Блуждающий огонь. Два адмирала

Глава XVIII

— Ваше имя — Джита? — спросил королевский прокурор, просматривая свои бумаги. — Джита, а далее как?

— Джита Караччиоли, синьор, — отвечала молодая девушка таким мягким, нежным голосом, что сразу расположила к себе всех присутствующих.

Однако имя Караччиоли заставило всех вздрогнуть и переглянуться.

— Караччиоли!.. — повторил прокурор с удивлением. — Это одно из известнейших имен Италии; уж не претендуете ли вы на родство с ним?

— Синьор, я не претендую ни на что известное; я бедная, простая девушка и живу со своим дядей в княжеских башнях на горе Арджентаро.

— Но почему вы носите знаменитое имя Караччиоли?

— Синьор, — горячо заговорила Джита, — это имя моего отца, покрытое вчера страшным позором, когда в виду тысячной толпы неаполитанцев отец моего отца был повешен на одном из ваших судов.

— И вы считаете себя внучкой этого несчастного адмирала?

— Я выросла с этой мыслью. Пусть небо дарует его душе тот мир, в котором здесь отказано было его телу! Да, преступник, как вы его называете, был моим дедом, хотя это мало кому было известно, пока он жил в почете, всеми уважаемый.

Водворилось глубокое молчание: неожиданность сообщения и неподдельная искренность девушки не могли не произвести сильного впечатления.

— Вспомните, что вы обязались показывать одну правду, — снова обратился к Джите королевский прокурор. — Скажите, знали ли вы Рауля Ивара, француза, командира «Блуждающего Огня»?

Сердце Джиты сильно забилось, и она невольно покраснела, вся в тревоге. Она не имела никакого понятия о судопроизводстве, а сейчас забыла даже о деле, ради которого была приглашена. Но затем ее душевная чистота восторжествовала, совесть ее была покойна, и она признала, что ей нечего краснеть за свое чувство к Ивару.

— Синьор, — отвечала она, опуская веки перед пытливо устремленными на нее глазами всех присутствующих, — я знаю Рауля Ивара, о котором вы спрашиваете. Вот он сидит между тех двух пушек. Он француз и командир люгера «Блуждающий Огонь».

— Недаром я рассчитывал на эту свидетельницу! — воскликнул Куф, не скрывая своего удовольствия.

— И вы говорите, что сами все это знаете, не понаслышке? — переспросил королевский прокурор.

— Господа! — обратился Рауль к судьям, вставая. — Позвольте мне говорить! Жестоко продолжать этот допрос, жестоко относительно этой дорогой девочки, которой предстоит тяжелое и неожиданное для нее открытие, я в этом уверен; позвольте ей удалиться, и я обещаю вам не скрыть от вас ничего, на что вы имеете теперь право после ее свидетельского показания.

После некоторого совещания между собой судьи отпустили Джиту; но она уже успела прочесть на лице Рауля что-то такое, что подняло в ней мучительную тревогу, и не могла уйти, не выяснив себе выражения его лица, которое так поразило ее своей резкой переменой.

— Сказала я что-нибудь такое, что может вам повредить, Рауль? — спросила она его с беспокойством. — Я дала клятву на святом Евангелии и на Кресте говорить правду; но если бы я могла предвидеть, что эта правда повредит вам, никакая земная власть не вынудила бы от меня присяги, и я могла бы молчать.

— Ничего, Джита, так или иначе правда всплыла бы наружу; вы узнаете все в свое время. Итак, господа, между нами нет больше недоразумений, — начал Рауль, когда затворилась дверь за Джитой, — я Рауль Ивар, как вы и предполагали. Я стрелял в ваши лодки, капитан Куф, я избег вашего брандера, я же устроил вам веселую гонку вокруг острова Эльбы; я обманул синьора Баррофальди и его друга подесту и все это сделал из любви к прекрасной и скромной девушке, которая сейчас ушла из этой комнаты. Никакой другой мотив не руководил мной ни при моем появлении в Порто-Феррайо, ни здесь — в Неаполитанском заливе — клянусь вам в этом честью француза!

