BLOGS

ВОСЕМНАДЦАТЬ ЧАСОВ

- Я буду всё равно тебя ждать здесь. Приходи сюда... - Валентина смущённо, почти безнадёжно пожала плечами и заплакала. Ветер и мраморный моросящий дождь рябили пожарище. Противная, унылая гарь тянула низом, будто горело не пятиэтажное общежитие, а кислые торфяники.

- Тебе сейчас есть куда пойти? - спросил Игорь. Она кивнула.

Наверное, его голос был механическим и чужим. Она опустила глаза. Игорь раздражался от гнетущего чувства, что опаздывают все: и он, и казачок, с которым вчера познакомился в этом женском общежитии, и Валентина с Ольгой.

Казачок волочил ногу. Он, кажется, и вчера немного прихрамывал, а сегодня, когда прыгал с третьего этажа, разбил ногу, и теперь, скорее, тащил её за собой, чем она держала его.

Незнакомый пожилой подполковник, опухший от бессонной ночи и, наверное, из-за почек, устало ходил от группы к группе и сипло гудел.

- Уходите. Уходите все! Как куда? Хоть куда! Вот туда!.. Сейчас здесь такое будет. Сейчас здесь будет...

Этот офицер маленького военкомата на далёкой окраине громадной Империи и сам не мог знать, что через сорок минут истечёт кровью в водосточной канаве. Помочь будет некому. Он будет так же хрипло ругаться и зажимать ладонями густо кровоточащие раны. А потом тихо уткнётся лицом в рыжие прошлогодние лопухи. Так же будет стелиться гарь, и так же суматошно будут метаться по улице люди.

- Уходи, Валя... Я тебя обязательно найду. Везде найду. Уходи.

Под чёрными каштанами улица пряталась внизу и виляла поворотами среди деревянных и каменных заборов. Там уже был слышен рокот моторов, а ещё недавно далёкая стрельба становилась всё ближе и ближе.

В другую сторону эта же улица шла на подъём и своей графической открытостью делала убегающих людей безнадёжно беззащитными.

Валентина уходила последней. Ольга дёргала, дёргала её за рукав, но когда близко, почти над головой начал резать крупнокалиберный пулемёт, люди закричали и рассеялись. Ольга оставила подругу и шмыгнула за какой-то каменный заборчик. Он казался ей надёжным и крепким.

Орал не своим голосом хромой казак. Два бойца выволокли откуда-то человека в тёмных одеждах, набрякших кровью. «Мужики! Его в город...» Они побежали обратно на рокот моторов и близкого боя. Казак ковылял за ними.

Само утро, дождливое и зябкое, взорванное ранним боем, казалось, пришло оттуда - с запада. И сейчас на восток, к близким городским могилам оторванного клочка русской земли - пропахшего тротилом Приднестровья - уходили те, кто мог и хотел драться за эту маленькую родину.

Игорь оглянулся на убегающую вверх дорогу. Валентина стояла, прижав руки к груди, как это делали влюблённые девушки в старом сентиментальном кино. «Холодно. А она раздетая, платье да жилет... » - ему вдруг стало так жалко и так обидно за эту девушку, что он на мгновение удивился яркости и необычности своего чувства.

Обидно за то, что у неё сильно проявлялся молдавский акцент и она «лёкала» как ребёнок. Обидно, что её брат, гадёныш такой, воюет на той стороне, и, может быть, это его пулемёт рубит ветки каштанов и тополей.

Обидно, что это одинокое существо ни черта в своей жизни не видело, кроме птичника в школе-интернате, ткацкой фабрики и этой ненормальной любви, родившейся от беды, от страха и, наверное, от инстинктивного первобытного желания любить воина. Воин мог защитить.

«Я буду ждать здесь...» А где тебе ещё ждать? И кого ещё ждать? Зацепит шальная пуля - и похоронят как неизвестную. Документы сгорели в общаге вместе с косметичкой и последними колготками.

...Под шелковицей в десяти шагах от дороги лежал белокурый лейтенант с пробитой головой. Игорь забрал разгрузку-«лифчик» с полными рожками, автомат и гранаты. Как ему казалось, он крался и пробирался короткими перебежками туда, где гвардия пыталась удержать линию обороны. А потом выскочил на двух раненых и безумных от боя и боли мужиков. Они были без оружия, но рядом с ними лежали бутылки с зажигательной смесью. Штук тридцать, наверное...

- Два БТРа... - хрипел один из них. Они будто здесь сидели и ждали именно Игоря. - Два БТРа. Ребята их не удержат. Отсекай пехоту...

Потом горели оба БТРа, подожжённые зажигалками классически правильно, как в учебном фильме. Потом Игорь бежал со всеми и отвернулся, когда один из «зажигательных» мужиков застрелил раненого волонтёра. Потом сам Игорь добил выстрелом в голову корову в узком дворике, с которого был уже виден берег Днестра. Корове какой-то герой распорол брюхо автоматной очередью. Она сучила ногами по гравию, хрипела и булькала розовой слюной.

Из дворика, в узком пространстве между сараями и гаражом, был виден клочок реки. На берегу мелькали люди, пришедшие с той стороны. Они шли и стреляли. Будто забыли, что несколько веков подряд говорили на одном языке, пели Богу одни молитвы и даже изменили Ему когда-то тоже вместе. Может быть, именно за измену два берега расстреливали друг друга, как будто свинцом можно переложить вину или огнём обрести искупление. Здесь и в этот час скорее лопнули бы небеса, чем кто-то из них сказал бы другому: «Прости, брат!»

И небеса лопнули...

II

Люди сгружали с катера зелёные ящики, суетились как-то по-рабочему, будто приближающийся бой их не касался. В открытом пространстве между домами, гаражами и сараями Игорь хорошо их видел. «Метров шестьсот-семьсот», - отметил он про себя. Короткая очередь нашла цель. Человек упал. Было видно даже, как боец чуть съюзил по склону берега, и бушлат сизым армейским воротником завернулся ему на голову. Игорь выстрелил ещё и ещё раз, и его засекли. Дождливое пространство ударило с берега свинцом. прицельно стрелять в ответ было уже почти невозможно.

Оттуда же, с берега, надсадно заныли миномёты, и визг мин скрутил нервы, как визг злой и перегретой стоматологической машины. Парень рухнул и влип в землю. В голову больно ударил гравий, разбросанный близким разрывом.

- Ховайся, хлопец! Туда! Туда! - из ямы под гаражами позади Игоря высунулась тётка. С неприбранными волосами, косматая, она от происходящего выпучила и без того громадные чёрные глаза и махала рукой, показывая на склон берега прямо за двором. Но склон и весь берег простреливался сейчас на полкилометра вдоль, поперёк и сверху вниз. «Она сдурела», -подумал Игорь. А через секунду его сердце оледенело, стало большим, как ведро, и остановилось. В ста шагах от него, раздавив крольчатник, забор, подмяв вязь виноградника, выскочил из-под берега танк... Полуразвернутая его башня, как берет на пьяном мужике, взглянула дулом в лицо. «Всё. Сейчас меня убьют...»

Взгляд танка был равнодушен и прям.

III

Полдень пришёл изнурительно и повинно, как измученный и промокший бродячий пёс. Возле высокого крыльца с чёрного хода Дома культуры толпились люди (в основном почему-то пожилые мужчины). Отсюда две недели назад уходила большая похоронная процессия. Хоронили восьмерых мужиков, погибших под Кочиерами. Тогда снайперы обстреляли гробы (будто хотели убить дважды) и людей, идущих за машинами.

Тогда так же шёл дождь. Ольга разносила кутью в эмалированной кастрюле, а Валя ругнула незнакомого парня, уронившего крошки в грязь. Это был Игорь. Он извинился за то, что нечаянно рассыпал эту поминальную кашу, потом спросил:

- Вы, наверное, верующая? Или отчего-то злая?

А она неожиданно для себя начала объяснять, что рассыпанная кутья - это очень нехорошая примета.

- Очень нехорошая. Но вы не бойтесь, буду молиться за вас...

На «ты» они перешли вечером, когда оказалось, что их дежурства по кухне совпали. Перед тем, как в три часа ночи улеглись вздремнуть на скамейках гулкой рабочей столовки, она, помнится, рассказывала ему о гибели своей напарницы с ткацкой фабрики, попавшей под обстрел возле Ташлыка. «Очень добрая была женщина. Улыбчивая. Всего-то ей было то ли тридцать четыре, то ли тридцать шесть... »

- А как получилось, что вы с братом по разные стороны? -спросил тогда Игорь.

- Не знаю. Дружки его убедили, наверное... Он в гараже работал, автослесарем...

- Вот встретитесь вы после войны...

- Уже встречались. Я в Кочиеры бегала к подруге. Как раз перед этим боем. ... Ну, когда много людей побило. Виделись. Пьяный. С кулаками накинулся. Подруга заступалась, а я молчала.

Всё тогда было необычным. От знакомства на похоронах до того момента, когда Валентина уснула на лавке, а Игорь, поднявшись закурить, смотрел-смотрел на её лицо, а потом наклонился и поцеловал в висок. Она вздрогнула и открыла глаза.

- Милая ты, - усмехнувшись, сказал Игорь.

- Господи, - вздохнула она. - Милая... Ты тоже милый.

И уже снова засыпая, буркнула: «Надо же...»

Это было две недели назад. Две недели назад и одну ночь в комнате общежития, которое загорелось сегодня от прямых попаданий.

Теперь возле Дома культуры урчали машины и было много белого - бинты, санитары. Кричали раненые.

Валентина увидела казака и почему-то сразу узнала его, хотя узнать Мишу сейчас было просто невозможно. Серый как пепел, он бормотал что-то, но его никто не слушал, а если и слушал, то всё равно не разобрал бы. Миша так и умер, что-то пробубнив и дёргая карман своих казачьих штанов с лампасами. Когда он прыгал с Игорем и девчонками из общежития, то сильно подвернул ногу. Сейчас вместо ног было что-то пухлое и ужасное.

Высокий шустрый офицер с острым подбородком погнал Валентину от страшного склада ещё не мёртвых, но уже мёртвых. «К ... матери! Кудрявцев! Кудрявцев! Убери всё бабьё отсюдова! А то у меня будет истерика. У меня, б..., я говорю, будут нервы щас...»

Игоря нигде не было. Ни у подвала горсовета, где кучковались милиционеры в бронежилетах, ни у милиции, ни у «Днестровского сада» - двухэтажной городской гостиницы, где кубанцы встречали новых добровольцев. Даже знакомая Валентины - тёща друга Игоря (кажется, её звали Мария Николаевна), проскочившая мимо неё с кипой байковых одеял, бросила на ходу:

- Валя, нема, дочка, их обоих. Нема. ...Ну, ты погодь плакать-то. Ещё вон что на плотине творится, и с завода ещё людей не было. Погодь, погодь...

Апрельский день от дыма и лохмотьев человеческих нервов был больше похож на глубокий вечер. Звучали команды, плакали бабы навзрыд. За городом гремел, урчал и ухал, как тяжёлый большой зверь, теперь уже чужой правый берег.

Девушка присела на придорожный камень. Тяжёлая усталость сменилась ознобом, и было странное ощущение, будто она, не съевшая сегодня ни крошки и лишь однажды днём выпившая стакан компота, вдруг стала пьянеть. Валентина сказала сама себе вслух: «Я плакать не буду». И разрыдалась.

...Патруль её не прогнал. Она с двумя бойцами постучала в двери почтамта. Открыл какой-то сумасшедший дед с ножом в руках. Бойцы наорали на него: «Кипяток есть? А какого чёрта девку не пускаете. Видите же... »

- Мне командир сказал никого не пущать, - дед пытался ходить перед патрулём стройно, как на параде, но у него это получалось плохо. Он честно нёс службу у дверей одного здания.

- Где твой командир?

- На крыше...

- Гвардейцы?

^{- Да}.

Патрульные, рыжий дядька и молодой прыщавый длинный парень переглянулись. «Почта у третьей роты?» «Нет. Она вчера дежурила». «Значит, у первой. Там Коломиец».

- Да-да. Коломиец... - дед кивал головой.

- Ну вот. Передай ему, что девчонку оставил Ефремов из второй роты...

Валентина в каморке деда-вахтера взглянула на себя в зеркало и в свете свечи ругнулась на ту, которая была отражением: «Как бродяжка какая-то. Ё-моё. Родня не узнает...». Пока в литровой алюминиевой кружке дед кипятил воду, Валя сбегала в туалет. Но воду уже отключили по всему городу. Она умылась водой из питьевого бака в коридоре и уже расчёсываясь, расспрашивала деда.

- Как вы думаете, сегодня сменят людей на заводе? А на плотине? Они же там, наверное, после такой драки совсем без ничего остались.

Дед засыпал в кипяток скупую пригоршню чая с какими-то добавками. Летний домашний запах наполнил комнату.

- Тебя как зовут, детка? Валя... Валя, значит. Меня Антон Фёдорович. Я тебе, детка, скажу. Хоть сменят, хоть не сменят, ты до утра всё равно никуда не пойдёшь. Поэтому попей-ка ча-ёчку, согрейся. У меня вот кусочек сала есть, луковица, вино.

В окна порыв ветра бросил капли дождя. Где-то на плотине с интервалом в полторы-две минуты татакал пулемёт, иногда стрельба пулемётов и автоматов сливалась в один рокот, похожий на такой, когда дождь превращается в град.

Девушка уснула прямо за столом. Антон Фёдорович накинул ей на плечи свою телогрейку. Раскурил короткий бычок сигареты и что-то про себя шептал. Будто спорил и объяснял серьёзные вещи невидимому, непонятливому и жестокому человеку.

Игоря фотографировал пожилой фотокорреспондент. «Он из «Останкино. Фотограф», - пояснили Игорю.

- А меня-то зачем фотографировать? Да ещё и в белых перчатках... - об этих перчатках уже ходили анекдоты. Дескать, воюет тут один с чистыми руками и в белых перчатках. Они, конечно, давно уже перестали быть белыми. Их даже серыми назвать было трудно. Но на фото они ж всё равно выйдут светлыми.

- Да ты не бойся. Это не в газету. Он какой-то фотохудожник. Ему типы нужны.

- А я, значит, тип?

- Тип. Типчик натуральный...

Фотохудожник, человек с печальными-печальными глазами и бородой седой острой, как у кардинала Ришелье, извиняющимся тоном просил:

- Мужчина, я вас ни о чём не прошу и мучить вас не буду. Единственная просьба - всё, что вы делаете, делайте, пожалуйста, медленно. Чтобы я успевал поймать свет...

Игорю, как, впрочем, и всем остальным, было непонятно -что значит «поймать свет». По большому счёту, в данный момент им было наплевать на «свет», на то, куда их фотографируют, и вообще, они водку закусывали луком и яблоками. И она не жгла горло.

Сдавали оружие. четверо вернувшихся из Коржево сдали тридцать шесть автоматов, несколько бронежилетов и документы. В том числе документы неизвестных людей...

Фотограф, кажется, всё понимал. У него было такое лицо, будто он фотографировал не живых людей, а каких-то уродов, на которых нужно смотреть из приличия. Но смотреть им в глаза он не мог.

- На Тирасполь много людей отправили? - сипло спросил Игорь. - И вообще, много сегодня?

- Много, - дежурный не поднимал лица. - Много. Но на Тирасполь мало... Там на Кошнице сегодня тоже было жарко. И на Ташлыке что творится, пока тоже не знаю... Выехали на Красные Окна...

...Орудие танка выстрелило, казалось, прямо в лицо. Игорь упал, а когда пополз, то два подряд взрыва снова ударили в голову речной галькой. Он ничего не слышал и не знал, куда ползёт. Кажется, он стрелял вдоль улицы в сторону подъёма от реки, кажется, стрелял и по людям, выскакивающим из-под подожжённого казаками танка. Приходить в себя он начал тогда, когда шагах в пятидесяти от него в саду подорвался на мине парень. Он страшно кричал и бился об землю, как брошенная радиоуправляемая игрушка.

За садом, на небольшом подъёме в гору, казались близкими и спасительными бетонные стены завода. Но и это небольшое пространство кипело, простреливаемое и с флангов, и в спину. Игорь, за которого думала теперь каждая клетка его тела, удивлённо наблюдал за собой будто со стороны. Он слушал. Только слушал и спешил услышать пространство, в котором кое-где остались капельки жизни. Всё остальное умерло.

Во дворе Игорь закинул автомат за спину и достал гранаты. Патронов больше не было.

- А-а-а-а, - орал кто-то впереди.

- А-а-а-а, - орали сзади.

В подвал заходили и заходили люди.

- Кто сдал оружие, уматывайте отсюда. чё расселись? Вон в милиции можете перекусить - и геть в свои расположения.

На выходе Игорь столкнулся с казачьим есаулом.

- Слушай, брат, у вас такой лохматый казак был, то ли хромой... В общем, у него с ногой...

- Убит. Вчера брата его убили, сегодня его самого. Вместе, как приехали, так, блин, щас домой и поедут. Там на улице его подружка стоит...

«Ольга!» - Игорь выскочил из подвала и увидел её сразу. Она стояла с женщинами, те говорили что-то, а Ольга молчала. Под дождём, на ветру, фигура этой толстушки весёлой, добродушной девки, выглядела старчески измождённой и поникшей.

- Оля! - позвал её Игорь. Она обернулась, узнала его, что-то коротко сказала женщинам и подошла.

- Живой? А Мишку убили.

- Я уже знаю, - Игорь теперь вспомнил: казака звали Мишкой.

В пятом часу утра, когда два гаубичных снаряда попали в общежитие, и они, полураздетые, выпрыгивали в окна на козырёк подъезда, хромой Мишка, помнится, чертыхался. Он забыл в комнате свой тесак.

- Как убило? Где? - Игорь спросил не от любопытства. Наверное, это язык делал жалкую попытку оторваться от дикого хаоса уходящего дня.

- Точно не знаю, - пожала Ольга плечами. Она смотрела на Игоря так, будто извинялась за то, что она не знает, за то, что она вообще была с Мишкой, а теперь не знает, как быть и что делать с этой страницей своей жизни.

...Не спала... Я, кажется, сплю, сплю... Нет, я жду своего короля, который вчера так часто выпадал в карты. Бред какой-то. Валя вздрогнула и проснулась. Не поднимая головы, она ещё секунду приходила в себя и не могла отделить сон от яви и каморку деда-сторожа от мысли, что у неё уже нет ничего своего. Ничего, кроме Игоря. А Игорь будто из сна вынырнул.

- Игорь! - Он стоял позади неё, протянув руку, чтобы тронуть за плечо.

Она встала прямо перед ним. руки быстро побежали - плечи, щеки, оторванный клапан куртки... Глаза. «Игорь!» - она прильнула так, будто хотела ворваться в его грудь через спрятанный где-то там, под одеждой, нательный серебряный крестик.

Она целовала этот крестик прошлой ночью и просила у Бога прощенья за то, что гадала, за все грехи трефового короля, за ненормальную ночь и за своё бесстыдство, которое она не хотела знать как бесстыдство. «Он как призрак. А до призрака можно докричаться только ненормальными словами и совсем-совсем непривычными для себя поступками. Дура я, Господи. Не слушай меня. Пожалуйста, не слушай. Пусть только он будет, Господи!»

Игорь обнял худенькие дрожащие плечи и, кажется, только сейчас понял, что это маленькое солнце, проснувшееся под его рукой, уже живёт в сердце. И было бы убито вместе с ним, а он мог даже не знать этого.

Они оставили вахтёра, патрульных и ушли. Валя точно знала, куда им теперь идти. Она знала, что только в доме у малознакомой тёщи дружка Игоря они смогут сегодня скрыться от дождя, от войны, от кошмарных снов и не менее кошмарного татаканья пулемётов на плотине. «Дук-дук-дук... Дук-дук-дук» - пулемёт, как хронометр, резал ночь интервалами очередей. Далёкий пулемётчик в пограничном состоянии психики расстреливал ночь. Это было какое-то монотонное суточное безумие. «Дук-дук-дук... Дук-дук-дук».

Под это «дудуканье» они целовались.

- Ты горький. Ты дикий... Игорь, мы все сошли с ума. Мы отменяем жизнь. Свою, нашу, общую жизнь. ...И после каждого выстрела уже нельзя жить как жил до этого. Мы, как игроки и игрушки одновременно, - она задыхалась и от поцелуев, и от слёз.

- Молчи. Ничего не говори, - Игорь вздрогнул. Взгляд его ушёл сквозь Валентину. Он горел. Он задыхался от поднявшейся температуры и дикой жажды. Навязчиво мелькал в голове подорвавшийся на мине боец. Там, в сознании, ломало, как радиоуправляемую игрушку, бойца и ломало сам ум, уставший под адскими дозами адреналина.

- Ты не думай, - Валя осеклась, - ты сейчас ни о чем не думай. Прости меня. Пойдём... Пойдём... Как зовут тёщу твоего дружка? Того, усатого... Она даст вина. Ты хочешь вина?

Мария Николаевна отворила дверь сразу, как только они постучали. Раздетая, растрёпанная, она прижимала к себе худенькую белёсую девчонку лет шести. Она сейчас совсем не была похожа на лихую тётку, которую ещё вечером видела Валентина. По лицу Марии Николаевны они прочитали, что и здесь, в этом доме, тоже что-то произошло.

- Генка живой. Кума его убило. Гена поехал забирать с Кошницы, - Мария Николаевна покачала головой. - День какой страшный. Столько людей побило... Куда ни приду - везде бабы кричат...

Мария Николаевна, женщина, в общем-то, дерзкая, с ехидцей, сейчас стояла уставшая и прямая. Синие её глаза, посеревшие от усталости и горя, которые, как дождь и мрак, висят на улицах города, смотрела на парня и девушку без осуждения. Хотя и она, и Валентина знали, что две недели назад такое вот ночное шараханье с парнем вызвало бы в их провинциальном городке пересуды и ярлыки на всю оставшуюся жизнь.

Война всё спишет? Ничего она не спишет. Она просто предъявляет такой счёт, от которого задыхается нормальное человеческое сердце. Но сердце жаждет и верит любви.

Ели молча, пили тоже молча. Говорила Мария Николаевна.

- Дочка-то у Валеры, у кума, маленькая. Жена такая интеллигентная, - мягкое южнорусское «гэ» в слове «интеллигентная» как-то приближало ту незнакомую женщину, у которой сегодня убили мужа и которая, наверное, сейчас сидит над постелью девочки и ждёт, когда привезут молодого отца. И, наверное, она боится увидеть его тело, потому что сегодня ду-боссарские женщины насмотрелись на тела, которые выносят из боя чёрные, уставшие до смерти мужчины, как они просят пить, курить и зачем-то произносят загадочные слова: «Если можно, запомни моё имя... запомни на всякий случай...»

Свет от керосиновой лампы плясал по лицам и жутковато дёргал тени на стенах. Эти тени раздваивались, растраивались, словно за столом сидело много людей. Игорь медленномедленно курил. Раздетая, босая, в чужой большой ночнушке, Валентина пришлёпала на кухню. Обняла Игоря крепко, прижалась к продымлённой и вонючей от пота тельняшке.

- Грязный, как поросёнок, - она гладила полосатый живот. -Поцелуй меня, а? Только не больно поцелуй...

Он целовал её так тихо, будто боялся проснуться. «Где я? Зачем я? Зачем меня любит этот человек?»

Он целовал её горячо и горько. Эта горечь не оттаивала, а лишь держалась, как бес, как чёрное пламя в сердце, и не давала вернуться из остервеневшего состояния.

«Мы сдурели...» Он понял, что не уснёт, что будет, как филин, сидеть, смотреть на пламя керосинки и дёргаться от того, что память безжалостно разматывает картинки дня. Лента длиною в восемнадцать часов была слишком неподъёмной. Это было какая-то чужая параллельная жизнь. Опухшие и разбитые колени расчертили болью тело: здесь ноги, чтобы они никуда не ходили, а здесь голова, чтобы она ни о чём не думала. Щёлкнул невидимый запал неразорвавшегося сердца, будто именно оно, это сердце молодого мужчины, там, в бою, на береговом косогоре, за счёт своего тайного резерва выбросило полосу пространства, на котором можно было выжить, и теперь мучительно вглядывается бессонной ночью в перевёрнутое представление о себе, своей стране и непонятно для чего оставшемся отрезке жизни. Он, этот отрезок, может быть, для того и оставлен, чтобы решать вопросы, которых не было и не могло быть ещё совсем недавно. А теперь они есть. А зачем они есть? Зачем они появились, вопросы не от ума, от разорвавшегося сердца?

Маленькая женщина, притихшая на груди, слушала монометр сердца. Женщина хотела сквозь шум весеннего дождя и татаканья пулемётов услышать в глухих ударах сквозь пропахшую потом тельняшку звуки того сердца, в котором ещё в прошлую ночь жили звуки радости и отчаяния. Она верила, что эти звуки вот-вот пробьются. Через восемнадцать часов. Через войну - эту «сестру печали» и «дочерь человеческого греха». Они должны пробиться, потому что... ничего не произошло. Просто мир был одним сумасшедшим, а стал сумасшедшим другим. И нас так же любит Бог. Но он ведь для чего-то оставил нас. Скажи, Бог, для чего? Зачем ты так провёл нас от ночи до ночи? Или мы дети тьмы?

1995 год

i

МЫ НЕ КРУТЫЕ, МЫ ПОЧТИ ЛОХИ

Есть штамп, может, его правильнее назвать стереотипом... Не знаю. Но когда пишут о современных войнах, то обязательно крутой парень и в войсках служил «крутых». И крутость его обязательно в «особости» частей, в «особости» его физической подготовки... А потом парень либо погибает, и на его могилу приходят немногочисленные друзья, либо он «непонятый всеми, философствует о странном обществе», которое защищал. Не верю, потому что это не ответ о процессах в душе человека и в коллективном бессознательном (и сознательном тоже)! Не ответ. Авторы просто ленятся добраться до более глубинных ответов. Может, эти ответы и должны появиться позже? Может, так же, как Лев Толстой, кто-то девяносто-сто лет спустя сможет описать нашу «войну и мир»? В таком случае мы просто «пчёлы», которые собирают фактуру для будущего шедевра. И это неплохо. Просто надо делать это документально неплохо, честно, детально. А в поголовности «спецназов ГрУ», «десантников», каких-то спецподразделений морской пехоты честности точно нет. Войну делают десятки тихих героев, о которых мы как не знали, так и не будем знать. Они не «рэмбо», они просто чЕСТНО выполнили свою работу порою на очень узеньком историческом отрезке. Очень узеньком - в одну-две минуты, в пятнадцать-двадцать минут... Но история могла быть другой.

«...Под шелковицей в десяти шагах от дороги лежал белокурый лейтенант с пробитой головой. Игорь забрал разгрузку-«лифчик» с полными рожками, автомат и гранаты. Как ему казалось, он крался и пробирался короткими перебежками туда, где гвардия пыталась удержать линию обороны. А потом он выскочил на двух раненых и безумных от боя и боли мужиков.

Они были без оружия, но рядом с ними лежали бутылки с зажигательной смесью. Штук тридцать, наверное...

- Два БТРа. - хрипел один из них. Они будто здесь сидели и ждали именно Игоря. - Два БТРа. Ребята их не удержат. Отсекай пехоту...

Потом горели оба БТРа, подожжённые зажигалками классически правильно, как в учебном фильме. Потом Игорь бежал со всеми и отвернулся, когда один из «зажигательных» мужиков застрелил раненого волонтёра. Потом сам Игорь добил выстрелом в голову корову в узком дворике, с которого был уже виден берег Днестра. Корове какой-то герой распорол брюхо автоматной очередью. Она сучила ногами по гравию, хрипела и булькала розовой слюной».

Это из моего рассказа «Восемнадцать часов». Я встретился с этими мужиками шестнадцать лет спустя в Дубоссарах. Бичи. Спились страшно. Я купил им макарон, сыра, полведра вина. Но говорить было не о чем... Они не помнили меня, и я, честно говоря, если б не помощь моего командира Володи Ефремова, в жизнь бы их не узнал и не нашёл. И вот нашли... Они несли о войне просто какую-то «пургу», в изуродованных алкоголем мозгах крутились какие-то невероятные картинки, скорее из кино, увиденного по ТВ, чем из того, что они сами реально пережили и сделали. Я вспомнил себя в том, 1992 году... тоже пил, как собака. И тоже нёс ахинею: коктейль из того, что в реале, с тем, что услышал, с тем, что увидел в похожих сценах фильмов... Как будто реала было мало. Почему так?

Потому что душа пытается понять себя, оправдать себя. Она ж видит свои желания. Ты в реале бежал и стрелял, а душа орала от страха, и ей уже тогда до онемения было жалко того, в которого стрелял, и даже деревья, и даже просто бестолковый сумасшедший день, который потрачен на дерьмо. А он - этот день - может быть, последний в твоей жизни... Тебе кажется, что в реале ты и выглядел таким ничтожным, пугающимся, слезливым, сентиментальным и почти... ну как это - почти «умирающий лебедь». На самом деле, ты выглядел остервеневшей лютой сволочью, безумной от ненависти...

...БТРы обошли нас. С дальней дистанции казаки заставили цепь молдаван-румын залечь. Но из-под огня с обеих сторон не могли выскочить ни я, ни оба истекающие кровью мужика. Один из них был уже неходячий. И вот в низину к нам заваливаются эти - залёгшие в цепи наверху (кто знает ландшафты Приднестровья, тот понимает, как там). Мне легче - мне есть из чего стрелять - я бью во всё, что шевелится и что перестаёт шевелиться. (Заметим: я не сказал, что я убил кого-то или даже ранил. Я заставил не шевелиться и не «грызть» нас огнём.) И тишина. И сиди себе - дай тем, кто наверху, разобраться друг с другом... Но нет - тот, что «неходячий», сипит нам: «Смотри, б..., БТРы на казаков разворачиваются... Надо их...» И он... ползёт с бутылками-зажигалками на БТРы. И мы с ним. И уже бьют по нам вообще со всех сторон, в том числе и ни хрена не понимающие казаки: где чужие и «что за чучела вылезли из оврага?» И мужики (грязные, неходячие, некрутые, вчерашние трактористы какие-нибудь или колхозники) поджигают оба БТРа!!! ...И мы не помним ничего, кроме того, что сидим и плачем все. И нам дают коньяк прямо из бутылки в этом грёбаном красном овраге, и какой-то злой офицер вызывает у нас дикое раздражение, такое дикое, что даже не совсем вменяемые казаки начинают успокаивать и меня, и того офицера. И хочется пульнуть в него или... в себя, потому что нервы просто лопаются. А если разобраться, то откуда во мне этот перенос раздражения на офицера? Он-то здесь при чём? Может, он сам только что выскочил из заварухи. «Неходячий», но, как оказалось, хорошо ползающий мужик потерял сознание и... короче, из-под него пошло всё это... На меня напал страх. Не сразу, а когда казаки позвали посмотреть убитых у сожжённых БТРов... Жутковатый страх. Несочетаемое. В самом страхе было что-то нездоровое...

...Два алкоголика зато «вспоминают» меня по другой истории - совершенно приукрашенной - о том, как якобы снайпер попадал в меня несколько раз и пули не брали... Попадал. Но один раз, и пуля не взяла совсем по странной причине. Но это другая история...

Мы не крутые, мы почти лохи... Ну и что? Пилюлей-то мы им вломили. И землю свою отстояли (заметьте - не пишу «русскую», а нашу - землю народа, который хотел жить по-своему, -Приднестровье: и молдаване, и украинцы, и болгары, и русские). На бетонных блоках у Дубоссарской плотины красной краской наши бойцы написали «неправильный» лозунг: «Х... вам, а не Приднестровье!» И баста. И ничего, что мы плакали, обсирались от боли, пили водку до «снесения мозгов»... Мы не крутые... Но попробуйте сделать вид, что нас нет.

2011 год

ФУГАС

Он маленький. Смотрит радостно, а весь напряжён, как загнанный собаками кот. Максимка, Макс с нашего двора - это комок жил и мышц. К тому же он сегодня изрядно пьян. Его и трезвым-то трудно понять, заикается сильно, а пьяным так и вовсе невозможно.

- Григорюшка!!! - это он мне. - Григорюшка! Как я рад тебя видеть!!!

Это он сказал не заикаясь. Дальше слова Максимом произносятся мучительно и медленно. Даже не слова, а слоги, каждый из которых исковеркан. Чтобы не испытывать терпение читателей, мне придётся дать речь Максима в своём переводе. Он приехал в отпуск из Таджикистана, где служит в 201й мотострелковой бригаде. Есть такая бригада - она уже лет пятнадцать между войной и миром, между Афганистаном и Таджикистаном, между СССР и РФ. А ко мне Максим пришёл потому, что ему надо кое-что обязательно сказать. И ещё он хочет со мной выпить. чуть-чуть лукавит - знает, что я уже давно не пью, а может, и не лукавит, хочет посидеть со мной и спокойно поговорить, остальное так, попутно, не задумываясь.

- Ни в жизнь не поверишь, Григорий! Ни в жизнь. - начинает он. - Я тебе про Богородицу расскажу. Помнишь, как ты молился? Я помню... Я всё помню... И всё было так, как ты просил! Я так давно хотел с тобой поговорить ... да. Я так давно не видел маму. Как в песне. - он нервно похихикивает.

Предлагаю ему: давай вина куплю или водки. Он кивает головой: «Давай, купи, а я колбасы куплю или сыра с коньяком», - это он играючи отсекает мои подозрения, что пришёл взять денег взаймы. Максимка с гордостью хочет меня угостить: «Григорьюшка-а! Есть у меня деньги. Есть. На-ва-лом! Я с тобой поговорить хочу... я так давно хотел с тобой поговорить...»

Когда-то давно не он ко мне, а я с жесточайшего похмелья зашёл к нему на огонёк. Шёл 1992-й год. Лето. После возвращения из горящего Приднестровья я ходил одиноким, мало что понимая в своей жизни и уж тем более в жизни людей вокруг меня. За март-апрель похоронил человек шестьдесят -знакомых и не очень знакомых парней. От Володи Бекетова, сгоревшего в БТРе под Кочиерами, остался пакет останков. Помню лицо молодого казака с Дона. Оно лежало на подушке, а головы не было, её разнесло пулей. Так бывает. А потом я приехал в сытый и спокойный Сыктывкар и увидел Сонность, Жадность, Равнодушие как Зло - Страшное дело.

Тогда, летом 1992-го, я, случалось, слышал чужие мысли, как фотослайды, мелькали кадры из будущего, иногда начинал вдруг видеть неотпетые души умерших... Был момент, когда одна из таких душ «закричала» остальным: «Смотрите! Он видит нас!» В этом состоянии водка работала только как снотворное, потому что расшатанная психика по четыре кряду бессонных ночи уже не выдерживала. Непрерывная молитва и вера, Церковь и Любовь спасли меня... Любовь я тоже в людях видел и видел, чем жив этот мир.

Так вот, шёл 1992-й год, я забрёл к шумным соседям. Была очередная бессонная ночь, а соседи орали в соседнем подъезде где-то там, наверху. Голоса были молодые - девушки и парни. Гремела музыка. И не извиняли эту шумную гульбу ни белая ночь, ни чей-то там день рожденья. Рискуя получить по голове, я всё-таки один попёрся их успокаивать. И состояние нервов было такое, что... В общем, мне казалось, что я тогда один смог бы «успокоить» пятерых. Ложное, конечно, состояние, но тем не менее...

Дверь отворил худенький светлый паренёк с добрыми серыми глазами. Из-за его плеча выглядывал ещё один совсем маленький пацан, слегка испуганный, чернявый. Я был настроен к встрече с наглыми верзилами, а тут... Ещё и девочка выглянула из комнаты - ну, совсем школьница.

- Пацаны, вы не охренели? - как-то сразу я переключился на более спокойную, чем хотел, форму контакта. - Людям на работу завтра надо или нет? А в соседних квартирах любят ваши барабаны и прочую ерунду, или все же баюшки пора? Попробуйте догадаться из последних сил...

- Тише... Сделай тише! Я ж говорил... - светлый парень обернулся к комнате и невидимому мне человеку давал команды.

Наверное, это была та самая школьница. А мне вдруг предложил:

- Проходите...

Из другой комнаты в это время вышла женщина, которая казалась пожилой, но, как потом я понял, это была мама одного из парней, и было ей всего лет сорок.

Зашёл. Маленький пацан, выглядывавший из-за светлого паренька, открывшего мне дверь, и был Макс. А светлый парень, человек с серыми добрыми глазами, назвался Колей. Николаю Менгелю было тогда восемнадцать, Максиму семнадцать. В бедной квартире стоял бедный праздничный стол. Эх, как это удручало тогда, летом 1992-го! Перестройка. Романтические ожидания - сейчас заживём лучше! А тут войны одна за другой - Карабах, Приднестровье, Осетия, Таджикистан. И народ в нищету обрушивался на глазах. На столе была жареная картошка прямо в сковороде, несколько тарелок с капустой и огурцами, горсть дешёвых конфет и пустые банки из-под рыбных консервов. Само собой, несколько бутылок вина - пустых и полных. Ах, да... в комнате, кроме Максима, Коли и их мамы были ещё две девушки и паренёк, тоже молоденький, - наверное, одноклассник или однокурсник Максима по училищу. Казённые обшарпанные табуреты и стулья с инвентарными номерами какой-то конторы. Потёртый диван, какие ещё лет десять назад в гаражных «салонах» использовали, чтоб присесть, потому что лежать на них можно было только в робе. Зал освещала тусклая лампочка без абажура.

