беднарчик. Когда в новогоднюю ночь на площадь собираются ряженые и просто зеваки, детишки и взрослые, весёлые и пьяные - вспомните его.

Город, ты всё-таки помни их. Это были первые, пришедшие сюда, чтобы в тайге и среди болот строить жизнь со всеми её заботами. Например, тот же Беднарчик был одним из самых активных и весёлых по жизни людей. Он умел играть мускулами и любил, когда мускулами играла жизнь. Люди более сорока национальностей обживали Парму-Усинск в первые годы (1964-1966). Вроде бы и населения-то было всего четыре сотни человек, но зато какое олимпийское многообразие!

Дело доходило до смешного: в 1965 году 1 сентября в школе сидело шестьдесят учеников, а в конце сентября, на первом школьном собрании, учительница объявила: «У нас учатся в разных классах восемнадцать братьев и сестёр. Но объясните мне, пожалуйста, как при этом ещё на шестьдесят человек приходится и тридцать восемь национальностей?!» Родительское собрание, громоздкое и весёлое: в бушлатах, тулупах и кацавейках - весело улыбалось... Все понимали, что учительница умеет считать, и такой расклад национальностей, в общем-то, возможен.

А первую настоящую школу в посёлке Пионерном (ныне пригород Усинска) через три года построил известный в Республике Коми хозяйственник, строитель и организатор Александр Зерюнов. Позже, в перестроечное время, он станет знаменит ещё и тем, что положит в республике начало бизнесу: его фирма «КОМИ-АГРО» заработает по неизвестным социализму рыночным правилам. И выживет. И сработает формула первопроходца: «Делай как я!».

Кстати, если уж заговорили о «первых», то было бы грешно не назвать первые посёлки - из балков, бочек, из подручного материала, вобравшие в свои названия всю романтику того времени, все тяготы и весь оптимизм. В тех посёлках улицы назывались не улицами, а линиями. Ну, скажите: какие могли быть линии в посёлке Нахаловка, где бочки, доски, балки торчали в разные стороны? А всё равно линии угадывались: 1-я линия, 2-я, 3-я...

Посёлки - Нахаловка, Фантазия, Романтика, Пионерный, Головные, Шанхай.

Вы знаете, что такое «Пармский коттедж» 60-х годов? Это сдвоенный балок. А что такое «комод по-пармски»? Это когда рядом с балком стоит контейнер с вещами, который... больше балка.

Все «первые» были, конечно, южане (т.е. приехавшие с южной стороны). Здесь с Севера приехать трудно. На Севере две деревни, Полярный круг и Ледовитый океан. Наверное, поэтому фольклор (в том числе, и первые анекдоты) был на метеорологическую тему.

- Сколько месяцев в Усинске холодная погода?

^{- Два}.

- А остальные?

- А в остальные о-очень холодная погода.

Среди первых чудаков вспоминают фельдшера Ларису Не-фетити. Уж за что её «попросили» выехать из Ленинграда, только Бог ведает, но вот из Усинска попросили по вполне понятной причине. Больно уж «любвеобильная» была дамочка, что называется - до той степени, которая уже за порогом морали.

Экспорт сексуальной «революции» на русский Север не состоялся: ни в варианте сексуальной романтики, ни в романтической сексуальности.

От смешного до великого - один шаг. Точь-в-точь, как и от великого до смешного. И то и другое делает историю. Но было бы обидно не вспомнить других первых медиков, которые самоотверженно сражались за жизни и здоровье людей. От дальних оленеводческих стойбищ до буровых, от родов до смерти «нефтяники в белых халатах» сопровождали жизнь Усинска.

Фельдшеры Я.Дорофеева и Р.Шереметьева, медсестра Н.Прыгунова, акушеркаПозднякова, стоматолог Н.Семенихина. Город не может их не помнить. А уж один из первых врачей Галина Анатольевна Васяева, конечно же, ревностно хранит в памяти всех их...

В 1976 году приехали в Усинск, почти одновременно, председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин и молодой мужчина из Загорска (ныне Сергиев Посад) Анатолий Семенович Сподорецкий, которого до сих пор считают в Усинске священником.

Надо сказать, этого просто не может быть: батюшки в то время все были наперечёт и под контролем, а за подобную инициативу - отправить духовное лицо на комсомольскую стройку - могли и Патриарха на ковёр вызвать. А вот молодого выпускника семинарии, не успевшего жениться и оттого не спешившего принять сан, духовник в Усинск отправить мог. Тайно, конечно, на свой страх и риск. Мог поехать и мирянин, которому власти не давали поступить в духовное учебное заведение, а желание нести свет людям имелось. Возможны, впрочем, и другие варианты.

Так или иначе, приезд Косыгина произвёл фурор и положил начало нормальному снабжению Усинска продуктами, обувью, одеждой. До него были случаи, когда за спичками люди ездили в Печору, а апельсины за десять лет завезли один раз. А вот появление Сподорецкого прошло совершенно незамеченным. Что было дальше? Походил наш «поп» среди людей, взирая на «незамутнённые» Божьим откровением лица комсомольцев, бродяг и аферистов (которые, между прочим, часто были похожи друг на друга, как две капли воды), и решил: надо поработать вместе с людьми. Чем их душа занята? Вот что рассказывает Тамара Ираклиевна Маскина, ветеран Усинска, которая знала его хорошо и даже работала со Сподорецким сначала во 2-й котельной, а потом в ПВС (служба пароводоснабжения).

- Что он увидел? Судя по всему, он был удивлён похожести людей. Работают рядышком наивный романтик-комсомолец и прожжённый зек, отсидевший лет тридцать, а душа у обоих бескорыстная. Деньги нужны? Возьми в тумбочке сколько надо. Помощь нужна? Разбуди хоть ночью. Уж не знаю - или мне показалось, или так оно и было, но не нашёл святой отец здесь измученных душ. У кого болела душа, тот шёл с болью к друзьям. Перед Богом это, может, неправильно, но факт: Анатолий Семенович крестил, отпевал, но в остальном оказался не у дел.

Насчёт «крестил» - это вполне укладывается в каноны, в случае, если нет священника, мирянину это позволено, а вот за отпевание, очевидно, приняли чтение Псалтири и молитв.

Потихонечку Сподорецкий втянулся в обычную суетную жизнь. Правда, уезжал в Загорск и возвращался от своего духовника просветлённым и наставленным. Однако «правила игры» полярных романтиков заставляли его играть в светские «игры».

Стал Анатолий Семенович и в рюмку поглядывать, и на женщин красивых. А уж красивыми женщинами Усинск Бог не обидел. Короче - запил святой отец и «матушку» нашёл...

Но это не вся история, а пол-истории. Дело в том, что какой бы жизнью Анатолий Семенович ни жил, а между тем, в балке-вагончике собралась у него целая библиотечка православной литературы. Привозил он из Загорска церковную утварь, серебряный крест и среди многих икон был у него старинный образ - подарок от его духовника. Это были не мнимые, а настоящие ценности.

Осенней ночью 1978 года группа жуликов (они, к сожалению, везде есть), пользуясь тем, что батюшка был на дежурстве в котельной, а рабочие бригады весело обмывали зарплату, в общем, эти воры подломили двери балка священника Сподорецкого...

Пятнадцать лет спустя на закладке первого камня под православный храм в Усинске присутствовало от силы пятьдесят человек: город в целом так и не пришёл пока что к Богу. Но храним Богом. Может быть, за то храним, что в тёмную ноябрьскую ночь 1978 года за достояние ещё не существующей церкви, за иконы и книги кочегара-«священника» вступили в драку и полезли под ножи ворья комсомольцы и бывшие зеки, «безбожники»-буровики и молодая спортивная пацанва. Драка, говорят, была знатная. Книги и иконы отбили. Ничего не подозревавший Сподорецкий утром пришёл в свой балок. Узнав ночную историю, он встал на колени и заплакал.

Музыка судьбы

Семидесятые годы Усинска - это особые годы. В это десятилетие на нефтяных скважинах и в бытовках буровиков решалась судьба города. Долго, вплоть до начала 80-х годов, никто не мог однозначно сказать, есть долгосрочная перспектива Верхнеколвинска и Пармы или нет? Дать людям заработать и уехать, или дать людям жить и работать?

- 1975 год - это было дивное время, - рассказывает Сергей Георгиевич Титаренко, преподаватель музыки. - Понимаете, в 70-е годы рядышком можно было увидеть все: и беспросветное хамство, и открытость человеческой души, благородные зрительские аудитории на концертах и зверскую давку за водкой в магазине «Огурец», - вспоминал то время Сергей Георгиевич. - Вы подумайте только: горит «Огурец»... Вы знаете, как горел «Огурец»? О-о-о! Вы не знаете этой комедии! Балок уже горит, а очередь за водкой никто уступать не собирается. Даже огонь без очереди не пропустили. Сначала раскупили и ящиками повытаскивали водку, а потом, как спичечный коробок, за 10 минут сгорел этот знаменитый усинский магазин «Огурец»...