Во всяком другом случае ненависть к враждебной национальности одержала бы верх; но в заявлении Рауля было столько неподдельной горячности, оно дышало такой очевидной искренностью, что внушало невольно уважение, и хотя, может быть, суд не вполне поверил его словам, но смеяться никто не позволил себе над положением этого мужественного и благородного человека.

— После вашего признания, господин Ивар, нам не нужны больше никакие свидетели, — заговорил Куф, — но я должен вас предупредить, что падающее на вас обвинение в шпионаже может иметь серьезные последствия.

— Я объяснил уже, какая была у меня побудительная причина проникнуть в Неаполитанский залив. Своего отношения к нации, враждебно настроенной против моей родины, прилагающей все старания повредить ей, я отрицать не стану, я служу моему отечеству, и вы, как храбрые патриоты, не можете не оценить моей преданности моему государству. Что же касается появления моего на этом фрегате, то вам известно, что я не добровольно сюда попал, меня позвали, и мне нечего говорить о повсеместно признаваемых правах гостеприимства.

Члены суда обменялись выразительными взглядами, и на минуту воцарилось молчание. Затем королевский прокурор снова приступил к своим обязанностям и сказал:

— Вы обвиняетесь, подсудимый, в том, что переодетым проникли в Неаполитанский залив с целью заручиться некоторыми сведениями, могущими пригодиться вашей родине в ее борьбе с нами. В только что сделанном вами признании вы даете иной мотив своему поступку, но нам недостаточно одного вашего заявления, мы должны опираться на законные доказательства; если вы можете нам их представить, сообщите.

Рауль колебался. Он не сомневался в том, что подтверждение его заявления Джитой придало бы ему большой вес; но ему очень не хотелось снова призывать ее перед судьями. Его чувство деликатности не допускало выставлять Джиту предметом общего любопытства после его признания. Эта выставка напоказ самых священных чувств была неприятна и ему самому.

— Можете вы доказать свои слова, Рауль Ивар? — обратился к нему снова королевский прокурор.

— Боюсь, что это мне не удастся. Если бы мне, впрочем, разрешили вызвать моего товарища, то может быть…

— Итуэла Вольта? Отчего же, мы выслушаем его показания и посмотрим, можно ли будет дать им цену.

— В таком случае я попрошу вызвать Итуэла.

Отдан был приказ, и Итуэл появился перед судьями. После снятия обычного предварительного допроса Итуэл заявил, что он только в таком случае будет отвечать как свидетель, если ему позволят говорить свободно и снимут с него кандалы. При этом он поднял руки, и судьи увидели на них ручные цепи, надетые на него каптенармусом. Взгляда упрека и двух слов со стороны Куфа было достаточно, и ручные кандалы были с него сняты.

— Теперь я могу говорить более добросовестно, — заметил Итуэл с сардоническим смехом, — а то, знаете ли, когда железо впивается в человеческое тело, то хочется говорить одни только любезности. Спрашивайте меня, если у вас есть о чем меня спросить.

— По-видимому, вы англичанин.

— Неужели? В таком случае моя наружность обманывает. Я уроженец Северной Америки.

— Знаете вы подсудимого, Итуэл Вольт, человека, называемого Раулем Иваром?

Итуэл не знал, что ему на это ответить. При всей своей суеверной набожности он, однако, не смотрел на присягу, как на священное действие, связывающее человека в известном отношении, и нисколько бы не задумался сбросить всякое стеснение, чтобы выручить товарища из беды; но, делая заведомо ложное показание, он боялся подорвать к себе доверие и тем лишиться на будущее время возможности помочь Раулю. Лживый по натуре человек, верующий по-своему, Итуэл представлял резкую противоположность Раулю, почти атеисту, ничем не пренебрегавшему в военное время, но избегавшему ненужной и несвойственной ему по натуре лжи в иных случаях, когда обе стороны являлись не замаскированными, лицом к лицу.

Внимательно всматриваясь в выражение лица Рауля, Итуэл, казалось, начинал угадывать, в чем дело.

— Мне кажется, что да, по крайней мере, насколько я… — протянул Итуэл неопределенно, но, уловив в эту минуту выражение одобрения на лице Рауля, продолжал уже увереннее, — да, как же, я его узнаю.

— Известно вам, что заставило Рауля Ивара явиться в Неаполитанский залив?

