Блуждающий огонь. Два адмирала

Глава X

В то самое время, как сцена, описанная нами в предыдущей главе, происходила в комнате больного, Блюуатер вместе с миссис Доттон и Милдред отправился домой в дедовской карете баронета. Он ни под каким видом не хотел уступить своей давнишней привычке нигде не ночевать, как только на судне, — и таким образом, отправляясь к берегу, предложил своим прекрасным собеседницам места в карете, чтоб завезти их домой. Причина такого предложения заключалась в желании адмирала избавить их от дальнейших нападок корыстолюбивого отца и мужа, по крайней мере до тех пор, пока он будет находиться в лучшем расположении духа, и, пока карета медленно приближалась к дому, Блюуатеру пришлось выслушать много рассказов с прекрасных качествах баронета. Наконец, экипаж остановился у дверей дома Доттона, и все трое вышли.

Хотя утро того дня и было несколько туманное, но солнце закатилось за тем безоблачным и светлым небосклоном, который так часто лежит очаровательным сводом над островом Великобритании. Ночь была ясная, лунная. Расстилавшаяся перед глазами наших спутников равнина представляла волнистые возвышения, покрытые свежей, мягкой зеленью.

— Какая чудная ночь! — воскликнул Блюуатер, помогая Милдред выйти из экипажа. — Кажется, как бы приятно ни качалась в эту минуту койка, но ее не скоро захочется занять.

— И немудрено, в эти минуты нам вовсе не до сна, — отвечала печально Милдред. — Эта дивная прелесть ночи и усталого заставит забыть о сне.

— Мне приятно слышать, что вы согласны со мной, Милдред, — сказал Блюуатер, называя свою собеседницу, сам того не замечая, дружески, просто по имени, без всяких титулов.

С отъехавшей каретой снова наступила тишина и спокойствие. Госпожа Доттон отправилась домой, к своим домашним занятиям, между тем как контр-адмирал предложил Милдред руку, и они подошли вместе к краю обрыва.

Редко моряку удается видеть при лунном свете картину природы великолепнее той, которая представлялась в эту минуту взорам Блюуатера и Милдред. Перед их глазами предстал великолепный флот, тихо покачивающийся на якорях; шестнадцать парусов различной величины и формы колыхались в воздухе и обнаруживали тот удивительный порядок, царствовавший во всей эскадре, который умеет внушить хороший начальник даже самым ленивым и неповоротливым матросам.

Разумеется, этот факт не ускользнул от Милдред; и она невольно выразила ему свое удивление.

— Хотя в моих глазах каждое судно не лишено своей приятности, — сказала она, — но ваши суда, сэр Блюуатер, имеют какую-то особую прелесть.

— Потому, моя милая наблюдательница, что они, действительно, необыкновенно хороши. Сэр Джервез так же мало терпит в своей эскадре дурное судно, как пэр дурную жену, если она не чрезмерно богата.

— Да, я не раз слышала, что мужчины в этом случае легко теряют свои сердца, но я не знала, что они так откровенно в этом сознаются, — сказала, смеясь, Милдред.

— Вероятно, эта истина передана вам вашей матушкой, — отвечал контр-адмирал призадумавшись. — Я желал бы, мой милый друг, иметь с вами те же отношения, какие предоставлены одним только близким родственникам, — тогда я осмелился бы дать вам маленький совет. Я никогда еще не чувствовал столь сильного желания предостеречь невинное создание от угрожающей ему опасности, как в эту минуту. О, если бы я имел подобную смелость!

— Мне кажется, адмирал, что не смелость, а долг каждого благородного человека предупредить ближнего об опасности, которая известна ему и неизвестна тому, кому она угрожает.

— Так слушайте же, что я буду говорить вам, и не прерывайте слов моих, если они будут слишком смелы, потому что это не апелляция к вашему сердцу, но предосторожность не отдавать его. Я решительно уверен, что молодой человек, который у меня в виду, только показывает вид, будто обожает вас.