Это были времена, когда уступить место на узкой тропинке считалось для мужчины чем-то неприличным. Мат звучал чаще, чем «пожалуйста» и «спасибо», а деньги получали такие, с которыми страшно было выезжать «на материк». Впрочем, многие и не выезжали. Была «бичарня» в Усинске, где пропивались заработанные денежки, где с рыбой свежего посола, «Русской водкой», картами и песнями, с залихватской отчаянностью отдыхала душа от тяжёлого нефтяного быта, от работы на ветрах и морозах в тех широтах, где жить нельзя. Но здесь жили, пили, любили, рожали детей, матерясь, выясняли отношения и давали «на гора» бесконечные кубометры нефти.

Нефтяной язык

Усинск - это нефть. Здесь всё НА нефти, ОТ нефти и ДЛЯ нефти. Но город - это люди. Типичные, но неповторимые...

Буровой мастер Леонид Наконечный приехал сюда в 1978 году по комсомольскому призыву.

- Да, я был романтиком. Был и, наверное, остаюсь. Здесь много таких. Я ведь не какой-нибудь особенный. В детстве читал Джека Лондона и Майн Рида, бредил путешествиями. Давно, ещё в школе, я знал, что моя жизнь будет отличаться от спокойной и размеренной жизни моих родителей - сельских работяг. Мне нужно было куда-то ехать. Чем дальше, тем лучше...

Леонид в 1978 году с пятью своими товарищами и сопровождающим их комсомольским работником выехал из Одессы на Уренгой (Западная Сибирь), а приехал в Усинск. Как получилось? Просто в Москве, во время пересадки и отметки комсомольских путёвок какой-то дядя сказал: «Хлопцы! Нафиг вам Уренгой? Нам в Усинске водители нужны. Давайте туда, а?» Сказано-сделано. Хлопнули по рукам. Доехали до Ухты.

Здесь ребят тоже пытались перевербовать: в объединении «Коминефть» водители нужны были позарез. Предлагали новые машины, но решили же - Усинск!

Даёшь так даёшь - и ледяное пространство...

В первую же ночь ребята проснулись от грохота. Слетела с петель дверь и плашмя хлопнула об пол, зацепив питьевой бак, вешалку с вещами, табурет и ещё чёрт-те чего. В проёме стояли два великана-бородача.

- Ребята, извините, у вас сахарку не найдётся? - вежливо спросил один из них.

- Нет.

- Извините. Жаль, конечно...

Бородачи подняли дверь, вышли и приставили её за собой. В балке зависла пауза. После молчания кто-то из ребят брякнул: «Да ладно уж. Заходите ещё...» Все захохотали. Так состоялось знакомство с нравами и бытом буровиков.

Леонид с товарищами работали и на машинах, со временем перешли на работу в буровые бригады. Здесь предстояло ещё выучить таинственный и странный язык жестов, который не менее сложен, чем полёт палочки дирижёра симфонического оркестра. А ведь у каждой бригады буровиков на два-три человека были свои собственные жесты, подмигивания и даже мимика. Это не просто «майна» и «вира» - это, наверное, и есть скрябинская «Поэма экстаза».

- Усинск стал своим. Выезжаем летом в гости к родственникам на Украину, а в конце отпуска уже тоскуем: «Домой быстрей бы - в Усинск».

Леонид Наконечный, видно, судьбу свою накрепко связал с этим северным городом. Выучился заочно в Ухтинском нефтяном техникуме на мастера бурения. Уезжать не собирается. Хотел я спросить у него:

«Лёня, а вот среди твоей буровой братвы много ли таких же, как ты? Таких, которые приехали не хапнуть и уехать, а приехали жить?» Но почему-то не повернулся язык спросить. Может быть, потому, что «эти не в счёт», а Леониду слишком радостно осознавать смысл своей работы с той частью людей, которые здесь навсегда.

Справка-хроника:

- 27 сентября 1975 года Усинская нефть пришла в Москву.

- 3 августа 1976 года в Усинское НГДУ пришла правительственная телеграмма; «именем вашего месторождения назван танкер, построенный в Финляндии. Государственный флаг СССР поднят 4 июля 1976 г.».

- 1 января 1977 года открыта авиалиния Сыктывкар -Усинск.

- 22 сентября 1977 года вУсинске открыта детская музыкальная школа.

- 6 октября 1979 года через крупнейший в Европе железнодорожный мост через Усу открылось рабочее движение поездов.

Антураж 80-х

На смену «длинной дистанции» пятилеток Леонида Ильича Брежнева пришли спринтерские времена 80-90-х годов. В эпоху «застоя» (не нравится мне это слово: какой там застой -целые города отгрохали!) выросло поколение совершенно необычных «новых» людей. Их чаще ругают, чем хвалят. Это моё поколение. Поколение сегодняшних тридцатилетних (уже 50-летних. Очерк написан в 93-м году - примечание автора)...

Когда нам будет по пятьдесят, или мы станем вредными старикашками, нам вряд ли удастся сказать: «Какие это были времена!» В 80-х мы через год хоронили «вождей» и боролись с водкой. Потом водка закончилась и начала рассыпаться страна...

Часть усинцев, проснувшись 9 декабря 1991 года, узнали, что они теперь вообще иностранцы: СССР перестал существовать. Однако обломки громадного государства просили нефть по-прежнему, ибо прожорливость на горючее бесконечных военных конфликтов и войн была не меньшей, чем созидательный голод на горючее всех новообразованных государств.

Где, в каких двигателях и топках горела нефть Усинска? В БТР-ах под Дубоссарами и в танках под Гудаутой? В затухающих энергосистемах Прибалтики и вертолётах над ущельями Таджикистана? Нефть требовалась по-прежнему. Но всё меньше становилось прежних друзей, всё тяжелее было с финансами, всё грустней становились лица «иностранцев на своей земле».

Впрочем, были провалы и прежде - в начале 80-х годов, точь-в-точь, как в начале 90-х, Усинск переживал спад: и в настроениях людей, и в производстве, и в культурной городской жизни. В 90-х годах причиной всему этому является общероссийский кризис экономики.

В 80-х годах была другая причина: закончился первый этап освоения нефтяных месторождений, и нужно было решать долгосрочную перспективу.

Новый этап, новые проблемы - они зовут новых лидеров. В начале 80-х годов Усинск такого лидера получил.

Барин

«Крутой мужик. Своенравный, но ответственный, - так говорят о Юрии Алексеевиче Спиридонове в Усинске. - Одно слово - барин».

Почему в этом очерке целую главу я решил посвятить ему? Может быть, потому, что он нынче «большой человек» или один из многих усинцев, которых я знаю лучше? Нет. Ни первое, ни второе.

Пишу я всё-таки о судьбе Города, а потому изначально против традиционного «поминальника» передовиков, орденоносцев, начальников и прочее и прочее. Отношусь к этим людям с искренним уважением - заслуги их вправду велики. Например, глупо и дико было бы не вспомнить таких ярких «зубров» Усинска, как Евгений Лескин и Фаик Мамедов, Александр Рогов и Борис Троик, бригаду Рая - людей, стоящих у фундамента Города. А вы можете представить себе этот список?

Какой бы он стал длинный! Ни под фото, ни под текст никакой книжки бы не хватило.

Однако Юрию Алексеевичу Спиридонову всё ж таки стоит уделить главу. Право слово, это особый случай.

Для беседы со Спиридоновым в Сыктывкаре я выбрал, конечно, не самое удобное время - начало декабря 1993 года. Россия и Республика Коми стояли на пороге референдума по новой Конституции, шли предвыборные «телебои» кандидатов в депутаты в Совет Федерации. В это же время «легли» шахтёры Воркуты - забастовка.

Спиридонов, баллотируясь на выборах, в это время занимался своими текущими делами Председателя Верховного Совета Республики Коми. Он прилетел в 9-00 из Воркуты, а в 12-00 у него были последние встречи с избирателями перед выборами

12 декабря. Он, как любой нормальный человек, про себя пытался прогнозировать - что будет дальше, 13 декабря?

Что будет через полгода, через год? В 11 часов утра, «в окошке» между делами, я задал безнадёжный вопрос, пытаясь вернуть его на 12 лет назад, в Усинск 1981 года. Именно в это время Юрий Алексеевич был переведён в Усинск из Ухты на пост первого секретаря горкома КПСС.

Что представлял собой Усинск в то время? Какую главную проблему города вы увидели?

Спиридонов откинулся в кресле, сложив губы, словно посвистывая (привычка у него такая), помолчал. Было в его взгляде нечто очень похожее на интонации Аллы Михайловны Босовой: «Какие были времена! Какие люди!» Но он ответил коротко и, я бы сказал, даже жёстко.

- Главная проблема была в вере людей. Не было её. Какой-то раздербай был. Хапнуть и уехать - вот и вся психология. Самое важное, что нам удалось сделать в 1981-83 годах - это заставить людей поверить в своё дело, в город, в его будущее. Как? Это уже другой вопрос. Если я начну говорить цифрами -заскучаешь. Но без основных цифр никак нельзя. В 1981 году все скважины Усинска давали прирост добычи 20 тысяч тонн нефти в год. Через два года - 70 тысяч! В три с половиной раза больше. Больше нефти - больше доходов в городской бюджет. Строить стали больше. Людей селить не по три семьи в квартиру, а квартиру на одну семью - и навсегда. На тебе ключи, живи, расти детей... Темпы были такие, что сам дурел от восторга.