Ребята и мама извинялись за шум, объясняли все днём рожденья и тем, что из-за белых ночей перепутали время, предложили выпить вместе с ними... Ещё бы. Мне, в состоянии похмелья выпить было очень кстати.

Я поздравил Колю (день рожденья был у него, а квартира Максима и его мамы), подняли бокалы...

- А давайте помолимся, - предложил я. Они посмотрели на меня с улыбками сомнения - не шутишь ли, дядя? Зачем? А кто молитвы знает? И вправду - вот тебе музыка, веселье, из-за всего этого почти конфликт, а день рожденья уже прошёл и появляется грустинка - уже восемнадцать лет, детство закончилось... Настроение и в самом деле уже не «музыкальное». Давай помолимся? Давай.

Тогда, в начале девяностых, да ещё и в нашей провинции, обжитой в советское время неправославно и без традиций, молитва была экзотикой, а церковная жизнь - преданье старины глубокой. Я всего-то был старше этих ребят на пятнадцать лет, но после военного опыта, свежего и ещё остро саднящего, ощущал себя старше на полвека. А теперь вот с этим своим желанием помолиться и вовсе был для ребят кем-то древним, вышедшим из глубины веков.

«Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твоё, да приидет Царствие Твоё... Богородице Дево радуйся, Благодатная Марие Господь с тобой...» Я читал молитвы, глядя на чёрно-белую икону-календарик, которая стояла у фаянсовой вазочки на шкафу между замызганным транзистором и какими-то альбомами. Кроме традиционных молитв, которые только приподняли и утешили сердце, вырвалась и потекла из сердца молитва своими словами. Я их не вспомню сейчас. Она сухая была, но крепкая, горючая, как порох... Я помню, что молился о них - об этих ребятах и девчонках, просил у Богородицы, чтоб уберегла их и веру им дала, чтоб провела их к храму и по ту и по эту сторону жизни заступилась за них... Я молился и понимал, что донской казачок, которого хоронили с лицом без головы, был старше этих всего-то года на два-три... что и сегодня ночью, пока мы вот здесь, где-нибудь в развалинах у Григориополя вылезет снайпер на охоту, и снова будут резать скотину и птицу, которую всё равно не уберечь от войны... Помню холод в душе. Холод и сухость, будто в сердце навсегда наступил тот вечер, когда мы с моим товарищем сдавали оружие наших погибших товарищей, а капитан (почему-то с петлицами ВВС) удивлялся - как вы столько на себе тащили?.. А я смотрел на розовое солнце в каком-то стеклянном закате, плевался песком, ободравшим уже все губы и зубы, нос и все никак не желавшим выплеваться, и думал... Думал, пугаясь собственных мыслей. «Бога нет... Где ты, Бог? Зачем горят дети и так тупо железо рвёт красивые тела молодых парней и девчонок? Смысл всего где? И Зло - вон оно - бросает такие длинные-длинные тени... И бросает куда хочет. Легко. Насмерть. И не просто насмерть, а корёжа все в немыслимых болях и смыслах...» Я боялся мыслей, но это был страшный вечер, когда я несколько минут не верил, что Бог есть.

Со стаканом вина в руке, перед чёрно-белой иконой-календариком в квартире Максима я молился всего-то, может, минут пять, но за эти пять минут молитвы в душе пробежало то страшное чувство, когда Бога нет... Есть открытый космос -мёртвый, с длинными тенями смерти, но сопротивляться ему всё-таки можно. Не силой только, а вот этой страшной слабостью и тихим безумием воли без ума - ВЕРЫ. Если жизнь бессмыслица, тогда нежизнь и смысл - это что?

...чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века. Аминь.

С Максимом тяжело разговаривать. Это вовсе и не разговор, а скорее, монолог Максима. Но я всё-таки понял, почему ему так хотелось встретиться со мной.

Кем я был в 201-й бригаде? А фиг знает - всем был: и стрелком, и водителем танка, и сапёром, и строителем... Всем был, Григорюшка, - он нервно похихикивает. Но его «хихи» означало только одно: неужели вот он, наступил момент, когда я здесь, на Севере, сижу с человеком, которого хотел видеть все эти годы... Максим вскакивал, обнимал меня, похлопывал в объятиях по спине, смеялся, опять садился, жал руку, рассказывал-рассказывал. И слёзы блестели у него на глазах. Слёзы радости.

К нам на броню фугас прилетел... Едем вдоль Пянджа и -хреняк! - фугас. Я на броне с пацанами сидел. Он между нами, красный, раскалённый... И он шипит, от него от накала и царапанья прям трещины с лохмотьями бегут. Ага... Представляешь? А время медленно бежит. Нет. Время вообще не бежит, оно остановилось. Я вижу, как фугас уже лопается, беру его руками и... Эх, Григорюшка, - прямо вместе со мной Богородица его берет и... Опа! Кинули мы его за борт, а он ка-а-а-к п...зданет! Ты понимаешь? Да? Откуда Богородица? Я же не молился... Я твою молитву вспомнил. Никогда я более крепкой молитвы и веры не видел. Он взорвался, а я пацанам говорю - видели? Нет, не сразу сказал. БМП-то закинуло взрывом, задницу подбросило, и нас снесло с брони... Только начали подниматься, как я пацанам говорю: «Видели?!» Они смотрят на меня, как на героя, кричат: «Макс, такую-то растакую-то, растакую-то... Ты охренел? Как не видели, если мы тут под горкой валяемся...» И хохочут - думают, что я у них спрашиваю про фугас и про своё геройство. «Идиоты, бля! Вы Богородицу видели?! Это ж она! Она со мной фугас выкидывала!» Они ещё больше смеются: «Во! Контузило тебя знатно!» Не видели они никакой Богородицы. А я каждый вечер молиться стал. Прямо в палатке. И ты со мной всегда рядом стоял. Молитв-то не знаю, а как тебя вспомню - лохматого и строгого, с бодуна и... грохочущего какого-то... Так будто и знаю молитвы... И Богородица меня слышала - тоже знаю. Ты тогда у меня дома ночью молился, как будто доски трещали. Не знаю, откуда у меня такое ощущение. Но просто слова, как дрова колотые, летели.

Я, конечно, не знаю, что он имеет в виду, Максимка. Может, тогда ночью у него просто вообще первая в жизни молитва была, да ещё вдруг так - с друзьями, с которыми они до этого о жизни вечной и не задумывались, веселились и бражничали, а тут молитва. И с кем? Со странным дядькой-соседом, который и выпить-то вон горазд, но слова какие!

Максим теперь совсем на мальчишку того не похож - крепкий жилистый мужичок. Глаза тяжёлые, усталые и грустные, хоть и смеётся он нервно постоянно. Он так маленьким и остался, не вырос.

Лет десять прошло, не меньше, когда он появился снова. За эти годы я дважды менял место жительства и раз пять телефоны. Но Максимка все равно позвонил. Значит, очень надо было. Заикаясь, так же радостно посмеивался на другом конце провода: «Григорю-ушка-а! Надо срочно встретиться... Обязательно. Расскажу - не поверишь. Б..., такие всё ж на свете чудеса бывают... Не-ет, не про фугас. Хуже...»

- Я и сейчас молюсь, - говорит он. - Всегда. В церкви не часто. Причащаться совсем не могу, - он взвинчивается, начинает пояснять быстро и надрывно, настолько, насколько позволяет его сильное заикание.

Мы с ним встретились в центре города. Максим, к сожалению, был сильно поддатый, но при этом ясный, на нерве, «неправильно ясный».

- Понимаешь, приехал в отпуск, с мамой продали ту нашу квартиру. Искали новую, больше того, - нашли. Пятьсот тысяч осталось - дал на хранение священнику нашему, отцу Александру, а через семь месяцев, когда уже уволился в запас, прихожу за деньгами и слышу: «Не брал я у тебя никаких денег».

И ни расписки, ничего... Ребята из МВД и фээсбешник знакомый помогли со служебным жильём, в двухэтажной деревяшке. Там с мамой и живём... Так это бы что - хрен с ним, с этим Александром, церковь - это не он, это мы с тобой, Григорий, -Церковь. Я себе хожу в другую, всё нормально... Пока не застукиваю за реальными развратными делами другого священника. Стоит, урод, без штанов перед маленькой девочкой... Ну, что за хрень!!! И не могу теперь сил найти идти к третьему. Так - «вслепую», к совсем незнакомым хожу, исповедуюсь, но на Причастие боюсь: нельзя ж с таким сердцем идти - попалит Господь. Припрёт, бывает: так плохо, что хоть умирай. Тогда просто молюсь. Стараюсь так, чтоб, как дрова колотые, слова летели - чётко, и суть - Бог, я знаю, что всё от Тебя... И верю в Тебя. И Ты в меня поверь.

Однажды в Таджикистане Максим с напарником в момент, когда стояли на посту - периметре охраны полка под Кулябом - увидел, как под колючую проволоку, скрываясь от нападающих на неё местных парней, бежит русская девочка, лет семи. Пролезла через колючую проволоку, бросилась к нему. Парни за ней. Макс не имел права её подпускать, приказ, а тут сердце дрогнуло. Он передёрнул затвор, шарахнул очередь в воздух и заставил парней отступить. Девочка прыгнула ему прямо на руки... Спустя какое-то время Максиму перед строем впервые объявили благодарность, но не в ней дело, а в том, что девочка оказалась одной из немногих спасённых в Кулябе, где русских притесняли, убивали, изгоняли, насиловали. И эту девочку тоже ждало страшное, но она чутьём каким-то угадала, где спасение, и бросилась на руки Максима, как та девочка в Берлине 45-го, где стоит сейчас известный всему миру памятник Русскому Солдату.

Это не конец истории. Спустя десять лет девочка, теперь уже девчушка, снова появилась в жизни Максима. Приехала из Азии, потому что нашла адрес того, кто подарил ей жизнь и веру, что люди - существа, в общем-то, хорошие. Но приехала она уже... с исколотыми руками, полубезумная. Она снова нуждалась в защите и верила в солдата, который её однажды спас. Максим спрашивает меня:

- Что делать?..

Нет ни сил, ни возможностей помочь. Армия больше не стоит за его спиной, в руках нет оружия, а преследователи на этот раз не боятся его взгляда. Максим не может сражаться с бесами, не хватает даже поста и молитв. Все это он, заикаясь, другими словами, короче и безнадёжнее попытался ей объяснить.

Она ушла, но не уехала из посёлка, недавно он видел её с бичами. Макс переживает, ругается, что-то пытается и мне, и себе объяснить.

- Ты для неё то же, что Бог для тебя. Всё ж, как всегда, Макс: делай что должно - и будь что будет, - отвечаю, не зная, как сказать о том, что Бог посещает нас, чтобы помочь, а не сломать спину.

Мы с ним созваниваемся иногда. Вот и недавно он звонил: «Григорюшка... Сегодня десять лет как Коля Менгель умер. Помнишь ведь Колю? Хороший был... Только вот он веру не смог уберечь. Потому и умер... Вот уже десять лет... Помяни его, Господи, во Царствии Твоём...»

Колю я встречал после той ночи часто. Дорожки наши пересекались: то я его увидел с беременной женой, мне показалось, что она была одной из девушек в квартире Макса, то он был в робе строителя-газовика. А потом он исчез. Оказалось, забрали его всё-таки в армию, несмотря на то, что в семье Менгелей уже был ребёнок. Исчез Николай года на четыре, а может, и поболее, а когда я снова его увидел, он стал другим -бесцветным. Ведь прежде он такой же, как Максим, был: улыбчивый, добрый, немного легкомысленный и все принимающий в жизни как временное, происходящее будто понарошку. Всем видом своим, всеми интонациями говорил: «а, ладно, потом, когда мы повзрослеем, тогда...». В его представлении, лет в тридцать или в тридцать пять начинается взрослая жизнь, а пока мы так, рано нам счёт предъявлять... Ему собственно и не предъявлял его никто, уж слишком он был добродушен, по-северному нетороплив и самодостаточен. Семья его не бедствовала. Коля был родом из Ухты, где у его отца-немца и мамы-коми была квартира и дача. Отец, по слухам, и должность неплохую имел в какой-то строительной организации. Может, с этим и связано, что Колю в армию забрали именно в стройбат и как-то по-свойски как женатика отправили в часть под Ухтой. Всё бы ничего, но в 1996-м Николай Менгель полетел со своим взводом на два дня в Чечню. Им нужно было доставить в аэропорт Ханкала оборудование, выгрузить, настроить и улететь обратно. Всего-то. И Ханкала ведь совсем не передовая, а центральный перевалочный пункт, максимально защищённый. Два дня. Но Коле хватило.

Мы прилетели, разгружаемся. Даже не технику ещё разгружаем, а свои пожитки: палатки, ящики с едой и шмотками, -рассказывал, помню, Коля мне ту историю в уличном кафе, где присели мы на чаёк. Говорят, Коля попивал сильно, но я его пьяным не видел ни разу. Вот и здесь, в уличном кафе, он мог ведь взять пиво или водки, вчерашний перегарчик всё ж чувствовался, но он взял вместе со мной чай. Как и я, опустил два пакетика в один стаканчик, посмеиваясь: «Да, крепкий чай, чефирчик - это только с возрастом начинаешь понимать...» Ну, короче... А тут - раз, и стрельба начинается. Причём резко, с двух сторон. Дело ж в начале лета 1996-го было. Вроде всё под контролем, даже в Грозном тихо, бои где-то в горах... А уж Ханкала ведь, ну ё-моё, уж куда важнее, куда тыловее? И тут, значит, начинают шпарить по нам. И все сильнее и сильнее. Потом смотрю - фу-у-у-у - гранатомётная дура влетает -горит МТЛБэшка... Пули свистят, страшно, конечно. Наши огрызаются. Мы рассыпались, только мне с несколькими пацанами не очень-то повезло. Откуда-то сбоку загрохотали два крупняка... От них за бетонными блоками не спрячешься.

Я слушал, помню, с какой-то горечью и с непроходящим недоумением: вот четыре года назад, той ночью, с молитвой и вином я рассказывал им про Приднестровье, и казалось тогда и им, и мне, что войны, которые катятся по всему югу страны -это тупое недоразумение, что кровь на телеэкранах должна вот-вот закончится, а уж пацанов и девчонок, сидящих на весёлой ночной квартире нашего дома, войны уж точно не коснуться. Коснулись...

Но тут вдруг хлоп - и бетонный блок пополам. Прямо рядом со мной. Бац - второй кусок отлетает. Будто кто-то видит меня и вокруг обламывает прямо по контуру. Там двое технарей со мной было... у них роба серая такая, я их ещё за вертолётчиков сначала принял... На моих глазах кусок бетона отлетает и пуля парня складывает пополам... У второго нервы не выдерживают - он к нам, а у нас уже и прятаться негде. Прилип прямо ко мне. Орёт: «Суки, ну, суки же!.. Торгаши наши грёбаные. Ну почему у них такие винтовки есть, а у нас нет?! Какая-то падла продала... » Я там и думать тогда ни о чём не мог, а уж всерьёз слова парня точно не принял... Какие винтовки? Он что -думает, что это из винтовки фигачат? Чтоб бетонные блоки, как орехи, разлетались?! А парняга тот из-за пазухи крестик достал, целует его и крестится... не поверишь - я почему-то прямо тебя сразу вспомнил... Да. И слова твои вспомнил.

Чётко, будто громкую запись где-то в душе включили. Ты в молитве тогда ночью говорил: «Пусть минует их чаша сия горькая - хоронить друзей, да и врагов хоронить тоже...» Может, ещё потому летали позади нас подкидываемые пулями, чашки и баки со столов... Немного поодаль что-то вроде столовки под навесом было... Пули цокают по бетонке, и тарелки от рикошета аж взлетают... Куц, куц, куц... И сам я молиться стал. Точно фронтовики говорили: под бомбёжкой атеистов нет.

Так вот, Григорий Иванович, шуганули там боевиков, десан-тура и ребята какие-то, - отбились, конечно... А я вдруг узнаю, что нас молотили и вправду винтовкой. Ты знал, что есть такая винтовка? «Взломщик» называется. Нет? Не встречалась? Блин... вот зараза. Её большой партией не выпускали, она чуть ли не экспериментальной была... Говорят, что патрон 12,7 на базе ДШК... Короче, был я там три ночи и четыре дня и, как эти винтовки попадают к боевикам, узнал от и до... И что потом бывает: каждый день из Ханкалы вертолёты с двухсотыми уходили. Ярмарка смерти... Одна б... продаёт и зарабатывает, другая сволочь на похоронах бизнес делает, а в это время -«Голосуй или проиграешь!». Все мозги вынесли... Молюсь я... И чем больше молюсь, тем больше обнаруживаю, что нет главного у нас - нет второй заповеди. И давно нет. «Возлюби ближнего, как самого себя...» Убей ближнего, продай, обмани -этого навалом. Тогда почему Бог не наказывает? Да потому, что нет его...

Я тоже так думал. Но только несколько минут. Может, даже не минут, а секунд... - говорю я Коле о том, что когда-то время нашей молитвы осталось для него за кадром. О том, как мы с другом сдавали оружие и вдруг открылся космос, рациональный, сухой и нейтральный, как сейчас лицо самого Коли и шершавые его щеки, глаза шершавые. Только боль где-то там, на глубине его рассказа была не сухая, а кровоточащая... - Но Его не было бы, если бы не было наших мыслей о Нём. А они есть, Коля... Ты понимаешь, в чём дело? Сам факт наших мыслей о Нём, само различение Добра и Зла есть подтверждение Его. Ведь если бы Его не было, мы б всё происходящее считали нормальным, обычным... Что и было до Христа, что и было до умов античности, узнавших однажды Неведомого Бога... Во всяком случае, так они, язычники, даже на памятниках своих писали - «Неведомому Богу». Только не понимали, что это и есть Бог, а остальное - истуканы...

- Я молюсь. Но нет ответа, - тихо произносит Коля.

- Я - ответ...

Коля не услышал. Он умер через несколько лет. Но каждый раз, когда мы с ним встречались, он рассказывал мне одну и ту же историю... Это было как дежавю: «У второго нервы не выдерживают - он к нам, а у нас уже и прятаться негде. Прилип прямо ко мне. Орёт: «Суки, ну, суки же!.. Торгаши наши грёбаные. Ну почему у них такие винтовки есть, а у нас нет?! Какая-то падла продала...» Я там и думать тогда ни о чем не мог, а уж всерьёз слова парня принять-то и вовсе... Какие винтовки? Он что - думает, что это из винтовки фигачат? Чтоб бетонные блоки, как орехи, разлетались?! А парняга тот из-за пазухи крестик достал, целует его и крестится... не поверишь -я почему-то прямо тебя сразу вспомнил... Да. И слова твои вспомнил. Чётко, будто громкую запись где-то в душе включили. Ты в молитве тогда ночью говорил: «Пусть минует их чаша сия горькая, хоронить друзей, да и врагов хоронить тоже...» Может, ещё потому летали позади нас, подкидываемые пулями, чашки и баки со столов... Немного поодаль что-то вроде столовки под навесом было... Пули цокают по бетонке и тарелки от рикошета аж взлетают... Куц, куц, куц... И сам я молиться стал. Точно фронтовики говорили: «под бомбёжкой атеистов нет... » И потом опять старая песня, что Бога нет. Мне казалось, что он просит меня помочь ему возродить веру... а была ли она у него? Я каждый раз снова пытаюсь докричаться до Коли. Он говорит, что молится. Верю. Но между ним и Богом что-то стоит непрощённое. Предательство? Или он сам, некий «особый опыт, особое Я»? И прыгали у него перед глазами чашки... Несколько лет чашки прыгали, а до чаши так и не дошёл...

Десять лет, как Коля умер... Уже десять лет. Со своей заци-кленностью на предательствах он ходил меньше, получается, что лет шесть. Пьяным я его не видел, но говорили, что он сильно попивает, что и с женой там что-то совсем разладилось. Может, тоже на почве подозрительности, неверия. от неверия себе устаёт любой человек. Устала и Колина жена, устал и сам Коля...

Может, я чего-то я не смог ему объяснить. что обретение веры - не хэппи-энд, как и свадьба, как присяга, как любой верный шаг, который не переносит тебя в Царствие Небесное, а открывает путь, которым потом очень трудно идти.

...Часто вспоминаю этих пацанов. Поминаю - одного за упокой, другого за здравие. Но чаще просто вспоминаю. И себя -даже уже вывалянного, истрёпанного и имеющего не простой опыт - всё равно пацан. Вот когда-то белой бессонной ночью один пацан идёт утихомиривать других разгулявшихся пацанов, а их всех вместе утихомиривает Бог, давая возможность молиться и мыслить о жизни, видеть её или хотя бы учиться видеть. Всё остальное - вопрос веры и любви, любви и веры. Попробуй их из жизни убрать. Тогда ад и выдумывать не надо.

2013 год

САПЕР

Маленький деревянный храм в посёлке, прилепившемся к довольно большому городу. Когда-то это был посёлок лесников, теперь его называют «маргинальным». Ночь, как с картинки, - мягкий снег валит густо, морозца почти нет. Тепло, бело и сказочно.

Народ в храме почти весь свой, знакомый друг другу. Но всё-таки есть немало и совсем неизвестных лиц. Батюшки исповедуют, идёт вечерняя служба. Дело к полуночи... В храм заваливает куча народу. Довольно деликатно заваливает, не шумно, как это бывало тогда, когда храмы только открывались, но всё равно создают у входа суету. Особенно цыгане, пришедшие, видимо, целыми семьями и кланами. Но молодцы -ведут себя хоть и бестолково, но с благоговением: считают очень важным «поставить свечечку», протолкаться до распятия и до амвона, а потом так же, с благоговейными лицами, откуролесить и отмять ровный строй прихожан на пути обратно к двери. Пара накрашенных девиц и пара странноватых местных тётек, тоже накрашенных, «ставят свечечку» не менее активно, чем цыгане. И вот уходят. Почти все цыгане и накрашенные тёти.

В дверях появляется высокий симпатичный молодой мужчина. Если сказать, что он пьяный, - это почти ничего не сказать - в дугу! Но в нём есть главное - в нём есть понимание, что он «в дугу». И потому он старается быть «незаметным» и тихим. Крестится он, когда все крестятся, но руки выписывают какую-то «арабскую вязь» вокруг лица и тела - что-то среднее между буквой У и Z... Неважно. Он тихо пытается даже подпевать. Но пьяного ума хватает, чтоб опять же определиться: кроме «Господи, помилуй», других слов не получается... Ладно. Теперь он начинает кланяться... Ага. Вокруг него всё больше пространства, потому что при каждом поклоне его швыряет не по «фарватеру»... Потом прямо во время Херувимской песни в кармане у высокого пьяного красавца запел телефон. Какую-то грустную песенку французского шансона, кажется... Казалось, что к пению клироса вот-вот присоединится Шарль Азнавур. Наш богомолец через несколько секунд догадывается, что это его телефон звонит. Потом ещё через несколько - что звонит вот тут, в левом кармане, потом ещё секунды на вытаскивание, и ещё пару-тройку секунд на то, чтоб определиться: отвечать или не отвечать? Не отвечать. Ага. А ещё лучше выключить на хрен этот дурацкий телефон и перекреститься. Ага. С поклоном. В общем, мама дорогая... Поклонился по полной.

Чувствую, он сейчас упадёт. Подвигаюсь к нему, дёргаю за рукав, на ухо тихо говорю: «Упадёшь ведь... Ты молодец, но давай завтра на службу придёшь, а? Завтра тоже служба будет...» Он смотрит на меня красными-красными уставшими глазами, прикладывает палец к губам - тссс... «Мне надо!» Отворачивается. Крестится широким рисунком Андреевского флага и опять кланяется. Ну, ёлки-палки! Господи, помилуй!

А служба идёт. А мир и приход радуется Рождению Христа. Радуется тихими улыбками, потому что видно уже, что накрывает усталость детей. И они клонят головки к маминым и бабушкиным подолам. Вот уже и присаживаться ищут те, кто постарше или кого ноги не держат. Служба идёт... Вот вынесли Чашу... Вот запели Символ Веры. И богомолец, который так пьян, поёт уже более складно. Частями. Видно, что прислушивается, а Символа Веры ещё путём не знает... И стоит уже столбиком, уже поклоны ровные. И даже что-то невидимое как-то тянет его к алтарю. И он всё ближе к амвону, всё ближе.

Перед причастием шевеление в зале. Перестраиваются, складывают руки на груди, мужчины вперёд... Высокий человек тоже складывает руки. Дядька рядом со мной говорит ему: «Тебе нельзя...» В глазах Высокого восклицательный знак! И вопросительный вдогонку... «Ты ж выпимши... И не исповедался. Надо ж перед причастием поститься. Даже не есть ничего. Тебя не допустит батюшка!» Высокий понимает, что не его нынче Чаша, и с грустью отходит в сторонку.

Я прохожу мимо него: «Ты причаститься тоже хочешь? Подойди к батюшке - он расскажет тебе, как правильно подготовится». «А к кому? Кто тут старший?» - спрашивает Высокий, а я с удивлением вижу, что он уже трезв. Службу, как часовой, отстоял - и трезв!

«Вон тот пожилой - отец Игнатий. Но можно и с любым батюшкой поговорить». Мы причащаемся... Отец Игнатий говорит проповедь. Высокий трезвый мужчина стоит, возвышаясь над приходом, и видно - это видно! - радуется со всеми и за всех. И идёт к Кресту целовать его в конце службы... А тут отец Игнатий ещё и подарки всем приготовил - иконки-магнитики «Святое семейство».

...Уже на улице я подхожу к Высокому и говорю: «Молодец. Как выдержал? Я удивлён просто по-настоящему...» Он тихо улыбается. «А так надо...» «Тебя как зовут? Меня - Григорий. Ты откуда? Где трудишься? Просто не видел тебя никогда...» «Саша, - жмёт он мне руку, - Александр...»

Мы обмениваемся телефонами. Хочется мне с этим человеком как-нибудь встретиться и поговорить. Глаза у него ясные. Он военнослужащим оказался. Сапёр. Службу стоять умеет.

2012 год

ЖЕЛТЫЙ МИР

На телеэкране помчались жёлтые лошади-заставки второй программы вечерних «Вестей». Привычная скороговорка диктора будто приглашала включиться и быстренько-быстренько усвоить двадцатиминутную дозу российских новостей. Однако они сегодня почему-то пролетели мимо. Илью Ованесовича тревожил его завтрашний доклад по здравоохранению на сессии горсовета. Впрочем, он, возвращаясь мыслями к тексту и к цифрам, ничего сногсшибательного в своём докладе не находил. Более того, как исполняющий обязанности заведующего горздравотделом, да ещё и врач-практик, не бросивший своих пациентов, Илья Ованесович мог бы завтра и вовсе обойтись без текста: вымуштрованная системная память хранила в своих нишах и мелочи, и новинки, и динамику подвижек, и крупные проблемы...

«Это уже не крупные проблемы, а крупная система, поросшая мхом», - брякнул он однажды за обеденым чаем молоденькой психотерапевтичке, приехавшей осчастливливать провинцию. У девушки не дрогнул ни один мускул на лице, но поблёкли, кажется, не только глаза, но и очки.

Сегодня в психиатрическое отдение Ованесовича привезли одну странную бабульку. Возможно, смотреть «Вести» мешала именно эта вспомнившаяся бабулька, а вовсе не доклад.

Старушка утверждала, что днём в программе «Вести»... «Чёрт бы их побрал, эти «Вести»!..» Так вот, эта старушка утверждала, что в программе «Вести» днём показали убитых в Абхазии под Гудаутой, среди которых она узнала своего сына. Соседка старушки, преклонного возраста, утверждает, что у Серафимы Мефодьевны - так звать бабулю - детей нет вообще. То есть сын у неё был, но умер от коклюша в сороковых. «Я уж точно не помню... - говорила соседка. - но мы ж с ней вместе его хоронили. Василька-то...» Проверили Серафиму Мефодьевну по документам - точно: нет у неё никакого сына, а у сестры, что жила где-то под Архангельском, только дочки. Так что отпадала даже версия о племяннике.

То ли от старости тронулась эта старушка, то ли от одиночества, или, может быть, от ежедневного просмотра «Вестей», но от врачей уже никто не требовал ответа на вопрос, почему сходят с ума? Нужно было решать и что-то делать с человеком. Пока её оставили в больнице. Человек безобидный, тихий, плачет об убитом под Гудаутой сыне, да беспокоится, что мешает врачам работать.

- Пусть дня три-четыре побудет под наблюдением в отделении. Дальше разберёмся, - распорядился Илья Ованесович, а сам подумал: «Куда её? Успокоится на таблетках и пусть идёт домой... Надо ей телевизор сломать».

...От бра по стенам комнаты разбегались пятна, очень похожие на блики от телевизора. Илья Ованесович только сейчас заметил это. На экране мелькал народ на каком-то рынке какого-то областного города. Сияние цветов бра и телевизора создавало впечатление, что этот рынок прямо у него в доме - у врача-психиатра Ильи Ованесовича Омуршадяна. «Чертовщина какая-то», - смутился Илья Ованесович и включил верхний свет.

Утром ни с того ни с сего ему захотелось перед сессией заехать к себе в отделение - узнать, успокоили таблетки Серафиму Мефодьевну или нет. Тяжёлое немотивированное чувство вины перед бабулькой портило настроение, но разобраться в истоках этого чувства Ованесовичу мешали цифры доклада, который он должен прочесть через пару часов.

Дежурная медсестра огорошила его сразу. И ухмылкой, и фразой.

- Илья Ованеесович, - пропела она, - ваша Серафима Ме-фодьевна ещё двух сыновей тут нашла. А остальных своими детьми и внуками называет...

- Она НАША, - огрызнулся Ованесович. - Она не «ваша», а наша, медсестра Серебрякова! Вам понятно?

Серафима Мефодьевна действительно расширила репертуар.

- Как же вы, бедные детки мои, жить-то будете? А? Как же так вышло, что вы рождаетесь убивать друг друга? Зачем мы живём-то?

Она едва заметно раскачивалась, сидя на койке шизофреника Куюмова, который обычно писал стихи, а сегодня плакал вместе с Мефодьевной, которая всё причитала.

- Вот ведь как больно-то стало жить. Вот ведь... Умереть ведь стало не больнее, чем жить. Зачем же я рожала вас в муках-то? Бедные мои, бедные... А как вы, крохотулечки, плачете-то, когда рождаетесь, - ка-ак пла-ачете-е. Что ли б-е-ду да боль наперёд знаете?

Вопросы врача старуха не слышала. Впечатление было такое, будто ей не делали уколы и не давали транквилизаторов.

«Ментальная экзогенная депрессия со статичным синдромом», - сухо отметил про себя Илья Ованесович. В журнале дежурной были записаны все процедуры, влитые и скормленные дозы лекарств. «Депрессия... Да только ментальная ли? Лет сто назад назвали бы бабульку юродивой или святой и кланялись бы ей в пояс. А нынче... Психушка. Нынче и Богородицу в психушку отправят - за сумасшедшую в этом мире сойдёт запросто!»

В больнице «детки» Серафимы Мефодьевны отбирали друг у друга вещи, пели, смеялись и что-то бессвязно бормотали -готовились к завтраку.

В такси, на котором Илья Ованесович спешил к открывающейся сессии, играла музыка: певица просила увезти её в

Гималаи. На грязных остановках осеннего города люди сражались за автобусы, наплевав на условности культурного поведения, что-то бормотали друг другу. Слава Богу, из-за разухабистой песни о Гималаях уличного шума не было слышно. Ованесович продолжал готовиться к докладу, при этом о тексте, который лежал в портфеле, забыл напрочь.

- ...Я прошу уважаемых депутатов не искать в моём докладе или отчёте ошибок в формулировках - это, в конце концов, исправит секретариат. Прошу не радоваться относительной стабилизации детской смертности и ровным показателям де-мографичесой ситуации в городе.

К чему и для чего всё это, если мы не спрашиваем себя - зачем рождаются дети и зачем они и мы все так живём? Это создаёт неблагоприятный фон, который полностью нивелирует маленькие успехи. Другая серьёзная опасность, возможно, незаметная сегодня - это массовый психоз. Две трети населения города невротики. Я не хочу говорить сегодня о социальных причинах - о них пусть говорят газетчики, но я хочу сказать: никто сегодня не знает, какие силы ещё держат на плаву человека и что такое человек здоровый? Тем более никто не знает, что такое общество... Чем оно держится?

- И это говорит врач?! - пробасил какой-то депутат из зала. -Вы что, хотите сказать, что две трети сидящих здесь, тоже психи?

- О чём я говорил? - споткнулся Илья Ованесович, - Ах да, о выживаемости...

В зале захихикали. Потом зал начал смеяться. Зал долго смеялся и смеялся странно...

1992 год

ТАНЕЦ

Ох, и красив я был тогда. Почти как гусар времён Бородино. Готовая форма дембеля, солдата, приготовившегося к увольнению в запас, была использована задолго до увольнения. Ещё шёл сентябрь, ещё «трубить да трубить» дней шестьдесят-восемьдесят, а по армейским меркам это много. Ещё листья только-только начали желтеть.

Нам дали увольнительную. Мы думали - идти или не идти в маленький серый городок Свободный, где и располагался наш гарнизон. Что делать-то там, в этом очень сером городке? Вероятно, мы с двумя моими товарищами так и не пошли бы никуда, остались бы валяться в каптёрке и бренчать на гитарах, если бы не случайно подслушанная нашим дневальным реплика в дежурной части. Там кто-то кому-то по телефону сказал, что в городском медучилище сегодня осенний бал, что там «и вправду всегда как-то стильно и пышно»... Приглашают молодых офицеров и солдат из медицинской части. Мы были не из медицинской... Но что мы - рыжие, что ли? Завелись - решено было идти на «настоящий пышный бал». Стали собираться. Мне бы уже тогда понять - судьба что-то готовит. Как-то уж слишком... слишком как-то празднично и правильно мы собирались. И запах парфюма в казарме был слишком. И слишком не казарменно светили настольные лампы. Слишком по-отечески, не занудно проинструктировал нас начальник штаба - урод и сволочь Курьянов. Всё преобразилось и стало каким-то торжественным. И необычно была «ночь тиха». Ну, не ночь - вечер.

В медучилище прямо у порога гостей встречали «фрейлины» - яркие и красивые девушки, с причёсками и запахами романтического «киношного» прошлого. Окна актового зала по случаю бала изнутри были оформлены каскадными гардинами, белыми и розовыми цветами. Клацая по бетонному полу первого этажа подковками наших, сверкающих от гуталина, сапог, мы, окружённые подхватившими нас другими «дежурными», были проведены на второй этаж, где в ослепительно ярком свете были распахнуты двойные двери спортзала, и свет там казался ярче яркого даже по сравнению со светом в коридоре. Боже, здесь светили даже канделябры! Вот уж правда -настоящий пышный Осенний бал. Мы с друзьями были поражены эффекту наших золотых галунов и белых аксельбантов, строгости рядов пуговиц на «пш-форме» старого образца (в конце 70-х так было модно уходить на дембель), будто сами себя видели впервые. Зеркала тут были громадные и свет, конечно, ярче света казарменного раз в тридцать. Мы отражались даже в паркете! Мы боялись ступить на него, зная, что поцарапаем его своими железными набойками на каблуках. «Ничего-ничего, мы всё понимаем, через полтора часа паркет будет взлохмачен до неузнаваемости, - улыбаясь, сказала высокая красивая женщина в очках, наверно, завуч или директор училища. - Но это наша традиция, и самый идеальный паркет всё-таки придуман, чтобы по нему ходили...» - она приглашающим жестом ввела нас в спортивный... нет - в бальный зал этого дворца.

Не знаю, сколько пар девичьих глаз смотрело на нас: может, сотня, может, полторы. Мы были в центре внимания не случайно: кроме нас, бравых солдат, в зале были студенты-мальчишки в гражданской одежде. Человек семь. Видимо, ребята из окрестных сёл, поступившие в это училище. На них-то девушки точно внимания почти не обращали, свои всё-таки, примелькавшиеся.

Бал начался минут через двадцать, когда подошли ещё четыре солдата из медбатальона и шесть лейтенантов из артиллерийского полка - один другого смешнее. Два коротышки, один длинный, как цапля, ещё один с необычно красным щекастым лицом... В общем, мы втроём, пришедшие первыми, так и остались в центре внимания. Даже когда ещё через полчаса подкатили местные хулиганы гурьбой человек в двадцать. На бал пропустили только пятерых (всё-таки сильно не хватало на сотню девушек партнёров для танца) - тех, кто был трезв и одет более-менее соответствующе. Красивая женщина в очках, наверно, знала, кого можно пропустить на пышное торжество, чтоб не испортить вечер.

Девушки. Пожалуй, я больше никогда в жизни не видел в одном месте столько красивых и светлых девчонок, добродушных и открытых, скромных и в то же время не скучных - зажигающихся от музыки и радующихся празднику. Была какая-то несправедливость в том, что парней так мало. Но если б нас было много, то что стало бы с этой атмосферой? - хулиганы, готовые подраться, кривили улыбки, да и нас по тем временам хлебом не корми - дай схлестнуться. Дурацкая молодёжная «культура». «Какие же звери мы были, Боже... какие звери...» -восклицал герой Джека Лондона Мартин Идеен. Это к нам относилось в полной мере.

Вальс. Слава Богу, я пропустил вальс, потому что я не умею его танцевать. Танцевали девушки друг с другом, и выручили два лейтенанта и один медсанбатовец. Молодцы, неплохо - не посрамили нашу кирзовую братию.