— Показывает вид, будто обожает меня! К чему же, сэр, кому бы то ни было обнаруживать ко мне такие чувства. Я не знатна, не богата и, следовательно, не могу никому внушить низкого притворства, которое в этом случае было бы так бесполезно.

— О, если бы в самом деле было бесполезно увлекать в свои сети одно из лучших созданий Англии! Но оставим это. Я ненавижу двусмысленностей и потому скажу вам прямо, что мой намек относился к господину Вичекомбу.

— К господину Вичекомбу, сэр Блюуатер! — воскликнула Милдред, и старый моряк чувствовал, как она затрепетала всем телом. — Нет, ваша предосторожность не должна была относиться к человеку, подобному господину Вичекомбу.

— Таков уж свет, милая Милдред, и мы, старые моряки, волей или неволей часто это испытываем! Но я решился говорить правду, даже под опасением потерять навсегда вашу благосклонность, и потому скажу вам еще раз, что я никогда не встречал человека, который с первого раза произвел бы на меня такое неприятное впечатление, как господин Вичекомб.

При этих словах Милдред невольно и как бы бессознательно освободила свою руку из рук Блюуатера и, казалось, была поражена при мысли о той откровенности с чужим человеком, которая позволяла ему так резко опорочивать ее испытанного друга.

— Мне очень жаль, сэр, — сказала она с заметной холодностью, — что у вас такое невыгодное мнение о человеке, который заслужил здесь всеобщую любовь и уважение.

— Вижу, что мне приходится делить участь, общую всем незваным советникам, но я виню себя только за свою излишнюю смелость, милая Милдред. Я не люблю господина Вичекомба, этого вашего поклонника. Что же касается до всеобщего уважения, о котором вы говорите, то оно так естественно в людях, видящих в нем богатого наследника, что я его ровно ни во что ни ставлю.

— Богатого наследника! — повторила Милдред с обыкновенной приятностью своего голоса и снова взяла руку адмирала, которую за минуту так неожиданно бросила. — Уж не говорите ли вы о господине Томе Вичекомбе, племяннике сэра Вичерли?

— О ком же другом я мог говорить? Разве не он был сегодня целый день вашей тенью? Его внимание к вам так явно, что он, кажется, вовсе не считает нужным скрывать того, что ищет вашей руки.

— Неужели это так сильно вас поразило, сэр? Признаюсь вам, я на это смотрю совсем другими глазами. Мы так хорошо знакомы в Вичекомб-Холле, что нам кажется, будто вся эта фамилия должна быть одинаково к нам расположена с сэром Вичерли. Но справедливо ли ваше предположение или нет, а господин Том Вичекомб никогда не был и не будет моей симпатией.

— Мне чрезвычайно приятно это слышать! Вот его однофамилец, наш молодой лейтенант, — доблестный и благороднейший молодой человек, какого мне когда-либо случалось видеть! Если бы вы были моей дочерью, Милдред, я так же охотно отдал бы вас замуж за этого молодого человека, как оставил бы ему свое состояние, если бы он был моим сыном.

Милдред улыбнулась; хотя лукавое выражение ее лица и было отуманено печалью, но она достаточно владела собой, чтобы скрыть свои чувства.

— С вашим знанием света, сэр, — отвечала она, — вы как нельзя вернее оценили обоих молодых людей. Впрочем, господин Том Вичекомб, несмотря на то, что вы слышали сегодня от моего батюшки, вовсе не способен серьезно обо мне думать. Я вовсе не гожусь в леди Вичекомб, и, думаю, у меня достало бы благоразумия отклонить подобную честь, если бы мне ее и предложили.

— Но оставим этот разговор, потому что все мои предосторожности были совершенно излишни. Кажется, с этим господином Томом случилось здесь, на утесах, какое-то необыкновенное происшествие. Мне говорил о нем сэр Джервез, хотя и довольно неясно.