Самоирония Спиридонова кому-то кажется вальяжностью.

Бывает, его упрекают за грубость, за то, что берёт «на горло». И тем не менее ветераны Усинска, люди, работавшие с ним, зовут его «батько». Это «батько» звучит примерно также как «Мать Усинска» в адрес А. М. Босовой. Может, они и есть Батько и Мать этого города? Случайностей ведь не бывает.

Чем же «взял» Спиридонов этот город? Почему были многие, а запомнился этот? Если одним словом - надёжностью. Звал «пахать» - значит, и сам «пахал». Звал праздновать, значит, это был настоящий праздник, а не «тягомотина» совкового ритуала. Всё было по-настоящему. На фальши вера людей в город не появилась бы...

- Я не помню большего в своей жизни праздника (вернее, торжественного момента), чем день, когда мои товарищи по капле, как самое дорогое, сливали в одну капсулу нефть разных скважин. Это мы закладывали камень-памятник, камень-завещание по случаю добычи 100-миллионого кубометра нефти. Тебе, наверное, не понять особенность этого дня. Но люди, вот этот нефтяной легион, который стоял на площади, - они знали, каким трудом, потом, слезами и лишениями заплачено за эти 100 миллионов. За этот Час Капсулы.

Мало кто знает, что Спиридонову никто и никогда не предлагал взятку - такой это человек. Опасный очень. Может вместе со взяткой в окошко выбросить. Сейчас в Усинске о нем говорят: «Он наш!», «Почему он не приезжает?» - как дети, жалуются и ревнуют усинцы. «Он свой!»

- 6 августа 1984 года состоялась почётная вахта, посвящённая добыче 100-миллионной тонны усинской нефти.

- 22 июня 1985 года. 4 часа утра. Начался знаменитый и страшный по масштабам пожар в Парме. 180 человек осталось без крова, сгорело около пятидесяти балков и пятнадцать бараков. С огнём боролось всё взрослое население Усинска. Жертв нет.

Усинск — это не экзотика! Это способ жить

В городе много машин: «Жигули», «Москвич», «Волга», «Запорожец» - эти марки отечественных автомобилей разъезжают по небольшому городскому пространству вместе с импортными, которых в последнее время появилось множество. Залётные гости Усинска удивляются - зачем вам авто? Город-то обойти можно за час. Шоссе - в аэропорт. Замкнутое пространство. Однако и в этом пространстве родилась автокультура. Без машины в лес не выедешь. А лес всё же кормит.

Грибы и ягоды здесь заготавливают в августе-сентябре, и хватает этих запасов аж до июля будущего года. Но не только лес кормит горожан. Кто бы мог подумать, что у Полярного круга люди построят дачи и будут выращивать морковь и картошку, в парниках - огурцы.

Рыба печорского засола (с запашком) оказалась не блажью, не отсутствием навыков засола. Это организм в тотальной нехватке витаминов требует «чего-то особенного». Я, например, к этому «особенному» так и не могу привыкнуть, но вполне понимаю людей, уплетающих рыбу, от запаха которой, простите, глаза режет.

Есть в меню усинцев и своё собственное «буровое изобретение». Мне оно понравилось. Слушайте рецепт: дно трёхлитровой банки засыпаете солью, сверху укладываете лавровый лист. Вам осталось только поймать рыбку, порезать её (почистив, конечно) любыми ломтями и сложить в банку.

Залейте это водой. Можно из-под крана, но лучше всё-таки кипячёной. Банку потрясите так, чтобы соль растворилась, а лавровый лист перемешался среди рыбы. Теперь оставьте банку в покое на 20 минут. Через полчаса, если вас двое, рыбы уже не останется. Слопаете как миленькие. Вкуснятина необыкновенная!

Для того, чтобы окончательно почувствовать себя северянином, нужно после рыбки выпить пару стаканов чая, заваренного круто. А если вы не за рулём, то кто откажется от рюмки водки?

Закусите пригоршней клюквы. Наутро баланс между головой и желудком будет в полном порядке.

...И вот едут усинцы по своему маленькому городу на авто: от шикарного Дома техники до не менее шикарного ресторана «Медведь» - и чувствуют, видимо, полный эффект присутствия цивилизации.

Мужской город. Сильный. А потому - простецкий и щедрый.

О том, как сегодня лихие ребята-нефтяники уезжают в отпуск, ходят анекдоты. Обидно, что ни один анекдот не уместит фантастические картины фантастического проматывания денег за фантастически короткие сроки.

Примерная хроника «отпуска».

7 августа 1991 г. - получил зарплату и отпускные (сумма, равная половине стоимости автомобиля «Жигули»),

9 августа 1991 г. - телеграмма из Ухты: «Мужики. Вышлите до востребования три куска тчк. Витя».

13 августа 1991 г. - на вокзале в Усинске: «И на хрен я вообще отсюда куда-то уезжал!»

За два вечера, даже если пить один армянский коньяк и закусывать чёрной икрой с шоколадом, эти бешеные деньги пропить невозможно. Но в том-то и дело, что на Севере, как во времена Джека Лондона, вокруг кабаков и в самих кабаках появилось «сословие» социальных паразитов - проституток, жулья, мафиози провинциального калибра, очень чётко знающих своё дело. Рядом с Великим работягой всегда длинная фигура Великого трутня, очень талантливого на веселье (за чужой счёт, естественно).

Конечно, известны среди нефтяников и такие, которые по пьянке катались в трёх такси сразу: впереди машины едет шляпа, в середине едет он, а позади ещё одно такси везёт шнурки от ботинок. Но это всё-таки исключение из правил. Большинство ребят проматывало деньги по простоте и по широте души. За всю каторгу снегов, нефти и мрака гуляла душа - и поила, и кормила малёваных девок, каких-то ресторанных «жучков», памятник Сергею Мироновичу Кирову (в Инте) и постовых милиционеров (в Сыктывкаре).

Жизнь учит всех (часто учит только тому, что она ничему не учит). Большие деньги тоже учат. Ещё сильнее учит отсутствие денег.

Романтическое буйство шальных финансов ушло в прошлое. Усинск не стал беднее, но по-северному взматерел, упорядочился. Даже светофоры появились. На черта они здесь нужны, я не совсем понял, но в длинных зимних ночах они всё-таки мигают весело, как разноцветные новогодние гирлянды. Огни театральной рампы, освещающей «спектакль» с названием Жизнь.

У мечты нянек нет

Светофор - тоже мечта. Когда-нибудь он понадобится всерьёз. Светофоры - это вера в то, что город будет расти. Они, кстати, и появились вместе со Спиридоновым - с человеком, вдохнувшим в этот город веру.

Перед зданием администрации один из светофоров так и зовут - «Здрасьте, Юрий Алексеевич!» Госавтоинспекция очень следила, чтобы машины останавливались на красный свет, даже если улица совершенно пустынна. Так к вежливому торможению перед зданием администрации прибавилась эта весёлая поговорка: «Здрасьте, Юрий Алексеевич! Вы не знаете, нафиг я здесь должен останавливаться?!»

Как бы там ни было, это тоже часть городской истории и культуры. Здесь есть хорошая привычка давать явлениям или фактам конкретные прозвища, имена и клички. Чего стоят только имена домов: «Попугай», «Пентагон», «Китайская стена», «Крокодил Гена»... Мне нравится эта привычка. Она добрая и весёлая.

Усинское небо - особое небо. Под ним, среди сумеречных снегов в кроваво-грозных закатах солнца должны бы воспитаться натуры угрюмые и холодные. Но, может быть, именно это небо заставляет людей ценить краски жизни. Они размалевали дома, как бразильский карнавал, и угрохали уйму денег на цветы в квартирах, офисах и в зимнем саду Дома техники. Они построили бассейн с голубыми дорожками воды, которым позавидовали бы папуасы Новой Гвинеи. Дети визжат от восторга. Дети учатся летать в танце на занятиях в хореографических кружках и в студиях бального танца. А уж если местные пижоны решат повыпендриваться своими нарядами, то держись, Париж.

Колорит многонациональному Усинску придают праздники народов, поселившихся здесь. Татары празднуют «Сабантуй», коми - «Шондiбан», у русских, украинцев и белорусов почитаемы Пасха и Рождество. А все вместе отмечают общенациональные День Победы, Новый год... Ах, да! Особо гуляет Усинск на День нефтяника и День строителя.

К чести городского отдела культуры (его долгие годы возглавляет Галина Ивановна Волкова) нужно отметить: в Республике Коми это одна из немногих структур, которая, занимаясь культурным строительством, не сломала традиционных праздничных циклов. Например, здесь учитывают, что у татар идёт месяц Рамазан, а у русских православных - Великий пост, здесь никому в голову не придёт культивировать достоинства одного народа перед другим. Некоторые воинствующие попытки группировок «наивного национализма» удалось погасить без скандала, но со смехом!

Редактор местной газеты «Усинская новь» Феликс Гельман, рассказывая о житухе и национальном вопросе в Усинске, объяснил всё просто:

- Вы послушайте, что я вам скажу. Или я не родился в Одессе? Я вам скажу за то, что Усинск - эта та самая Одесса... Здесь столько народу. И какого! И ещё скажу за то, что здесь не трещат каштаны, но трещат морозы. Когда ртутный столбик термометра опускается ниже 40 градусов по Цельсию, здесь никто не требует перевода на Фаренгейт или на коми язык. Здесь всё понятно. Во время зарплаты тоже...