Я разглядывал девчонок. Они - меня, только длилось это какие-то мгновения, а потом я увидел её... Не знаю, что это было. Но зато я на всю жизнь узнал, как это бывает.

...Свет слегка приглушили, зазвучала музыка, медленная мелодия из концерта Поля Мориа. Я пошёл через зал к ней. Чётко, звонко цокая каблуками, спокойно. И она знала, что я иду к ней... как так? И мы танцевали одни. Невероятно. Почему-то никто никого больше не пригласил, и даже две пары девчонок начали было танцевать, а потом растворились среди тех, кто смотрел на наш танец.

- Как тебя зовут?

- Таня... а тебя?

- Григорий.

Она смотрела мне в лицо, прямо и просто. Синие-синие глаза... Как я шёл к ней! Это были двадцать-тридцать шагов не через зал, это был крик - как будто мы нашлись после долгих и совсем неземных лет разлуки. В каждом моём шаге была клятва - я обещал, и я пришёл за тобой! А она, ещё только зазвучала мелодия, уже повела рукой перед подругами, будто извиняясь: «за мной пришли»... И едва не вышла мне навстречу. «Я чуть не заплакала, - шепнула мне на ухо Таня. - Я так и знала... »

Она на полголовы ниже меня, у неё синие-синие глаза, к цвету которых она и сшила, наверное, платье синее с белыми кантами и поясом белым. Аккуратные часики на руке тоже с белым узеньким ремешком. Тёмно-каштановые локоны, никогда ещё не крашеные, тихий запах цветочных духов, очень ненавязчивый, даже слабый. Серёжки с финифтью маленькие-маленькие. Наверное, золотые... Красивая гармоничная фигурка. В тот момент мне гармоничным показался бы и контрабас, если бы он висел у неё за плечами. Потому что все детали были не важны...

«Я так и знала...» Самое удивительное, что я в этот момент точно знал, что она «так и знала». Она знала, что судьба летит к ней навстречу в шинели на МТЛБ, а может, и не видела, в шинели или в рабочей робе, неважно.

Наверное, она почувствовала тот вечер лучше, чем его почувствовал я: ведь сверкнуло же ещё в казарме у меня в душе...

Но я не поверил странностям и сказочностям вечера, не поверил тому, что все как-то необычно - парфюм, боковой свет, незанудный начальник штаба... А она поверила. Где-то в своей тихой общежитской комнате увидела не только закат за окном, но и птицу на окне, и сеть паучка, моющего лапки перед осенним балом... И яркий ослепительный лист с деревьев не падает... нет-нет, не падает, а стелит какую-то золотую дорожку!..

Музыка была бесконечной. Я не слышал перерывов между танцами, мы не уходили из середины зала. Да, впрочем, мы и не понимали, что стоим в середине, что вокруг нас уже несколько раз сменилась обстановка.

...Никогда в жизни я не чувствовал так ярко свою вторую половину. Никогда. Не спрашивайте меня про два моих брака -это другое. Тоже любовь и тоже все по-честному. Я говорю о чёткости и яркости «с первого взгляда»...

Мы даже не целовались, хотя уже хотели. Приехал военный патруль и придрался к оформлению увольнительной записки одного из моих однополчан. Выяснять в комендатуру повезли всех троих. Да мы и сами бы не остались на балу, когда товарища уводят... Батальонное братство у нас было крепким.

И что-то рухнуло, какие-то линии на небесах разомкнулись. За шестьдесят дней, что я ещё был в гарнизоне, мы так и не смогли встретиться. Это была почти мистика: я прихожу к ней в общежитие - она на дежурстве в военном госпитале (в самоволке там появляться невозможно). Она приходит к нам на КПП три раза! И дважды в тот момент, когда я на выезде из города, а один раз невероятным образом меня не смогли найти в самой части (хотя я сидел почти на виду - на переборке зимнего обмундирования склада батальона).

Потом я прихожу уже в увольнительную - чин по чину - всё так же парадно отполированный, как на нашем балу, а у Тани тётка в селе сильно обожглась, и её отпустили уехать на два дня. Капец какой-то...

...Что это было? Что за странный танец в моей жизни? Что за странный вечер? Что за странное ощущение полноты себя, на которое я потом всю жизнь ориентировался, как на высшую точку единства со своей таинственной половиной судьбы?

Мы обменялись только по письму с каждой стороны. «Почему ты уехал?» «Почему ты поосторожничала?.. Почему танец тот отделила от сурового мельтешения солдатских рот, в которых потерялся твой Григорий?..» Серое множество солдатской стихии затушевало, наверное, в Татьяне уникальность нашей встречи... Не утверждаю. Но в сомнениях пытаюсь понять тот вечер и ту меру, которая провела меня так явно мимо какого-то поворота в судьбе...

Мы оба не ответили на наши вопросы в письмах и самим себе. Впрочем, не знаю, может она по-женски как-то себе и ответила... Не знаю. Я ж её больше не видел.

Может быть, ещё и потому не ответили, что ответы помешали бы высоте памяти - памяти танца с потрясающим ощущением Единственной и Единственного, с потрясающим ощущением судьбы; с верой в любовь с первого взгляда на всю жизнь. Потому что мы оба теперь знали, что любовь с первого взгляда бывает...

2012 год

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

Перекур в ПечорНИИпроекте. За окном метель и мороз под минус сорок. Там дышать нечем, даже глаза замерзают. Потому что за окном Воркута. В курилке тоже не амбре, но здесь цветы, милые люди и главное - тепло. Мы в рубашках: научные «киты», инженеры-фанатики, два журналиста и девушка из института Арктики... Не помню, кажется, она к отцу пришла. Люд, в основном, солидный не начальствующим положением, а профессиональной особостью: не много на планете наберётся тех, кто знаком с поведением вечной мерзлоты, пятнадцатиметровых свай под фундаментами, бетона №№№ марок и компрессионых загибов тоннелей шахт на глубинах ниже мерзлоты, Океана и вообще здравого смысла.

Лица еврейские, карело-финские, русские, немецкие и почти кавказские (а может, чуть-чуть еврейские).

- Вот китайская чайная роза, что позади тебя, - говорит весь в белом еврей с красивым сочетанием имени-отчества, с красивой причёской, весь седой-седой, - она была засохшая вообще. Ни листика, ни сколь-нибудь живого стебелька. А стояла внизу у лестницы в горшке - видно выбрасывать её хотели. Там уж поверх грунта и извёстка была, и битое стекло... Принёс к нам в отдел, у принтера поставил и полил...

Куст китайской чайной розы выше меня на голову. Он уже отцвёл, но коллеги Еврей Евреича кивают головой, подтверждая, когда он говорит: «Вы себе представить не можете, как она красиво цвела! Она будто благодарила меня и весь наш институт, что мы взяли её на поруки...». Все, будто в первый раз, рассматривают сочный громадный куст, делающий совершенно параллельным мир курилки к мирам за окном или в зале конструкторов с острой геометрией рейсфедеров, планшетов,

настольных ламп, похожих на кузнечиков-инопланетян.

А над головами нашими теперь мы все уже замечаем целые каскады вьющихся растений. Впрочем, теперь припоминается, что они есть и в коридорах института, а не только в курилке. Слушаю продолжение: «Посмотрите на эту драцену... Я её у мэра нашего украл. Ну, не украл, а коварно мы вместе с мэром обманули его секретаршу. Милая женщина не хотела мне отщипнуть росточек... Говорит, «не время», весной только можно». А там одна веточка и вправду обламывалась. Я говорю: «Засохнет ведь - давай доломаю. Подрежу, в стаканчик с витаминками положу». Нет, говорит, и всё - и не давала... Ну, мы с Игорем Леонидычем маленько схулиганили... Он перед секретаршей честно оправдывался, что сломал нечаянно - дескать, жалюзи открывал... Теперь, клянусь, у нас драцена больше, чем у него в кабинете. А все почему? Горшочки надо вовремя менять! Она ж на корень оглядывается! Она ж тебе не фиалка какая-нибудь!»

- А у меня, Лео Маркович, помните (он называет растение, как рецепт, - что-то типа «хренперинбубоцию полофи-генную»), тоже ведь выбрасывали. Стояла себе на подоконнике в филиале Горного института. Студенты уронили и хотели выбросить... Я забрал. За пазухой нёс. Такой же мороз стоял. Сначала домой, а потом сюда - так же, за пазухой...

Дальше весь разговор - о судьбах вот этой лимонной забу-бенции, вот этого аленького цветочка, вон той каскадной красивой сказки. Интересно! Мир цветов и людей в снегах...

...Через сорок минут мы на наших УАЗиках будем буксовать в заносах на Западном кольце, и застынет даже чай в термосах. Тьма будет приходить с океана, и далёкие огни Воргашо-ра - жёсткого, побелевшего от мороза в своих бетонных конструкциях - будут казаться тёплыми огоньками. Уже хотя бы потому, что они единственные в этом мраке пурги, бесцветья и усталых глаз - усталых уже к четырём часам вечера.

А где-то в тридцати минутах езды осталась зелёная цветущая лакуна, созданная людьми, чтобы победить серость и мрак Полярной ночи. И ведь пол-Воркуты были такими - создавшими подоконники «имени Сулавеси и Ямайки», коридоры имени Крыма, курилки имени Тавриды... Вкус к жизни и свету, и цвету. Модель своего Эдема... Своего потерянного рая... Потерянного из-за страсти покорения мира.

2012 год

ВОЙНА ГЛАЗАМИ ОТЦА

Как сыну рассказать о войне отца? Можно ли рассказать о той войне человеку, не знающему, наверное, и сотой доли обстоятельств быта, настроений, нервов? Только очень приблизительно... Поэтому я о той войне рассказывать и не буду. Я представлю своего отца - Спичака Ивана Гавриловича. И представлю так, как, скорее всего, представился бы он сам.

Сначала, как положено солдату... «Призван в сентябре 1941-го. Уходил на фронт в составе сборного батальона, одним из последних из г. Бердянска (тогда г. Осипенко) Запорожской области Украины. Немцы были уже на подступах. Два дня мы составом примерно в 200-240 человек под командованием неизвестного мне майора двигались в сторону Синельниково. Эти два дня мы были ещё вместе со старшим братом Павлом. Ночевали либо в сельхозпостройках, либо в каких-то хозяйственных помещениях. На третье утро очень рано, я, раздобыв табачка, побежал к брату в соседний сарай, чтоб на двоих раскурить самокруточку - метрах в трёхстах от нашей стоянки.

Сарай оказался пуст - какая-то бабушка, подметающая пол, сказала, что солдат часа три назад подняли, и они ушли... На Крым куда-то. Навсегда запомнил то утро. Я сел, заплакал, курил самокрутку крупными затяжками и вдруг чётко понял, что закончилось всё - вообще всё. И юность, и мир, и даже мир как бы большой - всё теперь в моей жизни будет не так. И ещё неизвестно - будет ли сама жизнь?

С братом мы встретимся только в 1946-м. Он придёт совсем седой после плена, после тяжёлых проверок СМЕРШа в г.Юхнове, где на пересылках проверялись многие, прошедшие немецкий плен, но Павел придёт с честью. Он защищал Севастополь. И, похоже, досталось ему там сильно. В плен-то он попал в беспамятстве - контуженый был и раненый...»

Ещё через два дня сборный батальон, где, в самом деле, была одна винтовка на пятерых и по пять-шесть патронов, не дойдя до Синельниково, попал в бой - немцы обошли... Батальон в степи был беззащитен. Его уничтожили почти полностью. Семнадцать человек, по воспоминаниям отца, собрались ночью в балке, в степном овраге, приняли решение выходить к своим на север, потому что на востоке уже были немцы... Вышли.

С октября 1941-го отец в 462-м сапёрном батальоне160-й стрелковой дивизии. За войну был ранен трижды: в конце марта 1942-го, в середине апреля 1943-го, и 3 апреля 1944 года тяжёлое ранение и контузия сделали отца инвалидом... Восемь месяцев госпиталей... Но если по порядку, то отец после ранений был и в выздоравливающем батальоне (с.Мцхета, г.Гори Грузинская ССР), а в феврале 1944 года уже в звании сержанта переведён в дивизионную разведку при 212-м полку. Последнее его воинское подразделение - это эвакогоспиталь №1504. Отсюда в звании старшины уволен в запас в декабре 1944 года и вышел за ворота госпиталя на костылях.

Небольшие рассказики о фронтовых эпизодах самого отца, с максимальным сохранением его стиля изложения и словечек -пусть они и будут памятью о моем отце. Пусть говорит он сам...

...В 41-м осенью утром просыпаешься и не знаешь, доживёшь ли до полудня. Оно, конечно, так и в другие периоды бывало, но в 41-м ещё и отступление, безнадёга, ощущение бессилия... Вот, думаю, знал бы комбат тогда, что вот стоит Ванька Спичак, солдат в конце строя, - я ж маленький-маленький был. Это на войне я немного подрос, а так ведь винтовка выше меня была... Вот знал бы комбат - есть в строю парень, который до Победы доживёт. И даже вот скоро 50 лет Победы ... Комбат бы меня на руках носил... Командир дивизии бы носил и всем показывал - ребята, победим!..

...В 41-м на переправе под бомбёжку попали. Осколок авиационной бомбы на излёте мне плашмя в спину ударил. Так шваркнул, что отбил дыхание - лежу задыхаюсь, воздух ловлю, как рыба... А вокруг лошади, крики, люди бегут, какие-то доски с небес сыплются. Прямо рядом со мной гусеница танка. Танкист выскочил, что-то своё делал, меня увидел. Бросил на броню: «Удержишься - может, выживешь. Не удержишься, браток, имей ввиду - я даже не увижу, как ты упал...» Я удержался. Спасибо, танкист. А ранением это даже не считалось. Отлежался пару часов на бугорочке - и вперёд, своих догонять.

...Не понимаю, как можно всю войну пройти - и без ранений. И в атаку лобовую подняться и выжить больше трёх раз невозможно. Плотность огня ж совсем шквальная. Первое ранение так и получил. «Ура! За Родину!» Пуля руку зацепила через две секунды, а взрывом так кинуло, что думал, кишки повылазят...

...Был у нас лихой парень Сашка Сажин. Все вперёд, с ка-надачка... Эх, где наша не пропадала! Сто раз говорили - тут, на войне, ошибиться можно один раз - и всё... Достаточно. А ему везло. Аж дух захватывало. Но потом однажды всё-таки дурная пуля в живот попала. Умирал на глазах. Тяжело умирал. И главное - мы на какие-то триста-четыреста метров во вторую линию обороны его не могли отправить и час, и два... Сильно молотил немец тогда. Не высунешься. Истёк кровью Сажин. Так много ему в другом везло, а тут с эвакуацией, с простой помощью не повезло... А сколько на нейтралке, бывало, умирают - тридцать шагов от тебя, а не подползти... И зовут, зовут, а потом затихают... Особенно на морозе. Порою рискуешь, конечно, и даже сильно рискуешь, лезешь спасти. А порою шансов вообще нет - не высунуться...

...Когда в выздоравливающем батальоне в Грузии был, сбежали из части восемь солдат. Дезертиры. Поймали их. Трибунал по законам военного времени приговорил к расстрелу. Построили батальон. Казнь показательная была. Один из мужиков упал на колени, кричал расстрельному взводу: «Не убивайте, ребята! Пощади, командир! У меня восемь детей маленьких ...» Бабах! Закопали. А крик всю жизнь помню...

...Как-то взяли в разведке трёх языков сразу. Всех троих же не потащишь через линию фронта. Двоих резать надо. Без шума. Лежат рядом все трое, участи ждут. Выбрали одного. А кто остальных резать будет? Я не хотел. Одно дело в бою, другое дело так - казнить фактически... Но желающие всегда найдутся. У кого-то свои счёты. У кого-то рука «лёгкая» на это дело. Но глаза друг от друга всё равно потом прячешь.

...Всегда хочется есть, спать, помыться... Домой хочется, хоть плачь. И все не вериться, что дома уже нет, что его никогда не будет таким, каким ты его помнишь. В девятнадцать лет это тяжело... А ещё на передовой ведь как? Тут не ходи, мины. Там не стой, снайпер. Он даже по парку от дыхания вычислит. Раз в три дня что-нибудь горячее тебе доставят в первую линию, так немец, б..., как знает, пожрать именно в этот момент не даст - минами лупить начинает.

...Что самое страшное видел? Под Ельней восемь километров по трупам шли. Буквально... Вмёрзшие в землю и наши, и немцы. Как их потом выколупывали, ума не приложу...

...Однажды обгорел я под танком. Танк подбитый был. Мы с товарищем устроили под ним огневую точку. Не основательно, а потому что в суматохе боя подвернулся этот танк. Дело, кажется, под Великими Луками было. А тут немец обходить стал. И выскочить уже не можем - в сектор досягаемости прямого огня попали, - и оставаться нельзя - в лобешник артиллерия лупить начала. И надо же - ещё раз наш танк подбили! Внутри боекомплект рваться стал, и ухает так над головой, что глаза из орбит выскакивают. Огонь вокруг, печёт, как в духовке... В общем, обгорел я. И товарища пуля в ногу зацепила. Хорошо хоть дыма много стало, да наши догадались: пульнули пару дымовых шашек, чтоб выскочить смогли... Ну, в общем, вся шея течёт от мазей и повязок, морда копчёная, телогрейку-безрукавку, как воробей, ношу - чтоб край шею не драл. А тут нас построили. Это уже через день было. Полковник какой-то приехал. И вот подошёл по строю этот полковник ко мне и орёт, что я чумазый и небритый (какой там бриться - вся кожа воспалена)... Комбат пытается слово вставить, а тот мне пять нарядов зафигачил... Немного погодя полковник по строю вернулся ко мне. Извинился. Комбат всё-таки сказал ему про мою «чумазость». А нам удивительно, что кто-то ещё извиняется... Там матом разговаривают, а тут извинения, как в кино! От извинений прям, наоборот, обиды в два раза больше стало. Но про извинения полковника перед сержантом батальон долго говорил...

...Последний бой... Мне перед этим голубь, помню, приснился. Будто я в ручье, который в половодье бурной рекой стал, а надо мной голубь белый. И кто-то в него стрельнул, он падает. Перед разведрейдом сон товарищу рассказал. «Берегись», - говорит. А я и сам знал. Мне голуби перед всеми тремя ранениями снились.

В общем, тащили мы языка. Тогда, в начале апреля 1944-го мы в рейды зачастили: все понимали, что крупное что-то готовится. Между Оршей и Могилёвом это где-то было. Теперь мы знаем, что была операция «Багратион», а тогда это её подготовку мы «живой» информацией обеспечивали. Что происходит, просто догадывались. Тащим, значит, языка. Хорошо взяли -офицера. А на нейтралке натолкнулись на встречную немецкую диверсионную группу. Такое вот нечаянное дело - они с нашей территории шли. Может, тоже с «языком». Завязался бой. Накрыли нас с обеих сторон - и немцы, и наши... Очнулся я в госпитальном поезде дней через десять. От собственного крика... Ноги к доскам привязаны - гипса не хватало, так зафиксировали проволокой к доскам. Голова больше, чем подушка - в затылке «сковородка шкворчит» - мелких осколков и в шею, и в череп налетело, как кто огненных мух напустил...

Поражение обеих ног, центральной нервной системы, от боли в день по нескольку раз сознание терял, где-нибудь в начале вагона чайная ложка звенит, а у меня от этого глаз дёргается...

...В декабре 1944-го выписали меня из госпиталя №1504 города Новосибирска... Знаешь, где этот госпиталь был? В Оперном театре. Он тогда строился, да война помешала. Был там в годы войны госпиталь. Еду домой в свой освобождённый Бердянск, и почему-то по-детски в голове картинки, каким он мне запомнился - летним, в цветах, с белыми хатками. А подъехали со стороны горы - верхней части города - и... нет города! Я аж рухнул... Стоять не мог от горя - ни костыли, ни ноги не держали. Рухнул прямо... Весь город сожжён. От вокзала полторы стены торчит. Дымки какие-то редкие - люди в землянках жили. Сады порублены и сожжены... Не увидел я города, о котором всю войну мечтал, мечтал все эти страшные окопные дни и ночи. Покурил я там, на высокой горе, и поковылял искать свою хату, которой не было уже... Но зато дальнюю родственницу встретил - из-под земли вылезла, из подвала - тётя Оля Бедюх. И плакала, и обнимала, и угостила половинкой варёной свёклы. А я её - хлебом, пайком своим солдатским...

* * *

В посёлок Железнодорожный (ныне г.Емва) Княжпогост-ского района Коми АССР отец в первый раз приехал в 1948-ом году, чтоб помочь сосланной маме - моей бабушке. А в 1949ом приехал и остался уже навсегда. Вся трудовая деятельность его была связана с механическим заводом. Умер отец в 1994 году.

МОГИЛА НЕИЗВЕСТНОГО МАТРОСА

Набережная пропахла чебуреками, варёной кукурузой, карамелью, шашлыками, жареной рыбой. Солнце жжёт, плавит, печёт, и будто ветер прямо от него, с небес, фронтальновертикальный надув загара и запахов. Кажется, что жареным мясом пахнут даже бетонный блок на пирсе, стяг Украины и флаг Палестины у лодочной станции...

- С какого перепугу у вас тут арабский флаг? - спрашивает мой сын Фаддей у девушки в баре.

- Хде? - удивлённо спрашивает она, вытаращив очи и ошеломляя нас своей кричащей плотью. - А... То? - она спрашивает пальцем наверх. - Та ну! Мы думали, шо пиратский... Оно вам не по хрену?.. Та не смешите...

Моему Федьке не похрену.

- А чё мы тут чужие флаги вешаем? Давайте я сниму? - он смотрит на неё исподлобья. Смотрит выразительно.

- Ага... - вежливо и с улыбкой поддерживаю я решимость сына. - Или сожжём... Легко.

Девка напрягается в ответ на нашу агрессию. Крупная такая, не дай Бог с ней бороться на татами - заскользишь и не захватишь, ибо зацепиться не за что, дюже гладкая.

- А ну, я хозяина позову... Побачим, шо вы скажете... -вглубь бара, куда-то за занавески и замызганные кофейные турки кричит. - Галя... Халя! Вадима позови, тут грозные ребята пришли. Патриоты, наверное... ага... Казаки хучь куда... -и она смотрит на нас вызывающе, дескать, посмотрим, «шо вы тут кажете через хвылыночку...»

Рожа пришла крутая, конечно. Пират Карибского моря... Рябой, с порченым глазом, почти на голову выше меня, смуглый как нерусь. Реально можно испугаться.

- Шо такое? - он, впрочем, смотрит на нас беззлобно, без угрожающих понтов.

- Флаг ваш не нравится, - тоже спокойно говорю я ему. -Вопросы есть...

Рябой Вадим кивает головой - мол, давай свои вопросы.

- Ну, этот, - уточняю я. - Вон, над вашим баром... С фига ли тут арабский флаг?

- А он арабский? - удивляется Вадим, - Да чесговоря, и внимания не обращал... Ребята тут с лодочной дурковали по пьяни, повесили... Так ничо, красивый... Не американский же. На него никто внимания не обращает... А вы чё завелись?

- Вы откуда приехали в Бердянск? - спрашиваю я у него, абсолютно уверенный, что он откуда-нибудь с Кавказа или, по меньшей мере, с Крыма, Молдавии, Карпат. «Боковым ухом» нас слушает та самая ядрёная барменша. Пива у неё никто пока не спрашивает, отдыхающих в Слободке сломило дневное пекло, даже пляж слегка пустеет.

Бердянск - городок на Азовском море, родина моего отца. Отсюда он ушёл на фронт в сентябре 41-го, сюда пришёл на пепелище в декабре 44-го на костылях после восьми месяцев госпиталей. Я здесь бывал десятки раз в детстве, а вот с сыном впервые, и каждую свободную минуту рассказываю ему -здесь дед жил, тут рыбачил, не мог на вёслах упираться ногами, так приходилось костыли в живот упирать. Вот тут были виноградники, а тут сад, что фашист спалил... «От Колонии и Слободки до порта и Лисок не было ни одного живого здания. Они, гады, уходя, тут фаер-шоу устроили... Жгли все из огнемётов. Несколько киносъёмочных групп работало. Когда документальные кадры показывают про Отечественную войну, и там немцы жгут дома - знай, процентов семьдесят съёмок -это здесь, в Бердянске... Я в справочнике эту цифру обнаружил».

- Я не приехал, я местный...

- Совсем местный? Прямо из Бердянска? - удивляюсь я.

- Прямее не бывает: я вот отсюда, со Слободки. И уже тридцать восемь лет тут живу, - он показывает своей волосатой медвежьей рукой на домики за старым клубом.

- Тогда вы знаете, что вот здесь, между вашим баром и клубом, был памятник...

- Конечно, - Вадим усмехается, поняв, что я не просто к флагу докопался, что разговор тут серьёзный - за жизнь. Я все ещё не могу внутренне собраться от удивления, что Вадиму всего тридцать восемь (внешне ему можно мои пятьдесят дать) и что он местный. А Фаддей озирается: «Где тут клуб? Какой клуб?» Как объяснить пацану, что вон то серенькое здание с колоннами, которое меньше бара, а фасадом даже скромнее соседней пиццерии, когда-то гордо возвышалось над саманными хатками рыбаков, а в 60-е годы было настоящим культурным центром этой слободской окраины города.

- Конечно... Здесь был памятник Ленину, - говорит Вадим. Он показывает правильно - на то место, где сейчас ступеньки с деревянного помоста барного танцпола. - А вы тоже, что ль, отсюда? Чи бывали у Бердянске когда?

Точно. Вадим бердянский. Только местные так говорят - с мягким «н», бердянЬский, БердянЬск... Приезжие не могут этому научиться. Это диалектное местечковое. Не говоря уж про «чи», «или», то есть.

- А потом этот памятник перевезли на гору, та... С теми перестройками, - «гэ», конечно, не только бердяньское, но в данном случае оно совсем бердянское, потому что есть ещё это «та». Нигде не встречал. Даже в Одессе если и есть «та», не бывает там такой недоговорённости, как здесь - в азовском приморье. Та... Это и «сами знаете», и «не говори!», и «мама дорогая, не пересказать», и «ещё бы», и «прошло-пропало»... Плюс интонация.

- А памятник матросу помните? - с надеждой смотрю в глаза рябого. Даже подпорченный глаз выразителен. Здоровяк все больше заводится нашей беседой. Из-за занавесок и коробок в глубине помещения с любопытством выглядывает Халя. -Если вы со Слободки, то должны помнить... Или, может, рассказывал кто. Не могли же все забыть...

- О! И тот памятник вы знаете?!! Я вам скажу... ну, я вам скажу... - он берет меня под локоть, как бы приглашая подойти прямо к месту. - Я плохо помню. Может, даже мне кажется, что я помню, но на само деле не помню - то просто отец рассказывал... Мой отец того матроса нашёл. Не поверишь... (Вадим почему-то переходит на «ты». Наверное, из-за гордости за отца, а, может, из-за желания о важном по-братски просто рассказать, теснее.) Ему в сорок пятом одиннадцать лет было... Да... Рано утром они мелочь после прибоя собирали... Ну та... знаете, голодуха, море там рыбку выкинет, там краба. Вот они с пацанами... А тут, вон в там - он показывает на красивый двухэтажный дом, - там раньше хатка была рыбачья, там солдат жил, его звали дядей Ваней. Солдат тот на костылях был, живой вернулся и оклёмывался тоже тут, у моря... Рано утром как-то пацаны на берегу увидели мёртвого матроса... Потраф-леный... Та... Хто знает, сколько он в воде был?! Клеши в лохмотьях, тельняшка...

- Тогда минный тральщик подорвался... Шесть человек погибло. Редкий случай, но всех шестерых из воды подняли, -перехватываю я Вадима. Он, конечно же, понял, что напоролся на какого-то «странного дядьку», что его собеседник с сыном тут не просто так. Даже слегка заулыбался, весь включился. -Дольше всех потерянным считался этот, шестой. И думали, что он и есть с тральщика... Но это был неизвестный матрос. Ниоткуда. Потому что водолазы осенью того же сорок пятого нашли настоящего шестого под водой, прижатого рамой радиорубки... А тот дядя Ваня, солдат на костылях - это мой отец... И прибежали пацаны к дяде Ване. «Там матрос убитый!» Так?

Вадим аж ладонями по ляжкам хлопнул. Потом темпераментно поднял руки к небу:

- О! Во, бля! Так не бывает! Я ж знал вашего отца... Я маленький ещё был, а дядя Ваня приехал в Бердянск и тут своих знакомых обходил. Наверно, это примерно 82-й год был, может, 81-й... Они с моим отцом вино пили сидели. Вспоминали всё... Ну ты гля!.. Надо же!.. А вы откуда? С Севера... понятно... Значит, на родину батьки? - Вадим опять незаметно соскочил на «вы». - Да, была тут могила неизвестного матроса... Дядя Ваня тогда сказал пацанам: бегите в комендатуру...

- ...она на вокзале в сорок пятом была...

- ...Да ...Приехали солдаты, милиция. И решили прямо здесь захоронить. Фотографировали. Но всё было по-военному просто. Решили и решили... Та... И уехали. А пацаны с дядей Ваней матроса того сами и хоронили.

Когда в 80-х дядя Ваня приезжал, тогда тут уже Ленин стоял. Матроса-то торжественно перезахоронили на какой-то юбилей Победы. Кажется, в городскую мохилу... мемориал у нас есть... Так рассказывали...

Мы ходим у серенького дома культуры, млеем от жары и удивляемся такой странной встрече «внуков войны». Мой сын Фаддей слышит историю про могилу матроса уже не в первый раз, но вот такая встреча с ещё одним свидетелем послевоенной молодости его деда, конечно, будоражит воображение и чувства вообще.

Возвращаемся к палестинскому флагу и с удовольствием смотрим на удивлённые физиономии девиц-барменш. И той, что звала Халю, и на саму Халю...

- Та не заморачивайтесь... правда... я насчёт флага того... Пацаны повесили, пацаны и снимут...

Вадим даже при нас барменшам сказал, чтоб передали какому-то Витьку - «нехай прапор сдерёт... тоже нашёл флагшток на антенне... ума нема, чи шо?»

...Мы в Бердянске после той встречи отдыхали ещё около десяти дней. Ходили, конечно, на пляж. Ели шашлыки и чебуреки. И на Слободке были, там, где когда-то стояла саманная рыбачья хатка, где жил мой отец в 45-м... Палестинский флаг Вадим и его «витьки» так и не сняли. Забыли. Да и ладно...

2012 год

ОДНАЖДЫ В РОССИИ

СМС-ка пришла в самый разгар тренинга. В шумном зале «Ренова-центра», заполненном полутора тысячью предпринимателей, писк моего телефона никто не услышал. Текст: «Полчаса назад Колю Фролова застрелили на мосту у Бурумбайки. Стрелял Витя Чакин. Сам тоже застрелился». Со сцены звучали цитаты из книг финансовых гениев современности Роберта Киосаки и Брайана Трейси. Зал был полон философии позитивизма.

...За год до события мы с Фроловым прощались, проиграв выборы в Законодательное Собрание Челябинской области. Он шёл кандидатом в депутаты, а я был тем самым политтехноло-гом, который на ходу ломал его кампанию и выстраивал новую. Потому что в их Троицке - городке, затерявшемся в степях на границе с Казахстаном, - представление о социологии, о предвыборном штабе и о рекламе вообще имели весьма смутное. Смутными были сами настроения, скрытые за глухими заборами казачьего когда-то городка с его людьми, имеющими пристрастие к чёрным сумрачным одеждам, отчуждённостью друг от друга по вероисповеданию - маячили две мечети и три православных храма - по достатку и по грехам гражданской войны. Её, гражданскую, в этом, наверное, единственном городе России, помнили лучше, чем Великую Отечественную.

«Здесь, как на Кавказе, сто лет не срок», - предупредил меня свояк Николая Фролова. Я в этом убедился. На встречах в аудиториях какая-нибудь бабка из первого ряда могла вдруг спросить: «Коля, а это правда, что твоя родня - братан или ктой-то ишо - снёс на тракторе Цвилинга в Изобильном?» Спросит и замолчит. И не угадать Коле - отец этой бабки был расстрелян Цвилингом или дед был среди тех, кто покромсал отряд «еврейского красного комиссара» в 1919-м... А станичники слушают - братан или не братан Цвилинга снёс? Да как сам Коля к этому относится?

Так - к слову: действительно, родственник по мужу сестры в период ГКЧП в отчаянии сел на трактор, зацепил тросом памятник «герою» гражданской войны Цвилингу и стащил его с гранитного постамента в селе Изобильном. А «изобилием» на тот момент в селе был только уксус в магазинах и консервы морской капусты.

Коля Фролов вырос в казачьем городке тихим пацаном, которого собаки и рыбалка интересовали больше, чем весь остальной мир с космонавтами и рок-н-роллом. На Уе и Увель-ке, речушках, скользящих сквозь Троицк, он пропадал в любую свободную минуту. Ни родители, ни сестры не видели и видеть не могли, что он именно в рыбалке и всем, что связанно с рыбалкой, становился авторитетом среди пацанов и взрослых. Рыбак он был обычный, везло ему не больше, чем другим. Но он понял другое: за страсть люди готовы платить. И он зарабатывал первые «пионерские» деньги на искусственных мормышках и ладных удочках, на удобных куканах по три копейки за штуку и на том, что часто под рукой рыбаков под удачную рыбалку не было мешка или бечёвки. У «коммерсанта-Кольки» они были всегда. Николай Фролов предпринимателем стал именно тогда. «Деньги лежат в карманах людей, и люди не знают, куда их тратить. Почти все...» - говорил Фролов. Он же знал, куда их деть. В детстве просто покупал нужные вещи, а постарше он понял, что деньги лучше всего тратить... на деньги. И пусть рубли размножаются, как мальки карпа, и превращаются в золотые балыки проектов.

Когда сыпался СССР, и стреляли не только на больших и малых войнах по всей южной границе когда-то большой и дружной страны, тогда Фролов на Украине под местную «ата-манщину» и неразбериху тоже делал деньги. На консервах. Заводы по инерции работали, а сбыт рассыпался, как горох на сковородке. Машинами, контейнерами, вагонами и эшелонами Фролов погнал товар... К 1994 году он был крут, как турецкая сабля: денег было и на особняк и на машину. И брезжили уже идеи вывоза этих денег из-под сумасшедшей инфляции как в России, так и на Украине... На саблю, впрочем, Коля и нарвался. Через всю кисть правой руки у него остался шрам от перехваченного клинка украинских «братков», залезших грабить богатого москаля прямо «у хатЬ>. Только жена Николая Валентина, выскочившая со звоном битого стекла из окна второго этажа, и забрехавшие собаки заставили налётчиков бросить недорезанного «буржуя» истекать кровью и седлать мотоциклы. С грохотом и гиком они уехали. Уехал и Коля, бросил дом, гаражи и машины... Вывез только деньги, которые можно было вывезти или вогнать в длинные проекты...

Барчук, банкирчик... Со стороны Николай выглядел именно таким. Полненький, с симпатичными добрыми щёчками и почти прозрачными синими глазами, он даже седел как-то понарошку. Будто не его это была седина, а ему - вечно тридцатилетнему - просто припылилось в степи. Шёл 1995 год. Армию плохо кормили. Воевали в Чечне, а Коля гонял контрабандные мясные стада из столовых степей Северного Казахстана, скупая их по дешёвке у запуганных казахов, отстреливаясь от чеченцев, которые у этих же казахов скот не покупали, а просто угоняли.

Хорошие деньги брали на мясе. Хваткие прапорщики-снабженцы и полковники-интенданты военных городков всего Южного Урала знали Колю как патриота. Он пригонял скот в долг. Живым весом. У армии денег нет, а солдат должен быть сытым. Фролов, конечно, понимал, что гораздо более «сытыми» были полковники и прапорщики, сдававшие мясо в шашлычные Челябинска, Миасса и Златоуста. Фролов понимал, что до солдатских пайков в батальонах доходят крохи, но это для него было неважно, Коля нарабатывал главное - связи. Он чётко знал их стоимость...

Его не понимали друзья - Володя Пахомов и Витя Чакин, которые разбивали на степных ухабах машины и прятали «калашниковы» с гранатами.

Контрабандист - профессия братская. В степи она совсем братская. Особенно когда горит ЗиЛ, когда чечены обложили с трёх сторон, и ни распадка, ни валуна, и заканчиваются патроны... Пахнет жареными тушами сайгаков в горящем «ЗиЛе», палёной резиной и жжёной латунью с оружейным маслом. Коля грыз семечки. Володя и Витя отстреливались. Коля считал... Когда нервы у ребят уже стали сдавать, он брякнул: «Сейчас Иса смоется. У них патроны кончились...» Иса с «джигитами» ушёл с изрешечённой задницей своего УАЗика. На следующий день этот УАЗ сожгли в степи, а чеченов измордовали до полусмерти головорезы, посланные вором в законе Легонтом

Синим. Коля грыз семечки, Володя признавал какую-то силу, стоящую за Фроловым, а Витя ещё год рассказывал, как Коля сидел под «дымовой завесой» и грыз семечки, в то время, как он, Витя, с Володей героически отбивался от чеченских контрабандистов... Не поясняя при этом, какого черта они сами шастали на «ЗиЛке» в дикой степи под Аксаем...