Милдред объяснила Блюуатеру его ошибку и потом довольно подробно рассказала ему об опасности, в которой находился лейтенант, упав с утеса, и о средствах, которые были приняты для его спасения.

— Все это как нельзя лучше показывает неустрашимость и мужество господина Вичекомба, — отвечал контр-адмирал довольно серьезно, — но, признаюсь вам, гораздо было бы лучше, если бы этого вовсе не случалось. Люди, которые по-пустому рискуют своей жизнью, вряд ли могут иметь много внутренних достоинств. Другое дело, если бы он имел на это какие-нибудь уважительные причины.

— О, он имел причину, сэр; он слишком далек от того, чтобы делать подобные безрассудства без особенной цели.

— Позвольте же мне узнать, в чем заключалась эта цель? Вероятно, она должна быть слишком уважительна, если потребовала такого отважного поступка.

Милдред была в большом затруднении, что отвечать адмиралу. Сердце ясно говорило ей причину, побудившую Вичерли взобраться на утесы, но она ни за что не решилась бы объяснить ее своему собеседнику, хотя в душе и чувствовала неизъяснимое удовольствие, происходившее вследствие сознания, что никто иной, как она сама, была виновницей этого отважного поступка.

— Цветы, которые растут в южной части этих утесов, адмирал Блюуатер, чрезвычайно душисты и красивы, — сказала она. — Услышав о них от матушки и меня и узнав, как мы их любим, он отважился взобраться за ними на утесы, не в этом месте, где они так отвесны, но в другом, где с небольшой осторожностью можно легко ходить; забывшись, он увлекся дальше того, сколько позволяло благоразумие — и несчастье случилось. Несмотря на это, я вовсе не считаю господина Вичекомба безрассудным.

— Он имеет прелестнейшего и красноречивейшего адвоката, милая Милдред, — отвечал Блюуатер, улыбаясь, хотя выражение лица его и было печально, — и потому совершенно оправдан.

Милдред старалась смеяться, думая этим скрыть свои собственные чувства, но ее слушатель был слишком опытен и проницателен, и, следовательно, его не легко было обмануть. На обратном пути к дому Милдред он был весьма неразговорчив, и когда они вошли в комнаты, Милдред заметила при свете свечи, что его лицо все еще было печально. Было уже далеко за полночь, когда он распростился с миссис Доттон и ее дочерью, обещая, до отплытия эскадры, еще увидеться с ними. Хотя и было уже очень поздно, но ни сама госпожа Доттон, ни Милдред не чувствовали расположения ко сну; они вышли снова на утес, желая насладиться приятной прохладой ночи.

Спустя несколько минут из-за утесов показалась восьмивесельная шлюпка, которая быстро летела к судну, на гафеле и топе бизань-мачты которого виднелись фонари, а на крюйс-бом-брам-стеньге развевался миленький контр-адмиральский флаг. Ближайшее судно к берегу был куттер, и когда шлюпка подошла к нему довольно близко, с палубы его раздался довольно громкий оклик: «Boat ahoy?". На это послышался также довольно громкий ответ самого Блюуатера: «Контр-адмиральский флаг!". Затем последовала снова глубокая тишина среди тихих и мерных ударов весел. Она прерывалась только с новым приближением шлюпки к судну, и тогда снова раздавались оклик и ответ, и снова воцарялось во всей окрестности безмолвие ночи. Наконец, шлюпка подошла к корме «Цезаря» — контр-адмиральского корабля, и в последний раз раздался оклик. Затем последовало на судне маленькое движение, и когда удары весел прекратились, фонари, зажженные на этом судне, были погашены.

Когда все смолкло, миссис Доттон и Милдред возвратились домой и скоро забылись крепким сном после этого тревожного и, по своим последствиям, более, чем им казалось, важного для них дня.