Ха-ха-ха.

Этот живой подвижный еврей из Одессы ведает информационным полем Усинска. К чести журналиста будет сказано: на его поле сорняков ненависти нет.

В школе искусств Усинска растут талантливые дети. Их родители приехали сюда зачастую из далёких друг от друга мест, но таланту их детей (а значит, молодому Усинску) уже аплодировали концертные залы Москвы и Сыктывкара, Риги и канадского Калгари...

Агит-театр «Время» и театр-студия «Дилижанс», ансамбль «Улыбка» и коллектив «Северные грёзы» - все они внесли свою лепту в становление Усинска как города, причём не в жалком провинциальном смысле, а города мощного, современного и живого.

Струны студенческих гитар

...Старожилы рассказывают: осенью, когда укладывали первую бетонную дорогу на Возей, тогда эта бетонка четыре раза уходила в зыбкую, болотистую почву. Четыре раза! И люди всё начинали сначала. Плоть и Дух сражаются на Русском Севере особенно зримо.

Какое б море мелких неудач,

Какая бы беда не удручала.

Руками горло стисни и не плачь,

Засядь за стол и всё начни сначала.

Стихи неизвестного мне автора я прочитал в альбоме одного из многочисленных студенческих отрядов, которые работали здесь вплоть до 1992 года. Альбомы, оформленные «на память», содержат в себе много смешного и наивного, патетического и сусально-влюблённого. Но вот эти четыре строчки стиха мне показались искренними, и может быть, главными в этом светлом явлении «советского периода», которое мы помним как «Движение Студенческих Строительных Отрядов».

Кстати, я упомянул в начале своего эссе о «не совсем советских песнях» Визбора, Высоцкого и Клячкина. Это было в 60-х. В 90-х поют другие песни. Они более динамичны и более громки. А всё же в узком кругу ещё нестарых людей иногда вдруг охнут струны гитары, загромыхают сдвинутые в круг стулья и зазвучит «Ангара и Тайшет», кто-то одиноко начнёт «За туманом и за запахом тайги...». Когда же распоется вся компания, то тридцати лет будто и не бывало. Кружи, «Усин-ский вальс!».

Кто сказал, что мы плохо жили?

С поэтом Виктором Того мы курили у окна на шестом этаже усинского Дома быта. В 90-х годах этот дом фактически стал чем-то вроде местного Эмпайр-Стейт-Билдинг: в нём кипит деловая жизнь, перемешанная с теледелами и культурноорганизационными авантюрами.

Глядя в окно, Того грустно изрёк знакомую мне фразу: «Город уходит... А какие были люди!»

- Город взлетает! - ответил я ему, удивляясь схожести Усин-ска с космическим кораблём, мерцающим в декабрьской ночи мириадами своих огней, словно зависших на старте в неведомое будущее. - Город взлетает, Виктор Петрович! И вы, к счастью, в нём есть. Я ужасно рад, что познакомился со всеми вами. Мне непонятно ваше состояние. Это что, ностальгия?

- Может быть, - ответил Того. - Ведь времена были действительно неповторимые. Теперь в нём мечты только доживают. ..

Узнав в Сыктывкаре от меня эти настроения, Спиридонов взорвался!

- Хватит! Шабаш! Вы что там, с ума посходили? Это Усинск-то не имеет перспективы?! Да у него такое будущее, масштаб которого мы даже просчитать не в состоянии! Всё, о чём вы говорили, - это не проблема города Усинска. Это проблема не-информированности.

Он прищурился. Он остыл. Уже, немного мечтая, через паузу добавил: «Этот город будет удивлять вспышками своего расцвета и богатства постоянно. По-сто-ян-но!»

По большому счёту, Усинск только начинает свою настоящую историю...

«Эй, вы! Все, кто знает Север и кто не знает его! Все, кто лёгок на подъём и способен влюбиться в жизнь! Мы себе представить не можем, сколько нам предстоит ещё узнать о будущем Севера, Усинска и каждого из нас в судьбе города. Мы - великий народ. Вы странное племя - усинцы, потому что только с настоящей любовью можно так искренне переживать за город, за будущее края и даже за текст в этой книжке, который помогли написать многие из вас.

Ревнуйте, любите, жалейте, воспитывайте город - живите. Это так красиво!

Не как холодный призрак, но как острожный майский ветер, я хотел бы пролететь над Усинском, заглянуть в глаза людей, высушить слёзы, вызвать улыбку, заставить оглянуться на времена ушедшие...

Впереди вы ещё лучше. Низкий поклон вам за то, что вы есть, за то, что вы такие, за город, построенный вами... Веры, Надежды вам и Любви...»

1993 год

УСИНСК.ПРО ЭТО

На календаре сплошные «двойки» - 22 августа 2002 года. Вчера вечером я прилетел в Усинск, чтобы написать очерк о его жизни в 90-х. Наш самолёт вчера никак не мог сесть. Туман. Мы «махнули» шесть кругов над городом, пока лётчик, извиняясь, не сказал: «Попробуем в седьмой раз. Если не сядем, тогда пойдём на запасной аэродром в Печору».

За окном зрелище из фантастического фильма: огни аэропорта, города, промзоны, посёлка Парма пробиваются сквозь туман и облака, и кажется, что облака - это земля, а светятся недра. Горит огонь где-то в преисподней, и таинственный неизвестный голос не даёт разрешения на посадку в ад. Луна в ту ночь была красной и полной. Её око висело между пластами высоких облаков и тех, что пониже. В конечном счёте, нижние и боковые слои света и цвета давали совершенно неземную картину.

Сейчас, в самолёте, мы были выше тех парящих огней. Какая-то мистическая архитектура сфер.

Неопознанный полк

«Чтобы понять жизнь города, надо разобраться в его смерти», - решил я. И пошёл в морг.

- Здесь вы решили разобраться в жизни? - удивлённо встретила меня фельдшер-лаборант Наталья Староверова. Она очаровательно улыбнулась, пожала плечами. - Впрочем, это, наверное, логично. Но я вам документы и цифры дать не могу. Запрещено. Спрашивайте или у врача - она скоро придёт - или в прокуратуре, в милиции... Не знаю. Они за это отвечают.

- За что?

- За ЭТО...

ЭТО - что-то такое, что либо не получило названия, либо ЭТО нельзя называть вслух. Потому что само ЭТО, как имя демона, способно влиять на говорящего или слушающего, а может быть, и на всех живых.

Мне остаётся ждать врача и трепаться с милой женщиной о загадках её судьбы. Наталья родом из Помоздино, в Усинск приехала двадцать с лишним лет назад, вышла замуж, родила двоих детей. Улыбчивый светлый человек. И работает в морге. Хм.

Я всегда утверждал, что врачи - это секта. Это Орден недобитых тамплиеров, который сидит на скрытых пружинах жизни и смерти. Вот такие вы сверхчеловеки и есть, - шутил я с лаборантами. Поговорили «о птичках», я покурил в каком-то закутке рядом с банками, в которых плавали... Ну, понятно. Это тоже Усинск...

Неужели в морге табу на слово «смерть»? Не может быть. Значит, «ЭТО» что-то другое», - вовсе не методом дедукции определил я.

С 1994 года в Усинске умирают от насильственных смертей

всегда больше, чем от естественных. Здесь живёт ЭТО.

Для сравнения: в Сыктывкаре умерших от насильственной смерти в эти же годы от 15 до 34% от всего количества смертей, в Москве - не более 60%, в сёлах Прилузского района менее 50%. А в Усинске живёт ЭТО. Молох, пожирающий людей. Чтобы не быть голословным, приведу небольшую таблицу:

Динамика понятна. Чуть-чуть отличается 1996 год. За 1999 и 2000 годы цифры слишком сумбурны, но картина та же.

«Кто же ты, ЭТО?» - думал я, сидя на пороге усинского морга. - «Кто ТЫ, убивающий людей? И вообще - я пишу очерк или мистический детектив? Где берега этой реки мёртвых? Ведь определённую часть людей даже хоронят здесь не в землю, а в небо. Попрощались - и улетел труп на самолёте... На материк! А кто эти «невостребованные трупы» и «неопознанные»? Циферки ведь не маленькие: в год от 40 до 70 человек. За десять лет - целый полк, пришедший ниоткуда и ушедший в никуда.

Здравствуй, Усинск! Город Zеро. Фантом, висящий в воздухе. Здравствуй. Почему ж ты не здравствуешь!

«Закрытая информация»

В Усинске слишком много «шифруется», слишком много закрытой информации.

В ЗАГСе молодая женщина с лицом молодой Анастасии Вертинской на просьбу предоставить информацию о рождаемости, свадьбах, национальном составе, миграции, почему-то взглянула на меня, будто я негр в форме солдата НАТО.

- Это закрытая информация. Приедет заведующая...

- С каких пор это закрытая информация? Вы же каждое полугодие всё равно даёте эти цифры для прессы.

- Ничем не могу помочь. Вы откуда?

Надо сказать, что я только что по полной форме представился: ФиО, откуда и зачем приехал...