«Так что ж мы всё в долг да в долг отдаём мясо?!» - скандалили и Чакин, и Пахомов. Хотелось денег, но они как-то всё были пока виртуальными. Но для Коли были важнее связи, а эти связи превратились в машины, в отданный почти задарма хорошо отапливаемый склад, где открыли они первый пельменный цех.

Начали с двенадцати нанятых тётушек, которые вручную крутили пельмешки, а ко вторым выборам президента Путина в 2004 году у них уже был целый комбинат «Малахит», на котором в разных подразделениях работало более пятисот человек. Эмблема комбината зелёного цвета и само название к мясным продуктам как-то было очень некстати... Впрочем, я уже говорил, что в этом уездном городишке были весьма странные представления о рекламе, красоте и привлекательности. «А у нас не так... » - часто оправдывали себя троичане, как бы давая понять, что «мы особые». Но когда спрашивал у них - любите ли вы зелёное мясо, они смеялись и пожимали плечами... Нет, конечно, никакой особенности, кроме комплексов и упрямства. Но и они не особенные: вся российская провинция упряма, закомплексована и с непонятным миру гонором «особостей».

Дом Фролова внешне без форсу: в Троицке шикарных особняков и вилл тоже не поняли бы, молва и так его живьём съедала. Но Коля талантливо переводил разговоры о его «буржуинстве» в тему благотворительности. Что-что, а делиться с земляками он умел. На деньги комбината открывались то школьный музей, то отделение спортшколы, то памятный барельеф знаменитому земляку. Традиционными стали сытные и душевные встречи ветеранов, оплаченные из кассы мясокомбината. У Коли была сауна с бильярдным залом, красивые собаки - мощные и страшные твари, которых можно было держать только на суровых такелажных цепях. У Коли был дом под железной крышей и «Land rover» с рабочей «Нивой»... У Вити Чакина по соседству строилось как под копирку: железная крыша, сауна с бильярдом, мощные собаки, «^о^-фургон», изрядно подержанный, но крупный и с яркими белыми фарами... Семьями они выезжали на шашлыки, давали детям побибикать в разных машинах и поспорить, у кого машина круче. У Коли «круче» было всегда. Но дочки его не зацикливались на этой разнице, как, впрочем, и сыновья Чакина. Зацикливался сам Чакин.

«Надо вторую машину покупать. Для выездов в Челябу», -лениво зевая, говорил Витя. Но поскольку он лениво зевал и повторял это раз десять, все понимали, что это его заветное желание - догнать, показать, что он не хуже, что он тоже «крупняк», с которым надо считаться, как с Фроловым. Но с Фроловым беседовали и искали встреч мэр и замы губернатора, руководители местных отделений политических партий и ректоры вузов, а Витя Чакин поддерживал связь с поставщиками мяса и командовал на комбинате, устраивая разгоны транспортникам и тёткам, пропахшим фаршем и подсолнечным маслом. Он искренне считал, что производство тащит он, что люди по-настоящему считаются только с ним, а Фролов все больше «свадебный генерал», который то в политике, то где-то ведёт переговоры по своим завиральным идеям. Последняя «завиральная» идея Фролова о покупке фирмы пластиковых окон в Подмосковье со страшными словами «диверсификация бизнеса» ввела Чакина в ступор...

Вокруг Фролова было всегда много деловых людей. Одни были жёсткими и скорохватами, с философией «здесь и сейчас», другие, кажется, ошалели и не совсем понимали, как они, бывшие автомеханики и младшие офицеры, вдруг стали бизнесменами, но всеми ими признавалось за Николаем умение думать стратегически - не на два дня вперёд, а от политического сезона до сезона урожайности зерновых. Из окон их кабинетов на «Малахите» легко просматривался один из крупнейших элеваторов на Южном Урале - «Иволга», но силёнок взять его пока не хватало. Одно дело купить фонды, а другое дело удержать их на жёстком зерновом рынке, где очень долго «калашниковы» были калькуляторами «для последних расчётов».

«Так уж расписал - прямо война какая-то, а не рыночные отношения», - я представляю лица чиновников и «товарищей из МВД», которые читают этот рассказ. И я отвечу им: где вы все были, когда страну растаскивали ворьё и бандота, и находились лишь единицы, которые верили в неё, верили в то, что можно пахать и сеять, растить стада и собирать, собирать, собирать... Людей и волю. Ни тогда, ни сейчас, впрочем, большинство «сильных задним умом» не хотят учиться... Я сижу на тренинге по бизнесу, по управленческому и структурному консультированию в громадном зале на полторы тысячи мест, из которых пятьсот постоянно пусты - это те, кто пьёт кофе и делится мечтами в вестибюле. На сцене мастера бизнеса говорят, говорят, но зал подаётся вперёд только тогда, когда начинает работать мотивационная часть - ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ... Объяснимо. Люди видят в деньгах возможность сильно-сильно изменить жизнь. К лучшему, конечно... И не слышен писк моего телефона с СМС-кой: «Полчаса назад Колю Фролова застрелили на мосту у Бурумбайки. Стрелял Витя Чакин. Сам тоже застрелился».

Фролов выборы в Законодательное Собрание проиграл. За год до этого он легко стал депутатом городского Совета Троицка. И теперь, видимо, полагал, что городского авторитета ему хватит на следующий уровень власти, на весь избирательный округ - на станицы и села, на соседний Октябрьский район, где лидером предвыборной компании явно был «газовый начальник», бывший офицер ФСБ, компания которого была проста, как проста газовая труба. Она как раз в те месяцы тянулась к каждому селу и каждому дому, вспыхивала синими огоньками и сжигала надежду Николая Фролова на союзников...

И ещё, как ни странно, Коля стеснялся больших аудиторий. Чего там говорить - он и маленьких-то собраний людей стеснялся до пересохших губ и бледности снежной... Коля понятия не имел ни об инструменте социологических замеров, ни о том, что штаб должен быть вооружён фотоматериалами, компьютерами и машинами, оперативным материальным ресурсом и сеткой агитаторов. На все это он нашёл, конечно, деньги, но с опозданием месяца на два... Коля умел учиться. Только он учился в напряжённой реальности, платил за опыт сполна и ничуть не верил на слово никаким специалистам. У меня иногда складывалось ощущение, что слово «специалист» для него - почти «проходимец» или «чужой», потому что «специалисты» приезжали, делали какие-то подряды, брали деньги и уезжали. И никто из них никогда не поинтересовался - а работает ли там что-то после меня?

«Сабельными атаками» выборы в России делались в начале девяностых годов, в начале двадцать первого века это уже не работало. Но власть мельтешила всё новыми и новыми лицами, чистоплотность которых была широко известна как несмываемая. Успешный в бизнесе зачем-то считал своим долгом отметиться и в этом «бомонде», как будто успешность требовала подтверждения: вот, ты теперь точно признан официально. Знать бы вообще, где это начинается и заканчивается -«официально-неофициально»? Сегодня-то не совсем понятно, а тогда и вовсе правое перемешалось с левым и доброе со злым. Новый рисунок страны делали «коли фроловы», а сотни и тысячи за ними пытались копировать. Им ещё больше хотелось перегнать, обязательно перегнать. Неважно при этом, как встанет на дыбы асфальт или чернозём под «BMW», протектором сапога или пером «Паркера»...

...Мы с Николаем так за два месяца и не съездили на могилу местночтимой святой Дунюшки, что в селе Чудиново Октябрьского района, на его же избирательном участке. Не съездили не потому, что он был чересчур занят или не считал эту поездку важной. Он считал её интимной. Не хотел показухи и боялся, что мы распишем его визит к святыне, а люди это таинственное, Богово, сакральное поставят ему в вину, а не в заслугу... Россия о святом молчит, она ещё не научилась, как Европа, делать из монастырей туристические объекты, превращая и святое в бизнес нового типа. Во всяком случае, этого не делает глубинка, та Россия, которая в тайге, в степях и далеко от федеральных трасс. Она не научилась отстранённо смотреть на личную жизнь и лидеров, и нелидеров, принимать как должное их любовниц и внебрачных детей. Она ещё переживает за целомудрие своего вождя: ай, не лукав ли? не двуличен ли? (теперь, наверное, ещё и завидует тому, что он «вождь») - но за целомудрие всё же переживает.

Степь и тайга не хочет понимать газеты, как только одно чьё-то частное мнение (авторитетное чтиво-образец «вот так думать - правильно!»). Россия внутри себя целостна пока, как глыба, давшая несколько трещин, но обманувшая всех - замучаетесь, ребята, динамит таскать, чтоб трещины те разошлись... Но динамит никто и не носит. В те трещины аккуратно заливают жидкости информации, от масел до кислот. В те трещины заливают страсть - деньги, власть, чины и льготы. И страсти рвут Россию, увеличивают трещины.

Страх со страстями ходит рядом. А иначе зачем тысячам таких, как Коля Фролов, собаки-страшилы, системы видеонаблюдений везде, вплоть до семейного сортира, и бешеные деньги, передаваемые начальству повыше за благосклонность, за «крышу», за то, чтоб не нашли на тебя статью в Уголовном Кодексе? Этот государственный документ, как памятка для всех, как Конституция, где главный смысл прост, как зрачок помпового ружья: «Посадить можно любого!» Так он устроен. Так уж он читается в моей стране.

В Свято-Троицкой церкви города Троицк на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы 4 декабря 2005 года было... восемь человек. Не считая священника и певчих с клироса. Я заходил в тяжёлые ворота, удивляясь странному безлюдью в такой праздничный день. В церковных литых дверях екатерининских времён на высоте двух саженей заколочено навек ядро, прилетевшее из-за реки двести тридцать лет назад в залпе пугачёвской артиллерии. Оно прорвало железный калёный лист внешней части двери, но засело в дубовой плахе, так и не выдавив и даже не выгнув внутренний лист.

На службе я простоял в храме рядом с мужичком лет сорока, с заметной армейской выправкой, одетым очень скромно, но молящимся явно «с понятием». Символ Веры из прихожан спели только мы с ним да суровая громадная старуха за полутёмной колонной.

Храм велик. Красив храм, торжественен и силён... Я б этот Троицкий храм назвал храмом Верности. Вот здесь, запершись за литыми дверьми церкви, стояли христиане всего городка, когда банды Емельяна Пугачева с гиканьем гарцевали на конях вдоль берега Уя. И Пугачев Троицк не взял. Если разобраться, то не взял-то чудесным образом. Гарнизон верных казаков был невелик, екатерининских солдат было вообще раз-два и обчёлся... Но была молитва, храмовая молитва города, когда единым духом Святый Дух был призван. И тёмная часть разбойничьей национальной души покружила вокруг и отступила...

Как мог знать я тогда, что недалеко отсюда раздадутся выстрелы? «Стой», - мигнёт фарами «Форд» Чакина. Остановится машина Николая, выйдет он навстречу выстрелу в грудь, а потом, падая, удивится: «Витька, ты с ума сошёл!» - и догонит его вторая пригоршня картечи, ломая ребра и разрывая сердце...

«Если Бога нет, тогда все позволено», - пять поколений назад, в период становления капитализма в России, говорил известный русский писатель, глядя, наверно, как обгоняют друг друга где-нибудь на Невском шикарные купеческие выезды в пролётках на рессорном ходу.

Пятнадцать лет назад на Святом Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре меня, помню, поразила фреска на лестнице в храм Пресвятой Богородицы. Изображён святой Силуан Афонский (+ 1938), на свитке его фраза: «Молю вас, братие! Веруйте в Господа нашего Иисуса Христа». Мне показалось очень странным - здесь, на святой земле, в монастыре с вековыми традициями, среди людей, казалось бы, положивших жизнь на службу Господу... и эта странная просьба. Это как на какой-нибудь городской улице плакат придорожный: «Ребята, прошу вас - дышите воздухом, дышите». Но разве Силуан Афонский не знал, о чем он говорит? Знал! Не верят -не дышат - не живут...

И Витя, и Николай вставали «на ноги», точнее - «на колеса» своих фордов и лэндроверов без Закона, чего ж его бояться? Двух вер нет - в Бога и в Закон - остаётся вера в себя. Хорошая вера, но тогда им становится тесно: вера в себя совсем не подразумевает веру в друга... А, ну да - вот тут на тренинге по развитию личности в «Ренова-центре» как раз и латается эта этическая дыра в «ВЕРЕ В СЕБЯ» - верь в команду, верь в корпорацию, верь в успех. (Что он приходит только ко всем вместе или никак - этого опять же девяносто процентов зала не слышит!) Верьте, верьте, верьте... Ну, верьте, идиоты, хоть во что-нибудь! И не верят.

И тогда ты живёшь сиротливо среди современников, как гость на Земле среди теней...

...В сумерках громадного зала за спинами предпринимателей на бизнес-тренинге экран сотового телефона светился, как окошко какой-то казачьей хатки в степи. Погасло окошко. Я не знал, что и ответить. Только и нашёлся, что отправил СМС с самым первым, что ёкнуло в душе: «А как теперь дети?»

2007 год

ЧТО ТАКОЕ ОБЫСК?

Наш дом в шестидесятых - начале семидесятых годов часто обыскивали. Он стоял на развилке дорог ближе к северной окраине посёлка Железнодорожный, где одна дорога шла на север (улица Дзержинского - это, в общем-то, именно та просека, по которой шли этапы ГУЛАГа), другая улица - Партизанская - шла на запад, к реке. И ещё в двухстах метрах от дома проходила железная дорога Котлас-Воркута, рядом с ней был переезд с будкой-шлагбаумом.

Утром, когда наша семья собиралась в школу и на работу, завтракала, всё это проходило «под радио». Оно сообщало новости и местные объявления. Зимой, бывало, с замиранием сердца мы с братом ждали, что скажут: «В связи с сильными морозами занятия с 1-ого по ... классы отменяются». Мой брат Андрей на четыре года младше меня, а потому младшие классы в школу не ходили чаще. «Везёт!» - с досадой говорил ему я и плёлся в школу.

Часто среди утренних объявлений по радио звучало такое: «Со станции Синдор из лагеря строгого режима бежали двое заключённых. Убит конвоир. Преступники вооружены автоматом Калашникова». Или так: «В связи с побегом заключённого из Ветью, убийством и исчезновением двух человек, на дорогах района будут проводиться проверки. Будьте внимательны. По возможности, организовывайте встречу детей из школы».

Наш дом стоял на развилке дорог. Наверное, предполагалось, что это удобное место скрываться беглым заключённым. Иногда, ещё до того, как мы просыпались и собирались в школу и на работу, ещё до того, как что-то тревожное слышали по радио, как...

Помню, проснулся однажды, а мне прямо в лицо дышит громадная овчарка. Полный дом вооружённых людей. Бабушка, не вставая с постели, с ехидцей пошутила: «Вы у меня под одеялом пошукайте...» Солдаты обыскивали дом, сарай, чердаки дома и сарая, соседнюю городскую баню с её чёрными ходами и кочегарками. Лаяли наши собаки, лаяли овчарки... Один раз, помню, офицера впечатлило отцовское ружьё, которое висело заряженным на оленьих рогах в зале. Впечатлило даже не то, что оно заряжено (тогда так оружие можно было хранить), а видимо, сам факт надёжности хозяина... Оружие могло быть либо у врагов, либо у своих. Но враг его вот так, открыто, хранить не будет.

А тут шёл обыск. Ружьё висело. Офицер без спроса снял, открыл, увидел, что заряжено, и как-то примирительно, подчёркнуто вежливо разговаривал после этого с отцом. Не помню, извинялись ли за обыск перед моими родителями и бабушкой. Надеюсь, что извинялись.

Ещё вспоминаются обыски в армии. Ещё на призывном пункте тебя просят (требуют) вывернуть карманы и рассыпать перед собою содержимое твоего рюкзака. Ищут ножи, водку, одеколон - потому что у нас его тоже пьют. Наркотики были ещё большой редкостью, их не искали, а вот одеколон - совсем другое дело. На Севере особенно. И мало ли ещё до чего может додуматься призывник. Бог знает, что ищет офицер. И чёрт знает, что ищет сержант.

Личного тут нет ничего. Но всё очень серьёзно. На вечерней поверке в учебке не заглянут тебе только в ж... Наверное, право на обыск - это психологическая реализация власти. А власть, особенно маленькая, никак не может напиться власти. Эксгибиционизм наоборот.

Были в моей жизни и другие обыски. Их вела наша таможня и полиция в Греции (особенно когда выезжали со Святого Афона). Обыскивали в общежитии университета мою комнату. Тогда случилась большая драка, которую учинили ворку-тинцы. Часть их задержала милиция, а часть попряталась по комнатам.

Неприятное дело - обыск. Будто в одно мгновение лишаешься права на всё. Ведь обыск - это уже «не шевелись». Ты почти арестован, и уже как будто нет тебе веры. На несколько минут или часов ты становишься чужим. Сознание кричит: «Я свой, я свой!» Но точно ли свой, и так ли тебе это нужно?

2009 год

РОССЫПИ-МИНИАТЮРЫ

Чувства

Самое разрушительное чувство - обида. Она всегда подла, тиха и незаметна даже для того человека, который носит её в сердце.

Обида - ржавчина Духа. Она имеет свойство накапливаться и точить, съедать все добрые помыслы, все крылья души, саму ось Личности.

Любовь, например, не может накапливаться. Она либо есть, либо её нет. Обида накапливается, сортируется, живёт самостоятельно. Она как вирус. Инкубационный период - мотив к действию - болезнь (или преступление) - смерть.

Спор

Как-то влез я в газетный спор. Повод казался мне серьёзным. Доводы оппонентов не выдерживали критики, но всё-таки я остановился. Потому что вдруг понял, что мои аргументы равноценны чтению шёпотом стихов в кузнечном цеху. Словно я писал статьи на иностранном языке. Люди не слушали и не хотели слушать. Работал маховик какой-то массовой оценки. Эта коллективная оценка, воплощённая в жизнь, должна была пройти дистанцию во времени, исчерпать лимит. Тогда бы меня поняли.

Впрочем, а зачем тогда сейчас сам спор?

Чудо

Я никогда не видел НЛО. Никогда не находил следов снежного человека. Никогда не видел привидений и леших. На русалок, мамонтов и динозавров мне тоже почему-то не везло.

Но однажды в старом купеческом доме я стоял оцепенело, как и все мои товарищи (нас было около тридцати молодых и трезвых парней), и со страхом глядел на тень человека без человека. Это была тень согбенной старушки со свечой. Она (тень) громко протопала между нами и ушла в стену.

Я часто вспоминаю эту тень. Но вспоминаю не как чудо. Так, наверное, напоминает о здоровье болезнь. О жизни - клиническая смерть. О счастье - несчастье.

Я двигаюсь, дышу, люблю, ем жареное мясо и пью пиво, смотрю с сыновьями мультики и копаю с батей картошку по осени. Я живу. Кажется, чудо - это всё-таки сама жизнь.

Девять белок

Мне было четырнадцать или пятнадцать лет. В сентябре я ушёл в лес и набил девять белок. Они были ещё рыжими, а не серебристыми, какими обычно ценятся. Я был счастлив, зелен, и меня распирало от гордости.

- Хорошо стреляешь, - странно и холодно сказал отец. -Девять патронов - девять белок.

Он сложил их в эмалированный таз. Больше не сказал об охоте ни слова.

Не знаю, рассказал ли он о ней матери и бабушке, но они моей удачи тоже «не заметили».

Вечером я отсёк у белок хвосты. Веер из десяти хвостов был красив. Я даже знал, кому их подарю.

Из эмалированного таза на меня смотрели девять маленьких изуродованных зверушек.

«Освободи таз», - как приговор, прозвучал голос матери.

...Хвостики я так никому и не подарил. Ружьё, которое любил как самое дорогое достояние, повесил на гвоздь. На охоте больше не был ни разу.

Тылы

Самые тяжёлые и страшные человеческие трагедии, на мой взгляд, происходили тогда, когда будущая жертва (или жертвы) ошибалась в оценке своего тыла.

...Каин убил Авеля. Разум первой библейской жертвы не вмещал ещё в себя понятия, что брат может поднять руку на брата.

...Иуда сдал Христа в руки римских центурионов. И хоть сам Иисус пророчествовал: «Один из вас предаст меня», - но даже он не сказал, что произойдёт это в момент поцелуя (т.е. в момент максимы - жеста доброй воли).

...Брут убил своего друга Цезаря. Сильнее страха смерти было удивление императора: «И ты, Брут!»

...Сильнейшая держава мира в новой истории - СССР - выдержала безнадёгу гражданской войны, машину гитлеровской военщины, но (как оказалось) предавала и убивала сама себя. Тылы оказались рыхлыми: и в период ГУЛАГа, и, увы, в период неуправляемой перестройки.

...Психиатры говорят, что депрессии, на почве которых происходят самоубийства или сумасшествия, имеют в своих истоках (более 50 процентов случаев) предательство. Резкая переоценка истин, казавшихся абсолютными, ведёт к «разлому» сознания, шизоидности, страху, параличу, самоагрессии.

По закону творчества

Если бы люди умели слушать друг друга. Если б только умели! Представьте себе поэта, который читает стихи, а его постоянно перебивают. Люди бы не знали, что такое поэзия.

Собеседник всегда импровизатор. Он дарит вам свой, может быть, не уникальный по схеме, но совершенно неповторимый ход мыслей. Темп, интонация, сравнения, выражение глаз, высота голоса - всё работает по законам творчества.

Даже если ваш собеседник лжёт - это та дезинформация, которая сродни актёрскому мастерству. Здесь учиться бы слушать ещё и ещё.

Вы не согласны? Ну и что. Вы всё-таки наберитесь терпения и получите от человека «посылку». Получите так, как на почте получают посылку от друзей и родственников. Не вытряхивайте её прямо на почтамте, а принесите домой. У вас будет время, чтобы разобраться: «это очень кстати», «это красиво, но бесполезно», «это бесполезно, но как красиво!»

А ещё вы поразитесь открытию: привычный портрет вашего, казалось бы, давнего знакомого начнёт для вас стремительно меняться. Порядок других вещей в мире станет динамичным и цветным.

«Всегда? Неужели?» - спросите вы. Да, всегда. Обязательно.

Отечество — сыновничество

Не единожды в русских сёлах и посёлках мне приходилось слышать, как представляют одного человека другому. Например:

- Вот Федька Осташёв (Федьке - 56 лет).

Он работает электриком на ферме. А сын-то у него старшой

рыбинспектором в райцентре, младший - в школе учительствует. Девка пока молода, учится...

- Вот Петро Бондарь. Евонный сын шофёром работал. По пьянке человека сбил. Сейчас в тюрьме...

Федьку и Петра представляют не по отчеству (хотя, конечно, и отчества, слава Богу, у нас в ходу), а по сыновничеству.

Отчество - это откуда, какого роду-племени и духу ты явился в мир.

Сыновничество - как жил и кого после себя оставляешь.

На торжественных приёмах и вручениях наград так же, как в тюрьмах и на позоре, имена сыновей и отцов звучат вместе.

Шахматы

Я неплохой игрок в шахматы. Наверно, не отличный, но не плохой. Серьёзно занимался несколько лет. Сейчас многое забыл и уже вслепую на трёх досках не сыграю, как мог когда-то, но шахматы остались для меня игрой-отдохновением, игрой-красотой и игрой-настроением - уютом и стилем жизни... «Когда я буду старым, - мечтаю я иногда, - я буду часто сидеть за шахматной доской с трубкой в зубах и верной собакой у ног... »

- Ага, - мечтает вместе со мной жена. - А я, значит, буду пепельницы выносить и кофе таскать «графу Пупкину»?!..

Эх, а вот шахматы - доску хорошую и правильно нарезанные фигуры - найти трудно. Странно - скажете вы - как это трудно? Их завались в каждом магазине спортпринадлежно-стей, а также в «Сувенирах», в подарочных всяких... Нет. Это совсем не то.

Какие шахматы правильные, а какие неправильные?

Правильные шахматы должны быть контрастными, максимально «внятными», а не с переливами от светло-желтого - к светло-зеленому. Сколько я замечательных по стоимости и по форме видел шахматных досок с комплектами фигур. Но почти все они грешат слиянием цвета, схожестью его. При «интимном», приглушённом освещении кафе или клубов глаза игроков просто изнасилуются напряжением - как различать стоящие рядом пешки «чёрных» и «белых»? А кроме этого, есть ещё и общеохватное зрение. Это когда вся доска должна видеться разом, как на ладони, и ясно, как график. Фигуры в пастельных тонах - это брак для серьёзного игрока.

Второй признак «правильных шахмат» - это устойчивость и монолитность фигур. Центр тяжести должен фиксировать фигуру на доске. Не делать её дрожащей (и уж, не дай Бог, кто-то чуть крепче обычного стукнет по столу и полпартии упадёт от вибрации). Монолитность же фигур нужна для их долговечности. Шахматные партии - доски и фигуры - как вино: чем старее, тем лучше. Потому что фигуры собирают в себе мысль, концентрируют силу духа. Есть иконы намоленные, есть партии (они ведь тоже образы) НАМЫСЛЕННЫЕ... Целостность, лаконичность фигурки - её достоинство. И достоинство её хозяев...

Люблю шахматы. Правильные (впрочем, неправильные тоже приходится любить). Эх, пойду трубку закурю. И кошку поглажу.

Сколько ролей мы играем за день? Вот ты проснулся - ты ещё просто «Я» и «не я». И тут же мозг, раньше, чем почищены зубы, говорит: «А ты ещё чей-то папа (мама) и чей-то сын (дочь)». И понеслась «театрально-ролевая» жизнь. Вот ты пассажир автобуса, вот ты покупатель в магазине, начальник и подчинённый, вот ты критик-консультант, а вот стратег-плановик, тут ты учитель, а тут ученик...

А ещё ритмы - если не нервный и не уставший, если у женщины не её проблемная фаза цикла, ты встаёшь с утренней постели в ритмах, которые хочет тело. И в спокойствии, по которому соскучилась душа. Но вот - щёлк - и телевизор навязал тебе свой ритм. Бац - и телефонный звонок добавил ускорение и (что ещё хуже) диссонанс и с твоим ритмом, и с ритмом телевизионной программы.

Бац... щёлк... «Уважаемый, передайте, пожалуйста.» «Вы неправильно оформили и вообще опоздали с документами...» Щёлк... бац...

За день легко меняются роли, и мы легко их меняем. Но чрезвычайно тяжело научить себя переключать ритмы. «Ритм -вот что самое главное и таинственное...» - говорили многие известные писатели, рассказывая о жизни великих людей (о Толстом, например, или сам Достоевский о ритмах каторги, солдатчины и... игры, страсти в рулетку). Ритм текста - этим мастерством вообще редко пользуются пишущие и ещё реже замечают критики.

Ритм... Экология ритма. Отсутствие ритма. Резонансы и их феномен... Резонанс - это инсайт и инсульт, конфликт и любовь, рождение идей и гибель целых городов... Резонанс - это совпадение или не совпадение ритмов. (Кстати, те, кто не понимает значения ритма и резонанса, те зря слушают любые астрологические или политические прогнозы.)

...Сколько и как часто мы слушаем про температуру воздуха и атмосферное давление, о курсе валют и изменениях графиков выходных... А о ритмах говорят редко и только отвлечённо -спокойный день, не спокойный... Работа спокойная или не спокойная. Нет измерителя ритмов, чтоб можно было в цифрах показать степень, градацию этой экологической и антропософской величины.

Наши роли и закономерности их появления или исчезновения, наверно, не поддадутся систематизации никогда. Они как ноты, как музыка истории и судьбы. Они всегда импровизация. А если и не хочешь импровизировать, то это сделают за тебя и вокруг тебя...

Ритмы же - категория незаслужено упущенная во внимании. Впрочем, возможно, я ошибаюсь - политтехнологи и управленцы давно докопались и до этого.

Золотая жила? Или урановая?

Жест

- Ты красиво жестикулируешь... Как-то органично, хотя больше обычного...

- Ты убедительно жестикулируешь. Тебе идёт... Не всем идёт, а тебе идёт... - так случилось, что вдруг за один день я несколько раз подряд услышал мнения знакомых о своей жестикуляции. А потом и разговоры вообще - кто, как, почему жестикулирует, для чего нужны жесты. И об искусстве разговора телом тоже, где за границей жестикуляция из вспомогательного механизма речи превращается в отдельный вид искусства - танец.

Ведь танец - это искусство рассказа жестами и телом в целом.

Ораторы всех времён и народов учатся не только риторике, но и жестикуляции. В многотысячной толпе речь способна потерять свою энергетику, а мимика не видна и не работает на передачу эмоции толпе, если её не усилить жестами.

Бывает, что от жестикуляции надо отучивать - помню случай, когда главу одного из регионов России просили на ТВ в кадре не загибать пальцы (когда он перечисляет дела или проблемы). Он достаточно убедителен был, когда просто говорил, но, начиная жестикулировать пальцами, не столько убеждал, сколько пугал. В театральных вузах жестам и жестикуляции вообще посвящены отдельные курсы и мастер-классы. В разведшколах, между прочим, тоже...

Жест... Он может как гипнотизировать, так и отвлекать. Он может как усиливать мысль, так и рассеивать её. Горбачов -последний генсек КПСС - без жестикуляции просто бредил. Чистый текст его импровизаций возьмите - мягко говоря, «разговор в колхозе». Но жестикуляция его по-настоящему гипнотизировала многих. Гитлер работал над жестикуляцией часами. Известны серии фото- и киносъёмки, где он тренируется. Такой вот «рабочий материал» рассказывает нам о магии его воздействия на толпу.

...Со мной в армии служил таджик. Он был в хозяйственном взводе и в обычной жизни воспринимался как один из солдатиков, который «принеси-унеси» матрасы, мыло, крупу и сапоги. Но в условиях «выхода в поле», где требовалась развёртка полевых кухонь, где вещи разбросаны по машинам, продукты контролировать сложнее в десятки раз, а дрова совсем не обязательно под рукой, этот таджик (он был сержантом) умудрялся создавать центростремительный уют и порядок в любой точке планеты. Чем? Жестикуляцией. Она у него была по-восточному умильной. Ходжа Нассредин такой, загибающий ладошки, как на средневековых гравюрах о Востоке. Но в этих его «загибах» была настоящая магия, избавляющая от лишней суеты десятки и сотни людей, аккумулирующая внимание на порядок - это первое, тут второе, тут третье, - и что особенно удивительно, заставляющая слушаться его даже тех, кто был старше званием. Таджик превращался в какого-то патриарха, в какое-то внеситуативное существо.

...Жест - это мысль, это слово... Слово. Интересно, какими были жесты Христа? Как бы хотелось их увидеть!

Время

Часы - икона Времени. Образ того, чего в окружающей действительности мы не видим. Как не видим Бога. Стрелки часов вращаются. Это хорошо. Это и по движению Солнца как-то правильнее, чем когда время сыпалось песочком...

«Вр», «врата», «время», «вращение»... Говорят, что где-то там в индо-европейских корнях, в «геологическом» и морфологическом, конечно, санскрите корнем было «РА». И, дескать, вокруг РА всё и происходило - и в-Ремя, и в-РАщение. Может быть, может быть, а может и нет.

Горожане живут в ложном астрономическом и биологическом времени, на ложных скоростях. Это не новость, а потому, наверно, и неудивительно, что мы, городские, быстрее стареем, чаще сходим с ума.

Удивительней то, что почти все (и сельские, и городские) жители разных стран, представители разных народов ложно представляют саму форму времени.

Время - это не бамбук, у которого каждое новое звено вырастает из предыдущего.

Время - это не линейка, разбитая на дни, месяцы, годы и века, где каждый следующий отрезок лишь продолжение предыдущего и начало следующего отрезка (это и есть главный обман в представлении формы времени).

Время более похоже на бесконечно расцветающую розу, где каждый лепесток из одного ложа-истока, и самый молодой способен соприкоснуться с теми, что появились давным-давно.

Я, пишущий эти строки, и ты, читающий их, существуем одновременно, а выражение: «Мы распинаем Христа своими грехами» - вовсе не метафора, как и другое: «Все люди - братья». Мы братья по Времени Розы. Но рождённым невозможно из постоянно раскрывающегося бутона увидеть материальным зрением весь купол цветка. Потому видим мы обычно только ближних: с одной стороны - прадеда, деда, отца, с другой -сына, внука, правнука.

Но время ещё и как виноградная лоза: оно и правда не идёт себе линеечкой, а вьётся, вращается, выстреливает побегами -живыми и не очень, плодными и бесплодными. Время, как лозу, подрезает невидимый садовник.

Виноградная лоза может быть полумертвой годами, а потом вдруг почему-то - раз, и в одну весну как пойдёт бегущей линией к небу, как стрельнёт побегами, как наберёт бремени плодов. И ходят работники, удивляются: «Это ж надо... Я думал, что надо уж выкопать и выкинуть. Ты смотри! Лоза как будто своего какого-то года ждала...»

Время и есть Лоза, Лоза и есть Время... Время - это относительность состояний предметов в себе и по положению друг к другу.

«Пейте, сие есть кровь Моя, кровь Нового Завета», - сказал Христос. Наверное, в том числе и потому, что лоза даёт вино, Чашу и каждому своё Время. И с лозой Он жизнь человеческую и жизнь рода сравнивает часто.

«Истина в вине», - так говорили до Христа ещё более древние, античные мудрецы. Почему? Да потому что мир через вино окрашивается другим временем, другим положением вещей друг к другу, а в другом времени старые загадки и старые противоречия обнаруживают в другом ракурсе другую правду.

Правду иного Времени.

2001 год

МИР НА ТРОИХ

Никто не заметил их ухода. Впрочем, и само их существование в нашем посёлке привлекало не больше внимания, чем несколько деревьев в громадной берёзовой аллее на центральной улице. Вот сруби там три берёзы - и никто не заметит. Хотя они были...

Лёша, Валерьян и Кирилл. Я их помню со своих двенадцатитринадцати лет, а им было уже по двадцать два, не меньше. Ходили они всегда вместе. Крайне редко вдвоём - в этом случае почти наверняка они шли в гости к третьему.

Лёша был громадный, под два метра ростом. Могучий, с тяжёлой челюстью и мощными, как у гориллы, надбровными дугами. Но все знали Лёху-электромонтажника как добродушного человека, молчуна и даже немного трусоватого, абсолютно бесконфликтного человека.

Валерьян был шофёром на хлебовозке. Яркий румянец на щеках, голубые, почти белые глаза, как у настоящего коми, волнистые чёрные волосы. Красавец... а красавцем не считался. У него ухмылочка всегда была такая «а-а-а, я что-то про тебя знаю.». И это людей напрягало. И ещё - Валерьян никогда не поддерживал разговор больше двух минут. Мог на полуфразе развернуться и уйти. Как дурак. Многих это обижало и даже оскорбляло. Морду Валерьяну за это пару раз били - парни по пьянке придрались. Но он не исправился.

Кирилл был очень маленький. Не коротышка, но на фоне Лёхи он казался ушлёпком. Свои метр семьдесят у него точно были, но он был ещё и лысоват смолоду. Лысину вечно прикрывал дурацкими кепочками, а зимой ушанкой с опущенными ушами... Ну, ушлёпок - что с него взять!..

Эти три персонажа так и прошли перед глазами неразлучной троицей через все моё детство и юность. А потом исчезли.

Как-то сразу. Нет, наверное, это я исчез - уехал из посёлка. А когда приезжал, то на танцы, как и все мужики, после свадьбы уже не ходил, ну разве что раз-другой, чтоб знакомых встретить.

Прошло лет десять, наверное, если от моей свадьбы считать. То есть мне уже далеко за тридцать было, когда я случайно встретил белоглазого Валерьяна. Ему-то к этому времени уже за сорок пять, однозначно, было. Был сильный мороз с ветром, но Валерьян, по молодёжной своей привычке никогда ушанку не разворачивал, просто сбивал набекрень и грел по очереди уши. Я поздоровался с ним, он со мной нет. То есть, может, и поздоровался, уж очень тихо, мало волнуясь, услышат его или нет. А вечером того же дня я поинтересовался у друзей, с которыми мы собрались в ресторанчике чинно поужинать и вспомнить детство: «Ребята, я тут сегодня Валерьяна встретил... Ну, помните эту троицу - Лёха-большой, Валерьян и Кирилл...» Сразу никто не вспомнил. Потом один с удивлением раскопал в памяти: надо же, а ведь и правда, были такие. Я ж говорю -«три берёзы-три пенька, какая разница...». Но меня как-то это заинтриговало ещё больше - не бывает ведь так, чтоб сразу три человека вот так незаметно прожили и незаметно померли. Валерьян вон - вполне живой и даже румяный. Если нам по тридцать пять, то им не меньше, чем по сорок семь, а то и больше...

Они все трое так и не женились, оказывается. Так и умирали холостяками. Лёхи уже не было, умер от инсульта. Это я узнал на следующий день, встретив в автобусе знакомую, сильно постаревшую кондукторшу (а уж они-то всё про всех знают - два автобуса на весь посёлок, и все на виду). На фоне осложнений после гриппа у Лёхи начала сильно болеть голова, а потом бабах - и срубило мужика. Пятидесяти ему ещё не было.

- А эти двое живы, - рассказывает женщина. - Валерьян к

Кириллу часто ездит. Тот ведь не ходячий - года три назад позвоночник повредил. Сначала ещё ходил, а потом что-то ноги вообще отказали. Говорят, пьёт, курит до смерти, и весь обставился телевизорами, радиоприёмниками, видео ему дружки купили... Лёха перед смертью успел позаботиться. Кондукторша, как сама она сказала, была «приятно удивлена, что этих бедолаг кто-то вспомнил».