— Собственно говоря, нет, господа судьи; эта поездка сюда капитана Рауля мне не вполне понятна; его дела здесь не поддаются точному определению.

Тогда суд предложил Раулю со своей стороны предложить несколько вопросов свидетелю.

— Итуэл, — обратился к нему Рауль, — разве вы не знали, что я люблю Джиту Караччиоли?

— Я, капитан! Я много раз слышал это от вас, но, вы знаете, я не знаток в такого рода делах.

— Разве не случалось мне много раз приставать к враждебному берегу единственно с целью увидеть ее, быть подле нее?

Итуэл, пораженный сначала заявлением Рауля, теперь начал понимать дело.

— Ничто не может быть вернее, капитан, хотя я много раз противился вашему желанию в таких случаях.

— Разве не Джита, одна только Джита была причиной моего приезда в этот залив?

— Именно. Это так же верно, господа судьи, как то, что отсюда виден Везувий. Это было единственным делом капитана Рауля здесь.

— Сейчас вы заявили, что поведение подсудимого в Неаполитанском заливе для вас туманно и необъяснимо, свидетель, а теперь вы говорите совершенно другое, — заметил прокурор.

— Совершенно верно, господин судья, но это именно то, что и есть. Я прекрасно знал, что любовь была в основании всего, но ее-то я и называю причиной туманной, неясной и необъяснимой.

— Как же вы узнали, что именно это чувство побудило подсудимого приехать сюда?

— Эти вещи понимаются сами собой, господа, когда живешь с человеком. Сначала мы заехали туда на гору, где живет тетка этой девушки, и когда мисс Джиты там не оказалось, поехали к Неаполю. Вот и все.

Все это, действительно, так и было, и Итуэл говорил вполне естественным тоном, внушающим доверие.

— Вы говорите, что сопровождали Рауля Ивара сначала к жилищу родственницы той молодой девушки, а затем сюда. Но откуда, собственно, вы приехали? — спросил его капитан Куф, стараясь равнодушным тоном замаскировать расставляемую ловушку.

— Это смотря по тому, с какого времени начать считать, — невозмутимо ответил Итуэл, не поддаваясь. — Собственно первый мой выезд был из Америки.

— Нет, мы возьмем последний, предшествовавший вашему появлению здесь.

— А, я понимаю вас, капитан Куф, мы съехали с люгера, известного под названием «Блуждающего Огня».

— Я так и думал. Теперь скажите мне, где вы оставили люгер?

— Мы, собственно говоря, нигде его не оставили, так как едва мы с него сошли, как его и след простыл.

— Но где это было?

— На море, само собой, капитан Куф, подобной вещи не могло случиться на земле.

— Вне всякого сомнения. Но, видите ли, так как точное доказательство настоящего положения вещей может иметь очень важное значение для решения участи подсудимого, то нам и было бы желательно проследить все это дело обстоятельно.

— Я оставил люгер приблизительно в полуверсте от того места, где теперь стоит ваш фрегат, — вмешался Рауль, — но его здесь нет, как вы видите.

— Где же он теперь? Вы присягнули говорить правду, свидетель, отвечайте!..

— Я право затрудняюсь, капитан Куф; именно ввиду моей присяги, я по совести не могу вам ответить на этот вопрос. Никто не знает, где в настоящее время находится люгер, кроме тех, кто на нем.

Куф был немного смущен этим ответом, а капитан Лейон иронически улыбался и сам обратился к Итуэлу:

— Вы совершенно верно заметили, что только людям на борту люгера известно, где они находятся; но не скажете ли вы нам, где вы условились найти друг друга, когда сошли с судна, предпринимая ваше смелое путешествие?

— Я протестую против этого вопроса, как противозаконного, — отвечал Итуэл с такой силой и порывистостью, что прокурор вздрогнул, а прочие члены суда переглянулись с удивлением.

Затем, ввиду важности и затруднительности положения, суд удалился для совещания. После того как каждый высказал свое мнение по этому поводу решено было все-таки вторично предложить свидетелю этот вопрос, принимая во внимание его значение для дальнейших действий фрегата. Суд вернулся в комнату, где происходило разбирательство дела, и прокурор снова обратился к Итуэлу:

— Свидетель, суд постановил, что вы обязаны отвечать на этот вопрос. Итак, в каком месте условился Рауль Ивар встретится со своим экипажем?