- Мне группу крови назвать? или результаты анализов?

Работница ЗАГСа юмор не оценила. Ни один мускул не

дрогнул на её лице. Только чуть-чуть вертикальнее встала одна бровь. «Нежизнерадостная какая-то. Без тебя обойдусь», -подумал я.

- До свидания. (В ответ - тишина.)

В фойе ЗАГСа на стендах висят листочки со всякого рода информацией (незакрытой): время работы, какие документы нужны для того или иного обряда, адреса смежных служб и... Объявление-директива местного муллы о правилах свадебного обряда (в смысле - о документах для свершения ритуала).

Почему нет ничего православного на исконно православной земле? или баптистского, или буддийского? Почему только мулла напоминает о том, что правильно и что неправильно?

В Усинске два православных священника: отец Михаил (Тихонов) и отец Константин (Макашов), - имам-хатыб Винирул-ла хазрат Г аязов, который является руководителем Духовного управления мусульман в Коми.

Со священником Константином Мокашовым я за три дня встретиться не смог. Телефоны или молчат, или вежливый голос говорит о том, что «отец Константин только что вышел». В общем - «шифровка». С «отцом» Михаилом мне и вовсе встречаться не хотелось - об этом чуть позже.

Имам-хатыб свой телефон со справки 09 снял. В мечеть я подходил два раза. Закрыто глухо. В том числе и для мусульман, которые разводили руками и топтались вместе со мной.

«Стучите и откроют вам» - эта формула здесь не подходит. Во всяком случае, мне, грешному, наверное, надо не два раза или три дня, а гораздо дольше барабанить и звонить... В морге есть православная комната для отпеваний. Без дверей. Там стучать не надо. Там всегда и для всех открыто...

В архиве администрации муниципального образования город Усинск (Господи, не фраза, а издевательство над русским языком!) меня встретили точь-в-точь, как в ЗАГСе. Только не одна молодая женщина, а три разновозрастных.

В ЗАГСе: «Это закрытая информация».

В архиве горадминистрации: «Это закрытая информация».

В морге: «Это закрытая информация».

- Девушка, как вас зовут? Это тоже закрытая информация?

Вы думаете, девушка ответила? Нет.

- Зачем вам? - и всё. И пошла по коридору, цокая... Хм. Мягкими сандалиями.

Такие вот маленькие чертовские чудеса.

У меня, конечно, миллион и ещё два способа добычи информации, но в этом городе слишком мало знакомых. А слушать басни официальных лиц в режиме интервью - это для отдела PRопаганды. А мне нужна реальность, даже больше, чем реальность - мне нужно узнать про ЭТО.

Была такая сексопатологическая эксгибиционистская передача на НТВ. Называлась она «Про ЭТО»... Она была про то, что в русском языке имеет только «термины» в матюгах. Поэтому изъяснялись почти на латыни: анус, пенис, вульва, минет, эрекция и т.д., и т.п.

Про усинское ЭТО, убивающее людей и не имеющее ответа в терминах на русском языке, надо было ещё узнать. В конце концов, кроме религиозного вопроса - как встретить смерть? -Есть не менее таинственный вопрос - как Смерть встречает нас?

«Кому за 30...»

Я пошёл знакомиться. Во Дворец культуры. И попал в кафе «Кому за 30...». Мне за 40, а потому я выглядел тут «своим». Этаким скучающим холостяком, одиноким голодным волком и, как выразилась дама, с которой танцевал: «Вы не местный. У вас нездешние, удивлённо-блядские глаза».

В гостинице я зачем-то на ночь глядя нажрался кофе и, как филин, пялил глаза в телевизор, слушая полуночных интеллектуалов. «Люди едят и пьют больше, чем им нужно только в двух случаях, - размышлял я. - Либо работает желание съесть и выпить недопитое, недогуляное, несъеденное в детстве, либо если у человека нет завтрашнего дня. И тогда человеку ценен только безразмерный текущий момент. И он боится, что момент кончится».

Когда я приезжаю в гости к своей маме, она почему-то всегда в моих глазах видит усталость, одиночество или просто напряжение. «У тебя, сынок, какие-то неприятности?» - спросит мама в своей неизбывной материнской тревоге. И так всегда -хоть есть неприятности, хоть их нет.

Друзья юности и однокурсники в моих глазах почему-то видели пожар. Они по закону жанра ждали от меня «очередной выходки», прикола. Даже если на момент их ожидания я ни шевелиться, ни видеть никого не хотел.

Дама в клубе «Кому за 30...» назвала мои глаза «удивлённоблядскими». Ей хотелось увидеть такие глаза. Она соскучилась по блеску глаз мужчины, который смотрит на неё.

Каждый видит то, что хочет увидеть. Каждый из нас ограничен миром своих представлений и ожиданий. Так навязывается роль. И в одиночестве, и в толпе.

Наверное, клуб «Кому за 30...» не лучшее место для поиска характерных настроений. Всё-таки одинокие женщины всегда имеют оба синдрома - и догулять, долюбить, допить, и подольше сохранить атмосферу одиночества.

Не менее верно и другое: если есть полк неопознанных и невостребованных трупов (абсолютное большинство из них -мужчины), значит, где-то рядом полк живых и невостребованных женщин...

аллея. О голоде 90-х

Аллея - это зелёная разделительная линия на улице Молодёжная с тротуаром посредине.

Я специально гулял по Аллее. В Усинске это особое место. Здесь дефилируют тёплыми летними вечерами (215 дней в Усинске держится снежный покров. На бесснежье остаются 150 дней - вот и гуляют).

Перекурил на скамеечке со стаей девчонок.

На первый взгляд, они все не желали и не могли говорить на серьёзные темы. Они смеялись по любому поводу: над моими вопросами, над прошедшими мимо пацанами, над вчерашним случаем с неудачным знакомством (рассказала одна из девчушек), над мелированными волосами одной из девах, над ... моей бородой, своими ботинками, проехавшей машиной. Это не шиза. Это возраст, когда веселит не вино, а сама жизнь -со смешным телеграфным столбом, серым асфальтом и вечно праздничными буднями. Зацепить их в разговоре нечем: «Наркомания? О-о да! Есть придурки! Ха-ха».

конечно, интересно не это, был в том разговоре один-единственный момент, ради которого я и ходил искать скрытую часть Усинска на самое его открытое место - на Аллею.

В разговорах и «хаханьках» девчонки вспоминали, кто с кем дольше знаком. Одна из самых весёлых - светло-рыженькая, лицо, как масленичный блин, и глаза от смеха в щёлочках -упорно настаивала, что «а мы вот ещё в 6-м классе познакомились...».

- Тогда, помнишь, на танцы пришли, ждали-ждали... А все родаки на собрании были... Тогда ведь такая лабуда была.

Лицо рыженькой на две минуты меняется почти до неузнаваемости: «Мы тогда голодовали. Натурально, блин... Мелкой на молоко деньги и то занять было не у кого... Мелкая - это сестрёнка моя». Взгляд у хохотушки стал горьким и острым. Плеснула обида - неизвестно на кого и на что. Даже губу закусила. «Да-а... Тогда плохо было. Така-ая фигня!»

- Когда это мы голодовали? Что-то не помню, - пытаются шутить и, видимо, искренне не помнят некоторые из девчонок.

- Было! - подтверждает ещё одна.

- Было-было... Лет пять-шесть назад... Ну, вы чё, не помните? - без смеха. С лёгким раздражением говорит ещё одна.

- У нас в семье это как-то незаметно было. Я не помню.

- И я что-то не помню...

А через минуту они опять смеются, вспомнив то, что вспоминать хочется - так устроена молодость.

В 1995-м, в 1996-м, а впрочем, и в 1997-98-м годах в Усин-ске было немало семей, где люди узнали голод... До 1995 года руководитель «коминефти» Леонидов расплачивался хотя бы эрзац-деньгами. Их тут же назвали «леонидовками». Продукты и товары приобрести было можно, но только в «своих» магазинах, где цены, честно говоря, отличались в пользу неудобных величин. потом пришла эпоха Григория Семеновича Гуревича. Это я для книжки его называю по имени-отчеству. Среди нефтяников - от помбуров до очень богатых и больших чинов -о нём говорят: «Гриша Гуревич тут создал климакс: всё вроде бы работает, но всё сокращается, чахнет...». В общем, недра те же и качалки те же, только нефти всё меньше и меньше. В «Нобель Ойле» не только задерживалась зарплата, сокращались рабочие места, но существовала скрытая безработица, и наступила та самая эпоха закрытой информации. Это было самое подлое. Потому что закрытая информация породила слухи, недоверие, напряжение и... Она опрокинула город в депрессию. она разорвала бывший единым и монолитным, мечтательным и романтическим комсомольский Усинск.

Труба

В 1993 году, когда я заканчивал первую часть эссе «Усинск» и встретился с Юрием Спиридоновым (он тогда был Председателем Верховного Совета Республики Коми), на мои сетования, печали и удивления по поводу хандры в общественном настроении Усинска Юрий Алексеевич взорвался:

- Это всё не проблема Усинска, а проблема неинформиро-ванности! Город будет удивлять своим расцветом постоянно! И т.д. и т.п.