А ведь действительно «бедолаги». И тогда - в молодости -на них какая-то печать бедолаг была. Какая? что в них было такого, что отталкивало от этих людей и девушек и парней? Что за странная сильная и ревнивая дружба была у этих мужичков из пригородов нашего посёлка? Они не были гомиками - это точно, с ориентацией там было всё в порядке. Кирилл, говорят, даже вполне стойко срок в лагерях отмотал, всё по уму. Пятёрочку отхватил за краденую машину кирпича и за сопротивление милиции при аресте. Четыре - на «зоне», год -на поселении. Валерьян единственный из них, кто сделал хотя бы попытку жениться. И прожил с женой чуть больше года. А потом она загуляла. Или Валерьяну с его «а-а-а, я всё про тебя знаю» это просто показалось. Но набил ей морду. Жестоко. Невозвратно. Еле ноги унесла...

Боялись их девушки? Нет. Скучали с ними? Пожалуй... Скучные они были. Даже когда по делу с одним общаешься, двое других как бы «ну, быстрей заканчивай» говорят: «Отвяжись, и так всё понятно... » Ну и представьте себе, как одна-две-три девчонки себя с ними будут чувствовать. А так и будут - они друг с другом сами, а Лёха, Кирилл и Валерьян между собой отдельно... Они будто выталкивали. Нет, сначала не подпускали к своему «миру троих», а тот, кто влез зачем-то, морально отчуждался и выталкивался. Со стороны, глядя на эту троицу, можно было зримо фиксировать печать неудачливости. Или невидимости. Как-то завязалась серьёзная драка с газовиками, головы друг другу попроламливали, поувечились и наши матёрые таёжные вахтовики. Потом всех свидетелей драки, стоящих за триста метров, вспомнили, а этих троих - нет! А ведь они прямо у обочины стояли - три берёзы-три пенька...

Разобрало меня чисто писательское любопытство. Подумал: вот знаю их со стороны уже четверть века, а ведь ни разу пообщаться не получилось. А ведь они почти «достопримечательность», пусть и самая тихая в нашем городке...

На следующий день вечерком я пришёл в «финский щитовой барак» времён освоения севера, где в лежачем состоянии в необыкновенной дымовухе от сигарет и дымящей печки лежал в сером тряпье Кирилл. Я его не узнал. Не то чтобы с трудом узнал - совершенно не узнал. Это был не он - это был злой, почти свирепый старик, встретивший меня воплем: «Какого х..! Чё надо? Оставь сигарет, мне не о чем с тобой пи... ть... Любопытно? Взглянул? Иди отсюда...» Он будто знал наперёд про моё любопытство или про то, кто я. Так и оказалось. Он-то меня точно узнал.

В его сумрачной комнате, действительно, было целых три телевизора, два из которых в момент моего прихода работали на разных каналах. Под третьим стояла видеосистема. Несколько полок на уровне моей головы были заставлены пустыми бутылками из-под причудливых вин, виски, коньяков. ...Все пустые, в пыли. Впрочем, пылью были покрыты даже капроновые цветы у иконы с ликом какого-то святого. Тоже покрытой пылью, разумеется...

Телевизоры - это не всё. Были ещё штук шесть транзисторных приёмников, два из которых светились. Не знаю, может, остальные были сломаны, а может, они для другого времени суток и других каналов. Холодильника нет. Из мебели - стол (слесарный), две табуретки, по-казённому выкрашенные в ядовито-зелёный цвет, наверно, ещё в 70-х годах.

Кирилл продолжил так, как будто мы с ним вообще поругались позавчера, а вчера я обещал зайти, но не зашёл. Напомню - я с ним никогда не общался. Совсем никогда. «Пис-сате-ель... Вижу тебя то по телеку, то вон, в газетёнке нашей... Что, дно жизни ищешь? Вспомнить решил. По молодости, помню, бухал не меньше нашего... В магазин сходишь? - Кирилл лукаво и по-прежнему зло прищурился. - Красивую бутылочку купишь? Обязательно красивую... Какой у меня нет. А пойло -неважно, хоть шмурдяк пусть будет... Попробовать разное хочу... Ты по заграницам, небось, и всякие «шабле» и всякую «метаксу» пивал... Пивал, а? Скажи? Вот и я хочу...» «Хорошо», - усмехнулся я и, кажется, понял настрой Кирилла. Вернее, того человека, который теперь был «не знаю кто»... «Яиц купи ещё, - крикнул он мне вдогонку. - Яичницу смерть как хочу!»

Принёс я ему «Porto». Оказалось, что «Porto» он уже пил. Но стаканчик он маханул со смаком. Яичницу сжарил я ему с луком и с кетчупом вместо помидоров. Ему тоже понравилось. Ещё полстаканчика вина и... В дверях нарисовались собутыльники из соседних бараков. У них пошли разборки: кто кому что должен, по понятиям и без. С частыми «сука» и «западло»... Ушёл я так, что Кирилл, думаю, и не заметил, как я ушёл, или сделал вид, что не заметил. По-английски так по-английски. А что уж он своим дружкам болтал обо мне - его дело. Общительный стал он после «зоны», однако. И мир, гляди-ка, постигать и расширять начал. Для чего ему телевизоры, видео, приёмники, «красивенькие бутылочки»? Обнаружил он - уж не знаю, в «зоне» ли, а может, когда недвижим оказался, - что мир гораздо больше и шире и вкуснее, чем тот, в котором они, три пенька берёзовых - Лёха, Валерьян и Кирилл - полжизни прожили...

...Я в посёлке своём за минувшие пятнадцать лет появлялся хоть и часто, но как-то всё проездом: заскочу на два-четыре часа, без встреч с друзьями, только к матери или к двоюродной сестре. Правда, был пару раз и подолгу - когда юбилейные встречи выпускников проходили, когда тётка умерла. И чем дальше как-то всё, будто и есть мой посёлок в моей судьбе, но будто и нет, уже без людей...

Прошло ещё года четыре, а может, и пять после той моей встречи с румяным Валерьяном и злым гурманом Кириллом. Да, точно - шёл уже «великий 2000 год» - я май того года ярко запомнил. И вообще почему-то весь тот год ясно остался в памяти. В мае 2000-го года я заехал по традиции на кладбище. А там встретил могильщиков, среди которых один оказался знакомым. Оказывается, они только что выкопали могилу Валерьяну. «Непьющий ведь был, а тут как запил - и без передыху... Наверное, года полтора фигачил. В больницу с болячками попадал, по две недели пару раз валялся. А выходил и - снова стакан... Ну, и помер, конечно. Я б через три недели помер, а этот полтора года...» Могильщик деловито обтирал лопату. Немного, кажется, стеснялся своего вида и своей профессии -я помню, как он в молодости был наладчиком телевизоров и антенн. Теперь другие «антенны» налаживает - в Царствие Небесное.

Мы немного поговорили. Кирилл, как я понял с его слов, угорел в своём бараке то ли в ту же зиму, когда я у него был, то ли в следующую. Его пьяные дружки, видимо, закрыли трубу печки раньше времени... Но точно могильщик не знал - то ли угорел, то ли во сне от кашля задохнулся. «Он же совсем доходяга был. Как скелет. А курил как падла...» Про красивые бутылочки могильщик тоже знал. Их, оказывается, Валерьян Кириллу носил. Традиция у них такая в последние годы сложилась. С получки Валерьяна и пособия Кирилла покупалась новая бутылочка и что-нибудь из неведомых деликатесов.

Например, осьминожки в маринаде. Или сыр «Рошфор» с плесенью. Часто они покупали всего-то баночку или сто грамм для «только понять, что за хрень»... И они пробовали и пробовали, и пробовали неизвестную и непонятную им, недоступную и странную Жизнь. А потом нажирались привычной водки с квашеной капустой и селёдкой с картошкой. И ждали следующие «новые бутылочки» через десять-пятнадцать дней.

Могильщик сказал, что и у Валерьяна дома тоже целую батарею красивых бутылок нашли - неведомых напитков из неведомых стран. Что особенно удивило, у Валерьяна загранпаспорт был. Наверно, неплохо в последние годы жил. После того, как хлебозавод обанкротился, в энергосетях до смертельного запоя работал, а там платили неплохо. С этим паспортом было что-то связано, так как там стояла одна единственная виза. Вернувшись из Турции, Валерьян и начал пить безо всякого удержу. Что-то для себя он там высмотрел, или, наоборот, не нашёл.

...Наша поселковая достопримечательность похоронена в разных местах. А Лёха так даже на другом кладбище. Самодостаточный узкий мир троих мужиков. Мир на троих. Так их обманул их собственный мир, оберегаемый от посторонних, что однажды открытые другие миры просто убили.

Валерьян прожил дольше всех. Чуть больше полувека, но, в общем-то, так же, как и его друзья, - половинчато как-то. Не дожили, не прожили. Будто всю жизнь обдумывали что-то, да так и не решились ни на что.

2010 год

МАЛЕНЬКАЯ МИСТЕРИЯ

Какая семейная пара хотя бы раз не решала для себя, что она расходится, что «всё - так больше жить нельзя»? А уж если измена - тут всё, тут смерть семьи, и неважно, мнимая измена, придуманная соседками, додуманная ревнивцем, или настоящая. Летят стаканы в стены, падает герань с подоконника, гремят тазики в прихожих маленьких квартир, лают собаки и ...обязательное раскатистое эхо вдоль улицы: «Ты бл..дь, и мамаша твоя... » (Или вариант в адрес мужика: «Кобе-эль, иди туда, откуда пришёл!») Но жужжит по-прежнему стирка, плачут дети, и громче обычного хлопают двери во всех подъездах дома или барака одновременно. Нервно курят мужики на балконах или крылечках, жёны в кои-то веки почему-то сами несут мусорные вёдра, и обязательно найдётся какой-нибудь пьяненький «дядя Вася», которого облают просто так, чтоб разрядить обстановку. Участкового в нашем дворе не помню. Не приезжал ни разу. Что он - дурак что ли, участковый...

У Кирьяна и Галины случился очередной «развод». Их «разводы» вообще отличались особой художественной ценностью и регулярностью - два раза в сезон. Два раза весной, два раза летом, два раза... ну, вы поняли. Первые признаки того, что «вот-вот громыхнёт», были следующие. Кирьян начинал учить. Обычно он шёл с завода, где работал такелажником, через двор ровной траекторией, не задерживаясь у пенсионерского столика с домино или зимой, например, у вечно ремонтируемого «Москвича-408», где кверху попой торчал (вот уж действительно - «торчал» от своего владения) дядя Ваня Бар-баков. Нас, пацанов, Кирьян не замечал тем более. Когда же накапливалась драматургия очередного «развода» С Галиной, Кирьян начинал менять траекторию. То дядю Ваню поучит менторским тоном (как поясницу беречь - в машинах Кирьян ни хрена не понимал), то пенсионеров - правильно «уходить в рыбу», то нас, пацанов, начинал наставлять слушаться старших. Неважно каких старших - так, на всякий случай.

А потом происходил «очередной развод». Да, забыл сказать: Галина заранее чуяла, что пришло время готовиться к «разводу». В это время у неё в руках появлялась сумочка с документами, которую обычно она с собой не носила. Летом Галина чаще, чем обычно, усаживалась на скамеечку у подъезда с цветочком в руках, ожидая с работы Кирьяна, а зимой ей вдруг приспичивало мыть и без того скользкие доски пола в подъезде и на крыльце. При этом она напевала. Два раза в сезон, в другое время не пела...

Наконец, начиналась главная часть представления.

- Как ты смела! Ну, как ты смела взять (отложить, убрать, постирать, забыть, и далее варианты: куртку, тарелку, сумку, табуретку)?! Сто раз тебя предупреждал... - каким-то изменившимся голосом кричал на Галину Кирьян. Она делала дурашливое лицо. Это было нетрудно - просто чуть поднимала белесые брови. Примерно две-три минуты оправдывалась, а потом переходила в наступление.

- А чёй-то это тебе куртка (сумка, табуретка и так далее) понадобилась вдруг и сейчас?! Чё это ты второй день кряду с проходной с Валькой (Манькой, Дашкой) идёшь и все до дому не дойдёшь?!!!

- Это ты у слесарей с малярными работами третий день что-то справиться не можешь...

- Это ты...

- Нет, это ты...

Странным образом слышимость их скандалов-разводов всегда была намного лучше, чем у их соседей. Возможно, потому, что они умели выбрать правильное место для своих выступлений - в прихожей или у кухонного окна, которое выходило аккурат к уличным скамеечкам.

После этого Кирьян и Галина совершали забег по квартире -редко по улице. Она бегала, а он догонял её и стукал в спину. Она ойкала, снова бегала, он снова догонял её, она снова ойкала. Ойк, бум, ойк, бум... Как удавалось им так долго бегать по однокомнатной квартире - это загадка, но топот из кухни в комнату и обратно был частью драматургии их «развода» (к слову, их маленькую дочку мать Галины всегда приносила им только ближе к ночи, и, кажется, даже на выходных девочка у родителей только ночевала). Потом наступала кульминация. Всегда у самого окна театрально, удивительно чётким и поставленным голосом с жутко трагичным тембром и дрожанием Кирьян вскрикивал:

- Вот уж не думал я, что убью тебя в этот день (вариант -«в эту солнечную субботу», «в этот предпраздничный светлый день») этим тазиком (этим утюгом, этой вешалкой.)!

Грохот. Звон посуды. Или падающего чего-нибудь эдакого звенящего. Потом громкое-прегромкое: «Ой, ай, ах... Ты и вправду убил меня! Подлец!» И так же громко (видимо, медленно) где-то там в недрах квартиры падала Галина. Один раз Кирьян убивал валенком (возможно, душил валенком... ну, вы понимаете). И один раз сапог «убил» Галину ещё в подъезде.

Она театрально сползала по стенке или ещё по чему. Обязательно лежала «без сознания» минут пятнадцать. Из этих пятнадцати минут примерно пять уходило на то, чтоб Кирьян остыл и переключился на другие ноты. «Так тебе и надо, змея подколодная», - говорил он, потом молча или с сопением переворачивал жену и слушал, бьётся ли у неё сердце. Не знаем уж -хватался ли он при этом за голову, раскачивался ли всем телом в «отчаянии», но рано или поздно наступал момент, когда он начинал её целовать, делать массаж сердца, приподнимать тело и класть голову Галины себе на грудь. Так они сидели на полу ещё полчаса-сорок минут, а потом вечером обязательно шли гулять. Всегда по одному и тому же маршруту.

Прогулка была тоже своеобразной. Кирьян шёл чуток впереди, на полшага, а Галина будто волоклась за ним.

Кирьян заглядывал в лица прохожих, дескать, вы понимаете, всё у нас нормально, у нас всё так хорошо, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И будто подтверждая, что у них хорошо, отступал на эти полшага к Галине, брал её руку, пытаясь добиться эффекта, будто это она брала его под руку. А она именно волочилась. Будто стеснялась, будто млела от того, что всё у них «так хорошо».

Они шли по деревянным дощатым тротуарам, потом поворачивали, пустырём обходили старый Дом культуры, метров двести проходили по плотной утоптанной грунтовке и, сделав круг, возвращались на тротуар и шли домой. В свою квартиру. До следующего «развода», до следующего «убью». Два раза в сезон - два раза весной, два раза летом, два раза ... ну, вы понимаете...

2010 год

ТЕНИ БОЛЬНИЧНЫХ КОРИДОРОВ

Кардиологический центр в Сыктывкаре - самый большой на всем Северо-Западе России. В центре есть маленькая комната, освящённая в честь великомученика целителя Пантелеимона. Еженедельно и даже чаще посещает больных и медперсонал игумен Филипп.

Я не знаю историю сотрудничества и договоров между епархией и администраторами (наверно, это как-то оформлено в документы и прочую канцелярию), но мне довелось услышать из первых уст историю о том, как медсёстры отделения артериальной гипертонии очень попросили, фактически потребовали, срочно освятить их отделение.

Всё началось с ночного дежурства медсестры Натальи Кучерук. Она увидела призрак женщины, прошедшей мимо дверей комнаты для персонала. Потом призрак прошёл в дежурную часть и вышел в открытую дверь, как в другую реальность, -исчез.

Над рассказом Натальи её коллеги-девчонки - медсёстры, санитарочки - посмеивались и просто по-обывательски перевели разговор во всякую бывальщину: «А вот у нас в деревне рассказывают...» или «Одна женщина у мамы на работе тоже рассказывала...» В общем, заболтали ту историю.

Примерно через две недели после того, как женщину-призрак видела медсестра Наталья Кучерук, во время дежурства медсестры Марины Самодуровой произошло нечто подобное, но здесь смеяться оснований уже не было. Во-первых, если Кучерук видела «нечто» только мгновение и, видимо, не смогла внятно, убедительно рассказать, то Самодурова уже видела призрак с трёх шагов и долгих десять-двенадцать секунд. Во-вторых, Марину Самодурову, 28-летнюю мать двоих детей и вполне рациональную женщину, знают как человека далёкого от девичьих экзальтаций. Она человек не робкий и, ко всему прочему, увидела призрак не как Кучерук - в комнате отдыха (где можно допустить полусонное или, по меньшей мере, отвлечённое состояние), Марина увидела все на дежурном посту. Впрочем, лучше дать возможность рассказать ей всё самой.

- Я сидела на посту за столом дежурной, - рассказывает Марина. - Напротив, в дальнем конце освещённого коридора, пост отделения срочной кардиологии, где я видела таких же, как я, сидящих дежурных. Только что от телефонного автомата, что находится между отделениями в коридоре, ушёл дед, разговаривавший со своей бабкой. Я даже помню, что он звонил куда-то в Усть-Цилемский район. Для удобства я сидела к столу вполоборота. Хотела достать вязание. И тут в трёх шагах от меня из воздуха появилась женщина с капюшоном на голове. Лицо её я тоже видела, но нечётко. Оно было как бы в полутени от капюшона и приглушённого света в правом крыле отделения. Женщина смотрела мимо меня, но как-то было понятно, что она видит меня. Просто ей нет до меня дела. Потом она повернула голову всем профилем ко мне и смотрела уже в стену, точнее, в косяк стенной перегородки, которая выступает из стены на полметра. В этот косяк, стекло и стену она и ушла. Время было, по нашим дежурным меркам, совсем ещё не позднее, может, полпервого ночи. В это время ещё и курильщики шастают, и наши девчонки ещё не отдыхают, бывает, чай пьют... Я почти не испугалась, но внутри как цокнуло: «Это та, о которой говорила Кучерук!»

На следующий день на летучке Марина Самодурова обратилась к заведующей отделением врачу Людмиле Юльевне Турковой с пожеланием: «Может, всё-таки, Людмила Юльевна, пригласим батюшку да освятим отделение? Я сегодня на дежурстве видела то, что недавно видела Наташа Кучерук...» И Марина рассказала подробно о явлении в ночи. К удивлению Марины, тут прорвало других медсестёр и санитарок. Теперь уже без ухмылок и без праздного любопытства они начали говорить...

Оказалось, что за две недели с призрачной незнакомкой сталкивались почти все. Врач побледнела и без рассуждений согласилась: «Я хоть человек не верующий в Бога, но параллельные миры... Да-да, параллельные миры. Мы о них ничего не знаем».

Медперсонал облегчённо вздохнул. Как рассказывает Само-дурова, все подумали: «Какая разница, хоть ты параллельными мирами это называй, хоть миром невидимым, главное - батюшку пригласить...»

- Позвоните и пригласите какого-нибудь попа, - вполне серьёзно отдала распоряжение завотделением.

Вряд ли решение это было просто рациональноуправленческим (чтоб успокоить коллектив), всё-таки Людмила Юльевна, уважаемый врач с многолетним стажем, встрепенулась от явления, показавшего отсутствие границ мира видимого... Но как защититься от него? Медицина бессильна. Пригласили защитника, специалиста с оружием особым - Крестом.

Игумен Филипп, сам врач, ставший монахом, освятил отделение артериальной гипертонии, как позже освятил и весь кардиоцентр. Теперь здесь призраки не ходят. Во всяком случае, таких ярких очевидных нашествий больше не было.

Через дорогу от кардиоцентра - старое городское кладбище. Там много неотпетых душ. А рассказы кладбищенских сторожей редко кто воспринимает всерьёз. Странные эти сторожа, водку пьют много... Кто ж их будет слушать?

Март 2008 год

Не думал, что придётся дописывать эту историю... Несколько лет спустя... Лето. Жара. Ремонт первого этажа в кардиоцентре. Том самом... Сняты рамы в окне кабинета врача, который... ну, короче, не «ухо-горло-нос», а который проверяет остроту слуха. У неё отняли кабинет - сейчас здесь будет что-то типа сервиса для родственников, посещающих больных.

Ремонт ведут нерусские - то ли армяне, то ли вперемешку армяне с какими-то ещё... Землю, кирпич и растворы таскают прямо через раскуроченные окна. Грохот перфоратора, пыль, машины на улице гудят, ослепительное солнце. И тут среди этой стройки появляется призрак. Прозрачная женщина... Армянин, оторопев, чуть сигарету не съел. Ещё двое как стояли с носилками, так и рты разинули... Женщина прошла между ними и ушла в стену и, будто вниз куда-то...

- Блят!.. Это чито било?

Никто в тот день больше не работал. А строители нерусские долго галдели и рассказывали, показывали пришедшим землякам - вот, дескать, тут она появилась, сюда пошла, а тут растворилась в стенке и в земле...

Апрель 2010 год

Медное время

У бокалов босые ноги,

У барменов босые лица,

Я сегодня похож на йога, что в себе от себя же скрылся... Соблазнял ресторан разно.

За столами люди без пола.

И они заправляются маслом -это их сексуальная школа.

А в углу человек для фингала.

Он давно не болеет собою.

На подушке хмельного зала есть глаза, что забыты тобою.

... сколько слов мельче мелкой меди -Это время медной погоды, я твоим глазам не ответил про любовь неземной породы.

Сердце моё!

Сердце моё!

Ты зачем напиталось болью?

И зачем тени прошлого рвёшь?

Или кровь по Христу не настолько насыщена солью, что без соли уже в небеса мою душу зовёшь?

Оглянусь и увижу -дороги и храмы, и битвы,

пораженья, победы и счастье, что было в любви. Оглянулся - увидел, что слышит Всевышний молитвы и сейчас говорит: «Позови!»

Ох ты, сердце моё!

Ты зови, не стесняйся и помни, что и храм болью мира зовёт.

Сердце, сердце моё!

Ты стало настолько огромным, что теперь в нем и смерть не живёт!

Уходя, я вымыл посуду, пол подмёл, покурил у окна.

Я во всем виноват. Но больше не буду... Ты теперь с правотою одна.

Чужое фото

Отозвались далёкие слова,

Которые Вы слышать не хотели,

И как сейчас?

Как всё же Вы посмели Принять всё то, что подняла молва?

Хожу по сердцу, как в читальном зале. Так много здесь! Но гулко и темно...

Вы помните, как радостно сказали,

Что Вам «до этих философий всё равно»?

Слова живут. Я, кажется, утешен. и хорошо от эха этих слов.

Но Ваше фото (Вы там средь черешен), Как самый параллельный из миров.

Воспаление лёгких в жару

Свет белой ночи спать не даст,

Вдохнёт дрожаньем зноя стоны,

Едва остынут капельницы, нервы и тампоны,

Как ночь в бессоннице покажет власть.

Часы нашепчут тонкую тоску,

И бледный спросит дух:

«Как мысль о смерти?»

Нам ведомо, как душат, душат черти,

И в белом девушка не дремлет на посту.

Как пела Ротару

На расстрел нас поставили у обрыва,

Перебили бутылки с вином и о серый бетон раскрошили гитару.

В сердце пусто, в глазах ни слезы, ни надрыва, А в приёмнике танка что-то пела Ротару.

А в закате кричал красный свет,

Обещая и ад, и свинец, и Днестровские волны.

Мне шепнул наш водила-сосед:

«Смерти нет...

Но на всякий... Ты все рожи эти запомни...»

Нет. Не помню. Ни рож, ни команды... что было?

Был удар из орудий и крики...

И пили водяру.

... водкой той и контузией память размыло,

Но вот - надо же - помню, как пела Ротару...

Найденное недавно

Это стихотворение было написано на подсумке с автоматными рожками в марте 1992 года в Дубоссарах. Пахло весной. Татакал на плотине пулемёт, и воняли сгоревшей солярой БТРы... Потом, переписав, скверно прочитал и отдал его нашему замначальника штаба Дубоссарского территориального сводного отряда Владимиру Ефремову. После чего забыл про это стихотворение напрочь. А в ноябре 2008 прочитал в книжке «Каска-невидимка» очерк Ефремова о той войне и... вдруг ссылка на меня и мои стихи.

Не судите строго. Просто почувствуйте время...

Сколько в мире есть правд, сколько вздора!

Их тебе ли, Россия, не знать!

Вдоль Днестра с перерезанным горлом Ночь ложится, чтобы не спать.

Здесь металл мягче сердца и взгляда,

Здесь вино бродит сорта «Война».

Приднестровская наша Гренада,

Баррикадная наша страна.

«Алазань», «БТр», учат дети,

«Меседжер» учит врать и стрелять.

Правый берег румынией бредит,

Левый учится насмерть стоять.

Нет у этого берега Прута,

Есть Печора, есть Дон, есть Ока.

В Волгодонске заплачет Анюта,

Не дождавшись с Днестра казака.

Мать Россия! Судьба твоя горька, Что ни век - бродит ворог и тать,

Ты за век натерпелась уж столько, Что уже разучилась мечтать.

Сыновья рвут мосты и дороги, Жилы рвут и сердца на свинец.

... а над Кошницей плакали боги Золотыми слезами сердец.

Вдоль Днестра и туман, и обманы, Бьёт крылом белый аист страны. Чёрным хлебом мы вылечим раны, Красной чаркой Днестровской воды.

Благовещенье

День, когда в спину бьёт ветер,

И льды зимы хрустят под ногами,

Но уже благовестье весны С нами,

И светит Свет всем на свете.

И век надежды

Уже смеётся над смертью...

И сердце верных уже наполнено светом... Любовью,

Слезами

И Новым Заветом -Плачьте, радуйтесь, верьте!

Давнее

Я и тогда, я и сейчас не верю,

Словам, что падали мне ласточками в грудь. Не верил ни в находку, ни в потерю,

Ни в то, что встретимся когда-нибудь.

Сверкнуло чувство. Вечер, день и вечер. Бывает так и не бывает так.

Неромантичная любовь не обещает вечность.

Зато она не создаёт напряг.

А, видишь ли, ведь помнится так долго...

А, знаешь ли, - не пожалел о том,

Что чувство не топило нас, как Волга,

Но прозвенело чистым ручейком.

СВЯТОЙ АФОН ДЛЯ ОДНОГО И ДЛЯ ВСЕХ

Записки паломника

Как будешь искать то, чего не терял? Как будешь искать то, чего не знаешь вовсе? Но душа знает Господа и потому ищет Его.

Старец Силуан

Уранополис - «Небесный город», так переводится с греческого название городка, который стоит на границе «мира» и Христовой Республики, полуострова Святой Горы Афон. Теплоход на пирс Дафни, в Святую Землю Богородицы, выходит в 10 часов 55 минут. Мы с Валерием Власовым, моим товарищем, приехали из Салоник в Уранополис примерно в девять утра на автобусе. До отправления есть достаточно времени, но нам ещё нужно зарегистрироваться - записаться в журналах портовой полиции (номера виз - как на въезд в саму Грецию, так и номер визы на Святой Афон). Процедуру эту проходим довольно быстро: заплатили по 3000 драхм (13 долларов или около 27 тысяч рублей), расписались в журналах... В очередной раз посетовали, что в карманах осталось совсем мало денег. Надо бы обменять валюту - доллары (и иены у Валеры). Но по иронии судьбы - видно, так было Богу угодно - именно в это утро меняльные конторы не передали курс валют. Во всяком случае, их не передавали ровно до отплытия теплохода.

В очереди на регистрацию мы услышали русскую речь... Вместе с нами ехал на Афон Вадим с сыном Виталием и тестем

(имени его и фамилии не спрашивали) из Симферополя. Разговорились. Оказалось, что у Вадима на Афоне родственник, дядя - монах иаков, который здесь уже двадцать лет (живёт не в монастыре), а в разговоре с Вадимом мы ещё раз услышали, что на Святую Гору Афон в сутки допускаются не более десяти иностранцев.

Позже, по моим наблюдениям, выходило, что допускается и больше, но в целом, видимо, это число греческой полицией выдерживается. правда и то, что на Святой Афон уже тысячу лет не ступала нога женщины. В уголовном положении Греции, оказывается, есть даже статья, по которой за одну только попытку проникнуть на Афон представительницы прекрасного пола могут получить до трёх лет тюрьмы.

...За несколько дней до этого мы с Валерой, побывав в Афинах, в пирее и на острове Крит, потратив деньги и немного помотав нервы на его бесконечных деловых встречах, уже тогда почувствовали странное состояние: вот ходим по историческим местам античной цивилизации, купаемся в море, беседуем с богатейшими людьми туристического бизнеса Европы, а голова, все мысли и чувства будто говорят: «Ну ладно, это всё хорошо, это важно, интересно... Но впереди, даст Бог, нас ждёт Афон. Афон, Афон...»

Здесь же, в порту Уранополис, мы встретили первых русских монахов и игумена Ермолая (мы только поняли, что они русские, но ещё не узнали ни имён, ни чина). иеромонах Корнелий сел за руль «КамАЗа» и загнал его на борт теплохода. Дождавшись посадки, мы тоже взошли на борт, заплатив за билеты то ли по 600, то ли по 700 драхм (2,5-3 доллара).

- Где начинается Афон? - спросил я у Вадима, который ехал, по его словам, к дяде-монаху уже в третий раз. Мы только-только отошли от берега.

- Где начинается? А, наверное, где-то вот здесь, где заканчиваются тропки-дорожки и последние строения Уранополи-са, - ответил Вадим.

Заканчивался Уранополис у небольшой зёленой горы, которая мысом выходит в море, и, обогнув который, уже сам понимаешь: эти горы, камни, этот берег - это уже другая земля. Чувствуешь этот переход, наверное, метрах в 500-700 от порта.

Как описать свои ощущения? С Божьей помощью, попробую отыскать слова или сравнения, которые хоть немного передадут чувства.

...Въезжаешь в другую среду - в другой воздух, в другую воду, в другую плотность мыслей, дыхания, в другую скорость жизни. Будто раздвигаешь плечом другое измерение. Или, лучше сказать, будто кто-то размыкает тебе тысячи замков и замочков. Начинаешь чувствовать полотно, из которого сотканы небо, солнечный свет, и... как летит к тебе изображение гор, лесов и монастырей, трансформируется в глазах, проникает в тебя и словно будит ото сна.

Само ощущение всего происходящего - уже чудо! Если эти мои записки будут читать люди, знающие вспышки озарения, ощущение тонкого-тонкого коридора ТУДА, то пусть они вспомнят в себе это же ощущение, только без внутреннего оцепенения, без внутренней оторопи и боязни потерять вспышку. Ощущение человека, вылетевшего по тонким коридорам в солнечную бесконечность, где озарение - пульсирующее и постоянное твоё состояние.

Я стоял на верхней палубе, смотрел на монастыри, у которых мы причаливали - румынский, греческий, болгарский; на полуразрушенную башню, которая слышала, наверное, визги сарацинов и пиратов, прятала за своими стенами безмолвных монахов, а теперь по праву патриарха стоит на скалистом берегу и смотрит на молодые 200-300-летние монастыри, которые живут всё той же жизнью, сохранённой братией в молитвах в этой башне.

Теплоход подходил к большому мысу.

- Следующий монастырь - русский! - кричат мне с нижней палубы Вадим и Валера.

Обходим мыс. Захватывает дух. «Пресвятая Богородица, я в твоих пределах... Я не знаю, за что и как ты привела меня сюда, - думал я, вглядываясь в открывающиеся виды русского монастыря св.Пантелеймона. - Прости меня, маловерного, не может же быть, коль это промысел Твой, чтоб в этот час и в этот миг не дала бы Ты мне знак. Дабы уверовал дурень глу-помудрствующий, что видишь и слышишь Ты мысли мои и завалы сомнений, знаний и прочих лукавых вещей, утомивших душу и дышать не дающих, и на мир по-детски смотреть не позволяющих...»

Я мысль свою ухватить не успел, как в чистом небе одно из двух маленьких-маленьких облачков вдруг потянулось и как бы растеклось светло-розовым потёком... «Что это значит?» -недоуменно глядел я в небо. Теплоход причаливал к каменному пирсу у святого Пантелеймонова монастыря. Сейчас я сделаю шаг, а ждущие на берегу паломники взойдут на теплоход. Это всё произойдёт сейчас, но пожилой грек на берегу... упал и умер. «Господи! О чём говоришь мне?!» - я оторопел.

Впрочем, оторопел я только на несколько мгновений. Потому что смерти нет! Я никогда раньше не видел и никогда, наверное, больше не увижу, как смыкается жизнь, как расставлено здесь всё по удостоверению Господню. Ибо вышли мы на берег, а паломники с берега зашли. Голландец (он оказался врачом) взялся, как и должно врачу, вдохнуть жизнь, растолкать сердце упавшего грека. Сошедшие с нами с корабля православные монахи из Афин (совсем молодые - лет по шестнадцать) прочитали молитвы, перекрестили отдавшего душу и пошли Богу молиться. Кто из паломников положил посох, перекрестился и тоже пошёл... Нами здесь планида не доношена, а кому пора - что же, значит, пора. Кто из православных не мечтал вот так, как этот грек, в пределах Богоматери помолиться, выйти на берег и умереть? и зависти не было. потому что грешно и стыдно завидовать. Но я хотел бы в последний свой час ждать «белокрылый корабль» так же, как этот грек. Упокой, Господи, душу его (и прости меня за мечтания нескромные).

Ещё на теплоходе гордостью и счастьем наполняется сердце: из всех монастырей, мимо которых мы проплыли, русский монастырь самый красивый! Самый напоённый несказанной внутренней энергией и светом! Зеленеют купола, как клевер весной. Золотятся кресты. Махина каменных стен, строений с нависшими балконами, укреплённая каменным барьером дорога к монастырю - всё основательно, навечно!..

Позже, в одной из бесед, иеромонах Филарет сказал: «Когда придёт время, и Сатана в Салониках дела свои тёмные творить будет, и тогда здесь не дрогнет никто. и молитва Богу будет так же, как положено... Не ступить сюда лукавому во веки веков. Так старцы сказывали, так Богородица говорила. Так будет!»

Так будет. Нет у меня сомнений. Пока поступь двадцати веков от Рождества Христова подтверждает великую миссию Святой Горы Афон. Где ещё есть место на планете, на каком клочке земли, где монастырская жизнь - денное и нощное служение Богу - не прекращалась бы с апостольских времён? Нет, кроме Афона, такого места на Земле.

Стёрты с лица земли первые монастыри в Египте и Сирии, в Палестине и в Иудее, на Кипре и в Турции. К III-IV веку «горчичное зерно» Веры Христовой по несколько раз истреблялось до щебня, до пыли, до праха. Но вставала вера из праха, ибо смерти нет. Росли новые монастыри, колупались новые пещеры... и рос терновник на венцы мученикам. А на Афоне горели свечи. И звучали молитвы. Даже тогда, когда в осаждённых башнях на молитву хватало сил одному, быть может, последнему, осипшему от жажды и горя иноку.

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мя грешного! Да не остави ны во грехе. Да будет воля Твоя, бессмертна Слава Твоя, да приидет Царствие Твоё, и да очисти ны от скверны, от отчаянья Раба твоего!..»

Есть, говорят, на Афоне одна необычная икона Богоматери с младенцем Христом (Боже, что я говорю: здесь половина икон чудотворные, летающие и невидимые, лечащие и говорящие...). Необычная - имеется в виду её необычность по композиции. Младенец Христос поднял руку, словно закрывает уста Богоматери. А история этой иконы такова.

В середине века (дату этой истории я не сподобился уточнить), в одно из обычных утр, монах поднялся к престолу за ключами от наружных ворот. Пора было их открывать, а ясное утро и покой везде не предвещали ничего особенного. Ключи от ворот лежали на столике у иконы. Когда же монах подошёл за ними, то услышал женский голос.

- Не открывай ворота! Пираты рядом...

Монах решил, что это просто наваждение, что, может быть, спросонья что-то почудилось. Он протёр глаза, перекрестился, взял ключи и уже во второй раз услышал голос Богоматери:

- Не открывай ворота! За воротами пираты...

Но тогда он подумал, что мерещится ему, что нездоров он или испытывает его сила нечистая. Схватил он ключи и побежал к выходу. И на самом выходе обернулся-таки. Тут увидел он, что рассерженный маленький Христос закрывает ладошкой рот Матери: дескать, этот маловерный инок сам свою судьбу снискал. А Богородица, печалясь о своём уделе, о монахе Святой Горы и этого монастыря, всё-таки взяла ручку Христа, отвела и сказала в третий раз:

- Не открывай ворота! Пираты!

Монастырь был спасён. В память о той истории была начертана икона, где Богородица отодвигает руку Христа спасения монахов ради...