— Не думаю, чтобы капитан Рауль о чем-нибудь условливался со своим экипажем; я, по крайней мере, не слыхал. Да и не такой человек капитан Рауль. Он решает все один, а другие его слушаются, вот какой человек капитан Рауль.

— Бесполезно его спрашивать, — опять вмешался Рауль. — Я оставил судно здесь, как уже говорил вам, и в случае, если бы подал сигнал, прошлой ночью меня ожидали бы близ скал Сирен, но так как сигнал не был дан и время для него уже прошло, то более чем вероятно, что мой старший лейтенант отправился на другое условленное между нами место, о котором свидетель не знает и которого я, конечно, никогда вам не назову.

Рауль сохранил полное самообладание и твердость, держал себя так спокойно и с таким достоинством, что не мог не внушать к себе невольного уважения. Его ответ сделал бесполезным дальнейший допрос Итуэла, и после нескольких незначительных замечаний со стороны прокурора оставалось только выслушать оправдание подсудимого.

— Господа, — начал Рауль, — я не скрыл от вас своего имени, своей национальности, характера и профессии. Я — француз и ваш враг так же, как и враг Неаполитанского короля; я одинаково истреблял как ваши, так и его суда. Если вы отпустите меня на мой люгер, я примусь опять за прежнее. Все враги Франции — враги Рауля Ивара. Такие достойные моряки, как вы, господа, не могут этого не понять. Я молод, у меня не каменное сердце, и меня не могут не трогать красота, скромность и добродетель другого пола. Я полюбил Джиту Караччиоли и вот уже год как добиваюсь ее согласия выйти за меня замуж. Должен признаться, что она не поощряет меня в этом направлении, но от этого она ничего не теряет в моих глазах. Мы расходимся с ней во взглядах на религию, и я думаю, что, отказав мне в своей руке, она сочла за лучшее удалиться из Арджентаро, чтобы больше не встречаться со мной. Таковы девушки, господа, но мы, как вам должно быть известно, мы не так легко соглашаемся на подобную жертву. Я узнал, куда отправилась Джита, и последовал за ней. Ее красота, как магнит, притягивала мое сердце. Необходимо было войти в Неаполитанский залив и пройти среди неприятельских судов, чтобы разыскать ту, которую я любил; но это совсем не то, что взяться за гнусное ремесло шпионажа. Кто бы из вас, господа, поступил иначе? Я вижу молодых среди вас, они должны сознавать силу красоты; да и другие, более пожилые господа, верно, испытали в свое время подобные страсти, присущие всем людям. Господа, мне больше нечего сказать, вы знаете все остальное. Если вы осудите меня, то осудите как несчастного француза, сердце которого оказалось слишком слабым, но не как подлого и вероломного шпиона.

Сила и искренность этой речи не прошли бесследно, и если бы решение зависело от воли сэра Фредерика, подсудимый был бы немедленно оправдан. Но Лейон не понимал любви и к тому же обладал неудержимым духом противоречия, не допускавшим его легко соглашаться с чужими мнениями. Подсудимого увели, а судьи приступили к обсуждению дела.

Было бы несправедливостью перед капитаном Куфом не сказать, что он почувствовал некоторую долю сострадания к мужественному врагу; и если бы решение зависело от него, то он отпустил бы его на борт «Блуждающего Огня», дал бы ему отъехать на известное расстояние и затем снова начал бы свою погоню за ним. Но решение зависело не от него одного, да к тому же его связывало присутствие королевского прокурора, не обладавшего большей мягкостью, чем сам Лейон.

Результат совещания, длившегося добрый час, оказался роковым для подсудимого. Двери открыли, подсудимого ввели и прочли приговор. Он заключался в том, что Рауля Ивара, пойманного переодетым среди враждебных ему союзных эскадр, как шпиона, присудили к повешению завтра на одном из английских судов, по указанию главнокомандующего.

Так как Рауль и не ожидал ничего другого, то он выслушал приговор спокойно и вежливо и с достоинством поклонился военному совету, после чего его увели, чтобы заковать в кандалы, согласно установленному для подобных случаев обычаю.