Почему-то я тогда поверил Спиридонову. Почему-то поверил... Наверное, тоже из-за отсутствия информации.

И что же? Усинск стал информированнее за 1994-2002 годы? Или в городе стала доступнее информация? (Я уже рассказал, как ходил по ЗАГСам, моргам, церквям и администрации). Может быть, во времена Гуревича, Берёзкина, Ермилова хандры и депрессии стало меньше? Почему же тогда появился мёртвый полк молодых трудоспособных людей, в абсолютном большинстве, молодых мужчин в возрасте от 25 до 48 лет? Причём, целый батальон из этого полка - самоубийцы. Петля. Вскрытые вены. Ствол к сердцу...

Только наивного журналиста могут ввести в заблуждение ссылки на причины самоубийства на почве пьянки. У пьянки тоже есть причина. При этом в маленьком Усинске почти треть -татары и башкиры с сильными семейными и религиозными традициями. При этом остальная часть усинцев - это южане, которые спиваются отнюдь не так легко, как северяне. И, наконец, для сравнения: в большом Сыктывкаре пьют не меньше, чем в Усинске. Я бы сказал, что больше... А цифры - упрямая вещь: в Сыктывкаре в процентном отношении самоубийц почти в четыре раза меньше!

У самоубийцы всегда есть мотивы. И набор этих мотивов традиционно прост для любой личности: 1) предательство; 2) зачем жить? 3) одиночество; 4) «да пошли вы все на!..»

Кончилось романтическое братство первопроходцев Усин-ска. Кончилась искренность, открытость, мечты. Город построен. Нефть всё дальше и дальше. Труба, как червь, уползает на Север. Оттуда - нефть, а туда труба. Она засасывает новые судьбы.

Усинск - база. Известное дело: на золотых приисках Дикого Запада разбогател лишь каждый тридцатый старатель. Зато без дохода не остался ни один торговец, сутенёр и владелец салунов для старателей.

Неосвящённая земля

Проблема неинформированности - что это такое? Какая информация нужна человеку для веры, надежды и любви? Может быть, наоборот, нужна тайна? И магнетизм тайны держит этот город. Остаться или уехать? - проклятый вопрос, с которым люди живут в Усинске четверть века.

Загадочный рейд. У этого рейда стоят корабли целых родов, семей, кланов. Но нет ни родного пепелища, ни отеческих гробов, к которым, по слову Пушкина, обычно тянет людей. Тянут деньги? Неправда. Все, с кем мне приходилось общаться (подчёркиваю - ВСЕ), а это бизнесмены, нефтяники, работники культуры - разные люди, говорили одно и то же: «Причём тут деньги?.. Смысл ведь не в деньгах».

Честно говоря, только в этом городе я видел такое количество созревших людей, по-настоящему нищих духом - голодных до чего-то Главного, но так и не сумевших пока понять: нет ЧЕГО-ТО главного вообще. ДУХ ушёл из этого города. А священник Усинска, тот самый «отец» Михаил, вместо того, чтобы напомнить о Духе, лишь отвращает от него: «не по Бозе ревнует», анафемствует налево-направо, отказывает в требах, шумит скандалами... Когда-то древние славяне хоронили своих предков в избушках на курьих ножках. Домиками, в которых лежали мертвецы, было утыкано пространство от Беломорья до Урала и приволжских степей. Но при этом те же славяне где-нибудь под Киевом или в Новгороде, в Суздале или во Пскове хоронили своих мертвецов в землю. Почему такой разный обряд в центре и на периферии? Потому что земля на окраинах ещё не была освящена, ещё духом славяне не воспринимали её своею, ещё господствовало «чемоданное настроение» - уйти или остаться? Уйти - значит, забрать с собой мертвецов, не оставлять в земле, где нет молитвы. Остаться -значит, закопаться в землю. Живым и мёртвым. Мёртвые - под крестами, живые - с крестами.

Нефть меряют миллионами тонн. разливы нефти в тундре меряют кубометрами и сотнями кубометров. Саму Трубу -сотнями километров.

Душу и Дух кубами не измеришь. Как измерить длину отчаянья? Как измерить давление в трубе одиночества? Сколько километров у длины ожидания - зачем я здесь? Где мой дом? Хочу ли я, чтобы мои дети и внуки остались в этом городе?

Где люди?

Вы думаете, это госбезопасность засекретила в Усинске всё и вся? Чушь. В открытых источниках, в Интернете, в Управлении статистики есть практически всё, что мне надо. А я это не беру... «Почему?» - спросите вы. Потому что надоело читать и слышать материалы, где всё о нефти, всё через нефть и даже люди - это только трудовой ресурс - вопрос стоимости и нагрузки на социальную составляющую бюджета.

Как раз в дни моей работы в Усинске в город привезли книгу Н.Н. Кочурина «Усинск: нефть и ЛЮДИ». Именно так напечатано на обложке - «ЛЮДИ» - большими буквами. И что же? Я добросовестно перелопатил эту книгу. Здесь есть многое: много планов, директив, аппаратно-кадровых перестановок, миллионов тонн и квадратных метров. И совсем нет... ЛЮДЕЙ!

Славную традицию кочуриных и спиридоновых продолжает нынешний глава администрации Усинска Феликс Марков. Всё та же манера «с барского плеча». Всё та же сталинская любовь к детям и старикам (остальные просто опасны и вообще напрягают...).

Всё те же эксклюзивные «игры» только с нефтяными генералами... Кажется, этот человек даже не знает, что, например, в пожарной части в караул выходит один водитель, два бойца и начкар... Такие караулы выезжают не тушить, а всего лишь спасать соседние здания...

Тень Гуревича, как тень Командора, маячит за интригами нынешней администрации Усинска. Древний, как постулаты Маккиавелли, принцип - разделяй и властвуй - внешне выглядит как борьба против монополии ЛУКОЙЛа. Реально же видны «уши» лоббирования интересов «Северной нефти», «Енисея», «колва-нефти»...

В промозглом октябре 1998 года на площади перед городской администрацией Усинска стоял митинг измученных от холода и мокрого снега учителей. «Верните заработанное!», «Где наши деньги?» - вопрошали скромные плакаты на ватмане. Митинг стоял час, второй...

В окна администрации украдкой выглядывали чиновники. Видимо, считали: сколько ещё простоят эти сумасшедшие тётки, не понимающие, что в стране кризис, что дефолт, что... В общем, спокойно чай не попьёшь!

Учителя просили своё, заработанное и к тому же обесцененное дефолтом. Но даже этого их любимый город им вернуть не мог - город, в котором каждый второй - это их ученик и каждый первый - родитель ученика.

Надо сказать, что банкетов в Усинске осенью 1998 года было не меньше, чем обычно, и они не были скромнее, чем всегда. Просто стали тихушнее, для «своих». Закончилась эпоха, когда буйствовала фантазия Гуревича: «Линкольн» - епископу, самолёт - поужинать в Москве, банкетные столы, которые не описал бы даже Плиний-младший (охреневший в своё время от пиров прокуратора Лукулла).

В той толпе промокших и замёрзших учителей стояла женщина, с которой прямо там, на площади, произошло тихое чудо. Учёные называют такое состояние - инсайтом, священники - благодатью, посещением Духа Святаго, творческие люди называют это «вспышкой озарения». Впрочем, какая разница, кто и как это состояние называет. Учительница истории школы №2 Ольга Алексеевна Несинова, глядя на сытые тёплые окна администрации с тенями чиновников за жалюзями, вздрогнула, словно проснулась: «Что я здесь делаю? Что за глупости - просить, ждать!.. Не-ет. Так больше не будет. Так, ребята, больше НИКОГДА не будет!» Она знала, ЧТО будет. Она чётко знала ответ, по крайней мере, на два старых русских вопроса - ЧТО ДЕЛАТЬ и КТО ВИНОВАТ.

Ольга Несинова стала депутатом городского совета Усин-ска, членом федерального Политсовета женской секции партии «Яблоко», председателем Союза предпринимателей Усинска, членом Совета по предпринимательству при Главе республики Коми. Но дело, конечно, не в её регалиях. Дело в пресловутом ЧТО ДЕЛАТЬ... Стала символом альтернативы, знаменем, объединившим всех униженных и оскорблённых. Она первая публично и часто заговорила о гуманитарной составляющей города, о его информационной открытости.

Республика узнала, что происходит. Деньги учителям заплатили.

«Свой парень»

«Народ требует открытого разговора. Хватит тихушничать по кабинетам. Прозрачный бюджет - ясные перспективы города - совещательность по вопросам жизнеобеспечения», - так ставила проблему Несинова с единомышленниками.

Мэром города тогда стал Феликс Марков. «Свой парень» по кличке «Череп». Свой и для Гуревича, и для Стефановской площади в Сыктывкаре, и для бандитов в Усинске. Тоже личность, между прочим, да ещё и «соборная», всех как бы устроившая в какой-то момент.

Но «соборная личность» ни разу не собрала для обстоятельного разговора тех, кто является Собором Города: учителей, работников ЖКХ, предпринимателей, обеспечивающих львиную долю продовольственного обеспечения, пожарных... В городе почти нет патрульно-постовой службы. А зачем? Диалог с горожанами? А зачем? Есть «пиар» - есть кому держать этот город. Не проще ли интриговать между ЛУКОЙЛлом и «Северной нефтью», между идеологией ограничения олигархов и продавливаемыми решениями из Сыктывкара (в части интересов всё тех же «Колва нефти», «Северной нефти» и т. д.).