Кстати, стоит подчеркнуть для скептиков и умников, считающих такие истории идеологическим мифотворчеством церкви, что монахи говорят вполне определённо: той иконы, которая говорила, они теперь не знают. Она была когда-то потеряна среди других икон. Они так и говорят: «Эта икона в память о событии». Но есть иконы, которые чтятся как непосредственные участники явлений. Например, чудотворная икона Ивер-ской Божьей Матери, пришедшая на Афон по морю в столбе огня и разбудившая схимника Гавриила, который пошёл за ней в море «аки посуху». Или чудотворная икона Святого великомученика и целителя Пантелеймона, именем которого назван монастырь, где мы с Валерой Власовым поселились в комнате №7, на втором этаже архинарика, окошком к Эгейскому морю (до воды 20-30 шагов). Два топчана в той комнатке, две иконы, керосиновая лампа, высокий белёный потолок и Божья благодать.

Впрочем, надо бы, наверное, всё описать по порядку и с более тщательным вниманием. Но я пишу так, как пишется, боюсь за деталями потерять состояние... Даже не потерять его боюсь, а боюсь неправильно его донести до читателя.

В сам монастырь мы войдём чуть позже, через ворота, а пока - в 12.20 по европейскому времени (и в 15.20 по византийскому), сойдя на берег, мы поднимаемся по каменистой широкой дороге к строениям монастыря. Пахнет разопревшей не греческой, а русской землёй. Так пахнет летом в деревнях на Выми и, наверно, так пахнет в Рязани или в Костроме. Это русская истома земли. И только вместо кузнечиков слышны цикады.

В запахах я не ошибся. Иеромонах Филарет рассказал нам, что сюда паломники по пригоршне везут землю из России. Она здесь из разных русских земель.

Наш грех - не привезли. Ума не хватило. За мной долг, Афон...

В архинарике-гостинице нас встречает улыбчивый и, как мне показалось, стеснительный иеромонах Сидор (говорят, что правильно «Исидор», но я уж как услышал, так и записал). Он предложил нам всем (высадившихся на Пантелеймоновом причале было человек 12-15) кофе, воды и попросил записаться в журнале регистрации, где, кроме фамилий, указываются ещё номера паспортов, виз и подданство - из какой страны прибыл.

Полистав журнал от первой страницы (начало журнала -конец января-начало февраля), мы с Валерой с удивлением обнаружили, что в графе «откуда» слово «Россия» пишем первыми. Не было здесь в этом году паломников-россиян. Потом мы выясним, что, конечно, были в этот период приезжавшие из России, но либо по линии сугубо церковной, либо из подворья Афонского монастыря в Москве, опять же по церковным делам.

Трагедия для русского человека, россиянина, что не может он приехать и поклониться святыням: даже имея большие деньги, сюда трудно попасть. В июне, ровно за месяц до нашего приезда, в трёхстах метрах от берега стоял корабль со ста пятьюдесятью русскими паломниками, ехавшими из Одессы через Афон в Иерусалим. Греческая полиция выйти на берег им не разрешила. Корабль взывал к совести греческих властей, взывал к небу: люди плакали и стояли на коленях, глядя с моря на кресты монастыря, но на берег им сойти так и не было суждено. Ни по пути в Иерусалим, ни на обратном пути.

Монахи сели тогда в лодки, взяв с собой ковчеги со святыми мощами, поднялись на борт судна - только так состоялась встреча паломников со святынями.

Почему-то из моей памяти совершенно вылетело обстоятельство знакомства с отцом Филаретом. Напрочь. Не помню и всё. Будто сразу начались наши беседы, будто он вошёл в мою жизнь, как свежий ветер в комнату из-за неколыхнувшей-ся занавески.

Помню первый благоговейный шок. В храме св.Пантелей-мона стоит передо мной отец Филарет с серебряным ковчежцем в руках, протягивает его мне и говорит:

- Голова святого Пантелеймона...

У меня ноги и подкосились. Приложились мы к мощам святого, обошли храм. Поднялись на третий (или четвёртый) этаж другого здания к престолу Покрова Богородицы.

- Голова старца Силуана, - новый ковчежец протягивает нам, тихо улыбаясь, отец Филарет. А потом... На втором этаже открыл он для нас комнатку, где поклонились и приложились мы к святыням, которым есть ли равные в христианском мире -не знаю. Я перечислю то, что мне назвал отец Филарет, но, как я понял, назвал он далеко не всё...

Головы преподобных мучеников Евфимия, Акакия, Игнатия. Часть камня, с которого молился Серафим Саровский, часть рубашки, мантии, волосы, часть от креста. Голова младенца мученика Кирика (3 года) и матери его Иулиты (день памяти которых был назавтра - 28 июля). Головы бессребреников Козьмы и Демиана. Голова (большая часть) Святого

Апостола евангелиста Луки. Частички мощей Василия Великого, большая часть головы Григория Богослова, Иоанна Русского. Часть ноги Андрея Первозванного. Часть головы Иоанна - архиепископа Константинопольского. Частица Николая Мирликийского-чудотворца. Часть мощей Иоанна Крестителя Господня. Частицы мощей мучеников Евгения, Акакия, Ореста, Арсентия, Мардария. Часть мощей св.Маманта. Нетленная рука св.Евфимия. Голова новомученика св.Стефана. Голова священномученицы Параскевы. Голова мученика Амфима...

Трудно описать ощущения свои, когда стоишь в храме Покрова Богородицы на бдении и в молитве по равноапостольным князьям Владимиру и Ольге, когда горят одни свечи (электричества здесь нет), а в двух шагах от тебя (вон - рукой дотянуться можно) среди икон на постаменте на уровне плеча твоего - голова святого старца Силуана.

Ещё когда я стоял на всенощной (здесь она идёт более пяти часов, может быть, даже ещё больше, не могу утверждать -совершенно потерялся во времени и перестал понимать, где московское, где европейское и где византийское время), подумал: «Чей это голос так велико звучит, хоть и негромко, но как-то необычно мягко, проникающе?» Потом я заметил этого человека, когда уже вне алтаря он читал псалмы.

Это был духовник отец Макарий. На утренней службе я исповедался ему и причастился.

Исповедуются здесь на коленях. Причём, колени на порожке, выше ступеней. Отец Макарий стоит на коленях рядом. Больно стоять. Больно. Исповедь свою я начал как-то глупо, сумбурно, смущаясь, что ли. А потом говорил то, что хотел сказать. Как много, оказывается, накопилось, И как безнадёжно, прости Господи, как долго мне придётся говорить... Потом говорил медленно, искал слова... Отец Макарий вдруг заплакал. И у меня ком в горле встал...

когда поднялся с колен и отошёл, ноги гудели так, что, казалось, рокот крови и ощущение невесомости слышат и видят все. Рокот прошёл через пять минут. Невесомость осталась надолго.

А-фон... по гречески «не звук», т.е. ТИШИНА, Святая ТИШИНА. Христос, как известно - Царь Тишины...

Ещё в первый же день иеромонах Филарет (он отвечает за встречу паломников) провёл с нами что-то вроде небольшой экскурсии по Пантелеймонову монастырю. Он рассказал, что здесь, в монастыре святого великомученика и целителя Пантелеймона, двадцать престолов. Однако служба ведётся только в двух - Покрова Богородицы (одну неделю), другую неделю - у престола св.Пантелеймона. В лучшие годы здесь подвизалось до трёх тысяч монахов, а нынче их сорок. В последние годы несколько улучшилось сообщение и связи с Афонским подворьем в Москве, приехали молодые послушники. Даст Бог, в ближайшее время число братии монастырской увеличится.

часы на башне трапезной, наверно, немногим меньше, чем часы на Спасской башне кремля. Здесь же второй по величине колокол после колокола Ивана Великого - 818 пудов, более 13 тонн.

Показал нам отец Филарет миндальное дерево, взращённое от семян того, которое много веков назад посадил св.Пантелеймон. Дерево это в 60-х годах нынешнего столетия тоже явило чудо. Тогда горели леса на Афоне. Говорят, что пожары были страшные. Загорелись и постройки монастыря св.Пантелеймона.

- Посмотрите, - показывал нам отец Филарет, - вот стена и окна, которые горели. А вот здесь был дровяник, который вспыхнул от жара аж на расстоянии. Погорело всё, а деревце средь огня невозможного стояло. И теперь стоит. И семена даёт. Вот и всё.

Такая присказка у отца Филарета: «вот и всё!» - она звучит из его уст часто и утверждающе. Например: «Вы думаете, шутки, что ли, всякие там пляски и роки, и зрелища всякие? Бесы достанут, так на колени рухнете. Поститься, молиться, бдеть -Христа нашего исповедовать. Так надобно. Вот и всё!»

...С ремонтом после пожарища 60-х годов дело затянулось. Из Москвы подмоги монастырь не дождался. Что смогли, восстановили с Божьей помощью сами. В последние два-три года объявилась с деньгами и поддержкой греческая организация «ЮНО» (возможно, «УНО» или как-то похоже зовётся; дело в том, что про эту организацию отец Филарет упомянул скороговоркой и на ходу, я забыл переспросить и записать). Эта «ЮНО» получает от ЮНЕСКО и от разных европейских фондов деньги на поддержание памятников архитектуры, истории и действующих религиозных очагов. К чести греков будет сказано: притом, что много невосстановленных и неотремонтиро-ванных своих скитов и монастырей, они выделили существенные средства на ремонт русского храма в Старом Руссике (это в полутора часах ходьбы в горы от монастыря св.Пантелеймона), а также на косметический ремонт с некоторыми капитальными работами в самом монастыре св.Пантелеймона. Так, например, были уложены камнем крыши части зданий, покрашены несколько куполов, основательно восстановлены балконы.

Обойдя монастырь с северо-западной стороны, мы снова входим за его стены. Иеромонах Филарет ведёт нас в усыпальницу. Здесь около трёх с половиной тысяч черепов усопших монахов. «Кто умер сто лет назад и кто десять - они сейчас здесь все вместе, - рассказывает отец Филарет. - Мы здесь убирались да перекладывали всё. Кто знает, где «молодые» головы, где «старые»? Вон имя лишь написано да когда почил. Вот и всё». - Он крестится. Черепов с именами много, но всё же, как мне показалось, гораздо меньше, чем без имён. Кстати, здесь не говорят слово «череп», говорят «голова»... Звучит как-то живей и добрее, что ли. В слове «череп» есть что-то зловещее и сумрачное. А «голова» - слово белое.

- Хороним мы без гробов. В рясе или в полотне, - рассказывает далее отец Филарет. - Над головой, чтобы на лицо не бросать землю, в три ряда через промежуток, один на один укладываем камни. Плиточные. Вот и всё. А через три года обычно выкапываем. Вон головы чистые, белые.

Крупные кости рук и ног тоже сохраняются. Остальное земля за три года принимает. Если, конечно, душа человека Богу угодна. Белая или чуть желтоватая голова - значит, праведно жил, исповедался, покаялся во всех грехах, не утаил в сердце греха. А если чёрная голова или коричневая, или тёмная такая, рыхлая, то, стало быть, спрятал что-то человек на сердце, не покаялся, слукавил... Вот, видите?

- Да, я заметил коричневый крупный череп. Он стоял среди других голов. Кстати, есть тут один зелёный.

- Это ничего. Просто в земле где-то рядом, видно, медь была, - поясняет иеромонах. И в его коротком пояснении показалась мне глубоко спрятанная усмешка. Добрая усмешка: дескать, не думайте, милые, что мы тут химию не знаем и, что кроме духовных причин, не видим материальных явлений.

Валера Власов всё это снимал на видео (кстати, никто из монахов против съёмок ничего не говорил; лишь предостерегали нас: смотрите, ребята, греческая полиция рыщет по сумкам, так что можете неприятности заработать и... «Храни вас, Господи!» - улыбались и кланялись монахи). Усыпальница маленькая. Наверное, метра четыре на четыре. Образ Спасителя над головами трёх с половиной тысяч усопших. «Но не все из земли подняты», - пояснил отец Филарет. Почему? Мы не спросили, так как в этот момент почувствовали - не нужно задавать этот вопрос. Что-то мелькнуло в интонациях иеромонаха, за которыми почувствовалось нежелание касаться этой темы.

От усыпальницы отец Филарет повёл нас между зданиями храма св.Пантелеймона и какого-то ещё здания, назначение которого я не понял. Оно было закрыто все четыре дня, пока мы были на Афоне. Впрочем, речь не о нём, а о почерневших камнях на одной из стен его. Шириною в стоящего человека, камни почернели от земли до самой крыши. Причём, чернота этих камней не внешнего налёта, а словно выступившая изнутри.

Вот какую историю рассказал нам иеромонах Филарет.

- Я когда приехал сюда в 1976 году, застал среди братии ещё тех, кто старца Силуана живым видел и молился вместе. Так вот, они мне сказывали, а я эту бывальщину сказываю вам. когда строили тот архинарик, в котором вы поселились, тогда случилось игумену монастыря надолго отлучиться. Выехал он куда-то в Салоники или чуть не в сами Афины. Долго его не было. А когда приехал, то увидел, что эконом монастыря распорядился фундамент здания развернуть не так, как по плану и по согласию всё было. Поссорились игумен с экономом. Да так сильно поссорились, что до конца жизни в контрах были.

И вот много лет спустя занемог игумен, смерть почуял. Позвал всех проститься, прощенья попросить. (Проститься - это ведь и есть «попросить прощенья».) И эконома тоже позвал, чтобы извиниться за обиды. А он возьми и не приди к умирающему. Умер игумен. Похоронили. Через три года выкопали -голова белёшенька, кости чисты. Приняла земля тело. Царство ему Небесное. Через некоторое время умер эконом. Вот здесь-то его, под стеной этого здания, и похоронили. Через три года разрыли могилу, а его взять нельзя - как студень, как холодец... Прости, Господи. Тогда братия зарыла его снова. Шесть лет всем монастырём молились о его душе. Но и через шесть лет, когда снова откопали, тело всё также нечисто было. Уж тогда (тут отец Филарет говорит почти шёпотом) его выкопали и где-то в горах похоронили. А стена... стена, говорят, в одну ночь черна стала. Как раз у могилы. Тут кто-то однажды засомневался: говорит, что эта чернота может быть от водостока с крыши. Но вы сами посудите - может такое быть или нет?.. Вот камни эти чёрные остались братии монастырской как напоминание о первой силе христианской. Сила эта в прощении. Прощать надобно. Прощать... Вот и всё. Прости, Господи, разговорился что-то...

Мы смотрим на стену и крышу внимательно.

Подтверждаем: чёрные камни явно не от водостока. Широк карниз крыши. Если уж где и мог быть водосток, так это в некоторых других местах здания. Но там камни белые, а здесь чернота какая-то внутренняя. Даже, я сказал бы, не «внутренняя», а проступающая изнутри. Чёрная сыпь на камне...

«Вы, поди, на жаре-то уже устали ходить. Отдохнуть хочется?» - очень вовремя спрашивает нас отец Филарет. Мы, действительно, устали и словно задыхались - и от напряжения утренних переездов, регистрации, ожиданий, и от осеняющего множества святынь, и от экскурсии, от... самих себя, явно смущённых многим незнанием ряда элементарных правил православного монашеского бытия вообще и афонского, в частности.

«После вечерней службы приходите ко мне в келью. Это можно. У меня чаю попьём, поговорим, если вам что-нибудь спросить надобно. Хорошо? Ну и хорошо. Отдыхайте пока. Храни вас, Господи!» Где его келья, мы уже знали - отец Филарет нам показывал (келья находилась на третьем этаже, если со двора монастыря, - под коридорчиком четвёртого этажа к престолу Покрова Богородицы).

Мы пошли отдыхать в наш архинарик, где на третьем этаже висят в коридорчике портреты Государей Императоров Николая II (его здесь с начала века не снимали), Александра III и Александра II, портрет какого-то священнослужителя без подписи, картина, на которой изображён святой Серафим Саровский, подкармливающий медведя. Есть тут ещё две картины с изображением монастыря св.Пантелеймона, написанные, видимо, в первой четверти XX века, так как на картинах изображены пароходы с лопастными колёсами, а подписи под картинами - в дореволюционной орфографии.

В углу у входа стоит умывальник каких-то забытых форм, какие встречаются только в старых фильмах. Рядом - столик, здесь две-три заправленные керосиновые лампы, чистые стаканы и, кажется, больше ничего нет.

В своей комнате на втором этаже мы с Валерой только-то и смогли, что помолиться, поклониться иконам, с восторженной благодарностью и радостью посмотреть друг на друга: «Валер, мы на Афоне», «Гриш, мы на Афоне... Неужели?» Мы растянулись на топчанах.

- У-у-у, - засыпая, едва прикоснувшись к худенькой подушке, ещё раз восторгаюсь я. - Подушка-то, кажись, набита комкой...

- Что это? - слышу вопрос Валеры.

- Похоже на морскую траву...

И снится мне сон. Сразу и ярко. Табун лошадей. Большие. Игреневые, пегие, соловые, гнедые... Гроза. А лошади добрые-добрые. И я во сне смеюсь и удивляюсь тому, что они, такие большие дурашки, бегут ко мне, маленькому, будто я их могу спасти... Они пробегают, будто сквозь, и я вижу, что гонит их не гроза, а огонь, взрывы, пуляют куда ни попадя яркие-яркие пулемётные очереди... А потом один из взрывов превращается в громадную красную луну. Такая луна была, когда мы отплывали от Крита. А потом, тогда, на Крите, произошло землетрясение... Я, кажется, закричал во сне матерные слова и, закричав, вспомнил, что это сон. «Прости, Господи», - извинялся я за мат. И проснулся раздражённым, но тут же облегчённо вздохнул... Лежал минут десять, смотрел в белый потолок, перебирал какие-то незнакомые мысли (это состояние тоже ярко запомнилось) и тогда уже уснул тихо и глубоко.

Проснулся от звона колокольчика. Дежурный по архинари-ку монах шёл по коридору и зазывал на вечернюю службу.

В конце июля вечерняя служба начинается и заканчивается в светлое время. Тишина. Даже морской прибой был слышен в первый вечер. За стенами монастыря его ещё можно услышать, но когда проходишь ворота, то там, кроме цикад, шума листвы и пения в церкви, не слышно ничего.

Вечерняя служба шла в храме Покрова Богородицы. Вообще же здесь тоже два престола, но служба идёт у престола Покрова. Вдоль стен и посреди зала, у колонн, высокие кресла с высокими подлокотниками. Во время долгих молитв и бдений монахи могут присесть или опереться на подлокотники (конечно, не во время литургии и не при открытых вратах алтаря). После недолгой вечерней службы (она шла 27 июля около двух часов) был небольшой перерыв; тогда почти в кромешной тьме, по звуку малого колокола на башне трапезной, монахи поднимались в храм Покрова Богородицы на всенощную по равноапостольным Владимиру и Ольге.

Но прежде, между вечерней службой и бдением, мы по приглашению отца Филарета пришли в его келью.

- Почему паломниками занимаюсь и туристами? кто меня поставил? Монастырский совет. Он собирается один раз в год и назначает послушание: этому трапезу готовить, этому строительством заниматься, этому на бахче... Мне вот назначили туристов встречать. Да, туристов и паломников. И объяснять им «что» да «как», - отец Филарет накрывает нам стол. Мясных блюд нет, но стол, прямо сказать, не бедный: салат, макароны, рыба, орешки, пряники, варенье, хлебцы разные, кофе и чай на выбор. Так положено ему встречать гостей и вести с ними беседы. Может, так... да не так. Самое главное ведь не стол, а то, как заботливо все дни, не только в этот вечер, справлялся отец Филарет и о моём здоровье (я сильно простыл), и о желаниях сходить куда-либо, и помыться, и... даже покурить. Отец Филарет выводил меня на задний дворик, гремя ключами, открывал какую-то хозяйственную дверь и добродушно ворчал:

- Вот приедешь в следующий раз, а мы тебя спросим: с сигаретками приехал или нет? Если с сигаретками, то мы тебя не пустим. Бросить надо. Вот и всё.

Я ему говорил, что лет через пять-семь, когда мои сыновья подрастут, привезу их обязательно на Афон. «Разорюсь, но привезу», - говорил я. А иеромонах мне улыбался: «Ты хоти-хоти. А всё как Бог даст. Хотят многие, а Богородица в свои пределы не пускает... Ты сигаретку-то хорошо затопчи. Сухое всё. Запалишь обитель, не приведи Господи».

В тот первый вечер мы в гостях втроём: Валерий, я и голландец-врач (он чуть-чуть говорит по-русски и вполне сносно по-английски). Голландец с Валерой на двух языках вполне нормально объяснялись. Мне же мой немецкий на Афоне пригодился лишь однажды (но об этом позже).

Отец Филарет рассказал по нашей просьбе о себе. Родился и вырос он в деревне под Соликамском Пермской области, служил в погранвойсках в Эстонии, после демобилизации (в конце б0-х годов) ушёл в Псково-Печерский монастырь. В 1976 году его направили на Афон... Здесь подвизается уже 18 лет. Три года назад приезжал в Россию, ездил домой в Пермскую область. Привёз на Афон берёзку. «Тяжело ей здесь. Жарко. Поливать приходится. Но ничего, растёт...»

...Бросили между собой апостолы жребий. Кому куда идти Христа исповедовать. А Богоматери, которая была среди них, выпала Ивера. На жребий никто не роптал ни мыслью, ни словом. Но Пресвятая Дева Мария попросила:

- Прежде чем отплыву в дальнюю Иверу, позвольте заехать на Кипр - проститься с епископом Лазарем.

Это был тот самый Лазарь, которого воскресил Христос и который на Кипре Христа исповедовал. И позволили апостолы. И отплыла Богоматерь на Кипр.

Но заштормило море, и небо покрылось тучами, и высокая волна носила корабль с Богородицей три дня и три ночи. Когда же увидели просвет в тучах и солнце, осветлившее волны, открылась пред ними земля и горы, на которых стояли каменные и бронзовые идолы. А на самой высокой горе стоял Аполлон.

- Что это за земля? - спросила Богоматерь.

- Это Гора Афонская, - ответили люди на корабле.

- Пусть благословенна будет эта земля. Пред очами Господа нашего заступлюсь я за неё и защищу до Конца Времён. И не сделает здесь Тёмный даже шагу...

А в это время закричали и заговорили идолы в горах. И повернулся на Горе идол Аполлон, и все они разом говорили людям: «Идите! На ваш берег сходит Мать Бога Истинного, Мать Бога Всевышнего и Бога Живого!» И пошли люди. И пали на лице пред очами Богородицы. Дивно им было, радостно... И плакала Богородица вместе с людьми слезами светлыми...

(Из записок в афонском блокноте.) «Мы стали плохими Бо-говидцами, но святые апостолы, Богоматерь и Бог нас видят не хуже, чем 2000 лет назад. Попытки женщин искушать судьбу -в наше время проникнуть на Афон - заканчивались печально: видениями, болезнями, арестами и другими житейскими катастрофами.

Бог бесконечно милосерден, но только через исполнение Закона. Бог бесконечно милостив, но только тогда, когда не попирают святыни (то есть когда сами человеки милостивы к миру).

Любой родитель начинается родителем для своего ребёнка со слов «Можно» и «Нельзя». Мы ведь говорим слово «нельзя» не от прихоти нашей, а тогда, когда знаем, что за содержанием слова «нельзя» - смертельная для ребёнка опасность.

«Нельзя! Не лезь в колодец!» «Нельзя! Не пей эту жидкость: это не вода, не вино. Это уксус!»

Не Бог наказывает нарушивших Закон. И не Богородица сводит женщин с ума. Люди наказывают себя сами отказом от Слов Родителя.

Сколько несчастных улетело в бездну за детское упрямство и «самостоятельность»! Сколько несчастных лишь за минуту до смерти в слезах успело обернуться!..

В пятидесятых годах, сказывают, был случай, о котором на самом Афоне тогда не узнали, а много позже получили письмо от женщины, от монашки православного монастыря. Женщина рассказала в письме, как ступила она на берег Афона в одеждах мужчины, как разверзлись перед нею и земля, и небеса, и увидела она Богоматерь, которая попросила её вернуться на корабль. Ни угроз, ни упрёка, ни силы со стороны Богородицы не было. На корабль женщина вернулась с чувством неутихающего стыда и вины. А через некоторое время ушла в монастырь.

Монахи шутят. У нас преимущественно бытует мнение, что монах - это человек сосредоточенный, печальный (с оттенками от мизантропии до шизофрении), что люди эти либо беспросветные чудаки, либо высокого-высокого духовного состояния, понимаемого в миру как-то уж слишком абстрактно...

Во-первых, начнём с главного. Монахи - это люди. И они такие же разные, как и мы с вами. Только мы, в миру, распыляемся на службы - от Бога до мамоны, от семьи до партии или производства, а монах пытается отказаться от всего, кроме Бога. Конечно, они, по сравнению с нами, премного преуспели в сражении с грехом, со злом - они светлы, добры, улыбчивы, они не скажут лишних и глупых слов, слов злых и хитрых от них я тоже не слышал... Это, во-вторых. А в-Главных...

«Будьте просты, как дети, - учил Христос. - Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змии». Монахи, вся их жизнь и душа суть стремление к этому идеалу.

...В келью к отцу Филарету постучали. Филарет открыл дверь:

- Отче, дай бутылочку, - слышим мы голос монаха.

- Какую ещё бутылочку? - настораживается отец Филарет.

- А какая есть?

- А какую тебе надо?

- Хорошую...

- Хм. Проходи.

В келью заходит иеромонах Николай. Высокий, красивый (на службе в храме его выправка показалась военной), умный. Ему лет 30-35. Мой ровесник. Позже он расспрашивал меня про Север, про духовную жизнь у нас, в Коми, о политике, упоминал о Стефане Пермском со знанием вопроса. Несколько фраз, которыми мы перебросились, и отрывочные разговоры позволяли угадать в отце Николае человека с действительно Высшим образованием.

- Такая бутылочка тебе сгодится? - выходит из хозяйственной комнатки отец Филарет и выносит полуторалитровую капроновую пустую бутылку, в каких у нас продают подсолнечное масло.

- Хорошая бутылочка. Храни тебя Господи, отче. Но, может, ты помоешь её, а?

Отец Филарет опять хмыкает и спрашивает:

А куда ты с бутылочкой собрался?

- В Уранополис.

- А благословения у игумена попросил?

- Попросил. Да он не дал благословения...

- А как же ты пойдёшь?! Соблазны будут. Вот точно я тебе говорю: соблазны будут. Попадёшься в соблазны - и всё! - кипятится о.Филарет.

- А я сейчас пойду благословения у святого Пантелеймона попрошу...

- А игумен на что?

Иеромонах Николай смотрит на нас (так, чтобы не видел Филарет) строгим лицом и брызжущими от смеха глазами.

- Может, ты благословишь, отче? А? - но о.Филарет уже угадал шутки иеромонаха Николая и теперь подыгрывает ему.

- Ага. Раз такое дело - я тебе пробку от бутылочки не дам. С благословением вернёшься, а там как раз бутылочка подсохнет, - он устанавливает бутылочку кверху дном, и в интонациях его проявляются нотки кота Матроскина из мультика «Каникулы в Простоквашино». - А нет, так проси пробочку тоже у святого Пантелеймона...

Шутки монахов случаются вольные и невольные. Порою сама ситуация бывает комической в силу бытовых недоразумений или несовпадений. Но специально монахи не хохмят. Это грех. Другое дело, хохма как проявившаяся радость, как многогранность виденья бытия.

...Таскаем посуду и сундуки с утварью и одеждой. Несколько послушников, иеромонах и я берём ящики и - по ступенькам в монастырь. Не тяжело, но по жаре хождение туда-сюда не самое приятное. Каждый раз, когда возвращаешься к ящикам, в голове мысль: «Сейчас вернусь, а там братия уже последние подняла... » В наказание за такие мысли как раз последний сундук и последний ящик выпадает мне и одному из послушников. Сундук можно тащить только вдвоём, взяв за ручки с кованых боков. Один-единственный неполный ящичек тоже оставлять не резон. Ставим ящик на сундук, одной рукой придерживаем с разных сторон, другой - поднимаем сундук. Тащим враскорячку. Неудобно ужасно.

Прямо у ворот в монастырь на нас выскакивает здоровенный послушник. С радостной улыбкой: дескать, вот, а мне уже ящичка не досталось. Как-то он, бедный, не заметил, что мы-то прём поклажу в два этажа! Мы же от радости, понятно, тоже не молчим.

- Помоги, Христа ради! А то ведь посуду, не дай Бог, побьём...

В одну секунду на лице здоровяка-послушника состоялось несколько спектаклей: шекспировские страсти - от досады, трагедии и ужаса до благоговейного смирения и печали... (о нас).

- Храни вас Господи, - говорит он нам. - Даст Бог, донесёте. Совсем чуток осталось...

Мы загибаемся от смеха. Он, кажется, тоже; мелко семенит, удаляясь от нас, и крестится...

В русском кунаке (представительстве) в карее - административной столице Афона - отец Иаков занимался отбором каких-то хозяйственно необходимых вещей для монастыря св.Пантелеймона. Ждала машина.

Подошёл пожилой монах с тремя молодыми монахами. Попросил о. Иакова оказией подбросить их на машине до какой-то горной развилки. Отец Иаков согласился. Погоди, говорит, немного, через полчаса поедем...

Мы не поехали ни через полчаса, ни через час, ни через три часа. Печально и смиренно подходит этот пожилой монах (кстати, по тяжести походки и какой-то вздутости одежд мне показалось, что под одеждами надеты вериги). Подходит и говорит о.Иакову:

- Отче! Что же ты?! Мы же изнемогли. Ты не едешь и не едешь... Может, мы уж лучше пойдём?

Иеромонах Иаков, человек сосредоточенный и по-крестьянски тщательный в делах и в сборах на дорогу (родом он из Донбасса, бывший шахтёр), сокрушённо говорит:

- Планида твоя сегодня такая - сиди и жди. Я же не сказал тебе: сиди на солнце... Вот, в тенёчек сядь. Помолись, чтобы я тут не забыл ничего...

- Да ну, Господь с тобой, Иаков. Мы пойдём, с Богом...

- Ну, тогда иди. Храни тебя, Господи. Не серчай. Вишь, как получилось...

- Обиделся, - сказал, глядя в спину уходившему монаху, один из послушников.

- Он не обиделся. Он опечалился. Этот бардак с вещами не я ведь придумал. Прости, Господи, - прокомментировал ситуацию о.Иаков, весь в поту от хозяйственного хождения, таскания вещей и, видимо, чувства неловкости. В русском кунаке шёл капитальный восстановительный ремонт.

Сказанное здесь о «планиде» и о «бардаке» вроде бы шутка, но и не шутка - порядок заданности. Если посмотреть нашими мирскими глазами, те четверо монахов могли помочь о. Иакову, но сидели на солнце и в молитвах изнемогали, - это была, действительно, их планида в этот час. Разобраться по-хозяйски в порядке вещей (в бардаке) - это планида о.Иакова. Помощь друг другу - только через молитву. А если что-то не получается - на то воля Божья. Не правда ли, за внешне комической и нелепой ситуацией видно очень чёткое «Пироги печь пирожнику, сапоги тачать сапожнику». Повторюсь - внешне сценка длиною в три часа видится смешной и даже немножко издевательской.

В келье иеромонаха Филарета в первый вечер нашего знакомства он, чтобы занять нас, предложил посмотреть альбомы, которые стояли на столике. К слову будет сказано: видимо, в силу того, что послушание о.Филарета - это встречи и провожания паломников, его келья изрядно отличается от других, виденных мною. Состоит она из двух комнаток, коридора, кухоньки и ещё какого-то закуточка. Всё это, конечно, очень маленькое, в целом не превышающее размеры, например, двух комнат типичных сыктывкарских студенческих общежитий.

Так вот, на столе около тридцати альбомов. Я не успел перелистать все, но, сидя в сумраке, в свете керосиновой лампы, я подивился необычности подбора картинок, фотографий и видов. Здесь маленькие репродукции картин русских художников, портреты святых старцев, фотографии и картины храмов и монастырей Русской Православной Церкви. Альбомы - это увлечение о.Филарета. Но согласитесь - какое странное увлечение! Это так не похоже на коллекционирование или на собирание семейных альбомов. Не похоже это ни на каталог, ни на хронографию. А за каждой страницей видится тихий и глубокий русский патриот, сын земли русской - любящий, помнящий её и гордящийся Родиной - Россией.

Здесь есть и грустные картинки, и лица великих старцев, покинувших этот мир, есть берёзовые пейзажи. И есть фотографии, сделанные на самом Афоне. А ещё... Ещё есть одна добрая и великая тайна в таких альбомах: они воспитывают нас, каждого паломника, оторвавшегося от мира и от Родины. они заставляют взглянуть на мир и на Россию как бы вне времени, на других высотах, по основам основ...

Привычные репродукции привычных, знакомых картин -Боже, как по-новому это здесь видится!

- Вот, смотрите, какая есть у меня фотография. И скажите, кто здесь? - о.Филарет показывает нам пальцем на женскую фигуру, которая на старенькой фотографии словно из стены входит в стену. - Эта фотография сделана в начале века у нас... Вы знаете, ведь у нас своя фотомастерская была. И кузница была, и столярные мастерские...

- Так здесь же женщина! - говорим мы в один голос. - как она может быть?

- А вот и все говорят: как она может быть, если женщин здесь тыщу лет не было? Всякие фотографические комбинации никто делать тогда не мог. А женщина на фотографии откуда ни возмись выступила. как из воздуха. Братия говорила: «Никак Богоматерь среди нас прошла...» Фотоаппарат заметил то, что телесные глаза не видели.

В связи с фотографией, на которой проступила (по мнению многих людей) сама Богородица, мне хочется написать про случай, который был со мною в Афинах в канун приезда на Святую Землю, который вспоминался на самом Афоне и который странным образом светло и загадочно встаёт иногда перед глазами и сегодня.

...Мы спешили на автобус. Впереди бежали Власов и сопровождающий нас грек (от фирмы, с которой Валера устанавливал деловые связи). Мы должны были по всем меркам на автобус опоздать. Фактически мы уже опоздали. Я хромал. Внутренне очень нервничал и психовал из-за нелепости ситуации, из-за боли в ноге, из-за жары, из-за жжения загара, из-за того, что теряю из виду бегущих впереди меня компаньонов, из-за тяжёлой сумки, из-за толпы, которая мешала двигаться быстрее. В общем, дурацкое взвинченное состояние.

Вдруг перед самым носом, из-за фигур впереди идущих людей, на маленьком открытом пятачке асфальта я увидел страшного нищего. Без ног, с культяпками рук без пальцев; кожа его была изъедена язвами. Он сидел на каких-то тряпках и тянулся обрубками к людям. У меня даже мысль мелькнула: «Прокажённый. Что он здесь делает?» Кажется, он даже не говорил, а мычал что-то, рвался к солнцу, взывал. Один глаз (второй, со сморщенным стянутым веком, был закрыт) взирал на людей с мольбой и был... ясным-ясным.

У меня в карманах оставались буквально гроши. Позже пришлось занимать деньжат у Валеры. Однако (не знаю даже, почему) я залез в карман, нащупал монету в 100 драхм и положил на изуродованную руку нищему. Ушёл я, не оглядываясь -спешил. А в спину будто кто-то тепло и ласково толкнул.

Днями позже мне этот нищий неожиданно приснился. Причём приснился не он, а приснился симпатичный молодой мужчина лет тридцати со светлым-светлым лицом, улыбающийся, весь будто в лучах. На того нищего он совершенно не был похож, я лишь по каким-то неведомым чертам узнал во сне калеку. Про этот сон и про сам случай с нищим я вспоминаю почему-то уже сейчас, здесь - в Сыктывкаре. Всплывает в памяти, улыбается и смотрит на меня тот светлый парень из сна, тот нищий. Я знаю точно, что лицо это мне знакомо. Знакомо -и всё тут! И не могу вспомнить - где я видел его? Я знаю, что когда-нибудь обязательно вспомню, узнаю, восстановлю в памяти.

Это даже похоже на игру - он чётко встаёт в памяти в лучах со своей улыбкой и ясными глазами и будто спрашивает: «Неужели не вспомнил? Узнаёшь?!» Я не узнаю. Но мурашки по спине. И в сердце тепло. Хотя, казалось бы, разве мало нищих встречалось?

...А на автобус мы успели.

...Листаю альбомы о.Филарета. Будто другими глазами смотрю на Россию. Будто всё то же, да не то - угол зрения другой. Может, это Святая Гора Афон открывает мне тот высокий и Высший взгляд на мир и МИР? Дивно. Сам себе дивлюсь - как в душе правое уходит вправо, а левое - влево. И страшно. И горько. И радостно. И чудно.

Словно невидимая мне доселе какая-то параллельная русская цивилизация чрез Христово поле, чрез уроки его жила и выжила, и живёт. Слава тебе, Господи! Слава! Чудны и велики дела Твои! Прости, Господи, что и слов-то достойных найти мне в тщетах моих пока не суждено.

Спасибо за ту великую толику, что дал увидеть в зерцалах Твоих...

В беседах с иеромонахом Филаретом коснулись вопроса о целительстве, о чудесах.

- «Вера твоя спасла тебя». Так ведь сам Христос говорил, когда людей излечивал. Зачахнуть можно от самой жизни, если она в безверии, в цинизме, в кривляниях... А чудеса? Здесь я вот уже 18 лет, но особых чудес, крупных таких, не видал. Излечиваться - да, излечивались. Кто с верой - к иконам, на Бога в молитвах полагается, тому и воля Божья в организме и в душе всё в порядок вещей приводит. В правильный порядок вещей... Вот и всё. Смотри-ка, разве не чудо, что нет у нас больных монахов? Страдают, бывает, болью в ногах, в пояснице, но это особое дело. Россия служит Богу на ногах, а не сидя (как в других странах)... Зуб, бывает, заболит - такое случается. Зрение от старости плохое бывает. Вот и всё. Каких-то других болезней я или не знаю, или их просто нет... - так рассуждал вслух о.Филарет.

- У меня в детстве был учитель... Не школьный, а учитель по жизни - духовный, что ли, - рассказываю я о.Филарету про себя и свою Родину. - Звали его Иван Иванович Ценгери. Вот я в бумаге «за упокой» написал этого Ивана. Он был грек. Из политических «зеков». Отсидел в наших коми лагерях с 1943го по 1956-й, потом освободился на поселение. Был ещё некоторое время «поражён в правах»: не мог участвовать в выборах и что-то там ещё... Впрочем, он не особо-то переживал по этому поводу. Иван Иванович был человеком православным; я знаю, что он молился, постился, бдел и исполнял Закон Божий в меру своих сил. С двумя высшими образованиями и знанием шести языков, он закончил свою карьеру бухгалтером на маленьком механическом заводе в моём посёлке княжпогост (это ещё севернее Сыктывкара). Там у нас сплошные лагеря были. Когда-то давным-давно, когда я был совсем мальчишкой и бегал к нему играть в шахматы, Иван Иванович как-то в беседе (я уж не помню, о чём ему болтал) сказал мне: «Я тебе дам три завета. Ты запомни их. Подрастёшь, может быть, станешь умнее этих заветов, но пока помни хотя бы эти три. Никогда не скажи, что Бога нет. Ты сейчас пионер, потом в комсомолию вступишь. Можешь верить или не верить. Тут дело такое... Пусть другие болтают, что хотят. Но ты никогда не скажи, что Бога нет. Самое трудное на свете - Богу молиться и родителей кормить. Всё остальное приложится. Запомнил? Спать вечером ложишься - вспомни прожитый день. Каждую встречу и каждое дело. И если обидел кого-нибудь, обманул или случайно что-то не получилось, то хотя бы мысленно попроси прощения».

- Знаете, отче, жизнь потом замотала что-то: где-то наперекосяк шла, где-то снова выравнивалась. Заветы помнил, а исполнять - не всегда исполнял. Иногда годами они словно выпадали из памяти. Вот, смотрите-ка. Вам рассказываю -значит, помню.

Иеромонах улыбается, волнуясь или немного смущаясь, почему-то пальцем трёт клеёнку на столе.

- А знаешь, Григорий, все эти три завета я тоже в детстве слышал. От бабушки и от матери. Да-да, самое трудное - Богу молиться и родителей кормить... Да-да. А за что ж посадили-то твоего учителя? Иль не знаешь?

- В 1943 году в Харькове, «под немцами», он организовал общество садоводов и огородников. Что-то типа кооператива, я так понимаю. Война. Голодуха. Хотел себе и людям помочь сообща выжить. Наши освободили Харьков, а Ивана Иваныча арестовали как укреплявшего фашистскую власть. Был организатором производства? Был. По приговору он получил 15 лет лагерей, пять поселения и пять с поражением в правах -всего 25... Знаете, я когда из армии в отпуск приходил, зашёл в больницу. Иван Иваныч тогда уже совсем лежачий был. кровь носом и горлом шла. Было это в 1979 году осенью. Он обрадовался, даже сесть пытался. О многом тогда мы тоже говорили. О лагере он рассказывал. Что из их этапа (сто два человека) живыми освободились лишь двое... Тогда же я ему сказал, что заветы помню. Он не переспрашивал. Только долго-долго смотрел на меня.

На второй или третий вечер получился у меня с иеромонахом Филаретом большой разговор. До этого всё как-то складывалось, что говорили об истории, политике, быте на Афоне -всё разговор не один на один. Всё разговор, но не беседа.

Я занёс отцу Филарету книжку «Ульяновский монастырь у зырян» (автор Арсеньев). Специально для монахов её передала давняя знакомая моей семьи Наталья Петренко. Я так и рассказал отцу Филарету обо всём: кто передал книжку, что за монастырь и как его сейчас восстанавливают. О.Филарет живо интересовался, спрашивал о коми республике (правда, от слова «республика» он словно отворачивался, хотя худого не сказал), о людях коми земли, о том, сильна ли вера. «Наверное, в ваших лагерях много новомучеников смерть приняло?» «Много...» - ответил я ему, а он крестился, что-то шептали его губы. Наверное, молитву.

Наконец, выбрав удобную паузу в разговоре, я задал вопрос, который меня очень интересовал. Просили задать этот вопрос

и многие люди, знавшие, что я еду на Афон.

- Отче, сейчас в России сильны упаднические настроения. Много разговоров о Конце Света. Я не знаю, как к ним относиться, потому что, судя по историческим книгам, у нас в России всегда так - только жизнь тряхнёт, как тут же вопли начинаются: вот, дескать, гибнем, вот, дескать, Конец Света пришёл... Насколько эти разговоры похожи на правду?

Я задал вопрос, и наступила пауза. Она короткой была по времени, но почему-то именно за эту короткую паузу я подумал: «Вот я задаю вопрос православному иеромонаху, как цыганке на базаре. Что было? Что будет? Чем сердце успокоится? А ведь слева от меня, за двумя стенками, ковчежец с головой Апостола евангелиста Луки, а рядом мощи Иоанна Крестителя Господня, мощи Андрея Первозванного... Здесь вопрос мой звучит как шелест опавших листьев. Под ноги Вечной Жизни, под ноги Великим Учителям...»

иеромонах Филарет ответил спокойно.

- Когда будет Конец Света, никто не знает. По многому же видно приближение его. Однако же, Господь может приблизить его ради праведников или отдалить ради грешников. Никто не знает, когда будет Конец Света, кроме Господа нашего иисуса Христа. Но вот всё, что старцы сказали, всё сбыться должно из открытого им. Всё сбывалось, сбывается и должно сбыться... «Китай Челябинск возьмёт, но дальше не пройдёт. А прежде русские Константинополь возьмут, и крови будет по копыта. и службы запоют по-славянски. А Россия станет снова маленькой». Она ж маленькой была, Русь-то... Когда будет -Бог ведает. Уж ясно, что раньше Конца Света. Чему должно исполниться, то ещё исполнится. А число Зверя уже находит руки человеческие...

Отец Филарет помолчал немного и добавил:

- Унывать нельзя. Грех это. Молиться надо. Каждому ведь своё на небесах начертано. Господь же всё видит - волосы на голове сосчитаны... Ты ж и сам знаешь.

Тогда я отцу Филарету не задал вопрос о том, где искать её, эту духовную опору? Как в миру быть с моим бесконечным «умничаньем» и сомнением: дескать, отцы и деды молились, а ни покоя, ни мира, ни любви, ни земли, ни денег, ни славы -ничего не нажили. С саблей рождались, с саблей помирали. Но ответ сам выплыл и в душе моей, и в сознании. «Что ты знаешь о жизни и о душе своих отцов и дедов? - спрашивал я сам себя. - Как ты можешь мерить их любовь и чаянья, их землю и деньги, которые пришли и ушли? Что ты знаешь об их чувствовании мира и об их мере покоя? Ни-че-го! И вообще, кто право-то тебе дал? Зачем самому себе представлять о предках трагедию и скорбь, а потом якобы решать смысл этой самой придуманной трагедии и скорби? Бред создал и сам в бреду своём заблудился?»

С келиотом отцом Виталием меня познакомил Вадим из Симферополя. Он со своим сынишкой (тоже Виталием) позвал меня сходить к роднику у причала. Здесь очень вкусная, холодная и прозрачная водица льёт из скалы днём и ночью. В виде арки (или пещерки) в человеческий рост сделана выемка к струе, и с двух сторон стоят скамеечки. Мимо поднимается дорога к монастырю св. Пантелеймона. Над родником икона...

Уж не знаю, по какой причине оказался здесь иеромонах Виталий. Вообще же он служит Богу, молится и живёт один в келье св. Дмитрия, что стоит в ущелье за Свято-Пантелеймоновым монастырём примерно в 30-40 минутах ходьбы. Может быть, он приходил помочь монастырской братии, так как монахи готовились к празднику святого великомученика и целителя Пантелеймона (9 августа), поговаривали о том, что приедут большие гости и, кажется, даже архиепископ константинопольский. (Возможно, что-то я запомнил неточно, но всё-таки подготовка к празднику была заметной.)

Вадим поздоровался с отцом Виталием, я тоже, конечно. Человек он могучий, ростом, наверное, под метр девяносто. Широкоплечий. Черноволосый. Густая чёрная борода и усы, красивая белозубая улыбка, крупные чёрные глаза. Его можно было бы одновременно принять за грузина и за румына, за болгарина и за турка, за таджика (это единственная нация арийцев в Средней Азии) и за черноморского казака-атамана. Библейский антропологический эталон. Вадим и иеромонах разговорились. Я понял, что они уже немного знакомы. Меня представили отцу Виталию: «Человек из России, из коми республики. Это крайний Север. Зовут Григорием».

Отец Виталий улыбался, глаза его смотрели удивлённо и радостно, немного изучающе. Он спросил меня (так многие здесь спрашивают): «какой народ коми? Много ли православных церквей в Коми крае? Наверное, у вас много новомуче-ников в лагерях погибло?» В жизни Русской Православной Церкви и в сердцах чад её XX век и Русский Север останутся «адресом катастрофы» - временем и местом гонений христиан и гибели их. Надолго. До конца времён...

Пока Вадим разговаривал с иеромонахом, мы с канадцем, рыжеволосым весельчаком Майклом, попив воды, сидели, пытаясь объясняться... Прелюбопытное было зрелище: он говорит по-английски, я пытаюсь по-немецки. У обоих ощущение, что вполне понимаем друг друга, разговор долгий, а встали со скамеек и... вспомнить нечего.

Кроме самого факта: вот, был разговор. Так, наверное, в миру мы встречаемся, разговариваем, а захочешь вспомнить, о чём - и вспомнить нечего. Часто даже факт разговора забывается, не только содержание...

- Вы, Григорий, много курите. Ни телу, ни душе дым не нужен. Зачем вы курите? - печально и сочувственно посмотрел на меня иеромонах Виталий.

- А Бог его знает, - ответил я. Подумал: «Надо же! Стоит, разговаривает с Вадимом, а небось, несколько моих сигарет сосчитал. Я, пожалуй, своим курением тут многих в смущение душевное ввожу». - А, вот, кстати, отче, как вы думаете: на кодирование или на иголки православному человеку можно идти? Или это от лукавого? Ну, например, от пьянства или от курева... Бывает ведь, как запью, - никакого удержу нет. Такой разгуляй, что потом не знаешь, куда глаза девать...

- А что такое «на иголки»? - спрашивает о.Виталий. Рассказываю ему про «тибетскую медицину», иглоукалывание, что вставляют тоненькие-тоненькие серебряные иголочки в уши, подавляют нервные окончания, рефлексы.

- Про кодирование мне трудно сказать, я не знаю, - пожал плечами иеромонах, - а вот иголки, я думаю, это же в точки, которые на человеке от Бога... К врачам надо ходить, надо. Их медицинская наука - дело благое, спасающее человека. Но прежде молитва должна быть. Сам врач ведь тоже человек. Он тоже может ошибиться. Помолись, чтоб Господь и мысль его, и взгляд, и руку наставил, Господь! А не бесовские нервные помыслы... Курить-то бросай. Детки твои на тебя смотрят. Ты ж не хочешь, чтоб они курили... Ну, вот.

В последний день, когда встретился с келиотом иеромонахом о.Виталием ещё раз, спрашивал я его, как жить. Зачем мне жить? Понятно, что нужно детей вырастить, что нужно прожить достойно. Но что есть достойно? И главное - зачем? Тогда я слушал его и... не слышал. Кое-что из сказанного им я записал в блокнот. А теперь, переписывая из блокнота, поражаюсь исходной точке видения келиота. От самой первой буквы...

- В последние времена, так старцы говорят, не будет для людей больших наставников и авторитетов. А спасать душу человек сможет через чтение святых отцов, Писания и Евангелия, через тех, кто раньше был. Ищи...

Когда пусто в душе - это не пусто. Это маета. А пусто, когда становится страшно от пустоты. Старец Силуан говорил: «Не вера от страха, а страх от веры». Это я прочту уже дома. Домыслю в дороге. И за очерк сяду с установкой: напишу как Бог даст.

На Афоне я часто ловил себя на мысли-сожалении, что и этого не знаю, и то не читал... Фактически, кроме очерка Бориса Зайцева, написанного в 1928 году в эмиграции, о Святой Горе Афон не читал ничегошеньки. Впрочем, я свой материал спешу написать, так и не читая чужих впечатлений. Единственное дополнение к знанию об Афоне - книжка «Старец Силуан», прочитанная ещё не до конца. Думаю, может, оно и к лучшему, что пишу так, как увидел, не путаясь в чужих впечатлениях? Уж прости, читатель, если где-то по-мирски слишком много уделил внимания быту или с какими-то «советскими» мерками на монахов посмотрел. Обидеть я никого не хотел, только чувствую некоторую досаду оттого, что несказанное Нечто, глубокое, как печаль и боль в глазах иеромонаха Николая (даже тогда, когда он шутил и улыбался), это Нечто не получается облечь в словесную форму.

Когда я уже уезжал, в том коротком разговоре с келиотом о.Виталием он мне сказал: «Господь сам разберётся, что тебе сказать, а что нет. Какое слово для себя вынесешь, какое ещё для кого одного, а какое для тысяч... » Убереги, Господи, от лукавых измышлений.

Упомянул о.Филарет о монастырской библиотеке. И сказал, что игумен не дал благословения открывать её для посторонних.

Дело в том, что несколько лет назад работал в библиотеке молодой учёный-поляк. О.Филарет говорит, что доверие тому человеку было, и усерден он был и вроде бы благонравен. Да вот спёр парень редкую книжку. И ведь через таможню как-то провёз... Книжку в Польше нашли (правда, в монастырь до сих пор почему-то не вернули), а вот парень где-то до сих пор от полиции бегает. Бог ему судья, но вот жаль, что в библиотеку мы не попали.

Говорят, что здесь уникальные труды Ефрема Сирина, Григория Паламы, Григория Синаита и многих других великих писателей, духовных проводников, Совершенных. Зарубежные учёные и высокие священные чины католической церкви удивляются тому, что эти книги читают простые монахи. «У нас эти книги читают профессора!» - говорят они.

Однажды очень достойно по этому поводу заметил старец Силуан: «Многие наши монахи не токмо читают, но и смогли бы написать об этом же. Если б уже не было написано...»

Когда я прочитал эти слова старца Силуана, то подумал: «Зачем пишу то, что уже написано?» Мои произведения, как и произведения моих старших коллег, сродни обжитому и тёплому мелководью. По большому счёту, для читателей, для национального и человеческого опыта, в них нет тайны (или почти нет). Настоящий читатель ищет, где глубже. Через мои книжки пробегают, как через многие другие, суетливые, тщеславные, ненаучающие. Забудут их - и правильно сделают. Стало быть, туда им и дорога. Лишь бы то, что уже напечатал, вреда не принесло.

Вот и весь сказ «О библиотеке», в которую мы не попали. (И никогда не попадём... )

Дорога на Старый Руссик от монастыря св. Пантелеймона начинается крутым подъёмом с поворотами по кромке ущелья, на противоположной стороне которого виден скит. Белый, с ярко-красной черепичной крышей, он кажется обычной южной хаткой, каких немало где-нибудь под Запорожьем или в Карпатах.

Машина ревёт на подъёмах, пылит, вписываясь в повороты, а мы в кузове чувствуем пыль на губах. Когда я читал очерк Б. Зайцева об Афоне, то мало задумывался и отмечал географию полуострова. Поэтому, наверное, увидев в горах вынырнувшие словно из-под земли здания, спросил у послушника, сидевшего рядом: «Это что за храмина?» «Это старый Руссик», -сказал он. «А-а-а», - только и оставалось мне обрадованно откликнуться.

Вообще-то мы выехали из Пантелеймоновой обители в Карею - административный центр Святого Афона. И вот, на многое не рассчитывая, довелось побывать ещё и в Старом Руссике.

Валера Власов оказался образованнее и просвещённее в истории и географии Афона: наша остановка в Старом Рус-сике для него не была неожиданностью. Он здесь снимал на видео. Не уставал поражаться его выносливости, скрупулёзному отношению к протекающей жизни - от дел в бизнесе до внимательности к духовному строительству себя. Он - генеральный директор Национального негосударственного пенсионного фонда металлургов. Мой ровесник в такой должности -это, конечно, уже о многом говорит, но даже не это главное. Главное, что Валера - трудяга.

Совершенно по-разному провели мы четыре дня и три ночи на Афоне. Он успел обойти пять монастырей (именно обойти: шагал через горы, по лесным дорожкам в несусветную жару).

А я «гонял лодыря» и хотя немного преувеличиваю насчёт «лодыря», но все эти дни и ночи на Афоне ходил, смотрел, беседовал с монахами, слушал биение молитв, ритм монастырской жизни. Мне бы ещё денька два-три. Ещё бы хоть пару ночей и, как мне кажется, я сумел бы завершить какую-то картину в себе, какое-то представление с началом и концом, верхом и низом... А так лишь восхищение чужим трудом, ощущение не-дописанного «сердечного этюда» («сердечного» не в смысле претензий на чувственность, а в смысле проникновенности в чувства).

... В Старом Руссике - два крупных здания, сразу видно, какое древнее, какое помоложе. Мы идём в древнее. Монах Иона ведёт нас на третий этаж по пыльным лестницам (здесь бригада греков вовсю делает ремонт и, по разговору, вроде бы собирается восстанавливать балконы на внешней части храма). Здесь, на третьем этаже, - престол святой великомученицы Варвары. Заходим. Приложились к святым мощам великомучениц Варвары и Катерины, Параскевы и мученицы Александры. Монах помолился, мы, перекрестившись и помолившись, постояли.

На втором этаже - престол сорока двух Амарейских мучеников.

- Очень редкий престол, - говорит монах Иона. - Я даже не знаю, где у нас в России такие престолы есть. Они, конечно, есть, но очень-очень редко встречаются... Сорок два воеводы почти шестнадцать веков назад приняли мученическую смерть во имя Христово в Амарейской пустыне... Есть престол сорока Севастийских мучеников, а это сорока двух Амарейских. Другой случай... Вы уж не перепутайте, - монах смотрит на меня и на мой блокнот.

«Отец Иона похож на Аввакума, каким его рисуют иногда в книгах или на картинках», - подумал я. Действительно, он говорил и смотрел как-то истово, молился истово, а каждое слово из его уст я ощущал физически, как глоток пищи, проваливающийся через сознание в сердце. Как печать или, вернее, как крестик миропомазания во время соборования. Слово летело в меня, печатало... А я слушал и слушал, боясь прервать монаха, боясь громким вздохом сбить ритм его речи. Я уже ничего не записывал и привожу фрагменты его монолога по памяти.

- Меня в партию однажды пригласили. А мать сказала: «Уйдёшь, прокляну! Лучше пусть не будет у меня сына. Отрекусь!» Я дивился тогда. Думаю: как же так, мама? Как ты можешь отречься от меня? Мы с матушкой, как одна душа, жили... А матери виднее было. Смерти нет. Душа, если спасётся, наследует Царство Божие. А вот в партию - там дорога только туда, в геенну. Молитвами материнскими Бог хранил меня. Подумайте только: я служил радистом в авиаполку бомбардировщиков стратегического назначения на Сахалине. Дело было в шестидесятых годах. Или уж начало семидесятых?.. Не помню. - Он перекрестился. - Так вот, в те-е-е времена, в те страшные времена, когда КГБ, политотделы и всякие другие «разведчики» следили за нами-то, рядовыми и сержантами, тогда, в те времена, наш командир полка, - и иеромонах с горящими глазами поднимает вверх руку с двумя перстами, - был верующим человеком! Православным! Нашёл он нас нескольких - трёх или четырёх человек, и, бывало, молились вместе! Господи! Чудо-то какое!

- В такой должности он наверняка был коммунистом, - говорю я о.Ионе.

- Не знаю, не спрашивал. Моё какое дело? Господь знает, где своих людей расставить, Ему виднее. И мне знающие люди говорили, да я и сам убедился, - Его люди, по Его промыслу везде стоят: и в КГБ, и в Центральном Комитете стояли, и в прокуратурах... Всякая власть от Бога, но многие люди власти не от Него. Придёт Страшный Суд, и будут люди, что избраны Богом, стоящие сейчас среди тьмы у горнила власти, будут они ещё и нас судить! И заступаться за нас перед Господом, и отворачиваться от нас. Вот какие люди есть у власти...

О.Иона крестится, гремит ключами, целует иконы и ведёт нас к выходу. С печалью и испугом оборачивается на образа:

- Прости, Господи, наболтал тут лишнего... Прости, Господи, да не во вред сказанное будет.

Иеромонах ещё наверху, у престола святой великомученицы Варвары, а потом в коридорах и на лестнице, с перерывами рассказывал нам историю пострижения сына сербского царя. Было это в самом начале биографии самого монастыря Старый Руссик.

Прискакали как-то под вечер к стенам храма два всадника: один молодой совсем, второй - слуга - постарше немного. Молодой человек представился сначала просто - Руссик. А чуть попозже (видно, после беседы со слугой-товарищем) признался, что вечером или к ночи за ним может прискакать погоня. Признался и в том, что он не просто отрок, а сын царя, что хочет уйти от отцовского беззакония и вообще от власти.

Монахи насторожились. Игумен задумался. Башню и ворота заперли. И тут, в сумерках, появился отряд воинов. Они были уставшими, а потому, наверное, в меру ретивыми - расположились вокруг монастыря и стали ждать утра.

А игумен возьми да и спусти им на верёвках бочку вина: дескать, пейте, люди добрые, но до утра я вас в монастырь всё равно не пущу. Ну, и на том спасибо. Перепились добры молодцы и спят вповалку.

Когда же утром встало солнышко, выглянул в окошко молодой монах и крикнул воинам: «Братья! Вы за Руссиком приехали, но я уже не Руссик. Я - инок Савва!» - и бросил им в окошко прядь своих волос от пострижения.

Так был пострижен в монахи Савва Сербский - святой святитель сербов, человек, с именем которого связано движение православия на Запад. Человек, с именем которого и сегодня сражаются сербы в Боснии и Герцеговине против наступления ислама и хорватского псевдокатолицизма, смешанного с шальной политикой, грязными деньгами и сомнительным «миротворчеством» ООН.

...Мы ходили по коридорам и лестницам. Иеромонах рассказывал об иноке Савве: рассказывал так просто, истово и вдохновенно, что не исчезало ощущение: вот сейчас он нас с Саввой познакомит... Вот Савва вышел куда-то, но, может, мы его встретим на улице... Вот в одно из этих окошек он крикнул тогда, тысячу лет назад: «Я уже не Руссик!» Да, Боже, была ли эта тысяча?! Мы же сами придумали деление времени на часах и календарях. Времени нет - есть Вечность. Савва действительно где-то здесь, ходит вместе с нами, просто мы не видим его из мер нашей плотской жизни.

Отрицание привычного времени я наблюдал и ощущал на каждом шагу: и в монастыре св.Пантелеймона, и на Старом Руссике, и в Карее. Есть грех и есть борьба с ним. Есть человек Ветхого Завета и есть рождение Новозаветных Людей. Какие здесь могут быть минуты или часы? Они здесь, как лепестки, собраны в бутон Сосредоточенного Цветка, в огонь единой Лампады Афона пред лицом Божьим. Под покровом Богоматери (от стуж мирских, от ветров ересей) горит эта Лампада Афона, ждёт Утра Христова Цветок. Раскроется Он, распрямятся тогда те минуты и часы, и встанут мёртвые, а грешники в то Утро не будут узнавать друг друга...

Когда о.Иона рассказывал нам о «новом» храме Старого Руссика и говорил о гордыне молодёжи, не слушавшей стариков, тогда я не сразу понял, что молодёжь... уже умерла. Речь шла о тех молодых монахах, которые не послушались стариков - не дали старцы благословения на строительство нового храма (было это в начале века).

- Мы ж пока молоды, как думаем: а, что там старики понимают! Их время, дескать, уже ушло. Так и братия в начале века -решила строиться наперекор старикам. Ещё бы, здесь до революции стали появляться люди с большими деньгами. Всем же хочется душу спасти, а на то нет разумения, что спасать надо не ретивостью, но смирением, не гордынею, но умностью сердечной, молитвою, - рассказывает о.Иона. - Старикам, видать, открыто было, что времена идут смутные, что это строительство - труды одни. Не дали они благословения. И что же? Храм вот отгрохали. Красивый, правда? А службы идут раз в год. Служить некому. В 1991 году совершили литургию, а до этого 45 лет службы в нём вообще не было. Вот те и на! Здесь ведь всё на месте - заходи и служи. А вот как получается... -он крестится и шепчет.

- В монастыре вы видели чудотворную икону святого. Целителя Пантелеймона. Помните? - риторически спрашивает о.Иона. - А вы знаете, что она здесь была? Да. Она была здесь. Когда собрались строить новый монастырь, тогда старые монахи тоже говорили: «Не стройте у моря. Стройте здесь, в горах, подальше от любопытных глаз». Давно это было. (В 1770-х годах - авт.) И тогда ведь молодёжь слушала и не слушалась. Взялись и построили у моря. Нарекли Свято-Пантелеймоновым. Икону перенесли из Руссика... А она три раза сама от них уходила. Было такое чудо. Сначала монахи думали, что кто-то из ревности её унёс обратно. А потом дважды запирали её и сторожей сажали. Утром идут на службу, а её нет! Она в Руссике. И уж только тогда, когда всем монастырём всенощную отстояли да каялись, да просили Пантелеймона остаться, только тогда икона осталась навсегда...

За этой историей мне вспомнились слова иеромонаха Филарета из монастыря св.Пантелеймона: «Христос уже судить придёт, а молодёжь и люди вообще будут пререкаться ещё. Так ведь и тогда народ будет спрашивать: почему? А воспрошения уж и смысла иметь не будут!.. »

Пытаясь постичь, что же происходит и что действует в мире, люди спешат обозначить не суть, а фрагменты сути, отражение явлений, следы опровержений мирской заданности. Это от маловерия, и маловерие от этого.

Думаю, что нашлись бы чудаки, которые, побывав на Афоне, объяснили афонские чудеса гравитацией и антигравитацией, полтергейстом и гипнозом, экстрасенсорикой или ещё какой-нибудь чепухой. Почему это чепуха? Потому что есть слова и... нет смысла за ними. Нет постижения сути этих слов -«полтергейст», «гравитация»... Есть бесконечная путаница и самоослепление шелухой беззаконного гордяческого внедрения в тайну. Внедрения без труда. Без духовного бдения, без стяжания Духа Святого, который выше и чище любых энергий, любых факиров и любых плотностей, с которыми сталкиваются экстрасенсы.

От Старого Руссика до Кареи уже совсем близко. Здесь дорога под гору. За одним из поворотов сразу открываются Андреевский скит и вся Карея. Далеко виден монастырь Вато-пед.

О.Иаков стучит по крыше кабины: дескать, остановись! Это он для Валеры делает остановку, зная, что тот сейчас будет снимать на видео (что Валера и стал делать). В это время мы с двумя послушниками потрясли айву у дороги, поели и даже немного с собой взяли.

В Карее, покрутившись по узким улочкам, мы с первого раза так и не смогли подъехать к русскому представительству - то встречные машины мешали, то шофёр, о чем-то поговорив с греками, дал задний ход и остановился на большой брусчатой площади. (Асфальта на Афоне я не видел, но зацементированные пространства есть: видимо, по суше завезти горячий асфальт невозможно, а своего заводика нет.)

На площади мы с Валерой расстались. О.Иаков посадил его в джип «Генерал», где шоферил грек, иммигрировавший из Коканда, свободно говоривший по-русски. Власов отъезжал на Халендар, а потом собирался пройти к Иверскому (бывшему Грузинскому) монастырю. Несколько раз спрашивал, далеко ли Климентова пристань? (Это место, где Богородица сошла на берег с корабля после шторма.)

Я же, как уже писал, на Афоне не стремился путешествовать. Мне хотелось беседовать, смотреть; я физически чувствовал, будто останавливаюсь и начинаю жить в каких-то медленных и глубоких, неведомых мне ритмах. Эти ритмы мне были важны. Ни в Сыктывкаре, ни в Княжпогосте, ни в деревне на Верхней Выми - нигде не помню, чтобы я так медленно жил...

У поэта Надежды Мирошниченко есть строчка: «Я медленно лежу на нашей крыше...» Некоторым редакторам был непонятен образ, смеялись: как, дескать, это - «медленно лежать»? Так вот, я на Афоне медленно дышал, думал, спал, молился, смотрел, слушал - медленно, медленно, медленно...

О чём я всерьёз пожалел, так это о том, что не сходил до Иверского монастыря. Там ведь та знаменитая чудотворная икона Иверской Божьей Матери. О.Иаков говорил, что мы через полчаса поедем обратно... Знать бы, что задержимся на несколько часов, успел бы сходить туда и обратно. Видно, не суждено было. На всё воля Божья.

Зато мы с о.Иаковом зашли в храм Успения Богоматери и поклонились другой чудотворной иконе. О.Иаков был сосредоточен и молчалив, а когда выходил, сказал мне, подняв к небу палец: «Бо-ольшая святыня!» К стыду своему, не обнаружил я в своём блокноте записи о том, что за икона была. Боюсь ошибиться, но, кажется, о.Иаков говорил об иконе «Достойно есть».

Русский кунак. Здание из двух этажей. Год постройки -1858-й. Ремонт идёт вовсю. Здесь маленькая церковь, престол св.Георгия. Иеромонах в кунаке запомнился тем, что внимательно спрашивал меня, есть ли сейчас политические ссыльные в Коми, что представляет собой Воркута и шахтёрские претензии к правительству, как и насколько сохранились коми (как православный народ), как возрождается церковь в Коми крае.

И ещё. Здесь, в кунаке, я неожиданно для себя решил застарелый писательский вопрос, ряд серьёзных неясностей, которые уже не просто мешали мне творить, но, я бы сказал даже, становились тем «якорем», не подняв который, смог ли бы я работать в литературе дальше? В беседах с о. Филаретом, с духовником о. Макарием на исповеди, а ещё раньше - с писателем Владимиром Крупиным, главным редактором журнала «Москва», на многих других встречах, в различных беседах мне вроде бы и встречались дельные советы, но были они «либо-либо»: либо касаемые меня, либо касаемые литературы. Откровения о «мостике» между литературой и мной не было. А тут, в кунаке, в коридорчике, куда мы вошли прямо из помещения церковки св.Георгия, за длинным столом я сидел в полном одиночестве. Ожидание не тянулось, а словно зрело. И в этот момент (не верю я в случайные совпадения) из нескольких книг «Журнала Московской Патриархии», лежавших на столе, я взял одну. Не глядя. И открыл тоже не глядя. Передо мной была статья «Гоголь и монашество». Прочитав её здесь, я получил ответы на все мои внутренние претензии и вопросы. На все. Наверное, я был похож на придурочного, потому что около часа ходил по двору и кунаку, не помня себя. Клубки сомнений, запутанностей, установок разматывались стремительно, как стремительно оживает человек, вдруг и резко избавившийся от застарелой боли, мешавшей дышать.

Конечно, я понимаю: та статья кому-то может показаться обычной, но для меня она необычна. У меня обычная обувь. Но ведь кому-то она может натереть мозоли, быть великоватой или показаться уродливой. Мне же она «как раз». Ту статью кто-то написал, будто беседуя со мной и собрав все мои предыдущие разговоры в формулу.

На самом юге полуострова Афон стоит древнейшая лавра святого Афанасия Афонского. Самые же северные монастыри -по восточному побережью Халендар, по западному - румынский монастырь (названия которого я не знаю). Монастырь св.Пантелеймона находится на западном побережье, примерно на трети пути от румынского монастыря к лавре св.Афанасия. С берега через залив виден параллельный Афону полуостров Лонгос.

Чтобы по-настоящему познакомиться с историей и жизнью двадцати монастырей и множества скитов, калиб, пещер, потребовалось бы, наверное, лет десять упорного и тщательного хождения и моления. Впрочем, я ошибаюсь: с Афоном нельзя познакомиться до конца, как нельзя познакомиться с Жизнью. Чем больше живёшь, тем больше понимаешь загадочность её. Она учит только тому, что ничему не учит. Требуется постоянно научаться ею, а научаясь - уметь обрадоваться и славить жизнь. Как Божий подарок. Как сказку и загадку её в самой себе.

Монахи тоже паломничают. Они ходят друг к другу в гости.

Греки - к сербам, сербы - к румынам, румыны - к болгарам, к русским... Кто куда хочет, тот туда (с благословения своего игумена) идёт. Многие, почти все, монахи знают по несколько языков. Как правило, знают греческий, болгарский, русский, английский. И, конечно, церковнославянский.

В те дни, когда я жил в русском монастыре св.Пантелеймона, здесь служили и выполняли послушание четверо юношей-монахов (православные поляки) из монастыря в Афинах и двое монахов-греков из Халендара, а также другие работники и послушники из России.

«В чужой монастырь со своим уставом не ходят» - эту истину я видел в наглядном исполнении. Греки выполняли всё, что наказал игумен Ермолай - настоятель русского монастыря. А монахи-поляки ушли из монастыря дальше по Афону только с его благословения.

В русском монастыре мясо не едят круглый год; масла, молока, яиц в меню тоже нет. А в монастырях греческих мясо едят (кроме времени постов, конечно), едят и масло, и яйца, только молока не пьют. Во всяком случае, так мне рассказывали. Говорят, что в греческих монастырях можно встретить даже курящих монахов.

По монастырским русским уставам в Великую Схиму (отшельничество) постригают только в возрасте старше двадцати пяти лет. Греки же, бывает, постригаются и в юношестве. (Великая Схима - более аскетическое монашеское бытие. «Постричься в схиму» и «постричься в монахи» не одно и то же.) Русские монахи шепчут: «Как же так! Молодые ведь совсем, а стригут их в Великую Схиму! Сколько их не выдерживает... Это ж погибель!» А греки удивляются русской монашеской традиции постригаться в монахи как подряжаться на строительство монастыря или церкви: дескать, что это за монах, если главная его забота - стройка? При этом греки «забывают», что святой Афанасий Афонский тоже был таким монахом-строителем. Он был и организатором, и политиком, и дипломатом. В Х веке, в период непримиримой тяжбы, в спорах и ересях между Римом и Константинополем, он умудрился получить благословение одного «крыла» церкви Христовой и защиту с финансированием другого «крыла». Сам Афанасий - в молодости воин, кулачный боец и центурион (по-нашему, офицер) - был здоровенным мужиком, работавшим за троих и по тем временам как бы «не вполне» соблюдавшим каноны.

Однажды за трапезой, когда св.Афанасий уплетал уже третью порцию, он поймал взгляд-упрёк собрата монаха.

- Не кори меня, брат! - сказал св.Афанасий. - Я большой, мне больше надо. А по завету Богородицы (она являлась ему -авт.) я должен столько успеть, что, боюсь, мне и жизни-то не хватит... И тело, как планида, лопнет, не выдержав.

Святой Афанасий Афонский успел выполнить всё. И Богу молился. И лавра на утёсах Афона была построена.

Задний двор русского кунака в Карее выходит прямо к подножию горы. Там, наверху, идёт дорога на Старый Руссик, на Дафни, на монастырь св.Пантелеймона.

Здесь тихо. Старенькое-престаренькое крыльцо со скамеечкой. Над ней - хмель вьётся на крышу. В ожидании работы и выезда машины обратно к монастырю св.Пантелеймона я сидел на этой скамеечке, обрадованный прочитанной статьёй, смотрел на лабиринты узоров пола в коридоре (он виден в открытую дверь), дивился игрой этих лабиринтов, как когда-то удивлялся психологическим игровым ответам на семинарах в университете.

Отсюда начиналась моя дорога домой - в Россию, в Сыктывкар. Ещё сутки я проведу в монастыре. На обратном пути, в Салониках, в жесточайшем цейтноте мы с Валерой успеем-таки найти храм святого Григория Паламы, пробиться через суету венчаний (две свадьбы - тьма народу), найти какого-то парня-мордоворота... Он откроет нам маленькую комнатку, где в сумеречном свете увидим гроб со стеклянной крышкой.

- Святой Палама? - спрошу я у парня не потому, что не знаю, кто там, в гробу, а потому, что сам не верил себе: я здесь, у тела великого Паламы, к которому обращался в минуты сомнений и отчаянья и чудным образом находил ответы, чувствовал его присутствие в своей жизни. Иногда он словно стоял за моей спиной.

По дню рождения мои святые - князья-братья Борис и Глеб. Я чту их, но сам не знаю, как и когда так получилось, но узнал я о Паламе, потом почувствовал мистическую связь, потом проверил её...

Я поклонился гробу до земли. Встал около него и замер. Лежит Святитель - Великий Учитель Сергия Радонежского, Андрея Рублёва, Святителя Стефана Пермского. Чёрный. Нетленный. С XIV века лежит. Без мавзолеев и бальзамирований.

«Здравствуй, отче! Вот ты какой. Ужель я рядом с тобою?» Не знаю, сколько стоял я и шептал у гроба. Был я один (получилось, что заходили мы с Валерой в комнату по очереди). Может быть, я как-то не так, странно вёл себя, но, когда обернулся, увидел доброе сияющее лицо того парня-македонца, который отворил нам эту святыню. «Лицо-то какое радостное, -подумал я. - Никакой он не мордоворот. Прости, Господи, за худые мысли... »

Всё это будет потом, через два дня. А здесь, на пороге кунака, я сидел и вспоминал цепь «случайностей», которые привели меня на Святую Гору Афон.