Всё главное в Усинске - это нефть. Какие ещё могут быть интересы людей?

...И Усинск продолжает хоронить в небо батальоны мужиков. Не считая неопознанных и невостребованных.

Люди, где?

Вы видели картины усинских художников? В них есть что угодно и кто угодно. Но в них нет Усинска. В их картинах не встречаются (или почти не встречаются) люди. Конечно, можно увидеть «мазню» на тему «нефтяные вышки». Чем «мазня» эта отличается от «литературной мазни» Н. Кочурина?

Город - это Люди. Страна - это Люди. От Арбата в Москве до маленького выставочного зала в Усинске разбросаны пейзажи.

Более ста лет назад русские художники-передвижники начали писать пейзажи не от импотенции духа, а в протест засилью академического ампира, колоннам и статике портретов. Нынешние «романтики» кисти и холста просто эмигрируют в природу и не выполняют своей творческой миссии на земле (зарывают талант в пейзаж Дураков). Миссия же эта - освящение, осмысление и прославление замысла Божьего на Земле. В чём замысел и смысл Усинска? Чем он живёт и где его перспектива? В маленьком городке Емва (Княжпогост) есть скромный художник Сергей Соболев. Удачно или неудачно, он пишет портреты своих земляков, он ищет в их глазах свой город, он пытается найти ракурсы своего потерянного на трассе маленького городка и найти его философию.

В Воркуте в выставочном зале есть картины совсем юных художников и тех, кто постарше. Там тоже (не считая проходного мусора) есть работы с поисками места и смысла Воркуты. В отдельно взятом сердце отдельно взятой страны...

Усинск не родит такого художника. Ещё не родил. Может быть, потому, что он слишком молод и сам себе льстит своим романтическим прошлым. Обманывает себя патетикой масштаба и классически ошибается: «Мы - провинция, а в провинции ничего серьёзного быть не может» (хотя вся история культуры - это непрерывное опровержение этого мнения). Может быть, оно и логично, что выставочный зал «Вортас» в воскресенье не работает. Зачем?

Академик Михаил Михайлович Бахтин вбросил в культурологию и искусствоведение постулат: «Высокое искусство рождается на границах времён и культур». Усинск на пересечении и времён, и культур. А искусство не родилось. Почему?

Не хватает информированности и образования? Не хватило культурной среды, способной родить личность? Или потому, что внимание к нефти и деньгам размыло эту среду, сделало атмосферу города затхлой, корпоративной?..

...В своё время вспышками культуры и искусства удивили Воркута и Инта. Воркута и сейчас находит чем удивлять. Там сложился корпоративный объединительный дух (Воркута -столица мира). В Усинске духа нет. Во многом он убит искусственно. В итоге имеем ЭТО...

Справедливости ради, надо сказать об одном исключении, подтверждающем правило. В 90-х Усинск родил композитора

Геннадия Хохлова. Я слышал его песни на кассетах и по республиканскому телевидению. В этом молодом мужике из Тулы действительно есть главное - тонкое чувствование Усинска, интуитивное ощущение трещины в сознании города, печаль, которая «за кадром»...

О нём, как явлении, говорил и директор Усинского Дворца культуры Сергей Александрович Шолохов: «Отрадно, что Геннадий состоялся здесь. На наших глазах он взрослел, пробовал себя, ошибался и творил. Это наш Художник».

На уровне музыки... Пока на уровне музыки - абстрактно, ассоциативно, печально и всё ещё с якорями мифов о себе, но Усинск начинает понимать и осмыслять себя.

Не замёрзнуть бы этому процессу. как ноте, повисшей в морозном воздухе и превратившейся в безликое снежное эхо эпохи.

Новое кладбище Усинска производит марсианское впечатление. Песчаный квадрат земли, выстриженный в лесотундре. По углам квадрата ровные, как бригады СС, ряды крестов -одинаковых крестов. Украинские, русские, татарские фамилии... В одном углу почему-то похоронены только люди старше 65-ти лет. На других участках годы рождения от 1946-го до 1961-67-го. Годы смерти 2000-2002.

Датам я не удивился. Их я уже понял в морге. Удивился пейзажу. Люди как будто и не в землю захоронены. Захоронены в Марс. Как город похож на тарелку инопланетного космического корабля, севшего из-за аварии в тундре, так и кладбище. Пикник на обочине.

Смотритель кладбища, фактически директор - Борода. Так его зовут и знают многие люди в городе. Виктор Владимирович Иванов.

Огромный жизненный опыт в его седой бороде, в пепельных глазах и морщинах-трещинах. Разговор осторожный, щупающий, с лёгкой игрой в простоту. Так разговаривают серьёзные ребята после хождений по «зонам» лет этак с двадцать.

Виктор Владимирович - человек православный. «С детства», - утверждает он. И я понимаю, для чего ему нужно акцентировать внимание именно на этом - «с детства». Потому что слишком много развелось дуриков и клоунов, играющих в верующих... Ну да ладно - не будем рассуждать ещё об одном гигантском фантоме и мифе под названием «Возрождение православия в Коми». Ради хрупких реальных крупиц православия, Христа ради, не хочется развенчивать пышные и дутые декорации (созданные, кстати, во всё те же мифотворческие 90-е. И созданные не только в Усинске и в Коми).

- Не нахожу понимания у городских властей, - сетует Виктор Владимирович. - Ведь здесь тот же Усинск, только мёртвый... Только - Вечный Город, шагнувший в вечность. Ни телефона, ни цемента, ни семян травы не могу допроситься.

Он рассказывает о том, что не только власти, но и люди забывают православные традиции. Я про себя добавляю: «А те, кто помнит, и должен просвещать и укреплять. Но как часто священники от этого устраняются? Взял денежку за крещение или за панихиду - вот и все «традиция». Словно подслушав мои мысли, Борода рассказал, что комнату в морге для отпеваний и прощаний сделал он сам, по собственной инициативе (а я-то думал, что хотя бы это сделал о.Михаил... напрасно думал). Организовать же на кладбище хотя бы продажу свечей не может: о.Михаил требует, чтобы люди покупали прямо в храме.

Любопытные детали всплывали в разговоре с Ивановым, детали, которые я до этого слышал краем уха, а сейчас они обретали реальные очертания. Например, за поминание усопших на проскомидии в местном храме требовали плату до 100 рублей за имя! Это сетевой маркетинг, а не православие. Освящение города, его могил и его рождений так никогда не произойдёт. Стоят себе «избушки на курьих ножках» для живых и мёртвых. Отцы города «родили» ребёнка, но не воспитали его. Вот и вырастают маугли, кочевники, варяги. Иерей Михаил Тихонов, кстати, вырос и «воспитан» тоже в Усинске.

«Томлун»

Церкви нет, КПСС нет, школы Усинска, как и школы всей растерявшейся страны, учат «общечеловеческим» ценностям. Милиции и прокуратуре остаётся только пресекать девиантное поведение граждан.

Усинск - самый дорогой город Республики Коми. Здесь крутятся колоссальные деньги. Количество магазинов и магазинчиков трудно описать и сосчитать. Рестораны «Амстердам», «Аргус», «чарли», «Джоли». Кстати, в Усинске, как и в Сыктывкаре, странная нелюбовь к нормальным русским названиям. В названиях кафе и ресторанов особенно. На весь Сыктывкар лишь один ресторан «Спасский» имеет русское название (остальные - «Relax», «Националь», «Ника», «Тропик» -говорят сами за себя). В Усинске вообще нет кафе с русским именем. А мифологический персонаж «Аргус» - это демон, раскинувший свои щупальца в карманы старателей.

Впрочем, я уже повторяюсь: старатели всегда менее богаты, чем те, кто их ждёт, чтобы «обслужить». В Усинске в этом смысле и «Аргус», и церковь похожи. (Прости меня, Господи! А какими ещё словами говорить о волках в овечьих шкурах?!)

Из наиболее крупных предпринимателей можно отметить хозяина «Мясной лавки» Сергея Петровича Шиханова. Это «мясной король» с сетью магазинов. В 90-х был особенно влиятелен. (По слухам, за ним стоял Ю. Спиридонов.) Интересен альянс ООО «Берёзка» (Р. Асмандияров) и группу предпринимателей создавшая ООО «Альтернатива». «Альтернатива» взяла в долгосрочную аренду единственный в городе кинотеатр «Томлун». Между прочим, предприятие такого рода не только коммерческое, но и идеологическое. Хватит ли у «Альтернативы» (директор Е. Кузнецов) гражданской зрелости в использовании этого идеологического инструмента? Покажет время. Технически же и коммерчески у ребят пока получается очень даже неплохо. Кинотеатр «Томлун» первым в республике оборудован новой звуковой системой Digital Dolbi, обеспечивающей принципиально новое восприятие кино. Эффект очевиден с первого года: если даже в Сыктывкаре и Воркуте посещаемость кинотеатров не превышает 15-20%, то в «Том-луне» она устойчиво держится за 60. Аншлаги не редкость. Ко всему прочему, сам кинотеатр живёт по принципу римских бань - весь спектр сервиса. Приходи в 9 утра и найдёшь чем занятья до 24-х часов ночи. Менеджмент совершенно другого уровня, по сравнению с прочими кинотеатрами Коми.

Всё это произошло в «Томлуне» за последние десять месяцев. Всё это хорошо, но всё-таки это полдела. Для самооценки и создания внутренних механизмов культуры «Томлун» должен родить (не может не родить) свою внутреннюю «философию» и идеологию. Какими они будут? Получится ли? Хочется верить. Очень хочется.

А пока город «тонет» в наркотиках (но при этом почему-то всего семь уголовных дел за год). Здесь все у всех на виду. Каждый таксист и каждый торговец знает, где продают наркотики и кто подсел на иглу. Не знает и не может только местная милиция.

Разговоры о кадровом недокомплекте милиционеров - это только разговоры. (Для справки: в среднем по Республике Коми недокомплектация от 20 до 28%. В Усинске - стабильно выше 40...) Но работали бы хоть эти! НЕТ, милиция занята своими делами. А сама Коми имеет представление об Усинске только со слов Феликса Маркова - в его подаче и в его интерпретациях событий. Во всяком случае, так продолжается уже

1999-й, 2000-й, 2001-й, 2002-й годы.

Тактика информационной блокады очень проста. Подойдите к любому газетному киоску в Усинске. Или запросите справку в Управлении федеральной почтовой связи. На весь Усинский район приходит не более четырёх сотен экземпляров газеты «республика», столько же «Красного знамени», чуть больше «Трибуны», две сотни экземпляров «Молодёжи Севера», остальные издания просто по 30-40 экземпляров. Сам город Усинск читает республиканскую прессу ещё меньше, вышеперечисленные цифры надо делить пополам: республикой интересуются коми сёла Мутный Материк, Колва, Усть-Уса. Там половина подписчиков.

Зато в газетных киосках изобилие федеральных изданий развлекательного характера: «СПИД-инфо», «Декамерон», «Жизнь», «Жёлтая газета» и т.п.

Воркута за два поколения всё-таки где-то породнилась, переженилась, срослась с республикой. Но усинцы, которые называют таковыми себя в Сыктывкаре, - это ещё не усинцы. Это в массе своей просто люди, поработавшие в Усинске несколько лет. А родом они со всей страны. Той страны, которой тоже нет. Так, «без флага, без родины» живёт целая каста, объединённая мифом «мы - усинцы».

Приветливый автобус

С Равилем Фарраховым и Ольгой Несиновой мы после кладбища всё-таки заехали в Парму. И тут был очередной «Пятый элемент» из зоны Сталкера или из ирреального города Zеро.

У причала стоял... двухэтажный автобус. Как в Англии. Как на Пикадилли. Играла музыка. «Я искала тебя ночами тёмными, искала тебя...», - пела Земфира. На втором этаже автобуса тёплая компания отмечала пятидесятилетие Володи. Я не знаю его фамилии. Мы просто оказались в автобусе из любопытства, а... потом нас усадили за стол. Было неприлично праздно любопытствовать. Люди шумели, радовались. Я искренне поздравил неизвестного мне Володю с днём рождения. Поднимались тосты. Женщины, как и положено женщинам, были шумны, но при этом нельзя было не заметить общее состояние тихого свойского уюта. Нет, это не пьяное состояние братства, это другое - это состояние родни.

Я смотрел на смущённого вниманием работягу Володю, на его счастливые и уставшие глаза, на друзей его, среди которых он счастлив и спокоен. И я увидел Усинск - таким, каким я его впервые узнал в 1988 году, когда прожил здесь два месяца, каким знал людей этого города ещё в начале 90-х... В двухэтажном иррациональном автобусе. В Парме. На берегу Усы. Защемило в сердце... Хорошо, что меня постоянно дёргали, а то, пожалуй, я б расчувствовался больше самого Володи.

...Мы вышли из автобуса. Ещё какое-то время стояли на причале, окутанные атмосферой забытого братства. Наваждение? Пусть. Я тоже хочу мифа. И я люблю свою память...

Фаррахов повёз нас по Парме. «Здесь росли мои дети... Здесь мы в 78-м построили склад... А это в 84-м. Здесь работал Лескин... Кустарников не было. Деревья были маленькие, а дома казались большими». Равиль с таким теплом, с такой терпкой сочностью всей своей светлой памяти о молодости рассказывал нам о Парме, что было ощущение святости. Наверное, это действительно свято. От нахлынувшей благодати мы замолчали и некоторое время ехали молча.

А потом Мулланурович, видимо, сам того не понимая, тронул нерв, на котором и написан этот очерк. «Мне часто видятся сны, - тихо рассказывал Фаррахов. - Сны, в которых я живу в Парме. И не пересказать всё - те же хлопоты, растут дети, что-то мы решаем и делаем с мужиками, обстановка той моей маленькой квартиры в деревянном доме... Все вместе, дружно. И солнечно. Когда я просыпаюсь, то ещё полдня радуюсь сну... На душе хорошо от того, что я пожил ещё немного в той жизни, которой уже нет».

Я тоже люблю свою память. Мне есть что вспомнить. И мне тоже нужен миф. Но я знаю, что нужно обязательно проснуться.

Стать отцами

Меня можно упрекнуть, что я написал грустный очерк. У ваших богатых «нефтяных генералов», как и у руководства города, есть возможность пригласить художников и писателей, которые напишут об Усинске хорошо. Будут вам льстить. Будут хвалить самые разбитые и грязные подъезды в домах (в Коми хуже просто нет, поверьте: я много езжу по республике). Похвалят город-романтик, напишут картины с иван-чаем, за которыми не видны кубометры вылитой нефти и выпитой жидкости покрепче чая, за которыми не виден город одино-честв, бродяг без документов, обманутых вербовщиками и брошенных в тундре без рубля.

В Усинске достаточно людей, которых можно было бы назвать элитой, если б их можно было бы собрать не для досуга, а для мозговой, волевой и духовной работы.

Может быть, именно эти люди-«будильники» и будут настоящими Отцами города, его не строителями, а воспитателями. Ведь слово «воспитать» тоже разбирается по составу: вос-питать. Питать нефтью или всё-таки Духом?

С уважением и тревогой, Григорий Спичак

2002-2003 год

* * *

Во всех песнях об Усинске, во всех телепередачах и газетных статьях характер Усинска рисуется, как романтический, комсомольский, мечтательный.

Реальность же такова (данные Коми филиала УрО РАН). 77,4% взрослого населения Усинска страдают осенне-зимней сезонной депрессией. У 12,6% депрессионные настроения проявляются независимо от сезона. Это почти каждый восьмой усинец.

* * *

В 1998-99 годах происходила жёсткая реструктуризация ОАО «Коминефть». Социальные издержки - пикеты, митинги, акции протеста. В это время происходит резкое падение добычи нефти в ОАО «Коминефть: от бывших когда-то 19,3 млн. тонн осталась добыча лишь 3,5 млн. тонн.

* * *

По оценкам специалистов, в Усинске одновременно проживает от трёх до двенадцати тысяч человек без документов или без прописки.

Как говорил Остап Бендер бедному Паниковскому: «Покажите ваш паспорт! А вашу прописку... Как?! У вас нет паспорта? О чём можно говорить с человеком без паспорта?!»

* * *

В 1994 году на нефтепроводе Возей-Головные в Усинском районе произошёл порыв, приведший к разливу нефти и экологической катастрофе, какой не знал ещё Европейский Север.

О нём тоже умалчивали. Наивная закрытость (это при спутниковом-то мониторинге) подорвала доверие ко всем уровням государственной власти России: государственному -республиканскому - федеральному.

* * *

В 90-х годах полностью утрачен контроль за поголовьем оленей. Общее их число сократилось более чем в два раза. В

2000-м году даже не производился забой скота.

«Гуманистическая» политика откупа от села, т.н. «дотаций» (которые разворовывались и никто не требовал отчётности) привели к развращению сёл.

В Новикбоже осталось 125 коров, из них дойных - 32. В Усть-Лыже - 106 (дойных - 30), в Акси - 42 (половина болела раком крови).

* * *

В обеспечении электроэнергией Усинск находится в лучшем положении, чем другие города РК. Погашены долги, стоимость содержания 1 квадратного метра жилья на треть дешевле, чем в среднем по республике.

При этом из ЖКХ разбегаются люди. Нет пополнения молодёжью. Почему? Всё по той же причине: кадры бегут в нефтяные компании. Там заработок в 3-4 раза выше. При этом Усинск - единственный город, не имеющий резервного обеспечения электроэнергией. До 1999-го года стояли т.н. «резервные электровозы» и дизель, готовность которого проверялась каждые полгода. Электровозы разукомплектованы «старателями» цветмета. Дизель не проверялся с 2000-го года.

Таких разбитых дорог нет ни в одном городе или райцентре Республики Коми.

Зато в 2002 году уложили бордюрный гранит. С каждого погонного метра от 1000 до 1600 рублей «откатного» навара легло в мохнатые карманы.

С 1995 по 1999 год количество платных стационарных киноустановок сократилось с семи до одной... Остался один кинотеатр «Томлун».