...Цепь событий можно описать коротко. Наверное, правильно будет и написать коротко. Иначе можно раствориться в догадках и эмоциях, имеющих лишь опосредованное отношение к факту.

Апрель. Ночь. Сыновей уложил спать. Жена в Петербурге по аспирантским делам. Сижу у телевизора и не вижу телевизора. Мысли: «Как уже «достало» это бесконечное хождение по кругу: выборы - политика - иллюзия перемен - выборы -новые иллюзии... Все блекло. Да, знаю, что даже «хождение по кругу» - тоже иллюзия. Любой телефонный звонок, встреча на улице могут оказаться поворотными в судьбе. Разве в моей жизни не случалось такого?» Так я думал. Через несколько минут в дверь позвонили...

На пороге стоял мой старый школьный товарищ Володя Беляков (нынче он живёт в Москве и занимается бизнесом), а рядом с ним высокий и подтянутый молодой человек в очках. Это и был Валера Власов. Они заехали ко мне сугубо по делам своего бизнеса. Об этом мы поговорили быстро. А потом заговорили о прошлом, о судьбе, о Боге, о староверах, о святынях... Валерий сказал: «Слушайте, давайте я попробую связаться со своими бывшими однокурсниками - они сейчас работают в Госкомтуризме: может, удастся нам выехать в Грецию, на Афон?» Пожелание повисло в воздухе...

Начало июня. Через два-три дня должна была состояться инаугурация на пост главы Республики Коми Юрия Спиридонова, моего нынешнего шефа, а дальше - сессия Верховного Совета, где на повестке принятие герба и гимна республики. В мой кабинет №206, в котором до меня, говорят, сидела женщина-экстрасенс, постучали. Зашёл старый знакомый. Спросил: «Можно ли остановить принятие герба?» Я ответил, что вряд ли: маховик дел и документации, прошедшей через разные комиссии, был раскручен давно. Тогда он передал слова человека, которому было дано Божье Откровение. Прозвучали они так: «Эта птичка на гербе склюёт республику». Знакомый мой пояснил, что тот человек говорил: дескать, ныне живущие увидят исчезновение республики как политико-административной единицы. В это время раздался междугородний звонок: «Ну, Гриша, поздравляю: поездка на Афон, кажется, получается», - сообщил Валера Власов.

Герб Республики Коми, в котором не нашлось места христианским символам, на сессии был принят. Птичка-зверь распростёрла крылья над Землёй Коми...

...Полтора месяца мы перезванивались с Валерой. Поездка срывалась несколько раз. Были моменты, когда казалось, что она вообще не удастся. А потом мне приснился какой-то незнакомый старичок, который показывал церковный календарь... Утром я нашёл в календаре единственную связанную напрямую с Афоном дату - 18 июля, день преподобного Афанасия Афонского, Сергия Радонежского и мученицы Анны. Из Сыктывкара в Москву я вылетел, конечно, 18 июля.

Цепь событий можно было бы продолжить и дальше, приводя убедительные факты (вплоть до знака Богородицы, данного нам на подступах к Святой Афонской Горе, о котором я уже писал). Но сейчас хочу сделать отступление. Оно важно не только для меня, но, надеюсь, и для читателя, который может оказаться человеком экзальтированным и падким на мистику, с развитым художественным мышлением или, наоборот, «сухарём», пытающимся логикой проверить гармонию. Дело в том, что в увлечении мистикой меня упрекнут наверняка: «А, он писатель - пиши, Емеля. Навоображать можно многое». Я же прошу обратить внимание на то, что любой факт, событие, описанное мною, можно превратить в рассказ, в повесть. Это такое поле для творчества, что только бери и пиши. Стремлюсь же я только к факту. «Не измышляй», - советовал мне о.Андрей, настоятель Свято-Казанского храма в Сыктывкаре. Я следую совету: не измышляю, лишь излагаю. Конечно, и тут найдутся оппоненты, которые упрекнут в подгонке фактов, но думаю, что оппоненты найдутся всегда, даже если бы они прошли со мной весь путь и при этом списывали мои мысли.

Не я пришёл на Афон - меня привело туда Божье Провидение, Воля Его. И хочется мне, чтобы текст был достоин этой Воли - не стилем, не жанром, не законами литературы, но Его Высшим Законом.

Зачем? Не знаю. Может, вы знаете? Коль уж удосужились, не поленились дочитать до этой строчки...

Мой поклон Вам, читатель.

У русского кунака в Карее я сидел и думал: «В чём она, разница между созерцанием и глазением? Между любопытством и жаждой познания? Между мудростью ума и мудростью сердца? Как снятся нам сны: образы ли чувств? Лёгкость ли сердечных мышц и нервной системы выбрасывают образы? Или происходит считка тех Великих и Светлых Энергий, о которых писал Григорий Палама? Как отличить «фотоплёнку» памяти от трансляции Образа? Как отличить «архив подкорки» от «ретрансляторов» боковых (мирских) энергий и как отличить их обоих от того далёкого и близкого маяка? Святый Боже, Свя-тый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»

В мыслях я столько наломал дров, столько нагрешил, что не знаю, успею ли отмолить. Но именно здесь, у кунака, мне стало приходить какое-то новое, другое ощущение собственного греха. И греха человека вообще. Даже смысл борьбы с грехом и методология её начинали видеться иначе. Уберечь бы это видение. Дай мне, Боже, не заблудиться.

...Когда старец Силуан в молении, в бдении, в посту и в послушании дошёл до высоких границ сверхчувствования (сверхчувство по-латыни ехtгаsеnsоrа, но экстрасенсам, наверное, и не снилась «экстрасенсорика» Силуана), когда среди ночи его келья полыхнула нестерпимо ярким светом, и дивился старец тому, что видит свои внутренности, что разбегаются от света демоны, что мир преображается пред глазами его, тогда спасло его только призрение Божье, крёстное знамение и Иисусова молитва, жившая в сердце и подсказывавшая: «Силуан! Берегись!» Встал Силуан перед образами для поклона и увидел тогда, что между икон стоит большой бес. И ждал бес поклона Силуанова. И не дождался. Закроет глаза старец. Молится, молится, молится... Встанет перед образами - и тут же из стены выходит бес. И опять старец молится. А поклониться образам Божьим не может. Когда же иссякли силы старца, когда заплакало сердце от Богооставленности и, казалось, что вот-вот наступит погибель, тогда крикнул Силуан:

- Где же ты, Господи! Векую оставил мя еси?! Ты видишь, что я хочу молиться Тебе чистым умом, но бесы не дают мне. Научи меня, что должен я делать, чтобы они не мешали мне?

И был ответ ему в душе: «Гордые всегда так страдают от бесов».

- Господи, - говорит Силуан, - научи меня, что должен делать, чтобы смирилась моя душа!

И снова в сердце ответ от Бога: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся».

Мой страх в новом его наполнении появился после Афона как раз от простой мысли: «А я-то успею хоть крикнуть? И вякнуть ведь не успею, не то что совет Божий услышать».

В холодном ужасе подступает смысл слов Пимена Великого: «Где сатана, там и я буду». Все спасутся - один я не спасусь.

Но Афон же заставил отступить отчаянье. «Ищи!» - сказал мне келиот иеромонах Виталий. Ищу... Новый смысл привычных слов и неожиданных чувств.

Когда мы с Валерой расставались на площади в Карее, то договорились так: если он к 12-ти часам по европейскому времени не успеет вернуться в монастырь св.Пантелеймона, то, возможно, он вышел на Дафни, и тогда я должен выйти к причалу и с его вещами тоже; уже с причала Дафни Валера на катере подойдёт к монастырю, и вместе погрузимся.

На следующий день, после утренней службы, я зашёл в келью к о.Филарету. Он, видимо, уже догадавшись о нашем безденежье, пообещал мне «кое-что дать». Это «кое-что» оказалось бесценным богатством. Он освятил на великих мощах более тридцати бумажных икон. Когда протянул их мне, первой, самой верхней, оказалась маленькая икона св.Афанасия Афонского. Я её оставил себе. Вместе с иконами о.Филарет дал священного масла в маленьких бутылочках, освятил печати для просфор, которые я купил в лавке архинарика, а также, по моей просьбе, дал и три свечи из храма св.Пантелеймона.

На пороге храма он благословил на дорогу, пообещал ответить на письмо. Уже собирая сумку, я вспомнил, что старосте православной общины Княжпогоста Евгении Ивановне Филипповой обещал привести камень с Афона. «Хоть камешек оттуда привези...» - говорила она мне. Собрал я и камешки в дорогу.

Ещё оставалось время. Я ходил по монастырю и вокруг него. Всё не мог насмотреться, надышаться. Появилось щемящее чувство, какое бывает при расставании с близкими и родными людьми. Удастся ли когда-нибудь сюда приехать ещё хоть один раз? Хочу привести сыновей, но мало ли чего хочу я. Сюда формально и документально попасть вроде бы просто, а реально «почему-то» далеко не всем удаётся.

- Как живёшь, отче? - спросил в беседе с о.Николаем иеромонах Филарет.

- Живу. Хожу по земле, аки по небу...

Где я был? На земле ли? На небесах ли? Будто в детство уезжал. Разве можно туда уехать? Несколько раз в моём детстве в Княжпогосте были такие великие и странные минуты... Бегу из школы мимо забора механического завода и на том месте, где рядом с кислородной станцией начинается спуск, вдруг, словно в каком-то солнечном потоке, становлюсь невесомым. И кажется мне, что пойду я сейчас прямо по воздуху туда, за железную дорогу, за мост, за реку. Во-он туда, в то белое облако, которое похоже на крыло. И звук. Какой звук! Он похож на песню гобоя или английского рожка. Ангелы, что ли, трубили?

Родина. Что это такое? Просто ли место на земле? Деревня, город, район, область, страна? Какая реальная площадь в сердце - Родина? Почему человек бессознательно к ней стремится?

Это не просто место рождения. Это те места детства, где снизошла на человека благодать Божия, познакомила его с МИРОМ. Именно дети чаще всего испытывают посещение Духа Святого.

«Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, - учил Христос. - Ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного».

Уходит всё. Куда? Как? С ненужными «знаниями», с грехом, с глупомудрствованием и со спешкою... На спешке и Господь застанет. «На чём застану, на том и судить буду».

Однажды, когда писал рассказ (кажется, «Метель»), будто лопнуло и потекло сердце. Однажды увидел Время. В объёме. И качалось оно у меня перед лицом то ли как глобус, то ли как капля, то ли как слеза... Однажды, когда вернулся с войны в Приднестровье, был огонь. Когда читал о старце Силуане - об огне в келье, осветившем внутренности и гнавшем демонов, тогда волосы вставали дыбом. Я видел это! (И тогда наивно гордился своим видением.) Я видел людей, горящих, как свечки, и видел огарки тоже. Видел души умерших и слышал их плач. И было это долго. Казалось, что схожу с ума. Пока в одно из утр, когда ещё сидел на кровати, вдруг будто раскрылось пространство слева над моей головой, и ударил, облил меня золотой-золотой сноп света. Я плакал и не мог остановиться. Не видя Богородицу, я точно знал, что это она.

Где я был? По земле ходил или по небу? Прощаясь с монастырём, я поднялся по лестнице на второй этаж и - так получилось! - в третий раз вместе с группой греков-паломников приложился к святым мощам. В третий раз. За что мне это было дозволено? Говорили мне люди из Симферополя, бывшие вместе с нами, что и один-то раз мощи не всем паломникам открывают. А мне трижды было открыто.

...Я шёл среди мощей чудотворных, среди духа Совершенных и Святых, и не покидал меня этот вопрос, как крик стучал в горле: за что мне такая честь?! Подскажи, Господи! Или планида мне уготована страшная, и Ты укрепляешь меня? Или настолько я в пропасти грехов, что ты спасения ради дал мне последний шанс? Или гора трудов нечеловеческих ждёт меня впереди? Тогда как мне взять эту гору?

Все вместе или ничего из спрошенного? Неведом мне Промысел Божий.

...Я бережно обнял ладонями ковчег с головой Апостола Луки, хотел поднять и поцеловать голову, но всё-таки, не отрывая от стола, наклонился и поцеловал... Правильно сделал. Был мне на то ещё один добрый знак.

Не помню, кто уж мне сказал, чтобы сходил я за благословением на дорогу к игумену Ермолаю.

Игумен пилил с послушником дрова на заднем дворе. О.Ермолай уже в серьёзных годах - ему за семьдесят, но бензопилой управлял легко и умело. Я ждал.

- Отче, благословите на дорогу да на дела в миру, - попросил я, когда он заглушил пилу и снял защитные очки.

Игумен несколько удивлённо и строго (наверное, от неожиданности) посмотрел на меня, а потом лицо его преобразилось, стало светлым и ясным.

- Вы русский? А откуда? - спросил он.

В который уж раз понимаю, что меня с моей черноволосой головой да ещё и в затемнённых очках принимают за грека.

- Из России. Из Коми - это ближе к Северному Уралу. Европейская часть. Русский Север, в общем.

- А-а, - улыбался он. - Далеко вы доехали. Храни вас Господи!

Он благословил меня. Я почему-то смущался так, что не узнавал сам себя. Послушник-здоровяк тоже улыбался:

«Храни вас Господи! Поклон России».

Сижу в келье. Надо уже выходить на причал. Валеры всё нет. Собрал и его сумку. Что ещё? Кажется, что должен был успеть сделать, то сделал. Заказал о.Филарету молитву во здравие о.Андрея, о.Владимира, игумена Трифона с братией, родственников да друзей.

За упокой почивших родственников и знакомых квиточек тоже оставил.

что ещё?

Перекрестился на образа. Поклонился и вышел.

Валера появился на пирсе за пять минут до прихода катера. Тёмный от пыли, усталый, с чётками на руке (подарок игумена Иверского монастыря), пышущий тёплой усталой энергией.

- Слушай, ты успел хоть с отцом Филаретом проститься? -с упрёком накинулся я на него.

- Всё успел, Гриша. Всё, - он так улыбался, что и у меня рот до ушей растянулся.

Приближался катер. Волны почти не было. Плеск не слышен. Приближался катер, который нас увезёт в мир.

«Вернусь. Обязательно приеду хотя бы один ещё раз, привезу сыновей. Не прощаюсь, Афон. - Я лихорадочно глядел на отворяющийся к причалу трап катера. - Спасибо тебе, Богоматерь, за приют под твоим покровом. Спасибо всем... Не говори «прощай». Не говори «прощай». Скажи «до свидания»...

Я крестился, глядя в небо, как тогда, когда на пути к Афону обращался ввысь, к Богородице. Она ответила мне, приближающемуся гостю, набежавшим, растянувшимся по небу розовым облачком. Обернулся я на монастырь, поклонился. Рядом со мной стоял Валера. Лицо его неузнаваемо изменилось. Он пытался сосредоточиться, шептал молитву и крестился... медленно. Он пытался остановиться! Он пытался остановиться, как это делал я все четыре дня и три ночи! И он мучительно - по лицу было видно - собирал в душе те единственные слова благодарности, которые можно крикнуть в небо просто взглядом.

И тут мы, не сговариваясь, увешанные сумками, одновременно и, так уж получилось, как по команде встали на правые колена и, перекрестившись, тронули правой рукой землю Афона.

- Прощай! - крикнул я с тихим ужасом от мысли, что хотел сказать «до свиданья».

- Прощай! - кто-то во мне сильнее меня крикнул второй раз.

Мы встали тоже одновременно и, уже поднимаясь по трапу, с некоторым смущением и досадой заметили, что на нас смотрят все: и на катере, и провожающие, и те, кто поднимался вместе по трапу.

- Вы, наверное, офицеры? - спросил улыбчивый иеродиакон Ианикий, с которым мы только здесь, на катере, познакомились.

Представители таможни на катере, видимо, тоже по-своему отреагировали на наше прощание: меня перепотрошили с ног до головы, сумку чуть ли не наизнанку выворачивали. Не знаю, как обошлось у Валеры...

Всё обошлось. Таможня ничего не нашла. Вот уж воистину -перед их глазами проплыли видеокассеты с записями, а они их не заметили. «Господь разберётся, что ты отсюда вывезешь для себя, что ещё для одного кого-то, а что для тысяч людей», -вспомнил я слова келиота о.Виталия.

Вы прочтёте очерк, наверно, за час. Писал я его несколько вечеров. Вспомню что-нибудь и запишу. Захочется дописать более тщательно - сажусь и дописываю.

Для меня важны два обстоятельства.

Во-первых, может, с исторической или богословской точки зрения, а может, просто «по ослышке» что-то я записал неправильно. Может быть, где-то оговорился или неточно выразил мысль. Прости, ради Бога, читатель, ибо мне было важно донести настроение, интонации, стиль отношений монахов, меня (в себе), контрастность «мира» и МИРА. Удалось ли? Судить вам да Богу. Приехав на Афон со многими писательскими вопросами, пишу об Афоне совсем не как писатель.

Во-вторых, важно помнить, что Святая Гора Афон - это Мировая Лампада перед лицом Бога. В России сейчас увлекаются йогой и Рерихами, головы повёрнуты в сторону Тибета. Зато на «Русский Тибет» - в Афон - на месяцы и годы вперёд планируют и заказывают поездки люди из лютеранской Германии и католической Испании, из атеистических США и Канады, не иссякает поток православных греков, сербов, болгар... Учёные, богословы, писатели, художники с замиранием, с детской стыдливостью и смущением осторожно прикасаются к тайнам Афона и... плачут. Немец-фотохудожник, бородатый сорокалетний гигант, не мог сдержать слёз, когда стоял на причале. Я провожал его. Он уезжал на сутки раньше нас. (Это тот самый случай, когда мне пригодилось хоть какое-то знание немецкого.) Лицо немца было похоже на лицо ребёнка, который вот-вот разревётся, потому что: «Куда ушла Мама? В какой «мир» я возвращаюсь? Господи! Я же люблю Тебя!»

«Не вера от страха, а страх от веры», - говорил старец Силу-ан. «Вера есть Любовь», - учил Христос. Чем больше любишь Мир и людей, тем больше заселяется в сердце твоём Страх Божий: в каком безумии мы живём! Как я-то живу ещё до сих пор? Как спасти себя и людей? Страх смерти - это пыль перед Страхом Божьим. Ибо что может быть страшнее Вечной Смерти, превращения в «Ниже, чем Ничто»?

Тайны Афона. Прикосновение... Есть ряд фактов, событий, явлений, которые я хотел бы описать, но не получается, не хватает меры и веса простых человеческих слов. Но даже не это главное. Главное - правда ощущений. А они заключаются в том, что в душе существуют запреты. Первый запрет: ЭТО дано было тебе. Для покаяния. Для движения к Мудрости. Для спасения. Сказав ЭТО, ты теряешь ЭТО.

Запрет второй: не уподобляйся Хаму. Не показывай и не рассказывай всего, что ты случайно увидел в Доме Отца Твоего.

Повинуясь этим запретам, а также по причинам другим, в силу неохватности Афона умом и сердцем, я не написал многого, но записал так, как сподобилось, пытаясь сохранить МИР в душе. Желаю и вам Мира в ваших сердцах.

Господи, храни чад Церкви твоей, храни Россию!

1994 год

СВЯТАЯ ВЕЛИКОМУЧЕНИЦА ВАРВАРА ЗАЩИТНИЦА ОТ ЗЛЫХ СЛУЧАЙНОСТЕЙ

С 17 декабря 1977 года моя жизнь могла пойти совсем-совсем в другом русле и другом направлении. Возможно, она бы уже и закончилась. В тот день, быть может, впервые мне было дано понять, что за каждое деяние отвечать придётся по полному счёту. И впервые дано было узнать, что такое заступничество невидимых сил, творящих чудо.

Всё было по-хулигански просто. Накануне подрался на танцах. Один из моих ударов попал в подглазной нерв моему сопернику Витьке, тот ослеп на оба глаза. Врач, ко всему прочему, ставил диагноз «контузия». Отец того парня был «большой человек» в нашем районе. К исходу первых же суток стало понятно, что от суда и тюрьмы мне не отвертеться. Колючая проволока замаячила перед глазами самой что ни на есть прямой перспективой. Но это было не самое страшное. Я думал: «Отсижу года два-три, а Витька на всю жизнь останется слепым. Он уже не выйдет правым нападающим в футбольной команде. И на лодке больше не сможет кататься, как катались прошлой весной».

Солнечное морозное 17 декабря лопнуло передо мной, как стекло, и увидел я словно сквозь треснутые воздух, солнце, жизнь и родной дом, что там, дальше, открывается бездна. Бездна, расколотая моим хуком с правой. Отвлечься от неё я не мог, наоборот, она расширялась с каждым новым моим вопросом. Как же я буду жить в том же городке, где Витька не видит солнца, где рядом со мной по улице будет ходить его мама? Как будут теперь жить мои родители, люди хоть и «небольшие», но уважаемые? Отец-фронтовик будет прятать глаза от заводчан.

Как-то особенно было больно из-за того, что я не мог вспомнить, почему мы подрались. Какая-то ерунда вспоминалась, но не суть. Сути конфликта просто не было. Бесовщина какая-то. И это тоже давило на сердце.

Хрустел снег под ногами. Как в сказке, запорошённый снегом стоял наш дом. Выбежала встречать меня наша собака. Но всё это было расколото пополам моим ударом с правой.

Тогда, помнится, закричало сердце куда-то в небо. А кричало оно так: «Небо! Солнце! Жизнь моя! Если есть за всем этим солнечным днём такая чёрная бездна, значит, есть и другое. И тоже за этим солнечным днём! Значит, есть что-то бездонно светлое и великое. Ведь не может же по ту сторону жизни, и солнышка, и дома, и собаки быть пропасть только в одну сторону. Если есть пропасть, значит, есть Великая Гора, которую я не знаю, но которую чувствую».

Я вспомнил Бога, иконы. Нет, неправильно говорю. Меня будто пронзило: «Так ведь в другой стороне от бездны и есть Любовь. Это и есть то, о чём была икона у бабушки». Там, на иконе, сквозь небо лицом к лицу смотрели на нас ангелы.

Как когда-то в детстве, я услышал в тот момент трубу. Этот звук нельзя перепутать ни с чем. Он нигде и везде. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня мурашки по спине.

Я остановился как вкопанный. «Я хочу туда! - была одна всепроникающая мысль. - Туда, где труба, а не где бездна». Что-то происходило с сердцем. Оно сокрушилось и дышало, жило будто отдельно от меня.

Труба стихла, и бездна замкнулась. То, что происходило в последующие шесть часов, было сплошным чудом. Я пошёл просить прощения у Витьки и его отца (они оба были дома). Витя встретил меня, сверкая одним глазом, - одним он уже видел! Отец его даже не ругал меня, а просто ворчал на нас обоих. Говорил, что полно серьёзных дел, а он вынужден общаться с милицией, врачами и двуми безмозглыми идиотами.

Мы с Витей разговаривали часа четыре. А когда я стал уходить, у него начал видеть второй глаз. События вокруг той драки так же стремительно и благополучно разрешались, как трагически и дико начались.

Но 17 декабря 1977 года я запомнил на всю жизнь.

Летом 1994 года на Святой горе Афон - на Великой христианской горе мира - в монастыре Старый Руссик иеромонах Иона привёл меня с товарищем к престолу святой великомученицы Варвары. Это был самый маленький престол, который я когда-либо видел. Полочка в уголку комнатки, которая сама-то мал-мала, примерно метра два на четыре. Полочка задёрнута завесой - это и есть престол. Но в 1994 году та комнатка была мне уже очень понятна. Она была, быть может, самой-самой моей из всех комнаток, дворцов, отелей и квартир, которые были в моей жизни.

К 1994 году, уже воцерковленный, я знал, что 17 декабря -день памяти святой великомученицы Варвары. И вот я на Святой горе Афон, у её престола. Иеромонах Иона рассказывал нам с товарищем, как она много лет провела в башне, почти не общаясь с людьми, но открыла там Бога, а также поведал о.Иона о её подвиге... Но я тогда слушал его, оцепеневший от одного странного (как тогда мне показалось) совпадения.

Когда-то 17 веков назад девица Варвара из комнатки, в которой была заперта отцом-язычником, глядя на море, синее небо, землю в цветах и деревьях, своим ясным девичьим умом и чистым сердцем задалась вопросом: кто может родить такую красоту?

Из бездны своей темницы она узрела Творца. Не так ли и я, увидев разбитый моим ударом мир сквозь хруст снега, сквозь солнышко и нашу собаку-лаечку, сквозь морозный мерцающий воздух, увидел бездну Тьмы и догадался о Бездне Света. А как только догадался, так и сердце сокрушилось, и труба Ангела Света стала слышна (сколько слов, но как трудно объяснить самое простое).

В 1996 году в Республике Коми широко отмечалось 600-летие успения святителя Стефана Великопермского - просветителя зырян. Подъём был общий, хотелось что-то сделать для утверждения православия на нашей земле. До этого в разговорах с иеромонахом Михаилом (Ветошкиным) мы проговаривали возможность строительства небольшой часовенки во имя святой великомученицы Варвары. Отец Михаил тогда готовился к строительству монастыря в Важкурье, там и решено было поставить часовню. Сразу после празднеств, посвящённых святителю Стефану, я привёз в Важкурью сруб и стройматериалы. Даже время помню - 16 мая. А через две недели я попадаю в отделение экстренной наркологической и психиатрической помощи с жутчайшим медикаментозным отравлением. Понятное дело, никогда наркоманом я не был, а в психиатрию до этого обращался только из журналистского любопытства. Но в том мае меня доставили в 9-е отделение в горизонтальном положении и в полнейшем бреду. Таблетки от хронической усталости со снотворным эффектом оказались коварной штучкой. Две на меня не подействовали - выпил четыре. А потом, когда голова уже не работала, оказалось, я выпил ещё штук пятнадцать.

В состоянии бреда произошло нечто выходящее из бреда. Галлюцинации и сумрак ума оказались в какой-то момент рассечены Другой Реальностью.

Из облака вышла женщина, встала надо мной и заплакала: «Григорий, ты ведь погибаешь!» Плакала и молилась. Слева и справа от неё, как на разрезанном экране, продолжался бред. Она разорвала его своей молитвой и своим стоянием надо мной. А потом экран опять сомкнулся в огне. По времени так продолжалось, оказывается, около трёх суток.

Когда очнулся, я точно знал, кто эта женщина. Это была святая Варвара. К ней православный мир обращается в молитвах о помощи и спасении от глупой, нечаянной, неосторожной смерти, о даровании возможности прежде конца исповедоваться и причаститься - принять смерть по-христиански.

В строительстве часовни святой великомученицы Варвары я участия не принимал, но сруб и стройматериалы пригодились. Часть пошла на часовенку Варвары, часть - на церковь святого целителя-великомученика Пантелеймона.

Знакомый мужчина однажды рассказывал, как работал в молодости в студенческом стройотряде в Важкурье: «Я был ещё неженат. Приехали мы в 1984 году со студентами в это село из Питера. Строили, кажется, коровник или сарай для МТС. Не помню теперь уж. Помню другое - момент ясновидения. Сидим, значит, как-то на перекуре. Жара. Уставшие, потные. Мысли о том, где б перекусить, выпить и сходить искупаться. Так себе мысли, в общем. И в какой-то момент словно облачко какое или ветерок налетел. Я вижу женщину с девочкой, которую по улице большого города ведёт за руку та женщина. А я думаю, глядя на всё это: «Вот жена и дочь моя Варвара». Почему Варвара? Почему жена? (У меня тогда и подруги-то не было.) Где это всё? Вижу-то я их будто не наяву, а где-то в глубине ума. Через несколько лет так всё и случилось, как увиделось. Только вот от кого узнал я о своей будущей дочери Варваре в Важкурье? Ниоткуда узнал - вдруг, с воздуха, с небес. А теперь вот услышал, что там храмовая часовня стоит. Думаю, что святая Варвара это село часто посещала и прежде. Святый Дух ведь бродит, где хощет. Только мы часто ли слышим Его?»

Мы ли находим святых угодников Божьих, или святые угодники находят нас? Почему присутствие некоторых из них становится так явно в нашей жизни? Мы не знаем точного ответа, потому что «ответ ума» здесь не подходит. Подходит только ответ нашего безумия - голос сердца.

Позже я заказал иконописцу икону великомученицы Варвары и подарил в небольшую церковную общину. И начал узнавать, что святая великомученица Варвара в жизни многих православных людей у нас, в Коми, сыграла какую-то роль. Во всяком случае, она не «одна из многих святых», а находится в неведомом близком присутствии и в Сыктывкаре, и в Печоре, и в Воркуте. Можно гадать, то ли новомученики Российские в период ГУЛАГа как-то особенно молились Варваре, то ли она, заступница небесная, глядя на нелепые, страшные и нехристианские смерти от Котласа до Воркуты, ходила по шпалам и лагерям и вымаливала у Бога тех редких и верных, которые были способны распяться за Христа до смерти. Но она - святая великомученица Варвара - здесь, рядом, этой земле и её судьбе Богом поставлена. Не чувствовать это невозможно.

В начале марта 2004 года я выехал на семинар, организованный в Киеве украинским представительством одной знаменитой американской корпорации. В программе были серьёзные учебные консультации с миллионерами Европы и Австралии и финансовыми мудрецами мира.

Но это было фоном. Во Владимирском соборе Киева хранятся мощи святой великомученицы Варвары, приложиться к которым, конечно, было важнее для меня всех программ семинара.

Первый день. В Киеве холодно, как в Сыктывкаре. Так как у меня не было украинской валюты - гривен, за чужой счёт я добрался до места на маршрутке-«газели». До открытия семинара в Спорт-Палаце, громаднейшем Дворце спорта, оставалось ещё минут сорок. Решил поменять рубли на гривны в ближайшем валютном пункте. Почему-то мне встретился самый грабительский обменник во всём Киеве. Такого дурацкого курса я

потом не встречал за все дни пребывания на Украине.

Возвращаюсь к Спорт-Палацу.

На оживлённом перекрёстке, как раз в тот момент, когда для пешеходов зажёгся зелёный свет, чихая и треща, останавливается прямо передо мной зелёный «Жигулёнок». И ни туда и ни сюда! Я открываю боковую дверцу, чтобы шутя сказать: мол, ты б, мужик, куда-нибудь уж тронулся, а? Но вместо этого произношу: «До Владимирского собора довезёшь? Сколько будет стоить?»

- Пятнадцать гривен! Садись, - мужичонка, надо сказать, был какой-то «некиевский». Всклоченная борода, зимняя шапка набекрень, будто дело происходит не в центре украинской столицы среди неоновых огней, машин и рекламы, а где-то в отдалённом леспромхозе. Я забыл про миллионеров, глобализацию, бизнес и про то, что опаздываю. Сел в машину. Через десять минут вошёл во Владимирский собор и сразу понял, где лежит она - Варвара.

Подходил к её мощам и прикладывался три раза. Пока не остановилось время где-то внутри меня. Тогда я просто стоял у её мощей и не хотел никуда уходить. Было спокойно и вечно в душе.

Удивительное дело, но при том, что в храме стояло человек сто-сто пятьдесят, к мощам святой великомученицы никто не подходил. Люди просто слонялись, глазели. Светленькая женщина с печальным, но ясным лицом сосредоточенно молилась у иконы Спаса Нерукотворного, потом к ней подошла и, будто за компанию, сочувственно встала ещё одна.

А ведь здесь, во Владимирском соборе, есть ещё одна великая святыня - Смоленская икона Божьей Матери, подаренная в 1812 году казаками атамана Платова фельдмаршалу Кутузову. Владимирскому собору эту икону передал маршал Георгий Константинович Жуков после освобождения Киева от фашистов в 1943-м. Но я всё это узнаю только на следующий день, когда приеду во Владимирский собор снова. А пока я стою у мощей святой Варвары, и оторопевшее сердце благодарит её за всё и спрашивает: «Я до тебя дошёл. Я знал, что дойду. Почему ты, как немая, лежишь и молчишь, будто не знаешь, что я хочу услышать тебя? Ты принимаешь меня? Или я по дерзости и по мыслеумию припёрся, не спросясь, и что-то мню сам в себе. Может, мне вообще всё придумалось? Дай же знак, что ты слышишь меня, что мне можно к тебе».

Горела в руке свеча. Ходили вокруг люди. Я стоял, стоял, уже и не думая ни о чём.

Откуда-то от церковной лавки прошёл к алтарю молодой священник. По пути обнял мальчика лет семи за плечи, провёл его с собой до амвона, что-то тихо говорил ему на ушко. Потом обернулся в глубину храма и, показав пальцем на меня, сказал: «Проходьте сюда, проходьте».

Я миновал канаты, отгораживавшие, как в музее, алтарную часть от остальной части храма.

- Вон там, - сказал священник, - мощи великомученицы Варвары, - и показал пальцем.

- Да. Я уже приложился, - кивнул я, понимая, что он этого не видел.

- Хотите, я их вам открою? - спросил иерей, глядя мне в бороду, а точнее, будто куда-то за меня. А мне уже было понятно, кто говорит через него. Я был ошеломлён. Полон храм людей -и молодых, и старых, а священник зовёт почему-то именно меня. Зовёт, чтобы сказать не о чем-нибудь, а о Варваре. И не о Варваре просто, а чтобы открыть мне её мощи.

«Ты что-нибудь понимаешь, маловерный? - говорил я себе. -Варвара, у меня нет слов и сердце моё скудно и немощно, чтобы как-то можно было сказать, вымолвить, поблагодарить тебя и оставить само сердце на твоих мощах. Но это тебе не нужно. Спасение наше нужно тебе, а я так далёк от него». Стоял в храме, но был я словно вне времени и не на земле.

Пока священник по моей просьбе освящал на мощах мой нательный крестик, я смотрел на икону, лежавшую в головах мощей. Голова девицы Варвары скорбно склонена на бок, тонкая шея: «Как же тебе было больно! Как же они рвали тебя железом, такую красивую и тихую? Сколько же боли, веры и любви сконцентрировала в себе твоя плоть, лежащая семнадцать веков, а теперь под этим покрывалом. И сколько вместила Душа в молениях за нас, грешных!..»

что-то в молитве моей и в состоянии моём было больше храма, больше этого Владимирского собора. Будто какие-то соки жизни стекались извне и слетались в тот момент сюда -к пространству между мной и святой великомученицей Варварой. Не знаю, сколько я простоял. На бизнес-семинар опоздал, конечно. Когда приехал в Спорт-Палац, на сцене выступал австралийский миллионер Вадо Джеймс - мой ровесник, проживший совсем непохожую на мою, другую жизнь где-то в Венгрии, а потом в Австралии. Он говорил правильные слова. О законах Больших чисел и законах Средних Величин. Там была «правда пифагорейской школы мудрости» с её «теориями куба» и веерными преумножениями пирамид... Скучно пересказывать.

Лучше вернусь на несколько лет назад. Праздник Покрова Богородицы в 1998 году был дождливым. Даже в Ульяновском Троице-Стефановском монастыре, где на Покров всегда выпадает снег, в 1998 году он выпал только в ночь на 15-е октября. Будто опоздал на сутки.

Небо поливало нас прощальным осенним дождём - ледяным и звонким. Ветер гулял в колокольне и посвистывал в проводах. А мы с иеромонахом Гавриилом стояли на выходе из храма Зосимы и Савватия и вели беседы о знаках Божьих и странностях человеческих судеб.

- Понимаете, Григорий, - рассуждал отец Г авриил, - Христос в Евангелии, если вы внимательно читали, чаще, чем «любите», говорит «не бойтесь». Наши страхи очень дорого стоят. Очень дорого. И в материальном смысле, и в смысле здоровья, а в конечном счёте, и в достижении бессмертия. Даже в жизни христиан, людей любящих, страхи делают судьбу порою больше, чем любовь. Это так печально. Должно стремиться только к одному страху - страху Божию. А что это такое? Как его отличить от других? Я бы привёл такой пример. Представьте себе - играют два мудреца в шахматы у ног Царя. Сложная партия. Шахматы, они ведь персами придуманы, как философия жизни. Так вот, сложная идёт партия. А у кого жизнь несложная? Играли-играли, один победил, другой проиграл. Но кто победил? Совсем не обязательно тот, кто выиграл на доске (читай - в миру). А тот, кто всю игру помнил, у чьих ног он сидит и частью чьей партии он сам является. Такая память и есть страх Божий.

В киевском Спорт-Палаце под грохот бодрой приветственной музыки я почему-то вспомнил тот разговор, пытаясь понять здесь, на этом «съезде победителей», много ли тех, кто помнит о том, у Чьих ног мы играем в финансовые шахматы. Не осуждаю никого, только молюсь. Не приведи, Господи, забыть о Тебе - Кто всё рождает, Кто нас терпит и Чьё присутствие, Чью красоту ум человеческий вместить не может. Но может Ими наполниться, подобно той девушке из башни, которая лёгким шагом пересекла столетия и всегда рядом с теми, кто страждет и тоскует о красоте.

Я сидел остекленевший, смотрел на трибуны, на восторженные лица, и я был не здесь. Мой партнёр по бизнесу Лена Исакова, волнуясь, пробралась ко мне по ряду и спросила: «Мы беспокоились. Ты где был?» - «У святой Варвары во Владимирском соборе», - ответил я. Лена взглянула мне в глаза, улыбнулась и сказала: «Ты и сейчас там. Всё понятно».